Алфредъ де Мюссе.[править]
Есть настроенія, которыя легче переживать съ закрытыми пазами; есть обстановка., съ которой невольно говоришь шепотомъ; есть люди, вспоминая которыхъ — хочется найти какія-то новыя, нѣжныя, бережно звучащія слова, чтобы не спугнуть дымку сладкой грусти, обвѣвающую мысль о нихъ.
Такимъ для меня былъ Мюссе, — и писать о немъ мнѣ труднѣе, чѣмъ драть. Развѣ можно разсказывать, кто такое былъ Мюссе? Не могу, — не берусь.
Хочется думать, что томики Мюссе и сейчасъ еще найдутся на полкахъ у всякаго, кто по настоящему любитъ литературу и по настоящему умѣетъ читать. Правда, такихъ мало… У насъ теперь процессъ чтенія все больше сводится къ тому, чтобы убивать время, и девять десятыхъ того, что читается — живетъ, подобно эфемеридамъ, «день одинъ».
А давно-ли Мюссе держалъ подъ своимъ обаяніемъ всю читающую Европу, — давно ли его именемъ была отмѣчена цѣлая эпоха — вмѣстѣ съ двумя другими — Гюго и Ламартина?
Но если Гюго былъ мыслящей головой этой эпохи, а Ламартинъ ея тоскующей о Богѣ душой — то Мюссе былъ ея сердцемъ, живымъ, трепетнымъ сердцемъ. Его горячая алая кровь и страстное біеніе передавалось человѣчеству — и оно жило и трепетало вмѣстѣ съ нимъ.
Сердце не старѣется! И если въ другихъ намъ многое уже чуждо, — если, когда мы перечитываемъ ихъ страницы, тутъ и тамъ слова «высокопарно… сентиментально…» съ скептической усмѣшкой проскальзываютъ въ наши мысли — Мюссе для насъ не состарѣлся. До сихъ поръ живы его страданія; до сихъ поръ достигаетъ до глубины нашей души крикъ его отчаянія, трепетъ его любви — и будитъ откликъ въ каждомъ, кого когда-либо озарила ослѣпляющимъ блескомъ любовь или осѣнило темными крыльями отчаяніе.
Какъ странно, что любовь дѣйствительно, по выраженію Мюссе (повторенному Ростаномъ) превращаетъ слезы въ жемчугъ- Его стихи — настоящій жемчугъ. Жемчугъ, говорятъ, не умираетъ, пока его носятъ на живой груди; по стоитъ его сложить въ ларцы, въ подземелья — какъ въ нашихъ монастыряхъ, и онъ теряетъ блескъ и жизнь. Жемчужины Мюссе не уперли до сихъ поръ: ихъ спасаетъ отъ смерти прикосновеніе къ живой и трепетной груди тѣхъ, кто умѣетъ любить и знаетъ страданіе.
Мюссе — поэтъ молодости, потому что и настоящая любовь и настоящее страданіе — присущи молодости, они — признакъ молодости чувства, молодости духа. И иначе, какъ молодымъ, онъ не представляется нашему воображенію.
Онъ умеръ 47 лѣтъ, не доживъ до старости; но какъ поэтъ, пожалуй, онъ умеръ гораздо раньше: всѣ его лучшія произведенія были написаны въ 1838 г., когда ему не было 28 лѣтъ: «его поэзія имѣла раннюю весну, короткое, но какое великолѣпное лѣто, — осени и зимы не было у него…» Былъ проблескъ въ 1841 г., когда онъ написалъ «Воспоминаніе».
И есть что-то исключительно молодое во всѣхъ переживаніяхъ Мюссе. Даже его разочарованія, его жалобы на «преждевременную старость сердца», его увѣренія, что онъ «выпилъ все изъ чаши бытія» — развѣ это не жалобы молодости? Увы — чѣмъ старше мы становимся, тѣмъ яснѣе для насъ, но мы едва только успѣли коснуться жадными устами этой чаши: но въ 18 л. почти всегда кажется, что она выпита до дна…
Передо мною портретъ Мюссе — рисунокъ Деверса — въ костюмѣ флорентійскаго пажа, который онъ особенно любить носить на костюмированныхъ балахъ. Да, этотъ юноша, тонкій и гибкій, съ изящнымъ, немного женственнымъ оваломъ лица и данными бѣлокурыми волосами, могъ сойти съ картины да-Винчи; таковы, вѣроятно, были смѣлые и граціозные пажи, сопровождавшіе Екатерину Медичи ко двору Генриха II. Недаромъ въ жилахъ Альфреда Мюссе текла кровь флорентинца Сальвіати; недаромъ, къ несчастью, — если отъ менестреля XIII вѣка Клода Мюссе и поэта Беллэя онъ унаслѣдовалъ поэтическій даръ, — Сальвіатл передалъ ему ту неумѣренную и пагубную страстъ къ наслажденіямъ, — которая погубила «Лорензаччіо».
