дони, и сулили несмѣтныя богатства. Пьяная Стешка плясала, разводя руками. Матрена кричала какъ-будто ее рѣжутъ, и вотъ всѣ вдругъ захлопали въ ладоши и начали провозглашать многія лѣта Василію Ивановичу. И Василій Ивановичъ улыбался и, забывъ про Авдотью Петровну, сыпалъ двугривенными и четвертаками въ жадную толпу.
«Вотъ такъ, вотъ такъ!» говорилъ онъ: «Лихо. Ну, теперь… „Эй, вы, уланы“… или, знаешь, вотъ что : „Ты не повѣришь, ты не повѣришь.“ Хорошо!… Ну-ка плясовую… Вотъ такъ! Хорошо! Славно!… Молодцы!… Лихо! Ну, потѣшили… Ай-да спасибо!… Иванъ Васильевичъ, а Иванъ Васильевичъ, что ты стоишь, какъ-будто восемь въ сюрахъ проигралъ… Взгляни-ка на право… Видишь ли въ красномъ платкѣ? Какъ-бишь ее, Наташа, что ли?… Какова? А?…»
Ивану Васпльевичу сдѣлалось сперва досадно, а потомъ грустно. — Онъ взглянулъ на Наташу.
Наташа, не смотря на свой уродливый нарядъ, была точно хороша собой. Большіе черные глаза сверкали какъ молнія; смуглыя черты были нѣжны и правильны, и бѣлые какъ сахаръ зубы рѣзко отдѣлялись на малиновыхъ устахъ.
Иванъ Васильевичъ вынулъ изъ галстуха золотую булавочку и подошелъ къ красавицѣ. — Наташа, сказалъ онъ: — ты родилась Цыганкой, оставайся Цыганкой, не носи глупыхъ передниковъ, не презирай своего народа, не пой русскихъ
