Тайна бессмысленного (Брусянин)/ДО

Тайна безсмысленнаго
авторъ Василій Васильевичъ Брусянинъ

Источникъ: Брусянинъ В. В. Домъ на костяхъ. — М.: «Московское книгоиздательство», 1916. — С. 216.

…Не такъ давно, въ сумрачный осенній день, вышелъ я изъ вестибюля академіи художествъ съ однимъ моимъ пріятелемъ, художникомъ Вансономъ. Перешли мы мостовую къ Невѣ, почему-то остановились около парапета. Стояли молча и смотрѣли на темныя волны рѣки. Волновалась рѣка послѣ ночного наводненія, — волновалась и не обѣщала душѣ покоя и радости.

Шли мы вдоль парапета молчаливые, грустные, подавленные, какъ-будто насъ обоихъ поджидало что-то таинственное. Съ выставки ушли мы такими безрадостными. Одна картина подавила наши души. Одинъ извѣстный художникъ пятнами краски, мазками и линіями напомнилъ намъ обоимъ о тайнѣ Смерти, и всѣ краски жизни слились въ одно безформенное темное пятно.

Дошли до Сфинксовъ. Остановился Вансонъ у громадныхъ изваяній и спросилъ:

— Все я хочу кого-нибудь спросить: ну, для чего вывезены эти глыбы изъ древнихъ Ѳивъ? Для насъ, людей XX вѣка, эти глыбы — безсмыслица!

Онъ придержалъ меня рукою у одного изъ изваяній и переспросилъ:

— Ну, отвѣть мнѣ ты: для чего?

— Богъ мой! ну… для чего… Я не знаю, для чего, легче отвѣтить — почему?

— Ну, а почему?

— Потому, что это красиво. Потому, что это — тайна!

— А-а! Вотъ это меня удовлетворяетъ: это — тайна! Сфинксы — тайна! Твое опредѣленіе напомнило мнѣ одинъ разговоръ со знакомымъ генераломъ.

Мы миновали Сфинксовъ и вышли на Николаевскій мостъ. Вансонъ продолжалъ:

— Сидимъ мы съ нимъ въ его кабинетѣ, куримъ сигары. Говорили объ оперѣ, о красивыхъ голосахъ и о милыхъ женщинахъ, а я думалъ о войнѣ. Смотрѣлъ на бюстъ Наполеона, который стоялъ на письменномъ столѣ генерала, и думалъ о войнѣ. Вотъ и здѣсь на этой набережной, когда бы я ни проходилъ, — днемъ или ночью, зимой или лѣтомъ, — я всегда вспоминаю… вѣрнѣе, какъ-будто вспоминаю тѣ самыя Ѳивы, откуда вывезены эти Сфинксы. Никогда я не былъ на развалинахъ этого древняго города, а мнѣ представляется песчаная пустыня и южное небо и море песковъ съ раскаленнымъ воздухомъ. Въ чертахъ этихъ, въ сущности, уродовъ съ нашей точки зрѣнія, тайна представленій о томъ, чего я не видѣлъ… Вѣдь, и на картинѣ этой, которая смутила насъ, только представленіе о Смерти… Не знаемъ мы, что такое Смерть, а представляемъ себѣ ее. Не былъ я на войнѣ, а, глядя на бюстъ Наполеона, думаю о войнѣ, постигаю ея ужасы… Еще скажу тебѣ… Въ провинціи у одной богомольной помѣщицы я видѣлъ «четки». Получила эта помѣщица четки отъ какого-то схимника Печерской лавры. На толстый шелковый шнуръ были нанизаны финиковыя косточки, — вотъ это и были «четки». Помѣщица разсказала мнѣ, какъ тотъ схимникъ жилъ въ постѣ, молитвѣ и уединеніи. Описала его келью, обстановку, разсказала объ образѣ его жизни, описала наружность. И, когда я взялъ четки въ руки, мнѣ ясно представились всѣ подробности жизни схимника. Отъ четокъ пахло чѣмъ-то мистическимъ, и мнѣ казалось, что вмѣстѣ съ этимъ запахомъ я слышу запахъ монастырскаго тлѣнія… И мнѣ показалось на мгновеніе, что я сижу въ кельѣ схимника и бесѣдую съ нимъ, — сижу, проникнутый его міросозерцаніемъ, вѣрую его вѣрой, люблю его любовью…