Бѣлокурый и смѣлый пажъ, — но уже умѣющій глубоко чувствовать — это Фортунію, съ его пѣсенкой:
«Si vous croyez que je vais dire
Qui j’ose aimer».
Это — Фантазіо, съ его «любовью къ любви» — съ его безсмертнымъ и вѣчнымъ исканіемъ и вѣчной надеждой, это — сама молодитъ, съ жемчугами ея слезъ и алыми розами ея поцѣлуевъ.
Муза Мюссе представляется только молодой — молодой, и мечтательной, и бѣлокурой; кстати, ни одинъ поэтъ не сдѣлалъ свою «музу» такой конкретной, живой и настоящей, какъ Мюссе; можетъ-быть потому, что онъ дѣйствительно видѣлъ ее, что для него это было не фигуральное выраженіе, а видѣніе посѣщавшее его въ ночной тишинѣ, говоря прозаически. Мюссе подверженъ былъ галлюцинаціямъ, и странная реальность его, «Музы» этимъ и объясняется.
Мюссе возбуждалъ къ себѣ въ женщинахъ почти всегда какое-то материнское чувство; можетъ бытъ, причиной этого была хрупкость его организма, его болѣзненность и нервность, доходящая до галлюцинацій; его безпомощность въ болѣзни; его порывы отчаянія и слезъ, и смѣнявшее ихъ дѣтское веселье, толкавшее его порой на самыя безумныя выходки, проказы сумасбродного пажа — на которыя Альфредъ де-Виньи только качалъ головой, полу-смѣясь, полу-упрекая: «Ну, можно ли, чтобы въ этомъ пр ходила жизнь великаго поэта?…»
Но только женщины, начиная отъ его очаровательной «крестной», m-me Жоберъ, и кончая его вѣрной домоправительницей, скорѣе нянькой, Аделью — видѣли въ немъ прежде всего геніальнаго ребенка.
«Мой мальчикъ, мое дитя, мой обожаемый ребенокъ» — пишетъ ему Жоржъ Зандъ въ своихъ безумныхъ письмахъ.
И самъ онъ безсознательно даетъ этотъ же оттѣнокъ, рисуя свою музу, стоящею рядомъ съ нимъ и внимательно прислушивающеюся къ его рѣчамъ —
«Какъ озабоченная мать
Склонясь надъ колыбелью сына….»
Даже въ мужчинахъ — какъ въ его вѣрномъ другѣ Таттэ, — въ его братѣ Полѣ Мюссе, и т. д. — вызывалъ онъ именно ту умиленную, заботливую нѣжность, желаніе отъ чего-то оградить, уберечь — которую внушаютъ только молодыя и хрупкія существа.
Правда, въ ту эпоху люди, вообще, меньше стыдились своихъ чувствъ; дружба не считалась пустой сентиментальностью; телеграммы и телефоны не замѣнили еще длинной, откровенной переписки.
То была эпоха, когда романтизмъ расцвѣлъ и околдовалъ всѣхъ своими весенними чарами, — то была молодость литературы XIX вѣка. Тридцатые года! Если только взять наудачу хоть нѣсколько именъ, что окружали Мюссе, хотя-бы, въ знаменитомъ «Арсеналѣ» (такъ обозначали салонъ Ш. Нодье, состоявшаго библіотекаремъ при Арсеналѣ), гдѣ сходились всѣ тѣ, о которыхъ говорилъ Мюссе, что каждый изъ нихъ былъ «un grand homme ou tout comme» вокругъ прелестной и талантливой дочери хозяина дома, этой самой «Marie à la tete coquette et feurie», по которой изнывалъ Арсеръ, посвятившій ей свой, заслужившій міровую извѣстность, сонетъ «Mon âme son secret, ma vie a son mystère», — и гдѣ пѣніе, музыка, танцы перемежались со стихами — чьими стихами! Словно зачерпнешь горсть драгоцѣнныхъ каменьевъ изъ сокровищницы, называя имепа: Гюго, Ламартинъ, А. де-Виньи, Сентъ Бэсъ; — или позже, за ужинами "Des deux Кеvues, " гдѣ за однимъ столомъ съ ними можно было еще найти Гейне, Теофиля Готье, Мериме; когда въ трагедіи «потрясала сердца» хрупкая юная Рашель, а въ оперѣ пѣли Малибранъ и потомъ Віардо-Гарсіа,
Этотъ расцвѣтъ, своего рода «Эпоха Возрожденія» искусства и литературы, былъ благодатной почвой для яркихъ чувствъ и сильныхъ переживаній; одно вызывало другое, какъ бы въ магическомъ кругѣ; и, конечно, какъ подобаетъ эпохѣ романтизма, первенствующее мѣсто принадлежало женщинамъ.
