Счастье (Лазаревский)/ДО
 |
Текст содержит фрагменты на иностранных языках. Вы можете помочь развитию Викитеки, добавив в примечаниях их перевод на русский язык.
|
| Счастье |
| Источникъ: Лазаревскій Б. А. Повѣсти и разсказы. — М: Типо-литографія «Русскаго Товарищества печатнаго и издательскаго дѣла», 1903. — Т. I. — С. 28. |
I[править]
На бульварѣ было пусто и жарко. Глаза уставали смотрѣть на залитыя свѣтомъ раскаленныя дорожки. Море притихло, точно дремало, и сидѣвшій на скамейкѣ художникъ Соловьевъ думалъ: «если написать его такимъ, какое оно сейчасъ, то непремѣнно скажутъ, что я переборщилъ на счетъ синевы». Потомъ Соловьевъ сталъ смотрѣть на господина, который сидѣлъ на слѣдующей лавочкѣ. Несмотря на духоту, человѣкъ этотъ былъ одѣтъ въ черный суконный сюртукъ и на головѣ у него была фетровая шляпа. Смотрѣлъ онъ прямо передъ собой, какъ-будто что-то обдумывалъ. Изрѣдка его взглядъ переходилъ на мальчика и дѣвочку, которые возились въ пескѣ, и тогда его худые, съ утолщеніями на суставахъ пальцы, начинали машинально перебирать по скамейкѣ. Лицо у него было молодое, болѣзненное и печальное, и Соловьеву пришло въ голову, что если набросать красками этого грустнаго человѣка среди богатой крымской природы, то получится этюдъ, который можетъ пригодиться для большой картины.
Пріѣхавъ нѣсколько дней назадъ въ Ялту, Соловьевъ спѣшилъ осмотрѣть городъ и окрестности, и съ бульвара пошелъ пѣшкомъ въ Аутку. Вечеромъ онъ былъ въ городскомъ саду. Здѣсь дорожки и скамейки были пропитаны сыростью и пахло соками какихъ-то жирныхъ растеній. Народу было много: гвардейскіе офицеры, кокотки, моряки, студенты, иностранцы и нѣсколько извѣстныхъ писателей — и всѣ они перемѣшались. Въ театрѣ шелъ концертъ и, когда тамъ отворяли двери, слышался звенящій soprano[1]. Глядя на снующую взадъ и впередъ толпу, Соловьевъ думалъ, что тутъ можно встрѣтить только богатыхъ, свободныхъ и счастливыхъ людей, и почему-то мысленно сравнилъ Ялту съ пахучимъ, роскошнымъ, но сильно подгнившимъ цвѣткомъ магноліи. Онъ побродилъ взадъ и впередъ по дорожкамъ, закурилъ папиросу и сѣлъ на скамейку. Къ нему подошелъ тотъ самый господинъ, котораго онъ видѣлъ на бульварѣ, и тихимъ, немного хриплымъ голосомъ, сказалъ:
— Будьте любезны, позвольте и мнѣ огоньку.
Потомъ этотъ человѣкъ сѣлъ рядомъ и, какъ это бываетъ между пріѣзжими, они разговорились. Соловьевъ узналъ, что господина этого зовутъ Ѳедоръ Ѳедоровичъ Страдецкій, что онъ учился въ университетѣ, служилъ, теперь-же не имѣетъ опредѣленнаго мѣста и пока устроился здѣсь, въ оркестрѣ мѣстнаго театра, гдѣ играетъ первую скрипку.
— Сегодня концертируетъ какая-то пѣвица и поэтому музыканты, въ томъ числѣ и я, свободны, — добавилъ онъ.
— Она петербургская? — спросилъ Соловьевъ о пѣвицѣ.
— Право, не могу вамъ сказать, — отвѣтилъ Ѳедоръ Ѳедоровичъ, вздохнулъ и потомъ добавилъ, — откуда бы она ни была, все равно ее жаль.
— Почему?
— Видите ли, у меня сложилось глубокое убѣжденіе, что люди, преданные искусству, въ личной своей жизни никогда счастливы не бываютъ. Да оно такъ и должно быть. Нельзя вѣдь за двумя зайцами гнаться. Госпожа судьба такихъ людей сильно наказываетъ. По ея законамъ въ этихъ случаяхъ полагается смертная казнь, да еще медленная, утонченная.
— Не всегда, — сказалъ Соловьевъ, но почему-то вспомнилъ, какъ онъ чуть не отравился, когда его лучшую картину осмѣяли и не допустили на выставку.
Обмѣнялись еще нѣсколькими фразами и рѣшили ужинать вмѣстѣ.
Ѳедоръ Ѳедоровичъ съѣлъ только яичницу, но, не переставая, пилъ пиво и разсказалъ почти всю свою жизнь. Чувствовалось, что онъ давно ни съ кѣмъ не говорилъ и теперь процессъ изложенія отдѣльныхъ эпизодовъ доставляетъ ему самому острое, до болѣзненности, наслажденіе и ему все равно, кто его слушаетъ. Просидѣли часа два, и все, что Соловьевъ услыхалъ въ этотъ вечеръ, произвело на него непріятное и тяжелое впечатлѣніе.
— Собственно говоря, зачѣмъ я поѣхалъ въ Ялту, а не въ Казань или Астрахань, я и самъ не знаю, — началъ Ѳедоръ Ѳедоровичъ. — Послали меня сюда доктора, но вылѣчиться я здѣсь не вылѣчусь, потому что, при тѣхъ условіяхъ, въ которыхъ я нахожусь, никакой климатъ не поможетъ. Условія эти вытекаютъ изъ всей моей жизни, которая уже кончена, и, такимъ образомъ, пребываніе мое здѣсь не имѣетъ ровно никакого смысла. Въ моей жизни все было нелѣпо, начиная съ рожденія, и это, ей Богу, не фраза… Я выросъ въ богатой обстановкѣ, никогда не былъ ничьимъ пріемышемъ и въ то же время никогда не зналъ, кто мой отецъ, и, можно сказать, совсѣмъ не былъ знакомъ со своею матерью. Знаю, что она была пѣвицей съ выдающимся голосомъ, пѣла два года въ Миланѣ, потомъ возвратилась въ Россію, дебютировала въ Императорской оперѣ и туда ее приняли. Въ самый разгаръ сезона она заболѣла. Болѣзнь эта была беременность мною, къ несчастью, незаконная. Императорская сцена, конечно, ухнула на всегда. Послѣ родовъ мать снова уѣхала за границу, а я остался въ деревнѣ, у бабушки, гдѣ провелъ все дѣтство. Очень богатая, важная, вѣчно молчаливая, бабушка какъ-будто боялась меня и держала отъ себя подальше, — я помѣщался даже на другой половинѣ ея огромнаго дома. Выходила и отчасти воспитала меня ея главная домоправительница Мастрида, женщина съ безконечно добрымъ сердцемъ, немного суевѣрная и съ сильно развитой фантазіей. По отцу — гречанка, смуглая, когда-то должно быть очень красивая, она отлично разсказывала. Я никогда не могу забыть одной изъ ея сказокъ, вѣрнѣе, передѣланной греческой легенды, о которой помнятъ, вѣроятно, не многіе. Сущность этой сказки заключается въ слѣдующемъ. Послѣ сотворенія міра люди стали размножаться очень быстро и число обитавшихъ на небѣ душъ оказалось недостаточнымъ, чтобы вложить ихъ во всѣ тѣла появлявшихся на свѣтъ дѣтей. Тогда Господь раздѣлилъ каждую душу на двѣ части, которыя и вселялъ поровну въ мужскія и женскія тѣла. Становясь взрослыми, люди женились, и когда случалось, что въ такомъ бракѣ соединялись части одной и той же души, то такая пара была необыкновенно счастлива, а дѣти ихъ выходили или геніями или людьми, трудившимися всю жизнь для счастья человѣчества. Самая идея тогда мнѣ была непонятна, но Мастрида вносила въ изложеніе столько образовъ и подробностей, что, слушая ее, я всегда волновался и просилъ повторить разсказъ еще и еще. Въ болѣе счастливый періодъ моей жизни я пробовалъ на эту тему писать музыку, что-то вродѣ ораторіи. Но объ этомъ потомъ… Бѣдная Мастрида, я помню, какъ она плакала, когда меня увозили; плакала и все цѣловала въ глаза. Съ тѣхъ поръ я ее ни разу не видалъ. Въ гимназію меня приготовлялъ другъ и сосѣдъ бабушки — обнищавшій, но очень образованный помѣщикъ Алексѣевъ, и я поступилъ прямо во второй классъ, а затѣмъ меня поселили въ очень дорогомъ пансіонѣ преподавателя французскаго языка monsieur[2] Пекюса. На чей счетъ я учился, — не знаю, вѣроятно, на счетъ бабушки, хотя возможно, что и зналъ да забылъ. Въ послѣднее время память у меня очень испортилась: иные факты помнятся съ большой точностью, а иные, бывшіе сравнительно недавно, совсѣмъ расплылись въ головѣ. Вотъ Пекюса я и сейчасъ отлично себѣ рисую. Низенькій, съ лысиной во все темя и остатками волосъ на затылкѣ, похожими на расчесанный ленъ, лицомъ онъ очень напоминалъ французскаго историка Мишле, какъ его изображаютъ въ иллюстраціяхъ. Смѣшной человѣкъ былъ этотъ Пекюсъ: вспыливъ, онъ страшно размахивалъ руками, топалъ своими маленькими, какъ у женщины, ногами на высокихъ каблукахъ и хрипѣлъ прямо въ лицо воспитаннику: «парву, палямаю, на куууски палямаю»… Впрочемъ, его никто не боялся. Онъ былъ очень добрый человѣкъ и страстный музыкантъ. Віолончель пѣла подъ его смычкомъ, но я никогда не слыхалъ, чтобы онъ игралъ что-нибудь свое. Насъ, пансіонеровъ, жило у него пять человѣкъ, изъ нихъ одинъ я пріѣзжій, остальные были сыновья мѣстныхъ богатыхъ людей, отданные не то для исправленія, не то для болѣе вѣрнаго полученія аттестата зрѣлости. Жизнь моя въ этотъ періодъ была ровная и скучная, какъ ходъ товаро-пассажирскаго поѣзда. Интересными днями были только тѣ, въ которые мы съ Пекюсомъ ходили въ оперу. Иногда на цѣлое воскресеніе меня приглашалъ кто-нибудь изъ товарищей, но я вездѣ чувствовалъ себя чужимъ и держался въ сторонѣ. Лѣтомъ вдвоемъ съ французомъ мы переѣзжали на дачу, тамъ я пользовался полной свободой, то есть спалъ, читалъ запоемъ французскіе романы или ходилъ купаться.
Въ одно изъ воскресеній я не пошелъ въ городъ, а сидѣлъ въ полутемной такъ называемой музыкальной комнатѣ и подбиралъ на роялѣ нѣкоторые мотивы изъ «Фауста». Особенно удачно вышелъ у меня вальсъ, я игралъ его съ полузакрытыми глазами и мысленно представлялъ себѣ балеринъ.
Вдругъ надъ ухомъ у меня раздался голосъ француза:
— Bien, bien[3], очень карьешо, дальше, дальше.
Онъ потрепалъ меня по плечу и вышелъ, а потомъ написалъ Алексѣеву, что у меня большія музыкальныя способности. Тогда мнѣ было 14 лѣтъ и я только что перешелъ въ пятый классъ. Я началъ брать уроки на скрипкѣ у одного изъ лучшихъ преподавателей и мнѣ стали высылать на музыку ежегодно еще пятьсотъ рублей. Способности у меня оказались дѣйствительно хорошія. Благодаря этому я попалъ къ французу въ любимцы и самъ привязался къ нему какъ къ родному. Черезъ два года мы съ Пекюсомъ уже разыгрывали подъ аккомпаниментъ рояля очень серьезныя вещи. Какъ-то осенью французъ цѣлый день нервничалъ и былъ со мною особенно нѣженъ, а вечеромъ позвалъ къ себѣ въ кабинетъ, и на глазахъ у него вдругъ заблестѣли слезы. Потомъ онъ вынулъ изъ бокового кармана письмо, потрясъ имъ въ воздухѣ и сообщилъ, что получилъ извѣстіе о смерти моей матери. Я ничего не сумѣлъ ему сказать, а только старался отдать себѣ отчетъ, почему это событіе меня нисколько не волнуетъ. Когда я выходилъ, Пекюсъ тихо и съ грустью въ голосѣ произнесъ вслѣдъ:
— Эдакій, эдакій mouton[4].
Онъ никогда не могъ произнести русскаго слова, не повторивъ его два раза. Не задолго до окончанія гимназіи умерла и бабушка, не оставивъ духовнаго завѣщанія, а потому на мою долю изъ ея состоянія не осталось ничего. Къ счастью, черезъ Алексѣева она внесла за меня плату за годъ впередъ и французу, и въ гимназію, и за музыку.
Дружба моя съ Пекюсомъ вдругъ безъ всякой видимой причины пошатнулась. Онъ сталъ избѣгать меня и на похвалы моего учителя музыки только кривился и сопѣлъ. Когда въ мѣстной газетѣ было напечатано, что на литературно-музыкальномъ вечерѣ ученикъ Ѳедоръ Страдецкій выказалъ тонкое пониманіе композитора и выдающуюся технику, — въ этотъ день французъ не отвѣтилъ мнѣ ничего даже на обычное «bonne nuit»[5].
Съ этихъ поръ я почувствовалъ себя ужасно одиноко и меня надолго охватила тоска, хотя и не острая, но неотступная и вязкая, какъ болото, по которому идешь и конца ему не видишь.
II[править]
Послѣ окончанія гимназіи во мнѣ принялъ участіе нашъ инспекторъ, онъ далъ мнѣ тридцать рублей съ тѣмъ, чтобы я ѣхалъ въ Тверскую губернію къ помѣщицѣ Самойловой готовить ея сына въ гимназію. Дѣваться мнѣ было некуда и, конечно, я поѣхалъ. Семья состояла изъ пяти человѣкъ. Отецъ — глухой и молчаливый старикъ, лѣтъ пятидесяти, съ красной лысиной, вѣчно сидѣлъ въ своемъ кабинетѣ и чертилъ планы своихъ имѣній. Управлять этими имѣніями ему не приходилось и зачѣмъ онъ это дѣлалъ, я не знаю. Всѣмъ завѣдывала его жена — толстая, подвижная, необразованная, но очень остроумная дама. Лицо у нея было такое, какъ будто она только что вышла изъ бани. Двѣ ея дочери Шура и Маня, — совсѣмъ молоденькія, некрасивыя и похожія на евреекъ, характеромъ напоминали мать, а мой ученикъ Петя былъ такой же молчаливый и несообщительный какъ отецъ. Въ домѣ было всегда шумно и людно. Почти весь уѣздъ былъ населенъ ихъ родственниками. Все лѣто проходило въ поѣздкахъ въ гости и на пикники. Гдѣ-нибудь въ лѣсу собирались пить чай и закусывать нѣсколько семей. Старики, кромѣ самого Самойлова, сидя и лежа на коврѣ, обыкновенно говорили объ отсутствующихъ родственникахъ и всегда одно худое, а молодежь разбивалась на парочки и играла въ любовь. Въ слѣдующій разъ собирались другія семьи, и старики, особенно барыни, снова говорили худо на счетъ тѣхъ, которые были въ прошлый разъ. Получалась этакая «теорія соединеній» сплетенъ. Казалось бы, я, незаконнорожденный, безъ всякихъ средствъ и будущности, никому ненужный человѣкъ, долженъ былъ чувствовать себя въ богатой помѣщичьей семьѣ несчастненькимъ и приниженнымъ, — и Самойловы такъ и думали. На самомъ же дѣлѣ мнѣ казалось, что я похожъ на путешественника, попавшаго къ гостепріимнымъ дикарямъ, которые дали ему рису, уложили спать на соломенной цыновкѣ и убѣждены, что осчастливили и удивили его такимъ пріемомъ. Отъ многихъ понятій, которыя исповѣдывались въ этой семьѣ, меня ужасно коробило. Напримѣръ, и мамаша, и дочери были убѣждены, что всякую приличную свадьбу нужно играть, т.-е. нѣсколько дней подъ-рядъ объѣдаться, опиваться и танцовать. Слово «пошлость» у нихъ понимали какъ неприличіе. Думали такъ же, что одинъ и тотъ же поѣздъ идетъ изъ Твери и въ Вязьму, и въ Петербургъ; что, собираясь на танцовальный вечеръ, барышни обязательно должны надѣвать въ уши серьги, но могутъ быть въ прюнелевыхъ ботинкахъ. Все это, конечно, пустяки и не отъ этого зависитъ симпатичность или несимпатичность людей, но до сихъ поръ я бывалъ только въ семьяхъ иного строя и первое время такія понятія меня удивляли и приводили въ ужасъ. Тяжелѣе всего для меня были это — приставанья ихъ во время пикниковъ и вечеровъ — сыграть имъ на скрипкѣ какой-нибудь танецъ. Обыкновенно просили «камаринскую».