— И еще разскажу тебѣ объ интересномъ случаѣ… Зазвалъ меня какъ-то къ себѣ извѣстный адвокатъ Дрягинъ. Ты слышалъ, конечно, онъ такой балетоманъ… У него цѣлый музей вѣеровъ, цвѣтовъ, туфелекъ и разныхъ бездѣлушекъ, доставшихся ему отъ балетныхъ знаменитостей. Въ большомъ шкафу со стеклами висятъ даже два костюма какихъ-то балеринъ… И, вотъ, показывая мнѣ свой музей, Дрягинъ говоритъ: «А вотъ эта туфелька, которую я покажу вамъ, большая рѣдкость. X. X. — онъ назвалъ фамилію извѣстной, уже давно покойной балерины, — танцовала въ ней послѣдній разъ… На другой день она заболѣла, а черезъ два дня ее задушила грудная жаба, — голосъ Дрягина дрогнулъ, но онъ нашелъ въ себѣ силы и добавилъ. — А вотъ это портретъ ея», — указалъ онъ на большой портретъ на стѣнѣ, надъ турецкимъ диваномъ. Портретъ хранился въ роскошной рамѣ и, видимо, былъ самой любимой вещью въ кабинетѣ хозяина. Я смотрѣлъ на рѣдкостную туфельку и бережно держалъ ее въ рукахъ. Смотрѣлъ я и на портретъ, и ясно представлялъ себѣ X. X. танцующей… Вотъ я представляю себѣ, какъ послѣ спектакля она пріѣхала домой, жаловалась на слабость, легла въ постель съ головной болью и повышенной температурой, а утромъ близкіе ея узнали, что она больна… Доктора, можетъ быть, консиліумъ, лѣченіе, страданіе и смерть… Я взглянулъ на Дрягина. Онъ стоялъ съ руками, сложенными на груди, и пристально всматривался въ портретъ, а глаза его были полны слезъ. И понялъ я въ эту секунду, что близкимъ къ X. X. въ дни ея страданія былъ именно Дрягинъ. Когда мы потомъ усѣлись на диванѣ подъ портретомъ, онъ разсказалъ мнѣ, какъ любилъ X. X., какъ страдалъ вмѣстѣ съ нею, когда она была больна… Разсказалъ, какъ ее хоронили… Ты понимаешь теперь, какова тайная сила вещей, если онѣ близки человѣку, котораго нѣтъ… Вотъ и эти Сфинксы. Нѣтъ того города, гдѣ они были, а я ясно представляю себѣ этотъ древній городъ…

— Я отвлекся, — началъ, помолчавъ, Вансонъ. — Тотъ генералъ, у котораго я видѣлъ бюстъ Наполеона, много интереснаго разсказалъ мнѣ о своихъ, такъ сказать, военныхъ переживаніяхъ. «Аркадій Петровичъ, — спросилъ я его, — почему этотъ бюстъ у васъ въ такомъ почетѣ? Вѣдь, Наполеонъ, можно сказать, врагъ Россіи. Почему у васъ нѣтъ бюстовъ Кутузова, Суворова или еще кого изъ національныхъ героевъ?» — «Видите ли, въ чемъ дѣло, — отвѣчалъ генералъ, — Наполеонъ для меня — абстракція, идея, что ли… ну, фетишъ! Въ немъ и прошлое и будущее, пока возможна война, а Суворовъ, Кутузовъ и другіе только образы минувшаго… Гляжу я на бюстъ Наполеона и ясно представляю себѣ всю безсмыслицу войны. Онъ былъ символъ безсмыслицы войны. Наши генералы, о которыхъ вы упомянули, не могли выразить бы этой идеи, потому что въ войнѣ для нихъ былъ весь смыслъ ихъ существованія. Они умерли, и никакое воображеніе не воскреситъ ихъ, сколько бы мавзолеевъ имъ не создавали, а Наполеонъ представляется мнѣ такимъ, какого еще не было и не будетъ… Понимаете, я представляю себѣ, что его еще не было, онъ еще придетъ и олицетворитъ собою нѣчто большее, чѣмъ 12-ый годъ, онъ, такъ сказать, оконкретизируетъ мое представленіе о безсмыслицѣ войны… Если бы я не имѣлъ предъ собою бюста Наполеона и не понималъ бы этого мрачнаго героя крови такъ, какъ понимаю, я не зналъ бы, для чего я служу генераломъ. Служить для войны и считать ее осмысленной — это — безсмыслица! Понимаете? А служить войнѣ, какъ безсмыслицѣ, это я понимаю… представляю себѣ… на это я способенъ… И я служу этой безсмыслицѣ, а, если бы хоть на секунду согласился, что война имѣетъ смыслъ, я пустилъ бы себѣ пулю въ лобъ. На моей душѣ много человѣческой крови жертвъ войны: я участвовалъ въ Русско-Турецкой войнѣ молодымъ офицеромъ, я воевалъ въ Манчжуріи, а теперь, въ отечествѣ, обдумалъ свое прошлое и понялъ безсмыслицу войны»…

