Акулина в Триполи (Кондурушкин)/ДО
| Акулина въ Триполи |
| Источникъ: Кондурушкинъ С. С. Сирійскіе разсказы. — СПб.: Товарищество «Знаніе», 1908. — С. 123.[1] |
Акулина пріѣхала въ Іерусалимъ года два тому назадъ. По примѣру многихъ старухъ-богомолокъ, она рѣшилась умереть въ Святой землѣ. У нея были маленькія деньги, на которыя она могла бы просуществовать въ Іерусалимѣ нѣсколько лѣтъ. Но, разсчитывая прожить еще довольно долго, свыше своихъ средствъ, она должна была искать работы и попала на службу къ русскимъ барышнямъ — учительницамъ православной русской школы въ Триполи.[2]
Здѣсь-то я и увидѣлъ Акулину. Это была уже довольно ветхая старушка, съ желтоватымъ дряблымъ лицомъ, покрытымъ морщинами, съ нависшими бровями, подъ которыми бѣгали еще довольно бойкіе, но злые глаза[3]. Ходила она всегда[4] въ черномъ платкѣ, немного согнувшись, шлепая туфлями. Отвѣчала рѣзко, будто на кого-то[4] сердилась. Посуду, ножи и вилки всегда[4] разбрасывала кривыми узловатыми пальцами съ шумомъ и трескомъ, что-то бормоча[5] себѣ подъ носъ.
Съ тѣхъ поръ, какъ она появилась въ Триполи, мирное теченіе домашней жизни сразу нарушилось. Акулина какъ-то умѣла и всѣхъ окружающихъ заставлять чувствовать[6] недовольство всѣмъ свѣтомъ… Въ домѣ начались шумъ, брань, настроеніе постоянной ссоры…
Съ особеннымъ озлобленіемъ относилась она къ арабамъ, которыхъ считала народомъ низшимъ, чѣмъ-то такимъ, что[7] существуетъ на землѣ совершенно незаконно. Среди арабской прислуги дома она считала себя госпожей и на ней вымещала всю накопившуюся въ сердцѣ[8] злобу противъ арабской націи. Въ первый же день пріѣзда она едва не побила горничную-арабку Хнине, дѣвушку смирную и очень симпатичную. Разсердилась на нее Акулина по самому ничтожному поводу. Ловила Акулина бѣгавшую по кухнѣ курицу. Хнине вошла въ кухню и остановилась въ двери.
— Что же ты глаза-то[4] вытаращила, дура полоротая! Лови курицу-то! — набросилась на нее Акулина.
— Шу, дижаже?[9] — переспросила ее Хнине, не знавшая ни слова по-русски.
— Я вотъ тебѣ дамъ «жажа»! — закричала на дѣвушку и злобно сверкнула глазами Акулина. — Какая «жажа», коли я тебѣ говорю «курица»!
И Акулина полѣзла на нее со своими большими кулаками. Дѣвушка задрожала, поблѣднѣла и начала[10] кричать. Прибѣжала одна изъ хозяекъ.
— Что ты дѣлаешь, Акулина, какъ тебѣ не стыдно?!
— Да вотъ, я ей, барышня, говорю — курица, а она мнѣ «жажа»? Какая же это, барышня, «жажа»? Вѣдь это курочка?!
— Да это по-ихнему, Акулина, по-арабски, курица называется дижаже.
— Какой это такой арабскій языкъ? У меня языкъ красный и у ней — красный, больше ничего. А курочка такъ и будетъ курочка, а не «жажа». И какъ это они барышня, понимаютъ другъ друга? Удивительно! Бормочутъ что-то, а ни слова не разберешь.
