«ГЮРГІЙ-ЮНАКЪ» 1.
[править]1 Юнакъ — южнославянскій разбойникъ-патріотъ, грабящій только мусульманъ.
Прошлымъ лѣтомъ на Волгѣ мнѣ привелось ѣхать на пароходѣ съ артиллерійскимъ офицеромъ, съ которымъ мы такъ скоро познакомились и разговорились, какъ это бываетъ только въ дорогѣ. Стояли тихія, чудныя ночи, въ которыя намъ обоимъ не спалось и мы просиживали обыкновенно на палубѣ до зари, разсказывая другъ другу были и небылицы. Отъ него я слышалъ разсказъ, который и передаю теперь, какъ умѣю.
Былъ конецъ іюля 1877 года. Послѣ неудачнаго боя бригада наша кочевала въ окрестностяхъ Плевно, переходя послѣ нѣсколькихъ дней стоянки на новое мѣсто, чтобъ покинуть и его въ непродолжительномъ будущемъ. Новыя войска изъ Россіи еще не подходили, а старыя безпрестанно мѣнялись мѣстами, стараясь сѣсть удачнѣе и крѣпче противъ Плевно.
Ясное утро освѣщаетъ полувыжженную солнцемъ зелень полей съ правильными темными четырехъ-угольниками далекихъ виноградниковъ, съ бѣлыми минаретами тамъ и сямъ разбросанныхъ селеній, съ бѣлыми же, еще чаще раскиданными группами лагерныхъ палатокъ и голубой лентой Балканъ на горизонтѣ…
Пріѣлся ужь этотъ видъ, а все-таки глядишь на него, лѣниво лежа въ своей палаткѣ, потому что надо же куда-нибудь глядѣть. Есть что-то безотрадное во всей этой картинѣ; она живетъ какою-то искуственной жизнью: солдаты, орудія, военныя лошади и повозки — вотъ лица и предметы, единственно оживляющіе ее. Вотъ селеніе, привѣтливо выглядывающее изъ зелени тополей и фруктовыхъ деревьевъ, но оно мертво. Его, какъ и всѣ эти окрестности, покинули и турки и болгары. Войдите подъ гостепріимную издали сѣнь его грушъ и тополей и васъ поразитъ запустѣніе, какое тамъ царитъ. Встрѣтите вы развѣ болгарина-дукьянщика (кабатчика), да стадо поросятъ, двѣ или три недѣли тому назадъ перераненное башибузуками, да солдатика, который ищетъ, Богъ вѣсть зачѣмъ, понадобившуюся ему дощечку и выламываетъ ее изъ дома, какъ только находитъ подходящую. Съ тоскливымъ чувствомъ возвращаетесь вы на свой бивакъ, вспугивая стаи галокъ и воронъ по дорогѣ.
Тяжела бездѣятельная стоянка въ этихъ окрестностяхъ. Офицерство батареи еще, сравнительно-часто, письма изъ Россіи получаетъ и можетъ еще, кой-о-чемъ потолковать, между собой, хотя немногое остается уже неперетолкованнымъ. Въ жару, поднявъ полы своихъ палатокъ, лежимъ мы, офицеры, и отпиваемся чаемъ; вечеромъ, немного оживляемся, собираемся въ кучу и, пріободренные почтеннымъ количествомъ выпитаго, затягиваемъ хоровую…
А солдатикамъ что? рубахи они перемыли, штаны заштопали, поклоны домой почти всѣ написали, изъ Россіи имъ писемъ нейдетъ — совсѣмъ дѣлать нечего. Бываютъ, конечно, и тутъ разговоры, о томъ, напримѣръ, что галочья и воронья этого налетѣло — должно, бою тутъ быть — да вѣдь это и самъ всякій видитъ, что налетѣло достаточно. Всѣ разговоры такіе незанятные, Вотъ и пѣсни тоже — сколько ихъ у господъ! а у солдатиковъ: «Греми слава трубой», «Сѣни», «Поповна», еще двѣ, три, да и тѣ надоѣли. И опять же складу въ пѣніи нѣтъ. Правда, занятно, когда Федоровъ-штрафовный разойдется и велитъ «Лаврентья» затянуть. Станутъ всѣ въ кружокъ и почнутъ хоромъ повторять: самъ Лаврентій, самъ Лаврентій!.. сначала протяжно, потомъ все скорѣе и чаще, а Федоровъ въ кругу, ничего не поетъ, только руками, да плечами поводитъ, ногами перебираетъ, да лихо приговариваетъ: Эхъ-ма, эхъ-ма! да кабы денегъ тьма! Или по-бабьи крикнетъ: Что ты, что ты? я сама четвертой роты!.. или другое что. Много у него приговорокъ всякихъ; а хоръ все пуще, да чаще, да громче, и какъ пустится Федоровъ вприсядку! И ужь ничего не приговариваетъ, а только гикнетъ когда благимъ матомъ! Тутъ и фейерверкеръ Русецкій не выдержитъ, и кузнецъ Станишевскій пойдетъ отбалтывать долгими ногами — и пошло! часа на три! Хорошо, да вѣдь и это каждый день…
Скука!.. Скука вездѣ и во всемъ; скука тѣмъ болѣе несносная, что еще не успѣли освоиться съ нею, отупѣть подъ ея еще новымъ вѣяніемъ; она еще бѣситъ и трогаетъ жолчь, а не усыпляетъ, какъ позднѣе. Скучно это ясное утро, этотъ пріѣвшійся видъ; тоскливо глядѣть на командира батареи, возящагося со своей прострѣленной въ мякоти ногой, или пишущаго письма въ своемъ огромномъ фургонѣ; скученъ фельдфебель, озабоченно бродящій по батареѣ, хотя заботиться ровно не о чемъ; надоѣли до смерти товарищи, такъ же какъ и ты имъ надоѣлъ… Хочется чего-нибудь выходящаго изъ ряду вонъ: боя, письма изъ дому, новаго лица, или просто хоть перейти на другое мѣсто стоянки.
Понятно, какое живое и всеобщее вниманіе привлекъ на себя всадникъ, подъѣхавшій въ это утро къ батареѣ. Это былъ оборванный болгаринъ, верхомъ на маленькой, косматой лошаденкѣ какой-то неопредѣленной, грязной масти. Онъ остановился у коновязи, спѣшился и, разспросивъ о чемъ-то ѣздовыхъ, направился къ командирскому фургону. Это былъ человѣкъ лѣтъ сорока, средняго роста, казавшійся нѣсколько сутуловатымъ. Лицо, шея и руки его были почти коричневаго цвѣта отъ покрывавшаго ихъ загара; черты лица были красивы. Черные стриженые волосы только на вискахъ выглядывали изъ подъ надѣтой на затылокъ драной бараньей шапки, открывавшей высокій, выпуклый лобъ. Густыя, черныя брови, почти сходясь, пропадали въ хмурой морщинѣ надъ самымъ носомъ, правильнымъ и съ тонко прорѣзанными ноздрями. Подвижныя губы, обросшія черными усами, были, постоянно сжаты; черные, блестящіе глаза были постоянно прищурены, точно онъ присматривался къ чему-то вдали. Небритая недѣли полторы щетина покрывала его сухія щеки и подбородокъ. Общее выраженіе лица было безстрастно и серьёзно.
