«НЕПРИСТОЙНЫЯ РѢЧИ».
(Изъ дѣлъ Преображенскаго приказа и Тайной канцеляріи, XVIII вѣка).
[править]Обстановка, при которой производились допросы въ Преображенскомъ приказѣ и Тайной канцеляріи, способъ доискиваться истины и юридическія понятія того времени уже достаточно извѣстны всякому, слѣдящему за историческою литературою, а потому повторять все это оказывается лишнимъ. Въ 1881 году въ «Историческомъ Вѣстникѣ» былъ напечатанъ рядъ нашихъ очерковъ изъ подобнаго рода дѣлъ и тамъ же былъ помѣщенъ краткій обзоръ возникновенія и конца двухъ названныхъ сыскныхъ учрежденій.
Въ бурную эпоху второй и третьей четверти XVIII столѣтія, когда безпрерывно созрѣвали заговоры о сверженіи съ престоловъ, и подбирались партіи отчаянныхъ людей для пособничества въ разныхъ переворотахъ, правительство ревниво, хотя не всегда зорко, слѣдило за малѣйшимъ слухомъ въ народѣ, за всякимъ словомъ, гдѣ упоминалась царствующая особа или близкія къ ней лица. Наполняя тюрьмы вольноязычными людьми и допрашивая ихъ на дыбѣ, правительство главнымъ образомъ добивалось узнать: съ кѣмъ обвиняемый говорилъ? кто его научилъ? нѣтъ ли ему въ тѣхъ злодѣйскихъ словахъ единомышленниковъ? не собиралъ ли партіи? и такъ далѣе. Въ протоколахъ допросовъ эти фразы сдѣлались стереотипными.
Для русскаго народа, привыкшаго къ вѣковой незыблемости царской власти, частыя смѣны царствующаго лица, появленіе на престолѣ женщинъ-иностранокъ — были удивительною вещью, неслыханнымъ безпорядкомъ, и общественное негодованіе выражалось въ «вольныхъ разговорахъ», «непристойныхъ, воровскихъ рѣчахъ», за которыя приходилось жестоко расплачиваться въ Тайной канцеляріи.
Предлагаемые нынѣ читателямъ «Историческаго Вѣстника» разсказы заимствованы нами изъ подлинныхъ дѣлъ, при чемъ мы только группировали факты, придерживаясь почти буквально допросныхъ рѣчей.
I.
[править]Въ маѣ мѣсяцѣ 1701 года, въ митрополичій разрядъ Иверскаго монастыря пришелъ старецъ Іоасафъ и донесъ словесно:
— Тому нынѣ третій годъ разговаривалъ я съ нашимъ монастырскимъ серебряникомъ Мишкой у себя въ кельѣ, и онъ явился въ весьма супротивныхъ и вымышленныхъ словахъ.
— Какихъ же?
— Между прочими разговорами сказалъ я ему, что меня постригалъ самъ святѣйшій патріархъ Никонъ, а оный Мишка, лаяся на пресвятую церковь, сказалъ, что де Никонъ-патріархъ былъ еретикъ!.. Онъ книги божественныя еретически переправилъ, и теперь у васъ, въ Иверскомъ монастырѣ, и по всей землѣ по тѣмъ еретическимъ книгамъ служатъ. И отъ того учинились «капитоны»[1], а которые хотятъ себѣ вѣчнаго спасенія, тѣ сожигаютъ себя сами.
— На кого шлешься ты, Іоасафъ, въ этомъ разговорѣ?
— Шлюсь на ученика моего, Ивашку Андреева, онъ слышалъ это.
— А еще какія супротивныя рѣчи говорилъ Мишка?
— Говорилъ еще въ другое время касательное до превысокой персоны царской.
Дѣло стало принимать серьезный оборотъ и уже выходило изъ юрисдикціи митрополичьяго разряда. Допросчики навострили уши и выслали всѣхъ постороннихъ.
— Какія же такія слова о царской персонѣ?
— А говорилъ Мишка о взятіи Азова и черкасахъ — я говорю ему единожды: «Великому государю поручилъ Богъ взять городъ Азовъ». — Не онъ, великій государь, Азовъ взялъ, — отвѣчалъ Мишка, — взялъ де Азовъ донской казакъ, и если бы де не донскіе казаки, то и вся бы свято-русская земля погибла!..
— А послухъ этому разговору у тебя есть?
— Послухъ у меня есть: нашъ монастырскій кузнецъ Тимошка Осиповъ.
— Ну, такъ мы васъ всѣхъ и отправимъ въ Москву, въ Преображенскій приказъ — тамъ васъ разберутъ! — отвѣтили Іоасафу въ митрополичьемъ приказѣ и велѣли, сковавъ, посадитъ его за караулъ, а за Мишкой-серебряникомъ и свидѣтелями послать тотчасъ же команду въ Иверскій монастырь.
Не ожидалъ такого оборота старецъ Іоасафъ, донесшій на Мишку изъ мести: онъ думалъ, что погубить только его, а самъ останется цѣлъ, да еще, пожалуй, награду получить. Однако обстановка допросовъ въ застѣнкахъ Преображенскаго приказа, передъ неумолимымъ княземъ Ромодановскимъ, была достаточно извѣстна всѣмъ въ то время, да и родившаяся въ томъ же приказѣ пословица «доносчику — первый кнутъ», могла испугать мстительнаго монаха. Загрустилъ старецъ въ ожиданіи отправки въ Москву и даже занемогъ отъ страха, а когда наконецъ ихъ всѣхъ за крѣпкимъ карауломъ повезли въ Москву, то Іоасафъ въ дорогѣ окончательно разнемогся и въ селѣ Выдропускѣ умеръ, не доѣхавъ до Москвы.
Въ Преображенскомъ приказѣ на первомъ допросѣ Мишка-серебряникъ показалъ о себѣ:
— Про Никона-патріарха говорилъ я спьяна и еретикомъ его не называлъ, а говорилъ только, что при немъ вышли новоисправленныя книги, и тѣхъ книгъ капитоны не взлюбили и жгутся сами. А клеплетъ тѣми словами на меня Іоасафъ со злобы, потому какъ разъ онъ хотѣлъ мою жену обезчестить, а я его за это билъ полѣномъ.
— На мертваго-то все сказать можно! — отвѣтили ему въ приказѣ.
— Шлюсь въ этомъ на его же послуха Ивашку Андреева — онъ видѣлъ!
— А касательно взятія Азова какъ ты говорилъ?
— Я говорилъ Іоасафу: въ первомъ де походѣ Азова не взяли потому, знатно силы было мало, а какъ пошла вдругорядь побольше государева сила, да къ тому донскіе казаки да черкасы, — и великому государю Азовъ Богъ поручилъ.
Стали допрашивать свидѣтелей.
Ивашка Андреевъ, ученикъ покойнаго Іоасафа, сказалъ:
— Разговаривалъ Мишка съ Іоасафомъ пьяный и говорилъ: «я де слышалъ, что Никонъ-патріархъ будто еретикъ былъ, и будто де по его еретическимъ книгамъ и служатъ, да и капитоны де отъ него (Никона) жгутся».
Ромодановскій задалъ Ивашкѣ-чернецу щекотливый вопросъ объ оговорѣ Мишкой Іоасафа на покушеніе касательно жены Мишки. Ивашка отвѣтилъ откровенно:
— Одинъ разъ мы съ Іоасафомъ ночевали (у Мишки?), и въ ночь учинился крикъ и брань. Мишка бранилъ Іоасафа: «для чего де ты въ потемкахъ по избѣ бродишь?» А Іоасафъ бранилъ того Мишку, и Мишка Іоасафа выбилъ изъ избы вонъ!..
Кузнецъ Тимошка Осиповъ далъ такое показаніе:
— Пришелъ я въ келью къ Іоасафу, тутъ былъ и Мишка, — знатно они раньше разговаривали, — и Іоасафъ мнѣ сказалъ:
— Смотри, Тимошка! мужикъ-то, б--въ сынъ, какую небылицу творитъ: будто Азовъ взялъ не великій государь!.. Будто взяли Авовъ донскіе казаки да черкасы, и если бы де не донскіе казаки да черкасы, то и вся бы де святорусская земля пропала!..
Мишка отвѣчалъ Іоасафу:
— Небылицу ты баешь!.. Здѣсь не государева палата, а келья!..
Пошли новые допросы, очныя ставки; дѣло не обошлось, конечно, безъ плетей и дыбы; доносъ Іоасафа оправдался, и хотя утверждено было, что Іоасафъ донесъ на Мишку со злобы за неудачное ночное похожденіе и супружеское вмѣшательство съ полѣномъ, однако и вольныя рѣчи Мишки открылись ясно.
Августа 11-го того же года Ромодановскій рѣшилъ это дѣло на основаніи 10-й главы, 31-й статьи Уложенія: «учинить Мишкѣ жестокое наказаніе, бить на козлѣ кнутомъ нещадно, дабы, на него смотря, впредь инымъ неповадно было такихъ непристойныхъ словъ говорить», а послѣ наказанія отправить опять въ Иверскій монастырь.
II.
[править]Настоящее дѣло характерно въ томъ отношеніи, что съ большою осязательностью даетъ намъ понятіе о страхѣ передъ государевымъ «словомъ и дѣломъ», передъ опасеніемъ попасть въ когти Преображенскаго приказа за «недонесеніе» о какихъ либо непристойныхъ рѣчахъ про особу государя. Тутъ помѣщикъ, не желая ввязаться въ скверную исторію, самъ добровольно лишается взрослаго работника съ женою и дѣтьми.
Дѣло произошло такъ.
Въ Вологодской губерніи и уѣздѣ, у помѣщика Василья Хвостова, на пустоши Орѣховой собрались крестьяне для работы, сѣять ячмень.
На пустошь къ работавшимъ крестьянамъ пришелъ брать помѣщика, Ѳедоръ Васильевъ Хвостовъ, и объявилъ:
— Слушайте-ка, ребята! Пришелъ изъ Москвы указъ государевъ: велѣно собрать съ шести дворовъ подводу, и чтобы было это сдѣлано безъ мотчанія, — подводы нужны скоро!
Мужики остолбенѣли отъ такой вѣсти, — такъ она была некстати, а тутъ сейчасъ пошелъ сильный дождь, и мужики пошли переждать его на барскій дворъ подъ навѣсъ.
Пока шли, вѣсть о подводахъ успѣла облетѣть всѣхъ, и на барской усадьбѣ поднялся между крестьянами ропотъ, начали тужить.
— Вона какая, робята, бѣда-то!.. Ну! ну!
— Да ужъ бѣда!.. Хуже рѣдко и бываетъ!
— Чтожъ теперь намъ дѣлать?.. Годы-то тугіе, — хлѣбу былъ недородъ, въ оброкахъ да податяхъ не справились, а тутъ съ шести дворовъ подводу!..
— Подвода-то, вонъ, нонѣ на 16 рублевъ ходить… Давно ли сами нанимали!..
— Эфто, значить, по два съ полтиной со двора…
— Ложись, братцы, да умирай!.. Гдѣ экую прорву денегъ найтить?..
— Развѣ хлѣбъ, что въ землѣ, продать?.. Тогда сами съ голоду помремъ!..
— Эка наша бѣда горькая!.. Крутъ царь — ему сейчасъ подай!.. Кабы зналъ онъ нашу нищету…
— Замѣсто отца родного былъ бы тотъ человѣкъ, кто бы побилъ челомъ передъ великимъ государемъ за насъ… Авось бы тогда эти подводы онъ и не изволилъ съ насъ брать!..
Въ числѣ горевавшихъ крестьянъ были и такіе, которые возмущались и выходили изъ себя за такое распоряженіе.
Больше всѣхъ кричалъ и ругался крестьянинъ Савка Васильевъ и въ своихъ бранныхъ рѣчахъ зашелъ такъ далеко, что привелъ въ ужасъ всѣхъ собравшихся.
— Что онъ, великій государь!.. — кричалъ Савка, — хорошо ему, что одинъ онъ только и великъ, — всѣми командуетъ! А кабы кто больше его, государя, нашелся, такъ тотъ бы его за такіе указы повѣсилъ!..
У мужиковъ даже слово въ горлѣ застряло, когда они услышали такія безумныя рѣчи Савки. Нѣсколько минутъ никто опомниться не могъ, и всѣ молчали, а потомъ набросились всѣ на Савку съ упреками за такія неистовыя слова.
— Да ты знаешь ли, чортовъ ты кумъ, что ты всѣхъ насъ этими словами подъ кнутъ ведешь!.. Вѣдь тебѣ головы не сносить за это!..
Савка и самъ увидѣлъ, что увлекся черезчуръ, смутился и передъ общимъ напоромъ оробѣлъ.
— Я что-жъ!.. Я ничего… Православные! да нешто я!..
Подошедшій къ шумѣвшимъ крестьянамъ помѣщики, когда узналъ, въ чемъ дѣло, — даже поблѣднѣлъ отъ страха.
— Неужто такъ и сказалъ?..
— Такъ и ляпнулъ при всѣхъ!.. Съ большого ума!
— Ну, пропала Савкина голова!.. Дѣло не шуточное! Надо Савку сковать да въ Москву, въ Преображенскіе приказъ отослать… Ребята! Вяжите Савку!
Скрутили Савкѣ руки назадъ, а онъ въ смертномъ страхѣ повалился помѣщику въ ноги и зарыдалъ.
— Василій Васильичъ! Отецъ-кормилецъ! Желанный мой! Не губи!.. Съ дуру я!.. съ худой головы сбрехнулъ, вотъ те крестъ!.. Никогда не буду!.. Только не губи мою голову, жену, дѣтой сиротами по свѣту не пусти!..
И билъ Савка головой въ землю передъ помѣщикомъ, такъ что даже мужиковъ въ слезы вогналъ; стали просить и мужики помѣщика за Савку.
— Мы помолчимъ, Василій Васильичъ, — никто не узнаетъ…
— Не могу, ребята, ей-Богу, не могу!.. Мнѣ и самому хорошаго мужика терять жаль… Вижу, что сдуру, да сдѣлать ничего нельзя… Ну, вы помолчите… а другіе-то узнаютъ?.. Нешто они молчать будутъ?.. Сказано-то при многихъ — не утаишь!.. Который добрый человѣкъ — промолчитъ… А ну, какъ кто поссорится или подерется съ Савкой?.. Или на меня кто злобу возымѣетъ?.. Сейчасъ и донесутъ «слово и дѣло»… А тогда, ребята, всѣмъ намъ не сдобровать!.. Всѣхъ кнутомъ выдерутъ да сошлютъ, — скажутъ: «зачѣмъ де не доносили!»… Видите, ребята, что никакъ нельзя!.. Не отослать его, — такъ всѣмъ подъ вѣчнымъ страхомъ ходить, всякому буяну да проходимцу угождать, каждой солдатской команды бояться!.. А потомъ все-таки не сдобровать, потому что «хорошее на печкѣ лежитъ, а худое по дорожкѣ бѣжитъ»!.. Добѣжитъ, до кого не слѣдуетъ!..
Понурились мужики и сознались, что иначе никакъ нельзя, и значитъ пропадать Савкиной головѣ изъ-за его глупости да дерзости.
— Слышь, брата, Савка!.. Василій-то Васильичъ вѣрно говоритъ… Никакъ нельзя! надо отослать…
Савка вылъ и метался по землѣ, какъ сумасшедшій; подошедшія бабы изъ дворни подняли вой; мужики стояли понурые.
— Братцы! Крещеные! Міръ честной! обратился Савка на колѣняхъ къ мужикамъ, — коли мнѣ пропадать, не покиньте, по крайности, жену съ малолѣтками!.. Земно вамъ кланяюсь и прошу!
— Что ты, Савка! Экъ ты надумалъ!.. Да нешто мы бросимъ? Будь покоенъ! Тягло твое возьмемъ и бабу убережемъ, а тамъ никто, какъ Богъ!.. Можетъ, только попарятъ, да и домой отпустятъ… Молись Богу, авось помилуетъ…
Взвыла баба, какъ узнала, что съ Савкой стряслось, что его домой не отпустятъ, а повезутъ прямо въ Москву, побѣжала на барскій дворъ и давай причитать, какъ по покойникѣ.
Однако ничего не подѣлаешь! Повезли Савку въ Преображенскій приказъ, а тамъ сейчасъ пытать: съ какого умысла, да не имѣлъ ли съ кѣмъ согласія, да кто тебя научилъ?.. и такъ далѣе.
Савка былъ пытанъ на дыбѣ два раза, въ 30 и въ 26 ударовъ кнута, а когда ничего новаго не добились, то князь Ѳ. Ю. Ромодановскій 15-го іюля того же года рѣшилъ дѣло: «Савкѣ Васильеву за его воровство и непристойныя слова учинить наказаніе: бивъ кнутомъ и урѣвавъ языкъ, сослать въ ссылку въ Сибирь на пашню съ женою и съ дѣтьми на вѣчное житье».
