Последнее изобретение (Брусянин)/ДО

Послѣднее изобрѣтеніе
авторъ Василій Васильевичъ Брусянинъ

Источникъ: Брусянинъ В. В. Домъ на костяхъ. — М.: «Московское книгоиздательство», 1916. — С. 197.

I

Это было въ концѣ августа, когда долгіе знойные дни смѣнились — короткими и прохладными, въ саду на деревьяхъ пожелтѣла листва, трава поблекла и цѣлые дни въ воздухѣ носилась тонкая серебристая паутина.

Насъ всѣхъ радовали ведреные дни и мы тайно другъ отъ друга грустили, прощаясь съ лѣтомъ и поджидая холодную осень съ ненастными днями.

Изъ Москвы вернулся дядя Володя и съ момента его пріѣзда всѣмъ намъ стало какъ-то не по себѣ. Пріѣхалъ онъ поздно ночью, когда всѣ въ дворовомъ трехоконномъ флигелькѣ спали, а у насъ въ домѣ огонь свѣтился только въ комнатѣ бабушки, которая плохо спала по ночамъ и долго молилась Богу.

Дядя вернулся больнымъ и совершенно неузнаваемымъ. Когда на другой день я увидѣлъ исхудавшее и поблѣднѣвшее лицо дяди съ ввалившимися глазами, мнѣ невыносимо было жаль этого, всѣмъ намъ близкаго человѣка, и я старался приласкаться къ нему, но онъ холодно поздоровался со мною и ушелъ со двора.

Когда мы сидѣли въ столовой за завтракомъ, вошла тетя Соня и, не говоря ни слова, зарыдала.

— Сонечка! Что съ тобой? Соня! — всплеснувъ руками, проговорила бабушка и бросилась къ ней.

— Софья Аркадьевна! Софья Аркадьевна! Что съ вами? Отчего вы плачете? — спросила и мама, беря тетю за руку.

Она рыдала и не сразу отвѣтила:

— Все напрасно!.. все напрасно… Ничего не вышло, и Володя вернулся изъ Москвы больнымъ и разстроеннымъ…

— Какъ? Что ты? Не можетъ быть!..

— Да… Онъ напрасно растратилъ свои сбереженія, потерялъ время и здоровье… Никто въ Москвѣ не призналъ его изобрѣтеній и онъ привезъ съ собою всѣ свои модели…

Мы всѣ старались успокоить тетю, но она продолжала рыдать и все время причитала:

— Теперь все погибло… все погибло и Володя захворалъ… захворалъ.

Потомъ она немного успокоилась, выпила чашку кофе и ушла.

— Бѣдный, бѣдный Володечка!.. Милый мой! — проговорила бабушка и залилась слезами. — Изъ всѣхъ моихъ дѣтей онъ былъ самымъ скромнымъ и тихимъ, отъ этого ему ничего и не удается въ жизни… Я помню, еще мой отецъ говорилъ про него: «онъ будетъ неудачникомъ: такіе, какъ онъ, хрупкіе и нѣжные люди, гибнутъ подъ ударами судьбы, какъ цвѣты отъ дыханія осеннихъ вѣтровъ»…

— Полноте, мама, Владиміръ Ивановичъ вовсе уже не такой неудачникъ, какимъ вы его представляете: мѣсто онъ занимаетъ хорошее, въ управѣ его любятъ.

— Нѣтъ, нѣтъ!.. Что бы люди ни говорили, я знаю сама, я сердцемъ чувствую!.. Володя, какъ былинка въ полѣ, нуждается въ попеченіи и уходѣ, — возразила на доводы мамы бабушка.

Днемъ я заходилъ во флигель, гдѣ жилъ дядя Володя. Въ маленькомъ зальцѣ съ кисейными гардинами у стола стояла тетя Соня и что-то кроила изъ сѣраго полотна. Около нея на полу ползалъ годовалый Валя съ соской во рту, а въ углу у печки Соня и Витя разсматривали большого деревяннаго коня съ бѣлой гривой.

Дѣти принялись показывать мнѣ свои игрушки, привезенныя дядей изъ Москвы, радовались, смѣялись и прыгали, но меня почему-то не радовалъ ихъ смѣхъ, и я съ внутренней болью смотрѣлъ на разстроенное поблѣднѣвшее лицо тети Сони.

Послѣ пяти часовъ дня, когда дядя, обыкновенно, возвращался со службы, бабушка ушла во флигель и вернулась домой только поздно вечеромъ.

Она поспѣшно прошла въ комнату мамы и, притворяя за собою дверь, тихо проговорила:

— Разрѣшилъ… опять разрѣшилъ!.. Господи! Господи!

Я зналъ, что значитъ это «разрѣшилъ»: послѣ каждой крупной неудачи дядя начиналъ пилъ водку и пилъ, обыкновенно, недѣлю, а иногда и двѣ.

II

Мой дядя служилъ въ земской управѣ и получалъ 75 руб. въ мѣсяцъ. Въ управѣ его любили за хорошую работу и снисходительно смотрѣли на его болѣзнь, когда онъ совсѣмъ не ходилъ на службу и все время сидѣлъ дома.