На немъ была старая куртка изъ толстаго, коричневаго сукна, обшитая черной тесьмой, мѣстами оторвавшейся и висѣвшей клочьями. Куртка открывала глухой спереди жилетъ такого же сукна, съ широкимъ, круглымъ вырѣзомъ для шеи. Черезъ этотъ вырѣзъ только мѣстами выглядывала грязная до черноты рубаха. такъ что сильная, жилистая шея была вся открыта. Порыжѣлые, рваные башмаки прикрывались въ подъёмѣ языками турецкихъ шальваръ, шедшихъ въ обтяжку отъ щиколодки почти до колѣнъ и тамъ расширявшихся до того, что мотня ихъ висѣла до икоръ. Въ таліи, подъ курткой, пріѣзжій былъ обернутъ весчетное число разъ кускомъ старой, засаленной, дорогой когда-то ткани; но она показалась ему, вѣроятно, недостаточно длинной, потому что была еще наставлена кускомъ грубой, шерстяной матеріи, кирпично-красныя складки которой мѣшались съ пестрыми складками тонкой, дарогой шали. За этимъ поясомъ были заткнуты: ятаганъ, мѣстами блестѣвшій въ трещинѣ ноженъ, и мара кремневыхъ пистолетовъ. На грубой веревкѣ съ узлами, черезъ плечо висѣло отлично содержанное турецкое магазинное ружье. Сила, ловкость и желѣзная воля такъ и бросались въ глаза въ этомъ человѣкѣ.
Только что подошелъ онъ къ фургону командира, какъ былъ уже окруженъ офицерами и толпой солдатъ, и самъ командиръ въ черныхъ каленкоровыхъ шароварахъ, въ туфляхъ и безъ кителя, вылѣзалъ изъ своей повозки.
— Доброе утро, сказалъ болгаринъ, обращаясь къ подходившему старику фельдфебелю, котораго принялъ за самаго важнаго изъ присутствовавшихъ. Когда же кто-то поправилъ его ошибку, онъ внимательно вглядѣлся въ типичное, чисто русское лицо командира, съ просѣдью въ бородѣ и кудряхъ, дотронулся рукой до шапки, точно хотѣлъ поправиться, и сказалъ:
— Гюргій Лавдакъ, юнакъ! — и окинулъ гордымъ взглядомъ присутствовавшихъ, точно ожидая, что это имя уже намъ знакомо.
— Ты болгаринъ, что ли? спросилъ командиръ.
— Болгаръ, степенно отвѣчалъ онъ: — отца турки зарѣзали, мать и дѣтей — тоже зарѣзали. Меня не зарѣзали, прибавилъ онъ спокойно, въ видѣ поясненія.
— Откуда ты родомъ? разспрашивалъ командиръ.
— Отъ Сливенъ изъ Бутеница, отвѣчалъ Гюргій небрежно, какъ принято вообще на востокѣ говорить о себѣ. — Того села ужь нѣтъ теперь… А что, твои это, капитанъ, солдаты ищутъ здѣсь по деревнямъ сѣно, ячмень и кукурузу?
— Ищутъ, отвѣчалъ командиръ, понявъ, что Гюргій говорилъ о фуражирахъ.
— Я ихъ видѣлъ. Они не тамъ ищутъ. Я знаю одну деревню въ четырехъ часахъ отсюда, гдѣ никого еще не было, а хлѣба и сѣна много, много оставили турки, когда уходили…
— Ты покажешь эту деревню моимъ солдатамъ? ласково, почти нѣжно перебилъ командиръ.
— Да, отвѣчалъ юнакъ, дѣлая головою жестъ, который у насъ значитъ отрицаніе.
— Какъ же ты попалъ въ юнаки? вмѣшался въ разговоръ прапорщикъ Гаричъ, младшій изъ моихъ товарищей.
— Ужь четыре года юнакъ, отвѣчалъ Гюргій безстрастно; — турки всѣхъ порѣзали, кешту сожгли, жену взяли, барановъ, буйволовъ тоже взяли, я и пошелъ въ Балканы.
— Какъ, жену взяли? удивился прапорщикъ.
— Такъ; молодая очень, хорошая была; взялъ турецкій капитанъ, такой толстый, красивый; себѣ взялъ.
— Какъ же ты позволилъ ему взять?
— Я далеко убѣжалъ, не видалъ, какъ брали. Онъ въ меня изъ пистолета стрѣлялъ, сказалъ Гюргій, засучивъ рукавъ и показывая затянувшійся свѣтлой кожей слѣдъ отъ пули на рукѣ.
— Что-жъ, послѣ того ты тоже рѣзалъ турокъ?
Съ довольной, гордой улыбкой юнакъ кивнулъ вверхъ головой и поднялъ лѣвую руку и два пальца правой.
— Семь человѣкъ? переспросилъ прапорщикъ.
— Да, семь. Два молодыхъ, одинъ старикъ, чарабаджи съ большой бородой и двѣ его жены. А два совсѣмъ маленькіе, небрежно показалъ онъ на аршинъ отъ пола.
— И ты самъ ихъ рѣзалъ?
— Самъ, успокоительно отвѣчалъ Гюргій.
— Какъ же тебѣ не совѣстно было убивать маленькихъ? ужаснулся Гаричъ.
Юнакъ внимательно вслушался, очевидно, не уловивъ смысла вопроса.
— Не было тебѣ жалко рѣзать дѣтей? повторилъ Гаричъ.
— Не было, спокойно отвѣчалъ онъ. — Они тоже моихъ зарѣзали, прибавилъ онъ вразумительно и съ улыбкой.
— Ты и теперь рѣжешь турокъ? спросилъ штабсъ-капитанъ фонъ-Штофъ, любившій самъ урѣзать муху и выразиться вѣско и лаконически.
— Нѣтъ, теперь солдаты бьютъ ихъ изъ пушекъ, отвѣчалъ Гюргій, серьёзно оглядывая новаго допросчика.
— Отчего же ты самъ нейдешь въ солдаты? спросилъ я: — знаешь ли ты, что есть цѣлая дружина изъ болгаръ, которая бьется съ турками за Балканами, недалеко отъ твоей родины, Сливны?
— Знаю, внимательно осматривая и меня съ головы до ногъ, отвѣчалъ юнакъ. — Я здѣсь, а здѣсь нѣтъ болгарскихъ солдатъ, прибавилъ онъ: — мнѣ здѣсь хорошо.
— Что же ты теперь дѣлаешь, чѣмъ живешь?
Онъ не понялъ.
— Что же ты ѣшь? переспросилъ я.
— Братушки дадутъ, отвѣчалъ онъ, равнодушно кивая годовой на окружающихъ солдатъ. — Сейчасъ пойду туда, гдѣ они варятъ себѣ и они дадутъ каши и щей.
Гюргій говорилъ по-болгарски, но, благодаря его лаконизму и простотѣ мысли, мы понимали все, что онъ хотѣлъ сказать. Онъ обѣдалъ и ночевалъ въ тотъ день съ солдатами въ батареѣ и на зарѣ другого дня повелъ фуражировъ въ обѣтованную деревню. Черезъ два дня, онъ воротился съ такимъ обозомъ зерна, та командиръ чуть-было не расцѣловалъ его, услышавъ, что за все это слѣдуетъ только по рублю подвозчикамъ. Но Гюргій нисколько не тронулся восторженными похвалами командира и хладнокровно засунулъ за поясь только-что подаренные пятьдесятъ серебряныхъ рублей.
Съ того дня Гюргій поселился въ батареѣ, или, вѣрнѣе, бивакъ ея служилъ ему мѣстомъ отдохновенія отъ постоянныхъ фуражировокъ, возвращаясь съ которыхъ онъ заваливался въ палаткѣ и спалъ по цѣлымъ суткамъ.
Прошло недѣли двѣ и всѣ въ батареѣ привыкли къ Гюргію. Привыкли, но не сблизились съ нимъ, потому что онъ держался отдѣльно отъ солдатъ и ни разу не видѣлъ я его въ бесѣдѣ съ кѣмъ либо изъ нихъ. Цѣлыми днями онъ или спалъ, или, одиноко сидя у своей маленькой палатки на травѣ, чинилъ свои доспѣхи, или строгалъ что-нибудь обломкомъ ножа, криво вдѣланнымъ въ деревянный черенокъ.
— Хоть бы пѣсню когда затянулъ! ровно и не человѣкъ, а тигра какая! отозвался о немъ разъ мой деньщикъ Готолюкъ.