III.
[править]Настоящее дѣло производилось уже въ царствованіе Анны Іоанновны и довольно ярко рисуетъ нравы давно отжившихъ людей. Въ этомъ дѣлѣ мы видимъ случайное указаніе, какъ были деморализованы въ описываемую эпоху солдаты и вообще все военное сословіе. И были дѣйствительныя причины для того, чтобы солдаты считали себя какими-то особенными, привилегированными. Къ помощи ихъ прибѣгали сильные міра для достиженія своихъ политическихъ цѣлей, совершенія переворотовъ, — для этого заискивали у солдатъ, добивались ихъ расположенія деньгами, послабленіями въ дисциплинѣ и другими деморализующими средствами. Солдаты сознавали въ себѣ силу, воображали себя выше и важнѣе всѣхъ сословій и потому всякую милость, награду и похвалу, отданную не солдатамъ, считали похищенною у нихъ, будто сдѣлали это имъ въ оскорбленіе, — и возмущались.
Солдатъ Иванъ Сѣдовъ, который будетъ фигурировать въ этомъ дѣлѣ, видимо, служить выразителемъ не своихъ личныхъ мнѣній, а большинства солдатъ; онъ только переступилъ границы и потому попалъ въ бѣду, — безъ этого съ нимъ бы согласились всѣ, какъ со старымъ бывалымъ солдатомъ.
Въ Кронштадтѣ, въ казармѣ Новгородскаго полка, расположеннаго въ этомъ городѣ, валялись по нарамъ безо всякаго дѣла солдаты и разговаривали о томъ, о семъ. Кто тачалъ сапоги, кто чистилъ амуницію, кто курилъ трубку.
Въ казарму вошелъ ихъ капралъ, седьмой роты, Яковъ Пасынковъ, и объявилъ:
— Ребята, слушай полковой приказъ! Чтобы быть къ разводу и къ караулу въ готовности всѣмъ, по первому барабану, чтобъ всѣмъ быть готовымъ! Чисть амуницію и оружіе, натирай ремни!..
— Опять!.. Чтобъ ихъ разорвало!.. — послышались голоса.
— Отдохнуть не дадутъ!.. Тутъ съ тѣла спадешь!
— Завязался у насъ этотъ капитанъ, чтобъ ему…
— Худо намъ, братцы, безъ нашего маіора Шишкина! Послали его въ Петергофъ дороги мостить, а у насъ остался командовать вмѣсто него Ларіоновъ — капитанъ… Не чета тому! Тотъ былъ добрый, солдатъ берегъ: у него спи, сколько хочешь, а этотъ просто замучилъ!.. То смотръ, то разводы, то ученье да караулы, а то на работу погонитъ!.. Коли къ намъ Шишкинъ долго изъ Петергофа не вернется, тогда замучитъ насъ Ларіоновъ въ конецъ…
— Вотъ, кабы государыня императрица къ намъ въ Кронштадтъ пожаловала, — авось бы намъ отъ работы стало полегче.
— За-то отъ смотровъ потруднѣе.
— Смотровъ и теперь довольно у Ларіонова.
— Нынче у насъ императрица Анна Ивановна добрая, — заговорилъ капралъ Пасынковъ. — Перевели къ намъ недавно изъ Ладожскаго полка солдата Кирилу Семенова, — такъ онъ мнѣ разсказывалъ, что какъ-то имъ случилось, солдатамъ Ладожскаго полка, быть по лѣту на работѣ близъ императорскаго дворца. Окна были открыты, и у одного окна стояла императрица Анна Ивановна и на улицу смотрѣла. Кирила Семеновъ это самъ видѣлъ и слышалъ…
Солдаты при этомъ разсказѣ столпились около капрала, чтобы послушать что-то очень интересное.
— Идетъ только при этомъ случаѣ близко мимо дворца мужикъ, видитъ у окна государыню — зналъ ли, не зналъ ли, что стояла императрица, — поклонился, проходя, и шляпу снялъ.
Государыня милостиво на него посмотрѣла и остановила:
— Что де ты, мужичекъ, за человѣкъ? — спросила всемилостивѣйшая.
— Я де посадскій человѣкъ, — отвѣтилъ мужикъ.
— Это она съ мужикомъ заговорила, а съ солдатами, что тутъ были, не завела разговора?.. Ну, чудеса! — удивился одинъ изъ слушателей.
— Надо быть, не заговорила… Такая ея воля царская, — отвѣчалъ капралъ Пасынковъ и продолжалъ свой разсказъ:
— Что-жъ это ты, посадскій мужичекъ, — снова говоритъ императрица, — какъ смѣшно одѣтъ?
— Что смѣшного? — спрашиваетъ мужикъ.
— Мужикъ и есть! — снова послышалось изъ толпы солдатъ, — какъ онъ съ ея величествомъ разговариваетъ!.. Чистый вахлакъ! солдатъ бы вѣжливѣе отвѣтилъ: «такъ точно молъ, ваше величество!»…
— А какъ же не смѣшно: шляпа у тебя худая, а кафтанъ хорошій, — продолжаетъ императрица.
— Не собрался еще, — говоритъ мужикъ, — на шляпу-то, все съ деньгами не собьюсь…
— Какой ты, мужичекъ, бѣдный… На тебѣ на шляпу, да и ступай съ Богомъ!
При этомъ императрица вынула изъ кармашка два рублевика и дала мужику. Тотъ поклонился и пошелъ дальше. Вотъ сколь милостива наша государыня!..
— Да, милостива! — началъ одинъ Изъ слушателей, солдатъ Иванъ Сѣдовъ, — милостива, только не знаетъ, на кого свою милость изливаетъ!.. На-ка! мужику сѣрому даетъ деньги, а солдатамъ не дала!.. Развѣ это порядокъ? Развѣ можно мужика передъ солдатомъ уважить?.. Она бы лучше эдакія деньги солдатамъ отдала!.. Эка милостивая!.. Я бы ее за эдакую милость камнемъ сверху убилъ бы!..
— Что ты, подлецъ, говоришь! — вскинулся на него капралъ, — я сейчасъ донесу командиру за такія твои слова!..
— Какія мои слова?.. Что я сказалъ?
— А! не отвертывайся, — всѣ слышали! Этого скрыть нельзя!.. Не распускалъ бы лучше горла-то!..
Капралъ Пасынковъ тотчасъ же донесъ командиру полковнику Ртищеву, тотъ отписалъ генералъ-лейтенанту, ландграфу Гессенъ-Гомбургскому, а этотъ послѣдній распорядился послать въ Кронштадтъ Семеновскаго полка сержанта Ивана Бѣляева, чтобы взять изъ Новгородскаго полка Сѣдова, Пасынкова и свидѣтелей гренадера Тимоѳея Иванова и мушкатеровъ Малоглазова и Шарова. Сѣдова велѣно было сковать кандалами по рукамъ и по ногамъ и во время переѣзда черезъ взморье на буерѣ въ Петербургъ имѣть за нимъ строгій надворъ, чтобъ онъ чего нибудь надъ собою не учинилъ. Іюня 5-го 1732 года, всѣ вышеназванные солдаты были уже въ Тайной канцеляріи передъ генераломъ Андреемъ Ивановичемъ Ушаковымъ.
Допросили доносчика Пасынкова, — онъ повторилъ все сказанное; Иванъ Сѣдовъ показалъ о себѣ слѣдующее:
"Прежде онъ былъ крестьянинъ вотчины Петра Борисовича Черкасскаго, Галицкаго уѣзда, села Палкина. И тому нынѣ десятый годъ отданъ онъ въ рекруты и отосланъ въ Архангелогородскую губернію, а оттуда съ прочими рекрутами отосланъ въ С.-Петербургъ и опредѣленъ въ Новгородскій пѣхотный полкъ.
«1-го іюня говорилъ непристойныя слова простотою своею, понеже во время разговоровъ солдатъ мыслію своею завидовалъ онъ, Сѣдовъ, что изволила ея величество, кромѣ солдатъ, жаловать деньгами мужиковъ… А умыслу и злобы на ея императорское величество, какъ напредъ сего, такъ и нынѣ, онъ, Сѣдовъ, не имѣетъ и согласія о вышеописанномъ ни съ кѣмъ не имѣлъ и напредь сего ни съ кѣмъ не говорилъ. Самъ онъ, Сѣдовъ, близъ дворца никогда не работалъ и отъ роду своего ея императорское величество видѣлъ онъ однажды, какъ изволила въ нынѣшнемъ году шествіе имѣть изъ Москвы въ С.-Петербургъ, и онъ, Сѣдовъ, въ Петербуріѣ для встрѣчи былъ при полку въ строю. Грамотѣ не умѣетъ».
Всѣ свидѣтели солдаты показали точно съ Пасынковымъ, самъ Сѣдовъ не отрекался отъ своихъ словъ, но этого было мало для Тайной канцеляріи. Подозрѣвая вездѣ «умыслъ», «согласіе», «партію», не вѣря никакой «простотѣ», Тайная канцелярія приступила къ пыткамъ и подвергла Сѣдова двумъ вискамъ съ кнутомъ въ 16 и 11 ударовъ.
Новаго не выяснилось ничего, и 10 іюня генералъ Ушаковъ рѣшилъ дѣло: «Сѣдова за непристойныя передъ солдатами слова казнить смертію, но представить приговоръ на благоусмотрѣніе императрицы. Капитану Пасынкову и солдатамъ за правый доносъ выдать награду: первому 10 рублей, вторымъ по 6 рублей».
Касательно Сѣдова императрица рѣшила: вмѣсто казни сослать его въ Охотскъ.
IV.
[править]Императрица Елисавета Петровна была четвертою женщиною на русскомъ престолѣ, и такой порядокъ былъ совершенно дикъ для русскаго міровоззрѣнія, привыкшаго къ низменному, воспитанному «домостроемъ», взгляду на женщину. Владыкою надъ мужчинами русскіе никакъ не могли вообразить женщину, тѣмъ болѣе не считали женщину способною къ многотрудному и многодумному дѣлу управленія государствомъ. Царь, по живымъ еще воспоминаніямъ народа о царяхъ московскихъ и о крутомъ Петрѣ, представлялъ высшій разумъ въ государствѣ, руководившій умнѣйшими головами — царскою думой, приданною ему только въ помощь, а не въ руководство, представлялъ попечительнаго отца, обладающаго широкимъ и всеобъемлющимъ взглядомъ, — и вдругъ баба занимаетъ его священный престолъ, властвуетъ надъ мужчинами!.. Это было дико для русскаго понятія, просто непереваримо.
«Страха ради іудейска» народъ покорился такому порядку вещей, но общественная мысль не покорялась, «супротивные толки» и осужденія слышались всюду, составляли тему разговоровъ, а потомъ часто и поводъ къ разбирательству въ тайныхъ конторахъ и Тайной канцеляріи.
Русскому человѣку претило еще и господство нѣмцевъ, приглашенныхъ въ Россію съ разумною цѣлью Петромъ Великимъ, но возобладавшихъ при его не столь дальновидныхъ преемникахъ.
Эти двѣ темы — о бабьемъ правленіи и о нѣмцахъ — пришли въ голову пьяному монаху, и онъ, распространившись о нихъ, попалъ въ бѣду.
Іеромонахъ Ярославскаго Толгскаго монастыря Александръ сидѣлъ въ октябрѣ 1745 года подъ карауломъ въ Московской консисторіи, отосланный архимандритомъ Іоанникіемъ изъ монастыря подъ судъ за кражу.
Злость разбирала іеромонаха на архимандрита и другихъ монаховъ, которые отослали его въ судъ, и хотѣлось Александру имъ «насолить».
Наконецъ, — самъ ли онъ догадался, или, что вѣрнѣе, научили его сидѣвшіе подъ карауломъ, — средство для мести было найдено по тому времени превосходное, вѣрно бьющее въ цѣль, могущее впутать сколько угодно личныхъ враговъ въ кашу.
25 октября, іеромонахъ Александръ объявилъ за собою «государево слово и дѣло» по первому пункту, т.-е. касающееся особы царствующей.
Александра безъ допроса отправили въ московскую Тайную контору, учрежденіе, подчиненное Петербургской Тайной канцеляріи.
Тамъ онъ объяснилъ, въ чемъ заключается его дѣло: онъ вспомнилъ разговоръ, происходившій полгода тому назадъ въ монастырской кельѣ между монахами.
Въ маѣ мѣсяцѣ, спустя дней пять послѣ Николина дня, онъ, доносчикъ Александръ, и живущіе съ нимъ въ одной кельѣ «головщикъ» (запѣвало, регентъ въ пѣвческомъ хорѣ), монахъ Савватій, «бѣлой попъ» (не монахъ, въ отличіе отъ «чернаго» попа, монаха) Ѳедоръ Петровъ и іеродіаконъ Игнатій легли спать. Монахи, какъ видно, сильно выпили; одинъ изъ нихъ, «головщикъ» Савватій, сперва началъ, лежа, пѣть духовные стихи, а когда это надоѣло, перешелъ къ мірскимъ пѣснямъ. Напѣвшись и потѣшивъ слушателей пѣснями, Савватій завелъ разговоры на политическія темы. Темы эти въ то время до добра не доводили, ибо легко было провраться. Проврался и Савватій:
— Бабьи города не стоять николи!.. А вѣдь нынѣ государство баба держитъ!.. Баба не какъ человѣкъ!..
Тутъ Савватій приправилъ свое разсужденіе крѣпкимъ словомъ и продолжалъ:
— Приняла она къ себѣ невѣрныхъ: наслѣдникъ у нея Петръ (III) Ѳедоровичъ, сынъ герцога Голштинскаго и Анны Петровны, невѣрный, да и наслѣдница (Екатерина (II), дочь герцога Ангальтъ-Цербстскаго), такая же невѣрная!.. Не могла она здѣсь въ Россіи людей выбрать!..
Выбранившись еще разъ, Савватій заснулъ; другіе монахи, видя, что Савватій несетъ опасную чепуху, благоразумно промолчали на это и тоже заснули, — и дѣло это такъ бы и кануло въ вѣчность, если бы черезъ полгода Савватій не поссорился съ іеромонахомъ Александромъ. Тотъ вспомнилъ этотъ пьяный бредъ и изъ мести донесъ въ тайную контору. Заканчивая свой доносъ, Александръ ехидно прибавилъ нѣсколько словъ для погубленія ненавидимаго имъ архимандрита Іоанникія.
— Объ этихъ неистовыхъ рѣчахъ Савватія я тогда же докладывалъ архимандриту Іоанникію, однако онъ оставилъ это дѣло втуне и Савватія простилъ.
Тотчасъ же послали за всѣми оговоренными въ Ярославскій Толгскій монастырь и привезли всѣхъ, купно съ архимандритомъ, къ допросу.
Свидѣтели подтвердили доносъ Александра, только архимандритъ заперся въ томъ, что ему было донесено о буйныхъ рѣчахъ Савватія.
— Ничего мнѣ Александръ не говорилъ, клянусь Богомъ, а оговариваетъ меня доносчикъ знатно потому, что сердитъ на меня за то, что я отослалъ его въ консисторскій судъ за кражу.
Архимандриту дали очную ставку съ доносчикомъ, и Александръ повинился передъ всѣми, что солгалъ на Іоанникія.
Добившись главнаго, тайная контора снеслась съ Тайною канцеляріей и получила разрѣшеніе: Савватія, по обнаженіи священническаго и монашескаго сана, пытать и спросить накрѣпко: «съ какого подлинно умыслу вышеобъявленныя, важныя, злодѣйственныя слова онъ произносилъ, и не слыхалъ ли онъ тѣхъ непристойныхъ словъ отъ другихъ кого, и не разглашалъ ли онъ ихъ другимъ кому, и въ какомъ именно намѣреніи?»
На пыткѣ Савватій, теперь уже Сергій, повинился и могъ сказатъ только, что говорилъ безъ умыслу, отъ безмѣрнаго пьянства.
Тайная контора отослала экстрактъ изъ дѣла въ Тайную канцелярію и просила окончательнаго рѣшенія, держа пока всѣхъ подъ арестомъ.
Рѣшенія Тайной канцеляріи пришлось ждать три мѣсяца: оно пришло 13 января 1746 года и не обрадовало доносчика и свидѣтелей. Имъ за недонесеніе о семъ въ свое время велѣно учинить наказаніе, бить плетьми и отослать обратно въ монастырь, а для дерзкаго разстриженнаго іеромонаха Сергѣя приговоръ былъ покруче:
«Дабы Сергѣй впредь отъ такихъ важныхъ продерзостей имѣлъ воздержаніе, сверхъ бывшаго ему розыска (т.-е. пытокъ), учинить жестокое наказаніе, бить кнутомъ нещадно и сослать его въ Оренбургъ въ работу вѣчно».