Вначалѣ, насколько мнѣ помнится, дядя пилъ рѣдко и запойные періоды повторялись раза два въ годъ, но съ теченіемъ времени, по мѣрѣ увеличенія его семьи и нужды, эти періоды болѣзни стали повторяться все чаще и чаще.

Многіе называли дядю страннымъ человѣкомъ, но мы, близкіе его, не находили въ немъ ничего страннаго. На службѣ его любили, съ женою онъ жилъ хорошо, дѣтей своихъ любилъ.

Но люди не могли простить дядѣ того, что онъ отличался отъ всѣхъ своихъ знакомыхъ. Многіе знакомые дяди ходили по трактирамъ, устраивали пикники, играли въ винтъ, а дядя Володя ни въ какихъ пикникахъ не участвовалъ, по трактирахъ не ходилъ даже и въ періоды запоя и терпѣть не могъ картежной игры. Дядя любилъ театръ, книги, газеты и журналы.

Все свободное время онъ посвящалъ чтенію или сидѣлъ у себя въ крошечной комнаткѣ и работалъ.

Маленькая комнатка дяди не походила на обыкновенное жилое помѣщеніе. Всѣ стѣны ея были заняты полками. На полкахъ стояли ровными рядами книги, брошюры и журналы; тутъ же лежали разнаго рода слесарные и столярные инструменты, колбочки, реторты, какія-то мѣдныя трубки и много, много разныхъ мелкихъ вещей. На стѣнѣ висѣли рубанки, какіе-то треугольники, цилиндры и много разныхъ инструментовъ, названій которыхъ я не зналъ. Небольшой столикъ у окна былъ съ шестью ящиками и эти ящики также были переполнены какими-то инструментами и приборами.

Дядя мой занимался изобрѣтеніемъ машинъ и, какъ потомъ оказалось, за это, главнымъ образомъ, нѣкоторые знакомые и звали его «страннымъ человѣкомъ». Находились даже и такіе люди, которые отзывались о дядѣ, какъ о сумасшедшемъ, но это было не правда: дядя мой былъ совершенно здоровый и нормальный человѣкъ.

Нѣсколько лѣтъ тому назадъ дядя изобрѣлъ машинку для дѣланія гильзъ. Свое изобрѣтеніе онъ продалъ за 25 рублей какому-то купцу, пріѣзжавшему на ярмарку въ нашъ городъ, а потомъ прошелъ слухъ, что купецъ этотъ выдалъ изобрѣтеніе дяди за свое.

— Вотъ, Володя, я тебѣ говорила, чтобы ты не продавалъ своей машинки этому человѣку, — говорила тетя Соня. — Такъ и надо было ожидать, что онъ выдастъ твое изобрѣтеніе за свое.

— Полно, Соня! Это такъ не важно! Пусть себѣ на свое здоровье пользуется моими трудами. За этой машинкой я сидѣлъ не больше двухъ вечеровъ и получилъ 25 рублей да и матеріалу-то затратилъ на какой-нибудь полтинникъ.

Года два тому назадъ дядя продалъ одному помѣщику и второе свое изобрѣтеніе. Это была центрофуга для выдѣленія сливокъ изъ только-что удоеннаго молока. За эту машину дядя получилъ двѣсти пятьдесятъ рублей. Потомъ помѣщикъ пріѣзжалъ въ городъ, заходилъ къ дядѣ и хвалилъ его изобрѣтеніе. Къ Рождеству въ видѣ подарка помѣщикъ прислалъ дядѣ сливокъ, масла, нѣсколько индюшекъ и куръ и двухъ поросенковъ. Дядя до упадку хохоталъ, вынимая изъ кулька провизію и при этомъ говорилъ:

— Видишь, Соня, какой универсальной оказалась моя машина: кромѣ сливокъ, вырабатываетъ еще индюшекъ, куръ и поросятъ.

Мы всѣ смѣялись надъ словами дяди и намъ было пріятно видѣть его веселымъ и разговорчивымъ.

Вообще-то дядя Володя былъ молчаливъ, всегда серьезенъ и задумчивъ. Какъ-будто участвуя съ нами въ разговорѣ и смѣясь, онъ думалъ о какой-то машинѣ, или рѣшалъ какую-нибудь математическую задачу, такъ какъ прежде, чѣмъ приступить къ работѣ, онъ, обыкновенно, дѣлалъ всевозможныя вычисленія.

III

Такъ жили мы счастливо и тихо въ теченіе нѣсколькихъ лѣтъ и ничто особенное не печалило насъ.

По наблюденіямъ тети Сони, дядя впадалъ въ хандру только послѣ какихъ-нибудь неудачъ въ области его изобрѣтеній. Передъ этимъ онъ, обыкновенно, упорно удалялся въ свою комнатку и въ продолженіе нѣсколькихъ дней становился совсѣмъ неузнаваемымъ: дѣтей своихъ ласкалъ какъ-будто мимоходомъ, съ тетей также былъ не ласковъ и страшно тяготился своей службой, которая отнимала у него массу «драгоцѣннаго», какъ онъ говорилъ, времени.

Послѣ такого затворничества дядя появлялся среди родныхъ и дѣлался необыкновенно раздражительнымъ, а потомъ разрѣшалъ себѣ рюмку водки. Первая рюмка, обыкновенно, окончательно нарушала равновѣсіе его духа и онъ впадалъ въ запой на недѣлю, а иногда и на двѣ.

