Воля, как вещь в себе, — это общий всем существам материал, неизбежный элемент вещей: она обща у нас со всеми людьми и с каждым человеком, даже с животными, и даже еще ниже. В ней как таковой мы подобны всему, поскольку все полно и кипит волею. Наоборот, то, что возвышает существо над существом, человека над человеком, это — познание. Поэтому наши проявления должны по возможности ограничиваться им, и одно лишь оно должно выступать вперед. Ибо воля, как нечто самое общее, также и пошла. Оттого всякое сильное преобладание ее пошло: т. е. оно низводит нас на степень простого примера и образчика вида; ибо мы тогда служим лишь выражением его свойств. Поэтому пошлы всякий гнев, необузданная радость, всякая ненависть, всякий страх, — короче, всякий аффект, т. е. всякое движение воли, когда она становится настолько сильной, что в сознании берет решительный перевес над познанием и заставляет человека являться во образе скорее волящего, чем познающего существа. Отдавшись подобному аффекту, величайший гений становится подобен самому пошлому сыну земли. Напротив, кто хочет быть совсем не заурядным, а возвышенным человеком, тот никогда не должен позволять перевешивающим разум движениям воли всецело овладевать своим сознанием, как бы сильно они его ни побуждали к этому. Например, он должен уметь подмечать враждебное настроение к себе в других, но сам вовсе не чувствовать себя от этого раздраженным: мало того, нет более верного признака величия, как оставлять без внимания обидные или оскорбительные заявления, приписывая их, подобно бесчисленным другим заблуждениям, прямо слабому познанию говорящего, и поэтому лишь выслушивать их, но не чувствовать. Отсюда становятся также понятными слова Грациана: „Нет ничего хуже для человека, как дать заметить, что он человек“ (el mayor desdoro de un hombre es dar muestas de que es hombre).
В силу этого нужно скрывать свою волю, подобно тому как мы скрываем свои детородные органы; хотя и то и другое — корни нашего существа; лишь интеллект свой нужно показывать как показывают лицо: все это под страхом сделаться пошлым.
Даже в драме, темою которой и служат собственно страсти и аффекты, последние все-таки легко принимают пошлый вид, как это особенно заметно у французских трагиков, которые, не ставя себе никакой высшей цели, кроме изображения страстей, стараются прикрыть пошлую суть дела то надутым смешным пафосом, то эпиграмматическими колкостями. Как ни превосходно знаменитая m-elle Рашель исполняла ту сцену, когда Мария Стюарт разражается гневом против
