Анна Васильевна.[править]
Ее звали Анной Васильевной.
— Вонъ Анна Васильевна идетъ, — говорили, бывало, завидя еще издали старушку небольшого роста, которая или выходитъ изъ церкви, или пробирается въ церковь, или такъ идетъ по одной изъ улицъ нашего города.
Ее замѣчали всѣ, потому что Анна Васильевна была старушка примѣтная — ходила бодро, съ достоинствомъ, держа высоко свою миніатюрную головку съ морщинистымъ личикомъ, ну, и одѣвалась она чистенько и носила все черное.
— Кто она? — спросятъ, бывало, о ней.
— Кто она? Анна Васильевна, — отвѣчаютъ коротко, съ удивленіемъ, что вы не знаете, можете не знать, кто такая эта маленькая старушка.
— Да кто же она такая? — продолжается допросъ.
— А Богъ ее знаетъ. Старушка Божія! А кто она такая, развѣ мы знаемъ.
Ее знали всѣ и, можно сказать, ее не зналъ никто, потому что никто рѣшительно ничего не зналъ о ней — когда родилась Анна Васильевна, въ какому кругу, въ какому сословію она принадлежала, какъ жила прежде, не знали даже, какъ живетъ теперь — этимъ никто не интересовался. Всѣ знали, всѣ помнили Анну Васильевну такою, какая она есть.
Впрочемъ, мнѣ какъ-то говорили, что Анна Васильевна прежде была молода — но, Богъ мой! — кто-жъ этого не зналъ? Говорили, что она была красива — можно было вѣрить этому, глядя на тонкія, правильныя черты точно пергаментнаго личика старушки, глядя на эти черненькіе, слезящіеся глазки, которые даже теперь по временамъ какъ бы отражали въ себѣ прежній, давнымъ-давно потухшій огонекъ. Говорили, наконецъ, что Анна Васильевна принадлежала къ богатому аристократическому роду — замѣтно было, пожалуй, и это, что она не изъ простыхъ, потому что какъ въ манерѣ держать себя, такъ и въ разговорѣ, нѣтъ-нѣтъ, бывало, да что-то и проскользнетъ такое, нѣчто едва уловимое, что, однакожъ, наглядно говоритъ о благовоспитанности и даже о свѣтской дрессировкѣ этой женщины. Но все это быя лишь догадки, смутные слухи, наконецъ, просто такія слова, провѣрить достовѣрность которыхъ было положительно невозможно, потому что всѣ свидѣтели, всѣ очевидцы прежней жизни Анны Васильевны давно лежали въ могилахъ, сама же она о себѣ никому не говорила, да и держала себя такъ, что никто никогда не заводилъ съ ней даже рѣчи объ ея прошломъ.
Старушка жила по квартирамъ, занимая у бѣдняковъ то горенку, похожую больше на клѣтку, то уголъ, платя за это какіе-нибудь гроши, а то, бывало, и такъ живетъ за старушичьи услуги. Предлагали не разъ Аннѣ Васильевнѣ идти въ богадѣльню, говорили, что тамъ и мѣсто для нея уже есть, но она отъ такого предложенія постоянно отказывалась, говоря: «Пока руки есть, да ноги ходятъ, въ богадѣльню я не пойду, тамъ и безъ меня нуждающихся много. Да и какая я богадѣльщица? Привыкла я къ свободѣ, ну, да и грѣха боюсь… народъ тамъ всякій — кого осудишь, а на кого и зло будешь, пожалуй, имѣть на душѣ. Нѣтъ, въ богадѣльню я не пойду», — добавляла она рѣшительно, послѣ чего дальнѣйшіе уговоры разомъ превращались.