Только одна судомойка Жалиле умѣла ладить съ Акулиной. И то лишь благодаря чрезмѣрной почтительности. Это была огневая дѣвочка. Она все дѣлала такъ быстро, что, казалось, въ одинъ моментъ была въ пяти мѣстахъ. Она одновременно и мела полъ, и разговаривала, и смѣялась, и грызла фисташки, и пѣла пѣсни, и гоняла кошекъ и собакъ, и бросалась по первому зову изъ одного этажа въ другой, какъ птица, какъ вѣтеръ. Говорила она такъ же быстро, какъ и работала. Да она и не говорила, а просто гудѣла, такъ что даже понять ее было трудно. Ея смуглое лицо отражало малѣйшіе оттѣнки настроенія: горе, радость, смѣхъ, печаль, боль, удовольствіе, лукавство — все это, какъ въ калейдоскопѣ,[4] сверкало въ ея бойкихъ, точно два маленькихъ мышенка, глазахъ. Она всюду приносила съ собой оживленіе, точно оно было ея постояннымъ двойникомъ[4].
И вотъ эта дѣвочка сумѣла понравиться Акулинѣ даже съ ненавистнымъ[11] арабскимъ языкомъ. Съ первыхъ же дней появленія Акулины Жалиле поняла, откуда дуетъ вѣтеръ, и выучила по-русски у барышенъ слова: «Здравствуйте, Акулина». На утро пришла Жалиле на кухню, въ Акулинино царство, подошла къ Акулинѣ тихо и скромно, точно это была не шалунья Жалилька, и сказала ей, цѣлуя руку:
— Здравствуйте, Акулина!
Акулина руки не отняла, покосилась, но глаза подъ ея нависшими бровями затеплились лаской.
Съ этихъ поръ Жалиле здоровалась такъ съ Акулиной каждое утро. Зато Акулина никогда ее не бранила, не била, исправно кормила, даже выказывала иногда по отношенію къ ней материнскія заботы.
Своихъ дѣтей у Акулины не было. Оттого, можетъ быть, она и была зла на весь міръ. Былъ у ней и мужъ. Но она давно съ нимъ не жила. И барышнямъ-хозяйкамъ краснорѣчиво доказывала всѣ выгоды «свободной» жизни.
— И зачѣмъ, барышня, замужъ выходить! Одна только забота. Вонъ у меня двѣ племянницы. Одна замужемъ, — у ней нужда, дѣти. Она ни день, ни ночь спокою не знаетъ, по уши въ грязи съ ними возится. А другая у меня племянница не пошла замужъ, живетъ въ монастырѣ. Кроватка у ней бѣленькая, чистенькая. Ѣстъ она вдоволь. Игуменья ее любитъ… На скрипочкѣ она играетъ, регентшей будетъ. То ли дѣло! Такъ хорошо живетъ, не какъ сестра!
— Да вѣдь ты, Акулина, была же вотъ замужемъ.
— По глупости, матушка, все по глупости! На кой лядъ онъ мнѣ, мужъ-то! Я въ Одестѣ такъ и чиновнику одному сказала… Одинъ стрикулистъ тамъ сталъ у меня видъ отъ мужа требовать. Я ему такъ и сказала: «Ужъ ты, батюшка, мнѣ этого не говори, — видъ отъ мужа! Ну, зачѣмъ мнѣ мужъ, да и я ему? А коли тебѣ два цѣлковыхъ въ зубы нужно, — такъ и скажи. Возьми вотъ и пропусти»…[4] Одна только забота съ мужемъ-то, матушка, одна забота. Я такъ рада, что у святыхъ мѣстъ одна живу…
Всѣ торговцы въ Триполи на базарѣ, куда ходила за провизіей Акулина, боялись ея строптиваго характера и злобнаго взгляда. Акулина кричала на весь базаръ, бранилась, бросала мяснику корзинку прямо въ лицо, разбрасывала по улицѣ плоды и овощи, а однажды, разсердившись, возвратилась домой совсѣмъ безъ провизіи.
— Я говорю ему, барышня: «Ты дай мнѣ мяса не такого, а лучше,[4] отъ ноги дай мнѣ мяса!» А онъ вытаращилъ буркалы-то и не понимаетъ… Будто я ему не русскимъ языкомъ говорю!
— Да ты бы, Акулина, показала ему, что тебѣ нужно. Вѣдь онъ не понимаетъ русскаго языка, — говоритъ хозяйка.