Этотъ краснорожій, неуклюжій и курносый парень, со свиными, хитрыми глазками и рѣдкими льняными волосами искренно почиталъ Гюргія безобразнымъ, благодаря коричневому загару его лица и рукъ. Впрочемъ, такого же мнѣнія были почти всѣ солдаты батареи.
— Вотъ бы намъ на деревню такого, то-то бы дѣвки за имъ гоняться стали! остритъ бывало цѣлая компанія извѣстныхъ бонмотистовъ изъ ѣздовыхъ, когда Гюргій проходилъ мимо ихъ своей легкой танцующей походкой.
Но Гюргій относился равнодушно къ насмѣшкамъ и только иногда за обѣдомъ, когда вся батарея поголовно заливалась добродушнымъ хохотомъ на его счетъ, онъ улыбался также весело, но немного свысока.
Какъ-то утромъ, подавая мнѣ умываться въ палаткѣ, Готолюкъ, очевидно, едва удерживался отъ душившаго его смѣха.
— Что съ тобой? спросилъ я его.
— Смѣшно оченно, ваше благородіе, какъ братушка нашъ все ищетъ денегъ своихъ, отвѣчалъ онъ.
— Какихъ денегъ?
— Командеръ ему рублей со сто надарили; онъ ихъ въ поясѣ все носилъ; вчера пріѣхалъ мокрый, и разулъ, и раздѣлъ, какъ есть все съ себя. Разложился въ палаткѣ, ровно въ своей горницѣ. Пеленку эту свою размоталъ съ брюха и положилъ въ головахъ, али гдѣ около себя. У его ночью кто-то и скралъ деньги, а онъ проснулся по утру и ну искать, думаетъ, что потерялъ. И въ травѣ смотритъ, и шаровары шире палатки распялилъ, и въ нихъ шарилъ. Все удивляется, ваше благородіе, куды могли дѣваться! заключилъ Готолюкъ, прыская со смѣху и закрывая изъ вѣжливости ротъ свободной отъ ковша рукой.
Когда я, умывшись, вышелъ изъ палатки, Гюргій уже пересталъ искать и одѣтый сидѣлъ на травѣ и строгалъ что-то, весь углубившись въ свое занятіе. Я пошелъ къ командиру и разсказалъ ему случай этой ночи съ Гюргіемъ.
— Что-жь онъ самъ не придетъ сказать, удивился командиръ: — это вѣрно опять, бестія, Ѳедоровъ-штрафованный!
Ѳедоровъ-штрафованный, на котораго пало такъ рѣшительно подозрѣніе командира, былъ самою забубенною головой въ батареѣ. Всегда безстрашный и находчивый, ловкій и остроумный, онъ имѣлъ одну слабость, изъ-за которой такъ часто и продолжительно бывалъ въ разрядѣ штрафованныхъ, что и теперь, прощенный за отличіе въ бою, продолжалъ именоваться не иначе, какъ съ прибавленіемъ эпитета «штрафованный». У товарищей онъ никогда не кралъ ни одной тряпки и счелъ бы величайшимъ оскорбленіемъ и самое подозрѣніе въ подобномъ поступкѣ, но у «вольныхъ», уходя съ каждой стоянки, онъ не могъ не взять съ собою чего-нибудь на память. Еслибы пропало что-нибудь у солдата, вся батарея была бы увѣрена, что Ѳедоровъ-штрафованный тутъ ни причемъ; но когда, передъ выходомъ изъ одной румынской деревушки, пропала обывательская корова, то всѣ, въ томъ числѣ и обозный рядовой Свендянскій, котораго шутовавшіе его товарищи могли увѣрить въ томъ, что гранаты набиваются солдатской кашей — даже и тотъ понималъ, что это дѣло рукъ Ѳедорова-штрафованнаго, и понималъ еще прежде, чѣмъ пропавшая корова отыскалась въ батарейномъ стадѣ, выкрашенной дегтемъ изъ бѣлой въ темно-караковую. Несмотря на свою слабость, Ѳедоровъ-штрафованный былъ общимъ любимцемъ и гордостью батареи. Лихой и красивый ярославецъ, онъ былъ первый танцоръ и потѣшникъ въ батареѣ, а когда попадался въ какомъ нибудь воровствѣ, то самъ такъ потѣшно разсказывалъ обо всѣхъ подробностяхъ, что батарея заливалась сочувственнымъ смѣхомъ.
По приказанію командира, былъ позванъ Гюргій. Явившись на зовъ, юнакъ спокойно сталъ передъ нами, ожидая узнать, чего отъ него хотятъ.
— Ты, я слышалъ, потерялъ деньги? спросилъ его командиръ.
— Да, потерялъ, отвѣчалъ онъ не то совсѣмъ равнодушно, не то съ легкимъ оттѣнкомъ злобы.
— Но, можетъ быть, ты ихъ не потерялъ, а у тебя украли? Можетъ быть, ты подозрѣваешь кого-нибудь? спросилъ командиръ.
— Не знаю, отвѣчалъ нѣсколько смутившись Гюргій.
— Ты ни на кого не думаешь?
— Нѣтъ, ни на кого, отвѣчалъ онъ уклончиво.
— Позвать Ѳедорова штрафованнаго! крикнулъ командиръ.
Черезъ минуту передъ нимъ вытянулея рослый, молодцеватый солдатъ съ окладистой русой бородой и живыми, веселыми голубыми глазами. Бѣгло, но внимательно оглядѣвши обстановку предстоявшаго допроса, Ѳедоровъ быстро пришелъ къ какому-то рѣшенію и уже смѣло и спокойно уставился на своего начальника.
— Ты укралъ? коротко спросилъ тотъ его.
— Такъ точно, ваше высокоблагородіе, отвѣчалъ Ѳедоровъ, поспѣшно вытаскивая изъ кармана завязанныя въ платокъ деньги и подавая ихъ командиру.
— Пятьдесятъ розогъ! рѣшило начальство, передавая деньги болгарину.
— Слушаюсь, отвѣчалъ Ѳедоровъ съ молодцеватымъ и веселымъ видомъ, какъ полагается говорить съ начальствомъ. — Пусть, ваше высокоблагородіе, пересчитаетъ, всѣ ли деньги? прибавилъ онъ, кивая на Гюргія, и, повернувшись по правиламъ кругомъ, бодро зашагалъ къ коновязи для экзекуціи.
— Въ своей батареѣ ужь началъ красть! крикнулъ ему вслѣдъ командиръ презрительно, и Ѳедоровъ остановился, уничтоженный. Онъ покраснѣлъ до корней волосъ и умоляюще устремилъ на командира полные слезъ глаза. Презрительный взглядъ, которымъ отвѣчалъ ему тотъ, еще болѣе смутилъ его; онъ опустилъ глаза и вслѣдъ за тѣмъ быстро вскинулъ ихъ на Гюргія. Бѣшеная злоба и ненависть искрились теперь въ глазахъ штрафнаго. Онъ едва удержался отъ бѣшенаго ругательства, казалось, такъ и просившагося на его языкъ, и, сжавъ зубы, опустилъ голову и пошелъ дальше.
Гюргій держалъ деньги въ рукахъ и стоялъ въ недоумѣніи, ничего, казалось, не понявъ изъ разыгравшейся передъ нимъ сцены.
— Ты не думалъ, что деньги у тебя украла? спросилъ я его.
— Нѣтъ, я зналъ, что ваши солдаты взяли, отвѣчалъ онъ: — я утромъ вездѣ смотрѣлъ и нигдѣ не было, а ночью слышалъ, какъ Тодоръ-штрафовный влѣзъ ко мнѣ въ палатку. Когда я его окликнулъ, онъ попросилъ табаку у меня. Я далъ.
— Отчего же ты этого раньше не сказалъ?
— Думалъ, что не отдадите, коротко отвѣтилъ Гюргій, впадая въ обычное равнодушіе и пряча деньги за поясъ.
