му, сохранилъ поэтическій жаръ до преклонныхъ лѣтъ, а главное былъ проникнуть самыми твердыми нравственными убѣжденіями.
«— Медлительные звуки віолончели долетѣли до нихъ (Аркадія съ Базаровымъ) изъ дому въ это самое мгновеніе. Кто-то игралъ съ чувствомъ, хотя и неопытною рукой Ожиданіе Шуберта, и медомъ разливалась по воздуху сладостная мелодія.
«— Это что? произнесъ съ изумленіемъ Базаровъ.
«— Это отецъ.
«— Твой отецъ играетъ на віолончели?
«— Да.
«— Да сколько твоему отцу лѣтъ?
«— Сорокъ четыре.
«Базаровъ вдругъ расхохотался.
«— Чему же ты смѣешься?
«— Помилуй! въ сорокъ четыре года, человѣкъ, paterfamilias, въ ……мъ уѣздѣ — играетъ на віолончели!
«Базаровъ продолжалъ хохотать; но Аркадій, какъ ни благоговѣлъ передъ своимъ учителемъ, на этотъ разъ даже не улыбнулся.
«Николай Петровичъ потупилъ голову и провелъ рукой по лицу.
«Но отвергать поэзію? подумалъ Николай Петровичъ: не сочувствовать художеству, природѣ! (Какъ поступаетъ молодежь).
«И онъ посмотрѣлъ кругомъ, какъ бы желая понять, какъ можно не сочувствовать природѣ. Уже вечерѣло; солнце скрылось за небольшую осиновую рощу, лежавшую въ полверстѣ отъ сада: тѣнь отъ нея безъ конца тянулась черезъ неподвижныя поля. Мужичокъ ѣхалъ рысцой на бѣлой лошадкѣ по темной узкой дорожкѣ вдоль самой рощи: онъ весь былъ ясно видѣнъ, весь, до заплаты на плечѣ, даромъ что ѣхалъ въ тѣни» (заплата, — вещь живописная, поэтическая, противъ этого кто говоритъ, но при видѣ ея не мечтается, а думается, что безъ заплаты было бы лучше, хоть и менѣе поэтично); «пріятно, отчетливо мелькали ноги лошадки. Солнечные лучи съ своей стороны забирались въ рощу и, пробиваясь сквозь чащу, обливали стволы осинъ такимъ теплымъ свѣтомъ, что онѣ становились похожи на стволы сосенъ (отъ теплоты свѣта?) и листва ихъ почти синѣла (тоже отъ теплоты?) и надъ нею поднималось блѣдно-голубое небо, чуть обрумяненное зарей. Ласточки летали высоко; вѣтеръ совсѣмъ замеръ; запоздалыя пчелы лѣниво и сонливо жужжали въ цвѣтахъ сирени: мошки толклись столбомъ надъ одинокою, далеко протянутою вѣткой. «Какъ хорошо; Боже мой!» подумалъ Николай Петровичъ, и любимые стихи пришли было ему на уста: онъ вспомнилъ Аркадія, Stoff und Kraft, и умолкъ, но продолжалъ сидѣть, продолжалъ предаваться горестной и отрадной игрѣ одинокихъ думъ.
«Онъ приподнялся и хотѣлъ возвратиться домой: но размягченное сердце не могло успокоиться въ его груди, и онъ сталь медленно ходить по саду, то задумчиво глядя себѣ подъ ноги, то поднимая глаза
