мена забрали, — и крѣпость взяли. Многихъ, правда, не досчитались. Ну, да царствіе имъ небесное; хорошей покончили смертью. Около вечерень, что ли, фельдеберь мнѣ говоритъ: «Что, братъ, не худо бы тебѣ къ Карлу Ивановичу доктору сходить. Никакъ тебя порядкомъ оцарапало.» Ба, да и въ-самомъ-дѣлѣ! А я и не замѣтилъ вовсе. Что жь, нечего дѣлать: отвели въ лазаретъ… Да плевое дѣло. И костыля не надо. А только та бѣда, что маршировать не сподручно… Ну, да ужь видно отслужилъ свой вѣкъ. Пора и съ мужичками покалякать… Эва, небось, въ-самомъ-дѣлѣ закалякался… Счастливо оставаться, господа. Я къ сотскому званъ на пиво.
Тутъ старый служака опустилъ руки по швамъ, и повернувшись по старой привычкѣ на лѣво кругомъ, согласно правиламъ дисциплины, отправился-себѣ, немного прихрамывая, вдоль главнаго порядка въ сопровожденіи то отстающихъ, то забѣгающихъ передъ нимъ мальчишекъ. Плотная толпа слушателей начала медленно расходиться, потряхивая головами и мѣняясь задушевными восклицаніями:
«Эка, старый песъ!… Вишь ты каковъ. Ай-да служба… Не даромъ хлѣбъ ѣлъ… Эва… эвтакій, право…»
Иванъ Васильевичъ пустился снова въ путь.
Кое-гдѣ раздавались пѣсни полу-печальныя, полу-веселыя, выражающія то широкое чувство, то тонкую, ядовитую насмѣшку. Кое-гдѣ мальчишки швыряли ему подъ ноги бабки, и потомъ, остановившись передъ нимъ, долго смотрѣли на него съ удивленіемъ. Дряхлые согнутые старики съ серебри-
