А. ЖЕЛАНСКІЙ.
[править]СКАМЬЯ И КАѲЕДРА.
Разсказы изъ гимназической жизни Семидесятыхъ годовъ.
[править]1892.
[править]«Цирцея».
[править]I.
[править]Инспекторъ гимназіи Петръ Дмитричъ Выходцевъ стоялъ на своемъ обычномъ мѣстѣ въ гимназическомъ корридорѣ, у большого венеціанскаго окна, глядѣвшаго на дворъ. Дѣло было во время большой перемѣны. Выходцевъ только-что плотно позавтракалъ и не безъ сладкихъ причмокиваній строгалъ и лощилъ свои и безъ того глянцовитые ногти, изъ которыхъ каждый былъ остриженъ на манеръ скобки и не простой, а фигуристой, той, что смахиваетъ на два вопросительные знака, притянутые другъ къ другу задками. Сдувая стружки, въ изобиліи появлявшіяся изъ-подъ ножичка, Выходцевъ почти беззвучно насвистывалъ нѣчто очень веселое. Наконецъ онъ придалъ ногтямъ желаемую степень блеска, заложилъ руки за спину и обернулся лицомъ къ окну.
На дворъ высыпала почти вся гимназія. Старшіе классы, подъ руководствомъ учителя нѣмецкаго языка занимались гимнастическими эволюціями. (Замѣтимъ кстати, что въ учителя гимнастики примазывался обыкновенно не наиболѣе свѣдущій въ этомъ дѣлѣ, но наиболѣе: нуждающійся преподаватель, охочій до вспомогательныхъ 300-тъ рублей въ годъ; спеціальнаго учителя гимнастики не имѣлось.) Младшіе классы играли въ бабки. Петръ Дмитричъ чрезвычайно любилъ глазѣть на эту игру. Всякій удачный ударъ доставлялъ ему неподдѣльное удовольствіе. Отворивъ форточку и выставивъ наружу свое румяное свѣжее лицо, Выходцевъ подмывающимъ голосомъ восклицалъ:
— Ай-да, Сеня! ловкачъ! виртуозъ!
Выходцеву лѣтъ сорокъ. Его Варвара Ильинишна ежегодно разрѣшается отъ бремени и неуклонно сохнетъ всѣмъ своимъ составомъ, а онъ, наоборотъ, какъ ни въ чемъ не бывало, отращиваетъ себѣ брюшко. Онъ сибаритъ. Его просторный кабинетъ искусно и надежно убранъ коврами и занавѣсями, съ разсчетомъ, чтобы никакой шумъ, никакая возня изъ многочисленныхъ дѣтскихъ, занимающихъ добрую половину его квартиры, не доносилась до его щекотливаго слуха. Всякую субботу, послѣ классовъ, Выходцевъ «закатывается» на охоту вплоть до понедѣльника. Нѣсколько разъ въ году онъ устраиваетъ любительскіе спектакли. Страстишка лицедѣйствовать гнѣздилась въ немъ очень глубоко и цѣпко. Ставилъ онъ по большей части легонькія оперетки, въ родѣ «Кэтли», «66», «Десять невѣстъ — ни одного жениха» и т. п. Не смотря на свои лѣта, животикъ и положеніе въ обществѣ, онъ тяготѣлъ къ ролямъ пастушковъ и мызниковъ. Многіе почтенные граждане города между собой говорили, что какъ-будто не пристало инспектору гимназіи щеголять въ пестрыхъ чулочкахъ, коротенькихъ панталончикахъ и курткѣ съ цвѣтными разводами; и что если ужъ ему такъ приспичило играть на театрѣ, то пускай онъ выступаетъ въ болѣе солидныхъ роляхъ. Толки эти конечно доходили по назначенію, но Петръ Дмитричъ ни мало не смущался ими и продолжалъ играть легкомысленныхъ пастушковъ и простоватыхъ мызниковъ.
Гимназисты Выходцева очень любили — прежде всего за то, что онъ обращался съ ними за панибрата и потомъ еще за то, что головоломныя инспекторскія обязанности зачастую вынуждали его являться въ классы, гдѣ онъ преподавалъ математику, двадцатью минутами позже, чѣмъ слѣдуетъ, и уходить изъ класса за десять минутъ до звонка. Да если еще принять въ соображеніе, что Варвара Ильинишна нерѣдко вызывала Петра Дмитрича изъ класса то кофейку покушать, а то и по менѣе уважительнымъ причинамъ, то окажется, что онъ посвящалъ занятіямъ съ учениками только свободное отъ прочихъ заботъ время — драгоцѣнное качество въ глазахъ учениковъ! Необходимо добавить, что симпатій гимназистовъ къ Выходцеву не умаляло даже то жестокосердіе, или, вѣрнѣй, малодушіе, съ какимъ онъ на экзаменахъ отдавалъ своихъ учениковъ на съѣденіе своимъ собратамъ. Петръ Дмитричъ смирнехонько посиживалъ на стулѣ и ставилъ тѣ же балы, что и господа ассистенты.
Шаги раздались въ корридорѣ. Показался высокій, худощавый гимназистъ.
— А поди-ка сюда, Ванюшка, окликнулъ его Выходцевъ,
Ванюшка принадлежалъ къ числу его любимцевъ, съ которыми онъ обходился совершенно по-пріятельски: говорилъ имъ «ты», называлъ либо по имени, либо по гимназической кличкѣ, какъ вздумается.
— Здравствуй, Ванюшка! когда, братъ, на охоту собираешься? сказалъ Выходцевъ, давъ гимназисту щелчка въ подбородокъ.
— Безъ ружья какъ разъ поѣдешь, пробасилъ тотъ игриво-недовольнымъ тономъ.
Суть въ томъ, что немного дней тому назадъ Выходцевъ, возвращаясь съ охоты, нагналъ Ванюшку, тоже возвращавшагося съ охоты, и отнялъ у него шутки ради ружье.
— Ха-ха-ха! съ твоимъ самопаломъ, впрочемъ, все равно, что безъ ружья! Но такъ и быть — заходи ко мнѣ за нимъ сегодня вечеркомъ; я приказалъ Матвѣю вычистить его.
— Спасибо, Петръ Дмитричъ. Я въ воскресенье закачусь на цѣлый день.
— Закатиться-то закатишься, да что толку! Выпустишь сотню зарядовъ, а въ ягдташѣ — торричелліева пустота. Нѣтъ, братъ, охотѣ надо учиться, вотъ какъ я, напримѣръ. Мнѣ отецъ счетомъ пистоны выдавалъ — два, три, не больше. Случалось, два раза промахнешься, а третьимъ разомъ трехъ скворцовъ и положишь. Теперь задача, что сказать отцу: ни разу не спуделялъ; либо: два раза промахъ, а на третьемъ разѣ троихъ подстрѣлилъ… что сказать? За что отецъ меня больше похвалитъ? Этакъ-то я понимаю! Или еще, помню я, мальчишкой, пошелъ я разъ на охоту. Смотрю — драхвы сидятъ. Я прицѣлился, бацъ — промахъ! Драхвы снялись. Хочу крикнуть товарищу — онъ позади шелъ: — «Колька, драхвичъ, драхвичъ!» — и не могу: слова поперекъ горла застряли, трясетъ меня какъ въ лихорадкѣ; вотъ я какой горячій былъ!.
— А теперь вы ловко, должно-быть, стрѣляете!
— Я-то! Перепелка — фррр…. я — бацъ, собака — гопъ, приноситъ — есть! Фррр…. бацъ, гопъ, есть!
Выходцевъ засмѣялся, обнаживъ два ряда мелкихъ зубовъ!
— Я промаховъ не даю, добавилъ онъ серьезно. Ты это куда; Ванюшка, шелъ?
— Въ классъ — Ксенофонта подзубрить, чтобъ онъ скисъ совсѣмъ!
— Иди, иди, я не удерживаю… А ну-ка, Ванюшка, переведи: «mea, pater, in silvam — tuum filium lupus est»; какъ будетъ по-русски?
— Бѣги, отецъ, въ лѣсъ — твоего сына волкъ грызетъ.
— Молодецъ!
Ванюшка ушелъ; въ корридорѣ показался другой гимназистъ.
— Петръ Дмитричъ, позвольте мнѣ домой уйти, — я нездоровъ, подступилъ онъ къ Выходцеву.
— Ужь эти мнѣ пѣвчіе — вѣчно нездоровы! Что съ тобой, Акишка?
— Да голова страшно трещитъ.
— Ой, врешь — голова у тебя холодная, сказалъ Выходцевъ, пощупавъ ладонью акишкинъ лобъ.
— Отпустите, Петръ Дмитричъ!
— А на репетицію вечеркомъ придешь? безъ обмана?
— Если отпустите домой — приду.