— Ну, Ѳедоръ Ѳедоровичъ, ну, голубчикъ, ну, дуся, ну сыграйте, что вамъ стоитъ…
Не знаю, музыкантъ ли вы, но думаю, что можно и не играя понять, что я испытывалъ во время такихъ просьбъ. Madame[6], Шура и Маня думали, что я ломаюсь, а я думалъ, что надо мною издѣваются. Проживъ у нихъ лѣто, я вынесъ убѣжденіе, которое къ несчастью у меня осталось на всю жизнь, — что всякіе два человѣка, разговаривая о третьемъ, въ большинствѣ случаевъ говорятъ о немъ дурно. Въ августѣ мнѣ вручили полтораста рублей и я ужасно обрадовался не такъ деньгамъ, какъ возможности уѣхать, поступить въ университетъ и быть свободнымъ. Время моего студенчества прошло безъ особыхъ воспоминаній. Настоящихъ друзей у меня не было. Не то, чтобы я не любилъ товарищей, а какъ-то не находилось времени съ ними сближаться, кромѣ того мнѣ всегда казалось, что тѣмъ, которые были мнѣ симпатичнѣе другихъ, — не нравлюсь я. Многіе, несмотря на мою скромную тужурку и малорусскую сорочку, называли меня почему-то аристократомъ, и это меня бѣсило. Я поступилъ на математическій факультетъ, любилъ науку, особенно астрономію и занимался много. Уроки, которые приходилось давать, чтобы жить и ходить въ оперу и на симфоническіе вечера, — меня очень утомляли. И въ свободное время, котораго набиралось не болѣе двухъ часовъ въ день, я читалъ или игралъ на скрипкѣ.
III[править]
Повѣстей и разсказовъ новыхъ русскихъ писателей, кромѣ одного-двухъ, — я не любилъ. Мнѣ всегда казалось, что каждый изъ нихъ, начиная новую работу, думаетъ больше о тѣхъ симпатіяхъ и антипатіяхъ, которыя онъ пріобрѣтетъ этимъ произведеніемъ у публики, чѣмъ о томъ, чтобы все время оставаться художникомъ правды… Я всегда благодарилъ судьбу за то, что имѣлъ возможность изучить французскій языкъ, такъ же какъ и русскій. Читать въ подлинникѣ Гюго, Мопассана и Додэ — это большое счастье. Однако, я отвлекся. Университетъ такъ же какъ и гимназія прошелъ сѣро и скучно, если не считать двухъ-трехъ увлеченій не совсѣмъ платоническаго характера, но о нихъ говорить не стоитъ. Послѣ окончательныхъ экзаменовъ мое здоровье, — особенно нервы, — сильно разъѣхалось. Мнѣ стало чаще и чаще приходить въ голову, что бороться съ жизнью будетъ не подъ силу, а потому не лучше ли самому выпуститься въ тиражъ заблаговременно. Я рѣшилъ, однако, обождать до осени. Судьба, или называйте это какъ тамъ хотите, точно испугалась моего рѣшенія. Такъ иногда ломовой извозчикъ замѣтитъ, что его кляча можетъ упасть и издохнуть, вдругъ перестаетъ ее бить и начинаетъ изо всѣхъ силъ помогать ей самъ. Мнѣ вдругъ повезло и до такой степени, что приходилось иногда вспоминать эту глупую пословицу о счастьѣ, которое будто идетъ само въ руки незаконнорожденнымъ. Въ числѣ моихъ учениковъ былъ юноша, котораго я готовилъ въ пятый классъ реальнаго училища. Когда онъ поступилъ туда и я пришелъ за деньгами, его отецъ спросилъ, не желаю ли я, какъ знающій французскій языкъ, поступить на заводъ къ его родственнику. Потомъ вышелъ и самъ родственникъ, рыжій, похожій на англичанина въ необычайныхъ какихъ-то воротничкахъ. Онъ коротко отрекомендовался: «Поздняковъ» и заговорилъ по-французски, точно желая меня проэкзаменовать. Условія, которыя онъ мнѣ предложилъ, были слѣдующія: сто рублей въ мѣсяцъ, квартира изъ трехъ комнатъ, отопленіе и прислуга, шесть часовъ занятій въ конторѣ, а потомъ полная свобода. У меня даже дыханіе сперло, точно меня вдругъ великимъ композиторомъ признали. Заводъ земледѣльческихъ орудій, на который я поступилъ, находился въ одномъ изъ южныхъ городовъ на Днѣпрѣ, и сначала мои обязанности состояли въ перепискѣ съ иностранными фирмами и веденіи книгъ по этой части. Жизнь круто измѣнилась. Будто я съ грязнаго скучнаго проселка свернулъ на шоссе, вьющееся отъ Байдарскихъ воротъ надъ моремъ. Правда, жизнь очень похожа на дорогу…
Теперь играть на скрипкѣ и читать можно было сколько угодно. Въ городъ пріѣзжала хорошая опера и я бывалъ въ театрѣ каждый вечеръ. Весной, когда вскрывался Днѣпръ, я по цѣлымъ вечерамъ катался въ лодкѣ. Запахъ распускавшейся по берегамъ зелени и сизый туманъ, стлавшійся по рѣкѣ послѣ захода солнца, и крикъ чаекъ, — просто одуряли меня. Вернусь въ квартиру и спать не могу. Окно отворено. Возлѣ склада сторожъ стучитъ колотушкой и звукъ этотъ кажется музыкальнымъ. Возьму скрипку и часа два играю, — какъ будто самъ себѣ разсказываю обо всемъ, чего бы я хотѣлъ. Потомъ лягу на подоконникъ и не двигаюсь, пока на томъ берегу лѣса не станутъ голубоватыми. Въ такія ночи на меня иногда нападалъ страхъ и вотъ почему. Я всегда былъ убѣжденъ, что на свѣтѣ существуетъ непреодолимый законъ справедливости и что за каждую минуту счастья или наслажденія рано или поздно придется расплачиваться горемъ. И это еще ничего. Ну, справедливость таки справедливость, но судьба никогда не требуетъ возвращенія взятаго у нея наслажденія въ такой же мѣрѣ, а всегда съ процентами, и съ какими процентами!.. Въ ожиданіи этихъ процентовъ я весь ушелъ въ свою личную жизнь, и должно быть на всемъ заводѣ не было существа болѣе эгоистичнаго.