Мюссе имѣлъ у женщинъ огромный успѣхъ. Помимо его имени большого поэта — онъ былъ обаятеленъ, красивъ, элегантенъ. Ботъ мы видимъ его, входящихъ въ café «Tortoni», или въ залу театра, въ вечернемъ костюмѣ львовъ того времени, «дэнди» — какъ ихъ называли: «Темнозеленый съ бронзовымъ отливомъ фракъ съ металлическими пуговицами, кружевное жабо, толстая, золотая цѣпь на коричневомъ шелковомъ жилетѣ, бѣлыя нанкиновыя или свѣтло-голубыя брюки, — бѣлыя перчатки и лакированные высокіе сапоги; шляпа, небрежно сдвинутая на одно ухо, и трестъ въ рукѣ»… Онъ производилъ сенсацію, гдѣ бы это ни было, но вальсировалъ-ли онъ съ юными дебютантками на свѣтскомъ балу, и старался изъ ихъ наивнаго лепета узнать "О чемъ мечтаютъ молодыя дѣвушки, " — пилъ ли онъ шампанское изъ одного бокала съ хорошенькой танцовщицею, онъ былъ одинаково искреннимъ всегда, и одинаково умѣлъ найти дорогу къ женскому сердцу. Онъ всю жизнь жилъ въ атмосферѣ «вѣчно женственнаго» — и вотъ, можетъ быть, почему женщины такъ любятъ его поэзію.
Много женщинъ играло роль въ его существованіи.
Ботъ онѣ обступаютъ меня легкимъ роемъ, эти видѣнія прошлаго, нѣжныя женщины тридцатыхъ годовъ — ихъ гладкія бандо волосъ и букли сзади, ихъ открытыя, покатыя плечи, пышныя юбки и перекрещивающіяся ленточки туфель на бѣломъ шелковомъ чулкѣ, — ихъ арфы, гитары, чувствительные романсы, — ихъ томная блѣдность и «осиныя таліи»…-- кто бы онѣ ни были, каждая изъ нихъ что-нибудь влила въ чашу жизни поэта — кто освѣжающую росинку, кто слезу, кто каплю яда. Но въ сущности, единственной, научившей его и любви и отчаянію — была Жоржъ Бандъ. Исторія ихъ печальной, безумной и красивой, какъ грозовая ночь любви, — слишкомъ извѣстна, чтобы о ней говорить; извѣстна изъ ихъ переписки, изъ ея романа «Онъ и она», изъ романа Поля Мюссе «Она и онъ», наконецъ, изъ романа Луизы Коле «Онъ». Не жалѣли раздирать на клочки ихъ бѣдную любовь; кто-то кого-то въ чемъ-то обвинялъ, кто-то оправдывался… Въ чемъ было оправдываться? Любовь не выдерживаетъ никакихъ теорій. Въ ихъ же любви было слишкомъ много священнаго безумія; потемнѣвшія стѣны палаццо Нани въ Венеціи были свидѣтелями слезъ и отреченій, ошибокъ и прощеній, борьбы двухъ индивидуальностей, слишкомъ исключительныхъ и сложныхъ, чтобы мѣрять ихъ чувства и судитъ о нихъ по прописямъ; "измѣна, cлабохарактерность, " — и тому подобныя слова остаются словами, того, что переживали эти люди, никто не знаетъ… но давно почти забыты волновавшіе нашихъ прабабушекъ романы Ж. Зандъ, — давно лежитъ на кладбищѣ подъ своей любимой ивой Мюссе, — а до сихъ поръ живы его Ночи, тѣ Ночи, которыя родились изъ отчаянія этой любви!… И къ чему намъ быть строже самого поэта, который — черезъ много лѣтъ послѣ того, какъ эта любовь пронеслась надъ его душой, проѣзжая Фонтенблосскимъ лѣсомъ, гдѣ когда то переживалъ незабвенные часы съ ней — говоритъ, что пусть эта любовь и дала ему самыя невыносимыя страданія, но все же…
«Je me dis seulement: a cette heure, en ce lieu,
Un jour, je fus aimé, j’aimais, elle était belle.