А, впрочемъ, Аннѣ Васильевнѣ, пожалуй, и такія квартиры, какія занимала она, не были нужны — она была постоянно «въ людяхъ»: сегодня — у однихъ, завтра — у другихъ, потомъ идетъ, бывало, въ третьимъ; здѣсь — пьетъ чай, тутъ — обѣдаетъ, у иныхъ даже ночуетъ, или гоститъ по нѣскольку дней. Въ квартирѣ у нея хранилось только ея имущество: старый, помятый самоварчикъ, подаренный ей какой-то благодѣтельницей, послѣ того, когда онъ сталъ уже совсѣмъ не годенъ для собственнаго употребленія, чайникъ съ отбитымъ носикомъ, который былъ очень искусно приклеенъ самой старушкой; какая-то завѣтная, фарфоровая чашка съ давно слинявшей на ней позолотой. Тутъ же находилась, конечно, ея постель, состоявшая изъ жиденькой перинки, двухъ подушекъ и изъ худенькаго, стеганаго одѣяла, да еще стоялъ небольшой сундучекъ, обитый жестью, въ которомъ хранилось бѣлье и разный старый хламъ, не имѣвшій никакой цѣнности. Сундучекъ этотъ, несмотря на это, повидимому, былъ очень дорогъ для Анны Васильевны, онъ былъ постоянно запертъ, а ключъ отъ него старушка носила на себѣ, на томъ самомъ снурочкѣ, на которомъ висѣлъ у нея на шеѣ и золотой крестикъ.
Анна Васильевна была олицетвореніемъ доброты, вотъ почему она нигдѣ, никого не стѣсняла, нигдѣ и никогда не была лишней — всѣ были ей рады, всѣ, не исключая даже прислуги, встрѣчали старушку привѣтливо, потому что у нея даже для прислуги находилось любовное, ласковое слово.
Гдѣ и когда я познакомился съ Анной Васильевной — не помню, но зато я помню хорошо первый ея визитъ ко мнѣ. Она зашла ко мнѣ совершенно неожиданно и взошла такъ просто, что приходъ ея нисколько не удивилъ меня, точно посѣщеніе это было уже не первое. Съ этихъ поръ она стала часто навѣщать меня. Приходила старушка обыкновенно утромъ, прямо отъ обѣдни, когда самоваръ не былъ еще убранъ у меня со стола.
— Вотъ и хорошо, значитъ, я къ самому самоварчику поспѣла къ вамъ. Здравствуйте, мой дорогой! — Старушка всегда меня такъ величала. — Богъ милости вамъ прислалъ, — говорила она, здороваясь со мной.
— Въ самое время попали… Садитесь! — приглашаю я.
Анна Васильевна беретъ стулъ, ставитъ его къ столу и садится. Затѣмъ начиналось взаимное разспрашиваніе о здоровьѣ.
— Ничего, слава Богу, еще хожу. Сегодня у Ильи Пророка у обѣдни была…
Церковь Ильи Пророка была далеко, чуть на на противоположномъ краю города.
— Ничего, слава Богу, дошла потихоньку, и вотъ пришла къ вамъ, — говорила старушка, пододвигая въ себѣ налитую чашку.
Сегодня Анна Васильевна была у Ильи Пророка, завтра она пойдетъ во Вздвиженыо — разстоянія не пугали ее, погода не останавливала: въ грязь, въ дождь, въ холодъ, въ мятель, все равно, точно по обѣту, она идетъ въ обѣднѣ и во всенощной, а въ великій постъ такъ и ко всѣмъ службамъ.
Чай пила старушка медленно, какъ говорится, съ прохладцей: нальетъ на блюдце чаю, оботретъ донышко чашки, поставитъ ее на столъ и сидитъ.
— Что вы не пьете? — спросишь ее.
— Сейчасъ буду пить.
Съ этими словами берется блюдечко въ руку, долго держится такъ, причемъ старушка дуетъ на чай, чтобы охладить его, часто даже тогда, когда чай давно простылъ.
Видимо, Анна Васильевна чай очень любила, самый же процессъ чаепитія доставлялъ ей большое удовольствіе.
— Что новаго?
Старушка отвѣтитъ, бывало, коротко. Она была не изъ разговорчивыхъ, сплетенъ и пересудъ не любила, говорила охотно только о дѣтяхъ.
— Что новаго? У Марьи Ивановны опять дѣтишки больны: въ скарлатинѣ лежатъ… У Кноповыхъ Митя ушибся… Ляличка Мѣшкова чуть-чуть не опрокинула на себя самоваръ…
Всѣ эти новости сообщались Анной Васильевной подробно: какъ, какимъ образомъ ушибся Митя, какъ и какимъ образомъ Ляличка чуть-чуть не опрокинула на себя самоваръ, насколько серьезна болѣзнь дѣтишекъ Марьи Ивановны…
Дѣтей Анна Васильевна очень любила.
