нахъ, въ шелку, въ атласѣ, обувался въ сафьяны. И изъ себя онъ былъ молодецъ: круглолицый, чернобровый, черноусый; а какой ужъ веселый, балагуръ какой! Бывало, выдетъ онъ въ воскресенье къ народу, такъ и обступятъ его. Крѣпко его любили.
Вотъ кто-нибудь изъ народу и промолвитъ: »Ты, братъ Максимъ, совсѣмъ сдѣлался паномъ.«
»Да, братцы, сдѣлался. Выходите-ка и вы въ паны, добрые люди. Панамъ жить хорошо, шутъ бы ихъ взялъ! Теперь ужъ полно подставлять за васъ шею,—шалишь! Буду я теперь сладко ѣсть да пить, да ходить нарядно,—извѣстно, какъ оно вельможному пану слѣдуетъ.«
А такой онъ былъ, что вотъ приключись только кому-нибудь изъ нашего села напасть какая,—головы не пожалѣетъ—выручитъ; задѣнь чужакъ кого изъ нашихъ,—бѣды необерется: налетитъ Максимъ, словно вихоръ какой, истребитъ до тла. Вздумалъ разъ шляхтичъ одинъ завладѣть козачьимъ полемъ, такъ онъ и хату его сжегъ, и пепелъ по вѣтру развѣялъ, и самого протурилъ за самый Днѣпръ. Коли живъ еще шляхтичъ, такъ, вѣрно, и до сей поры не забылъ, каковы нагайки у пана Максима Гри́мача.
нах, в шелку, в атласе, обувался в сафьяны. И из себя он был молодец: круглолицый, чернобровый, черноусый; а какой уж веселый, балагур какой! Бывало, выйдет он в воскресенье к народу, так и обступят его. Крепко его любили.
Вот кто-нибудь из народу и промолвит: «Ты, брат Максим, совсем сделался паном.»
«Да, братцы, сделался. Выходите-ка и вы в паны, добрые люди. Панам жить хорошо, шут бы их взял! Теперь уж полно подставлять за вас шею, — шалишь! Буду я теперь сладко есть да пить, да ходить нарядно, — известно, как оно вельможному пану следует.»
А такой он был, что вот приключись только кому-нибудь из нашего села напасть какая, — головы не пожалеет — выручит; задень чужак кого из наших, — беды не оберется: налетит Максим, словно вихор какой, истребит дотла. Вздумал раз шляхтич один завладеть козачьим полем, так он и хату его сжег, и пепел по ветру развеял, и самого протурил за самый Днепр. Коли жив еще шляхтич, так, верно, и до сей поры не забыл, каковы нагайки у пана Максима Гри́мача.