J’enfouis ce trésor dans mon âme imortelle.
Et je l’emporte à Dieu!»
Послѣ этой всепоглощающей любви Мюссе искалъ у женщинъ главнымъ образомъ тѣхъ «легкихъ радостей, дающихъ прелесть жизни», о которыхъ упоминаетъ его муза въ «Октябрьской ночи». И многія давали ему эти радости. Вотъ его нѣжная дружба съ прелестной и умной m-me Жоберъ, этой крохотной женщины, которую онъ сравнивать съ королевой Мэбъ и Титаніей, и называлъ своей крестной, такъ какъ она когда-то шутя дала ему прозвище «Принцъ Фосфоръ-Летучее Сердце». Дѣйствительно, такія отношенія могли бы существовать между крестной и крестникомъ, который моложе ея на 7 лѣтъ. Она была повѣренной всѣхъ его увлеченій, горестей и радостей, разрывовъ и примиреній; оба. они почему-то никогда но перешли границъ того, что они называли своимъ «Sentiment sans nom», — чувствомъ безъ названія, — и что современная романистка назвала «amitié amoureuse» — влюбленной дружбой; можетъ быть, инстинктивно, боясь разрушить тѣ отношенія, которыя давала столько топкой радости обоимъ. Вотъ отрывокъ изъ письма, — одного изъ тѣхъ писемъ, которыя Мюссе лѣтними ночами, когда теплый Бѣтеръ задувалъ его лампу, писалъ своей «царицѣ Мэбъ»? — и которыя она читала въ своей цвѣтущей Турени, гдѣ жила добровольной затворницей съ больнымъ и старымъ мужемъ:
«… Когда, среди моей глупой жизни, я получаю и читаю письма отъ Васъ, я похожъ на человѣка, отравленнаго запахомъ асфальта и табака, который входить вдругъ въ садъ, — гдѣ его охватываетъ порывомъ вѣтра, полнаго запаха розъ…»
А вотъ Рашель — "хрупкое дитя, точно сгибающееся подъ тяжестью собственнаго генія, " — Рашель, въ чувство Мюссе, къ которой больше входило любви къ искусству, чѣмъ къ женщинѣ. Одна изъ очаровательнѣйшихъ «границъ „Посмертныхъ произведеній“ Мюссе — этотъ ужинъ у Рашели, когда великая актриса, вся дрожащая и пылающая послѣ представленія „Танкреда“, въ своей, еще скромной, квартиркѣ, угощала ахъ самодѣльнымъ ужиномъ, и потомъ, когда всѣ ушли, кромѣ Мюссе, не взирая на воркотню полусонной матери усѣлась читать ему Федру. Ей говорили, что она не должна играть Федры, такъ какъ она слишкомъ молода и слишкомъ худощава для этой роли, — а она съ горящими глазами, стуча по столу своимъ крошечнымъ кулакомъ, доказывала, что она можетъ и должна играть Федру, что женщина, которая умираетъ отъ безнадежной любви, не можетъ бытъ толста, какъ бочка, и предложила Мюссе послушать, какъ она понимаетъ Федру. Вотъ его разсказъ объ этомъ:
„Она вся отдалась роли, хотя и читала вполголоса; она блѣднѣла и краснѣла; я никогда не видѣлъ ничего прекраснѣе, и въ театрѣ она не производила на меня такого сильнаго впечатлѣнія.