— Вамъ бы замужъ слѣдовало выйти, да своихъ народить, — говорили старушкѣ не разъ.
— Богъ не привелъ, — отвѣчала она, или отмалчивалась, какъ-то конфузливо улыбаясь, причемъ мнѣ, по крайней мѣрѣ, всегда казалось, что улыбка эта носила печать какой-то затаенной грусти.
Ну, и дѣти платили ей взаимностью. Бывало, идетъ старушка по улицѣ, увидитъ ее какой-нибудь мальчуганъ или небольшая дѣвочка, и непремѣнно уже кричитъ: «Здравствуй, бабынька! Здравствуй, бабуся!» Анна Васильевна остановится, подзоветъ въ себѣ ребенка, обласкаетъ его, поговоритъ съ нимъ по-дѣтски, потомъ откроетъ свой ридикюль, съ которымъ она никогда не разставалась, достанетъ изъ него леденецъ, конфетку или какой-нибудь пряникъ и дастъ его малюткѣ. Въ ридикюлѣ у нея на подобный случай былъ всегда запасъ дешевыхъ лакомствъ, купленныхъ ею на тѣ гроши, какіе она зарабатывала вязаньемъ носковъ, чулковъ, перчатокъ или какого-нибудь шарфа по особому заказу. Случалось и такъ, идетъ она, устанетъ, присядетъ гдѣ-нибудь на крылечкѣ или у воротъ на скамейкѣ, отдохнуть, глядишь, ребятишки ужъ около нея, точно пчелы обсыпятъ старушку, ну, она и сидитъ съ ними, и разговариваетъ, а когда встанетъ идти — поднимутъ шумъ, уговариваютъ посидѣть съ ними еще минутку, а то и силой примутся удерживать ее; смѣшно, бывало, смотрѣть, какъ они треплютъ старушку, которая только улыбается отъ удовольствія.
— Ну, дѣти, довольно, мнѣ нужно идти, — скажетъ она, наконецъ, серьезно.
Этихъ словъ было достаточно: шутки мгновенно превращались; ребятишки солидно прощались съ Анной Васильевной, и она шла дальше.
Чай, наконецъ, конченъ, старушка принимается меня благодарить.
— Благодарю васъ, мой дорогой! Такъ напилась, какъ никогда.
Это говорилось каждый разъ, какъ она бывала у меня, хотя бы въ этотъ день она выпила всего одну чашку.
Я начинаю мыть посуду.
— Нѣтъ ужъ, это вы оставьте, я перемою сама и все вамъ приберу.
Посуда перемыта и поставлена на мѣсто.
— Нѣтъ ли еще чего-нибудь подѣлать у васъ, — говоритъ Анна Васильевна, осматривая комнату.
Иногда работа найдется, выражаясь точнѣе, иногда она какую-нибудь работу ужъ себѣ найдетъ, тогда принимается за нее, а нѣтъ — разыскиваетъ свой ридикюль — такъ называла Анна Васильевна большой, вышитый гарусами мѣшокъ, съ ручками; на одной сторонѣ мѣшка была изображена благообразная дѣвица, съ вѣткой сирени въ рукахъ, на другой — букетъ цвѣтовъ. Доставъ изъ мѣшка свою работу, старушка садилась къ окну въ кресло. Тутъ она сидѣла и работала постоянно, когда бывала у меня.
Случалось часто, мы по-долгу сидѣли молча, тогда въ комнатѣ наступала тишина — слышится, бывало, только стукъ вязальныхъ спицъ старушки, которая вяжетъ и все что-то шепчетъ: не знаю, считала ли она петли, или такъ что-нибудь говорила про себя — трудно было рѣшить, потому что при этомъ лицо ея постоянно было невозмутимо спокойно.
— О чемъ это вы все думаете? — спросилъ я какъ-то разъ Анну Васильевну.
— Ни о чемъ. Такъ! О чемъ думать-то мнѣ? — отвѣчала она скороговоркой, поводя какъ-то особенно характерно своими бровями, что выражало у старушки скорѣе смущеніе, чѣмъ досаду или неудовольствіе.