Выходцевъ налаживалъ любительскій спектакль. Готовилась къ постановкѣ не знаемъ ужъ доподлинно какая изъ вышеупомянутыхъ оперетокъ. Набранный Петромъ Дмитричемъ хоръ наполовину состоялъ изъ учениковъ гимназіи, пѣвчихъ при гимназической церкви. Эти господа, въ которыхъ инспекторъ-театралъ таки заискивалъ, немножко помыкали имъ, играя на струнахъ его приверженности къ искусству.
— Ну, Богъ съ тобой, ступай, молвилъ Выходцевъ, испуская вздохъ. Пораньше только на репетицію изволь пожаловать — портной придетъ съ васъ мѣрку снимать.
Акишка убѣжалъ.
— Господинъ Шишкинъ! крикнулъ Выходцевъ спускавшемуся по лѣстницѣ гимназисту.
Зискиндъ — его Петръ Дмитричъ благозвучія ради называлъ Шишкинымъ — приблизился. Выходцевъ пощелкалъ ногтями — вѣрнѣйшій признакъ того, что самочувствіе его превосходно, что въ немъ всякая жилка играетъ, и что газъ, который его душитъ сейчасѣ забрызжетъ шуткой и смѣхомъ.
— Отчего вы не на гимнастикѣ, г. Шишкинъ? Конечно, я понимаю, вы человѣкъ очень занятой, у васъ тьма уроковъ; но именно умственно занятому человѣку и не мѣшаетъ иногда расправить члены. Сколько у васъ уроковъ, г. Шишкинъ?
— Два урока, Петръ Дмитричъ.
— Только-то! какъ мало! Не хотите ли, я предложу вамъ еще одинъ?
Зискиндъ молчалъ, безпокойно перебѣгая глазами съ предмета на предметъ и не отваживаясь скрестить свой взглядъ съ искрящимся взглядомъ Выходцева.
— Вы, говорятъ, по всѣмъ предметамъ? не отставалъ Петръ Дмитричъ. По естественнымъ наукамъ, напримѣръ? Вы качаете головой… Но я слышалъ, право, слышалъ.
— Я не знаю естественной исторіи, проговорилъ Зискиндъ.
— Ахъ, такъ… Значитъ, это все враки. Не смѣю отнимать у васъ драгоцѣннѣйшее время. Вѣдь, у васъ и безъ естественной исторіи, говорятъ, десятокъ уроковъ; до свиданія.
Зискиндъ поскорѣе убрался.
Проплелся сторожъ, николаевскій солдатъ, горькій пьяница, тянувшій въ дни запоя керосинъ и уксусъ вмѣсто водки. Выходцевъ и съ нимъ побалагурилъ. Потомъ въ корридорѣ сдѣлалось рѣшительно пусто. Петръ Дмитричъ запѣлъ въ полголоса куплеты изъ своей партіи въ опереткѣ:
«Я мызницу люблю,
Я люблю, люблю, люблю
И ее не уступлю.
Никому не уступлю!»
Затѣмъ, Выходцевъ принялся разглядывать свои ногти, и такъ какъ прихотливое очертаніе одного изъ нихъ показалось ему недостаточно отчетливымъ, онъ полѣзъ въ карманъ за ножичкомъ.
Вдругъ, на лѣстницѣ раздались гулкіе шаги. Къ Выходцеву несся надзиратель Степанъ Аверкьичъ Болтогаевъ.
II.
[править]Два слова о Болтогаевѣ, объ этомъ закадычнѣйшемъ пріятелѣ Выходцева, сочтутся, можетъ-быть, нелишними.
Болтогаевъ — сухощавый и малорослый брюнетъ, съ щетинистой бородкой и усами, до послѣдняго волоска прокопченными табачнымъ дымомъ. Степанъ Аверкьичъ куритъ самодѣльныя крученыя папиросы, отчего его обрубковатые пальцы покрыты бурымъ, никогда не сходящимъ, налетомъ. Да и вообще, на физіономіи Болтогаева, на его низкомъ лбу, на крохотныхъ участкахъ щекъ, незаросшихъ щетиной, покоится какой-то бурый, табачный отпечатокъ. Говоритъ Степанъ Аверкьичъ хриплымъ голосомъ да еще, вдобавокъ, картавитъ. Всякое слово онъ отчеканиваетъ самымъ добросовѣстнымъ образомъ, причемъ на слоги, подлежащіе ударенію, наваливается съ такой силой, точно его на этомъ мѣстѣ какія-то постороннія силы шлепаютъ по затылку.
Въ противоположность Выходцеву, лелѣющему свои ногти и любящему щелкать ими, Болтогаевъ безжалостно теребитъ эти невинные придатки, кусаетъ и грызетъ ихъ до крови. Такое различіе во вкусахъ удовлетворительно объясняется чувственнымъ характеромъ Степана Аверкьича: кусая съ какимъ-то сладострастіемъ ногти, онъ несомнѣнно тѣшилъ извѣстнаго рода чувственность. Одѣвается Болтогаевъ очень своеобразно. Онъ не только слѣдуетъ модѣ, но даже тщится перехитрить ее. Штаны, напримѣръ, онъ носитъ, въ бедрѣ узкіе, а въ щиколоткѣ до того широкіе, что каждой штаниной смѣло можно накрыть, двѣ головы сахара. Штаны эти при ходьбѣ производятъ шуршанье, въ тяжелыя минуты успокоительно дѣйствующее на Степана Аверкьича, а въ обыкновенное время доставляющее ему совершенно безпричинное удовольствіе — новый признакъ его многосторонней чувственности. Оттого-то онъ и любитъ часами ходить по устланному полотняной дорожкой гимназическому корридору, гдѣ особенно отчетливо раздается любезное ему шуршанье.
Держится Болтогаевъ не безъ достоинства. Когда, ему приходится объяснять свое званіе, онъ произноситъ: «Служу по министерству народнаго просвѣщенія, читаю русскій языкъ въ приготовительномъ, классѣ». О надзирательствѣ же ни полслова — точно, его никогда и не существовало! А когда его посылаютъ усмирить расшалившійся классъ, онъ пускаетъ въ ходъ такую формулу: "Цссс! именемъ уполномочившаго меня г. директора приглашаю васъ вести себя потише… цссс!
Втайнѣ Степанъ Аверкьичъ мечтаетъ бросить гимназію и поступить въ таможенное вѣдомство.
— Славная служба! Давно ужъ я на нее позариваюсь, открывался онъ пріятелямъ въ задушевной, бесѣдѣ. Таможня — тамъ можно, ха-ха-ха! Судно, напримѣръ, приходитъ иностранное. Ѣдешь это на катерѣ — понимаете, свѣжій морской воздухъ, грудь вольно дышетъ… Послѣ осмотра капитанъ, ужъ вѣрно всучитъ ящикъ сигарокъ, дѣтишкамъ — какихъ-нибудь заморскихъ орѣшковъ… славная служба!
Еще два замѣчанія. Любитъ Степанъ Аверкьичъ, подъ видомъ исполненія назирательскихъ обязанностей, шататься по глухимъ закоулкамъ города, гдѣ однако попадаются смазливыя мѣщанки. Любитъ. онъ также… Впрочемъ, пока достаточно о Болтогаевѣ; остальное выяснится дальше.
Степанъ Аверкьичъ сильно разогнался. Съ трудомъ остановившись на приличномъ разстояніи передъ Выходцевымъ, онъ вытащилъ изъ жилетнаго кармана большущіе серебряные часы, которые слыли у гимназистовъ подъ названіемъ «цыбули» и прокартавилъ:
— Ровно двѣнадцать минутъ тому назадъ я получилъ по городской почтѣ письмо невѣроятнаго содержанія. Покорнѣйше прошу васъ, Петръ Дмитричъ, прочесть его и положить свою резолюцію. Вотъ оно.
Раздражительно фыркнувъ, онъ отшвырнулъ въ сторону Выходцева пакетъ и замеръ.
Это бурное фырканье Выходцева нѣсколько смутило; волненіе Болтогасва передалось и ему, хотя онъ давнымъ-давно уже подмѣтилъ у своего пріятеля слабость къ оглушительнымъ выходкамъ и претворенію мухи въ слона.
— Двѣнадцать минутъ тому назадъ, говорите вы, молвилъ Выходцевъ, развертывая письмо.
— Ровно двѣнадцать, повторилъ Болтогаевъ.
Выходцевъ устремилъ въ письмо безпокойный взглядъ. Но, по мѣрѣ того какъ сѣрые глаза Петра Дмитрича скользили по строчкамъ, его широкій лобъ прояснялся, а черты лица раздвигались въ безпечную улыбку. Пробѣжавъ послѣднюю строку, онъ скомкалъ письмо, кинулъ его на подоконникъ и потянулся въ карманъ за ножичкомъ, чтобы построгать ноготь, нестерпимо мозолившій ему глаза неясностью своего очертанія.
Болтогаевъ не трогался съ мѣста; внутри у него клокотало бѣшенство.
— Удивительное дѣло, Петръ Дмитричъ! сказалъ онъ; вы, повидимому, не хотите обратить ни малѣйшаго вниманія на этотъ несравненный документъ?