V.
[править]Поручикъ Ростовскаго пѣхотнаго полка, Аѳанасій Кучинъ, главное лицо настоящаго дѣла въ Тайной канцеляріи, — типъ чрезвычайно любопытный, продуктъ своего времени. Набожный и суевѣрный, замкнутый, повидимому, въ себѣ и безпокойный, вѣчно заводящій ссоры и сутяжничества, онъ, благодаря этимъ несчастнымъ качествамъ своей натуры, разъ попавъ въ Тайную канцелярію, окончательно испортилъ себѣ жизнь.
Дѣло это интересно обиліемъ мелкихъ частностей, которыя могутъ пригодиться занимающимся бытовою исторіею прежняго времени.
Дѣло началъ собственно не Кучинъ, а другой поручикъ Архангелогородскаго полка, Иванъ Вельяминовъ-Зерновъ, и при обстоятельствахъ, характеризующихъ слабость тогдашней военной дисциплины.
Оба эти поручика сидѣли съ марта мѣсяца 1746 года подъ арестомъ при полковой канцеляріи Рязанскаго пѣхотнаго полка по приговорамъ кригсрехта: Вельяминовъ-Зерновъ — по представленію Архангелогородскаго полка секундъ-маіора Якова Ламздорфа, за безпрестанное его, Зернова, пьянство, а Кучинъ — за много различныхъ дѣлъ: поношеніе чести лейбъ-кампанскаго сержанта Михаила Осипова, за насильное отнятіе отъ мастера заказаннаго серебрянаго креста и чеканныхъ евангелистовъ на Евангеліе, за самовольную отлучку отъ команды и другія преступленія.
Сидя вмѣстѣ, поручики почему-то между собою не поладили и враждовали. Вражда ихъ выразилась въ слѣдующемъ.
4-го апрѣля 1746 года, Вельяминовъ-Зерновъ вмѣстѣ съ сержантами Рязанскаго полка Васильемъ Пахомовымъ и Иваномъ Вѣяннымъ за карауломъ одного солдата былъ кѣмъ-то отпущенъ изъ-подъ ареста послѣ вечеренъ въ гости къ сержанту же того полка Ѳедору Фустову.
По дорогѣ Зерновъ, сильно, какъ онъ увѣряетъ впослѣдствіи, пьяный, началъ говорить шедшему рядомъ съ нимъ Пахомову:
— Возьми меня обѣдать къ себѣ. Я все съ Кучинымъ обѣдалъ, а теперь не хочу… Буду просить полковника фонъ-Трендена, чтобы разсадилъ насъ съ Кучинымъ порознь… Давай вмѣстѣ обѣдать!
— Тебѣ съ Кучинымъ пристойнѣе обѣдать, — отвѣчалъ Пахомовъ, — вы оба оберъ-офицеры, онъ тебѣ настоящая компанія.
— А ну его!… «Онъ состоянія недобраго», сумасшедшій, что ли! Онъ вонъ весь генералитетъ поносить, да не токмо, что генералитетъ, а и про самое государыню говорить, будто она гвардіи съ маіоромъ Шубинымъ жила…
Пахомовъ ничего не отвѣтилъ на это, а намоталъ на усъ.
Побывъ у Фустова съ четверть часа, всѣ воротились въ полковую канцелярію, за исключеніемъ Пахомова, который отправился прямо къ командиру фонъ-Трендену, чтобы объявить на Зернова «слово и дѣло».
По дорогѣ къ полковнику Пахомовъ встрѣтилъ солдата Песошнаго, который прежде служилъ въ Семеновскомъ полку, а потомъ, за корчемство битый батогами, былъ переведенъ въ Рязанскій полкъ, и спросилъ его:
— Слыхалъ ты что нибудь про маіора Шубина?
— Слыхалъ: онъ служилъ въ Семеновскомъ полку и вышелъ въ отставку генераломъ.
Пахомовъ ничего больше не спросилъ у Песошнаго и, явившись къ фонъ-Трендену, донесъ ему обо всемъ.
На другой день полковникъ отправилъ всѣхъ оговоренныхъ: Кучина, Зернова, Бѣлина, Песошнаго и доносчика Пахомова, къ бригадиру графу Григорью Чернышеву, а этотъ послѣдній — въ Тайную канцелярію, къ А. И. Ушакову.
Приведенныхъ тотчасъ же обыскали, причемъ у Кучина нашли рукописную апокрифическую тетрадку «Сонъ Пресвятой Богородицы» и «Сказаніе о двѣнадцати пятницахъ», переписанную его собственною рукою, каковую тетрадку тотчасъ же отъ него и отобрали.
Первый допросъ былъ сдѣланъ доносчику Пахомову, разсказавшему все вышеписанное; второй допросъ былъ Вельяминову-Зернову.
О себѣ онъ показалъ, что происходитъ изъ дворянъ, испомѣщенъ[2] въ Бѣлевскомъ уѣздѣ (Тульской губ.), въ службѣ съ 1732 года, началъ ее солдатомъ и, прошедъ всѣ чины, съ 1742 г. поручикомъ. Въ говоренныхъ имъ про Кучина словахъ онъ сознался, только объяснилъ, что говорилъ все "съ простоты своей, вымысля, отъ себя, въ безмѣрномъ своемъ пьянствѣ, а отъ Кучина и ни отъ кого таковыхъ непристойныхъ словъ никогда, нигдѣ, ни въ какихъ разговорахъ не слыхивалъ, и съ чего въ то время затѣялъ онъ о тѣхъ словахъ на Кучина Пахомову, — онъ и самъ не знаетъ!… Затѣмъ пошли обычныя увѣренія о неимѣніи ни съ кѣмъ согласія, злобы на императрицу и т. д.
О поношеніи Кучинымъ генералитета Зерновъ не отрекся и объяснилъ:
— Какъ приходилось мнѣ сидѣть съ Кучинымъ подъ арестомъ, и онъ, ходя по свѣтлицѣ, съ сердцемъ говаривалъ: «Держатъ меня подъ арестомъ напрасно, и военная коллегія дѣлаетъ самовольно указы, противно регуламъ и законамъ, и обираетъ взятки. Я де ихъ проберу, и тѣхъ, которые при дворѣ въ долгихъ шубахъ ходить!.. И съ тѣхъ у меня ленты сойдутъ („а какія именно — не выговорилъ“).
Зерновъ, будто бы, на это ничего не отвѣчалъ Кучину, а не доносилъ объ этомъ раньше „простотою своею“.
Позвали къ допросу Кучина: этотъ поразсказалъ о своей безпокойной жизни побольше.
Онъ изъ дворянъ, испомѣщенъ въ Ростовскомъ уѣздѣ, въ службѣ съ 1728 года въ Ростовскомъ пѣхотномъ полку, началъ службу съ солдата. Съ марта 1742 года по январь 1744 года былъ при дворѣ ея величества у смотрѣнія дѣланія алмазныхъ вещей въ командѣ камеръ-юнкера, что нынѣ камергеръ, Никиты Возжинскаго, а въ 1744 г. онъ изъ дворца уволенъ въ военную коллегію.
— Зачѣмъ у тебя находилась тетрадка о „Снѣ Пресвятой Богородицы“, переписанная твоею рукою?
— А находилась она по такому случаю: въ томъ же 1744 году, послѣ увольненія изъ дворца, посланъ я былъ въ Ригу изъ комиссаріата съ денежною казною. Въ Ригѣ поступила на меня жалоба, что я забиралъ по подорожной лошадей безъ платежа прогонныхъ денегъ (чего по слѣдствію не явилось), и былъ я арестованъ и отданъ подъ судъ. Я находился въ превеликой тоскѣ, и нападалъ на меня страхъ, и въ то время находившійся у меня въ командѣ солдатъ, нынѣ капралъ Михаилъ Матвѣевъ, показалъ мнѣ тетрадку о „Снѣ Богородицы“, прочелъ ее и велѣлъ себѣ списать таковую же (а Матвѣеву тетрадку далъ монахъ Псково-Печерскаго монастыря, имени не помнить). „Кто де эту тетрадку спишетъ самъ и будетъ ее при себѣ держать, а въ субботу и воскресенье съ вѣрою читать, — и тому никакое зло не приключится!“ {Рукопись „Сна Богородицы“ и понынѣ еще держится у суевѣровъ, какъ талисманъ противъ всякихъ бѣдъ. Въ концѣ ея между прочимъ сказано: „Кто сонъ твой спишетъ и въ дому у себя держитъ въ вѣрѣ и чистотѣ, — и тотъ человѣкъ избавленъ вѣчныя муки, огня геенскаго и осьми дочерей Иродовыхъ (лихорадокъ), и отъ человѣкъ лукавыхъ никакое зло не пристанетъ, и защититъ того Царица Небесная своимъ святымъ покровомъ нынѣ и присно и во вѣки вѣковъ. Аминь“.
Въ рукописи Кучина, скопированной въ Тайной канцеляріи, есть приписка:
А сей листъ найденъ у гроба Господня. А сей листъ писалъ Исусъ Христосъ въ Іерусалимѣ. 1462 года, мѣсяца іюля, 1-го дня». Этой приписки нѣтъ въ изданіи Памятн. старинн. русск. слов." Кушелева-Безбородки, т. 3 (отреченныя книги).}.
— По этимъ Матвѣева словамъ я и списалъ, — продолжалъ Кучинъ, — тетрадку, желая себѣ отъ страха свободы, и понынѣ всегда держалъ ее при себѣ и читалъ, и отъ страха и тоски было мнѣ облегченіе, а потому я и приписалъ отъ себя на тетрадкѣ: «Воистину должно сію книжицу въ чистотѣ при себѣ держать и много зла творить не надлежитъ».
Что въ этой тетрадкѣ есть многія церкви святой противности, Кучинъ отозвался, что признать того не могъ, самъ противъ церкви противности не имѣетъ и ни съ кѣмъ по тетрадкѣ толкованія не имѣлъ.
На очной ставкѣ Кучина съ Зерновымъ они остались каждый при своихъ прелестныхъ рѣчахъ.
Показанія Былина и Песошнаго не прибавили ничего; они скоро вмѣстѣ съ Пахомовыхъ были отпущены изъ Тайной канцеляріи съ подпискою подъ угрозой смертной казни о молчаніи и съ обязательствомъ являться до окончанія дѣла въ канцелярію.
Когда Кучину послѣ допросовъ предложили подписать допросные пункты, то онъ не захотѣлъ этого сдѣлать и объявилъ секретарю Набокову:
— Не подпишу. Тутъ не все записано, не записано, что крестъ и евангелисты были сдѣланы не изъ настоящаго серебра.
— Это до Тайной канцеляріи не касается, — отвѣтилъ Набоковъ, — заяви объ этомъ въ надлежащемъ мѣстѣ, а теперь вотъ подпиши это.
— Ни за что не подпишу!.. Безъ генерала Ушакова не подпишу, — онъ не дастъ вамъ скрывать мои рѣчи! — заартачился Кучинъ, и съ тѣмъ его вывели изъ допросной комнаты, оставивъ дѣло до прибытія начальника Тайной канцеляріи.
Это было 6-го апрѣля, а Ушаковъ прибылъ въ Тайную канцелярію только 16-го; пришлось ждать 10 дней, въ теченіе которыхъ занялись разсматриваніемъ тетрадки Кучина и его черновыхъ прошеній въ сенатъ и на имя императрицы.
Апокрифическая тетрадка съ «Сномъ Богородицы», «Сказаніемъ о двѣнадцати пятницахъ» и «О почитаніи воскреснаго дня», хотя и интересна, но къ нашему разскаэу отношенія не имѣетъ, и потому мы не войдемъ въ ихъ разсмотрѣніе. Черновыя же прошенія даютъ намъ кое-какія бытовыя черты изъ безпокойной жизни поручика.
Съ марта 1742 г., какъ мы знаемъ, онъ находился во дворцѣ безотлучно въ мастерской палатѣ при строеніи коронъ и прочихъ алмазныхъ вещей къ коронаціи. Въ 1743 г. его начальникъ Возжинскій былъ посланъ въ Казань для объявленія о заключеніи мира съ Швеціей, а въ январѣ 1744 г. Кучинъ по проискамъ лейбь-кампаніи сержанта Михаила Осипова и капрала Шорстова потерялъ это мѣсто. Съ ними онъ успѣлъ поссориться, жаловался на нихъ офицерамъ лейбь-кампаніи, подавалъ прошеніе принцу Гессенъ-Гомбургскому въ томъ, что якобы Осиповъ въ покояхъ императрицы поносилъ всякими ругательными словами бѣдную, живущую при немъ, Кучинѣ, сиротинку, родную его племянницу и крестную дочь, дѣвочку Кучину же, называлъ, что она не честнаго отца дочь. «Отъ того поношенія» дѣвочка, по словамъ Кучина, не можетъ до сихъ поръ выйти замужъ.
Кучинъ подалъ жалобу, Осиповъ — тоже; военная коллегія рѣшила судить ихъ обоихъ; тогда Осиповъ сдался первый, просилъ прощенія, обѣщалъ заплатить дѣвочкѣ безчестье и найти достойнаго жениха.
Изъ-за этой ссоры Кучинъ былъ отставленъ отъ дворца.
Въ слѣдующемъ году Кучинъ, по ордеру изъ своего полка, изъ Эстляндіи былъ командированъ въ Петербургъ съ разными порученіями, и между прочимъ ему велѣно было заказать для полковой церкви серебряный крестъ и евангелистовъ на Евангеліе.
Онъ заказалъ это въ серебряномъ ряду купцу Ивану Минину, далъ ему старый кресть да 90 золотниковъ выжиги, а когда заказъ былъ готовъ, то, въ качествѣ спеціалиста по ювелирнымъ работамъ, остался исполненіемъ заказа недоволенъ, нашелъ чеканку «недостойною святости предмета», а серебро низкопробнымъ и велѣлъ все снова передѣлать. Мастеръ не согласился, Кучинъ взялъ у него сдѣланную работу и не заплатилъ денегъ. Мастеръ подалъ на Кучина жалобу въ военную коллегію (у него, Минина, были родственники, — пишетъ Кучинъ, — при корпусѣ лейбъ-кампаніи и въ военной коллегіи), и бѣднаго поручика снова арестовали, а крестъ и евангелистовъ взяли въ военную коллегію. Кучинъ сталъ писать прошеніе императрицѣ и просилъ въ немъ, чтобъ разсмотрѣла работу сама она.
Пока безпокойный Кучинъ собирался подать всѣ эти прошенія, — онъ неожиданно попалъ въ Тайную канцелярію изъ-за болтовни Вельяминова-Зернова, но и здѣсь своей правды упустить не хочетъ и упорно воюетъ со всѣми.
Наконецъ, Андрей Ивановичъ Ушаковъ добрался до непокорнаго поручика и самъ лично позвалъ его на допросъ.
— Почему ты не подписываешь допросныхъ пунктовъ? — спросилъ Ушаковъ.
— Не подписалъ и не подпишу ни допроса, ни очной ставки, — запротестовалъ Кучинъ, — потому тамъ много не записано канцеляристомъ, напримѣръ, что я отставленъ отъ алмазныхъ вещей безъ именного ея величества указа, что воровство Минина могу изобличить, — и много чего не записано!.. Велите все это, ваше превосходительство, записать — и тогда я подпишу допросъ. А и въ очной ставкѣ секретарь и канцеляристъ мирволили Зернову: многаго изъ его рѣчей не записали, напримѣръ, что Зерновъ говорилъ, будто я обѣщался бунтъ сдѣлать, коли меня въ солдаты напишутъ, — не записали… Да и ругали меня здѣсь всѣ, ваше превосходительство, скверными словами… И секретарь, и протоколистъ, и другіе приказные ругали… Протоколистъ сказалъ: «я бы де и того кнутомъ высѣкъ, кто тебя офицеромъ сдѣлалъ!..». Развѣ такъ можно говорить? Я, какъ вышелъ изъ допросной, такъ сейчасъ же доложилъ объ этомъ караульному лейбь-гвардіи оберъ-офицеру, спросите того офицера, — онъ скажетъ!..
Ушаковъ велѣлъ объ отставкѣ Кучина безъ указа вписать въ допросѣ на поля, а заявленіе о серебряникѣ Мининѣ оставить безъ послѣдствія, какъ дѣло постороннее.
— Я и тѣмъ буду доволенъ и подпишу, — сказалъ Кучинъ, и его повели изъ присутствія къ канцеляристу Орлову, чтобы тотъ вписалъ его слова. Пока Орловъ вписывалъ, Кучинъ успѣлъ и ему наговорить дерзостей, на которыя канцеляристъ пока промолчалъ, а какъ только они вошли опять въ присутствіе, и Кучинъ подписалъ бумаги и былъ выведенъ, — Орловъ объявилъ присутствующимъ и генералу, что Кучинъ клепалъ на него, будто Орловъ подучалъ Зернова оговаривать Кучина въ непристойныхъ словахъ и училъ «стоять въ однихъ словахъ, а много не болтать».