Мнѣ всегда думалось, что это равнодушіе только кажущееся, что Гюргій живетъ и чувствуетъ гдѣ-то въ глубинѣ себя, такъ что только наружу не прорываются эти чувства, или, если и отражаются на его лицѣ и въ словахъ, то лишь загадочными, едва уловимыми намеками. Но послѣ описанной исторіи съ деньгами я наблюдалъ за Гюргіемъ нѣсколько дней и не замѣтилъ и намёка на благодарность за оказанную ему такъ неожиданно справедливость. Только послѣ того, какъ-бы ни промокли его доспѣхи, Гюргій уже не снималъ ихъ и спалъ, не раздѣваясь.
А эти доспѣхи обращались замѣтно въ лохмотья. Съ каждымъ днемъ дольше и дольше засиживался юнакъ надъ ихъ починкой. Командиръ батареи предложилъ ему какъ-то казенную обмундировку, но Гюргій отъ нея отказывался и согласился принять ее только тогда, когда кто-то догадался юнака увѣрить, что это нисколько не обяжетъ его сдѣлаться солдатомъ и по окончаніи войны идти съ нами въ Россію. Тогда онъ съ замѣтнымъ удовольствіемъ облекся въ новое, непривычно-узкое ему платье. Онъ бросилъ даже свою шпаку, замѣнивъ ее казеннымъ кепи, и изъ прежнихъ одѣяній оставилъ только безконечный поясъ, не позволявшій ему застегивать нижнихъ пуговицъ мундира.
Новое свое одѣяніе Гюргій очень берегъ, и чистилъ даже каждый день пуговицы. Юнакъ такъ скоро освоился съ нимъ, что черезъ два дня командира поразилъ его увѣренный и воинственный видъ, когда онъ въ новой формѣ, верхомъ на своей маленькой горячей лошаденкѣ, выѣзжалъ на фуражировку. Командиръ предложилъ ему взять и шашку, чему тотъ очень обрадовался и тотчасъ же отдарилъ командира своимъ ятаганомъ. Ятаганъ этотъ оказался, впрочемъ, изъ весьма плохихъ. Ножны были въ трещинахъ, а клинокъ, хоть и порядочной стали, избитъ и поломанъ въ нѣсколькихъ мѣстахъ ударами обо что-то твердое.
Во время неожиданно для насъ разыгравшагося боя подъ Сгалвицей и Нелишадомъ Гюргій случился на фуражировкѣ.
Послѣ того уже, какъ турки были отбиты по всей линіи и стали отступать, оставивъ противъ своего обыкновенія сотни неподобранныхъ труповъ, я пошелъ съ батареи впередъ оглядѣть мѣсто недавняго боя. Турки были уже за переваломъ, закрывавшимъ горизонтъ, но изъ-за этаго перевала еще слышалась канонада нашихъ батарей праваго фланга, выѣхавшихъ впередъ, чтобъ преслѣдовать огнемъ отступавшихъ. Передъ батареей, на каждыхъ ста шагахъ валялись убитые турки съ уже потемнѣвшими, сѣроватыми лицами и сильнымъ запахомъ спирта. Вѣроятно, передъ этой атакой Османъ-паша не задумывался надъ кораномъ, изыскивая всѣ возможныя средства поднять духъ своихъ таборовъ. У многихъ убитыхъ были въ рукахъ или валялись на землѣ, около, луковицы чесноку, которымъ они старались утолить предсмертную жажду. Почти всѣ были люди рослые, плечистые и, судя по усамъ и бородамъ, не особенно молодые и бывалые.
Между труповъ бродили наши солдатики съ боязливымъ любопытствомъ, по мѣрѣ удовлетворенія его, переходившимъ въ жажду поживиться чѣмъ-нибудь съ убитыхъ, пока къ нимъ не были разставлены часовые, въ пресѣченіе этой жажды. Группа деревьевъ впереди и нѣсколько правѣе батареи, въ которой очень легко было пристрѣляться послѣдней, во все время атаки предательски манила подъ свою защиту турокъ, и тамъ было больше всего убитыхъ и смѣлѣе всего были «любопытные». Имѣя въ виду положить предѣлъ ихъ любопытству, я направился туда. Къ удивленію своему, я нашелъ въ числѣ любопытствовавшихъ и Гюргія, который расхаживалъ между труповъ, водя въ поводу свою страшно усталую и взмыленную лошаденку. Онъ, очевидно, издалека скакалъ на выстрѣлы, какъ только заслышалъ ихъ. Онъ не замѣчалъ меня и въ волненіи, какъ мнѣ показалось, ходилъ отъ трупа къ трупу, внимательно вглядываясь въ лица. Особенно долго остановилъ на себѣ его вниманіе офицеръ, ничкомъ лежавшій въ кустахъ. «Любопытные», увидавъ меня, замѣтно старались держаться вдали. Я остановился, наблюдая за юнакомъ шагахъ въ пятидесяти. Мнѣ сначала пришло въ голову, что и онъ явился сюда за поживой, можетъ быть, совершенно законной въ его глазахъ. Но Гюргій, съ надмѣннымъ видомъ, перевернулъ трупъ офицера ногой, взглянулъ ему въ лицо и отошелъ съ выраженіемъ обманутаго ожиданія, не тронувъ тонкой золотой цѣпочки, блеснувшей по борту камзола убитаго.
— Что ты здѣсь дѣлаешь, Гюргій? спросилъ я его.
— Ищу, нѣтъ-ли знакомыхъ, отвѣтилъ онъ съ загадочной улыбкой.
У же вечеромъ въ тотъ день, когда офицерство собралось у чьей-то палатки въ кружокъ и пересказывало другъ другу разные эпизоды и анекдоты боя, я замѣтилъ подходившаго къ батареѣ Гюргія, все еще съ лошадью въ поводу. На мой вопросъ: видѣлъ ли онъ знакомыхъ? — онъ мнѣ равнодушно отвѣчалъ отрицательно и отправился убирать свою лошадь и располагаться на ночлегъ въ своей палаткѣ.
Нѣсколько дней спустя, подъ вечеръ яснаго, но слишкомъ жаркаго дня набѣжали тучки. Я пошелъ побродить отъ нечего дѣлать въ окрестностяхъ бивака батареи. Въ полуверстѣ отъ нея, на холмѣ, я нашелъ Гюргія лежащимъ на травѣ. Юнакъ, кмеая длинный стебель травы и гнусливо мурлыча себѣ что-то подъ носъ, мечтательно глядѣлъ въ холмистую даль, гдѣ черными точками виднѣлись вдали наши кавалерійскіе аванпосты. Замѣтивъ меня, онъ сейчасъ-же смолкъ и, легко и ловко подобравъ однимъ движеніемъ ноги подъ себя, сѣлъ. Выраженіе его лица изъ мечтательнаго преобразилось въ насмѣшливое.
— Куда ты глядѣлъ, Гюргій? спросилъ я его, садясь рядомъ съ нимъ на траву.
— Что-жъ вы не идете туда — бить турокъ? спросилъ онъ въ свою очередь, показывая рукой въ сторону аванпостовъ.
— Подожди, вотъ подойдутъ къ намъ еще войска; и мы пойдемъ въ самую Плевну.
— Передъ Плевно турки много накопали, тяжело вамъ будетъ дойти, сказалъ Гюргій.
— Ничего, дойдемъ какъ-нибудь, увѣренно сказалъ я.
— А если не дойдете?
— Тогда мы окружимъ турокъ и они всѣ попадутся къ намъ въ плѣнъ.
— Всѣ? повторилъ онъ, оживляясь.
— Всѣ, рѣшительно подтвердилъ я.
— Хорошо будетъ… произнесъ юнакъ, какъ бы говоря съ самимъ собой. — А скоро вы пойдете на Плевно?
— Скоро, войска уже подходятъ. Черезъ недѣлю, можетъ быть, и пойдемъ.