Степанъ Аверкьичъ покосился на письмо и снова фыркнулъ — съ такою силой, что у него заиграло въ носу.
— «Болтогаевъ во мгновенье
Сталъ индѣйскимъ пѣтухомъ!»
продекламировалъ вмѣсто отвѣта Петръ Дмитричъ, подмигнувъ правымъ глазомъ.
— Помилуйте, Петръ Дмитричъ, что вы тутъ находите забавнаго! какъ у васъ духу хватаетъ острить! Если меня разбойникъ обратилъ въ пѣтуха, то не забывайте, что васъ онъ обратилъ въ кота! А вы острите!
— А что прикажете дѣлать? Поднять шумъ на всю гимназію, что-ли? Нѣтъ, слуга покорный! Я знаю, на какое употребленіе годится подобная литература: мыло въ нее завертывать — въ самый разъ будетъ.
— Никогда-съ! круто отрѣзалъ Степанъ Аверкьичъ. Авторъ этой гнусности долженъ быть обнаруженъ и наказанъ по всей строгости нашихъ правилъ, да-съ!
И ловкимъ движеніемъ онъ подобралъ съ подоконника письмо, на которое уже цѣлился Выходцевъ. Впрочемъ, если бы Выходцевъ и разорвалъ его, Болтогаевъ не очень огорчился-бъ. Получилъ онъ его не «двѣнадцать минутъ тому назадъ», а этакъ тридцать или сорокъ и успѣлъ снять съ него про всякій случай копію, другую.
— Чудакъ вы, Степанъ Аверкьичъ, какъ я на васъ погляжу, и каверзникъ въ придачу! ужалилъ его Выходцевъ. Поразмыслите сами. Стоитъ Ивану Францовичу (такъ звали директора) узнать о письмѣ, какъ подымется такая кутерьма, что хоть вонъ бѣги! У меня и такъ голова кругомъ идетъ; завертѣлся я съ этимъ спектаклемъ, съ проклятымъ… Плюньте вы на это дѣло!
— Виноватъ, Петръ Дмитричъ — долгъ службы прежде всего; поэтому я не имѣю никакого права скрывать отъ Ивана Францовича это гнусное письмо, полученное мною не далѣе, какъ… какъ… (Болтогаевъ снова вытащилъ свою «цибулю») не далѣе, какъ семнадцать минутъ тому назадъ.
Водворилось молчаніе. Петръ Дмитричъ, пожавъ плечами, вынулъ ножикъ и занялся отдѣлкой ногтя. Болтогаевъ пофыркивалъ.
— Ей-Богу, не могу, Петръ Дмитричъ, возобновилъ онъ. И радъ бы, да не могу. Вчера вечеркомъ я прогуливался съ моей Капитолиной Егоровной по Дворянской. Вдругъ, изъ одного окна высунулась чья-то вихрастая голова и крикнула во всю пасть: индѣйка! Капитолина Егоровна чуть въ обморокъ не упала! Какъ дочь полковника… вы понимаете… такое паскудное слово… Можетъ, къ кому и подходитъ названіе кошки (не особенно тонкій намекъ на Варвару Ильинишну), но индѣйка… ха-ха-ха!
Болтогаевъ разрѣшился желчнымъ смѣхомъ, сбивавшимся, впрочемъ, скорѣй на какое-то харканье, чѣмъ на настоящій смѣхъ.
— Чего вамъ больше, продолжалъ онъ; письмо въ городѣ разошлось по рукамъ, и если мы не примемъ никакихъ мѣръ къ обнаруженію наглеца, намъ проходу нигдѣ не будетъ, на насъ пальцами будутъ показывать, заклюютъ насъ!
— Въ такомъ случаѣ, досадливо замѣтилъ Выходцевъ, зачѣмъ вы ко мнѣ пристаете! Пожалуйте къ г. директору и предъявите ему эту ерунду.
— Очень хорошо-съ, г. инспекторъ, отчеканилъ Болтогаевъ; г. директоръ не замедлитъ узнать.
Вслѣдъ за тѣмъ онъ удалился. Выходцевъ снова склонился надъ ногтемъ, но строгалъ безъ обычной лучезарности на челѣ. На лбу у него то и дѣло набѣгали морщинки, а въ головѣ завозились невеселыя мысли.
III.
[править]Въ дверь учительской, распахнувшуюся ровно настолько, чтобы пропустить человѣка съ комплекціей Степана Аверкьича, всунулась сперва голова, потомъ корпусъ, потомъ ноги Болтогаева.
Подкативъ мелкими шажками къ Ивану Францовичу, Болтогаевъ, виляя спиной, въ немногихъ, но сильныхъ выраженіяхъ сообщилъ ему, что, не далѣе какъ сорокъ пять минутъ тому назадъ, имъ получено письмо, неизвѣстный авторъ коего поноситъ весь учительскій персоналъ гимназіи — каковое письмо онъ и представляетъ на благоусмотрѣніе начальства.
Иванъ Францовичъ подошелъ съ письмомъ къ окну.
— Отвратительный почеркъ! какія-то неестественныя буквы — ничего не могу разобрать. Прочитайте вслухъ, Степанъ Аверкьичъ, тѣмъ болѣе, что это всѣхъ касается.
Господа преподаватели выразили живѣйшее любопытство передвиженіемъ стульевъ, учащеннымъ покашливаніемъ и сморканьемъ — точно они готовились замирать вмѣстѣ съ какимъ-нибудь тамъ пѣвцомъ на уму непостижимыхъ нотахъ.
Болтогаеву вздумалось покуражиться.
— Осмѣлюсь спросить васъ, Иванъ Францовичъ, не оскорбитъ ли слухъ гг. преподавателей настоящій документъ?
— Читайте! оборвалъ его директоръ.
Болтогаевъ покорно склонилъ голову и принялся читать присланные ему стихи.
Стихотвореніе называлось «Цирцея». Анонимный поэтъ разсказываетъ приснившійся ему сонъ. Снится ему престолъ и «не простой, а изумрудный». На немъ возсѣдаетъ Цирцея, та самая, что нехорошо поступила со спутниками Улисса. У ногъ волшебницы — толпа согбенныхъ, трепещущихъ отъ страха, преподавателей гимназіи. Не успѣлъ поэтъ надивиться этой картинѣ, какъ Цирцея обращается къ нему съ предложеніемъ поразсказать о педагогахъ, что ему извѣстно, подчеркнуть ихъ грѣшки и слабости — словомъ, воздать каждому по его дѣламъ. Поэтъ поблагодарилъ Цирцею за честь, и полилась громовая и ядовитая рѣчь. Промывъ педагогу косточки, поэтъ требовалъ для него у Цирцеи кары — превращенья въ пѣтуха, кота, воробья, глядя по тому, пѣтушиныя или воробьиныя качества были ему свойственны. Цирцея изрекала приговоръ, вслѣдъ за которымъ немедленно слѣдовала кара.
«И свершилось превращенье
Подъ цирцеинымъ жезломъ —
Болтогаевъ во мгновенье
Сталъ индѣйскимъ пѣтухомъ!»
говоритъ поэтъ. Или еще:
«Я умолкъ; и во мгновенье
Подъ цирцеинымъ жезломъ
Совершилось превращенье —
Сталъ нашъ Выходцевъ котомъ!»
Болтогаевъ кончилъ. Читалъ онъ, надо отдать ему справедливость, недурно. Излюбленныя имъ необычайно мощныя ударенія, рѣзавшія слухъ въ обыкновенной рѣчи, скрадывались въ стихотворной. Особенно ему удалась послѣдняя строфа «Цирцеи», въ которой поэтъ признается, что, пробудившись, онъ съ досадой воскликнулъ: «Ахъ, все это былъ лишь сонъ!» Степанъ Аверкьичъ обвелъ горделивымъ взоромъ учительскую, какъ бы домогаясь хлопковъ, но насупленныя брови Ивана Францовича мгновенно разогнали зашевелившіяся въ немъ неумѣстныя чувства.
Директоръ и учителя безмолствовали. Всѣ были поражены. Казусъ, подобный настоящему, не случался еще на ихъ памяти въ гимназіи. Иванъ Францовичъ хотѣлъ было что-то сказать, но языкъ у него безпомощно поболтался и легъ на свое мѣсто, не поспособствовавъ созданію ни единаго членораздѣльнаго звука. Первый заговорилъ учитель математики и поэтъ Алексѣй Прокофьичъ Цыбульскій, господинъ со многими странностями.
— А стишки недурны, замѣтилъ онъ. И размѣръ, и риѳма есть; только до моихъ имъ все-таки далеко. Мнѣ четвертакъ за стихъ платятъ. Кто, господа, читаетъ «Современное Обозрѣніе»?
Цыбульскому никто ничего не отвѣтилъ, и онъ съ равнодушнѣйшимъ видомъ отошелъ къ окну, громко зѣвнулъ и въ заключеніе, неизвѣстно зачѣмъ, натеръ себѣ бородою щеки до красноты.