— Всѣ вы тутъ за одно! — говорилъ Кучинъ Орлову, — ну, да ладно! и секретарь, и протоколистъ, и ты — всѣ будете со мною въ розыскѣ!..
— И все онъ вымышляетъ напрасно на насъ, — закончилъ канцеляристъ.
Съ опаснымъ народомъ связался Кучинъ, раздражая всѣхъ въ Тайной канцеляріи, — не по силамъ ему была борьба съ ними!
Тотчасъ же снова позвали Кучина въ присутствіе.
— Для чего ты такъ вымышленно Орлову говорилъ? — спросилъ Ушаковъ.
— Это было-съ, подлинно было, ваше превосходительство, оное наущеніе отъ Орлова Зернову!.. Меня вывели, а Зернова оставили, а я черезъ дверь и слышалъ, какъ онъ училъ: «стой въ однихъ словахъ, а больше не болтай!».
Кучина вывели, привели Зернова.
— Научалъ тебя Орловъ стоять въ однихъ словахъ?
— Никогда этого не было, никогда не училъ.
— А говорилъ ты, что Кучинъ бунтъ хочетъ сдѣлать?
— Не говорилъ, потому что никогда не слыхалъ отъ него такихъ словъ.
Зерновъ, видимо отлично наученный канцеляристами, ловко избѣгалъ всего опаснаго. Тамъ онъ отрекся отъ словъ про Шубина, а здѣсь про бунтъ, зная, что все это доносы тяжкіе, и ему самому попадетъ «за недонесеніе во время».
Дали Зернову очную ставку съ Кучинымъ, и оба уперлись на своемъ. Только что хотѣли увести Кучина, — онъ съ просьбой къ присутствующимъ:
— Я не могу съ Орловымъ ничего дѣлать! Назначьте мнѣ другого канцеляриста, назначьте Матвѣя Зотова, — я съ нимъ обстоятельно всѣ свои недовольства изъясню.
Согласились присутствующіе на эту просьбу и отправили Кучина къ Зотову. Черезъ нѣсколько времени и Зотовъ пришелъ въ присутствіе жаловаться на Кучина:
— Кучинъ просить весь прежній разспросъ уничтожить и допросить снова… Я отказался уничтожить, а Кучинъ какъ закричитъ на меня: «А коли ты разспроса не перечернишь, то и съ тобою будетъ то же, что и со всѣми»!… Я, ваше превосходительство, такъ не могу! — жаловался Зотовъ.
— Вотъ такъ сокровище! — пожали плечами присутствующіе и велѣли опять привести Кучина.
— Ну, и чортъ навязался! — ворчали приказные: — мы-жъ тебя закатаемъ!.. Погоди!
— Для чего ты такъ продерзостно говорилъ Зотову? — спросили Кучина присутствующіе.
— Потому, какъ онъ не хочетъ прежній допросъ перечернить, а новый написать!
— Нельзя этого сдѣлать!.. Ты показывай, что вновь, — отдѣльно запишутъ и прибавятъ.
— Тогда я попрошу у вашего превосходительства бумаги и чернилъ, — я напишу все, что надо, своеручно и отдамъ къ дѣлу, — заявилъ непокорный поручикъ.
Усмѣхнулись присутствующіе, однако Ушаковъ велѣлъ дать Кучину бумаги и чернилъ, только чтобъ писалъ онъ въ канцеляріи, при Зотовѣ.
Пока Кучинъ писалъ, Ушаковъ велѣлъ позвать того офицера, на котораго ссылался Кучинъ, какъ на свидѣтеля брани. Этимъ офицеромъ оказался Преображенскаго полка князь Петръ Трубецкой и заявилъ, что никогда ни о какой брани Кучинъ ему не говорилъ…
Сидя въ канцеляріи, Кучинъ исписалъ четыре листка, но новаго ничего не прибавилъ: упрекалъ приказныхъ въ извращеніи допросовъ, брани, притѣсненіяхъ (былъ посаженъ въ особливую холодную казарму, въ которой вмѣстѣ съ караульными «едва по два дни отъ угару не померъ»), а затѣмъ просилъ все-таки допросить его вновь.
Этому писанью не придали никакого значенія, а занялись разсмотрѣніемъ отзывовъ военной коллегіи о бывшихъ судныхъ дѣлахъ Кучина и Зернова, чтобы сообразно съ ними обсудить все дѣло.
Военная коллегія нелестно отозвалась о Кучинѣ.
Между Кучинымъ и Осиповымъ было въ 1743 г. дѣло о безчестьѣ, по которому рѣшено военною коллегіей обоихъ отдать подъ судъ. Указъ генералу Ушакову былъ подписанъ и скрѣпленъ, но не посланъ за невзятіемъ отъ Осипова и Кучина для запечатыванія и платежа пошлинъ (!?). Кучинъ былъ безпокойнаго характера. Когда онъ жаловался на Минина о крестѣ, то монетная контора нашла крестъ и евангелистовъ указной пробы.
Кучина велѣли вести въ монетную контору, но онъ не пошелъ, отзываясь болѣзнью и тѣмъ, что за нимъ прислали сержанта, а не офицера. Послали офицера и лѣкаря, — Кучинъ легъ на печь и кричалъ, чтобы не смѣли его трогать, а то онъ всѣхъ потянетъ «въ тайную». Взяли Кучина насильно и привели въ военную коллегію. Тамъ онъ раскричался, что его взяли, не какъ офицера, а «по-мужичьи». Потребовали у него полковыя деньги за работу Минина — онъ сказалъ, что деньги на другое дѣло ушли, а когда ему возразили, что этого быть не можетъ, онъ сказалъ:
— Есть деньги, да не принесу въ коллегію! Безъ вѣдома полка денегъ не принесу, а истрачу ихъ на другое…
Ему стали выговаривать за грубость и ослушаніе, а онъ грозился жаловаться на коллегію въ сенатъ. При вторичномъ спросѣ денегъ онъ ихъ все-таки не далъ: «воля ея величества! хоть голову отсѣчь — денегъ не дамъ!». За это его арестовали и отдали подъ военный судъ.
О Вельяниновѣ-Зерновѣ военная коллегія отозвалась только, что судился за пьянство и мотовство и укрывательство отъ суда въ домѣ магистратскаго «раухера» Михаила Серебреникова.
Таковы дополнительныя черты къ характеристикѣ безпокойнаго Кучина, полученныя Тайною канцеляріей.
Больше ей ничего не нужно было, и она постановила приговоры:
"Сержанту Пахомову за правый доносъ испросить высочайшее повелѣніе.
«Вельяминова-Зернова слѣдовало бы пытать, а потомъ сослать въ Оренбургъ, однако же оное не соизволено ли будетъ изъ высочайшаго ея императорскаго величества милосердія оставить, а вмѣсто того, учиня ему, Зернову, наказаніе, каковое ея величество соизволитъ, сослать въ Оренбургъ на житье вѣчно».
Въ этомъ приговорѣ видна большая мягкость въ отношеніи Зернова. За такіе разговоры о фаворитахъ всегда пытали и били плетьми.
Въ приговорѣ о Кучинѣ Тайная канцелярія постаралась припомнить все: и дерзости въ военной коллегіи, и ношеніе при себѣ запрещенной суевѣрной книжки, и оговоръ имъ секретаря, протоколиста и приказныхъ, — и со всей этой тягостью преступленій «для наказанія по силѣ государственныхъ правъ» отослала его въ военную коллегію.
Военная коллегія рѣшила Кучина разжаловать и записать солдатомъ въ сибирскій гарнизонъ вѣчно…
Кончено, кажется?.. Чего еще больше?..
Однако нѣтъ! Несчастный Кучинъ снова попадаетъ въ Тайную канцелярію черезъ годъ, уже солдатомъ, и опять-таки по своей страсти сутяжничать.
Будучи въ Нарвѣ подъ карауломъ онъ 25-го іюня 1747 года объявилъ за собою «слово и дѣло» по первому пункту.
Въ Тайной канцеляріи узнали стараго знакомаго и — обрадовались. Но Кучинъ и теперь своего апломба не потерялъ и объявилъ присутствующимъ, что «своей тайности» онъ никому, кромѣ императрицы, не объявитъ, и чтобъ представили его Елисаветѣ Петровнѣ.
— Стара штука! Знаемъ мы тебя, гуся лапчатаго! — отвѣтили ему, — ведите его въ застѣнокъ, авось на дыбѣ языкъ развяжетъ!
Кучинъ на дыбу не захотѣлъ и разсказалъ свою тайность:
— Слышалъ я, что ея величество изволитъ находиться въ близкихъ отношеніяхъ съ его сіятельствомъ Алексѣемъ Григорьевичемъ Разумовскимъ…
Затѣмъ Кучинъ отмочилъ такую штуку, рабски записанную канцеляристомъ въ подлинномъ дѣлѣ, которую мы не рѣшаемся передать ни подлинными словами, ни пересказать…
Тутъ у присутствующихъ лопнуло терпѣніе, и Кучина потащили на дыбу.
На пыткѣ Кучинъ въ своемъ доносѣ утвердился, то-есть твердилъ одно и то же, а на вопросъ: «отъ кого это слышалъ?» — отвѣчалъ твердо:
— Это скажу только самой ея величеству!..
Вѣроятно, жестоко пострадалъ Кучинъ отъ пытки, потому что дѣло о немъ надолго, до слѣдующаго года, прерывается. Надо полагать, что онъ лѣчился отъ вывиховъ и другихъ послѣдствій пытки.
Наконецъ, въ 1748 году, въ февралѣ, онъ самъ попросился въ присутствіе со своей «тайностью» и сообщилъ, что слышалъ это въ 1746 году въ Ригѣ отъ бывшаго Бѣлозерскаго полка аудитора Нартова.
Потребовали Нартова черезъ военную коллегію «въ тайную».
Долго справлялись о Нартовѣ — полтора или два года, такъ что онъ успѣлъ прожить годъ послѣ доноса Кучина за границей, въ командѣ генералъ-фельдмаршала князя Репнина, а въ 1750 году военная коллегія увѣдомила Тайную канцелярію, что Нартовъ въ 1749 году, января 9-го, «въ Цесаріи умре»…
Ну, что подѣлаешь съ такимъ доносчикомъ?..
Тайная канцелярія рѣшила: Кучина за поздній доносъ, который провѣрить нельзя, бить кнутомъ нещадно и сослать на вѣчное житье въ дальній сибирскій городъ.
Теперь, кажется, могъ бы быть финалъ злоключеній Кучина?..
Такъ нѣтъ! Въ 1766 году «для многолѣтняго здравія ея императорскаго величества, дабы Кучинъ въ Тайной канцеляріи и резиденціи ея величества не былъ и впредь бы отъ него разглашенія не было и по неспособности его къ военной службѣ (конечно, Кучинъ былъ искалѣченъ пыткою), было велѣно послать его въ Иверскій монастырь къ вѣчному и неисходному, кромѣ церкви Божіей, содержанію».
Въ іюнѣ 1776 года Кучинъ прибылъ въ Иверскій Новгородской епархіи монастырь и, кажется, присмирѣлъ въ первое время, такъ что въ ноябрѣ того же года іеродіаконъ Кесарій доносить въ Тайную канцелярію, что Кучинъ «содержитъ себя въ силу указовъ исправно». Но это было не надолго. Черезъ мѣсяцъ Кучинъ задурилъ такъ, что приставленный къ нему сержантъ Базаровъ донесъ монастырскому начальству, что не знаетъ, что дѣлать съ Кучинымъ: онъ ругается, дерется съ караульными солдатами и снова объявляетъ за собою слово и дѣло!..
Монастырь снесся съ Тайною канцеляріей; эта послѣдняя отозвала Базарова отъ Кучина, а смотрѣть за нимъ поручила другому сержанту, Анисину Воротникову, который уже раньше былъ въ монастырѣ при колодникахъ Иванѣ Сѣчихинѣ и Петрѣ Грамотинѣ. Воротникову предписано было никакимъ объявленіямъ Кучина не вѣрить и бить его за это батоги, а коли не уймется — бить шелепомъ, а если и тогда не поможетъ, то не пускать и въ церковь.
Черезъ годъ Кучинъ успокоился: причащался на страстной недѣлѣ три раза. Еще черезъ годъ просилъ черезъ Воротникова Тайную канцелярію назначить ему на одежду монашеское жалованье, три рубля въ годъ.
Еще черезъ три года, въ 1760 году, доносятъ, что Кучинъ ведетъ себя исправно, а въ 1763 году бывшій непокорный и безпокойный поручикъ просить позволенія постричься въ монахи, и въ томъ же году по высочайшему повелѣнію это ему разрѣшено, и онъ постригся подъ именемъ Аполлоса…
Дальше о немъ не имѣется никакихъ свѣдѣній, но мы въ правѣ предположить, что почти двадцать лѣтъ несчастнаго сутяжничества, закончившагося жестокими истязаніями, наконецъ усмирили эту безпокойную натуру.
VI.
[править]К числу «непристойныхъ словъ», заслуживавшихъ наказанія, въ описываемую нами эпоху относились и такіе разговоры, гдѣ такъ или иначе упоминалось имя лица, принадлежащаго въ царскому семейству, хотя бы съ самымъ легкимъ оттѣнкомъ неблагоговѣйнаго къ нему отношенія.
2-й роты Преображенскаго полка солдатъ Иванъ Мусинъ-Пушкинъ, жившій на квартирѣ (на Московской сторонѣ, въ приходѣ церкви св. Симеона и Анны) у канцеляриста собственной вотчинной канцеляріи цесаревны Елисаветы Петровны, Михаила Петрова Евсевьева, въ «особой каморкѣ», зашелъ 8-го октября къ своему квартирному хозяину. Дѣло было подъ вечеръ, время свободное; канцеляристъ-хозяинъ и солдатъ-жилецъ занялись водкой и пивомъ. Выпивши, Мусинъ-Пушкинъ расхвастался своимъ происхожденіемъ.
— Ты не смотри, что я солдатъ!.. Я высокаго происхожденія: дворянинъ столбовой!.. Мои дѣды и прадѣды были знатные люди!..
— Что говорить!.. Это ужъ конечно! — я знаю, что родъ вашъ знатный, — отвѣчалъ въ тонъ канцеляристъ Евсевьевъ, — не какъ мы — крапивное сѣмя!.. Отецъ приказный, и я приказный, и дѣти мои будутъ приказные, а до дворянства далеко!..
— То-то вотъ и есть!.. А посмотрѣть на меня, — такъ просто солдатъ и ничего больше!..
— Что-жъ, что солдатъ! Какой солдатъ-то? Преображенскій!.. а въ Преображенскомъ полку всякій дворянинъ солдатъ съ радостью послужитъ… Тамъ много дворянъ въ солдатахъ…
— Много, да все не такіе дворяне, какъ я!.. Я, братъ, такого высокаго рода, что ты и не повѣришь! Я и къ царской семьѣ немного принадлежу: бабка моя, Мусина-Пушкина, цесаревнѣ Елисаветѣ Петровнѣ «была своя».
Канцеляристъ воззрился, услышавъ «непристойное слово».
— А ты не врешь?..
— Чего врать-то мнѣ! Своя была моя бабка цесаревнѣ, — это всякій знаетъ!..
«Влетѣлъ!» — подумалъ канцеляристъ, кончилъ разговоръ, выпроводилъ жильца въ его комнату, а самъ тотчасъ же пошелъ въ Преображенскій полкъ съ доносомъ.
Тамъ онъ доложилъ дѣло подпоручику Якову Старосельскому, тотъ — маіору Альбрехту, а маіоръ распорядился въ тотъ же день, 8-го октября, посадить подъ арестъ при полковой канцеляріи и Евсевьева, и Мусина-Пушкина, и на другой день рапортомъ донесъ Андрею Ивановичу Ушакову объ арестантахъ, спрашивая, что съ ними приказано будетъ дѣлать.
11-го октября генералъ Ушакова, приказалъ привезти обоихъ арестантовъ за карауломъ въ Тайную канцелярію для допроса.
На допросѣ Мусинъ-Пушкинъ показалъ: «Служить онъ въ Преображенскомъ полку девятый годъ, живетъ у Евсевьева на квартирѣ и 8 октября пришелъ къ Евсевьеву въ гости, „собою, безъ зову“. Сидя съ Евсевьевымъ, пили они вино и пиво, отчего онъ, Мусинъ-Пушкинъ, былъ пьянъ, и между собою имѣли они „партикулярный разговоръ“. Во время тѣхъ разговоровъ отъ пьянства пришло ему, незнамо съ чего, въ голову молвить, яко бы бабкѣ его, Мусиной-Пушкиной, цесаревна была „своя“. И умыслу въ томъ никакого онъ не имѣетъ и подлинно молвилъ съ простоты, въ пьянствѣ своемъ, — и въ той его винѣ воля ея императорскаго величества».