— Что-то я плохо уясняю философію твоего генерала, — прервалъ я Вансона.

— А я прекрасно уясняю! — воскликнулъ Вансонъ. — Вещи, олицетворяющія собою образъ кого-нибудь жившаго, какъ четки, туфелька этой балерины, бюстъ Наполеона, какъ выразителя идеи войны, всѣ эти вещи не выражаютъ того, что онѣ напоминаютъ. Въ свою очередь — онѣ — образы и представленія о томъ, что не можетъ быть освѣщено разумомъ человѣка. И для помѣщицы, и для Дрягина, и для генерала — всѣ эти вещи, близкія имъ — тайна безсмысленнаго… Повѣрь мнѣ, что, если бы помѣщица, Дрягинъ, генералъ и я со своими представленіями о Ѳивахъ, — всѣ мы нашли смыслъ въ вещахъ, которыя занимаютъ насъ, эти вещи утратили бы для насъ всякое значеніе… замѣть — значеніе… Помѣщица утратила бы вѣру въ молитву и, быть можетъ, даже вѣру въ Бога, Дрягинъ пересталъ бы грустить о своей возлюбленной, генералъ покончилъ бы самоубійствомъ… А что сталось бы со мною, я не знаю: быть можетъ, я навсегда уѣхалъ бы изъ Петербурга, гдѣ хранятся эти безсмысленные Сфинксы, но тайну безсмыслія которыхъ я понялъ… или я покончилъ бы самоубійствомъ…

Придержавъ на головѣ свою темную плюшевую шляпу, которую едва не сорвалъ вѣтеръ съ Невы, Вансонъ продолжалъ:

— Нельзя, страшно отдернуть завѣсу, скрывающую отъ насъ вещь или явленіе, лишенныя всякаго смысла. Пусть лучше останется тайна ихъ, тайна безсмысленнаго. Это — величайшая изъ тайнъ, не доступная ни анализу разума, ни проникновенію чувства…

Мы съ Вансономъ дошли до Ксеніинскаго института и почему-то разомъ остановились у высокой рѣшетки. Мимо насъ прошмыгнулъ трамвай.

Навстрѣчу намъ двигалась траурная процессія. Впереди всѣхъ шли факельщики въ темныхъ балахонахъ и съ фонарями въ рукахъ, затѣмъ пѣвчіе, священники и, наконецъ, медленно двигался темный катафалкъ, подъ балдахиномъ котораго бѣлѣлъ глазетовый гробъ.

— Посмотри, кого-то юнаго хоронятъ. Навѣрно, это была юная чистая дѣвушка…

— Почему ты думаешь? Можетъ быть, юноша?

— Нѣтъ, дѣвушка! Посмотри, какой изящный бѣлый гробъ.

Вансонъ снялъ шляпу, и я послѣдовалъ его примѣру. Съ непокрытыми головами мы встрѣтили и провожали глазетовый гробъ съ прахомъ дѣвушки. Почему-то и я сталъ думать, что хоронятъ дѣвушку: мой другъ увѣрилъ меня въ этомъ.

Вдругъ Вансонъ измѣнился съ лица, и рука его дрогнула. И онъ бросился отъ меня къ группѣ мужчинъ и дамъ, слѣдовавшихъ за катафалкомъ.