Сослуживцевъ я по возможности избѣгалъ. Были среди нихъ очень хорошіе люди, были и дурные, но у всѣхъ я видѣлъ ту черту, которую замѣтилъ въ семьѣ Самойловыхъ, — объ отсутствующихъ говорили всегда дурно или съ ироніей. Ругаютъ, ругаютъ Позднякова, а придетъ онъ въ своихъ вылощенныхъ воротничкахъ, сейчасъ же каждый улыбается и кланяется такъ особенно, точно кадильницей размахиваетъ. Впрочемъ въ числѣ нашихъ служащихъ была барышня, ни въ глаза, ни за глаза дурно она ни о комъ не говорила и только работала на пишущей машинѣ. Звали ее Зинаида Николаевна Левандовская. Блондинка съ черными глазами, немного блѣдная, всегда въ своемъ синемъ суконномъ платьѣ, которое удивительно облегало ея фигуру, она была не только красивой женщиной, но и симпатичнымъ человѣкомъ вообще. Часто мнѣ хотѣлось съ ней поговорить или предложить ей покататься на лодкѣ, но я стѣснялся и даже боялся ея. Случалось, что она оставалась въ конторѣ позже четырехъ часовъ за дополнительную плату. Тогда я уходилъ наверхъ и, отворивъ окно, игралъ и самъ удивлялся силѣ, которая звучала въ моей скрипкѣ. Сидя за своимъ столомъ, я иногда чувствовалъ, понимаете ли, не видѣлъ, а чувствовалъ, что эта барышня смотритъ на меня. Мы цѣлый годъ проработали въ одной комнатѣ и ни разу не сказали ни слова. Какъ-то съ недѣлю ея не было, а потомъ въ конторѣ стали говорить, что у Левандовской тифъ. Я страшно испугался и отъ мысли, что она можетъ умереть, и отъ того, что понялъ, какъ люблю ее. Черезъ дворника я узналъ ея адресъ, — она жила въ далекомъ переулкѣ, вмѣстѣ съ матерью и сестрой гимназисткой Лелей. Я сталъ каждый день ходить возлѣ ихъ деревяннаго, плохо оштукатуреннаго дома и, надѣвая пальто передъ этой прогулкой, уже волновался. Болѣзнь или смерть близкихъ людей часто открываютъ глаза и тогда особенно ясно видишь то, въ чемъ не хотѣлось сознаваться самому себѣ раньше. Когда въ домѣ Левандовскихъ зажигался огонь, черезъ окна гостиной, въ которой ставни не затворялись, мнѣ было видно, что тамъ дѣлается. Наблюдать людей, когда они объ этомъ не подозрѣваютъ, и дѣлать умозаключенія о ихъ жизни, всегда было моей страстью. Это все равно, что, зная очень мало данныхъ, рѣшать сложную задачу. Сначала я видѣлъ только мать Зины, — высокую, худую старуху во всемъ черномъ, очень похожую издали на ксендза. Около шести часовъ она всегда провожала полнаго краснолицаго доктора и долго говорила съ нимъ у дверей. Черезъ полторы недѣли докторъ сталъ бывать рѣже, и старуха почти не показывалась, видно было только, какъ въ слѣдующей комнатѣ — столовой — сестра Зины Леля готовила уроки. Въ одинъ изъ вечеровъ Леля изъ столовой перешла въ гостиную, открыла рояль и, раскачиваясь, громко заиграла этюды Черни. Я прошелся взадъ и впередъ по тротуару и чувствовалъ, какъ мои губы сами собой растянулись въ улыбку, — если можно было громко играть, значитъ Зина почти поправилась. Въ слѣдующій вечеръ я опоздалъ и, подходя къ знакомымъ окнамъ, замѣтилъ, что гостиная освѣщена сильнѣе обыкновеннаго. На столѣ горѣла лампа подъ голубымъ абажуромъ и топилась печка, недалеко отъ ея дверцы въ креслѣ сидѣла Зина. Я не узналъ ее сначала. Волосы были острижены и вились. Серьезная, спокойная, какъ всегда, она похудѣла, но еще больше похорошѣла. Съ такими лицами профессоръ Нестеровъ часто рисуетъ святыхъ женщинъ. Должно быть Зина задумалась, руками обняла свою шею и головка склонилась на бокъ. Вмѣсто синяго платья на ней была простенькая коричневая, не совсѣмъ застегнутая на груди, кофточка и гладкая черная юбка. На улицѣ дулъ вѣтеръ, а въ комнатѣ, казалось, такъ было уютно, свѣтло и тихо. Тутъ подъ окномъ я еще разъ понялъ, что если Зина не будетъ моей — то мнѣ лучше умереть. Ужасъ на меня напалъ. Когда-то я тонулъ и въ нѣсколько секундъ вспомнилъ всю свою жизнь, такъ же быстро побѣжали мои мысли и теперь.
Зина нѣсколько разъ безпокойно обернулась, потомъ встала и затворила ставню. Можетъ быть она сообразила, что не совсѣмъ одѣта и ее могутъ увидѣть съ улицы, а можетъ быть почувствовала на себѣ мой взглядъ. Я какъ пьяный пошелъ домой. Пробѣжала еще недѣля. Зина снова была на заводѣ, и казалось, что всѣмъ молодымъ и старымъ людямъ, которые сидѣли въ этой комнатѣ, стало веселѣе писать до тошноты скучныя вѣдомости, меморіалы и гросбухи. Все пошло по старому, только иногда мы съ ней стали разговаривать. На рождественскихъ праздникахъ я встрѣтилъ Зину въ городѣ. Шелъ дождь пополамъ съ снѣгомъ и было очень скользко. Я посовѣтовалъ ей взять меня подъ руку, она приняла эту услугу очень просто и мы пошли рядомъ.
— Ахъ, какая грязь на улицахъ, — сказала Зина, — нѣтъ санной дороги и нѣтъ, и это всегда на праздникахъ такъ.
— Ну здѣсь еще сносно, а вотъ возлѣ вашего дома еще хуже, — отвѣтилъ я.
— А вы почемъ знаете, гдѣ я живу?
Я разсказалъ, какъ во время ея болѣзни ходилъ подъ окнами, какъ видѣлъ ее, и все, что тогда передумалъ. Говорить я старался въ комическомъ тонѣ, какъ разсказываютъ пріятелямъ о какомъ-нибудь приключеніи. Голосъ только у меня прерывался и во рту стало сухо, точно его ватой внутри вытерли. «Пусть знаетъ, хуже не будетъ», — думалъ я. Зина долго молчала.
— Теперь я припоминаю: Леля нѣсколько разъ говорила, что видѣла у нашего дома какого-то господина и, судя по ея описанію и по вашему костюму, это были вы, — сказала она и добавила, — только въ окна заглядывать хоть и очень интересно, въ чемъ я съ вами вполнѣ согласна, а не хорошо, — на воровство похоже.
Оба мы очень удивились, когда замѣтили, что давно миновали ихъ домъ и на цѣлыхъ три квартала прошли впередъ.
— Это все погода надѣлала, — сказала Зина, когда мы осмотрѣлись, и засмѣялась.
Въ этой фразѣ и въ ея смѣхѣ я услыхалъ радостную нотку и понялъ, что Зина радуется и тому, что слышала отъ меня, и тому, что мы вмѣстѣ, и тому, что мы не замѣтили ея дома.
— Конечно, погода, — отвѣтилъ я.
Повернули обратно и меня охватила тоска при мысли что черезъ нѣсколько минутъ мы разстанемся и встрѣтимся только въ конторѣ, гдѣ можно думать, но нельзя говорить. Она угадала мое настроеніе и сказала:
— Вы навѣрное смерзли. Знаете что, зайдемте къ намъ чаю выпить, — обогрѣетесь. Мама человѣкъ не очень привѣтливый, но вы идете не къ ней, а ко мнѣ, а потому смущаться вамъ нечего.
Я согласился. Вечеръ прошелъ вяло и неинтересно. Мать Зины никакого неудовольствія по поводу моего прихода не выразила. Она только кашляла, вздыхала, пила чай съ какими-то пряниками и молчала. Я чувствовалъ бы себя свободнѣе, если бы она хоть что-нибудь говорила. Есть люди, которые молча давятъ своимъ присутствіемъ. Вообще у нихъ мнѣ не понравилось и отношенія Зины съ матерью показались не нормальными. Бывать тамъ я избѣгалъ, но съ этихъ поръ сталъ провожать Зину съ завода каждый день. Говорили мы почти всегда о моей музыкѣ и о моемъ прошломъ. И мнѣ нравилось выставлять себя нехорошимъ, черствымъ и бездарнымъ человѣкомъ и слушать, какъ Зина горячо возражала, что я на себя клевещу. Днемъ всегда говорилось какъ-то плохо, но когда мы шли по темнымъ улицамъ подъ руку, особенно возвращаясь изъ театра, — слова и мысли шли сами собой какъ музыка.