Послѣ прекращенія запоя дядя болѣлъ нѣсколько дней, а потомъ снова становился прежнимъ хорошимъ человѣкомъ.

Въ продолженіе нѣсколькихъ лѣтъ дядя тайно отъ всѣхъ былъ занятъ изобрѣтеніемъ какого-то летательнаго снаряда для воздухоплавательной лодки. Эта работа поглощала все его свободное время, но онъ не утомлялся за своими вычисленіями и опытами.

Мы всѣ знали, что дядѣ очень много надо денегъ на покупку какихъ-то аппаратовъ и матеріаловъ, чтобы сдѣлать первую модель своей летательной машины. Получивъ съ помѣщика двѣсти пятьдесятъ рублей за центрофугу, дядя всѣ эти деньги отложилъ въ сберегательную кассу и ждалъ удобнаго случая для поѣздки въ Москву или Петербургъ.

— Вотъ тогда мы съ тобой, Сонечка, чертовски разбогатѣемъ! — весело говорилъ дядя, глубоко вѣря, что поѣздка въ Москву увѣнчается успѣхомъ.

Весь послѣдній годъ въ жизни дяди былъ періодомъ упорнаго затворничества. Кромѣ управы, дядя никуда не ходилъ, къ знакомымъ вдругъ сталъ совсѣмъ равнодушнымъ, и только въ семьѣ отдыхалъ, лаская дѣтей и пускаясь съ ними въ игры, какъ сверстникъ.

Лѣтомъ дядя выхлопоталъ въ управѣ мѣсячный отпускъ и уѣхалъ въ Москву. За все время его не оставляла мысль, что эта поѣздка увѣнчается успѣхомъ.

Мы всѣ торжественно провожали дядю на вокзалъ и даже выпили бутылку краснаго вина; при чемъ дядя шутя сказалъ рѣчь, изъ которой мнѣ особенно запомнились нѣсколько фразъ.

— Ну, господа, и вы, малыши! — обратился онъ къ намъ, — сегодня съ вами мирный гражданинъ Владиміръ Ивановичъ Мошинъ, а черезъ мѣсяцъ или черезъ два, этотъ же Мошинъ — великій изобрѣтатель… Ну, а если этого и не случится, то вернусь домой и буду тянуть секретарскую лямку за 75 руб. въ мѣсяцъ до сѣдыхъ волосъ и до нашей серебряной свадьбы, Сонечка…

Онъ уѣхалъ, а мы всѣ вернулись домой, счастливые за его будущее.

Въ эту ночь бабушка долго молилась Богу и часто упоминала въ своей молитвѣ раба Божія Владиміра.

IV

Первое письмо дяди изъ Москвы всѣхъ насъ обрадовало. Онъ писалъ, что ему удалось познакомиться съ какимъ-то профессоромъ, который вмѣстѣ съ тѣмъ былъ и инженеромъ. Профессоръ принялъ дядю даже съ большимъ радушіемъ, внимательно выслушалъ его и заинтересовался изобрѣтеніемъ. Далѣе дядя описывалъ Москву, людей, съ которыми приходилось встрѣчаться, и все расхваливалъ культурную столичную жизнь.

Въ письмѣ было даже высказано и такое предположеніе, что если дѣло пойдетъ на ладъ и ему удастся устроить свое изобрѣтеніе и заработать денегъ, то онъ перевезетъ въ Москву все семейство, Соню и Витю отдастъ въ лучшія учебныя заведенія, а самъ также будетъ учиться и готовиться для дальнѣйшихъ изобрѣтеній.

Второе письмо дяди было уже немного пониженнаго тона. Прежде всего онъ жаловался на московскихъ дѣловыхъ людей. «Ужъ очень много они говорятъ о дѣлѣ и красно говорятъ, а самого дѣла, собственно не дѣлаютъ», — писалъ онъ.

Возмущался онъ также и тѣмъ, что къ его планамъ отнеслись формально, заставили его составить обширный докладъ по поводу изобрѣтенія и прочесть его публично въ засѣданіи какихъ-то ученыхъ. Съ этого-то вотъ доклада и начались всѣ несчастія дяди. Какой-то всѣми уважаемый профессоръ и тоже спеціалистъ по воздухоплаванію сталъ нападать на дядю и быстро сбилъ его съ позиціи.

Дядя чистосердечно признался своимъ судьямъ, что онъ — человѣкъ не образованный, кончившій всего-то шесть классовъ гимназіи и что поэтому ихъ научнымъ доводамъ онъ затруднялся противопоставить какіе-либо вѣскіе аргументы. Къ этому заявленію дяди придрались ученые люди и въ деликатномъ выраженіи назвали докладчика «неучемъ», а его докладъ «пустой болтовней невѣжественнаго человѣка».

«Можетъ быть, они и правы, — писалъ въ своемъ письмѣ дядя, — я, дѣйствительно, плохо знакомъ съ наукой и не сумѣю доказать многаго, очевидность чего для меня несомнѣнна. Я просилъ у нихъ казеннаго пособія рублей 400—500, чтобы на эти деньги устроить модель, и тогда я сумѣлъ бы показать, что мои планы на изобрѣтеніе — не химера, не плодъ больного воображенія, а они требуютъ отъ меня, чтобы я доказалъ имъ свои положенія теоретически, съ разными математическими выкладками и разсужденіями… Должно быть, моему изобрѣтенію суждено умереть вмѣстѣ со мною».