Какой-то молодой офицеръ отдѣлился отъ группы провожавшихъ и шелъ навстрѣчу Вансону. Вотъ они сошлись, протянули другъ другу руки. Въ этотъ моментъ группа провожавшихъ гробъ поровнялась съ нами. Дамы въ траурѣ, офицеры и мужчины въ цилиндрахъ смотрѣли въ сторону Вансона, переговаривались, волновались.

Офицеръ что-то сказалъ Вансону, и тотъ пошатнулся. Вотъ онъ поднесъ руку къ лицу, какъ-будто съ желаніемъ смахнуть что-то съ глазъ. Вотъ онъ еще разъ пошатнулся. Офицеръ взялъ его подъ руку. Я поспѣшилъ къ другу.

— Сергѣй… что ты говоришь, Сергѣй!? Ужели Китти умерла?

— Да… да… Китти…

— Не можетъ быть, Сергѣй! Твоя сестра?

— Да… да… умерла сестра… Я тебя искалъ…

Я испугался лица Вансона, и въ особенности, страшны были его глаза. Лицо мертвенно-блѣдно, безжизненно, глаза — круглые, большіе, и въ нихъ испугъ и боль, отчаяніе и тоска…

— Посадимте его въ какую-нибудь карету, — шепнулъ мнѣ офицеръ, когда я подхватилъ падающаго Вансона.

Мы повели его къ линіи слѣдовавшихъ за катафалкомъ траурныхъ каретъ, остановили одну, никѣмъ не занятую, и усадили въ нее Вансона.

— Вы побудьте съ нимъ, — въ полголоса обратился ко мнѣ офицеръ, — я пойду къ мамѣ, она такъ убита, не хочетъ сѣсть въ экипажъ, едва тащитъ ноги.

Офицеръ втолкнулъ меня въ карету, пожалъ мою руку, назвалъ себя и дверь кареты захлопнулась.

Безъ шляпы Вансонъ сидѣлъ въ углу кареты, закинувъ назадъ голову. Глаза его были открыты, но онъ не видѣлъ меня.

— Жоржъ, тебѣ не хорошо? — спросилъ я.

— Молчи! Молчи! — прошепталъ онъ.

Я крѣпко сжималъ его безпомощно лежавшую на колѣняхъ руку и молчалъ.

Но я не могъ не думать о моемъ другѣ. Сидѣлъ онъ рядомъ со мною, растерянный, подавленный. Что же это за тайна его жизни? Я зналъ, что у Вансона есть невѣста. Нѣсколько разъ назначался день его свадьбы, а потомъ почему-то откладывался. Я далъ ему слово, что буду шаферомъ на его свадьбѣ, но онъ не давалъ мнѣ возможности показать ему мою дружбу и въ этой роли. Онъ обѣщалъ познакомить меня съ своей невѣстой, назначалъ день, когда мы поѣдемъ въ ея домъ, чтобы познакомиться съ ея близкими, и опять это откладывалось. Предстоящій бракъ Вансона окруженъ былъ какой-то тайной, и мнѣ хотѣлось разгадать эту тайну, но я боялся быть нескромнымъ, и все ждалъ, когда онъ самъ разскажетъ. Но Вансонъ молчалъ.

— Боже! Боже! — простоналъ Жоржъ, какъ безпомощная, убитая душевно женщина. — Я не зналъ даже, что она умерла. Она! Ты понимаешь, умерла Китти, моя Китти! Въ послѣдній разъ мы изъ-за пустяковъ поспорили съ ней, и я шутя сказалъ, что никогда больше не приду къ ней… Тутъ такая исторія. Я ревновалъ ее къ одному офицеру… часто казалось мнѣ, что я ошибаюсь, а потомъ мнѣ хотѣлось, чтобы былъ поводъ къ ревности и разрыву… вообще, какой-то сумбуръ въ душѣ у меня. Лучше не говорить объ этомъ…

Онъ смолкъ, надвинулъ на лобъ шляпу и откинулъ назадъ голову, и сощурилъ глаза. И молчали мы, и молча приближались къ кладбищу. Я всматривался въ лицо Вансона, и меня пугала его блѣдность, а глаза друга походили на глаза безумнаго. И мнѣ казалось, что я въ каретѣ везу моего друга на кладбище, гдѣ онъ будетъ и будетъ похороненъ вмѣстѣ съ Китти.