— Чай, прошедшее вспоминаете? — сказалъ я полушутя, думая, нельзя ли будетъ какъ-нибудь отсюда перейти къ разговору объ ея прошедшемъ, о которомъ, какъ мнѣ передавали, Анна Васильевна ни съ кѣмъ никогда не говорить.
— Нѣтъ. Про-шед-шее! — Легкая усмѣшка какъ бы скользнула по тонкимъ правильнымъ губамъ старушки, скользнула мимолетно и исчезла, лицо Анны Васильевны стало опять спокойнымъ. — Чего прошедшее-то вспоминать? — было оно, было и прошло, — добавила она тихо, точно про себя, не поднимая головы и не отрываясь отъ спицъ.
— Нѣтъ, я думала о Надеждѣ Михайловнѣ, — продолжала старушка послѣ небольшого перерыва, — дѣтишки у нея заболѣли опять…-- И начала рѣчь о больныхъ дѣтишкахъ Курсавиной, съ которой и я былъ знакомъ.
Такой переходъ Анна Васильевна сдѣлала нарочно, замѣтно было это по всему, — сдѣлала его лишь для того, чтобы уклониться отъ начатаго мною разговора. Послѣ этого я больше ужъ никогда не заводилъ рѣчь со старушкой объ ея прошедшей жизни.
Прошло около года. Анна Васильевна попрежнему навѣщала меня, Я привыкъ къ ней, да и она, повидимому, полюбила меня — придетъ иной разъ съ утра и сидитъ у меня до поздняго вечера.
Какъ-то разъ заходитъ она ко мнѣ около обѣда, поздоровалась, а потомъ, вмѣсто того, чтобы достать работу и сѣсть на свое мѣсто, въ окошку, сѣла рядомъ со мной на кушетку.
«Что такое? — подумалъ я. — Видно дѣло какое-нибудь у нея есть».
Я не ошибся.
— Я къ вамъ, — начала тихо, съ нѣкоторой робостью, старушка. — Съ просьбой я къ вамъ.
Проговоривъ это, Анна Васильевна пристально посмотрѣла на меня своими добрыми, старческими глазами, какъ бы желая еще разъ провѣрить себя, не ошиблась ли она во мнѣ, можно ли высказать мнѣ свою просьбу.
Результатъ осмотра, видимо, удовлетворилъ ее.
— Деньги у меня есть, — продолжала старушка уже смѣлѣе и снова взглянула на меня. — Небольшія, — пояснила она, замѣтивъ, вѣроятно, на моемъ лицѣ удивленіе, что вдругъ у нея, у «Божьей старушки», живущей чуть не Христовымъ подаяніемъ, оказываются деньги.
— Сорокъ рублей скопила кое-какъ. — «А ты думалъ, чай, много?» — говорили опять смотрѣвшіе на меня глаза старушки. — Долго я ихъ вопила, дорогой мой. Ну, и слава Богу, скопила кое-какъ.
Сказавъ это, Анна Васильевна замолчала, вынула платокъ и смахнула выступившія на глазахъ слезинки, послѣ чего взглядъ ея снова упалъ на меня. И опять этотъ безмолвный, выразительный взглядъ, который лучше, яснѣе всякихъ словъ подсказалъ мнѣ затаенную мысль старушки: «Ты, поди, думаешь, что это легко — тяжело, охъ, какъ тяжело!» Какъ бы въ подтвержденіе моей догадки, Анна Васильевна какъ разъ въ этотъ самый моментъ тяжело вздохнула.
— Такъ вотъ, — начала она опять послѣ короткой паузы, — вотъ эти-то самыя деньги я и хочу просить васъ, мой дорогой, взять къ себѣ на сохраненіе… Боюсь я ихъ держать-то у себя, какъ бы кто не доглядѣлъ, да не вытащилъ ихъ у меня. Ну, и за себя я боюсь — стара стала, не надѣюсь я нынче на себя — немощи одолѣвать стали, пожалуй, смалодушничаешь и истратишь. А у меня все тутъ — заболѣю, гдѣ что возьмешь? умру — на что похоронятъ? А я хочу, чтобы меня по-христіански похоронили, да по-христіански и помянули потомъ. Вотъ на этотъ случай ты ихъ мнѣ и сбереги…
Тутъ я не выдержалъ и перебилъ старушку. Я началъ говорить ей обычныя фразы, чтобы ее успокоить, я говорилъ, что, что бы ни случилось съ ней, ее, конечно, не бросятъ, наконецъ, что я не оставлю ее. Что о смерти говорить еще рано, что, Богъ дастъ, она еще поживетъ, а если умретъ, то развѣ мы, ея добрые знакомые, развѣ я, наконецъ, не похороню ее. Старушка и слушать не хотѣла, махала только руками и продолжала настаивать на своемъ.