— Хорошо будетъ, опять повторилъ онъ.
— А что, ты очень не любишь турокъ? спросилъ я его.
— За!.. протянулъ онъ съ многозначительнымъ покачиваньемъ головы и широко открывшимися глазами.
— А кого ты больше всѣхъ ненавидишь?
Къ удивленію моему, онъ, не задумываясь, отвѣчалъ:
— Иванко Шишмана, убійцу Царя Асеня; онъ продалъ Болгарію грекамъ и туркамъ.
— Откуда ты знаешь про Царя Асеня? удивился я.
Онъ, въ свою очередь, удивленно взглянулъ на меня.
— Это былъ нашъ послѣдній болгарскій Царь, гордо отвѣчалъ онъ съ едва уловимой насмѣшкой въ углахъ рта. Эта насмѣшка даже нѣсколько смутила меня.,
— А русскихъ ты любишь? спросилъ я послѣ минутнаго молчанія, желая вызвать юнака на дружественныя изліянія.
— Они меньше обижаютъ болгаръ, чѣмъ турки. Да, я люблю ихъ, отвѣчалъ довольно равнодушно Гюргій.
— Какъ, обижаютъ? вознегодовалъ я: — они нарочно пришли сюда, чтобъ освободить своихъ братьевъ болгаръ, а ты говоришь, что они ихъ обижаютъ!
— Да, я ихъ люблю, повторилъ юнакъ съ такимъ видомъ, какъ бы слушалъ уже не въ первый разъ негодованіе освободителей, и соглашался только, чтобъ не раздражать его. Но въ тонѣ его слышалось недовѣріе, которое меня бѣсило.
— Намъ ничего отъ васъ не надо, убѣждалъ я его: — намъ не надо ни вашей земли, ни денегъ вашихъ; мы хотимъ только, чтобъ вы были свободны и жили счастливо въ своей Болгаріи.
— А вы, въ своей Россіи живете счастливо? хитро спросилъ юнакъ, какъ бы изъ разговоровъ солдатъ онъ уже составилъ себѣ собственное понятіе о жизни въ Россіи и считалъ возможной со стороны русскихъ зависть къ болгарамъ.
— Конечно, счастливѣе, чѣмъ вы, съ жаромъ отвѣчалъ я: — мы въ Россіи можемъ быть увѣрены, что никто не убьетъ ни насъ, ни нашихъ родныхъ, и не отниметъ ни жены, ни барановъ, ни буйволовъ.
— А Тодоръ-штрафовный въ Россіи тоже ничего не украдетъ? спросилъ онъ.
— Воры вездѣ есть, отвѣчалъ я: — но они не могутъ тамъ грабить открыто, какъ у васъ. У насъ есть законъ, есть суды и пристава, которые смотрятъ за тѣмъ, чтобъ все было правильно и никто не обижалъ бы другого.
— Да, я слышалъ, солдаты говорили: «становой приставъ» есть въ Россіи.
Я поспѣшилъ вернуться къ тому мѣсту нашего разговора, съ котораго онъ сталъ какъ-то запутываться.
— А какъ же ты говорилъ, что русскіе обижаютъ болгаръ? чѣмъ же они ихъ обижаютъ? Развѣ они обижать васъ пришли сюда? сталъ я допрашивать.
— Да, они пришли освободить насъ и устроить, чтобъ мы жили такъ же, какъ живутъ они и нѣмцы за Дунаемъ. Они насъ мало обижаютъ, я ихъ люблю, успокоительно завѣрялъ Гюргій, видя мою горячность.
— Ты все-таки твердишь, что мы обижаемъ васъ, негодовалъ я: — чѣмъ же? Чѣмъ русскіе тебя обидѣли?
— Меня не обижали. Какъ меня обидѣть? пожалъ онъ плечами: — только одинъ русскій капитанъ велѣлъ разъ нагайкой избить.
— Какъ такъ, за что? удивился я, слегка краснѣя.
— Остановился я ночевать въ одной деревнѣ, говорилъ съ добродушной улыбкой и безъ злобы Гюргій: — а хозяева угнали буйволовъ далеко въ кусты, чтобъ не давать подъ русскій обозъ. Пришелъ капитанъ и велѣлъ всѣхъ бить нагайкими; и меня били.
— Отчего же ты ему не сказалъ, что ты проѣзжій и что тебя нѣтъ буйволовъ?
— Онъ не спрашивалъ, а только кричалъ и потомъ велѣлъ бить всѣхъ, пока не скажутъ, гдѣ буйволы.
— Отчего же въ той деревнѣ не давали буйволовъ? спросилъ я.
— Не хотѣли давать, коротко отвѣчалъ онъ.
— А дали-таки?
— Когда стали всѣхъ бить — дали… равнодушно отвѣчалъ Гюргій.
Солнце только-что сѣло. Багровыя волны заката еще заливали облачное небо со стороны Плевны, но на землѣ становилось уже сумрачно и сыровато. Сзади, вдали на бивакѣ батареи, замигали уже огоньки. У подножія холма, на которомъ мы сидѣли, разстилался уже легкой дымкой туманъ надъ болотцемъ и расползался все шире и выше. Я всталъ и пошелъ къ батареѣ.
— Рѣшительно никто не умѣетъ такъ бѣсить, какъ эти болгары, думалось мнѣ. — Они мирятся со всѣмъ, но не довольны никогда и ни чѣмъ, что бы вы для нихъ ни дѣлали!
Прошло мѣсяца три. Почти все это время батарея провела на одномъ изъ укрѣпленій, постепенно опоясавшихъ твердыни Плевны. Орудія батареи стояли въ окопахъ, возлѣ нихъ въ землянкахъ располагалась прислуга и офицерство; вся же хозяйственная часть, командиръ батареи, лошади, всѣ излишніе отъ строевого разечета люди и зарядные ящики находились верстахъ въ двухъ позади. Этотъ тылъ батареи былъ въ постоянныхъ сообщеніяхъ съ ней и назывался «ящиками», потому что находившіеся тамъ зарядные ящики служили самымъ частымъ поводомъ къ этимъ сношеніямъ.
Гюргій, возвращаясь съ фуражировокъ, останавливался въ ящикахъ и на батареѣ былъ всего раза два, такъ что я почти забылъ о немъ. Разъ только помню, какъ онъ, придя на позицію съ загадочной усмѣшкой разсматривалъ турецкіе редуты и траншеи, темными полосками виднѣвшіяся на зеленоватыхъ скатахъ холмовъ. Но я съ нимъ не заговаривалъ. Несчастія сдѣлали его въ моихъ глазахъ такимъ черствымъ пессимистомъ, что самое присутствіе его навѣвало на меня какое-то непріятное, тяжелое чувство.
Наконецъ, настало двадцать восьмое ноября. Послѣдній, жаркій и тяжелый бой сломилъ, наконецъ, Плевну и она пала, столько же жалкая, сколько грозной была еще нѣсколько дней назадъ. Радость побѣды заставляла насъ просто сумасшествовать въ этотъ день. Солдатики батареи сожгли даже на радостяхъ свои землянки, два мѣсяца служившія имъ вѣрой и правдой, такъ что послѣ этой иллюминаціи имъ пришлось нѣсколько дней провести подъ открытымъ небомъ, пока батарея не была двинута въ походъ.
На другой день мы отправились осматривать турецкія позиціи. Было какое-то особое наслажденіе разъѣзжать между турецкихъ редутовъ, гдѣ еще такъ недавно носилась смерть, гдѣ три мѣсяца не смѣла ступить ни одна человѣческая нога; разгуливать по ближайшимъ траншеямъ, гдѣ еще третьяго дня не смѣлъ ни русскій, ни турокъ показаться въ полъ-роста изъ-за бруствера.