Такой печальной фразой закончилъ дядя свое письмо, а черезъ нѣсколько дней пріѣхалъ и самъ.

Въ послѣдствіи дядя разсказывалъ, что на томъ же собраніи ученыхъ, гдѣ осмѣяли его, онъ познакомился съ однимъ студентомъ, съ которымъ и подружился.

Студентъ подошелъ къ дядѣ, возмущенный поведеніемъ профессоровъ и воскликнулъ:

— Мнѣ все время хотѣлось обозвать ихъ подлецами! Что же они хотятъ отъ васъ? Вѣдь у нихъ есть деньги, изъ которыхъ они могли бы дать вамъ 400—500 рублей для устройства модели, но они не сдѣлали этого и не сдѣлаютъ, потому что сами невѣжды, рутинеры, трусы. Они никогда не были смѣлыми въ наукѣ, и все время тащились въ хвостѣ знанія. Нашимъ русскимъ изобрѣтателямъ ужъ такая доля: на родинѣ ихъ не признаютъ. Ну, что-жъ, надо ѣхать за границу, и я совѣтую вамъ сдѣлать это. Вы тамъ продадите ваше изобрѣтеніе, а потомъ мы же, русскіе, будемъ покупать ихъ изъ чужихъ рукъ втридорога. Такъ уже скверно сложилась наша жизнь, ничего не подѣлаешь!

V

Въ первые же дни по возвращеніи изъ Москвы въ характерѣ и поведеніи дяди стали наблюдаться нѣкоторыя странности.

Раньше въ періодѣ запоя дядя, обыкновенно, сидѣлъ дома, а теперь онъ исправно посѣщалъ управу и хотя, какъ говорили его сослуживцы, плохо работалъ, но все же считалъ своимъ долгомъ быть на службѣ. Теперь его стала безпокоить мысль, что управское начальство недовольно имъ, благодаря его запоямъ и отпускамъ.

Изъ двухсотъ пятидесяти рублей, взятыхъ на дорогу, дядя израсходовалъ только половину, а вторую половину по пріѣздѣ передалъ тетѣ Сонѣ и потомъ по нѣскольку разъ въ день подходилъ къ женѣ и спрашивалъ, получила ли она деньги.

— Получила, голубчикъ, получила! Ты меня нѣсколько разъ спрашивалъ, — отвѣчала тетя.

— То-то… Ты, Сонечка, береги деньги… Я глубоко виноватъ передъ семьей, что позволилъ себѣ зря израсходовать больше сотни, но ужъ такъ скверно вышло. Я никогда не думалъ, что дѣло кончится этимъ…

Вскорѣ послѣ этого дядя запилъ окончательно, дней пять не ходилъ въ управу, потомъ дня три хворалъ и, наконецъ, оправился.

Съ этихъ поръ для дяди началась новая жизнь. Онъ пересталъ говорить о своихъ изобрѣтеніяхъ и цѣлыми днями сидѣлъ у себя и писалъ. Какъ-то разъ тетя Соня спросила его, что онъ записываетъ въ толстую тетрадь въ синей обложкѣ.

— Пока это секретъ, а потомъ… потомъ мои мысли прочтутъ и убѣдятся, всѣ убѣдятся, что я — не невѣжда, не сумасшедшій… да…

— Володя, но кто же тебя считаетъ сумасшедшимъ? — прервала его тетя Соня.

— Ты, я знаю, не считаешь меня такимъ, а есть люди… есть… Имъ кажутся сумасшедшими всѣ, кто осмѣлится сказать что-нибудь не шаблонное, а свое, новое и оригинальное. Сумасшедшими считали: Галилея, Коперника и Христофора Колумба, а теперь люди не могутъ выдумать способа, чѣмъ бы отмѣтить ихъ величіе… Такова судьба всего новаго… Заурядные люди задаются вопросомъ о жизни и робко ищутъ чего-то и осматриваются, и вмѣсто разрѣшенія вопроса видятъ только рисунокъ на обояхъ своихъ комнатъ, узоры на окнѣ, дверь: дальше предѣловъ ихъ обиталища ихъ фантазія не двигается!.. А люди большаго калибра, поэты, фантазеры — тѣ и небо видятъ въ другомъ свѣтѣ, видятъ и понимаютъ игру звѣздъ, и даль моря доступна ихъ очамъ, понимаютъ они и глубину земли…

Мы всѣ слушали разсужденія дяди Володи и недоумѣвали: раньше онъ никогда не говорилъ этого и никогда такъ не нервничалъ во время своихъ разсужденій, какъ теперь.

Какъ-то разъ дядя пришелъ къ намъ послѣ вечерняго чая. Въ тотъ день у насъ во дворѣ всѣ говорили о смерти служащаго управы Козлова. Бѣдный труженикъ умеръ, оставивъ безъ всякихъ средствъ жену и пятерыхъ дѣтей. Всѣ мы жалѣли сиротъ и ихъ несчастную мать.

Дядя принималъ участіе въ разговорѣ и вмѣстѣ съ нами жалѣлъ семью умершаго сослуживца, но потомъ вдругъ поднялся и сталъ говорить что-то странное.