— Нѣтъ, ужъ вы, пожалуйста, возьмите, — упрашивала она. — Главное, я на себя-то нынче не надѣюсь. У меня вѣдь сорокъ два рубля ужъ было, думала до пятидесяти рублей скопить, а какъ ты ихъ скопишь? Увидишь бѣдноту, жалко станетъ — забудешь все, сколько-нибудь и дашь. Вотъ такъ я и два-то рубля истратила, а то сорокъ два рубля ужъ было.
Доводы были настолько убѣдительны, что пришлось согласиться.
— Ну, спасибо, спасибо — благодарю! Я вѣдь знала, что такъ будетъ, я надѣялась на тебя, — заговорила она опять со мною на ты, сіяя отъ удовольствія, точно я и въ самомъ дѣлѣ дѣлаю ей какую-нибудь особенную милость.
Послѣ этого Анна Васильевна подробно и обстоятельно объяснила мнѣ, какъ распорядиться ея деньгами въ случаѣ ея смерти; закончивши же эти объясненія, она встала, повернулась ко мнѣ спиной и начала доставать изъ-за пазухи деньги, которые хранились у нея на груди.
— А до смерти моей, что бы ни случилось, смотри, мнѣ не отдавай ихъ, — наказывала она. поворачиваясь во мнѣ въ полъ-оборота. — Не отдавайте ихъ мнѣ, какъ бы я ни просила, — сказала она, стоя уже прямо противъ меня и держа въ рукахъ завернутыя въ бумагу деньги.
И только заручившись моимъ словомъ, старушка передала, наконецъ, свертокъ мнѣ.
Стояла осень, поздняя скверная осень, когда идетъ послѣдняя финальная борьба отжившаго свое время лѣта съ надвигавшейся суровой зимой: утромъ — порошитъ снѣгъ, къ обѣду — глядишь, оттеплило и полилъ дождь, а въ вечеру дуетъ рѣзкій, сѣверный вѣтеръ, который въ ночи не скуетъ, а только сгуститъ жидкую грязь до слѣдующаго утра, когда снова висятъ уже сѣрыя, студенистыя облава, чуть не касаясь головъ прохожихъ, — сыплетъ опять дождь частый и тонкій, какъ паутина, въ перемежку съ крупой, которая рѣжетъ лицо, забираясь около шеи подъ самую одежду. Лошади и пѣшеходы то вязнутъ въ непролазной грязи, то скользятъ, падаютъ, ушибаются и нерѣдко даже калѣчатъ себя.