IV[править]
Въ одинъ изъ такихъ вечеровъ Зина разсказала о себѣ и о своей семьѣ. Ея отецъ служилъ по судебному вѣдомству, пробылъ восемнадцать лѣтъ исправляющимъ должность слѣдователя и умеръ отъ чахотки. Пенсія осталась ничтожная, такъ какъ всей службы не набралось и двадцати пяти лѣтъ. Перебивались доходами съ двухъ квартиръ въ подвальномъ этажѣ и Зининымъ заработкомъ.
Когда-то въ камерѣ ея отца занимался кандидатъ на судебныя должности Павловъ, богатый молодой человѣкъ. Нѣсколько мѣсяцевъ онъ жилъ у нихъ на квартирѣ и полюбилъ Зину. Теперь Павловъ самъ сталъ исправляющимъ должность судебнаго слѣдователя въ другомъ городѣ, но нѣсколько разъ пріѣзжалъ и упрашивалъ Зину сдѣлаться его женой.
— Мнѣ было его жаль, ужасно жаль, — говорила Зина, — но я не виновата, если не чувствую къ нему ничего. Онъ добрый, веселый, не ревнивый, не скупой, онъ считался лучшимъ чиновникомъ изъ всѣхъ кандидатовъ въ судѣ, но онъ только машина. Искусство для него лишь средство развлечься, изящную литературу онъ можетъ читать исключительно послѣ обѣда и оставляетъ неразрѣзанными большинство книжекъ толстаго журнала, который выписываетъ. Однажды при немъ заговорили о пьесахъ Гауптмана и онъ сказалъ: «ахъ это тотъ, котораго рисуютъ съ растрепанными волосами», вѣроятно, думая, что говорятъ объ Ибсенѣ. Положимъ, теперь у него мало времени для чтенія, а раньше, когда онъ жилъ у насъ, времени было больше, но было то же. У него прежде всего я, то-есть общественное положеніе и репутація, а потомъ уже все остальное. И вотъ мама считала его моимъ женихомъ. Послѣ того, какъ я сказала Павлову окончательное «нѣтъ», она сердита и не хочетъ со мной говорить. Я не оправдывалась, все равно она не поняла бы меня. Не сдѣлавъ въ сущности ничего худого, я чувствую себя виноватой; ужасно это непріятно, — давитъ.
Ощущеніе искренности въ голосѣ Зины взволновало меня больше, чѣмъ самый ея разсказъ, — такія женщины говорятъ о томъ, что у нихъ на душѣ, только близкимъ.
Мѣсяца черезъ два скрывать отъ самихъ себя, что мы другъ друга любимъ, стало secret de polichinel[7].
Предложенія я ей не дѣлалъ, такъ какъ объ этомъ приходилось слыхать, помню, я сказалъ:
— Зина, хотѣли бы вы… ты хотѣла бы послѣ Пасхи стать моей женой?
Она медленно опустила голову и молчала, потомъ заговорила точно чужимъ голосомъ:
— Я владѣю собой хорошо, но теперь каждый моментъ безъ васъ — тоска! Тяжело и въ конторѣ, — видѣть васъ и нельзя подѣлиться тѣмъ, что думаешь.
Я долго не могъ упросить Зину говорить мнѣ «ты». Когда черезъ мѣсяцъ я объявилъ о нашемъ рѣшеніи старухѣ Левандовской, она поблѣднѣла, точно ей приговоръ прочли, долго шевелила губами и, наконецъ, отрывисто произнесла:
— Какъ знаете. Меня это не касается… не можетъ касаться, понимаете, не касается… — и ушла.
— Не сердитесь на маму, — сказала Зина, — она и любитъ и желаетъ мнѣ счастья по своему.
Я молча въ первый разъ обнялъ ее и поцѣловалъ въ губы, въ оба глаза, въ лобъ и почувствовалъ, какъ все личико ея вдругъ стало горячимъ.
О свадьбѣ необходимо было сказать и Позднякову. Онъ не удивился, покрутилъ цѣпочкой часовъ и сказалъ, что жалованья прибавить ни мнѣ, ни Зинѣ не можетъ, точно я его объ этомъ просилъ, потомъ искривился и добавилъ:
— Охота вамъ, право…
Вѣнчались мы на Ѳоминой, днемъ и безъ пѣвчихъ. Должно быть, со стороны, эта свадьба казалась печальной. Было всего двѣ барышни — Леля и одна старая дѣва. Шаферами — сослуживцы, принявшіе на себя эту обязанность изъ любопытства. Священникъ, читая молитвы, поднималъ иногда на насъ глаза, и въ нихъ я видѣлъ не то упрекъ, не то грусть. Послѣ вѣнца заѣзжали на полчаса къ матери Зины, она насъ приняла сухо, но и это не испортило нашего настроенія.
Побѣжали дни, которые когда вспоминаешь, то сердце будто на секунду остановится и потомъ сладко и медленно повернется. Счастье было въ томъ, что каждый изъ насъ былъ откровененъ другъ съ другомъ какъ со своею совѣстью. Зина любила одинаково мои и хорошія, и худыя качества… Иногда въ тихія, безлунныя ночи мы садились въ лодку и переѣзжали на заросшій лозой и кустарникомъ противуположный берегъ. Зина садилась на разостланномъ пледѣ, а я ложился возлѣ, клалъ ей голову на колѣни и въ разговорахъ вся ночь проходила какъ полчаса.
Мокрымъ пескомъ пахнетъ, прошелеститъ въ лозѣ турухтанъ и снова тихо, слышно только, какъ мѣрно плещетъ, точно дышетъ Днѣпръ. Гдѣ-то далеко, далеко, лаютъ собаки.
Случалось, что и среди этого счастья ко мнѣ начиналъ подкрадываться тотъ самый страхъ, о которомъ я уже говорилъ, — безсмысленный, совсѣмъ не идущій къ обстановкѣ.
Должно быть историческій Поликратъ испытывалъ нѣчто подобное. Зина только улыбалась и гладила меня по головѣ, когда я говорилъ ей о своемъ настроеніи, и подъ ея ласками снова забываешься и на душѣ становится легче.
Потомъ вдругъ откроешь глаза и видишь, что по небу точно блѣдно-зеленые мазки положены. Листочки лозы трепещутъ, шевелятся и покрылись росой, закрякала въ сторонѣ чѣмъ-то испуганная утка и весь воздухъ кругомъ посвѣжѣлъ…
Скорѣе складывали пледъ и спѣшили къ себѣ въ квартиру, чтобы насъ никто не замѣтилъ. Одинъ только котъ Ванька зналъ объ этихъ прогулкахъ и встрѣчалъ насъ снисходительнымъ мурлыканьемъ, точно хотѣлъ сказать: «я не сержусь, я не сержусь». Въ этотъ періодъ времени я нѣсколько разъ начиналъ писать музыку на легенду, которую слыхалъ отъ Мастриды, но ничего не выходило. Меня совсѣмъ перестало тянуть къ скрипкѣ, и если бы она была живымъ существомъ, то навѣрное ревновала бы къ Зинѣ. Прошло лѣто, прошла и вся осень и ни одного момента не было грустнаго въ нашей жизни. Обставились мы уютно, комфортабельно и не по шаблону. Жалованья хватало какъ разъ и только сбереженій дѣлать мы не умѣли.
V[править]
Въ январѣ Зина свою службу должна была оставить потому, что наступила беременность. Она ужасно обрадовалась, когда узнала объ этомъ навѣрное, но стала хуже спать, а днемъ не отпускала меня ни на шагъ.
— Послушай, — говорила иногда Зина, — вѣдь это должно быть очень интересно и навѣрное не такъ страшно, какъ объ этомъ разсказываютъ… Ты правъ, что не любишь людей, между ними мало хорошихъ… А тотъ ребеночекъ нашъ, будетъ ли онъ хорошимъ? Поздняковъ ужасно странный человѣкъ, узнавъ, что я не могу работать на пишущей машинѣ, онъ разсердился: значитъ, во мнѣ онъ видѣлъ только рабочую силу. Досадно мнѣ за него и жаль его даже…
Снова пришла весна и разлился Днѣпръ, но мы уже не переѣзжали по ночамъ на другой берегъ, а сидѣли въ квартирѣ и обсуждали будущее.
