Прелестный пол! милые женщины! я иногда осмеливался забавлять читателей описаниями ваших любовных шалостей; вы не только не сердились на меня, но даже часто смеялись вместе со мной: потому что я не вооружался бичом сатиры против ваших нравов, и как можно остерегался дотрагиваться до нежной стороны вашего сердца. Убедительно прошу вас не переменять ко мне своего расположения, и верить, что все желания мои были и будут устремлены к одной цели — вам нравиться.
Конечно, почти все женщины милы, любезны, скромны; однако есть и такие — вы сами соглашались со мною — есть и такие, которые привыкли сердиться за безделицу. Самая невинная шутка им кажется несносным, непростительным оскорблением; они решительно объявили, что все мои старания угодить им останутся тщетными, — все, что я ни напишу, будет им противно. Такой строгий приговор может ли остановить меня? Нет! Я последую примеру трудолюбивого поселянина, которому пронзительные крики окружающих его кузнечиков не мешают продолжать работу.
Однако, по силам своим и возможности, постараюсь удовлетворить тех, которые почитают меня мелочным писателем. Буду говорить о важных предметах. Удивляетесь? не хотите верить?… Сударыни удостойте меня вашим вниманием; я намерен теперь говорить об Анатомии!
Чувствительные красавицы! не пугайтесь моего дерзновенного предприятия. Я не оскорблю ваших взоров отвратительным зрелищем анатомического амфитеатра; не стану терзать нежный слух ваш техническими словами, которые столь же трудно понимать, как и выговаривать.
Один медик, старинный мой приятель, недавно водил меня в большую залу, где искусный профессор анатомии должен был публично рассматривать сердце молодой, прекрасной женщины.
Она, живучи на свете, была до крайности своенравна в мыслях своих и действиях; кого в один день ненавидела, того на другой любила; на третий день опять новый предмет обращал на себя ее внимание. Таким образом беспрестанное волнение чувств ее походило на непостоянное море, то представляющее гладкую поверхность, то струимое зефирами, то волнуемое аквилонами.
Собралось множество любопытных зрителей; профессор, в черном, длинном платье, в огромном парике, с очками на носу, с суровым взором и размеренными телодвижениями, взяв хирургические инструменты, начал работу.
Сперва он старался найти, точно ли выходили из сердца нервные жилочки, которые должны были служить для удобного сообщения с языком, и точно ли, как с клятвой уверяла его покойница, была взаимная связь между сими ее органами. Анатомист, истощив все свои усилия, наконец утвердительно объявил нам, что между сердцем и языком не было у нее никаких взаимных отношений.
Почитаю нужным упомянуть, что по открытии первых каналов сердца явилось бесчисленное множество перепутанных жилочек. Когда тщательно рассмотрели их, нашлось, что одни были коротки, другие длинны; последние удерживали движения, первые ускоряли. Все предстоящие согласились единодушно, что сей беспорядок был виною странных прихотей, которыми покойная кокетка удивляла всех своих знакомых, — был виною тому, что сердце ее уподоблялось ракете, которая, поднявшись на воздух, принимает разные направления, величественно возносится, склоняется направо и налево, издает звук и скрывается от взоров.
Самое вещество сердца было легко и мягко; множество каналов проходило сквозь разные слои, подобные тем, какие видим на луковицах некоторых растений.
На каждом слое приметны были изображения многих любовников покойницы; но сии портреты так легко нарисованы, что от одного прикосновения пальцем тотчас исчезали. Их можно уподобить пятнам, появляющимся на хрустале или на мраморе от влажного дуновения.
Какое зрелище, какую странную смесь представляли сии разнообразные фигуры! Прелаты, каноники, причетники, были перемешаны с генералами, судьями, откупщиками, князьями и простыми гражданами.
По снятии всех слоев, профессор показал сокровеннейшую часть сердца, самое средоточие. Какою вы почитаете сию часть, о которой до сих пор никто не имел точного понятия?… Она совершенно пуста; но в сей пустоте носились тени, которые попеременно то появлялись, то вдруг исчезали. Это были алмазы, перья, кареты, наряды, освященные ладанки, ленты, словом — все, чего ни хотелось покойнице. Да будет мне дозволено сие занимательное зрелище уподобить тому, на которое ребенок с нетерпеливостью желает смотреть в длинные зимние вечера, услышав приятный звук рылей в руках штукаря, показывающего фонарь волшебный. Он видит города, деревни, войска, животных, праотца Адама, солнце, луну, и проч.; все сии предметы мгновенно появляются, вдруг исчезают, и нравятся дитяти потому что не дают в себя всмотреться.
Профессор поднес сердце к горящей свечке, которая стояла подле зеркала; жилки кровеносные вздулись, и в тоже время послышался тихий шум, подобной тому, какой бывает от воздыхания чувствительной, но боязливой девушки. Непосредственно за сим посетители увидали поднимающийся шарик, который превратился в дым и исчез в воздухе.
Надобно еще сказать вам, милостивые государыни, что сердце покойницы плавало в прозрачной, холодной жидкости, которую профессор наш влил в стеклянную трубку.
Вы конечно знаете, какое действие имеет воздух атмосферический на жидкость, содержащуюся в термометре. Вещество, в котором плавало сердце кокетки, представляло такие же явления, с тою только разностью, что здесь не воздух производил перемены. Когда приближался к трубке человек благомыслящий, степенный, скромный, — жидкость опускалась почти до дна; но лишь только подходил какой-нибудь модный повеса, — она быстро поднималась вверх к самому отверстию.
Спустя несколько времени, опыты повторяемы были в обществе молодых людей обоего пола; жидкость двигалась и играла, подобно кипящей воде. Вещи маловажные действовали на нее чудесным образом; чтоб заставить ее кипеть, стоило только поднести к трубке новую ленту, головной убор, модные серьги, и тому подобны безделки.
Мне сильно захотелось иметь у себя сей чудесный инструмент, и я просил своего приятеля купить его, чего бы то ни стоило. Он смеялся над моею простотою, уверял меня, что всякая молодая женщина может служить вместо сего термометра, или лучше, пустометра.
Нет, красавицы! я не верю словам моего приятеля. Пусть люди злые и несправедливые за проступки двух или трех женщин обвиняют весь ваш пол; пусть говорят они, будто вы почитаете верховным благом в жизни подражать цветкам, недавно распустившимся, которые дозволяют резвым мотылькам около себя увиваться — я им не поверю!
Если правда — хотя это и кажется мне выдумкой — что сердца женщин плавают в такой удивительной влажности, то каких похвал не заслуживают те красавицы, которые, победив низкие склонности, любят святую добродетель и исполняют ее законы!