— Позвать Петра Дмитрича! крикнулъ директоръ. Я не допущу, чтобы надо мной колпаки хохотали!
Иванъ Франдовичъ съ сердцемъ хватилъ кулакомъ по столу. Внѣшность у него была очень картинная. Рѣзкія черты лица, орлиный носъ, густыя брови, пушистыя сѣдыя кудри, расположившіяся облакомъ надъ высокимъ лбомъ — всѣ эти принадлежности, при достаточной дородности и крупномъ ростѣ, сообщали ему немалую внушительность.
Явился Выходцевъ.
— Читали вы, Петръ Дмитричъ, письмо, которое получилъ Болтогаевъ?
— Пятьдесятъ пять минутъ тому назадъ, Иванъ Францовичъ.
— Да, да, пятьдесятъ пять минутъ тому назадъ, механически повторилъ за Болтогаевымъ директоръ, блеснувъ на мгновенье своимъ хронометромъ.
— Читалъ. Невѣроятная вещь! твердо промолвилъ Выходцевъ, понимая что теперь уже поздно длить прежнюю игру. По моему крайнему мнѣнію, авторъ «Цирцеи» во что бы то ни стало долженъ быть разоблаченъ и наказанъ по буквѣ нашихъ правилъ, такъ чтобы и другимъ неповадно было.
Болтогаевъ, который готовился уже пощеголять своею фразою о «строгости нашихъ правилъ», фыркнулъ въ сторону Выходцева (онъ не одобрялъ позаимствованій такого рода) и подошелъ къ Цыбульскому. Но ему и здѣсь не повезло. Цыбульскій его терпѣть не могъ. Заткнувъ носъ пальцами и скорчивъ жалостную гримасу, Алексѣй Прокофьичъ сказалъ:
— Отойдите, пожалуйста, прочь Болтогаевъ. Отъ васъ такъ и разитъ табачищемъ; вы точно насквозь прокурены. Я васъ не люблю. Зачѣмъ вы ставите моему братишкѣ-приготовишкѣ четверки? Если потому, что онъ мой братъ, такъ это мало; а если за успѣхи, такъ это много.
— Господа Болтогаевъ и Цыбульскій, прошу васъ не ссориться, особенно въ такое время, прикрикнулъ на нихъ директоръ. Давайте лучше потолкуемъ, какъ намъ быть, что предпринять.
— Раньше всего, заговорилъ на починъ Петръ Дмитричъ, разберемъ, на кого намъ приналечь, кого взять подъ сомнѣніе.
— Конечно, разумѣется, подхватилъ кто-то; огульнымъ заподазриваніемъ мы только испортимъ все дѣло.
— Я даже думаю, сказалъ Иванъ Францовичъ, не лучше ли держать отъ маленькихъ въ секретѣ эту исторію, а то узнаютъ, достанутъ стишки и разнесутъ по домамъ.
— Поздно, Иванъ Францовичъ, зарюмилъ Болтогаевъ. Вчера вечеромъ на Дворянской улицѣ моя супруга, дочь полковника, подверглась со стороны неизвѣстнаго лица словесному оскорбленію, которое ясно свидѣтельствуетъ о знакомствѣ нахала съ гнуснымъ манускриптомъ.
Иванъ Францовичъ только руками развелъ.
— Что-жъ, давайте, господа, разберемъ, въ которомъ классѣ объявился стихотворецъ, предложилъ онъ. Не въ седьмомъ ли? Отовсюду я слышу, что выпускные чортъ знаетъ какъ себя ведутъ!
— Невозможный классъ, подтвердилъ Болтогаевъ.
— Захаровъ сегодня свиснулъ на весь классъ, сказалъ преподаватель латинскаго языка Герцикъ. Я конечно сдѣлалъ ему замѣченіе, а онъ — нахальство этакое! — ворвался ко мнѣ на каѳедру — «смотрите, говоритъ, у меня зуба одного не хватаетъ — оттого я и свищу!»
— Дерзость! вспыхнулъ Иванъ Францовичъ; записать его въ штрафной журналъ. О, этотъ седьмой классъ! И особенно, кажется, Захаровъ. Скажите, изъ какой гимназіи онъ къ намъ перевелся, Захаровъ? Откуда-то издалека… ууу… Симбирскъ?… Уфа?… Оренбургъ?..
— Изъ астраханской, услужливо подсказалъ Болтогаевъ.
— Да, да, изъ астраханской… Въ тѣхъ мѣстахъ, кажется, арбузы хорошіе?
— Отмѣнно хорошіе.
— Осмѣлюсь вамъ доложить, Иванъ Францовичъ, что Павловъ и Браунъ подговаривали моего Петеньку…
— Гимназистъ?
— Онъ у меня единственный. Подговаривали моего Петеньку, который вхожъ ко многимъ преподавателямъ въ домъ, похищать у нихъ экзаменаціонныя темы, за что сулили ему денежное вознагражденіе. Негодяи ссылались на сына нашего почтеннѣйшаго Семена Васильича (Семенъ Васильичъ — преподаватель математики), который будто бы торгуетъ экзаменаціонными темами. Петенька, разумѣется, отклонилъ ихъ гнусное предложеніе.
— Молодецъ! назначить его дежурнымъ на цѣлую недѣлю. При его неподкупности, это будетъ ему наградой, а не наказаніемъ.
— Затѣмъ, осмѣлюсь довести до вашего свѣдѣнія, продолжалъ Болтогаевъ, что, какъ я провѣдалъ, сынъ нашего достойнаго Семена Васильича… Его къ счастью нѣтъ сейчасъ среди насъ, Семена Васильича, и потому я смѣло могу говорить, не опасаясь задѣть его родительскія чувства… Сынъ Семена Васильича, подъ видомъ свѣженькаго, сбываетъ темы, уже вышедшія, такъ сказать, въ тиражъ. Потомъ это будто бы обнаруживается; его бьютъ, и тѣмъ дѣло и кончается.
— Хорошо, хорошо — это мы разберемъ, сказалъ директоръ. Но не будемъ уклоняться въ сторону. Скажите, господа, у кого изъ выпускныхъ, по вашему мнѣнію, не дрогнула бы рука настрочить эти стишки?
Задребезжалъ звонокъ, такъ называемый, учительскій (ученикамъ звонили пятью минутами раньше, а учителя и не думали расходиться.
— Золотниковъ тоже хорошъ! выпалилъ вдругъ Герцикъ. Гуляю я разъ на бульварѣ. Смотрю — дымитъ что-то, точно пароходъ. Подхожу ближе — Золотниковъ куритъ о-огромную папиросу.
— Зискиндъ — нахалъ! пробормоталъ Цыбульскій. На бульварѣ садится непремѣнно противъ меня и смотритъ мнѣ прямехонько въ глаза! Вы знаете, я не выношу этого: у меня нѣжные, нѣжные нервы!
— Груздевъ шаритъ по учительской, доложилъ Герцикъ. Стащилъ у меня одно учебное пособіе, списалъ кое-что и потомъ давай щеголять въ классѣ.
— Степанъ Аверкьичъ, слышите, что говоритъ Ѳедоръ Ѳедорычъ! ужаснулся директоръ; ученики забираются въ учительскую! Да какъ вы смѣете пускать ихъ сюда!
— Но, Иванъ Францовичъ… мѣлъ… они за мѣломъ…
— Какой тамъ мѣлъ! Гнать отсюда всякаго гимназиста, который переступитъ этотъ порогъ, а коробку съ дурацкимъ мѣломъ, за которымъ они сюда таскаются, прикажите убрать.
Иванъ Францовичъ задумался. Затѣмъ, всплеснувъ руками, продолжалъ:
— Но какъ я могу требовать отъ учениковъ послушанія! Вы первый, Степанъ Аверкьичъ, нарушаете мои приказанія — разваливаетесь въ моемъ креслѣ! Кто позволилъ вамъ сидѣть въ учительской въ моемъ креслѣ, кто!
— Удрученный трудами, я осмѣлился… пролепеталъ Болтогаевъ.
— Больше не смѣть!
Пріотворилась дверь. Проюркнулъ гимназистъ, будто бы за мѣломъ, на самомъ же дѣлѣ — послушать, о чемъ толкуютъ засидѣвшіеся учителя.
— Вонъ! крикнулъ ему Петръ Дмитричъ.
Совершивъ этотъ безразсудный поступокъ, онъ сейчасъ же осѣкся, сообразивъ, что этакъ еще голосъ сядетъ, и нечѣмъ будетъ пѣть въ «Кэтли».
— Браунъ штаны съ лампасами носитъ! проворчалъ онъ съ досады.
— Всѣ хороши, всѣхъ подтяну! закричалъ директоръ. Голову даю на-отрѣзъ, что авторъ «Цирцеи» сидитъ въ седьмомъ классѣ! Кстати, кто тамъ классный наставникъ?
— Я, отвѣчалъ Цыбульскій.