Хорошенькое личико Зины вытянулось и пожелтѣло. Она тосковала и часто повторяла: «ахъ, скорѣе бы, скорѣе бы»…
Не задолго до родовъ, Поздняковъ позвалъ меня и сказалъ, что помѣщеніе, въ которомъ мы живемъ, ему нужно для склада, поэтому онъ прибавляетъ мнѣ къ жалованью еще 30 рублей въ мѣсяцъ и проситъ найти себѣ квартиру въ городѣ.
Я сначала упрашивалъ, потомъ пересталъ владѣть собой и началъ говорить дерзости. Поздняковъ только покраснѣлъ, но повторилъ, что если я хочу остаться на службѣ, то долженъ въ трехдневный срокъ исполнить его желаніе.
Мнѣ стало ясно, что ему просто не хочется, чтобы въ зданіи, гдѣ только стучатъ машины и скрипятъ по бумагѣ перья, была еще иная, не машинная жизнь.
Квартиру я нашелъ скоро, но дорогую и неудобную. Нѣсколько дней мы устраивались и оба очень утомились.
Я сразу не понялъ въ чемъ дѣло, когда Зина вдругъ разбудила меня ночью и сказала:
— Ну, одѣвайся и поѣзжай скорѣе за Маріей Павловной.
— Можетъ быть это просто ложная тревога? — спросилъ я.
— Нѣтъ, не ложная, поѣзжай, милый.
Я одѣлся, вышелъ на улицу, и изо-всѣхъ силъ крикнулъ: «извозчикъ».
По другой сторонѣ, шатаясь, шли два пьяныхъ. Услыхавъ мой окрикъ, они тоже начали кричать: «извозчикъ», и помогли мнѣ. Акушерка долго не отворяла дверей, потомъ вышла заспанная, непричесанная, измученная и сказала, — сей часъ, но собиралась еще минутъ десять. Пріѣхали домой. Все было еще благополучно. Поставили самоваръ и стали приготовляться. Я не находилъ себѣ мѣста. Мало-по-малу началось это ужасное crescendo[8] страданій Зины. Подъ конецъ отъ ея криковъ у меня звенѣло въ ушахъ, я отупѣлъ и потерялъ всякую способность владѣть собою.
Къ утру акушерка вышла изъ спальни и торопливо поздравила меня съ дочерью. Я хотѣлъ туда пройти, но она взяла меня за руки и, шепотомъ, отчеканивая каждое слово, сказала:
— Постойте, не выражайте своихъ восторговъ, а скорѣе поѣзжайте за докторомъ, скажите, что я прислала, и чтобы взялъ наборъ и бинты. Только скорѣе, дѣло очень серьезно.
Я задрожалъ, набросилъ пальто и побѣжалъ. На улицѣ не было ни одного извозчика. У меня стала кружиться голова. «Если я упаду, — подумалъ я, — то Зиночка пропала», и замедлилъ шаги. Доктора, котораго мнѣ указала Марія Павловна, я не засталъ и, случайно прочитавъ на дверяхъ табличку, привелъ другого. Потомъ снова стоны Зины, но не громкіе, а жалобные и умоляющіе. Въ полдень, я, наконецъ, вошелъ въ спальню. Зина поблѣднѣла, осунулась и глаза ея глубоко впали, но искрились радостью. Я молча поцѣловалъ ее въ лобъ. Теща и акушерка возились съ ребенкомъ. Пріотворили ставню и прорвавшійся лучъ заигралъ на обояхъ и на мраморѣ умывальника. О минувшей ночи напоминалъ только общій безпорядокъ въ квартирѣ и запахъ карболки. Хотѣлось плакать и смѣяться, и я не зналъ, о чемъ говорить съ окружающими людьми. Къ вечеру у Зины сильно повысилась температура, а ночью она звала меня и нараспѣвъ говорила:
— Примите же эту занавѣску, вѣдь мнѣ же не видно ребенка. Зачѣмъ ты, Ѳедя, приказалъ затопить печку, кто же лѣтомъ топитъ печи, да гдѣ же онъ. Позовите Ѳедю, Ѳедю позовите, прошу… роды вѣдь кончились.
— Я здѣсь, Зина, возлѣ тебя, — сказалъ я.
— Да, да, знаю, ахъ, что это я хотѣла тебѣ сказать… Что это я хотѣла… Ахъ, какъ болитъ у меня голова-а-а, особенно какъ-то…
Было слышно въ слѣдующей комнатѣ, какъ теща молилась Богу. Въ кабинетѣ, на диванѣ, сидѣла старая незнакомая женщина и покачивала на рукахъ, завернутую въ безчисленное количество одѣялъ, новорожденную дѣвочку. Кто-то опять ѣздилъ за докторомъ и въ аптеку — и эта ночь прошла еще непонятнѣе и ужаснѣе первой.
Потомъ сознаніе снова возвратилось къ Зинѣ: она держала мою руку въ своей и спрашивала:
— Вѣдь я не умру, правда, не умру?
— Нѣтъ, нѣтъ, голубчикъ, — отвѣчалъ я, и думалъ, что на свѣтѣ, вѣроятно, нѣтъ человѣка безсердечнѣе меня, потому что я не умѣю сказать ей ничего въ утѣшеніе.
На другой день личико ея сильно измѣнилось, глаза впали еще больше и обострился носъ.
Она, не переставая, бредила. Снова были доктора, и я узналъ, что у Зины началось зараженіе крови. Черезъ сутки уже пришли два гробовщика съ мѣркой… На первой панихидѣ были Поздняковъ, всѣ сослуживцы, Леля съ опухшимъ отъ слезъ лицомъ, какія-то двѣ тетушки Зины, которыхъ я раньше не видалъ, и нѣсколько совсѣмъ незнакомыхъ дамъ. Въ моей головѣ стоялъ туманъ, будто меня начали хлороформировать, но я еще не потерялъ сознанія. Въ квартирѣ толкались посторонніе люди и смотрѣли на меня съ жалостью и любопытствомъ…
Когда на гробъ стали бросать землю, мнѣ сдѣлалось дурно. Раньше я не испытывалъ, что такое обморокъ, подумалъ, что умираю, и не испугался, а обрадовался этому.
VI[править]
Началась новая странная жизнь. Я ходилъ на службу, ѣлъ, пилъ, спалъ, не выражалъ особой печали и совсѣмъ разучился чего-нибудь сильно желать. Волновалъ меня только одинъ котъ — Ванька. Когда я приходилъ домой, онъ бѣжалъ на встрѣчу, мурлыкалъ, терся о мои ноги, потомъ снова подходилъ къ двери и, поднявъ голову, смотрѣлъ на ея ручку, — онъ все еще ждалъ Зину. Теща прожила у меня почти годъ и сдѣлала много добра мнѣ и моей дочуркѣ — Любочкѣ. Она сама купала ее, и въ то время, когда я не могъ еще ничего сообразить, наняла мамку, купила корытце и все необходимое.
Я долго боялся своего ребенка, и когда слышалъ пискъ Любочки, въ моей головѣ ясно рисовалась та ночь, въ которую она родилась, вспоминались стоны Зины и запахъ лекарствъ. Цѣлый день я проводилъ теперь на заводѣ и работалъ безъ устали. Поздняковъ прибавилъ мнѣ еще пятьдесятъ рублей въ мѣсяцъ и назначилъ завѣдывающимъ сбытомъ орудій и машинъ. Дома я чувствовалъ себя чужимъ. Съ тещей почти не разговаривалъ, а съ Лелей встрѣчался за обѣдомъ. Она выросла, подурнѣла и смотрѣла на меня съ какою-то затаенной ненавистью, — вѣроятно, считала убійцей Зины. Однажды зимой я вошелъ въ дѣтскую. Теща съ Любочкой на рукахъ сидѣла на кровати, а мамка играла съ Ванькой, который прыгалъ ей черезъ руки. Послѣ каждаго его прыжка Любочка начинала громко смѣяться. Выраженіе ея личика поразило меня сходствомъ съ Зиной, — также морщился носикъ и по угламъ рта дѣлались такія же ямочки. Тогда Любочкѣ уже было одиннадцать мѣсяцевъ. Во мнѣ вдругъ проснулось во всей силѣ отцовское чувство. Удивительное это чувство. Мнѣ кажется, его почти невозможно опредѣлить. Для неимѣющихъ дѣтей оно непонятно совсѣмъ, а каждый отецъ чувствуетъ къ своимъ дѣтямъ любовь иначе чѣмъ другой. Съ этого дня я сталъ проводить возлѣ Любочки все свободное время и слѣдилъ за ея сномъ, ѣдой и играми. Тещѣ это не понравилось. Сначала она только сопѣла, досадливо чесала у себя за ухомъ и отворачивалась, когда я входилъ въ комнату. Потомъ намекала, что мнѣ здѣсь нечего дѣлать, и, наконецъ, вечеромъ вошла ко мнѣ въ кабинетъ и заговорила дрожащимъ шепотомъ:
— Ѳедоръ Ѳедоровичъ, вы погубили свою жизнь, вы погубили мою дочь, — отняли Зину у меня и у человѣка, который любилъ ее въ тысячу разъ больше, чѣмъ вы, и сумѣлъ бы сберечь. Теперь со своими теоріями о воспитаніи вы погубите и Любочку… Отдайте мнѣ ее… Отдадите?..