Усталость, легкая хрипота въ голосѣ, пуншъ, поздній часъ (было около ½ 1-го ночи), лихорадочный румянецъ ея худенькихъ щекъ, ночной чепчикъ, какое-то непобѣдимое очарованіе, исходящее отъ всего ея существа, эти блестящіе глаза, которые взглядомъ спрашиваютъ моего совѣта, дѣтская улыбка, которая вдругъ какимъ-то чудомъ появляется, все, наконецъ, — вплоть до этого безпорядка на столѣ, дрожащаго пламени свѣта, заснувшей матери — тутъ была сразу и картина, достойная Рембрандта, и глава романа, достойная Вильгельма Мейстера — и художественное воспоминаніе, которое никогда не изгладится изъ моей души“…
Но вотъ хрупкій образъ Рашели въ скульптурной бѣлой одеждѣ трагедійной принцессы уступаетъ мѣсто настоящей принцессѣ — я вижу гордую княгиню Кристину Бельджіойозо, — которая настолько же не подходила къ этой фамиліи, насколько мужъ ея, „веселый красавецъ“ князь Бельджіойозо, носилъ ее по праву. Женщина, пережившая очень романтичную жизнь, по хранившая въ своихъ глазахъ (до того огромныхъ, по выраженію Мюссе, что онъ „терялся въ нихъ и не могъ больше себя найти“), вѣчную грусть. Она была душою и тѣломъ предана дѣлу освобожденія Италіи, и ей пришлось спасаться отъ преслѣдованія въ Парижѣ; ея имущество было конфисковано, и нѣкоторое время эта гордая красавица жила въ Парижѣ на чердакѣ и продавала рисованные ею вѣера, — не забывая, впрочемъ, на этомъ чердакѣ всѣхъ атрибутовъ романтизма- черепа на древне-еврейской книгѣ, гитары съ порванными струнами, кинжала и тончайшихъ духовъ. Потомъ ея имущество было ей возвращено, и она жила въ этомъ же Парижѣ, съ царственной роскошью, принимая у себя запросто. Гейне, Листа, Ари Шеффера, Д. Тьерри и т. д., и т. д. Бальзакъ считалъ ее красавицей, Имперіей, но — „невыносимо синимъ чулкомъ“. Она, дѣйствительно, занималась „изслѣдованіями происхожденія католической догмы“ и писала томы серьезнѣйшихъ работъ, но красива была, по словамъ Гейне, описывавшаго ее, „красотою тѣхъ знатныхъ дамъ, въ которыхъ были влюблены живописцы XV вѣка, создавая своа величайшія произведенія“. Она внушила Мюссе, въ одну изъ ихъ размолвокъ, знаменитые стансы» Я une morte" — и уже за это одно достойна благодарности.
А вотъ смѣняетъ эту блестящую патриціанку умное, доброе лицо женщины изъ народа, по патриціанки по душѣ, талантливой артистки, Луизы Алланъ-Депрео. Г-жа Алланъ создала «Капризъ» Мюссе. Почему-то пьесы Мюссе не ставились и считались неудобными для постановки. Алданъ, игравшая нѣсколько лѣтъ подъ-рядъ въ Россіи, какъ-то увидала на сценѣ одного изъ петербургскихъ театровъ одноактную пьесу, которая такъ понравилась ей, что она попросила «автора перевести для нея эту пьеску на французскій языкъ». «Русская пьеса» была не что иное, какъ «Капризъ» Мюссе. Алланъ сыграла его въ Россіи, а, вернувшись въ Парижѣ, — въ Comédie Franèaise, — и тамъ эта пьеса стала настоящимъ «Капризомъ» публики, и собирала каждый вечеръ полный театръ, съ чѣмъ бы ее ни ставили. Съ ея легкой руки взялись за осталъвыя пьесы Мюссе — и послѣдніе годы Мюссе, писавшій уже очень мало, наслаждался заслуженнымъ успѣхомъ, и нравственнымъ и матеріальнымъ. Эта женщина, умѣвшая въ театральномъ мірѣ сохранить врожденную порядочность, доброту и чистоту, — женщина, о которой всѣ, знавшіе ее, отзывались съ величайшимъ уваженіемъ, — вмѣстѣ съ внезапно пришедшей къ Мюссе славой драматурга отдала ему и другой даръ: свою любовь — настоящую, честную и чистую любовь. Маленькая вилла Ville d’Array, гдѣ они поселились, сидѣла много ея слезъ; часто приходилось Алланъ прощать ея «вспыльчиваго, безумнаго, подозрительнаго, но наивнаго, какъ дитя», поэта; но когда она убѣдилась въ его охлажденіи, — онъ не услышалъ отъ нея ни слезъ, ни жалобъ. Вся ея месть была съ томъ, что она доставила ему лишній тріумфъ, безподобно сыгравъ Жаклину въ «Фортуніо», — и трогательно: послѣ этого она не хотѣла больше играть молодыхъ героинь, и хотя ей не было еще 40 лѣтъ, она перешла на амплуа матерей. Эта пьеса была для нея лебединой пѣснью, которой она простилась съ любовью и молодостью. Она умерла лѣтъ черезъ 5 послѣ ихъ разрывами до послѣдняго для думала о Мюссе. За недѣлю до ея смерти, узнавъ о кончинѣ Гейне, она воскликнула: «Какъ это поразитъ Мюссе!». Ея исповѣдь — письмо къ ея подругѣ — одинъ изъ прекраснѣйшихъ «человѣческихъ документовъ», и, можетъ быть, это было лучшее сердце, которое встрѣтилъ Мюссе на своемъ пути.