Это простое и незапуганное дѣло кончилось скоро; 13 октября вышло рѣшеніе: Мусина-Пушкина «за происшедшую отъ него въ словахъ нѣкоторую продерзость, въ чемъ онъ самъ винился, учинить наказанье — бить батоги».
На другой день царскій свойственникъ былъ отосланъ обратно въ свой полкъ для наказанія и опредѣленія попрежнему туда же на службу.
VII.
[править]Дѣло происходило въ самое смутное и горячее время русскихъ придворныхъ переворотовъ. 17-го октября 1740 года скончалась императрица Анна Ивановна, назначивъ наслѣдникомъ престола сына своей племянницы Анны Леопольдовны, двухмѣсячнаго младенца Іоанна Антоновича.
Регентомъ государства она назначила ненавистнаго всѣмъ, даже нѣмцамъ, Бирона.
Всѣ слои общества были въ броженіи; всѣ придворныя партіи были возбуждены и къ чему-то готовились.
Всюду шептались, сговаривались, составляли партіи, — и будущее должно было разразиться рядомъ новыхъ переворотовъ, что и не замедлило въ скоромъ времени совершиться.
Добившіеся власти крѣпко за нее держались, ревниво съ безпокойствомъ слѣдили за всѣми, но въ общемъ кавардакѣ рѣшительно не могли предугадать событій.
Самовластный и заносчивый Биронъ уже питалъ, Богъ знаетъ, какія честолюбивыя надежды и составлялъ планы и не подозрѣвалъ, что въ ночь на 8-е ноября 1740 года, не давъ ему порегентствовать даже и мѣсяца, его арестуютъ и сошлютъ въ Шлиссельбургъ, а затѣмъ въ Пелымъ.
Герой сверженія Бирона, Минихъ тоже подозрѣвался, а русская партія при дворѣ кучилась около «своей претендентки на престолъ», цесаревны Елисаветы Петровны, жившей въ это время въ опалѣ, подъ строгимъ надзоромъ.
Вдругъ, въ это-то тревожное и неустойчивое время, на имя трехмѣсячнаго младенца-имнератора Іоанна Антоновича, черезъ десять дней послѣ ареста Бирона, 18-го ноября 1740 года, поступаетъ доносъ Преображенскаго солдата Василія Кудаева, доносъ весьма важный, который способенъ былъ не на шутку встревожить власти.
Доносъ былъ весьма интересный и характерный, который мы передадимъ въ большей его части подлинными выраженіями.
Доносилъ племянникъ — солдатъ Василій Кудаевъ, на своего дядю, оставного капитана-старика, Петра Калачева.
Послѣ обычнаго императорскаго титула написано: "Доноситъ лейбъ-гвардіи Преображенскаго полка 16-й роты солдатъ Василій Андреевъ сынъ Кудаевъ, а о чемъ, тому слѣдуютъ пункты.
"Сего ноября, 16 числа, 1740 года, капитанъ Петръ Михайловъ сынъ Калачевъ, который мнѣ по родству двоюродный дядя, помянутаго числа посылалъ ко мнѣ человѣка своего, Егора Акинѳіева, звать меня къ себѣ обѣдать.
"Того часу меня на квартирѣ не излучилось, — то и пошелъ въ вечеръ къ Калачеву, въ 8-мъ часу по полудни того числа. Какъ я пришелъ къ нему въ горницу, онъ, Калачевъ, увидя меня, говорилъ:
— "Для чего ты, плутъ, ко мнѣ не бывалъ обѣдать?
"Я ему отвѣщалъ: «Нужда была».
"И у него, Калачева, сидитъ московскій купецъ Василій Ивановичъ Егуповъ, который содержится подъ карауломъ въ коммерцъ-коллегіи.
— "Что у васъ въ полку вѣстей? — спросилъ Калачевъ племянника.
— "У насъ въ полку все благополучно, — отвѣчалъ Кудаевъ.
— "Что, у васъ ли въ полку князь Никита Юрьевичъ Трубецкой да Иванъ Ивановичъ Альбрехтъ[3]?
— «У насъ, въ полку, попрежнему».
Разговоръ немного прекратился; молодой солдатъ Кудаевъ вынулъ изъ кармана какой-то «букварь», который почему-то заинтересовалъ солдата (нельзя предположить, чтобы Кудаевъ учился по этому букварю, ибо самый доносъ, довольно грамотный, писанъ, судя по припискѣ въ концѣ, Кудаевымъ «своею рукою»), и показалъ его Калачеву со словами:
— Дядюшка, изволь почитать: букварь очень хорошъ.
Калачевъ взялъ букварь, повертѣлъ его въ рукахъ, перелистовалъ и передалъ посмотрѣть купцу Егупову.
Тотъ тоже посмотрѣлъ, почиталъ и отдалъ букварь Кудаеву.
Голова Калачева, видимо, была занята какою-то мыслью, о чемъ онъ хотѣлъ поговорить со своими гостями.
Мысль эта была: всеобщее негодованіе русскихъ на ту борьбу иностранныхъ партій и разныхъ авантюристовъ около русскаго престола, на множество истязуемыхъ въ Тайной канцеляріи людей только за то, что партія, къ которой они принадлежали, проиграла и попалась въ руки или болѣе сильнымъ, или болѣе хитрымъ.
На эту тему и заговорилъ Калачевъ, обратясь къ племяннику.
— А что, въ Тайную канцелярію никого новыхъ не послали?
— Не знаю, не слыхалъ, — отвѣтилъ Кудаевъ.
— Не мудрено туда попасть нынче… Вонъ Ханыковъ[4] и прочіе сидѣли же въ Тайной канцеляріи за карауломъ!.. А вѣдь онъ былъ не за Елисавету Петровну, а за регентство!.. И своихъ сажаютъ!
Кудаевъ (если вѣрить тексту его доноса) отвѣтилъ политично:
— Всѣ мы можемъ вѣдать, «и сердце повѣствуетъ», что государыня цесаревна въ согласіи съ любезнѣйшею матерью его императорскаго величества великою княгинею Анною всея Россіи и съ отцемъ его, герцогомъ, «а также и со всѣми ихъ генералитетами».
Егуповъ сказалъ на это Кудаеву:
— Гдѣ тебѣ, молокососу этакому, вѣдать это?..
— Пропала наша Россія! — заговорилъ снова Калачевъ, — чего ради государыня цесаревна насъ всѣхъ не развяжетъ?.. Всѣ объ этомъ «хрептятъ», что она россійскій престолъ не приняла!..
— Это ужъ, дядюшка, такъ Богъ сдѣлалъ, — политиканствовалъ молокососъ-племянникъ, — Псаломникъ говоритъ: «Предѣлъ положилъ ему, его же не прейти»… У многихъ сомнительства много на этотъ предметъ, — однако все Божья воля такъ сдѣлала…
— Божья воля!.. Какая тутъ Божья воля?.. Не знаю вотъ я, какъ бы мнѣ увидѣть государыню цесаревну!.. Я бы ей обо всемъ донесъ, какъ печалуется объ ней народъ, да не знаю, какъ?.. Ты, Васька, — обратился Калачевъ къ племяннику, — не знаешь ли какъ, чтобъ дойти?..
— Не знаю, дядюшка.
— Постой! да у сестры твоей Степаниды знакомая есть придворная у цесаревны барынька, — вспомнилъ Калачевъ, — знаешь ты ее?..
— Знаю ее одное, а мужа ея не знаю… Она креститъ у сестры моей дѣтей.
— Ну, вотъ! ну, вотъ и хорошо! — вставилъ Егуповъ, — ты бы пошелъ съ нимъ къ этой барынькѣ, да добился бы какъ нибудь до государыни цесаревны…
"То я, нижайшій, — какъ выражается Кудаевъ въ доносѣ, — вижу, что дѣло очень худо приходитъ, — и лестно имъ говорю:
— "Изволь, я доведу до оной придворной женщины, Палагеи Васильевны… А мужъ ея пѣвчій государыни цесаревны…
«А у меня въ сердцѣ не то!» — пишетъ въ доносѣ Кудаевъ.
Калачевъ обрадовался этой возможности достигнуть лицезрѣнія цесаревны и говорить съ нею и началъ распространяться о томъ, что онъ ей скажетъ при свиданіи.
— Я стану говорить государынѣ цесаревнѣ: что вы это изволите дѣлать?.. Чего ради россійскій престолъ не приняли?.. Вся наша Россія разорилась, что со стороны владѣютъ!.. Прикажи, государыня, мнѣ, вѣрному рабу твоему, идти въ сенатъ и говорить: «Какъ такъ наслѣдство сдѣлано? чего ради государыня цесаревна отставлена отъ наслѣдства? чья она дочь?»… Ежсели, скажу, прикажете, — сейчасъ и побѣгу въ сенатъ и буду эти рѣчи говорить!.. А то мы не знаемъ и сами, отколь пришли, что владѣютъ нашимъ государствомъ?..
Тутъ въ доносѣ Кудаева заключается довольно мудреная литературная фигура: пиша доносъ на имя трехмѣсячнаго младенца-императора, онъ долженъ былъ всѣ разговоры о немъ въ третьемъ лицѣ пересказывать, яко бы лично ему, и говорить о немъ во второмъ лицѣ. У Кудаева это выходитъ довольно курьезно:
"И чья де она дочь, вашего императорскаго величества любовнѣйшая матерь, великая княгиня Анна? и чего де ради публично не сдѣлали, что де крещенъ или нѣтъ ваше императорское величество, — о томъ мы неизвѣстны! Такъ де надо дѣлать, чтобъ всякой видѣлъ: принести надо въ церковь соборную Петра и Павла и окрестить, — такъ бы всякой вѣдалъ!.. А дѣлаютъ и Богъ знаетъ, какъ!…
«И я, нижайшій вашъ рабъ вѣрный и присяжный, — пишетъ затѣмъ Кудаевъ, — не помню, что уже и говорилъ мой злой языкъ, и вельми испужался… То они, богомерзкіе злодѣи, увидѣли, что я испужался».
— Что ты трусишь? — приступилъ къ Кудаеву дядя, — я такъ сдѣлаю, что намъ ничего не будетъ. Ежели государыня согласится со мною и пошлетъ меня въ сенатъ, — такъ наше дѣло вывезло, а коли не согласится и не пошлетъ, такъ и не выдастъ же она насъ своими руками!.. И будемъ про это знать только мы трое: ты, да Егуповъ, да я!.. А ежели цесаревна выдастъ насъ руками, — я скажу ея высочеству: «мы будемъ видѣться съ тобою на второмъ пришествіи, — тамъ насъ Всевышній разсудитъ, что ты вѣрныхъ рабовъ своихъ врагамъ на пагубу отдаешь!»…
Неожиданно очутившись дѣйствующимъ лицомъ такой рѣшительной конспираціи, молодой солдатъ окончательно струсилъ и хотѣлъ вразумить своего старагь дядю такимъ, по его мнѣнію, сильнымъ и неопровержимымъ доводомъ:
— Что жъ, дядюшка! Ужели мы умнѣй другихъ? Весь генералитетъ собранъ былъ разсуждать объ этомъ дѣлѣ: кому быть наслѣдникомъ въ Россіи?.. Весь генералитетъ такъ присудилъ!..
Купецъ Егуповъ, человѣкъ, видно, тоже горячій и притомъ не стѣсняющійся въ выраженіяхъ, напалъ на струсившаго Кудаева.
— Генералитетъ! генералитетъ!.. Что ты, молокососъ, знаешь объ этомъ?.. Кто у насъ изъ генералитета добрыхъ-то?.. Всѣ обвязались воровствомъ! Всѣ воры!.. Имъ то пуще и любо, что стороннимъ наслѣдство вручено! — какъ хотятъ, такъ и дѣлаютъ!.. А насъ, челобитчиковъ, всѣхъ изогнали! интересы многіе похищаютъ!.. Вотъ я теперь! За что я подъ карауломъ въ коммерцъ-коллегіи сижу?.. Украли слишкомъ пятьсотъ тысячъ рублевъ, а какъ мы донесли, такъ насъ и не допускаютъ!..
— Истинно, — поддакнулъ Калачевъ, — всѣ они воры по привилегіи!.. Такъ и въ исторіяхъ пишутъ!..
— Да вотъ я какую исторію слышалъ, — сталъ разсказывать Егуповъ: — жилъ-былъ нѣкоторый царь, и много царю тому надокучали его подданные челобитными о правосудіи: жаловались, что весь генералитетъ неправо судитъ… И скучно стало оному царю отъ челобитчиковъ! Не знаетъ, какъ быть, чтобъ правосудіе узнать!.. И пришелъ къ нему нѣкоторый человѣкъ, такъ, но изъ богатыхъ, вотъ какъ онъ же (Егуповъ указалъ на Кудаева), и говоритъ царю:
«Прикажи, государь, мнѣ отдать всѣхъ! — я по правдѣ судить буду, а за мной и всѣ также право судить будутъ!»…
— Ну, царь подписалъ и далъ ему указъ, чтобы всѣхъ судить. Только подаютъ ему гольцы, бѣдные люди, челобитную на царскаго шурина. Тотъ велѣлъ этого шурина къ себѣ притащить и отсѣкъ ему голову!.. Тогда весь народъ и устрашился, что царскому шурину даже не спустили. Стали судьи говорить: «надо намъ, братцы, по правдѣ судить!»… И стало въ томъ государствѣ правосудіе…
Выслушавъ разсказъ о правосудномъ царѣ, Калачевъ свелъ разговоръ на другія политическія темы.
— И слышалъ, что наслѣдникъ въ Швеціи — племянникъ государыни цесаревны, Голштинскій герцогъ.
— Въ Швеціи король Фридрихъ развѣ умеръ? — спросилъ Кудаевъ.
— Умеръ, — отвѣчалъ Егуповъ.
— Тутъ ожидай бѣды! — продолжалъ Калачевъ, — небось, къ нему много будетъ отъ насъ «утеглецовъ» (отъ слова: «утечь», то-есть, бѣглецовъ), противъ него кто будетъ драться?..
Дальше Калачевъ началъ говорить такое, что Кудаевъ эти разговоры характеризуетъ въ своемъ доносѣ слѣдующими словами:
«Калачевъ многія богомерзкія слова говорилъ; уже я, нижайшій, не помню, — во мнѣ всѣ уды (члены) затряслись!»…
Послѣ этихъ разговоровъ, всѣ трое сѣли ужинать, а послѣ ужина Кудаевъ сталъ собираться домой на свою квартиру. Прощаясь, дядя спросилъ его:
— Такъ ты завтра ко мнѣ придешь? Приходи поутру, — мы съ тобой и поѣдемъ, куда говорили…
Кудаевъ отвѣтилъ:
— Буду поутру, ежели меня на работу не пошлютъ, а то въ половинѣ дня…
— Ну, побѣгай, плутъ, — отпустилъ его дядя, — да моей вѣсти никому не сказывай!..
Племянникъ исчезъ, а дядя-Калачевъ съ купцомъ Егуповымъ мирно улеглись спать; мечтая о завтрашнемъ днѣ, ожидая отъ этого дня великихъ и богатыхъ милостей не только лично себѣ, но и всей Россіи, «хрептящей» отъ иноземнаго владычества и отказа кровной русской царевны занять «свое наслѣдіе» — престолъ Россійской имперіи, престолъ ея родного отца.
Совсѣмъ не такъ спокойна была смятенная душа «молокососа», солдата Кудаева: онъ шелъ домой, какъ въ туманѣ… Онъ былъ свидѣтелемъ «заговора» противъ царствующихъ лицъ, его самого привлекали быть участникомъ въ «переворотѣ»! И заманчиво это, и опасно очень! Можно и въ гору пойти, можно и на дыбѣ очутиться!.. Натура у Преображенскаго солдата, должно быть, была не изъ геройскихъ: онъ струсилъ и предпочелъ невѣрное будущее вѣрному настоящему и для этого не пожалѣлъ даже своего стараго петровскаго вояку-патріота дядю Калачова.
Домой онъ пришелъ съ твердою рѣшимостью «донести» обо всемъ слышанномъ отъ дяди и по этой причинѣ не могъ заснуть всю ночь. «Письменно ли, думалось ему, донести, или словами?»… И съ этими тревожными мыслями онъ дождался поздняго разсвѣта, всталъ и получилъ порученіе: идти къ маіору Воейкову съ «рапортомъ» о состояніи роты.
Маіора Воейкова онъ не засталъ, а доложилъ рапортъ брату маіора, прапорщику Александру Воейкову, и тутъ начинаются іудинскія скитанія Кудаева.
Онъ не знаетъ, куда сунуться съ своимъ доносомъ.