Когда опустили въ могилу глазетовый гробъ, Вансонъ былъ въ какомъ-то столбнякѣ. Глаза его были раскрыты, но онъ ничего не видѣлъ. Служили литію, священникъ и пѣвчіе пѣли, но онъ не слышалъ ихъ голосовъ. Такъ казалось мнѣ, когда я, придерживая его подъ руку, заглядывалъ въ его глаза. Если бы я и еще какой-то господинъ въ пенснэ не придерживали бы его — онъ упалъ бы на землю и такъ лежалъ бы на сырой землѣ съ открытыми глазами.

Вечеромъ того же дня съ Вансономъ случился нервный припадокъ. Я, офицеръ Евгеній Васильевичъ, братъ Китти и доктора, мы долго возились съ больнымъ, пока все въ уютной квартирѣ Вансона успокоилось.

Когда доктора ушли и Вансонъ лежалъ въ спальнѣ, а мы съ офицеромъ сидѣли въ мастерской моего друга, мнѣ казалось, что, если я не узнаю тайны изъ жизни своего друга, то не буду имѣть права называть себя его другомъ. Вглядываясь въ лицо офицера, вслушиваясь въ его голосъ и разбираясь въ томъ, какъ не охотно говоритъ онъ обо всемъ, что не касалось драмы въ ихъ семьѣ, — я догадывался, что и офицеру хочется высказаться. Онъ нѣсколько разъ смотрѣлъ на свои карманные часы и все твердилъ, что надо спѣшить къ матери, и опять оставался сидѣть. Офицеру нужно было говорить о тайнѣ въ жизни Вансона, мнѣ надо было разгадать эту тайну. Въ ней и только въ ней можно было найти средства, которыми можно бы было излѣчить больную душу моего друга.

Евгеній Васильевичъ сидѣлъ у большого рабочаго стола Вансона и молчалъ. Лицо его было утомленное и грустное, въ глазахъ все еще не разсѣявшійся испугъ и печаль. Ясно было, онъ искренно относился къ несчастію въ жизни нашего общаго друга, и это приближало меня къ брату Китти.

И, вотъ, Евгеній Васильевичъ спросилъ меня:

— Вы очень дружны съ Вансономъ?

— Да… Я съ дѣтства знаю его, мы вмѣстѣ учились въ гимназіи, и вмѣстѣ проходили академію.

— Странный онъ, право, какой-то. Когда заболѣла Китти, я примчался къ нему, не засталъ его, оставилъ письмо и ждалъ, что онъ пріѣдетъ… Какъ же не пріѣхать: они такъ любили другъ друга. Китти такъ хотѣла его видѣть, молила найти его, привезти… Потомъ я узналъ, что онъ уѣхалъ куда-то въ Финляндію.

— Онъ, дѣйствительно, уѣзжалъ, — подтвердилъ я. — Вернулся только вчера, и мы вмѣстѣ съ нимъ ужинали въ «Вѣнѣ», потомъ онъ поѣхалъ ночевать ко мнѣ. Мы цѣлую ночь проспорили объ искусствѣ и картинахъ, утромъ вмѣстѣ отправились на выставку, чтобы разрѣшить споръ. Вмѣстѣ вышли изъ академіи и опять готовы были начать споръ уже на новую тему… онъ такой спорщикъ… Но, вотъ, на улицѣ встрѣтили процессію…

Мои слова, повидимому, что-то уяснили офицеру, и онъ быстро вскочилъ со стула и забѣгалъ по мастерской. Вотъ онъ схватилъ со стола два письма — въ одинаковыхъ конвертахъ — и воскликнулъ:

— Стало быть, онъ не видѣлъ моего письма? Онъ не видѣлъ письма Китти? Посмотрите — они не вскрыты до сихъ поръ. Она едва могла написать ему пять-шесть словъ… Боже, какая это трагедія!..