— Какъ не понимаетъ?! И какой это вы, барышня, арабскій языкъ выдумали! — вдругъ набросилась Акулина на хозяйку. — Никакого такого арабскаго языка нѣтъ. Вѣдь Христосъ-то, развѣ на арабскомъ языкѣ говорилъ? На р-у-у-уско-омъ! Значитъ,[4] арабскій языкъ — одна выдумка, беззаконіе. И чего это нашъ батюшка царь смотритъ! Задала бы я имъ арабскій языкъ! У меня черезъ день они всѣ заговорили бы по-русски.
Уходя, Акулина еще долго бормотала:
— Ну, развѣ плохо — разъ, два, три?! И понятно, и хорошо. А у нихъ три — телята (талятатъ). По-русски — мыло, а у нихъ — сапунъ (сабунатъ). Окаянные разбойники, арабье проклятое. Обрыдли они мнѣ, какъ собаки!
Такъ шло время. Акулина бранилась и дралась съ «арабьемъ», выживала изъ дому сторожей и горничныхъ, только бойкую Жалильку всячески[4] ласкала. Барышни терпѣли злобную старуху, ибо найти хорошую кухарку, да еще русскую, въ Триполи очень трудно. Всѣ русскія старушки жмутся ближе къ святымъ мѣстамъ, чтобы смерть не застала ихъ вдали отъ Гроба Господня. Удаляться отъ Іерусалима рѣшаются весьма немногія.
Акулина ходила иногда съ барышнями на море купаться, гдѣ удивлялась «огню въ водѣ» — свѣтящимся инфузоріямъ. Тамъ, на морскомъ берегу, она собирала раковины, морскія пѣнки, которыя, по ея мнѣнію, годились не то[4] для чистки ножей, не то[12] для настоя отъ лихорадки. Ходя по базарамъ, она удивлялась чернымъ лоснящимся лицамъ негровъ-рабочихъ въ таможнѣ. Про нихъ она говорила: «Человѣкъ, какъ человѣкъ, а обшитъ чортовой кожей». Если негръ на нее заглядывался[13], то она совала ему почти[4] подъ самый носъ кулакъ и совѣтовала «почистить ваксой рожу».
А дома бранилась и дралась съ арабской прислугой, кормила ее хуже кошекъ и собакъ, и ни за что не хотѣла сказать по-арабски ни одного слова.
Съ нѣкоторыхъ поръ по дому началъ разноситься запахъ ладана, и чѣмъ дальше, тѣмъ больше. Особенно по вечерамъ Акулинина комната прямо дымилась.
— Акулина, что ты тамъ дѣлаешь?
— Ладаномъ курю. Слышите, чай, барышня, запахъ-то.[14]
— Знаю, ладаномъ. Да зачѣмъ это? Что ты — чертей что ли, выгоняешь?
Акулина даже вздрогнула.
— Съ нами крестная сила! Откуда же ты знаешь то, барышня? И то его выгоняю, поганаго. Мучаетъ онъ меня, мучаетъ, покоя не даетъ. Жить бы мнѣ, жить въ Русалимѣ! Нѣтъ вотъ, погналась за лакомымъ кускомъ, поѣхала въ Триполи. Анъ врагъ-то и тутъ, какъ тутъ. Старая я кошка, дурища простоволосая.
— Ну, поди, Акулина, я тебѣ «Да воскреснетъ Богъ» почитаю, — говоритъ одна изъ хозяекъ.
Но и «Да воскреснетъ Богъ» не помогло. Акулина все дымила ладаномъ и читала по ночамъ молитвы. Днемъ она становилась все злѣе и злѣе. Даже Жалилькѣ и той доставалось. А ужъ остальному «арабью» и подавно.
Въ такомъ настроеніи Акулина однажды разбила торговцу объ голову арбузъ за то только, что онъ хотѣлъ его, по обыкновенію, взвѣсить.
— Что это за проклятый народъ, — ругалась Акулина дома. — И продаютъ-то не по-христіански: арбузы, дыни, огурцы вѣшаютъ, а яблоки считаютъ…
Къ довершенію всѣхъ Акулининыхъ несчастій она вдругъ заболѣла триполійской лихорадкой. Пригласили доктора, но Акулина не хотѣла съ нимъ говорить даже черезъ переводчика.