Думалъ послѣ рапорта донести прапорщику и попросить, чтобы его арестовали, но почему-то побоялся и отъ прапорщика пошелъ къ Зимнему дворцу, чтобы донести прямо тѣмъ, противъ кого злоумышляли. Но и тутъ его объяли страхи и сомнѣнія, и, между прочимъ, здѣсь онъ побоялся, чтобы не узналъ объ этомъ дядя его, Калачевъ.
Пошатавшись около Зимняго дворца, Кудаевъ рѣшилъ, наконецъ, пойти прямо къ начальнику Тайной канцеляріи, генералу Андрею Ивановичу Ушакову, — тутъ ужъ навѣрное будетъ безъ помѣхи и къ дѣлу ближе!..
Но несчастному солдату и тутъ не посчастливилось: Андрея Ивановича Ушакова онъ не засталъ дома, а другимъ никому донести не рѣшился и снова остался съ тяготившею его душу тайной, не зная, куда еще идти…
Это было на другой день послѣ разговора съ Калачевымъ и Егуповымъ, 17-го ноября.
Проскитался такъ по Петербургу Кудаевъ до самыхъ вечеренъ и, наконецъ, рѣшился возвратиться въ свою роту.
Тамъ онъ отыскалъ сержанта и дневальнаго ефрейтора и сказалъ имъ:
— Извольте меня взять подъ караулъ и сейчасъ же донести генералу Ушакову, что имѣю я большую важность, дѣло, касающееся до персоны его императорскаго величества и его превысокой фамиліи.
Кудаева тотчасъ же арестовали и донесли въ Тайную канцелярію, а онъ попросилъ бумаги, перо и чернилъ и началъ писать свой довольно пространный и отчасти беллетристическій доносъ, который и подписалъ на другой день 18-го ноября.
Характерны заключительныя строки доноса:
"И по семъ вашему императорскому величеству и вашимъ любезнѣйшимъ родителямъ и всей вашего императорскаго величества фамиліи вѣрный рабъ и присяжный, повинную всю приношу, что я съ помянутымъ Калачевымъ, что говорилъ прежде сихъ чиселъ одинъ на одинъ.
«Онъ говорилъ: „что, Васька! горе дѣлается въ Россіи нашей!“. То я ему отвѣтствовалъ: „Ужъ такъ воля Божія пришла“. И больше не упомню, что писать, а ежели и припамятую, то по присяжной должности готовъ и говорить и умереть въ томъ. Вашего императорскаго величества нижайшій рабъ»… и т. д.
Вѣроятно, Андрей Ивановичъ Ушаковъ получилъ Кудаева уже съ доносомъ, или доносъ былъ дописанъ въ Тайной канцеляріи, и мы не можемъ сказать, былъ ли онъ представленъ по назначенію, то-есть Аннѣ Леопольдовнѣ. Скорѣе можно предполагать, что генералъ Ушаковъ не представлялъ его по назначенію, а распорядился арестовать Калачева и Егупова и допросить, чтобы потомъ донести обо всемъ экстрактомъ.
Того же 18-го ноября капитанъ Калачевъ былъ допрошенъ и въ допросѣ показалъ:
«Служилъ онъ съ 1702 года, былъ сперва въ кадетахъ, а потомъ въ разныхъ пѣхотныхъ полкахъ и по заслугамъ въ Азовскомъ пѣхотномъ полку пожалованъ капитаномъ. Бывалъ при арміи во многихъ походахъ и баталіяхъ, также былъ за моремъ, въ Голландіи, и въ 1731 году изъ Азовскаго полка отъ службы отставленъ и живетъ теперь въ Петербургѣ по своимъ дѣламъ».
Какъ видимъ, Калачевъ былъ старый петровскій вояка, прошедшій всю суровую школу царя-преобразователя, участникъ многихъ славныхъ дѣлъ Петрова царствованія, преданный, какъ и всѣ «птенцы гнѣзда Петрова», до обожанія памяти великаго императора, не много только послужившій послѣ смерти Петра. Ему не могли нравиться порядки, водворившіеся послѣ Петра, а событія послѣднихъ лѣтъ и окончательно должны были заставить «болѣть душою» и съ надеждой, подобно многимъ русскимъ, обращать взоры и желанія на Елисавету Петровну, какъ опору русскихъ стремленій. Далѣе Калачевъ показывалъ:
«Въ нынѣшнемъ 1740 году, въ октябрѣ и ноябрѣ, у присяги (на вѣрность Іоанну Антоновичу и регенту Бирону, а потомъ, по арестованіи Бирона, Аннѣ Леопольдовнѣ, какъ правительницѣ) былъ и у присяжныхъ листовъ подписался».
Затимъ стали спрашивать по пунктамъ доноса.
«16-го ноября онъ племянника обѣдать звалъ и объ Альбрехтѣ и князѣ Трубецкомъ для того спрашивалъ, что хотѣлъ знать: нѣтъ ли имъ по дѣлу регента (то-есть, послѣ арестованія Бирона) какой отмѣны или отставки, потому что Кудаевъ прежде разсказывалъ ему, что бывшій регентъ, герцогъ Биронъ, къ Альбрехту маіору былъ добръ, а Трубецкой билъ тростью и но щекамъ поручика Аргамакова».
Здѣсь надо объяснить взаимныя отношенія упоминаемыхъ въ отвѣтѣ Калачева лицъ.
Генералъ-фельдмаршалъ, генералъ-прокуроръ, князь Никита Юрьевичъ Трубецкой, былъ сторонникомъ Бирона и, когда дворянство и военное сословіе хотѣло было послѣ смерти Анны Іоанновны воспротивиться назначенію Бирона регентомъ, — Трубецкой вмѣстѣ съ Бестужевымъ, Черкасскимъ и другими энергично ратовали за Бирона всѣми средствами. Поручикъ Аргамаковъ былъ арестованъ за противодѣйствіе регенту, а маіору Альбрехту Бирономъ и Бестужевымъ былъ порученъ секретный надзоръ за фельдмаршаломъ Минихомъ и цесаревной Елисаветой Петровной, съ правомъ даже схватить Миниха, если онъ будетъ ходить переодѣтый. Калачевъ весьма основательно сомнѣвался въ благополучіи этихъ лицъ послѣ сверженія и ареста ихъ главнаго покровителя, Бирона.
На щекотливые вопроси о главномъ: о его предерзостныхъ словахъ, Калачевъ отвѣчаетъ съ большимъ достоинствомъ и только кое-гдѣ слегка извертывается, и желаетъ подсолить Кудаеву.
Слова: «пропала де наша Россія! чего ради цесаревна престолъ не приняла?» и прочее говорилъ въ такой силѣ:
Напредь сего, какъ о регентствѣ было объявленіе, Кудаевъ ему сказывалъ, что весь Преображенскій полкъ желалъ быть наслѣдницею государынѣ цесаревнѣ, и что ихъ шестнадцатая рота вся того же желала, а Кудаевъ готовъ былъ на смерть подписаться. Къ тому же Кудаевъ разсказывалъ дядѣ, что въ домѣ цесаревны живетъ кума его сестры Степаниды, жены Преображенскаго гобоиста Петра Калмыкова, и какъ имя этой кумы онъ не сказалъ, а хотѣлъ сходить къ этой кумѣ и узнать, что думаетъ и говоритъ цесаревна.
— Ну, а вотъ Кудаевъ пишетъ, что ты просилъ его сводить тебя къ цесаревнѣ, — спросили Калачева, — просилъ ты?
— Просилъ…
— А въ какой силѣ хотѣлъ говорить ты съ цесаревной о хожденіи въ сенатъ и о прочемъ?
— Говорилъ безъ всякаго злого умысла, но токмо отъ одного своего сожалѣнія, вспомня славныя дѣла государя императора Петра Великаго, и потому мнѣніемъ своимъ разсуждалъ, отъ своего легкомыслія, что по линіи надлежитъ быть законною наслѣдницею ея высочеству государынѣ цесаревнѣ…
Это «легкомысліе» было вынуждено уже у Калачева страхомъ застѣнка и пытки. Дальше онъ дѣлаетъ еще уступку правящей партіи.
— А по ея высочествѣ, — продолжалъ Калачевъ, — разумѣлъ я быть законною же наслѣдницею государынѣ правительницѣ великой княгинѣ Аннѣ Леопольдовнѣ всероссійской, а при ея императорскомъ высочествѣ быть государю императору Іоанну Антоновичу.
— Такъ. А говорилъ ты, что не знаешь, откуда владѣютъ государствомъ, и чья она дочь, наша правительница?
— Не говорилъ, понеже чувствительно знаю, что ея высочестно правительница есть дщерь благовѣрной царевны Екатерины Іоанновны.
— А насчетъ крещенія императора говорилъ?
— Говорилъ не со злого какого умысла, а чтобы народу не было сумнительства.
Калачевъ далѣе подтвердилъ, что Егуповъ разсказывалъ исторію о правосудномъ царѣ, а насчетъ наслѣдства принца Голштинскаго онъ «дѣйствительно съ простоты» говорилъ, что тутъ надо ждать бѣды и прочее такъ, какъ показалъ Кудаевъ, «и въ томъ онъ, Калачевъ, приноситъ вину свою».
Попавшійся врасплохъ старый петровскій вояка не отпирается ни отъ чего, не проситъ снисхожденія, а приноситъ во всемъ вину, то-есть признаетъ вину за собой и отдаетъ себя въ распоряженіе властей.
За Калачевымъ былъ допрошенъ Василій Егуповъ; этотъ купецъ дополнилъ кое-что изъ происходившаго разговора, сначала, однако, попытался было выгородить Калачева, сказывая постороннія рѣчи въ ихъ разговорѣ.
О себѣ Егуповъ показалъ.
"Онъ москвитинъ, купецкій человѣкъ, третьей гильдіи тяглецъ и жилъ въ Москвѣ своимъ дворомъ.
«Въ 1739 году въ мартѣ онъ уѣхалъ въ Петербургъ безъ паспорта отъ ратуши для ходатайства по прошенію поручика и прапорщика Алексѣя и Ивана Панкратьевыхъ о выдачѣ имъ изъ кабинета его величества жалованья 2.880 рублей, заслуженнаго ихъ отцомъ лейбъ-гвардіи маіоромъ Панкратьемъ Глѣбовымъ, и съ тѣхъ поръ живетъ въ Петербургѣ».
Егуповъ, видно, былъ неважный ходатай по дѣламъ или слишкомъ энергично добивался своего въ присутственныхъ мѣстахъ, ибо въ іюлѣ того же года самъ былъ посаженъ подъ караулъ въ коммерцъ-коллегіи за неплатежъ недоимокъ по порукѣ въ винныхъ откупахъ.
16-го ноября онъ попросился изъ-подъ караула у вахмистра Андрея Баженова, и онъ его отпустилъ помолиться въ Петропавловскій соборъ. Послѣ обѣдни, Егуповъ нашелъ по знакомству къ Калачеву, жившему на Петербургскомъ острову (сторонѣ), въ приходѣ церкви Матвѣя-Апостола, и по просьбѣ его остался у него обѣдать. Передъ вечеромъ пришелъ Кудаевъ.
Про разговоры Егуповъ показалъ:
Калачевъ обѣщался говорить съ цесаревной о своихъ дѣлахъ: хотѣлъ донести ея высочеству о своей обидѣ, что полковникъ Григорій Ивановъ сынъ Орловъ (отецъ знаменитыхъ Орловыхъ) отнялъ у него, Калачева, деревни напрасно…
— А о наслѣдствѣ престола говорилъ?
— Говорилъ, — сознался Егуповъ, а затѣмъ повторилъ все точь въ точь, какъ въ доносѣ Кудаева, и дополнилъ:
— Я ему говорю: хорошо, какъ тебя допустятъ до нея, а какъ того не сдѣлается, — такъ куда ты годишься?.. Знатно у ея высочества саможеланія о томъ не было!.. И говорилъ я это Калачеву для того, — вывертывался Егуповъ, — чтобы онъ болѣе о томъ разсужденія не имѣлъ.
— Имъ бы только ея величество свою волю объявила, — отвѣтилъ Калачевъ, — чтобы весь народъ былъ свѣдомъ, понеже со мною многіе офицеры говорили объ этомъ… А кто имянно и которыхъ полковъ, Калачевъ не сказалъ.
— Ну, а про генералитетъ, что всѣ воры, говорилъ ты?
— Я разсказывалъ только такой случай: москвитинъ, купецкій человѣкъ, Дмитрій Желѣзовъ съ товарищи доносили государынѣ императрицѣ Аннѣ Іоанновнѣ на московскихъ отдаточныхъ питей компанейщиковъ, въ похищеніи ими отъ питейнаго сбора прибыльныхъ денегъ до 600.000 рублей. По этому доносу именнымъ ея величества указомъ велѣно наслѣдовать дѣло въ сенатѣ, — только, не знамо для чего, дѣло это въ сенатѣ застряло и до сихъ поръ не окончено. Исторію о царѣ, что простого человѣка надо всѣми поставилъ, разсказывалъ, а послѣ ухода Кудаева остался у Калачева ночевать и на другой день воротился въ коммерцъ-коллегію.
Эгимъ закончились первые допросы конспираторовъ.
Несмотря на серьезную важность дѣла, въ дѣйствіяхъ Тайной канцеляріи видна какая-то вялость и отсутствіе энергіи въ розыскахъ. Разспрашиваютъ изъ пятаго въ десятое, многое пропускаютъ мимо ушей, не докапываются до самой сути, какъ мы видимъ это въ другихъ, гораздо менѣе важныхъ дѣлахъ. Что было этому причиной? То ли, что Ушаковъ зналъ и жалѣлъ Калачева, или неопредѣленное и шаткое положеніе самого Ушакова въ этихъ переворотахъ, или, наконецъ, тайное сочувствіе генерала замысламъ Калачева и всей русской партіи?..
Съ дѣломъ, видимо, не торопились… Не ждали ли перемѣны событій?..
Ушаковъ представилъ правительницѣ выписку изъ дѣла, и только 22-го декабря 1740 года въ Тайной канцеляріи генералъ Ушаковъ объявилъ указъ:
«Вселюбезнѣйшая его императорскаго величества матерь, ея императорское высочество государыня правительница, великая княгиня всея Россіи, слушавъ выписку о дѣлѣ Кудаева, Калачева и Егупова, именемъ его императорскаго воличества соизволила указать: онаго Калачева, который со оными Кудаевымъ и Егуповымъ, презря присягу свою, имѣя противные разговоры и замыслы, — привесть въ застѣнокъ и разспросить съ пристрастіемъ накрѣпко: кто съ нимъ въ томъ другіе сообщники имѣются? и кому онъ еще о томъ разглашалъ? и съ какого противнаго умыслу чинить то дерзнулъ?».
Послѣдній вопросъ былъ совершенно излишенъ, ибо «противный замыселъ» былъ весь, какъ на ладони, — но такъ требовала канцелярская грамматика и логика Тайной канцеляріи.
Вѣроятно, ради наступающихъ праздниковъ Рождества Христова и новаго года, допросъ съ пристрастіемъ былъ отложенъ до января будущаго года.
Пришлось старому капитану встрѣтить и провести праздникъ въ казематахъ Тайной канцелярія, въ тревожномъ ожиданіи пытки, о которой, вѣроятно, ему уже сообщали тайкомъ канцеляристы за нѣсколько копеекъ.
Но вотъ прошли и праздники; важнаго заговорщика не торопятся вести въ застѣнокъ; добрались до него только къ 19-му января 1741 г.
Калачевъ очутился въ застѣнкѣ, у дыбы съ заплечными мастерами, видя всѣ орудія пытки.
Туда же привели и доносчика Кудаева; явился и самъ Андрей Ивановичъ, и начался «допросъ съ пристрастіемъ», но безъ настоящей пытки и битья кнутомъ.
«Пристрастіе», вѣроятно, заключалось въ угрозахъ пыткою, примѣрномъ раздѣваніи, вкладываніи рукъ въ хомутъ дыбы, какъ бы для того, чтобы вздернуть на виску, и тому подобныхъ устрашеніяхъ.
На этомъ допросѣ съ пристрастіемъ Калачевъ утвердился въ первомъ своемъ показаніи и ничего новаго не добавилъ.
«Противные разговоры и замыслы съ Кудаевымъ и Егуповылъ имѣлъ онъ безъ всякаго къ тому противнаго умысла („замыслы безъ умысла!“… Таковъ канцелярскій стиль Тайной канцеляріи!), но отъ самой своей простоты».
И въ тѣхъ противныхъ разговорахъ и замыслахъ съ нимъ сообщниковъ не имѣлось, никому онъ о томъ не разглашалъ и никакого къ тому противнаго умыслу не имѣлъ, и въ томъ онъ утверждается подъ лишеніемъ живота своего.
Не смотря на такое явное запирательство, Калачева оставили и сочли дѣло оконченнымъ.