— На-дняхъ я былъ у васъ на урокѣ. Половины класса нѣтъ на лицо. Наконецъ, является одинъ. «Гдѣ вы были?» Молчитъ. «Гдѣ вы были?» Молчитъ. «Гдѣ вы были, я васъ спрашиваю?» «За нуждой ходилъ.» Чортъ знаетъ что за отвѣтъ! Цивилизація, очевидно, производитъ на этого господина такое же дѣйствіе, какъ и на эту стѣну!
Цыбульскій хихикнулъ въ кулакъ
— Однако пора по классамъ, объявилъ директоръ. На сегодняшній вечеръ я назначаю засѣданіе педагогическаго совѣта — тамъ мы и потолкуемъ.
Иванъ Францовичъ вышелъ. Учителя, разобравъ журналы, гуськомъ потянулись въ корридоръ.
Болтогаева поманилъ къ себѣ пальцемъ отставшій отъ вереницы одинъ изъ преподавателей, балагуръ большой руки, неизмѣнно пьяненькій, вѣчно пересыпавшій рѣчь скоромными анекдотами.
— Любезнѣйшій Степанъ Аверкьичъ, сказалъ преподаватель; дайте мнѣ, пожалуйста, стихотвореньице переписать, ради курьеза… У васъ, вѣрно, есть копійка… Все-таки оно, какъ хотите, курьезно… хе-хе-хе! Къ тому-жъ, жену хочется позабавить…
Степанъ Аверкьичъ, поломавшись, подарилъ преподавателю списочекъ.
IV.
[править]Алексѣй Прокофьичъ Цыбульскій шелъ по корридору въ седьмой классъ на урокъ. Судя по тому, что онъ едва влачилъ ноги, а журналъ придерживалъ за уголъ кончиками пальцевъ, несомнѣнно можно было заключить, что онъ находится въ угнетенномъ состояніи духа. Дѣйствительно, взобравшись на каѳедру и защемивъ голову руками, Цыбульскій чуть слышно произнесъ:
— Сегодня я добръ; никому не поставлю ни единицы, ни двойки. Я много писалъ, утомленъ донельзя.
Алексѣй Прокофьичъ улыбнулся. Или нѣтъ, та была не улыбка. Его сонное лицо удлинилось, и зазіяло отверстіе рта: такъ тѣсто подъ скалкой прорывается круглыми дырками.
Въ классѣ кто-то хихикнулъ.
— Канальство! вспылилъ Алексѣй Прокофьичъ; приходишь въ классъ съ самыми лучшими намѣреніями, и вдругъ — чортъ знаетъ, что такое — смѣются! Ужъ мнѣ эта седьмая классъ! вотъ она гдѣ у меня сидитъ!
Цыбульскій помолчалъ.
— Однако, какъ я разбитъ! Кто сегодня дежурный? продолжалъ онъ прежнимъ разслабленнымъ голосомъ.
— Криницынъ, отвѣчали ему.
— Криницынъ, отчего въ классѣ нѣтъ… какъ это… какъ это… ну, какъ же это, право?.. бѣлое такое, маркое?
— Мѣлъ?
— Да, да, мѣлъ.
— Мѣлъ у доски.
— Хорошо. Ну, а желтое… пористое?
— Губка?
— Пускай — губка.
— Тоже у доски.
— Тоже у доски. Ну, хорошо, хорошо. Садитесь на мѣсто. Пишите, господа; мы начнемъ повторять ариѳметику. Я буду вамъ диктовать, но только тихимъ, тихимъ голосомъ. Готово? Кстати, у кого вы проходили ариѳметику?
— У Андреевскаго.
— Это еще что за птица! не изъ сморгонской ли медвѣжьей академіи! Вопросъ еще, кандидатъ ли онъ! Воображаю, чему онъ васъ училъ! Да знаете ли вы таблицу умноженія! Пишите.
Онъ началъ диктовать. Захаровъ, не дослышавъ, перебилъ его на полусловѣ, прося повторить. Цыбульскій взбѣленился.
— Чортъ возьми, сто разъ приказывалъ я вамъ не перебивать меня глупыми вопросами! Я вамъ не нянька, слышите — не нянька! Теперь у меня все перемѣшалось въ головѣ, все какъ есть. Я не могу больше диктовать — кончено! Захаровъ, пожалуйте къ доскѣ. Что на сегодня задано?
— О непрерывныхъ дробяхъ.
— Начинайте, я слушаю.
— Непрерывными дробями называются такія дроби…
Захаровъ бойко застучалъ мѣломъ.
— Прелестно, прелестно! восхищался Цибульскій, растрепывая себѣ бороду; пять съ крестомъ. А? что вы сказали? Ерунда, чушь — больше четырехъ не поставлю. Фу-ти, глупость какая! берегитесь, тройку влѣплю! Впрочемъ, не отчаивайтесь — у меня легко поправиться. Нѣтъ, вы несете убійственную дичь! — двойка. Присядьте — единица.
Вдругъ, Цыбульскій взвизгнулъ, точно ошпаренный.
— О! о! о!.. о, я несчастный! о, я жалкій человѣкъ!
— Что съ вами, Алексѣй Прокофьичъ? полюбопытствовали ученики.
— Нѣтъ, вы скажите, есть ли что на свѣтѣ гнуснѣе учительства! Живешь по звонку, какъ какой-нибудь школьникъ. Вдохновеніе осѣнитъ, писать захочется до зарѣзу, рука, какъ въ чесоткѣ, зазудитъ, а ты торчи здѣсь, въ этой дырѣ и сгорай на медленномъ огнѣ! Надъ вдохновеніемъ я не властенъ; ему не накажешь часомъ позже слетѣть — теперь, молъ, занятъ. Перекипитъ оно, и ты съ нимъ перекипишь до полнаго изнеможенія… не жизнь, а каторта! Но къ чему я мечу бисеръ: вы все равно меня не поймете! Э, нѣтъ, погодите, одинъ изъ васъ способенъ меня понять. Пусть встанетъ тотъ, кто способенъ меня понять.
Никто изъ гимназистовъ не отозвался.
— Павловъ, встаньте; теперь садитесь. Вы, Павловъ, меня понимаете. У васъ стишокъ недуренъ.
— Я, Алексѣй Прокофьичъ, не пишу стиховъ, обидѣлся Павловъ.
— Полно, меня не обморочите. Положимъ, вы меня мономаномъ обозвали, но не думайте, что я на васъ сержусь — нисколько. Всѣ математики на чемъ-нибудь да помѣшаны: это наша общая участь. Одинъ мой товарищъ, кандидатъ, помѣшался на томъ, что двумя пальцами свернетъ въ кольцо стальной стержень. И представьте, по цѣлымъ днямъ онъ крутилъ шарики изъ хлѣбнаго мякиша, чтобъ развить мышцы.
— Я васъ не называлъ мономаномъ.
— А «Цирцея»?
— «Цирцею» не я сочинилъ.
— А впрочемъ, какой я мономанъ! Вотъ вамъ ужо пропишутъ, погодите.
— Да право же, Алексѣй Прокофьичъ, никакой «Цирцеи» я не сочинялъ.
— Тамъ разберутъ! Знаете ли, что, Павловъ; приходите ко мнѣ сегодня вечеркомъ; я вамъ прочту свою послѣднюю вещицу. Мнѣ желательно слышать ваше, именно ваше, мнѣніе: у васъ поэтическая жилка есть, серьезно.
Павловъ усмѣхнулся. Цыбульскій изъ подлобья взглянулъ на него.
— Или нѣтъ, не приходите, не надо. Чего, добраго, присвоите себѣ мою вещь; съ васъ всего станется. Слышите, меня по вечерамъ дома не бываетъ; я хожу пить чай къ Криницинымъ. Правда, Криницынъ?
— Правда, Алексѣй Прокофьичъ.
— У нихъ большой самоваръ; я люблю пить чай изъ большого самовара.
Въ классѣ межъ тѣмъ кипѣла работа. Ученики готовились къ ближайшему уроку, перекидываясь время отъ времени черезъ скамейки тетрадками и книжками. Цыбульскій не возбранялъ ученикамъ въ его часы заниматься посторонними предметами. Онъ сползъ съ каѳедры, подошелъ къ Золотникову, взялъ лежавшую передъ нимъ книгу — «Сборникъ статей для перевода съ русскаго на латинскій», вернулся на свое мѣсто и погрузился въ чтеніе. Классическія статейки, видимо, забавляли его. Перелистывая «Сборникъ», онъ ухмылялся; и совершенно не замѣчалъ яростныхъ жестовъ Золотникова, оторваннаго отъ спѣшной работы.
Прошло десять минутъ. Въ дверномъ окошечкѣ вырисовался профиль Степана Аверкьича. Гимназисты сообразили, что сейчасъ нагрянетъ директоръ. Всѣ неотносящіяся къ уроку книги мгновенно полетѣли въ ящики. Цыбульскій, захлопнувъ «Сборникъ», лѣниво промолвилъ:
— Ступайте вы, Криницынъ, къ доскѣ.