Еще блѣдная тѣнь приближается; изъ-подъ бѣлаго убора монахини смотрятъ ясные глаза и слышенъ тихій голосокъ, говорящій о Богѣ… Это — «сестра Марселина», молодая монахиня, неоднократно ухаживавшая за Мюссе во время его болѣзней. «Святая дѣвушка», какъ ее называли всѣ его близкіе, «уста которой способны были произносить жалобы — только на чужое страданіе», какъ говорилъ о ней Мюссе, появлялась въ его жизни тихимъ солнечнымъ лучемъ въ самыя мрачныя минуты; онъ ждалъ ее съ нетерпѣніемъ, и одно прикосновеніе ея руки, «загрубѣвшей въ уходѣ за чужими болѣзнями, такой нѣжной для несчастнаго» — опять его слова — усмиряло его тревогу и помогало ему спокойно уснуть. Въ его послѣдніе годы она не была съ нимъ, — но мысль о ней его не покинула: по его просьбѣ, съ нимъ положили въ гробъ связанный ею у его постели кошелекъ и футляръ для пера, на которомъ она вышила: «думайте о вашихъ обѣщаніяхъ». Понятно, какія обѣщанія онъ могъ давать этой «святой дѣвушкѣ», и полно значенія, что онъ думалъ о нихъ передъ смертью.
Наконецъ, галлерею портретовъ заканчиваетъ его добрая Адель, его домоправительница и нянька, немолодая дѣвушка, которая всецѣло посвятила себя ему послѣднія 10 лѣтъ его жизни, и была его сидѣлкой, секретаремъ, хозяйкой — всѣмъ. Въ ея воспоминаніяхъ, безыскусственныхъ и наивныхъ, гдѣ его мысли, болѣзни, припадки, страхи, радости, успѣхи — разсказываются наряду со счетами сдѣланныхъ имъ покупокъ, рецептами любимыхъ имъ кушаньевъ и предписаніями докторовъ — передъ нами вся его интимная обстановка. «Нѣтъ героя для своего камердинера», говорятъ, но Мюссе сумѣлъ быть героемъ и для ягой преданной души.
Она разсказываетъ, между прочимъ, сама не зная, какой красивый символъ даетъ въ этомъ, какъ Мюссе во время выздоровленія послѣ тяжелой болѣзни, часто ходилъ съ ней въ Jardin des Plantes, и какъ его занимало, что ее тамъ полюбилъ больной день Марцо, котораго она пожалѣла и назвала своимъ бѣднымъ красавцемъ; онъ сталъ черезъ рѣшетку брать отъ нея пищу, отъ которой раньше отказывался, позволялъ ей гладить свою голову и радостно встрѣчалъ ея появленіе. Такимъ больнымъ красавцемъ-львомъ былъ для этой простой души ея поэтъ; и она дала ему, что могла: кормила его, ходила за нимъ, перенося безсонныя ночи и терпя всѣ капризы больного съ самоотверженіемъ матери. Онъ умеръ на ея рукахъ…
Въ его послѣдніе часы не было при немъ никого, кромѣ смиренной Адели, но по ея словамъ въ послѣднія минуты, Мюссе «съ кѣмъ-то любимымъ говорилъ, улыбался, кого-то видѣлъ»…
Кто же изъ этихъ женщинъ склонялся надъ смертнымъ ложемъ поэта? Видѣлъ ли онъ темные глаза той, «кто первая научила его измѣнѣ», глаза «геніальнаго Жоржа», которые онъ не могъ забыть? была ли это гордая патриціанка Бельджіойозо? или блѣдная Рашель?…
Мнѣ кажется, — безплотная форма, стоявшая въ этотъ послѣдній часъ
«Какъ озабоченная мать,.
Склонясь надъ колыбелью сына»,
была та, которую онъ воспѣвалъ такъ нѣжно, единственная, не измѣнившая ему никогда, его «утѣшительница», «подруга и сестра», какъ онъ зваль ее, — его безсмертная и вѣчно молодая муза.