называемой школѣ прошелъ я граматику, часословецъ и, наконецъ, псалтырь. Подъ конецъ моего школьнаго курса дьячекъ посылалъ меня читать, вмѣсто себя, псалтырь по усопшимъ крѣпостнымъ душамъ и благоволилъ платить мнѣ за это десятую копейку въ видѣ поощренія. Моя помощь доставляла суровому моему учителю возможность предаваться больше прежняго любимому своему занятію, вмѣстѣ съ своимъ другомъ Іоною Лимаремъ, такъ что по возвращеніи отъ молитвословнаго подвига я почти всегда находилъ ихъ обоихъ мертвецки пьяными. Дьячекъ мой обходился жестоко не со мною однимъ, а и съ другими, и мы всѣ глубоко его ненавидѣли. Безтолковая его придирчивость сдѣлала насъ въ отношеніи къ нему лукавыми и мстительными. Мы надували его при всякомъ удобномъ случаѣ и дѣлали ему всевозможныя пакости. Нерѣдко Шевченко убѣгалъ отъ дьячка и по нѣскольку дней скитался по разнымъ пустырямъ или жилъ въ саду сосѣдняго крестьянина, куда сестры потихоньку носили ему ѣсть. Въ этомъ-же саду начались первые опыты рисованія будущаго художника и проявились наклонности поэта. Впослѣдствіи онъ такъ вспоминалъ въ своихъ стихахъ это время:
«Бывало, стащу потихоньку пятакъ у своего учителя, куплю на него бумаги, сошью тетрадку, обведу каждый листъ крестами и гирляндами цвѣтовъ, нарисую въ ней Сковороду или «три царiе со дары» и, забившись гдѣ-нибудь въ бурьянъ, чтобы никто не видѣлъ, пою себѣ да плачу». Но за эти поэтические побѣги мальчику больно доставалось отъ дьячка, и терпѣніе Шевченка не долго выдержало его мучительства. Этотъ первый деспотъ, говоритъ онъ, — на котораго я наткнулся въ моей жизни, поселилъ во мнѣ на всю жизнь глубокое отвращение и презрѣніе ко всякому насилію одного человѣка надъ другимъ. Мое дѣтское сердце было оскорблено этимъ исчадіемъ деспотическихъ семинарій милiонъ разъ, и я кончилъ съ нимъ такъ, какъ вообще оканчиваютъ выведенные изъ терпѣнія беззащитные люди ― местью и бѣгствомъ. Найдя его, однажды, безчувственно пьянымъ, я употребилъ противъ него собственное его оружіе — розги, и, насколько хватило дѣтскихъ силъ, отплатилъ ему за всѣ его жестокости. Изъ всѣхъ пожитковъ пьяницы-дьячка драгоцѣннѣйшею вещью казалась мнѣ какая-то книжечка съ кунштиками, т. е. гравированными картинками, вѣроятно, самой плохой работы. Я не счелъ грѣхомъ или не устоялъ противъ искушенія похитить эту драгоцѣнность, и ночью бѣжалъ въ мѣстечко Лысянку. Тамъ я нашелъ себѣ новаго учителя въ особѣ маляра-дьякона, который, какъ я скоро убѣдился, очень мало