Каждый шагъ, каждая закоптѣлая отъ пороховаго дыма бойница въ этихъ траншеяхъ напоминала, что за ней три мѣсяца сидѣлъ человѣкъ, который употреблялъ всю свою изобрѣтательность, чтобъ устроиться уютнѣе и безопаснѣй. Стѣнки бойницы, вылѣпленныя изъ глины, глянцевито блестѣли отшарканныя цевьемъ ружья, внутренній скатъ бруствера былъ также отшлифованъ грудью стрѣлка, а на томъ мѣстѣ, гдѣ онъ обыкновенно сидѣлъ, было даже грязное и такое же глянцовитое углубленіе, такъ что по количеству этихъ углубленій можно было счесть защитниковъ траншеи. Въ турецкихъ траншеяхъ валялись патроны, бумажки, спички, какія-то тряпки, брошенныя за негодностью, и еще слышался жилой запахъ. Но они были уже совершенно пустынны, хотя каждый шагъ наводилъ мысль на ихъ недавнихъ защитниковъ. Уныло чернѣли отверстія блиндажей и нишъ для снарядовъ. Пусты были въ редутахъ уютные уголки за траверсами, защищенные отъ русскихъ снарядовъ и, вѣроятно, всегда людные во время осады.
Проѣхавшись по укрѣпленіямъ, мы направились къ городу, куда вели зигзагами траншеи съ ближайшихъ укрѣпленій. Въ узкихъ, кривыхъ, грязныхъ улицахъ городка оживала дѣятельность, но совершенно другого рода, чѣмъ та, которою онъ кипѣлъ во время осады. Теперь, въ покинутомъ турецкомъ городѣ единственными хозяевами были солдаты. Цѣлыми вереницами шли они изъ города въ свои части, таща на себѣ все, что успѣли захватить. Одинъ тащилъ два вѣнскихъ стула, чтобъ, пришедши въ роту, бросить ихъ въ костеръ. Другой изнемогалъ подъ тяжестью неудобнаго для переноски стѣнного зеркала, которое, полюбовавшись сперва въ него на себя, онъ разобьетъ въ куски и выберетъ изъ нихъ одинъ болѣе удобный для похода. Остававшіеся въ городѣ болгары уже похозяйничали ранѣе солдатъ въ турецкихъ кварталахъ и теперь великодушно предоставляли этимъ послѣднимъ все оставшееся. На нашъ вопросъ у котораго-нибудь изъ носильщиковъ: откуда взялъ онъ ненужную ему ношу? — тотъ всегда отвѣчалъ съ блаженной улыбкой:
— Братушка подарилъ, ваше благородіе.
Внѣ города, въ открытомъ полѣ, съ нерастаявшимъ еще вчерашнимъ снѣгомъ на сѣверныхъ склонахъ холмовъ, стояли огромныя толпы плѣнныхъ. Мрачно выглядѣли эти оборванныя, голодныя толпы. Послѣдніе остатки собственной провизіи были доѣдены ими вчера и теперь оставалась только надежда на великодушіе побѣдителей, которые и сами-то не особенно были сыты.
Русское начальство немногимъ могло имъ пособить, потому что не разсчитывало на сорокъ четыре тысячи лишнихъ желудковъ. Русскій солдатикъ охотно дѣлился своимъ сухаремъ съ плѣнными и ближайшія части войскъ натащили имъ вороха хлѣба и сухарей, но все это были крохи, не могшія утолить голода этой неоглядной толпы. Болгары, остававшіеся въ окрестностяхъ во время осады, устроили около плѣнныхъ нѣчто въ родѣ рынка, но тамъ турки, могли получить что-нибудь только за деньги, которыхъ у большинства не было.
Угрюма и тиха была необозримая толпа плѣнныхъ, окаймленная блестящими штыками русскихъ часовыхъ. Только на окраинахъ была она нѣсколько оживлена, потому что сюда пробрались всѣ имѣвшіе хоть что-нибудь продать русскимъ; въ глубинѣ же турки мрачно лежали, сидѣли и стояли неподвижно, ожидая своей участи. Многіе изъ нихъ были увѣрены, что русскіе ихъ перерѣжутъ и надѣялись на скорый, такимъ образомъ, конецъ мученій голода и холода. Эта надежда, на скорый конецъ, хоть и не по винѣ русскихъ, оправдалась для многихъ изъ нихъ. Многихъ изъ нихъ черезъ нѣсколько дней замело снѣгомъ на Систовской дорогѣ.
Когда мы, офицеры, бродили около этой богатой характерными типами толпы, насъ осаждали наиболѣе смѣлые изъ нея, прося купить у нихъ что-нибудь, или просто — подаянія. Всѣ деньги, какія случайно были у насъ съ собой, мы уже роздали и спѣшили уйти отъ этой толпы. Насъ гнало прочь тяжелое сознаніе невозможности помочь чѣмъ-либо этой ужасной нуждѣ. Вдругъ одинъ турецкій офицеръ остановилъ насъ умоляющимъ жестомъ. Блѣдный, рыхло-тучный, въ затасканномъ, форменномъ, синемъ камзолѣ, этотъ офицеръ началъ насъ униженно просить о чемъ-то. Видя, что мы хотимъ продолжать идти, онъ бросился на колѣни, схватилъ полу моего полушубка и сталъ скоро и трогательно просить о чемъ-то. Въ его подобострастной улыбкѣ, униженномъ тонѣ и выраженіи лица было что-то отталкивающее, почти скотское; но въ голосѣ его, въ тоже время, слышалось такое неподдѣльное отчаяніе, что мы невольно остановились, недоумѣвая, чего онъ хочетъ.
— Это, ваше благородіе, ёнъ просится, чтобы вы его къ себѣ взяли, пояснилъ ближайшій часовой: — вчера господа которыхъ изъ ихнихъ офицеровъ разобрали по своимъ землянкамъ — вотъ и онъ просится, чтобы, значитъ, и его взять.
Хотя мы и не подумали отказать офицеру, но хлопотать о томъ, чтобъ его къ намъ отпустили, стали не слишкомъ съ большимъ удовольствіемъ. Хлопоты оказались успѣшны. Хотя кто-то сначала и не отпускалъ, но въ концѣ-концовъ караульный офицеръ объявилъ намъ, что мы можемъ взять плѣннаго бимбаши къ себѣ, съ тѣмъ условіемъ, чтобъ на завтра онъ явился къ часу отправленія партій въ Систово. Радость бимбаши была неописанная, когда ему объяснили, что онъ можетъ слѣдовать за вами. Попросивъ минуту подождать, онъ бросился за своими вещами и скоро прибѣжалъ въ сопровожденіи слуги, тащившаго на спинѣ увѣсистый узелъ. Ссадили сопровождавшаго насъ трубача и его лошадь отдали бимбаши. Тотъ, сравнительно легко для своей тучности, влѣзъ въ сѣдло и мы тронулись. Трубачъ и слуга бимбаши слѣдовали за нами пѣшіе. Былъ уже вечеръ и не ѣвшій ничего съ утра плѣнный видимо торопился. Жестами просилъ онъ ѣхать скорѣе, рысью. Мы показали на слѣдовавшихъ сзади пѣшихъ. Онъ сдѣлалъ презрительную гримасу, объяснилъ жестами, что они могутъ бѣжать, и показался нѣсколько обиженнымъ тѣмъ, что мы, несмотря на его просьбы, продолжали ѣхать шагомъ. Впрочемъ, когда мы, наконецъ, подъѣхали къ своей землянкѣ, обида бимбаши уже прошла и онъ, соскочивъ первымъ на землю, бросился къ моему стремени, чтобъ помочь мнѣ сойти съ лошади. Мнѣ пришлось слѣзть направо, чтобъ избѣжать его непрошенныхъ услугъ.