Когда въ распахнувшихся дверяхъ показались Иванъ Францовичъ и Выходцевъ, въ классѣ все было очень чинно. Криницынъ уже успѣлъ испачкать руки мѣломъ и, молча, стукалъ имъ по доскѣ. Ученики встали. Войдя въ классъ и окинувъ комнату всюду забирающимся взглядомъ, директоръ, какъ ужаленный, попятился назадъ къ дверямъ; и Выходцевъ попятился за нимъ.
— Donnerwetter! закричалъ Иванъ Францовичъ уже изъ корридора, уходя съ головой въ воротникъ.
Тогда случившійся по близости Болтогаевъ отважно ринулся въ классъ и притворилъ форточку.
— Васистдасъ закрытъ, Иванъ Францовичъ, почти по-нѣмецки доложилъ онъ.
Слегка пожуривъ Цибульскаго за небрежность,
Иванъ Францовичъ — человѣкъ, не столько зябкій, сколько причудливый и притомъ возводящій свои причуды въ законъ — сказалъ:
— Господа, слушайте. Вчера на засѣданіи педагогическаго совѣта было заявлено, что Захаровъ позволилъ себѣ свистать у Ѳедора Ѳедорыча на урокѣ. Педагогическій совѣтъ опредѣлилъ: за столь дерзостный поступокъ выдерживать Захарова въ теченіе мѣсяца по воскресеньямъ въ карцерѣ отъ 10-ти до 2-хъ часовъ дня.
— Я, Иванъ Францовичъ, пять лѣтъ въ астраханской гимназіи пробылъ, вздумалъ оправдываться Захаровъ; тамъ всѣ знали, что у меня зубъ со свистомъ; и съ меня за это не взыскивали.
— Что-съ! гаркнулъ Иванъ Францовичъ; вы смѣете… вы тычете мнѣ какую-то астраханскую гимназію! Астрахань… Астрахань… уууу… далеко… далеко… Уфа, Оренбургъ, Астрахань!..
Директоръ брезгливо перекосилъ ротъ и уставился глазами и пальцемъ въ пространство, какъ бы зрѣя въ немъ далекую Астрахань.
— Право, Иванъ Францовичъ, я нечаянно свиснулъ, настаивалъ Захаровъ; у меня верхняго рѣзца не хватаетъ.
— По мнѣ выньте себѣ всѣ зубы — только чтобъ не свистать.
Иванъ Францовичъ осклабился, одобряя собственную остроту.
— Не лучше ли вставить новый? пристойно вмѣшался Выходцевъ.
— Или новый вставьте — мнѣ все равно… Продолжаю: на совѣтѣ было доложено, что ученики Павловъ и Браунъ подговаривали ученика второго класса Петра Болтогаева… Эээ, чернильное пятно на полу! Кто постарался? молодцы! И какое странное пятно: этакъ на аршинъ слишкомъ отъ скамьи Золотникова!..
— Дѣйствительно странное, съ ужимкой молвилъ Выходцевъ.
— Непостижимое! Золотниковъ, это вы накапали?
— Нѣтъ, Иванъ Францовичъ, не я.
— Петръ Дмитричъ, я не знаю кого оштрафовать! заволновался директоръ; пятно за цѣлую версту отъ скамейки!
— А вотъ, я сейчасъ посмотрю, могъ ли Золотниковъ капнуть сюда со своего мѣста, засуетился Выходцевъ, присаживаясь къ Золотникову на скамью.
Сдѣлавъ нѣсколько примѣрныхъ движеній ручкой, Петръ Дмитричъ объявилъ, что Золотниковъ могъ капнуть.
— Но пятно отъ меня по правую руку, а я — лѣвша! возразилъ Золотниковъ.
Иванъ Францовичъ выворотилъ нижнюю губу, приставилъ къ ней палецъ и задумался.
— Хорошо, рѣшилъ директоръ; виновникъ не разоблаченъ — примиримся съ этимъ; но пускай за него по круговой порукѣ отвѣчаетъ весь классъ. Оштрафуйте, Петръ Дмитричъ, седьмой классъ за пятно… пятно… средней или большой величины, Петръ Дмитричъ?
— Скорѣе, средней…
— За пятно средней величины оштрафуйте выпускныхъ рублемъ. Теперь я приступлю къ самому главному, зачѣмъ собственно сюда и явился. Степанъ Аверкьичъ получилъ вчера по городской почтѣ стихотвореніе, подъ заглавіемъ «Цирцея». Я убѣжденъ, что произведеніе это сочинено и послано г. Болтогаеву кѣмъ-либо изъ учениковъ гимназіи. Пусть тотъ, кто знаетъ, чьихъ это рукъ дѣло, назоветъ автора; или пусть авторъ самъ признается, пока его не изобличили.
Иванъ Францовичъ выжидательно замолкъ. Ученики тоже молчали.
— Я жду, господа. Кто написалъ или кто распространилъ «Цирцею»? Признавайтесь. Не для мебели вы тутъ сидите! Пускай скамейки пустыя стоятъ, а я раскассирую классъ! Patet via!.. Говорите же; я жду.
— Да мы не знаемъ, раздалось среди гимназистовъ.
— Колпаки! не знаютъ! Обида нанесена ихъ наставникамъ, а они не знаютъ!
— По моему мнѣнію, Иванъ Францовичъ, выставился Золотниковъ, «Цирцею» не гимназистъ писалъ, а такъ, кто-нибудь съ воли.
— Что такое? Петръ Дмитричъ, слышите, что говоритъ Золотниковъ? Онъ говоритъ, что «Цирцею» сочинилъ кто-то съ воли.
— Не думаю; но если Золотниковъ знаетъ лучше меня, тогда конечно… возразилъ Петръ Дмитричъ, вздѣвъ на короткое время личину оскорбленнаго достоинства.
— По-моему — не гимназистъ, твердилъ Золотниковъ.
— Вы опять свое! вознегодовалъ директоръ. Петръ Дмитричъ, уведите его, уведите его — онъ умнѣе меня!
Иванъ Францовичъ обѣими руками указалъ на дверь. Золотникова увели.
— Ну-съ, господа, кто сочинилъ «Цирцею»? допытывался Иванъ Францовичъ.
Звонокъ. Урокъ окончился; гимназисты младшихъ классовъ высыпали въ корридоръ и подняли страшный шумъ. Директоръ возвысилъ голосъ.
— Съ завтрашняго дня вы будете просиживать въ классѣ вплоть до шести часовъ вечера, пока не выдадите нахала. Пойдемте, господа, отнесся Иванъ Францовичъ къ Выходцеву и Цыбульскому; намъ больше нечего здѣсь дѣлать.
Учителя потянулись къ выходу. Взявшись за дверную ручку, директоръ обернулся къ ученикамъ.
— Въ послѣдній разъ спрашиваю: кто сочинилъ «Цирцею»? сказалъ онъ.
Ученики безмолвствовали. Тогда Иванъ Францовичъ замахнулся головой, какъ мячомъ, и произнесъ языческую формулу, къ которой прибѣгалъ въ самыхъ крайнихъ, кричащихъ случаяхъ.
— О, Зевсъ-громовержецъ! да порази же негодяя молніей! воскликнулъ онъ.
Съ этими словами директоръ ринулся вонъ изъ класса.
— А я пойду писать, безпечно молвилъ Цыбульскій. Счастливо оставаться, господа!
V.
[править]Зевсъ-громовержецъ не обнаруживалъ ни малѣйшей готовности способствовать изобличенію анонима, сочинившаго «Цирцею», такъ что гг. преподавателямъ приходилось дѣйствовать собственными средствами.
Въ продолженіе трехъ дней седьмой классъ продерживали въ гимназіи до шести часовъ вечера. Но эта мѣра ни къ чему не привела. Ученики съ большой охотой отсиживали сверхурочные три часа, въ теченіе которыхъ они болтали, пѣли, рыскали по залу совѣта, по учительской, шарили по запретнымъ ящикамъ, между тѣмъ какъ приставленный къ нимъ для надзора Степанъ Аверкьичъ либо ухаживалъ за горничной Петра Дмитрича, либо въ отдаленномъ классѣ угощался любимой своей ѣдой — свинымъ саломъ. Гимназисты убійственнѣйшимъ образомъ шумѣли и безпокоили Варвару Ильинишну. Въ концѣ-концовъ Выходцевъ уговорилъ директора отпускать ихъ въ обычный часъ, въ виду того, что сверхурочная высидка ихъ не пройметъ, а они сами скорѣй всякаго доймутъ шумомъ и возней.
Тогда на совѣщаніи въ учительской намѣченъ былъ рядъ мѣръ, приведенныхъ въ исполненіе въ такомъ порядкѣ.