Сжимая руки, офицеръ прошелся по комнатѣ, остановился около меня и сказалъ:

— Я ничего не могу понять. Я не могу разгадать Жоржа… Вансона… Китти такъ любила его, а онъ… и онъ любилъ… Мама такъ хотѣла этого брака, и онъ хотѣлъ, я люблю Жоржа… И вотъ эти, его странныя идеи разбили счастье всѣхъ насъ… Вѣдь, вы, навѣрное, слышали, мы не разъ назначали день свадьбы и все откладывали. Вансонъ подъ различными предлогами уговаривалъ насъ согласиться на оторочку. И, чѣмъ больше онъ просилъ объ этомъ, тѣмъ нѣжнѣе любилъ Китти и всѣхъ насъ. Наконецъ, на дняхъ… Впрочемъ, недѣлю назадъ… я поѣхалъ къ нему съ категорическимъ предложеніемъ: или свадьба, или я просилъ его навсегда оставить нашъ домъ… Онъ былъ сраженъ моимъ предложеніемъ, просилъ повременить, я пригрозилъ ему, что за эту комедію онъ можетъ отвѣтить мнѣ поединкомъ. Онъ бросился къ моимъ ногамъ, на колѣняхъ умолялъ меня — подождать еще немного… Онъ увѣрялъ меня, что… Я затрудняюсь разсказать вамъ. Я не знаю, какъ разсказать объ этой его странной идеѣ, съ которой онъ носился, и называлъ свой сумбуръ — тайной безсмысленнаго… И говорилъ, что если онъ женится на Китти, то познаетъ тайну безсмысленнаго… и тогда ему останется только покончить съ собой, и что безъ любви къ Китти онъ не можетъ жить… Онъ и Китти заразилъ своей идеей, и она стала бояться брака, и вотъ… вотъ… Я не знаю, могу ли я вамъ сказать…

Евгеній Васильевичъ отошелъ отъ меня къ окну и засмотрѣлся на темную ночь, тамъ за окномъ, и какъ-будто во тьмѣ ночи хотѣлъ найти отвѣтъ на вопросъ о темной, странной, непостижимой идее Вансона. Вотъ онъ повернулся ко мнѣ, пристально всмотрѣлся въ мои глаза, потомъ подошелъ ко мнѣ ближе, подалъ руку и сказалъ:

— Дайте мнѣ вашу руку… Ради Бога, все, что я скажу, пусть будетъ между нами… Только я знаю, что Китти писала ему… Она отравилась… понимаете — отравилась! А когда ее привели въ чувство, она кричала: «Жить хочу! Жить хочу!» Она просила меня съѣздить за Жоржемъ. И я два дня искалъ его по Петербургу, хотѣлъ ѣхать въ Финляндію, но никто не могъ сказать мнѣ, гдѣ онъ былъ…

— Боже, Боже! — воскликнулъ я. — Если бы вы спросили меня, я сказалъ бы… Я зналъ, гдѣ онъ былъ…

— Вы знали, гдѣ онъ былъ?

— Да, да… но я не зналъ васъ, я не зналъ, что вы ищете его…

Въ глазахъ офицера вспыхнулъ недобрый огонекъ, но онъ скоро овладѣлъ собою и воскликнулъ:

— Конечно, вы здѣсь ни при чемъ. Вы не знали, что намъ… Китти нуженъ былъ Жоржъ… Если бы мы его нашли, Китти не умерла бы… Не дождавшись она вторично покусилась на свою жизнь, и вотъ… мы не знали когда, ночью, она умерла… утромъ ее нашли похолодѣвшей въ ея комнатѣ…

---

Часа въ два ночи офицеръ уѣхалъ. Жоржъ спалъ тихимъ сномъ ребенка, и только на лицѣ его, съ плотно сомкнутыми рѣсницами, лежала печать муки, сдѣлавшей это лицо желтымъ, исхудавшимъ за нѣсколько часовъ страданія и отчаянія.