— Вотъ видите, — говорилъ онъ, — какъ люди слабы. Они никогда не будутъ готовы къ акту смерти, а это только потому, что не знаютъ, что такое — жизнь и что — смерть… Всѣ твердятъ: «смерть! смерть! смерть!», а не понимаютъ, что это такое. Мы вотъ всѣ жалѣемъ Евлампію Егоровну и ея дѣтей, и въ этомъ нѣтъ ничего удивительнаго: они — живые люди… А я не понимаю, какъ можно жалѣть ея покойнаго мужа? за что его жалѣть?.. Вѣдь смерть какого-либо существа — начало новой жизни. Вотъ умеръ Козловъ, тѣло его начало разлагаться и всякаго рода испаренія — газы, кислоты, соли — вступили въ атмосферу и сдѣлались, такъ сказать, общимъ достояніемъ. Можетъ быть, и мы теперь пользуемся этими частицами, дышемъ и питаемъ наши легкія…

— Ну, будетъ тебѣ, Володечка! Какой ты вздоръ говоришь! — перебила дядю бабушка и лицо ея нахмурилось. — Вѣдь ты знаешь, что мнѣ всегда непріятно, когда ты говоришь глупости…

— Глупости? — широко раскрывъ глаза, выкрикнулъ дядя. — Глупости!.. ха-ха!.. Это вы, мамаша, потому такъ говорите, что не посвящены въ науку. Всѣ порядочные ученые убѣждены, что смерть какого-либо живого существа — начало новой жизни! Смерть должна радовать человѣка, но не печалить! А вотъ мы всѣ съ дѣтства пріучены бояться смерти. Все это вздоръ! она не такъ страшна! она — благо, но не зло!.. Вотъ, напримѣръ, Козловъ. Служилъ онъ у насъ въ управѣ, записывалъ «входящія и исходящія», жилъ онъ только ради себя и своей семьи. А кому отъ этого польза? Записывать «входящія и исходящія» могли вмѣсто него тысячи людей, а если вы скажете, что онъ жилъ ради семьи и тѣмъ уже дѣлалъ пользу, такъ это невѣрно! Это заблужденіе! Семья его состояла только изъ шести человѣкъ, какое это значеніе для всего міра, для всего человѣчества? — нуль!.. А когда онъ умеръ — его тѣло стало достояніемъ всѣхъ, всего міра!..

— Да что, тѣло-то его люди съѣли что ли? — уже окончательно разсердившись выкрикнула бабушка. — Что ты, Володя, говоришь! иди, голубчикъ, выспись…

— Мама, я не пьянъ… Я человѣкъ трезвый, т.-е. я хочу сказать, что сегодня не выпилъ ни одной рюмочки. Я говорю о томъ, что существуетъ, но чего мы не знаемъ. Теперь Козловъ питаетъ атмосферу своими газовыми выдѣленіями, а вотъ пройдутъ года и тѣло его сгніетъ, т.-е. приметъ иную форму и сдѣлается достояніемъ земли. Изъ праха мы явились — въ прахъ и обратимся. Есть люди, которые и при жизни приносятъ пользу, а Козловъ никакой пользы не принесъ. Тѣ люди, которые приносятъ пользу при жизни — тѣ пусть живутъ на доброе здоровье, а безполезнымъ людямъ надо скорѣе умирать… Еще лучше будетъ, если безполезныхъ людей убивать и потомъ трупы ихъ сжигать и пепломъ удобрять почву — прямая и очевидная польза!

Мама поднялась со стула и съ широко раскрытыми отъ ужаса глазами вышла въ сосѣднюю комнату, а бабушка подошла къ дядѣ Володѣ, положила ему на плечо руку и тихо проговорила:

— Голубчикъ мой, Володя! Что ты говоришь? Господь съ тобою! Ты, вѣрно, очень усталъ и тебѣ необходимо отдохнуть!

— Усталъ? Усталъ? — какимъ-то страннымъ тономъ въ голосѣ спросилъ дядя. — Ты говоришь, что я усталъ?.. Вы, мама, говорите, что я усталъ?.. Да, я усталъ, но мозги мои не устали, я хорошо умѣю думать, я умѣю уноситься мечтами въ заоблачную высь, я прозрѣваю глубоко землю, я вижу очертанія звѣздъ и понимаю игру ихъ свѣта…

— Володя, голубчикъ мой! — внѣ себя воскликнула бабушка и упала головою на его плечо.

Она рыдала, дядя сидѣлъ спокойно и съ улыбкой на губахъ молчалъ. Потомъ онъ поднялся, нѣжно взялъ бабушку за голову, поцѣловалъ ея морщинистыя старческія щеки и молча вышелъ изъ комнаты, унося на своемъ лицѣ тихую печальную улыбку.

VI

Въ нашемъ домѣ началась новая жизнь. Какъ-то разъ, утромъ, тетя Соня едва поднялась съ постели, пришла къ намъ и сказала:

— Господи, что такое съ нимъ дѣлается?..

— Съ кѣмъ? — спросила бабушка какимъ-то фальшивымъ тономъ.

— Съ Володей… съ мужемъ…

— А что?.. что?..