Въ старшихъ классахъ гимназіи посвятили по часу на extemporale, но не столько съ педагогическою цѣлью, сколько въ интересахъ слѣдствія по дѣлу о «Цирцеѣ». Суть въ томъ, что надо было снабдить соотвѣтственнымъ матеріаломъ учителя чистописанія, которому поручили изобличить автора «Цирцеи» по почерку, для чего ему и былъ врученъ полученный Болтогаевымъ экземпляръ. Гимназическій каллиграфъ, сличивъ массу почерковъ, къ положительнымъ выводамъ не пришелъ, заподозрѣнныхъ въ авторствѣ гимназистовъ не уличилъ.
Затѣмъ, родителямъ многихъ гимназистовъ были разосланы повѣстки, съ покорнѣйшею просьбою сообщить начальству гимназіи, не обращались ли къ нимъ за послѣднее время сыновья ихъ, съ требованіемъ городской марки, графленной почтовой бумаги и конверта средняго формата; и если да, то для какой цѣли. Но и эта мѣра успѣхомъ не ознаменовалась.
Далѣе, учениковъ седьмого класса навѣстилъ на дому Петръ Дмитричъ. Это тоже горю не помогло, и «дѣло о водвореніи надзирателя Болтогаева въ первобытное состояніе индѣйскаго пѣтуха», какъ окрестили этотъ случай мѣстные острословы, къ окончанію не подвигалось.
Наконецъ, Петръ Дмитричъ придумалъ такой способъ. Онъ воспользовался тѣмъ, что недавно снялся у фотографа съ учениками седьмого класса въ группѣ, по ихъ приглашенію — этимъ они хотѣли ему выразить свою благодарность за его неизмѣнно мягкое и доброжелательное отношеніе къ нимъ. (Учитель словесности увѣковѣчилъ даже это событіе, задавъ ученикамъ сочиненіе на тему: «Съемка у фотографа благодарныхъ гимназистовъ съ инспекторомъ П. Д. Выходцевымъ»). Такъ вотъ, Выходцевъ явился въ седьмой классъ съ фотографическимъ снимкомъ и, положивъ его на столъ, съ чувствомъ произнесъ:
— Господа! недавно я считалъ за честь обладать этой группой, на участниковъ которой смотрѣлъ какъ на друзей. Снимокъ висѣлъ у меня надъ письменнымъ столомъ. И не было для меня лучшаго удовольствія, какъ любоваться изображеніями моихъ милыхъ учениковъ и друзей. Теперь обстоятельства измѣнились. Очень можетъ быть, что одинъ изъ участниковъ группы прикосновененъ къ составленію или разсылкѣ «Цирцеи». И это подозрѣніе отравляетъ мнѣ теперь удовольствіе, когда я смотрю на группу. Я ее снялъ съ виднаго мѣста, на которомъ она у меня висѣла и спряталъ въ ящикъ. Сегодня я рѣшилъ возвратить вамъ ее. Пока вы не очиститесь отъ тяготѣющихъ надъ вами подозрѣній, я не могу держать ее у себя. И только, когда выяснится, что среди участниковъ группы нѣтъ ни автора «Цирцеи», ни его сообщника, тогда я съ великой радостью повѣшу нашу группу на прежнее почетное мѣсто… И если вы меня любите, если дорожите моимъ душевнымъ спокойствіемъ, постарайтесь ускорить наступленіе этой минуты!.. Если же, паче чаянія, виршеплетъ затесался таки среди васъ, исключите его поскорѣй изъ вашей семьи; изображеніе его мы выскоблимъ, и группа наша, если не немедленно, то со временемъ пріобрѣтетъ прежнее трогательное значеніе въ моихъ глазахъ… Итакъ, или оправдывайтесь скорѣй, или удалите изъ своей среды позорящаго ее члена!
Проповѣдь Выходцева пала на каменистую почву. Ученики по прежнему знать ничего не знали и вѣдать не вѣдали. Директоръ въ свою очередь тормошилъ гимназистовъ. Чуть ли не ежедневно онъ созывалъ старшіе классы въ залъ совѣта и громилъ, ихъ съ каѳедры, требуя повинной и выдачи стихоплета. Тормошилъ директоръ и несчастнаго Выходцева, выжимая изъ него новыя мѣропріятія, одно за другимъ. Жалко стало смотрѣть на Петра Дмитрича. Онъ пожелтѣлъ, запустилъ охоту, и, что всего невѣроятнѣе, внимательный глазъ обнаружилъ бы у него подъ ногтями «трауръ». Затормазился и спектакль. Выходцеву теперь не до спектаклей было. Пріунылъ и Болтогаевъ. Ему и не снилось, что затѣянная имъ кутерьма затянется на неопредѣленный срокъ. Бедняга Степанъ Аверкьичъ вынужденъ былъ даже проститься съ нѣкоторыми дорогими привычками. Вѣчно на побѣгушкахъ, перелетая изъ канцеляріи въ учительскую, изъ учительской въ классы, Степанъ Аверкьичъ не улучалъ и пяти минутъ, чтобы вдумчиво испытать въ корридорѣ шуршанье новыхъ брюкъ. Болтогаевъ тоже пожелтѣлъ и пуще прежняго грызъ ногти, ублажая тѣмъ свою потрясенную плоть. Встрѣтивъ какъ-то подлѣ гимназіи курившаго папиросу гимназиста, онъ, вмѣсто того, чтобы свести его къ директору на показъ, уныло пробормоталъ: «И у васъ хватаетъ духу курить въ столь горестное время!» — вотъ до чего онъ былъ пришибленъ!
Ученье въ гимназіи шло вяло. Преподаватели хранили озабоченный видъ и поражали учениковъ разсѣянностью. Ученикамъ все мерещилось, что вотъ-вотъ явится Степанъ Аверкьичъ и потащитъ ихъ въ залъ совѣта, гдѣ Иванъ Францовичъ обрушится на нихъ новой рѣчью.
Вдругъ, все разъяснилось. Разъясненій послѣдовало два и притомъ съ двухъ различныхъ сторонъ.
Иванъ Францовичъ получилъ отъ бывшаго воспитанника гимназіи студента z-- скаго университета. Лавровскаго слѣдующее письмо.
«Милостивый государь, Иванъ Францовичъ! до меня дошли слухи, что по городу ходитъ стихотвореніе, подъ заглавіемъ „Цирцея“, и что начальство гимназіи, ознакомившись съ нимъ, доискивается, кому оно принадлежитъ. Какъ мнѣ передаютъ, начальство ищетъ автора среди гимназистовъ. Не желая, чтобы пострадалъ невинный, спѣшу заявить, что начальство въ данномъ случаѣ идетъ по ложнымъ слѣдамъ. Единственный несомнѣнный авторъ „Цирцеи“ — я; сочинилъ я ее въ прошломъ году и держалъ подъ спудомъ. Недоумѣваю, въ чьи руки она могла попасть, и зачѣмъ эти неизвѣстныя мнѣ руки распространили ее по городу и прислали, какъ мнѣ пишутъ, экземпляръ г. Болтогаеву. Допускаю, что черничекъ „Цирцеи“, котораго я, дѣйствительно, не досчитываюсь, у меня стащили; но возможно и то, что я затерялъ его, а чьи-то недобрыя или скорѣе легкомысленныя руки подобрали и воспользовались имъ. Какъ бы тамъ ни было, но, послѣ этого разъясненія, я имѣю, кажется, право выразить увѣренность, что невинно-пострадавшій (если таковой есть) немедленно возстановитъ свою репутацію. Въ заключеніе прошу васъ простить мнѣ шутку, сорвавшуюся съ моего пера въ веселую минуту — шутку, въ которой на бочку безобиднаго смѣха не приходится и ложки злости»…
Чуть ли не черезъ полчаса послѣ того, какъ было получено это письмо, въ учительскую ворвался Болтогаевъ.
— Иванъ Францовичъ и милостивые государи! воскликнулъ онъ; авторъ «Цирцеи» обнаруженъ!
— Запоздали, Степанъ Аверкьичъ; запоздали, какъ всегда, укоризненно сказалъ директоръ. Мы уже знаемъ, кто — Лавровскій. Но быть-можетъ, вы знаете, кто прислалъ вамъ «Цирцею» — тогда другое дѣло.
— И это знаю.
— О, тогда говорите, говорите, -оживился директоръ.
— Начну по порядку. На-дняхъ моему Петенькѣ, мальчику чрезвычайно способному и воспитанному въ правилахъ, удалось обнаружить, что подписи отца въ дневникѣ у ученика второго класса Семена Криницына подложныя. И поддѣланы онѣ до того искусно, что почти нельзя отличить настоящей подписи отъ фальшивой. У Семена Криницына, оказывается, дьявольскій талантъ — любую руку поддѣлаетъ! Едва я все это черезъ Петеньку узналъ, какъ у меня мелькнула мысль: а не причастенъ ли этотъ артистъ къ перепискѣ или разсылкѣ «Цирцеи»? Сижу это я и думаю, что предпринять. Зазвать Криницына въ укромный уголокъ и… этакъ… приструнить? Нѣтъ, не годится. Запрется мальчикъ, и пиши пропало. Нѣтъ, тутъ безъ хитрости не обойдешься — предметъ тонкій. Вдругъ, новая мысль. Чего, спрашивается, я себѣ голову ломаю! что это за затменіе такое на меня нашло! Вѣдь, чего проще: Петенька Криницына въ поддѣлкѣ подписей изобличилъ; онъ же его въ перепискѣ «Цирцеи» или въ чемъ другомъ по этому дѣлу изобличитъ! — одноклассники, вѣдь, пріятели; онъ же мальчикъ тонкій, Петенька мой. Зову его. Такъ и такъ, вотъ тебѣ гривенникъ на расходы: попытай, молъ, пощупай. Сегодня на большой перемѣнѣ подходитъ ко мнѣ Петенька. «А я, говоритъ, папаша, все пронюхалъ; въ пятачекъ мнѣ, говоритъ, стало: Сеньку Криницына палочкой шоколада угостилъ»; и подаетъ мнѣ съ гривенника пятачекъ сдачи… благородный ребенокъ!
— Благородный ребенокъ! согласился Иванъ Францовичъ.
— И разсказываетъ мнѣ дипломатъ мой такую исторію. Лавровскій жилъ у Криницыныхъ на квартирѣ. Сочинивъ «Цирцею», онъ вскорѣ послѣ того уѣхалъ въ К. для поступленія въ университетъ. У Ивана Криницына — изъ седьмого класса — одинъ экземплярчикъ «Цирцеи» застрялъ. Подарилъ ли ему Лавровскій или онъ стащилъ у него — неизвѣстно. До послѣдняго времени Иванъ Криницынъ экземпляръ свой отъ чужого глаза пряталъ. Но потомъ, видно, его чортъ попуталъ. Отдалъ онъ «Цирцею» Семену переписывать; одинъ экземпляръ послалъ мнѣ, другой Петру Николаичу и такъ далѣе. Узнавъ такимъ образомъ всю подноготную, я Семена Криницына пристукалъ и задалъ ему перцу!
Степанъ Аверкьичъ молодецки тряхнулъ головой; но, смекнувъ, что, въ присутствіи такого мастера, какъ Иванъ Францовичъ, нелѣпо кичиться своимъ умѣніемъ задавать перцу, покорно склонилъ туловище.
— Кромѣ того, Иванъ Францовичъ, мнѣ удалось попутно узнать, что Семенъ Криницынъ, гуляя по бульвару…
— Ну, это какая-нибудь мелкая кляуза; объ этомъ послѣ, волнуясь пролепеталъ директоръ. А теперь — въ седьмой!
И вся учительская кинулась за нимъ въ седьмой.
— Криницынъ, Иванъ Криницынъ! крикнулъ Иванъ Францовичъ, задыхаясь отъ гнѣва; забирайте свои пожитки и ступайте туда… къ чорту въ болото! Patet via! А вы всѣ… выпускные… вы у меня… я вамъ это попомню!
Народъ, столпившійся въ классѣ, ждалъ рѣчи. Тишина стояла необычайная. Слышно было только, какъ Криницынъ, блѣдный, съ перекошеннымъ ртомъ, запихивалъ въ ранецъ книги… Нарушилъ еще тишину Иванъ Францовичъ, котораго душилъ гнѣвъ; вмѣсто рѣчи, онъ бурно пыхтѣлъ, торопясь отдышаться.
На другой день директоръ созвалъ гимназію въ залъ совѣта и произнесъ длиннѣйшую рѣчь, въ составленіи коей принимали участіе Выходцевъ и преподаватель словесности Александровскій. Воспроизводимъ изъ этой рѣчи одно мѣстечко.
— Лавровскій въ разное время получалъ пособія изъ гимназическихъ суммъ, сказалъ директоръ. Освобождался онъ также отъ платы за право ученья. И вотъ, въ благодарность за ласку, за милость, онъ бросаетъ грязью въ своихъ благодѣтелей! Мы охотно бы простили автору «Цирцеи», если бы о его творчествѣ можно было сказать словами поэта: «То кровь кипитъ, то силъ избытокъ!» Но подобный поступокъ нельзя объяснить избыткомъ силъ. Это не легкомысленная мальчишеская выходка. Авторъ сознательно бросаетъ грязью въ нашу корпорацію; а кто въ другихъ бросаетъ грязью, тотъ самъ по колѣни стоитъ въ ней!
Съ этими словами Иванъ Францовичъ сошелъ съ каѳедры.
Въ ближайшемъ засѣданіи педагогическій совѣтъ рѣшилъ: Ивана Криницына выключить изъ гимназіи; Семена Криницына заключить на трое сутокъ въ карцеръ; седьмому классу объявить отъ совѣта выговоръ.
Тѣмъ и кончилосъ «дѣло о водвореніи надзирателя Болтогаева въ первобытное состояніе индѣйскаго пѣтуха».
VI.
[править]Выходцевъ стоялъ на своемъ посту въ корридорѣ и подпиливалъ ногти. Петръ Дмитрить снова отлично себя чувствуетъ. Послѣдняя охота сошла блестяще. Спектакль налаживается; оперетка уже толкомъ разучена. Гимназическіе пѣвчіе, они же и хористы, не привередничаютъ. Пастушескій костюмъ, перешитый изъ стараго шелковаго платья Варвары Ильинишны, сидитъ какъ вылитый — какого же Выходцеву еще рожна! Подравнивая ногти, Петръ Дмитричъ мурлычетъ:
«Я мизинцу люблю,
Я люблю, люблю, люблю;
И ее не уступлю,
Никому не уступлю!
Ты думаешь, я струшу!
Пойду и ей скажу:
„Люблю тебя какъ душу“…
Ой, батюшки, дрожу»!
Болтогаевъ, подъ ручку съ однимъ изъ своихъ любимчиковъ-гимназистовъ, прогуливается по корридору и упивается шуршаньемъ новыхъ брюкъ, которые вышли на два пальца шире прежнихъ. Степанъ Аверкьичъ значительно повеселѣлъ и уже не въ одномъ лишь кусаніи ногтей находитъ утѣшеніе своему грѣшному тѣлу.
— Степанъ Аверкьичъ! окликнулъ его Выходцевъ.
Болтогаевъ, ласково потрепавъ по щекѣ своего пріятеля, отпустилъ его и подошелъ къ Выходцеву.
— Моя Даша уходитъ, сказалъ Петръ Дмитричъ; Розка-факторша привела къ намъ Матрену; можно ее взять?
Голова Степана Аверкьича заключала въ себѣ тьму свѣдѣній по части женской прислуги города.
— Не ту ли Матрену, что у головы служила?
— Ту самую.
— Пожалуйста, Петръ Дмитричъ, не берите ее; вы себѣ представить не можете, что это за дрянь! Она разъ до того заглядѣлась на проѣзжавшаго козака, что выдавила колѣнкой стекло…
Болтогаевъ покусился еще что-то сказать, но не успѣлъ. Изъ шестого класса, гдѣ давалъ урокъ Иванъ Францовичъ, понесся громкій хохотъ. Надо ли пояснять, что Иванъ Францовичъ не всегда свирѣпствовалъ? И на него находили минуты благодушія. Распустится лицомъ, подаритъ классъ анекдотомъ, сорта нѣмецкихъ «видовъ», и первый покатится со смѣху; а за нимъ — весь классъ; за этимъ классомъ — другой, третій, четвертый… Учителя не въ силахъ справиться съ бѣснующимися ребятами и сами принимаются имъ вторить — теноромъ, басомъ, кто во что гораздъ.
Такъ и нынче. Иванъ Францовичъ разошелся и разсказалъ два анекдота кряду. Въ первомъ нѣкій нѣмецъ производилъ слово «Fuchs» отъ греческаго «алопексъ» такимъ образомъ: алопексъ, гіиксъ, паксъ, поксъ, пуксъ, фуксъ. Во второмъ анекдотѣ другой нѣмецъ утверждалъ, что на любой вопросъ онъ берется отвѣтить стихомъ изъ «Энеиды»; и, когда кто-то усомнился въ этомъ и, чтобы поддѣть его, спросилъ, много ли пороли его въ дѣтствѣ — нѣмецъ на этотъ предательскій вопросъ, на который, повидимому, невозможно отвѣтить цитатой изъ «Энеиды», не задумываясь, отрѣзалъ: «Infandum, regina, jubes renovare dolorem!» Классъ расхохотался вслѣдъ за Иваномъ Францовичемъ. Къ шестому классу присоединился седьмой; да еще какъ оглушительно загоготалъ онъ, точно желая загладить громовымъ хохотомъ свою недавнюю вину. Въ гремѣвшій хоръ вступилъ пятый классъ, потомъ четвертый… На дальнемъ концѣ корридора залились тоненькими голосами «приготовишки». Ухмыльнулись сторожа. Раскатился дробнымъ хохотомъ Петръ Дмитричъ; посильно захохоталъ и Степанъ Аверкьичъ (мы уже упоминали, что его смѣхъ сбивался скорѣй на харканье)…
Миръ и спокойствіе водворились въ гимназіи.