жинною и даже пошлою, по крайней мѣрѣ весьма далекою отъ демонизма. И отъ этого въ цѣломъ выходитъ не характеръ, не живая личность, а каррикатура, чудовище съ крошечной головкой и гигантскимъ ртомъ, съ маленькимъ лицомъ и пребольшущимъ носомъ, и притомъ каррикатура самая злостная. Авторъ до того золъ на своего героя, что не хочетъ простить его и примириться съ нимъ даже предъ его смертью, въ ту, выражаясь ораторски, священную минуту, когда герой одною ногой стоитъ уже на краю гроба, — поступокъ совершенно непостижимый въ симпатическомъ художникѣ. Кромѣ священности минуты, одно благоразуміе должно было смягчить негодованіе автора; герой умираетъ, — учить и обличать его поздно и безполезно, унижать его предъ читателемъ незачѣмъ; руки его скоро окоченѣютъ и онъ не можетъ сдѣлать автору никакого вреда, хоть бы и хотѣлъ; кажется, и слѣдовало бы оставить его въ покоѣ. Такъ нѣтъ же; герой, какъ медикъ, очень хорошо знаетъ, что ему остается до смерти нѣсколько часовъ; онъ призываетъ къ себѣ женщину, къ которой онъ питалъ не любовь, а что-то другое, не похожее на настоящую возвышенную любовь. Она пришла, герой и говоритъ ей: «старая штука смерть, а каждому вновѣ. До сихъ поръ не трушу…. а тамъ придетъ безпамятство, и фюить! Ну, чтожь мнѣ сказать вамъ…. Что я любилъ васъ? это и прежде не имѣло никакого смысла, а теперь и подавно. Любовь — форма, а моя собственная форма уже разлагается. Скажу я лучше, что какая вы славная! И теперь вотъ вы стоите, такая красивая»…. (Читатель дальше яснѣе увидитъ, какой гадкій смыслъ заключается въ этихъ словахъ). Она подошла къ нему поближе и онъ опять заговорилъ: «ахъ, какъ близко, и какая молодая, свѣжая, чистая… въ этой гадкой комнатѣ!…» (стр. 657). Отъ этого рѣзкаго и дикаго диссонанса теряетъ всякое поэтическое значеніе эффектно написанная картина смерти героя. А между тѣмъ въ эпилогѣ есть картинки нарочито поэтическія, имѣющія въ виду размягчить сердца читателей и навести ихъ на грустную мечтательность, и совершенно недостигающія своей цѣли, благодаря указанному диссонансу. На могилѣ героя ростуть двѣ молодыя елки; отецъ и мать его — «два уже дряхлые старичка» — приходятъ на могилу, горько плачуть и молятся о сынѣ. «Неужели ихъ молитвы, ихъ слезы безплодны? Неужели любовь, святая, преданная любовь не всесильна? О, нѣтъ! Какое бы страстное, грѣшное, бунтующее сердце ни скрылось въ могилѣ, цвѣты, растущіе на ней, безмятежно глядятъ на насъ своими невинными глазами: не объ одномъ вѣчномъ спокойствіи говорятъ намъ они, о томъ великомъ спокойствіи «равнодушной» природы; они говорятъ также о вѣчномъ примиреніи и о жизни безконечной» (стр. 663). Кажется, чего же лучше; все прекрасно и поэтично, и старички, и елки,