Тотчасъ, къ огромному удовольствію плѣннаго, мы сѣли за обѣдъ, или вѣрнѣе за ужинъ. Утоливъ свой голодъ и выпивъ нѣсколько рюмокъ водки, бимбаши сдѣлался необыкновенно разговорчивъ и видимо страдалъ отъ того, что мы не понимали его болтовни. Командиръ приказалъ было позвать Гюргія, чтобы онъ былъ переводчикомъ, но юнакъ, оказалось, уѣхалъ съ ранняго утра также смотрѣть плѣнныхъ и еще не возвращался. Впрочемъ, бимбаши скоро примѣнился объясняться жестами и разсыпался въ комплиментахъ намъ. Онъ объяснялъ, что водка, вино, кушанья и мы сами такъ ему понравились, что онъ искренно любитъ насъ и хочетъ сдѣлаться также русскимъ офицеромъ. Толстое лицо офицера побагровѣло, длинные усы растрепались, глаза посоловѣли и изъ подъ съѣхавшей на затылокъ фески виднѣлись коротко стриженные волосы со сквозившими черезъ нихъ какими-то болячками. Онъ былъ просто омерзителенъ въ своемъ весельи, такъ что мы только и ждали, чтобы онъ заснулъ, и не позвали Гюргія, хотя и видѣли его лицо, прильнувшее къ стеклу окошечка землянки. Бимбаши, послѣ неудачныхъ попытокъ прижать кого-нибудь къ своему сердцу, спѣть какую-то веселую пѣсню и разсказать какой-то пикантный анекдотъ, стихъ и казался расположеннымъ заснуть. Мы всѣ очень этому обрадовались и, велѣвъ приготовить ему постель, вышли изъ землянки. Готолюкъ, мой деньщикъ, когда я его послалъ помочь гостю раздѣться, отправился къ нему съ большой неохотой, считая крайне унизительнымъ для себя услуживать турку. Только-что Готолюкъ спустился въ землянку, а мы, офицеры, усѣлись у ея входа на заваленкѣ, какъ снизу послышались неистово гнѣвныя ругательства и скоро явился деньщикъ совершенно негодующій.
— Ваше благородіе, обратился онъ ко мнѣ: — онъ, собака, еще дерется. Я съ его сапоги тащу, а онъ сидитъ пьяный и все кричитъ: давай ему что-то! и на одѣяло показываетъ. Я ему говорю: спи, собака, чего тебѣ еще? а онъ ногу-то какъ подыметъ, да мнѣ прямо въ рыло… Я этого во всю службу не видалъ, что онъ со мной сдѣлалъ. Я, ваше благородіе, говорилъ онъ угрожающе обиженнымъ тономъ: — я изобью его, если онъ еще надо мной ругаться станетъ!
Я спустился въ землянку. Оказалось, что турокъ требовалъ своего стеганнаго одѣяла и успокоился только, когда оно было отыскано въ его узлѣ и принесено.
Когда я снова вышелъ изъ землянки, передъ офицерствомъ, сидѣвшимъ на завалинѣ, стоялъ Гюргій и о чемъ-то просилъ командира.
— …и солдаты, и лошади у другихъ голодали, продолжалъ Гюргій съ необыкновеннымъ оживленіемъ свою жаркую рѣчь: — а твои и лошади, и солдаты были всегда сыты. Все я дѣлалъ. Ты мнѣ давалъ денегъ, много давалъ — я отдамъ тебѣ всѣ ихъ назадъ, мнѣ не надобно ихъ, возьми! говорилъ онъ, подавая командиру что-то завернутое въ платокъ. — Мнѣ ничего не надо, только дай мнѣ того бимбаши, что спитъ теперь въ вашей землянкѣ.
— Какъ дать тебѣ? Я не могу этого, да и зачѣмъ онъ тебѣ?
— Зачѣмъ? задыхаясь переспросилъ Гюргій: — о, онъ мой старый знакомый! Онъ сжегъ мою деревню, вырѣзалъ мою семью, онъ взялъ мою Марину, мою жену, которой я не увижу во всю свою жизнь. Я хочу, капитанъ, самъ его повѣсить, зарѣзать, задушить вотъ этой самой рукой, прострѣленной его пулей.
Гюргій говорилъ отрывисто, но съ такой силой и такими выразительными жестами сопровождалась его рѣчь, что она казалась плавной, и незнакомыя намъ болгарскія слова, попадавшіяся въ ней, казались еще ужаснѣе и понятнѣе, чѣмъ другія.
Гюргій не слушалъ и не понималъ увѣщаній. Онъ видѣлъ только нежеланіе командира исполнить его просьбу и, ставъ на колѣни, продолжалъ умоляющимъ тономъ:
— Я четыре года, капитанъ, ждалъ этого! Четыре мѣсяца я служилъ тебѣ, какъ собака, ночей не спалъ, все думалъ объ этомъ, а ты не хочешь для меня теперь этого сдѣлать!
И онъ продолжалъ умолять, весь дрожа отъ ожиданія, что командиръ наконецъ тронется и согласится на его просьбу.
Наконецъ, онъ началъ, казалось, понимать, что командиръ не можетъ отдать ему плѣннаго. Мы стали объяснять, что онъ не имѣетъ никакого права убивать беззащитнаго бимбаши, и что это было бы преступленіемъ, за которое его казнили бы смертью, и грѣхомъ, который не простилъ бы ему Богъ никогда. Гюргій понемногу сталъ успокоиваться и соглашаться съ нашими жаркими доводами. Понемногу, онъ пришелъ совсѣмъ въ себя и впалъ въ свое обычное равнодушіе. По требованію командира, онъ торжественно поклялся, что не тронетъ пальцемъ турка и ушелъ.
Командиръ поѣхалъ ночевать въ «ящики», мы отправились въ свою землянку. Теперь здѣсь было тѣсновато, потому что приходилось спать эту ночь вчетверомъ, гдѣ и троимъ-то было не особенно просторно. Фонъ-Штофъ улегся въ глубинѣ землянки поперегъ ея, Гаричъ вдоль одной стѣны, а я съ туркомъ вдоль другой, такъ что бимбаши приходился у меня въ ногахъ и крайнимъ ко входу.
Передъ сномъ, помню, я еще прочиталъ страницы двѣ «Клуба висѣльниковъ» — романа изъ числа выписанныхъ офицерствомъ во время обложенія Плевны, выбирая которые по каталогу, мы останавливались на самыхъ ужасныхъ названіяхъ. Двухъ страницъ оказалось совершенно достаточно, чтобъ глаза стали слипаться, и я потушилъ свѣчку.
Землянка погрузилась въ совершенную темноту. Виноградные корни уже истлѣли въ печкѣ, вырытой въ самомъ грунтѣ, но еще было достаточно тепло, чтобъ оттаявшія земляныя стѣны продолжали оползать и, по временамъ, комья мокрой земли тяжело шлепали, падая на полъ. Знакомая мышь шуршала, пробираясь между сухими листьями накатника, изъ котораго былъ сдѣланъ потолокъ землянки. Турокъ храпѣлъ и сопѣлъ въ своемъ углу… Эти звуки развлекли меня; нахлынули впечатлѣнія пережитого боя и я еще долго ворочался съ боку на бокъ прежде, чѣмъ заснуть…
Я проснулся отъ какого-то стука, который не былъ силенъ, потому что разбудилъ только меня. Въ землянкѣ было также темно. Въ углу турка слышалась тихая возня, чье-то учащенное дыханіе и хрипѣніе. Меня такъ всего и передернуло…
— Гюргій? произнесъ я упавшимъ отъ ужаса голосомъ, вскакивая съ постели.
— Молчи, дай бѣжать… тихо, надъ самымъ моимъ ухомъ отвѣчалъ голосъ Гюргія и вслѣдъ почти за тѣмъ я услышалъ уже легкіе шаги, взбѣгающіе по лѣстницѣ изъ землянки.