Сначала мнѣ захотѣлось выгнать эту старуху вонъ изъ комнаты, но я сдержалъ себя, закурилъ папиросу и только раздавилъ бывшую у меня въ рукахъ коробку отъ спичекъ. Я инстинктивно чувствовалъ, что ея просьба была вызвана не эгоизмомъ, но отъ ея первыхъ двухъ фразъ кровь бросилась мнѣ въ голову: онѣ были сказаны исключительно съ цѣлью сдѣлать мнѣ больно.
— Нѣтъ, — сказалъ я.
— Въ такомъ случаѣ я уѣзжаю изъ вашего дома.
— Буду очень радъ…
— Вы думаете, что вы умны, но вы сумасшедшій, и я сумѣю взять у васъ ребенка, — уже крикнула она и вышла.
Я ничкомъ облокотился на письменный столъ и думалъ: «не можетъ быть, чтобы разумное отношеніе къ ребенку его погубило. Если нужно будетъ, я брошу эту службу и отдамъ для дочери всю свою жизнь».
На слѣдующій день теща и Леля переѣхали въ свой домикъ. Любочку только что отняли отъ груди, она капризничала и, видимо, скучала безъ бабушки. Пришлось перемѣнить нѣсколько нянекъ. Всѣ онѣ бѣсили меня неряшливостью, непроходимой глупостью и равнодушіемъ къ ребенку. Прогнавъ одну изъ нихъ, я рѣшилъ написать тещѣ, что согласенъ отдать ей Любочку на годъ, съ правомъ навѣщать ее, когда захочу. Перо рвало бумагу и не находилось нужныхъ выраженій. Я откинулся на спинку кресла и долго смотрѣлъ на большой портретъ Зины. На парадномъ позвонили. Кухарка, шлепая босыми ногами, пробѣжала отворить дверь, а потомъ просунула голову въ дверь и сказала, что пришла наниматься новая нянька. Я велѣлъ ее позвать. Вошла женщина лѣтъ тридцати, съ серьезнымъ и спокойнымъ взглядомъ, немного рябая, одѣтая не совсѣмъ по городскому.
— Здравствуйте, — она поклонилась.
— Здравствуйте, васъ кто-нибудь прислалъ?
— Никто не присылалъ, а отъ людей слыхали.
Я хотѣлъ отправить ее, но то, что она разсказала, расположило меня въ ея пользу.
Она недавно пріѣхала изъ Симбирской губерніи, потому что тамъ былъ голодъ, и слыхала, что на югѣ платятъ больше жалованья. Дома оставила мужа, котораго искалѣчило на желѣзной дорогѣ, и двухъ подростковъ дѣтей.
— Ради нихъ я, баринъ, и заѣхала сюда, времена у насъ настали тяжкія. Рекомендаціи у меня нѣтъ никакой, а только я вашему ребеночку за мѣсто родной буду. Служила я въ нянькахъ у дьякона и у исправника и довольны мной были. Какъ мужа переѣхало — пошла домой…
Было что-то скромное въ ея фигурѣ и искреннее въ словахъ.
«Должно быть не избалована и мудрить не будетъ», — подумалъ я и сказалъ, чтобы она оставила паспортъ. Новую няньку звали Ариной. Съ Любочкой она обращалась нѣжно и была опрятна. По воскресеньямъ поздравляла меня съ праздникомъ и всегда очень долго молилась Богу. Когда я засыпалъ, ея шепотъ смѣшивался въ моихъ ушахъ съ чиканьемъ часовъ. Мнѣ не нравилась только одна особенность ея характера. Она не могла равнодушно видѣть ничего недопитаго и недоѣденнаго и сейчасъ же прятала или съѣдала остатки хлѣба и жаркого. То же было съ чаемъ, молокомъ и Эмской водой. Однажды она выпила растворъ бертолетовой соли и чуть не отравилась. Любочка привязалась къ Аринѣ съ перваго же дня, за это я готовъ былъ простить ей ея обжорство и часто думалъ, что сдѣлалъ хорошо, оставивъ дочурку у себя. Теща не появлялась, но мнѣ казалось, что я даже съ другой далекой улицы чувствую на себѣ ея ненависть и она хотѣла взять къ себѣ Любочку, чтобы научить и ее ненавидѣть меня.
VII[править]
Развивалась Любочка быстро. Въ полтора года она уже говорила и знала, въ какой книгѣ, изъ стоявшихъ у меня въ шкафу, какія картинки. Когда я игралъ на скрипкѣ, она сидѣла не двигаясь, и слушала съ такимъ же самымъ выраженіемъ личика, какъ и Зина. Я никогда не говорилъ объ ея способностяхъ и развитіи, боясь увидѣть снисходительную улыбку. Хотѣлось мнѣ, чтобы Любочка была и здоровой, и проводила лѣтомъ и весной цѣлые дни на воздухѣ. Такимъ мѣстомъ во всемъ городѣ былъ только бульваръ. Я посылалъ ее туда каждое утро съ Ариной, которая брала съ собой еще завтракъ, гармонію и кота Ваньку, — какъ она говорила «для веселости». Съ завода я заходилъ за ними самъ. Иногда возлѣ Любочки я издали замѣчалъ фигуру тещи и замедлялъ шаги, чтобы дать ей время уйти. Жизнь посвѣтлѣла. Я завелъ даже нѣсколько знакомствъ и сталъ играть на скрипкѣ. Въ началѣ іюня Любочкѣ должно было окончиться два года. По дорогѣ на бульваръ я купилъ ей игрушечнаго медвѣдя. Было очень жарко, но я шелъ быстро и улыбался при мысли, какъ Любочка обрадуется неожиданному подарку, — съ утра она была скучной. На той скамейкѣ, гдѣ онѣ всегда сидѣли, никого не было, я подумалъ, что онѣ возлѣ фонтана, но и тамъ ихъ не было. Возлѣ будки квасника, я вдругъ увидѣлъ Арину. Она держала Любочку на лѣвой рукѣ, а правой поила ее изъ жестяной кружки квасомъ, — этой ужасной настойкой непереваренной воды на коркахъ зацвѣтшаго хлѣба, въ которой плаваетъ ледъ, собранный весною на улицахъ. Такимъ мнѣ всегда представлялся квасъ, который продаютъ въ этихъ будкахъ, и казалось еще, что отъ этой жидкости должно непремѣнно пахнуть мокрой кожей. Я бросился впередъ и вырвалъ Любочку изъ рукъ Арины.
— Что вы, баринъ, что вы… — залепетала она.
— Какъ ты смѣешь давать ей всякую гадость?
— Вы, баринъ, не тревожьтесь, я допить ей только дала.
— Ну хорошо… сію минуту домой.