— Онъ всю ночь писалъ что-то, потомъ долго ходилъ по двору и о чемъ-то думалъ, потомъ опять сѣлъ писать и сегодня утромъ я застала его въ креслѣ спящимъ. Я разбудила его, онъ улыбнулся, поцѣловалъ меня, потомъ напился чаю молча и ушелъ на службу.

— Съ нимъ что-то неладное творится. Надо посовѣтоваться съ докторомъ, — предложила мама.

— Но что же? что же съ нимъ? — заламывая руки, выкрикнула тетя Соня. — Я спрашивала его, я умоляла его сказать — что съ нимъ? а онъ молчитъ… или… Впрочемъ, онъ больше молчитъ и какъ-то странно улыбается…

Мама, бабушка и тебя Соня составили семейный совѣтъ и порѣшили уговорить дядю, чтобы онъ посовѣтовался съ докторомъ.

Одновременно съ этимъ тревожнымъ настроеніемъ у насъ въ домѣ, немного хорошаго сообщали о дядѣ и его сослуживцы.

Дядя работалъ исправно, но всѣ служащіе стали замѣчать, что съ нимъ творится что-то неладное. Иногда въ рабочіе часы онъ вдругъ начиналъ разсуждать на какія-нибудь темы, не относящіяся до работы. Иногда онъ проявлялъ крайнюю степень раздражительности, и потомъ вдругъ дѣлался тихимъ и молчаливымъ.

Чрезъ нѣсколько дней докторъ Смирдинъ осмотрѣлъ дядю и нашелъ, что больной сильно переутомилъ мозги и разстроилъ нервы. Для излѣченія докторъ ставилъ непремѣннымъ условіемъ мѣсячный или двухмѣсячный абсолютный отдыхъ для дяди, а потомъ рекомендовалъ поѣхать съ нимъ въ Крымъ или на Кавказъ, чтобы новыми впечатлѣніями разсѣять навязчивыя идеи, преслѣдующія дядю.

Всѣ мы, наконецъ, узнали родъ болѣзни, и отъ этого у насъ въ домѣ стало еще тревожнѣй.

Дядя получилъ новый мѣсячный отпускъ на лѣченіе, но отъ отдыха и прекращенія занятій отказался. Большую часть времени онъ проводилъ у себя въ комнатѣ и писалъ свои записки объ изобрѣтеніяхъ. Появляясь среди родныхъ, онъ по-прежнему философствовалъ на разныя темы и увѣрялъ насъ всѣхъ, что скоро наступитъ такое время, когда измѣнится все, чѣмъ мы живемъ, и этотъ переворотъ въ жизни сдѣлаютъ новѣйшія изобрѣтенія. При этомъ большую роль отводилъ дядя изобрѣтеніямъ воздухоплавательныхъ приборовъ. Часто онъ ссылался на романъ^[1] Уэльса и описывалъ намъ устройство какихъ-то аэронилей и аэроплановъ, которые совершенно измѣнятъ всѣ условія жизни.

— Пока человѣкъ не порветъ своей связи съ землею, противорѣчія жизни будутъ душить его, и только одно небо примиритъ всѣ противорѣчія, — говорилъ онъ.

VII

Помню, это было вечеромъ ненастнаго дня.

Съ утра небо заволокло тучами, почти беспрерывно лилъ дождь, холодный вѣтеръ бушевалъ въ саду и срывалъ послѣдніе поблекшіе листья.

Цѣлый день у насъ въ комнатахъ было сумрачно, топились печи, за стѣной въ саду шумѣли деревья, гудѣли оконные болты при порывахъ вѣтра, а бабушка ходила въ теплой шали, наброшенной на плечи и жаловалась на боль въ спинѣ, предсказывая перемѣну погоды.

Послѣ завтрака я одѣлся потеплѣе и вышелъ въ садъ.

Дождь перемежился, хотя вѣтеръ по-прежнему гналъ по небу тяжелыя тучи, качалъ верхушки деревьевъ и сыпалъ на землю пожелтѣвшіе листья. Я обошелъ любимыя аллеи сада, постоялъ на берегу пруда, слѣдя какъ мутная рябь пробѣгала по его поверхности отъ одного берега до другого. Потомъ я прошелъ въ бесѣдку.

Я люблю осень: тихую грусть навѣваетъ она на душу. Я люблю и ненастныя осеннія бури: онѣ заглушаютъ голоса земли, чаруютъ мой слухъ своимъ тихимъ, нѣжнымъ шепотомъ и будятъ мою душу и зовутъ ее куда-то своимъ воемъ, шумомъ и трескомъ…

Я сидѣлъ въ бесѣдкѣ и прислушивался къ голосамъ бури. Гдѣ-то недалеко отъ бесѣдки въ кустахъ вишенника жалобно попискивала какая-то птичка. Какъ-будто издали слышался этотъ слабый и нѣжный голосъ земли, а расходившаяся буря заглушала его своимъ страшнымъ ревомъ. Всмотрѣвшись, я увидѣлъ крошечную сѣрую пѣночку. Она сидѣла на вѣткѣ у самого корня и жалась къ мокрому и холодному стволу дерева.

Вдругъ я услышалъ шорохъ шаговъ и трескъ сучьевъ. Я поднялъ глаза.