Черезъ мѣсяцъ безъ малаго, 11-го февраля, Андрей Ивановичъ Ушаковъ доложилъ правительницѣ экстрактъ изо всего дѣла, и на немъ Анна Леопольдовна положила собственную революцію:
«Послать въ ссылку въ Камчатку. Анна».
Касательно Калачева резолюція осталась въ силѣ, но Егупова рѣшили уже въ Тайной канцеляріи сослать въ другіе сибирскіе города, и именно въ Кузнецкъ (Томской губерніи).
Отставной капитанъ Калачевъ и купецъ Егуповъ поѣхали арестантами въ далекую Сибирь…
Доносчикъ, трусливый конспираторъ, солдатъ Василій Кудаевъ, за свой «правый доносъ» долженъ былъ получить награду и получилъ ее: его велѣно записать въ томъ же Преображенскомъ полку въ капралы, но онъ не удовлетворился этимъ, а, сославъ своего стараго и, повидимому, любившаго его дядю въ Камчатку, началъ уже клянчить на бѣдность малость деньжонокъ, что, по представленію Ушакова правительницѣ, и было исполнено; дано ему «на бѣдность» 60 рублевъ!.. Сумма не велика, да не крупна и самая личность доносчика…
Тутъ бы нашей исторіи и конецъ, — совершись она въ другое, болѣе устойчивое время. Но люди веселились на вулканѣ, готовомъ къ изверженію: шла горячая, подземная, скрытная работа единомышленниковъ Калачева, — и вдругъ, для всѣхъ неожиданно, въ ночь съ 24-го на 26-е ноября 1741 года совершился тотъ желанный всѣми русскими переворотъ.
26-е ноября 1741 года увидѣло россійскою самодержицею дочь Петра Великаго Елисавету Петровну, — и персонажи нашего повѣствованія были возстановлены въ своихъ правахъ.
Черезъ 9 дней по восшествіи своемъ на престолъ, Елисавета Петровна уже дала указъ въ Тайную канцелярію, на имя А. И. Ушакова, воротить Калачева и Егупова изъ ссылки…
Но поправить сдѣланное оказалось не такъ скоро возможно, какъ оно было сдѣлано. Пока шла переписка съ далекою Сибирью и Камчаткою, да отыскивали ссыльныхъ, часто сосланныхъ даже безъ именъ, прошло слишкомъ два года, и Калачевъ съ Егуповымъ воротились въ Петербургъ изъ ссылки только въ 1743 году…
Калачеву 21-го апрѣля 1743 года, въ день пріѣзда изъ ссылки, была возвращена въ Тайной канцеляріи шпага съ серебрянымъ эфесомъ, отобранная у него при арестѣ въ 1740 году.
О Егуповѣ мы не имѣемъ свѣдѣній со времени возвращенія его изъ ссылки до 1766 года.
Въ этомъ году онъ, ссылаясь на то, что во время ссылки онъ потерялъ все свое состояніе и впалъ въ бѣдность, просилъ объ опредѣленіи его въ Москвѣ присяжнымъ маклеромъ.
По представленію Тайной канцеляріи сенатъ опредѣлилъ Егупова на эту должность…
Къ сожалѣнію, списокъ съ подлиннаго дѣла не даетъ намъ ни малѣйшаго свѣдѣнія о томъ, какъ поступлено было, послѣ перемѣны декорацій, съ трусливымъ конспираторомъ, доносчикомъ Кудаевымъ?… Удержалъ ли онъ свое повышеніе въ чинѣ, или былъ пониженъ?
VIII.
[править]Разговаривали рейтары самымъ мирнымъ образомъ; ни у одного изъ нихъ не было никакихъ антиправительственныхъ мыслей и въ поминѣ. Дѣло происходило далеко отъ Петербурга, въ Ригѣ, въ командѣ генералъ-адъютанта Василья Ѳедоровича Салтыкова.
Въ домѣ, гдѣ жилъ генералъ Салтыковъ, 31-го октября 1743 года, стояли на караулѣ нѣсколько рейтаровъ конной гвардіи, человѣкъ пять или шесть.
Отъ нечего дѣлать завели товарищи между собою разговоръ о предметѣ, у всѣхъ бывшемъ на умѣ, именно: о долговременномъ пребываніи въ Ригѣ, въ командѣ Салтыкова. Всѣ рейтары соскучились по Петербургѣ.
Разговоръ начали рейтары Яковъ Малышевъ и Иванъ Бартеневъ.
— Долго ли это мы здѣсь промаемся, ребята?..
— И когда это намъ смѣну пришлютъ?
— Смѣну намъ пришлютъ вмѣстѣ съ его высокопревосходительствомъ, генераломъ Салтыковымъ.
Тутъ вступилъ въ разговоръ рейтаръ Иванъ Мартьяновъ.
— Какъ можно его высокопревосходительству смѣну сдѣлать?.. У генерала Салтыкова на рукахъ много «государева интересу»…
— Что-жъ, что много «интересу»? — вставилъ свое вѣское замѣчаніе четвертый рейтаръ, Адріанъ Осоргинъ. — Для чего ради «интересу» смѣны не прислать?.. Какъ пришлютъ генералу смѣну, и его высокопревосходительство отдастъ все съ роспискою тому, кто останется на его мѣстѣ въ Ригѣ… А не то — по пріѣздѣ сочтутъ «царскій интересъ», а вѣрнѣе, что и совсѣмъ считать не будутъ, потому какъ всемилостивѣйшая государыня очень добра и милостива…
— Хорошо, что государыня милостива, однако какъ же и не считать «государева интересу»?…
— А очень просто бываетъ! — возразилъ Осоргинъ, — блаженныя памяти покойный государь, первый императоръ Петръ Алексѣевичъ, ужъ на что былъ скупъ, иногда «изъ копейки давливался», а тоже иныхъ считывалъ, а иныхъ и не считывалъ…
Что-то къ этимъ рѣчамъ прибавилъ еще рейтаръ Кирило Карташовъ, и такъ бы этому разговору и кончиться безъ всякихъ послѣдствій…
Однако нѣтъ. Какими-то путями обнаружился рейтарскій разговоръ о «царскомъ интересѣ»; ему придали важное значеніе. Осоргина и Карташова арестовали, посадили въ арестантскую, допрашивали и вмѣстѣ съ допросными пунктами переслали къ фельдмаршалу принцу Гессенъ-Гомбургскому, а фельдмаршалъ препроводилъ арестантовъ вмѣстѣ со всѣмъ дѣломъ въ Тайную канцелярію, къ Андрею Ивановичу Ушакову.
31-го января 1744 года «были получены» въ Тайной канцеляріи Осоргинъ и Карташовъ.
Долго имъ пришлось ждать допроса и рѣшенія своего дѣла: они просидѣли въ Тайной канцеляріи цѣлый годъ, пока не собрались ихъ допросить вновь и разсудитъ все дѣло.
На допросѣ Осоргинъ, какъ водится, сказалъ, что всѣ его рѣчи произошли «съ простоты и отъ глупости», и никакого умыслу онъ въ этомъ не имѣлъ. «И о томъ, кто-бъ въ интересахъ его величества былъ не считанъ, онъ никого не знаетъ, а при томъ о его величествѣ онъ болѣе не говорилъ и ни отъ кого никакихъ рѣчей не слыхалъ».
Въ службѣ Осоргинъ состоитъ съ 1718 года, отъ роду ему 65 лѣтъ, родомъ изъ шляхетства.
Что говорилъ и какія показанія давалъ привезенный вмѣстѣ съ Осоргинымъ Карташовъ, по выпискѣ изъ дѣла не видно, точно такъ же, какъ нѣтъ и приговора о немъ.
Осоргинъ былъ приговоренъ 22-го января 1745 года: "За объявленныя продерзостныя слова подлежалъ бы онъ жесточайшему наказанію, но понеже Осоргинъ содержанъ былъ не малое время, а именно: годъ и два мѣсяца (подъ арестомъ), и, какъ изъ разспросовъ значится, что оное чинилъ съ простоты и отъ глупости своей, — того ради отъ онаго наказанія свободить и вмѣсто того учинить ему, Осоргину, наказаніе — бить плетьми, дабы, смотря на то, другіе отъ такихъ продерзостей имѣли воздержаніе. Однако же оное предоставить въ высочайшее ея императорскаго величества соизволеніе и милосердіе.
Императрица повелѣла написать Осоргина въ другой полкъ солдатомъ.
IX.
[править]Дѣло книгописца Григорія Талицкаго въ 1701 году, потомъ дѣло капитана Василія Левина въ 1722 году, буесловившихъ о пришедшемъ въ міръ антихристѣ въ образѣ царя Петра, открыли намъ интересныя и важныя подробности умственнаго броженія въ народѣ, возбужденнаго періодомъ крутыхъ реформъ. Спокойное и опредѣленное, установившееся вѣками, міросозерцаніе народное впервые было взбудоражено Никоновымъ исправленіемъ церковныхъ книгъ.
Извѣстно, какую бурю подняло оно, послуживъ причиною религіознаго раскола, нравственно раздѣливъ весь русскій народъ почти на двѣ половины.
Уже тогда люди съ мистическимъ складомъ ума, воспитаннаго на апокрифахъ, старавшіеся объяснить себѣ загадки Апокалипсиса, видя «трудъ и утѣсненіе», кровавую борьбу изъ-за вѣры и преобладаніе одного человѣка, вспомнили о кончинѣ міра и пришествіи антихриста и стали примѣнять пророчества и намеки Апокалипсиса къ своему времени, называя Никона антихристомъ, находя въ его имени «число звѣрино» 666.
Съ тѣхъ поръ эти толки не унимались, а когда Петръ проявилъ свою несокрушимую волю въ жестокой ломкѣ укоренившихся обычаевъ, — тогда наименованіе антихриста перешло къ нему, и его время стали называть «послѣдними временами» міра. Какъ при Никонѣ, такъ и при Петрѣ, догадливыя головы находили полное сходство указаній Апокалипсиса и пророчествъ о кончинѣ міра съ современными имъ событіями и ловко ихъ толковали на свой ладь, увлекая своими бреднями темный народъ.
И «число звѣрино» 666 находилось въ имени и титулахъ Петра Великаго, и «исчисленіе лѣтъ» до конца міра, основанное на Апокалипсисѣ и пророкахъ, указывало на эпоху Петра, какъ на приближеніе страшнаго суда.
Смятеніе было страшное и глубоко проникало въ народныя массы. Эти слухи и толки выработали, наконецъ, энергичную личность, въ которой они выразились съ рѣзкостью и полнотою, такъ сказать, олицетворялись. Это былъ книгописецъ, то-есть занимавшійся перепискою книгъ, Григорій Талицкій, изувѣръ и фанатикъ, дошедшій до сознанія, что пришли «послѣднія времена», и написавшій по этому поводу двѣ тетрадки: «Врата» и «Исчисленіе лѣтъ отъ созданія міра до скончанія», гдѣ доказывалось неопровержимо для тогдашнихъ простецовъ, что Петръ Великій, какъ осьмой царь, есть антихристъ. Насколько убѣжденія Талицкаго не были исключительны, а принадлежали массѣ людей, и въ немъ только сконцентрировались и приняли черезъ него литературную форму, — доказывается огромнымъ успѣхомъ его тетрадокъ, которыя онъ самъ переписывалъ и распространялъ. Единомышленниками его были не только простые люди, но и многіе священники и монахи, и даже тамбовскій епископъ Игнатій, который плакалъ, слушая чтеніе тетрадокъ Талицкаго, и подарилъ ему за это пять рублевъ, деньги большія по тому времени!..[5]. Наконецъ Талицкій рѣшилъ напечатать свои сочиненія для болѣе успѣшнаго ихъ распространенія, купилъ доски, «назнаменовалъ» на нихъ слова и отдалъ «рѣзчику» то-есть первобытному граверу, распопу Гришкѣ.
Доски были вырѣзаны, но печатать не удалось; на Талицкаго донесъ придворный пѣвчій, дьякъ Ѳедоръ Казанецъ, и онъ очутился въ Преображенскомъ приказѣ.
Въ 1701 году, Талицкій былъ казненъ послѣ множества пытокъ; съ нимъ пострадало много народу, а тамбовскаго епископа Игнатія разстригли и сослали колодникомъ Ивашкой въ Соловецкій монастырь, въ Головленкову тюрьму.
Дѣло Талицкаго раскрыло большую опасность для правительства, крывшуюся въ народномъ недовольствѣ, подстрекаемомъ нелѣпыми толками о послѣднихъ временахъ и антихристѣ. Петръ рѣшилъ не замалчивать этотъ щекотливый вопросъ и противъ толковъ и нелѣпыхъ тетрадокъ, циркулировавшихъ въ народѣ, выступить съ проповѣдью и обличеніемъ авторитетнаго въ глазахъ народной массы духовнаго лица. Такимъ лицомъ былъ Стефанъ Яворскій, обличившій Талицкаго[6], и ему поручили составить книгу, гдѣ бы всѣ эти толки были опровергнуты на основаніи священнаго писанія, вразумительно и ясно дня самыхъ придирчивыхъ и начитанныхъ оппонентовъ.
Въ 1703 году, было напечатано сочиненіе Яворскаго: «Знаменія пришествія антихриста и кончины вѣка, отъ писаній божественныхъ явленна». Въ этой книгѣ Яворскій, видимо, возражаетъ на тетрадки Талицкаго о «счисленіи лѣтъ», не сохранившіяся при дѣлѣ, и разсматриваетъ вопросъ объ антихристѣ всесторонне: и о происхожденіи его, и о числѣ лѣтъ его царствія (полчетверга годовъ), и объ имени его (при чемъ насчитываетъ одиннадцать греческихъ предполагаемыхъ именъ антихриста, соотвѣтствующихъ числу 666).
Книга Яворскаго написана со всею богословскою ученостью, какою обладалъ мѣстоблюститель патріаршаго престола, но самая запутанность предмета часто заставляла рязанскаго владыку прибѣгать въ натянутымъ объясненіямъ, а въ иныхъ мѣстахъ, совсѣмъ темныхъ, заканчивать рѣчь словами: «Но что о семъ много глаголати?» «Не терпитъ тайна испытанія…».
Однако зло укоренилось слишкомъ глубоко для того, чтобы сочиненіе Яворскаго могло разсѣять ложные толки; они продолжали жить и распространяться въ народѣ, тѣмъ болѣе, что дальнѣйшая дѣятельность Петра на пути реформъ не могла помирить съ нимъ приверженцевъ старины, а еще болѣе ихъ озлобляла. Имя Талицкаго, человѣка, по многимъ свѣдѣніямъ, умнаго и сильнаго волею, окружилось ореоломъ мученичества; ему сочувствовалъ царевичъ Алексѣй Петровичъ; о немъ вспомнила черезъ пятьдесятъ лѣтъ императрица Елисавета Петровна и потребовала его дѣло изъ Тайной канцеляріи къ себѣ на разсмотрѣніе, но оно оказалось уже неполнымъ.
Лучшимъ доказательствомъ живучести идей о кончинѣ міра и антихристѣ явился черезъ двадцать лѣтъ послѣ Талицкаго процессъ капитана Василія Левина, въ иночествѣ старца Варлаама. Это былъ невропатъ, подверженный припадкамъ эпилепсіи, съ мистическимъ наклономъ мыслей, противъ воли отданный отцомъ-помѣщикомъ въ военную службу, гдѣ онъ и дослужился съ 1701 по 1711 годъ до капитана гренадерскаго полка.
Въ 1719 году, онъ вышелъ по болѣзни въ отставку и въ 1722 г. постригся въ монахи въ Предтеченскомъ, около Пензы, монастырѣ. Пунктомъ помѣшательства Левина были «послѣднія времена», антихристъ, котораго онъ видѣлъ въ лицѣ Петра Великаго, антихристовы печати и прочее, о чемъ онъ много разговаривалъ съ людьми всякаго званія: офицерами, монахами, попами, и въ большинствѣ случаевъ находилъ сочувствующихъ, но не смѣлыхъ, людей. Онъ видѣлся и былъ ласково принятъ даже Отефаномъ Яворскимъ, котораго и запуталъ въ свое дѣло, желая подвергнуть его мученіямъ и тѣмъ доставить ему царствіе небесное. Дѣло Левина обнаружило и такой поразительный фактъ, что домашній «крестовый» попъ князя Меньшикова, Никифоръ Лебедка, считалъ Петра антихристомъ, сознался въ этомъ и былъ казненъ.
Въ монастырѣ Левинъ нашелъ себѣ единомышленника въ своемъ духовномъ наставникѣ старцѣ Іонѣ и, распаля воображеніе разговорами съ нимъ, 17-го марта 1722 года, пошелъ на базарную площадь въ Пензѣ въ торговый день, влѣзъ на крышу одной изъ лавочекъ и, поднявъ клобукъ на палкѣ, началъ громко проповѣдывать народу о пришествіи антихриста въ лицѣ Петра, антихристовыхъ клеймахъ, неповиновеніи царю и такъ далѣе.
