Адочка (Гарин-Михайловский)/ДО
| Адочка |
| Источникъ: Гаринъ-Михайловскій Н. Г. Собраніе сочиненій. Томъ VI. Разсказы. — СПб.: «Трудъ», 1908. — С. 238. |
I[править]
Маленькаго тщедушнаго Иванова, съ приплюснутымъ носомъ и большими черными глазами, точно гнало по пути всевозможныхъ житейскихъ невзгодъ: изъ одной бѣды онъ выкарабкивался только для того, чтобы попасть въ другую. Онъ и ходилъ такъ, какъ ходятъ всѣ такіе пришибленные, точно, выталкивая его въ жизнь, судьба треснула его по затылку, — такимъ онъ и остался.
Ивановъ жилъ въ провинціи, тамъ и женился. Имѣлъ уже сына и дочь. Очень нуждался въ матеріальномъ отношеніи, перебиваясь случайными заработками: статистика, переписка, случайный урокъ, небольшой литературный заработокъ, а въ общемъ — нужда и лишенія, какъ у всѣхъ тѣхъ людей, которыхъ очень много въ Россіи, которые составляютъ большую интеллигентную силу, но которыхъ мы такъ мало знаемъ. Такъ шла жизнь Иванова, когда тифъ унесъ у него и жену, и сына.
Ивановъ какъ будто еще меньше сталъ, еще тщедушнѣе, еще больше замкнулся въ себѣ, и только глаза его смотрѣли на міръ Божій, какъ изъ темницы.
Вы видали эту пришибленную, ни отъ кого ничего не просящую фигурку въ поношенномъ платьѣ, видѣли эти глаза.
Маленькая трехлѣтняя дочь его Адочка какимъ-то чудомъ спаслась отъ тифа.
Удивительный это былъ ребенокъ: черномазый и щуплый, какъ отецъ, лицомъ вся въ мать, съ такимъ же поразительно любящимъ сердцемъ, словно вся любовь покойной къ мужу перешла къ ней: чуткая, напряженная, точно прислушивающаяся къ этой своей любви, была Адочка.
Долгіе полгода разлуки съ отцомъ, еще при жизни матери, когда ребенокъ, слѣдовательно, былъ еще меньше, не заставили забыть отца.
Старшій братъ, бывало, начиналъ ревѣть, принимая отца за чужого, а она съ крикомъ: «папа» восторженно бросалась отцу на шею.
И Ивановъ до безумія любилъ свою дочь.
II[править]
Послѣ смерти жены, Ивановъ, въ интересахъ дочери, переселился въ городъ, гдѣ жили его сестра съ мужемъ.
И сестра, и мужъ были толстые, добродушные, бездѣтные.
Мужъ гдѣ-то служилъ, аккуратно ходилъ на службу, любилъ поѣсть, поиграть въ карты.
Сестра погрязла вся въ томъ, что скажутъ. Считалась визитами, страдала отъ равнодушнаго взгляда высшихъ, только и думала, какъ бы не ударить лицомъ въ грязь шляпкой, платьемъ. А въ минуты отчаянія, не замѣчая, что и сама была не лучше другихъ, говорила:
— Ахъ, какіе они всѣ пошлые!
Когда братъ со своей дочкой пріѣхали, Марья Павловна или, какъ ее называла Адочка, тетя Маша, отъ счастья свиданія совсѣмъ обезумѣла.
Она прежде всего бросилась на шею брату, затѣмъ подхватила на руки Адочку, чуть не задушила ее въ своихъ объятіяхъ, бурей пронеслась съ ней, показывая ей все, по всему дому и, возвратившись назадъ, поставивъ Адочку опять на полъ, кончила тѣмъ, что сѣла и расплакалась.
Мужъ только рукой махнулъ:
— Глаза на мокромъ мѣстѣ: поѣхала… Чего жъ ты плачешь?
— Я люблю Адочку, — всхлипывая и смѣясь, отвѣчала тетя Маша.
III[править]
Жизнь пошла своимъ чередомъ, и даже для Иванова наступило затишье послѣ всѣхъ его житейскихъ бурь и непогодъ.