Я лежалъ въ его мастерской на оттоманкѣ. У изголовья моего, на стулѣ горѣла свѣча, въ рукахъ у меня была новая книжка любимаго журнала, но я не могъ читать. Тушилъ свѣчу и силился заснуть, но и этого мнѣ не удавалось. И опять я зажигалъ свѣчу и лежалъ одиноко въ большой комнатѣ. Черныя молчаливыя тѣни лежали въ углахъ мастерской. Стояли мольберты съ картинами и этюдами Вансона, и ихъ облекали тѣни молчаливой, унылой, страшной ночи. И за картинами лежали тѣни, и въ темное не занавѣшенное, большое окно смотрѣла поздняя молчаливая ночь…

Я прошелъ въ комнату, гдѣ спалъ Жоржъ, успокоенный какимъ-то аптекарскимъ снотворнымъ снадобьемъ… Онъ спалъ тихо, дышалъ спокойно и легко, и только иногда задерживалъ дыханіе, и мнѣ казалось, что его блѣдныя губы силятся произнесть что-то, прошептать какую-то тайну его души, успокоенный въ странномъ почти искусственномъ снѣ.

На столѣ, подъ зеленымъ абажуромъ горѣла лампа. Ея свѣтъ былъ заслоненъ картонкой изъ-подъ цилиндра, и Жоржъ лежалъ въ полосѣ большой тѣни, страннымъ, перекошеннымъ четырехугольникомъ расползшейся по стѣнѣ.

Я вернулся въ мастерскую, подошелъ къ столу. Мнѣ захотѣлось посмотрѣть на письмо Китти… Но письма этого не было, офицеръ увезъ его. Лежало письмо, адресованное Жоржу… Я взялъ въ руки бѣлый изящный конвертъ, запечатанный конвертъ съ тайнами мукъ молодого, славнаго брата покойной Китти. И муки Китти запечатаны были въ этотъ конвертъ: офицеръ въ волненіи писалъ Вансону, а близъ него Китти томилась и жаждала свиданія съ Вансономъ… Мнѣ казалось, что это было именно такъ…

На другой день доктора увѣрили меня, что съ Жоржемъ ничего страшнаго не случится: его сильный организмъ поборолъ муки души, и ближайшее будущее не могло ничѣмъ омрачить меня и близкихъ Вансона.

На прощанье Жоржъ подалъ мнѣ руку и спросилъ:

— Ты зайдешь сегодня вечеромъ?

— Да, зайду…

— Зайди, мой милый. А то мнѣ такъ нехорошо, такъ страшно оставаться одному вечеромъ… ночью… Никому не говори, что я заболѣлъ… Пусть никого изъ постороннихъ не пускаютъ ко мнѣ…

Когда я дошелъ до двери, онъ окликнулъ меня:

— Подожди еще минуту…

Я вернулся къ его постели.

— Теперь ты долженъ понять, что значитъ — постичь тайну безсмысленнаго?

Я молчалъ.

— Подойди ближе…

Я подошелъ вплотную.

— Я думалъ, что, когда мы съ Китти обвѣнчаемся, я познаю тайну безсмысленнаго, и разлюблю ее… вѣдь, бракъ — безсмыслица. Я предлагалъ ей сойтись, чтобы узнать, что это такое — бракъ? И, вотъ, природа наказала меня глубокимъ смысломъ, какой есть всегда и всегда будетъ въ смерти… Моя идея оказалась безсмыслицей, и я позналъ ея тайну… О-о! это!.. Впрочемъ, что же объ этомъ говорить. Развѣ же ты не понимаешь, что смерть — фактъ, а не безсмыслица… Смерть Китти — фактъ! А я и моя идея — безсмыслица. Ну, прощай! Приходи вечеромъ.

И я ушелъ отъ него съ какимъ-то тревожнымъ чувствомъ на душѣ.

Вечеромъ съ посыльнымъ я получилъ отъ Вансона письмо. Онъ писалъ:

«Милый мой, когда ты придешь, ты не застанешь меня живымъ… Такъ случится со всѣми, кто захочетъ познать тайну безсмысленнаго. Тайна безсмысленнаго въ насъ, кто не сумѣетъ признать и принять жизни такой, какая она есть… Но принять жизнь вовсе не значитъ, что слѣдуетъ молчать, когда съ тебя сдираютъ двѣ шкуры. Это ты говорилъ когда-то, и я въ это вѣрилъ. И обратно, не принять жизни, значитъ — принять смерть, т.-е. обратиться въ новую тайну безсмысленнаго»…