Народъ сильно смутился и разбѣжался, но въ числѣ слушателей нашелся посадскій человѣкъ Ѳедоръ Каменщиковъ, который въ тотъ же день донесъ на Левина въ пензенскую земскую контору, и ихъ обоихъ, заковавши, отправили въ Тайную канцелярію, а Предтеченскій монастырь арестовали весь и приставили къ нему караулъ.
И тутъ, какъ въ дѣлѣ Талицкаго, оказалось замѣшано много людей, и даже самъ Стефанъ Яворскій былъ допрашиваемъ на дому и ставленъ на очную ставку съ Левинымъ.
Можетъ быть, эта тревога сильно подѣйствовала на престарѣлаго владыку, ибо онъ черезъ четыре съ небольшимъ мѣсяца послѣ этого допроса и ставки умеръ въ ноябрѣ 1722 года.
Левинъ, послѣ страшныхъ истязаній, былъ казненъ въ Москвѣ, на Болотѣ, 16-го іюля 1722 года, ему отрубили голову и въ банкѣ со спиртомъ отправили ее въ Пензу, гдѣ казнили еще четверыхъ — двухъ поповъ и двухъ монаховъ, и головы всѣхъ пятерыхъ выставили на каменномъ столбу съ надписью о преступленіяхъ, совершенныхъ ими. Послѣ этого, 7-го августа, въ Москвѣ, казнили еще крестоваго попа Меньшикова, Лебедку, а Ѳедору Каменщикову за правый доносъ была дана награда въ триста рублевъ и право торговать въ Россіи безданно-безпошлинно по его смерть, въ чемъ и выданъ былъ ему листъ. Предтеченскій монастырь, гдѣ былъ постриженъ Левинъ, велѣно было разобрать до основанія, а церковную утварь и оставшуюся братію перевесть въ сосѣдній Спасо-Преображенскій монастырь.
Таковы два дѣла о проповѣдникахъ антихрмста и пришествія кончины міра, предшествовавшія тому, третьему, которое мы сейчасъ передадимъ читателямъ по неизданной выпискѣ изъ подлиннаго дѣла, выпискѣ, къ сожалѣнію, чрезвычайно краткой.
Это третье дѣло возникло черезъ пятьдесятъ лѣтъ послѣ Талицкаго и черезъ тридцать послѣ Левина и доказываетъ, какъ живучи бываютъ мистическія нелѣпости, усвоенныя народною массой.
Оно имѣетъ свой, отличный отъ первыхъ двухъ дѣлъ, характеръ. Въ первомъ дѣйствовалъ убѣжденный и «книжный» человѣкъ, самъ сильно дѣйствовавшій на умы другихъ, споръ съ которымъ былъ едва подъ силу самому Стефану Яворскому; во второмъ — эпилептикъ и невропатъ, питавшій свои сумасбродныя мысли сочувствіемъ другихъ, не имѣвшій ни силъ, ни способностей распространять свои мысли и дошедшій наконецъ до болѣзненнаго припадка ярости, за который поплатился жизнью.
Дѣйствующее лицо нашего дѣла — раскольникъ, дворцовый крестьянинъ Макаръ Алексѣевъ, въ 1748 году попалъ въ Тайную розыскныхъ дѣлъ канцелярію «за разныя видѣнія, объясненія Апокалипсиса, изъ которыхъ явствовало, что Петръ Великій былъ антихристъ, другія бредни».
Послѣ пытокъ и допросовъ, на которыхъ упорный раскольникъ не отрекся отъ своихъ словъ, ссылался, вѣроятно, на тетради Талицкаго и на нихъ утверждался, его въ 1750 году, бивъ кнутомъ и вырѣзавъ ноздри, сослали колодникомъ въ Крестный монастырь.
Здѣсь надо сдѣлать сопоставленіе фактовъ, которое дастъ намъ весьма вѣроятную мысль, что не это ли самое дѣло Макара Алексѣева и было причиною того, что императрица Елисавета Петровна потребовала къ себѣ на разсмотрѣніе изъ Тайной канцеляріи дѣло Талицкаго? И наказаніе Алексѣева, и требованіе дѣла относятся къ одному 1750 году. Вѣроятно, дѣло Макара Алексѣева было въ свое время громкимъ дѣломъ, если императрица поинтересовалась источникомъ этихъ сумасбродныхъ ученій объ антихристѣ.
Во времена до-Елисаветинскія, Макара Алексѣева просто казнили бы смертію, но извѣстно, что при Елисаветѣ не производилось смертныхъ казней, и потому сумасбродъ былъ заточенъ въ монастырь.
Въ Крестномъ монастырѣ Макаръ Алексѣевъ не унялся отъ своихъ бредней и продолжалъ проповѣдывать объ антихристѣ колодникамъ. Это было уже какое-то озлобленное повтореніе мятежныхъ рѣчей, не основанное на писаніи, а направленное просто къ тому, чтобы досадить наказавшимъ его людямъ, отвести свою злую душу, сорвать накипѣвшее зло.
— Петръ Первый былъ антихристъ! — проповѣдывалъ Макаръ Алексѣевъ колодникамъ, — былъ, да прошелъ, а теперь императрица Елисавета Петровна антихристова дочь, а когда воцарится Петръ Ѳедоровичъ, то онъ будетъ второй антихристъ, и царство его недолго будетъ!..
За такія пророчества Макара Алексѣева, по доносу колодниковъ, въ 1766 году снова привезли въ Тайную канцелярію и поставили къ допросу.
Упорный изувѣръ и тутъ не сдался, не отрекся отъ своихъ словъ и повторилъ все, сказавъ, что считаетъ все это за истину и въ томъ готовъ пострадать и даже вѣнецъ мученическій воспріять…
Изъ состраданія къ старости Макара Алексѣева его не пытали на этотъ разъ, а рѣшили, наказавъ снова кнутомъ, сослать въ Соловецкій монастырь, въ тюрьму, неисходно, съ такимъ распоряженіемъ: если означенный колодникъ Алексѣевъ будетъ еще буесловить и говорить непристойныя рѣчи, то класть ему въ ротъ кляпъ…
X.
[править]Настоящее дѣло весьма удачно заканчиваетъ весь рядъ описанныхъ нами ранѣе казусовъ о «непристойныхъ словахъ».
Оно возникло въ царствованіе Екатерины II, уже по уничтоженіи Тайной канцеляріи и «слова и дѣла»[7].
Въ высшихъ судебныхъ сферахъ повѣяло совсѣмъ новымъ, гуманнымъ духомъ: пытки примѣнялись только въ крайнихъ и важныхъ случаяхъ.
Но что жило вѣками, — не могло сразу исчезнуть изъ народнаго сознанія; суды и должностныя лица въ отдаленныхъ провинціяхъ не могли быть на высотѣ гуманныхъ воззрѣній высшихъ правительственныхъ лицъ: они были воспитаны совсѣмъ въ другихъ условіяхъ, для нихъ старый разыскной процессъ все еще былъ вѣрнѣйшимъ средствомъ добиться истины, и пытки еще употреблялись, хотя и не явно, а подъ секретомъ. Точно также и разговоры о высочайшихъ особахъ, хотя бы и самые невинные, въ глазахъ должностныхъ лицъ, привыкшихъ ихъ считать преступленіемъ «по первымъ двумъ пунктамъ» (какъ неукоснительно бывало прежде), часто бывали поводомъ къ возбужденію преслѣдованія противъ упоминавшихъ такъ или ипаче царствующую особу.
Смотрѣть легко, съ новой точки зрѣнія, преподанной свыше, на такіе разговоры иные еще не могли: слишкомъ сильна была прежняя привычка, а новыя воззрѣнія еще не были усвоены.
Все нами сказанное въ этихъ строкахъ отлично подтверждается нижеслѣдующимъ дѣломъ, возникшимъ въ Малороссіи, въ Трубчевскомъ уѣздѣ, «въ Малороссійской будѣ Суземки», какъ сказано въ спискѣ изъ дѣла, въ январѣ 1778 года.
Молодой парень Гузеевъ, неизвѣстно при какихъ обстоятельствахъ, началъ разсказывать:
— Его высочество, великій князь Александръ Павловичъ, родился «со звѣздою и съ крестомъ» и въ рукахъ имѣлъ два колоска житныхъ…
Больше ничего не записано въ дѣлѣ о рѣчахъ Гузеева, а эти слова, какъ читатель видитъ, носятъ на себѣ яркій отпечатокъ эпическаго языка и міровоззрѣнія народа, коль скоро дѣло касается до царской особы.
Мнѣніе, что персоны царскаго дома родятся всегда съ особыми необыкновенными примѣтами на тѣлѣ, во свидѣтельство ихъ высшаго происхожденія, чтобы они не могли смѣшаться съ людьми обыкновенными (а, смѣшавшись, могли бы быть легко отличены), — было широко распространено среди простого народа, еще и теперь о нѣкоторыхъ предметахъ мыслящаго на эпическій складъ.
Даже Пугачевъ, когда еще въ самомъ началѣ своей самозванческой карьеры вербовалъ себѣ первыхъ слугъ на уральскихъ хуторахъ и уметахъ, то показывалъ на тѣлѣ какіе-то знаки своего царскаго происхожденія.
Словомъ, въ рѣчахъ Гузеева не было ни единаго намека на непочтеніе къ царствующему дому, а напротивъ — даже признаніе за нимъ всѣхъ миѳическихъ отличій, знаменующихъ и высокое происхожденіе, и счастливую будущность (два колоска житныхъ въ рукахъ).
Но не такъ взглянуло на этотъ разговоръ ближайшее мѣстное начальство въ лицѣ полицейскаго смотрителя прапорщика Тиманова. Оно усмотрѣло въ этихъ словахъ преступленіе противъ чести монаршей и тотчасъ же донесло о «неприличныхъ словахъ» Гузеева Трубчевской воеводской канцеляріи.
Воеводская канцелярія, по старой памяти, безъ дальнихъ разсужденій, поторопилась арестовать не только говорившаго, но и все его семейство: отца, брата и сестру.
Послѣ допроса въ воеводской канцеляріи, гдѣ открылась непричастность къ разговору Гузеева его родныхъ, — ихъ отпустили, и обо всемъ происшедшемъ донесли губернатору Свистунову. Свистуновъ не почелъ себя въ правѣ самому разсудить это дѣло, а сообщилъ допросные пункты генералъ-губернатору «Смоленскаго намѣстничества и Бѣлгородской губерніи», генералъ-аншефу князю Николаю Васильевичу Рѣпнину. Этотъ вельможа взглянулъ на представленное ему дѣло совсѣмъ иначе. То, что было преступленіемъ для полицейскаго, воеводской канцеляріи и губернатора Свистунова, — въ глазахъ Рѣпнина потеряло всякій криминальный оттѣнокъ.
6 апрѣля 1778 г. Рѣпнинъ послалъ въ Петербургъ князю А. А. Вяземскому, генералъ-прокурору, выписку изъ дѣла Гузеева и приложилъ къ ней слѣдующее письмо, интересное въ томъ отношеніи, что ярко показываетъ намъ и гуманность воззрѣній Рѣпнина, и новыя вѣянія въ судебномъ дѣлѣ.
"Здѣсь имѣю честь приложить на благоусмотрѣніе вашего сіятельства полученныя мною вчера[8] бумаги, заключающія такой вздоръ, который и читать скучно, и стыдно за самихъ тѣхъ, кои оный писали.
"Я изъ того болѣе не вижу, какъ только, что мужикъ Гузеевъ вралъ, и самъ не зная что, а прапорщикъ Тимановъ, или по такой же простотѣ почтя оное важностью и испугавшись, что о томъ долгое время молчалъ, — наконецъ сдѣлалъ доносъ: или, можетъ быть, хотѣлъ къ тому простяку привязку сдѣлать, думая что нибудь съ него сорвать…
«И по симъ обстоятельствамъ, мнѣ кажется, слѣдуетъ дать повелѣніе, чтобъ сіе дѣло совсѣмъ оставлено было, а только Тиманову вымыть голову за то, что онъ о такомъ вздорномъ враньѣ вступилъ въ донесеніе и хотѣлъ бѣдному мужику въ спокойной его жизни нанесть безпокойство и невинное притѣсненіе»…
Какъ недалеко, по числу протекшихъ лѣтъ, то время, когда всякая такого рода вина была виновата, — и какою уже гуманностью вѣетъ отъ этого письма!…
Генералъ-прокуроръ, князь А. А. Вяземскій, вполнѣ согласился съ Рѣпнинымъ и на докладѣ, представленномъ императрицѣ Екатеринѣ II, вслѣдъ за изложеніемъ существа дѣла, далъ и свое заключеніе, гдѣ мысли Рѣпнина дополнилъ своими и вмѣстѣ съ тѣмъ захотѣлъ дать хорошій урокъ захолустнымъ кляузникамъ, хорошо зная нравы и обычаи тогдашнихъ присутственныхъ мѣстъ.
"А изъ сего, — писалъ Вяземскій въ заключеніе доклада императрицѣ, — заключить съ вѣрностію можно, что Тимановъ въ сей доносъ вступилъ отнюдь не по должности званія своего, а, какъ выше сказано, изъ мщенія, или для другого какого либо пристрастія, — за что оный Тимановъ достоинъ осужденія; чего ради онаго Тиманова, какъ человѣка, не имѣющаго въ дѣлахъ прямого понятія и склоннаго къ ябедѣ и мщенію, въ страхъ другимъ, отъ нынѣшней его должности отрѣшить и впредь къ дѣламъ не опредѣлять.
"Трубчевской воеводской канцеляріи дать примѣтить, что она, видя изъ доноса Тиманова, что оный отнюдь не заслуживаетъ уваженія, — не только, однако, человѣка, на кого доносъ былъ, взяла подъ караулъ, но и весь домъ, то-есть и женщинъ, на коихъ ни на кого извѣта не было, позабрала подъ караулъ и производила допросы, а симъ самымъ навела показаннымъ людямъ неповинное огорченіе.
«Чего ради впредь оной канцеляріи въ забираніи людей подъ стражу поступать съ такою осторожностью, дабы отнюдь безвинно никто не могъ почувствовать ни малѣйшаго озлобленія, ибо оной канцеляріи, по полученіи такого, можно сказать, пустого доноса, надлежало: не забирая показанныхъ людей подъ караулъ, по крайней мѣрѣ представить и резолюціи ожидать отъ губернатора, почему бы оные всѣ люди и могли быть отъ такого огорченія избавлены»…
На докладѣ императрица написала: «быть по сему».
Этотъ послѣдній документъ столь краснорѣчивъ самъ по себѣ, какъ фактъ, какъ выраженіе стремленій правительства въ царствованіе Екатерины Великой, что мы воздержимся отъ всякихъ комментаріевъ и заключимъ этимъ документомъ рядъ темныхъ и прискорбныхъ дѣлъ прошлаго времени.
- ↑ Монахъ Капитонъ былъ современникъ протопопа Аввакума и другихъ первыхъ противниковъ Никона. Онъ не признавалъ священства, и по его ученію возникъ расколъ безпоповщины. «Канитонами» прежде называли вообще всѣхъ противниковъ господствующей церкви — старообрядцевъ.
- ↑ Т. е. у него есть или было у его родителей тамъ помѣстье.
- ↑ Трубецкой и Альбрехтъ были сторонниками Бирона. О нихъ подробности будутъ дальше, въ допросѣ Калачева.
- ↑ Ханыковъ, офицеръ, быль арестованъ Бирономъ по доносу конной гвардіи корнета Лукьяна Камышина за разговоры, что войско не желаегъ Бирона имѣть регентомъ.
- ↑ О дѣлахъ Талицкаго и Левина см. «Раскольничьи дѣла XVIII вѣка» — Г. Есипова, т. I, Спб., 1891 г.
- ↑ По инымъ свѣдѣніямъ (напримѣръ, въ «Возраженіи на камень вѣры», ркп. П. В.), вовремя спора Яворскаго съ Талицкимъ, митрополитъ былъ окончательно побѣжденъ еретикомъ, и только личное вмѣшательство Петра прекратило споръ. См. Пекарскій: «Наука и литература при Петрѣ Великомъ», т. II.
- ↑ Послѣдовательный обзоръ узаконеній, уничтожавшихъ пытки и прежній розыскной процессъ, см. «Историческій Вѣстникъ», 1881 г., №№ 3—4, «Старинныя дѣла объ оскорбленіи величества».
- ↑ Значитъ, прошло цѣлыхъ три мѣсяца отъ арестованія Гузеева до того, когда его дѣло дошло до Рѣпнина; все это время Гузеевъ сидѣлъ подъ арестомъ.