Для Марьи Павловны Адочка явилась надежнымъ оплотомъ отъ всѣхъ ея прежнихъ невзгодъ. Опоздаютъ ли къ ней съ визитомъ, кухарка ли обсчитаетъ, она думаетъ: «ничего, у меня есть Адочка». Эта черномазенькая Адочка точно приклеила къ себѣ всѣ сердца. Даже дядя Вава, всегда дорожившій своимъ покоемъ, ворчавшій сперва по поводу осложнившейся жизни, привязался къ дѣвочкѣ и, теребя ее, съ удивленіемъ повторялъ:
— Ахъ, ты, черномазая, не отстанешь отъ нея…
Пришлось какъ-то Иванову ѣхать по дѣламъ куда-то очень далеко.
Пріѣзжаетъ туда, куда ѣхалъ, а тамъ уже ждетъ его телеграмма: «У Адочки скарлатина, форма легкая, — не безпокойся».
На другой день новая: «Осложненіе, — форма тяжелая».
Дѣло было въ разгарѣ, даже не было утѣшенія посылать часто телеграммы, — денегъ не было.
На пятый день онъ получилъ такую телеграмму: «Папа милый, пріѣзжай, — твоя Адочка очень заболѣла».
Озабоченная любовью, маленькая, немного сгорбленная фигурка Адочки, словно выжженная огнемъ, стояла живая въ его сердцѣ. Вспоминались всѣ подробности ихъ разлуки…
Передъ отъѣздомъ онъ купилъ ей скромное платьице. Въ какомъ она была восторгѣ!
— Я его надѣну, когда ты пріѣдешь…
Тетя Маша, по обыкновенію, вскрикнула при этомъ:
— Удивительная дѣвочка, — она вѣдь и платью рада только для тебя.
Адочка озабоченно твердила:
— Знаешь, тетя Маша, папѣ очень надо ѣхать… Онъ привезетъ мнѣ много, много игрушекъ…
Но, когда наступила минута разлуки, — это было вечеромъ и она была уже въ кроваткѣ, — бодрость оставила ее. Когда отецъ пришелъ съ ней прощаться, она, обнявъ его, горько заплакала.
— Я же скоро пріѣду, я привезу тебѣ игрушекъ…
— Я не хочу игрушекъ.
Она овладѣла собой, и озабоченно, разсѣянно вертѣла пуговицу его пиджака, какъ бы вспоминая, чего она хотѣла:
— Ты пріѣзжай скорѣе.
Сказавъ, она облегченно вздохнула: она нашла въ своемъ маленькомъ сердцѣ, чего хотѣла.
Получивши послѣднюю телеграмму, Ивановъ въ тотъ же день выѣхалъ обратно. Выѣзжая, онъ увидѣлъ у воротъ маленькую озабоченную сутуловатую дѣвочку. Точно жизнь уже взвалила на ея плечи свое тяжелое бремя.
Озабоченныя дѣти! Грустныя дѣти! Легко самому бороться и нести свой крестъ, но видѣть, какъ маленькій ребенокъ сгибается подъ нимъ… Вѣдь если и въ пору дѣтства нѣтъ счастья, — когда жъ оно будетъ?
Дорогу, дорогу дѣтскому счастью, широкую дорогу!..
IV[править]
Адочка сама продиктовала телеграмму отцу и почти сейчасъ же послѣ этого потеряла сознаніе.
Она говорила въ бреду:
— Папа пріѣхалъ. Онъ въ спальнѣ; Давайте мнѣ скорѣе новенькое платье.
На девятый день утромъ пріѣхалъ докторъ, осмотрѣлъ, долго выслушивалъ ребенка, впрыснулъ мускусъ… На этотъ разъ она даже не вскрикнула. Сидя на кроваткѣ больной, рядомъ съ ней, докторъ устало проговорилъ:
— Надежды нѣтъ.
Съ такимъ напряженіемъ ожидаемый отвѣтъ, казалось, не произвелъ уже никакого впечатлѣнія. Марья Павловна только поджала плотнѣе губы, и, казалось, что она думала въ это время о своей какой-нибудь неудавшейся кофточкѣ. Дядя Вава махнулъ рукой и проговорилъ:
— Зачѣмъ только эти дѣти на свѣтъ рождаются…
— Безполезно мучить, — сказалъ докторъ и снялъ съ дѣвочки всѣ повязки, компрессы, одѣяло.
Теперь была видна ея худоба. На подушкахъ лежало что-то темное, грязное, маленькое. Синія пятна, подтеки, распухшія, всѣ въ ранахъ, губки, черные круги закрытыхъ глазъ.
Жизнь, какъ дикій звѣрь какой-то, рвала, трепала, волочила и, пресытившись, бросила ее.
Докторъ еще разъ послушалъ сердце и безъ мысли задумался, поставивъ слуховую трубку на грудь ребенку.
Адочка лежала въ забытьи. Но вдругъ она махнула ручкой, и слуховая трубка полетѣла на полъ.
— О? — повернулся къ ней докторъ.
Глаза дѣвочки, — большіе, черные, страшные, — были открыты и напряженно смотрѣли на дверь.
Уже всѣ услышали теперь чьи-то шаги въ коридорѣ: въ отворенныхъ дверяхъ стоялъ отецъ.
Дочь и отецъ смотрѣли другъ на друга. Казалось, у обоихъ только и остались глаза. Они говорили ими.
Отецъ говорилъ:
— Я нашелъ тебя и силой моей любви я возвращу тебя къ себѣ, потому что моя любовь страшная сила, та сила, которая горы, міръ сдвинетъ…
Ребенокъ впился глазами въ отца:
— Вотъ я, истерзанная, измученная, ты видишь…
Онъ видѣлъ, онъ стоялъ уже на колѣняхъ возлѣ нея, смотрѣлъ ей въ глаза, обнимая руками маленькое трупное тѣльце ея.
И она все смотрѣла. Казалось, взглядъ ея достигъ крайняго напряженія. Но точно оборвалось что-то, и она закрыла глаза.
Марья Павловна уже подняла было руку ко лбу, думая, что конецъ всему, какъ вдругъ Адочка опять открыла глаза и остановила ихъ на дядѣ Вавѣ.
Тотъ машинально наклонился къ ней.
— Папа, — едва слышнымъ пискомъ подѣлилась она съ нимъ своей радостью.
— О, да, да, папа, папа… — захлебнулся дядя Вава и быстро отбѣжалъ къ окну.
Нервы у дяди Вавы никуда не годятся: стоя у окна, онъ плачетъ, какъ ребенокъ.
Глаза Адочки перешли на тетю Машу и зовутъ ее.
— Надо мнѣ платье надѣть…
И отъ напряженія кровь выступаетъ на черныхъ распухшихъ губкахъ Адочки.
— Ого, — взвываетъ тетя Маша, — платье, платье…
Она улыбается Адочкѣ и стремительно, растерянно несется къ шкафу.
«Смерть это или жизнь?»
Думаетъ тетя Маша, и лицо ея еще улыбается, а слезы льются и льются по ея толстымъ щекамъ.
Она вытираетъ ихъ, несетъ платье и, ничего не понимающая, надѣваетъ его кое-какъ на Адочку.
Адочка въ платьѣ. Она еще страшнѣе. Она нервно перебираетъ исхудавшей маленькой, какъ у обезьяны, ручкой оборку платья и смотритъ своими страшными, напряженными глазами на отца. Она надѣла свое платье къ его пріѣзду, она ждетъ одобренія отца.
Отецъ ничего не въ силахъ сказать; онъ, молча, цѣлуетъ ея ручку. Тетя Маша дрожащимъ голосомъ говоритъ:
— Ахъ, какая красавица, какая хорошенькая наша Адочка…
Адочка опять закрываетъ глаза. Нѣсколько мгновеній длится томительное молчаніе. Лицо Адочки еще больше темнѣетъ, но потомъ сразу покрывается краской, а на лбу выступаетъ испарина. Адочка глубоко-глубоко вздыхаетъ; она открыла глаза, ищетъ тетю Машу.
— Что? — испуганно наклоняется къ ней тетя Маша.
— Мо-ло-ка…
«Ка» вылетаетъ болѣзненнымъ пискомъ.
— Кризисъ миновалъ, — будетъ жить, — раздается напряженный, радостный голосъ доктора.
— Молока! — уже какъ-то реветъ тетя Маша и настоящимъ ураганомъ несется сама за молокомъ.