«Нездоровъ», отвѣчалъ слабый голосъ. «Второй годъ обѣ руки, обѣ ноги отнялись.»
На перинѣ, на которой сидѣлъ окостенѣвшій смотритель, лежало трое дѣтей… Старшій мальчикъ глядѣлъ на отца съ видомъ участія и сожалѣнія, другіе валялись въ пуху и жалобно просили хлѣба, или закутывались въ лохмотья оборваннаго одѣяла.
— Зачѣмъ же у васъ такъ холодно? — спросилъ съ заботливостью Иванъ Васильевичъ — для больнаго человѣка это вредно.
«Что жь дѣлать, батюшка? Дровъ не даютъ, здѣсь станція вольная, содержатель — помѣщикъ, не приказываетъ давать хорошихъ дровъ… его воля. Извольте въ печкѣ поглядѣть, все хворостъ, да прутья сырые; дымъ только отъ нихъ, не загараются, хоть тресни. Посылалъ намедни къ нему, нельзя ли дать дровъ — куда! раскричался. Выгоню, говоритъ, его: здѣсь трактъ большой, больнаго не надо, куда угодно ступай! А вы видите сами, куда я пойду? Вотъ, продолжалъ смотритель съ улыбкою зависти: «на той станціи хорошо: помѣщикъ добрый, дрова трех-полѣнныя; очень тамъ жить хорошо. А меня-такъ бы и выгнали; слава Богу, начальство заступилось: позволило сынишкѣ моему, вотъ, что рядомъ, исправлять мою должность. Одиннадцать лѣтъ всего, а ужь пишетъ…» Бѣдный страдалецъ взглянулъ съ невыразимымъ чувствомъ нѣжности на бѣлокураго мальчика, лежавшаго въ тулупѣ подлѣ него: «Ну, Ваня, вставай, прописывай… Дай мнѣ подорожную.» — Ваня развернулъ передъ глазами отца своего подорожную, потомъ придвинулъ къ кровати столъ,