Не помня себя, я бросился за нимъ… Наверху, на холоду я остановился оглядѣться. Мои голыя ноги ощущали рыхлый, только-что выпавшій снѣгъ; легкія порошинки его еще садились и таяли на моемъ лицѣ и рукахъ. Было темно и только благодаря снѣгу можно было различить темныя массы орудійныхъ окоповъ и траверсовъ батареи. Невдалекѣ, у огромнаго, но уже потухавшаго костра ютились солдатики. Они жались другъ къ другу и кутались въ свои полушубки и шинели. Должно быть, я кричалъ, потому что ко мнѣ подбѣжало нѣсколько человѣкъ.
— Держи Гюргія! указалъ я имъ въ темноту, гдѣ за мгновеніе можно еще было различить на снѣгу темную фигуру бѣгущаго.
— Ваше благородіе, онъ, должно, въ ящики! дозвольте дежурную лошадь взять? обратился ко мнѣ Федоровъ-штрафованный. Я согласился и вернулся въ землянку, гдѣ засвѣтился уже, между тѣмъ, огонь.
Тамъ оба мои товарища стояли надъ постелью турка. Стеганое одѣяло его было залито кровью. Самъ онъ былъ уже недвижимымъ: криво вдѣланный въ черенокъ, обломокъ ножа Гюргія, валявшійся возлѣ на полу, перехватилъ почти до позвонковъ горло турка. Волны черной крови изъ широкаго разрѣза еще обдавали грязную рубашку бимбаши и впитывались въ матрацъ его постели.
Кто-то кинулся за докторомъ; я поскакалъ въ ящики извѣстить командира. Одѣлся я кое-какъ и забылъ даже надѣть полушубокъ или хоть пальто, такъ что въ двухстахъ саженяхъ отъ батареи холодъ и снѣгъ стали чувствительно заявлять о себѣ. Но въ моемъ воображеніи все еще стояла картина этой крови, заливавшей веселаго турка; и даже о Гюргіи я вспомнилъ, только подъѣзжая къ ящикамъ. Я пожелалъ было ему благополучно избѣгнуть возбужденныхъ мною же преслѣдованій, но необычайное движеніе и шумъ въ ящикахъ показали, что эти пожеланія уже запоздали, Толпа солдатъ шумно вела кого-то къ командирской землянкѣ. Голосъ Федорова-штрафованнаго, запыхавшійся и злорадный, слышался громче всѣхъ.
— Онъ только-было ногой въ стремя, а я ему: — постой! говорилъ онъ: — а онъ обернется, да какъ полосанетъ меня… Нѣтъ, братъ, шалишь! Вотъ тебѣ, вотъ тебѣ, подлецъ, за то, что русскаго солдата зарѣзать хотѣлъ! яростно продолжалъ Федоровъ, сопровождая каждое свое слово глухимъ ударомъ.
— Не смѣть бить! заоралъ я такъ, что вся толпа пріостановилась и стихла. — Пальцемъ не смѣй никто тронуть!..
Командиръ, уже разбуженный и встревоженный, одѣвался, когда я вошелъ въ его землянку. Я объяснилъ въ нѣсколькихъ словахъ все происшедшее. Онъ пришелъ въ совершенное негодованіе противъ меня. Оказывалось, что въ душѣ онъ былъ всегда противъ этого глупаго гостепріимства, которое теперь пахнетъ огромными непріятностями. Предстояло непріятнѣйшее слѣдствіе, судъ, благодаря исключительно мнѣ, такъ какъ онъ отлично помнитъ, что это мнѣ пришла идея тащить турка въ свою землянку. Я прервалъ его упреки просьбой дать Гюргію возможность бѣжать, но это его уже окончачельно вывело изъ себя.
— Да вы что хотите! чтобы я, вмѣсто вашего Гюргія, былъ повѣшенъ? Развѣ вы не знаете, что онъ еще чуть-было моего солдата не зарѣзалъ! Вѣдь онъ нѣсколько человѣкъ переранилъ!
Я съ пронимавшею всего меня нервною дрожью, но спокойно повторилъ свою просьбу дать юнаку возможность бѣжать.
— Прошу васъ не мѣшаться не въ свое дѣло, господинъ поручикъ!.. Ваша нѣжная сострадательность къ туркамъ и болгарамъ стоитъ уже многихъ непріятностей, которыя расхлебывать придется мнѣ, больше всѣхъ. Хотя эта сострадательность и отлично выказываетъ ваши рѣдкія душевныя качества, но мнѣ не время любоваться ими и я приказываю вамъ молчать.
Пришлось сѣсть молча въ уголъ.
Ввели Гюргія со скрученными сзади руками. Онъ былъ въ своемъ старомъ болгарскомъ костюмѣ, висѣвшемъ грязными, мѣстами окровавленными лохмотьями. Волосы его были всклокочены, лицо — въ крови и синякахъ. Вѣроятно, разгоряченные схваткой солдаты порядочно избили его, сами еще хорошенько не зная, за что. Оказалось, что минуты двѣ съ Гюргіемъ боролся одинъ безоружный Ѳедоровъ-штрафованный, котораго больше другихъ и поранилъ юнакъ, пока подоспѣли на помощь. Юнакъ пересталъ отбиваться только, когда число нападавшихъ дошло человѣкъ до пяти, и тутъ-то его и начала бить разошедшаяся ватага.
Гюргій, грязный, оборванный, но гордый и величественный, выпрямился передъ батарейнымъ командиромъ, и его разбитыя, окровавленныя губы сложились въ насмѣшливую улыбку.
— А ты думалъ помирить меня съ туркомъ? усмѣхнулся онъ, обращаясь къ сумрачному командиру.
— Что ты надѣлалъ, Гюргій, пропалъ ты теперь совсѣмъ! не удержался я, чтобъ не сказать ему.
— Господинъ поручикъ! потрудитесь выйти вонъ! приказалъ мнѣ командиръ.
Я въ лихорадочномъ волненіи всталъ и направился къ выходу мимо Гюргія. Тотъ окинулъ меня презрительнымъ взглядомъ.
— Ступай, кричи, что Гюргій попался! кинулъ онъ мнѣ вслѣдъ.
Въ сѣнцахъ землянки командира, освѣщенныхъ конюшеннымъ фонаремъ, толпились солдаты.
— Вонъ, ваше благородіе, какъ онъ меня полосанулъ шашкой, остановилъ меня Ѳедоровъ, показывая широкій порѣзъ на лѣвомъ плечѣ, который фельдшеръ собирался ему перевязывать.
— Пошелъ!.. злобно оттолкнулъ я его прочь съ дороги и вышелъ на открытый воздухъ.
— Лошадь! крикнулъ я задыхающимся голосомъ.
Я пустилъ коня полнымъ карьеромъ къ батареѣ. Вѣтеръ и дождь пополамъ съ снѣгомъ хлестали мнѣ прямо въ лицо. Неожиданный скачекъ коня черезъ какую-то рытвину сбилъ мою фуражку и оставилъ мою стриженную голову открытой, но мнѣ все еще казалось душно, такъ что я разстегнулъ мундиръ и вдыхалъ полной грудью холодный воздухъ…
Я вернулся въ свою землянку въ горячкѣ. Черезъ пять недѣль, когда я пришелъ въ себя въ военномъ госпиталѣ, Гюргія уже не было. Полевой судъ, смущенный европейскими толками о звѣрствахъ болгаръ, будто бы потворствуемыхъ русскими, строго обошелся съ Гюргіемъ. Въ примѣръ прочимъ, онъ былъ приговоренъ къ смертной казни чрезъ повѣшеніе.
Разсказывали, что Гюргій былъ блѣденъ и спокоенъ передъ казнью. Онъ съ тупымъ благоговѣніемъ крестился и прикладывался къ евангелію и кресту священника, и спокойно всталъ, ожидая послѣдней минуты, только сдѣлался еще блѣднѣе.
Глядя, какъ казакъ перекидывалъ черезъ надежный сукъ веревку, Гюргій улыбнулся своей загадочной усмѣшкой и тихо вымолвилъ.
— Отца, мать, дѣтей турки зарѣзали… Да живей велика, славна Россія!
Это были его послѣднія слова.