По узкой аллеѣ, которая вела къ бесѣдкѣ, шелъ дядя Володя. На немъ былъ сѣрый теплый пиджакъ съ темно-зеленымъ воротникомъ и поярковая шляпа съ большими полями. Руки свои онъ запряталъ въ карманы пиджака, голову опустилъ на грудь и изъ-за полей шляпы я видѣлъ только нижнюю часть лица съ темной бородкой.

Я хотѣлъ было выбѣжать изъ бесѣдки и скрыться, но было уже поздно. Дядя быстро вошелъ въ бесѣдку, поднялъ лицо и, увидѣвъ меня, воскликнулъ:

— А-а!.. малышъ! Ты что тутъ дѣлаешь въ такую погоду?..

Онъ крѣпко сжалъ мои руки и добавилъ:

— Сядемъ здѣсь и покуримъ.

Онъ закурилъ папироску, выпустилъ изо рта громадный клубъ дыма и продолжалъ:

— Ты тоже любишь бродить по саду въ непогоду? А?..

— Я вышелъ посмотрѣть подъ яблонями, не сбилъ ли вѣтеръ яблокъ, — совралъ я.

— Ну-у, какіе же теперь яблоки! Ты лжешь! Ты пришелъ послушать, какъ гудитъ въ саду вѣтеръ. Да?.. Что же ты скрываешь отъ меня? Это — вѣдь не порокъ, это — хорошій запросъ души. У тебя душа мятежная, если ты любишь бури… Я тоже вотъ пришелъ… хожу и слушаю… И какъ хорошо здѣсь!..

Онъ затянулся папиросой и протяжно произнесъ:

— Эхъ, малышъ… малышъ…

Потомъ онъ съ секунду помолчалъ, поднялъ лицо, посмотрѣлъ внимательными глазами куда-то вдоль сада и снова заговорилъ:

— Хорошо родиться съ мятежной душой!.. Жизнь проживешь не даромъ и умрешь безъ страха… Тѣ, обыкновенные, маленькіе люди, не поймутъ насъ съ тобою. У нихъ другія души, узкія, трусливыя… Что даетъ имъ жизнь, то они и получаютъ съ робкой благодарностью, а то, чего имъ хочется сверхъ этого — то для нихъ недоступно. У нихъ нѣтъ емкости, они не умѣютъ дерзать, оттого и умрутъ жалкими и безвѣстными… Малышъ, малышъ! Люби бури, онѣ полируютъ мозгъ и согрѣваютъ въ жилахъ нашу жидкую блѣдную кровь…

Онъ долго молчалъ. Молчалъ и я, сидя въ какомъ-то оцѣпенѣніи. Блѣдность и худоба его лица и лихорадочный блескъ въ его темныхъ усталыхъ глазахъ пугали меня, но я не могъ двинуться съ мѣста и не рѣшался говорить.

— А пройдутъ вѣка, — снова началъ онъ, — народятся иные люди и будутъ думать о насъ: «какими жалкими паріями жили они». Конечно, они насъ не будутъ бранить и упрекать: мы дѣлали свое дѣло, они будутъ дѣлать свое. Они воспользуются нашимъ опытомъ и свое благополучіе построятъ на томъ, что сдѣлано нами… Мы всѣ никогда не умремъ: мы вѣчны въ своихъ дѣлахъ, а потому и ты, малышъ, люби трудъ и старайся что-нибудь сдѣлать помимо ѣды, питья, спанья и всякихъ другихъ обыкновенныхъ вещей, что мы дѣлаемъ каждый день, творя жертвоприношенія своей пакостной плоти…

Въ саду послышался голосъ мамы. Обезпокоенная моимъ продолжительнымъ отсутствіемъ, она звала домой, и въ ея голосѣ слышалось раздраженіе и упрекъ.

— Иди, малышъ, тебя зоветъ мама, — сказалъ дядя.

Онъ запахнулъ полы моего пальто, провелъ по моей щекѣ своими худыми холодными пальцами и добавилъ:

— Иди, а я останусь и буду слушать, какъ шумятъ листья…

Я ушелъ.

Это было мое послѣднее свиданіе съ дядей.

VIII

Къ ночи буря усилилась. У насъ въ домѣ раньше обыкновеннаго прикрыли ставни оконъ, выходившихъ въ садъ, и шумъ деревьевъ доносился откуда-то глухо. Часовъ въ десять вечера бабушка ушла во флигель, гдѣ жилъ дядя, чтобы провести эту ночь вмѣстѣ съ тетей Соней, которая за послѣдніе дни стала бояться оставаться вдвоемъ съ дядей.

Мы съ мамой сидѣли въ столовой. Горѣла лампа.

Мама что-то шила, а я сидѣлъ надъ раскрытой книгой сказокъ Андерсена, но читать не могъ. Я все время старался прислушаться къ вою вѣтра. Я припоминалъ разговоръ съ дядей о мятежной душѣ… Иногда я подходилъ къ окну, выходившему во дворъ, и сквозь смоченныя снаружи стекла смотрѣлъ въ сторону флигеля.

Окна флигеля были ясно освѣщены. Почему-то я долго и пристально смотрѣлъ на одно изъ нихъ, прикрытое внутри сторой. Это было окно въ комнатѣ дяди.