Въ такую именно погоду, раннимъ утромъ, по направленію къ церкви «Николы Милостиваго», съ палочкой въ рукахъ, чтобы не упасть, пробиралась миніатюрная старушка. Добравшись благополучно до цѣли и отстоявъ обѣдню, она чуть ли не послѣдней вышла изъ храма Божьяго, вышла на паперть и обернулась, чтобы еще разъ помолиться иконѣ, висѣвшей надъ входными дверями; но тутъ налетѣвшій сильный порывистый вѣтеръ просто сорвалъ старушку съ высокаго крыльца и положилъ ее внизъ, на тротуаръ. Показалась крытая пролетка; сидѣвшій на козлахъ кучеръ, одѣтый въ кожаный кафтанъ и въ теплую мѣховую шапку, улыбнулся. «Славно садануло старуху!» — подумалъ онъ, и, ударивъ, не зная за что, лошадь, проѣхалъ мимо. Прошли два пѣшехода. — «Ишь, кажись, и обѣденъ не дождалась, успѣла нализаться», сказалъ одинъ изъ нихъ, который былъ постарше. — «Да», промычалъ спутникъ, и оба, не останавливаясь, прошли дальше. Бѣжала грязная, лохматая собака съ поджатымъ хвостомъ, увидя лежавшаго на землѣ человѣка, она пріостановилась; оглядѣвъ его съ любопытствомъ, подвинулась ближе, вытянула морду, потянула въ себя воздухъ и, вѣроятно, убѣдясъ, что опасности нѣтъ и ожидать неоткуда, подошла вплоть къ откинувшейся рукѣ старушки, лизнула даже ее, лизнула и опрометью бросилась на утекъ, быть можетъ, изъ опасенія, чтобы человѣкъ этотъ и лежа какъ бы не пустилъ въ догонку ей камень. И только послѣ уже этого какой-то сердобольный прохожій, идя мимо и замѣтивъ, что какая-то «Божья старушка» лежитъ на землѣ, подошелъ къ ней, потомъ обошелъ ее кругомъ, наклонился, пощупалъ ея руку: «Ишь ты, видно попритчилось ей что-нибудь?» подумалъ онъ, поднимаясь опять на ноги. И сталъ осматриваться кругомъ — на улицѣ не было ни души: пролетка скрылась, два господина завернули за уголъ, бѣжавшей собаки давно и слѣдъ простылъ. «Какъ же быть-то?» разсуждалъ онъ самъ съ собою, поднимая воротникъ и поворачиваясь спиной къ поднимавшейся пургѣ. «Некогда мнѣ», разсуждалъ онъ самъ съ собою, и потомъ вдругъ бросился отыскивать извозчика, бросился съ такою поспѣшностью, что можно было думать, что онъ самъ боится за себя, чтобы чувство состраданія, чувство любви къ ближнему, родившееся въ немъ такъ быстро, какъ бы не исчезло опять, подъ вліяніемъ той мерзости, какая была кругомъ, подъ ногами и даже неслась въ эту минуту съ небесъ.
«Сердобольный прохожій» былъ совсѣмъ еще молодой человѣкъ, безъ бороды, съ маленькими усиками; по виду его можно было счесть за служащаго гдѣ-нибудь въ банкѣ, въ конторѣ, а быть можетъ, и въ какомъ-нибудь присутственномъ мѣстѣ, гдѣ тоже не мало работаетъ народу по вольному найму. На немъ была бекешка съ мѣховымъ воротникомъ и круглая шапка котелкомъ.
Разыскавъ извозчика, молодой человѣкъ съ помощью его поднялъ старушку, которая при этомъ открыла свои глаза и посмотрѣла на своего благодѣтеля, затѣмъ посадилъ ее на дрожки и повезъ въ больницу, которая, къ счастью, находилась недалеко. Но здѣсь постигла его неудача — больную отказались принять: нужна была или бумага, при которой она препровождалась бы въ больницу, или ея документъ.
— Да гдѣ же я вамъ ихъ возьму? Я поднялъ ее на улицѣ, понимаете ли, на улицѣ я поднялъ ее, — убѣждалъ молодой человѣкъ вышедшаго къ нему для объясненій врача.
— А такъ я принять не могу, у насъ такіе порядки, — пояснилъ докторъ.
Молодой человѣкъ повезъ больную въ лѣчебницу. Здѣсь опять при помощи одного прохожаго старушка, остававшаяся и сейчасъ въ забытьѣ, была внесена на рукахъ сначала на крыльцо, а потомъ и въ переднюю, гдѣ процессія была встрѣчена сторожемъ, состоявшимъ при лѣчебницѣ.
— Доктора! — крикнулъ молодой человѣкъ, обращаясь къ нему.
— Нѣтъ его, — отвѣчалъ сторожъ грубо и неохотно, продолжая, скрестивши по-наполеоновски руки, шагать спокойно по пріемной.
— Гдѣ же онъ?
— А развѣ я за нимъ хожу.
— Быть можетъ, онъ скоро будетъ?
— О не будетъ, — отвѣчалъ сторожъ попрежнему грубо.
— Развѣ онъ ужъ былъ? — слѣдуетъ новый вопросъ.
— Нѣтъ, и не былъ.
— Странно! — проговорилъ молодой человѣкъ.
— Ничего страмного нