романсовъ. Пой свои родныя пѣсни, и въ память обо мнѣ возьми мою булавку.
Цыганка живо приколола булавку къ платку, взглянула на молодаго человѣка полу-весело, полу-задумчиво и сказала ему въ-полъ-голоса:
«Я люблю наши пѣсни, я стану носить твою булавку. Я тебя не забуду.»
Иванъ Васильевичъ отошелъ въ сторону, и, не знаю почему, ему стало еще грустнѣе. Такъ прошло ньсколько минутъ.
«А каково поютъ?» спросилъ за нимъ голось.
Иванъ Васильевичъ обернулся. За нимъ стоялъ ихъ проводникъ и лукаво на него поглядывалъ. «Не правда ли, что хорошо поютъ? Барину, никакъ, нравится», продолжалъ онъ, указывая на Василія Ивановича, умильно стоящаго среди Цыганокъ, которыя снова хлопали въ ладоши, при- пѣвая многія лѣта Василію Ивановичу.
— Поютъ хорошо.
Ивану Васильевичу не хотѣлось ни говорить, ни оставаться. Онъ съ трудомъ оттащилъ Василія Ивановича, который при дикихъ восклицаніяхъ на силу рѣшился покинуть своихъ смуглыхъ обольстительницъ и, въ заключеніе, бросилъ имъ съ восторгомъ красную ассигнацію.
Наконецъ, оба отправились молча къ станціонному двору.