— Коли по-христіански говорить не умѣетъ, какой толкъ отъ его лѣченія! — говорила она.
Прописанныя докторомъ лѣкарства она отказалась принимать. Безъ стоновъ, молча, угрюмо лежала она въ своей комнатѣ.
Только Жалилька постоянно забѣгала къ ней и приносила съ собой задорное живое веселье. Она спрашивала Акулину о здоровьѣ, говорила ей ласковыя слова, утѣшала ее, одѣвала и прибирала. Акулина, не понимая ни слова, только[4] слѣдила за Жалилькой ласковыми глазами. А то вздумаетъ Жалиле ей пѣсню спѣть, и, несмотря на жестокую головную боль, Акулина покорно выслушиваетъ гнусливые однообразные арабскіе напѣвы.
Иногда Акулина говорила:
— Совсѣмъ была бы хорошая дѣвочка, кабы христіанскимъ языкомъ говорила…
А Жалиле въ утѣшеніе Акулинѣ и новую фразу русскую выучила. Каждое утро, входя въ кухню, она спрашивала, стараясь сдѣлать серьезнымъ свое еще[4] дѣтское лицо:
— Какъ здоровье, Акулина?
Но вотъ Акулина начала поправляться и понемногу ходить. Во время болѣзни у нея уже окончательно выработалось убѣжденіе[15], что врагъ мучилъ ее и Богъ наказалъ болѣзнью за то, что она, «погнавшись за лакомымъ кускомъ», уѣхала изъ Іерусалима.
Однажды утромъ въ четвергъ, въ день прихода изъ Россіи русскаго парохода, Акулина объявила, что уѣзжаетъ. Никто ее не удерживалъ. Изъ дому она вышла злобная, ни съ кѣмъ не простившись. Только Жалильку долго цѣловала въ кухнѣ и крестила со слезами на глазахъ. А та, по обыкновенію, поцѣловала у нея руку и сказала: «До свиданья, Акулина».
По уходѣ Акулины изъ дому, дѣвочка около часа была молчалива и тиха, словно[4] о чемъ-то думала. Потомъ вдругъ точно съ цѣпи сорвалась, — начала кувыркаться и гудѣть на оба этажа…
Примѣчанія[править]
- ↑ Вошелъ въ Кондурушкинъ С. С. Звонарь. — М.: Товарищество И. Д. Сытина, 1914. — С. 55.. Прим. ред.
- ↑ Въ «Звонарѣ»: У нея были маленькія сбереженія. Она могла прожить въ Іерусалимѣ лѣтъ пять. Но, разсчитывая жить дольше, выше своихъ средствъ, она стала искать работы и попала на службу къ учительницамъ православной русской школы въ Триполи. Прим. ред.
- ↑ Въ «Звонарѣ»: Желтое, дряблое лицо покрыто морщинами; подъ нависшими бровями бѣгали бойкіе, но злые глаза. Прим. ред.
- ↑ а б в г д е ё ж з и й к л м н Выделенный текстъ присутствуетъ въ «Сирійскихъ разсказахъ», но отсутствуетъ въ «Звонарѣ». Прим. ред.
- ↑ Въ «Звонарѣ»: что-то бормотала. Прим. ред.
- ↑ Въ «Звонарѣ»: всѣмъ окружающимъ внушить. Прим. ред.
- ↑ Въ «Звонарѣ»: который. Прим. ред.
- ↑ Въ «Звонарѣ»: свою. Прим. ред.
- ↑ Что, курицу?
- ↑ Въ «Звонарѣ»: испугалась, стала. Прим. ред.
- ↑ Въ «Звонарѣ»: со своимъ. Прим. ред.
- ↑ Въ «Звонарѣ»: и. Прим. ред.
- ↑ Въ «Звонарѣ»: глядѣлъ. Прим. ред.
- ↑ Въ «Звонарѣ»: Слышишь, чай, барышня, запахъ. Чего спрашиваешь! Прим. ред.
- ↑ Въ «Звонарѣ»: она увѣрилась. Прим. ред.