Руки у меня тряслись и, должно быть, я былъ страшенъ. Арина всю дорогу моргала глазами и оглядывалась, точно собиралась убѣжать въ сторону. Дома я сейчасъ же досталъ изъ письменнаго стола и швырнулъ ей паспортъ и деньги. Она попросилась только переночевать. Я махнулъ рукой и ничего не отвѣтилъ. Послѣ обѣда Любочка стала вялой и грустной, а къ вечеру у нея сдѣлался жаръ и она безъ умолку говорила, въ горлѣ у нея немного хрипѣло. Я самъ уложилъ ее спать и не отходилъ отъ постели. Въ одиннадцать часовъ Любочка стала метаться, а потомъ вскочила и сѣла.
— Папа, болитъ у меня головка, болитъ… — голосъ былъ сдавленный. — Водички мнѣ дай.
Я подалъ чуть теплаго чаю.
— Нѣ-ѣ-тъ, водички, водички.
Она заплакала, закашлялась и захрипѣла. Я принесъ переваренной воды и, обнявъ за плечики, сталъ ее поить. Тѣльце ея было горячо, какъ накаленный солнцемъ песокъ. Любочка соскользнула съ моихъ рукъ и, казалось, снова задремала. Оставивъ около нея кухарку, я сбѣгалъ въ аптеку и по телефону вызвалъ лучшаго въ городѣ доктора по дѣтскимъ болѣзнямъ. Онъ пріѣхалъ черезъ часъ. Послѣ осмотра Любочки лицо доктора осталось какъ будто покойнымъ, но я видѣлъ, какъ онъ сжалъ губы и этимъ движеніемъ держалъ мускулы лица. Онъ вымылъ руки и спросилъ, давно ли заболѣла дѣвочка. Я разсказалъ все съ момента, когда увидѣлъ, какъ нянька поила ее квасомъ. Послѣ каждой моей фразы докторъ кивалъ головою и говорилъ: «такъ, такъ»… Потомъ спросилъ:
— Вы одинъ?
— Одинъ.
— Нужно, чтобы былъ еще кто-нибудь. Кажется дифтеритъ, впрочемъ я могу ошибиться. Нужно попробовать сыворотку, у меня ея нѣтъ, но я думаю, что достану ее отъ Уклейна, и пріѣду вмѣстѣ съ нимъ. Сыворотка чудеса дѣлаетъ.
Рано утромъ у меня были оба доктора съ сывороткой, теща и сидѣлка. Любочка лежала съ мутными глазами, почти безъ сознанія. Шторы опустили, въ комнатѣ уже пахло, какъ въ аптекѣ, и было душно. Я не хотѣлъ думать о смерти Любочки, но мнѣ будто уже объ этомъ кто-то сказалъ. Въ столовой мы встрѣтились съ тещей. Она хотѣла со мной заговорить. Я замоталъ головой, заперся въ кабинетѣ и заплакалъ, кажется, въ первый разъ въ жизни. Передъ вечеромъ снова былъ Уклейнъ, удивился тому, что дѣвочкѣ не лучше, и обѣщалъ заѣхать еще. Любочка умерла въ три часа ночи.
И до погребенія и послѣ погребенія я владѣлъ собою хорошо и даже помогалъ какимъ-то людямъ дезинфекцировать квартиру. Потомъ легъ и крѣпко заснулъ. Когда я открылъ глаза, въ сосѣдней комнатѣ былъ еще дневной свѣтъ, а у меня въ кабинетѣ темно. Очевидно, кто-то входилъ и закрывалъ ставни, но я не могъ сообразить кто. Я сѣлъ на диванъ, закурилъ папиросу и задумался. Вошелъ Ванька, мяукнулъ и потерся носомъ о мой сапогъ. Стало жутко и снова захотѣлось плакать. Вдругъ я почувствовалъ, что на меня кто-то смотритъ, оглянулся и увидѣлъ въ дверяхъ Арину. Она стояла въ своей обычной позѣ, сложивъ руки на груди.
— Баринъ, а баринъ, дозвольте мнѣ еще одну ночку переночевать, — проговорила она ровнымъ и спокойнымъ голосомъ.
Отъ этого голоса у меня вдругъ зазвонило въ ушахъ. Я всталъ и силился сообразить, почему не видалъ ее въ эти два дня. Затѣмъ подошелъ къ стоявшему въ углу стальному пюпитру и стиснулъ его рукою.
— Баринъ, а баринъ, — снова повторила Арина, но какъ-то глухо, точно я услышалъ ее черезъ подушку.
Не помню хорошо, какимъ образомъ, должно быть, со страшною силой, я запустилъ пюпитръ въ голову Арины. Она упала навзничь, и изъ-подъ ея чепчика тоненькой, черной струйкой побѣжала кровь. Дальнѣйшія обстоятельства совсѣмъ перепутались теперь въ моей памяти. Знаю, что Арина осталась жива, но лежала нѣсколько недѣль въ больницѣ. Меня не арестовали, но я два раза былъ у слѣдователя, и онъ ничего не могъ отъ меня добиться. Я немного пришелъ въ себя только, когда меня привезли въ психіатрическое отдѣленіе. Комната моя помѣщалась совсѣмъ отдѣльно, на той половинѣ, гдѣ содержались тихіе. По ночамъ было страшно, и черезъ потолокъ слышался иногда чей-то плачъ, не громкій, но безнадежный такой. Шаги больныхъ и служителей тоже меня мучили. Должно быть, черезъ все зданіе тянулся длинный коридоръ, выкрашенный сѣрой масляной краской. Освѣщался онъ только тремя высоко подвѣшенными, коптившими всегда лампами и пахло въ немъ сырыми дровами и тряпками. Когда съ другого конца этого коридора кто-нибудь идетъ, то никакъ не поймешь, что за шумъ, точно въ воздухѣ на тебя надвигается что-то. Передумалъ я за это время много. Меня почти не трогали и выпустили черезъ два мѣсяца, но подъ судъ я почему-то не попалъ.
Я снова поселился на заводѣ, но работать по прежнему уже не могъ. Поздняковъ очень скоро въ вѣжливой формѣ предложилъ мнѣ уѣхать и полѣчиться. Прощаясь, онъ захотѣлъ, кажется, свеликодушничать, если только его машинная душа могла быть способной на это чувство. Кромѣ слѣдовавшаго мнѣ жалованья, онъ мнѣ вручилъ еще четырнадцать рублей и тридцать двѣ копейки на билетъ третьяго класса до Севастополя; я не взялъ ихъ и поѣхалъ во второмъ. Вотъ теперь гуляю по Ялтѣ и ищу службы, не служить же мнѣ все время въ этомъ шантанномъ оркестрѣ. А, впрочемъ, только тутъ и мѣсто. Недобросовѣстно теперь предлагать себя въ работники. Со стороны я, должно быть, похожъ на пса съ перебитыми ногами. Волочитъ онъ ихъ и старается куда-то уйти, а куда — и самъ не знаетъ, и до тѣхъ поръ лѣзетъ, пока его трамвай или извозчикъ не переѣдетъ…
Знаете, какая самая ужасная мука для человѣка, — это потерять волю… Нѣтъ у меня ея даже настолько, чтобы всунуть голову въ веревку… А такъ вотъ пивка попьешь, поплывутъ кругомъ всѣ эти господа, кипарисы, и столики, — и легче.
— Нѣтъ, вы вдумайтесь: отнять все, посадить меня, такъ любившаго серьезную музыку, въ этотъ оркестръ и сдѣлать такъ, что ни я самъ себѣ и никто другой не въ состояніи, не въ силахъ теперь помочь…
Ѳедоръ Ѳедоровичъ замолчалъ, допилъ пиво, расплатился и закурилъ папиросу.
— Ну, пора идти. Надоѣлъ я вамъ… — добавилъ онъ, и не то искривился, не то улыбнулся.
Соловьевъ чувствовалъ себя неловко, не зная, что ему отвѣтить, и думалъ, что должно быть, этотъ бѣднякъ теперь цѣлую ночь будетъ не спать и сердиться на себя за то, что разоткровенничался передъ чужимъ человѣкомъ.
На эстрадѣ флотскій оркестръ заигралъ вальсъ изъ «Продавца птицъ».
— Ну, пора, — еще разъ повторилъ Ѳедоръ Ѳедоровичъ, неловко подалъ Соловьеву свою немного влажную руку и быстро потерялся среди толпы людей, шуршавшихъ ногами по мелкимъ камешкамъ, которыми были усыпаны дорожки.