Я представлялъ себѣ дядю сидящимъ за столомъ надъ толстой тетрадью. Онъ пишетъ. На столѣ горитъ лампа. За окномъ на дворѣ воетъ буря…

Въ двѣнадцать часовъ ночи мы съ мамой легли, но я не могъ остаться у себя въ комнатѣ одинъ: непонятное чувство страха, неопредѣленнаго и мучительнаго, волновало меня. Я легъ на сундукѣ въ комнатѣ мамы.

— Я не буду гасить лампы, — сказала мама.

Она сказала это какимъ-то особенно тихимъ голосомъ. Лицо ея мнѣ показалось блѣднымъ, вытянутымъ, а обведенные темными кругами глаза показались большими.

Чтобы не раздражать зрѣнія свѣтомъ, мама заставила лампу кувшиномъ съ водою, и его громадная тѣнь, отброшенная тусклымъ свѣтомъ, расползлась по комнатѣ, покрыла часть пола, ширмочку, за которой спала мама, печь и часть потолка. Я посмотрѣлъ на эту громадную тѣнь и почему-то мнѣ припомнился дядя Володя, съ своими разсужденіями о мятежной душѣ. По его разсужденіямъ выходитъ, что надо имѣть только мятежную душу, и тогда для человѣка все возможно. Правда ли это?.. Можетъ ли обыкновенный глиняный кувшинъ вырости до размѣра своей тѣни, занимавшей почти всю комнату?.. Этотъ вопросъ показался мнѣ нелѣпымъ: кувшинъ — предметъ неодушевленный, а человѣкъ… человѣкъ можетъ имѣть мятежную душу…

Въ эту ночь мнѣ все казалось преувеличеннымъ: мои чувства, желанія, представленія… Я заснулъ, и мучительные, тяжелые сны безпокоили мою душу. Я просыпался, слышалъ, какъ бьется мое сердце, и опять засыпалъ.

Ночью я слышалъ какой-то странный шорохъ и тихіе голоса. Мнѣ показалось, что приходила бабушка и о чемъ-то шепталась съ мамой за ширмою… Я слышалъ, что ночью посылали за докторомъ, потомъ что-то искали, потомъ кого-то звали…

Утромъ рано насъ разбудили. Въ комнатѣ по-прежнему горѣла лампочка, хотя по просвѣтамъ въ щеляхъ ставней можно было догадаться, что наступилъ день.

Съ блѣдностью въ лицѣ мама торопливо одѣлась и куда-то ушла, сказавъ мнѣ, что еще рано, и что я могу спать. Я лежалъ на сундукѣ съ открытыми глазами и разсматривалъ громадную тѣнь, отброшенную кувшиномъ. Въ домѣ было тихо. На дворѣ, какъ и вчера, гудѣла буря.

Мама вернулась домой плачущей.

Сегодня въ ночь дядя Володя отравился. Его нашли утромъ сидящимъ въ креслѣ у стола. Въ закоченѣвшихъ пальцахъ его правой руки было крѣпко сжато перо, которымъ онъ писалъ послѣднее посланіе людямъ. На столѣ лежала толстая тетрадь, написанная убористымъ почеркомъ дяди. Въ концѣ 71 страницы стояло слово «конецъ», подчеркнутое тремя толстыми чернильными штрихами.

На чистомъ листѣ бумаги мелкимъ шрифтомъ было написано слѣдующее:

«Вотъ вамъ и жизнь!.. Жизнь, за которую вы трепетали, боясь смерти. А смерть — очевидный процессъ превращенія человѣческой плоти въ новые элементы: кислоты, газы, соли, и незримый актъ освобожденія духа. Только тогда человѣкъ и дѣлается единицей міра, вѣрнѣе — элементомъ міра, когда онъ умираетъ, а когда живетъ, онъ — рабъ плоти. Въ мірѣ теряется все, что жило, и только трудъ человѣческій вѣченъ, а потому трудитесь, если хотите, чтобы послѣ вашей смерти что-нибудь осталось…

Въ моей тетрадѣ вы найдете всю исторію моихъ изобрѣтеній. Нѣкоторые изъ нихъ закончены, другія только начаты. Тайну моего послѣдняго изобрѣтенія уношу съ собою. Я взялъ нѣсколько страшныхъ ядовъ въ извѣстной пропорція и приготовилъ химическое соединеніе. Этотъ ядъ-ядовъ только тѣмъ и интересенъ, что ослабляетъ страхъ смерти и страданія жизни… Я умираю въ галлюцинаціяхъ! Предо мною чудныя видѣнія, красивѣе жизни…

А все-таки, когда я умру — тѣло мое сожгите, а пепломъ удобрите крестьянскія поля. Я хочу, чтобы мое тѣло скорѣе сдѣлалось достояніемъ міра и стало полезнымъ трудящимся людямъ».

Черезъ два дня мы схоронили дядю Володю.

Съ утра небо было обложено темными, тяжелыми тучами, шелъ дождь, дулъ вѣтеръ, срывая пожелтѣвшіе листья съ печальныхъ кладбищенскихъ березокъ.

Мы всѣ долго и горько плакали надъ могилой дяди, а расходившаяся буря заглушала голоса земли и наши неутѣшныя надорванныя рыданія…

Примѣчанія

1. Необходим источник цитаты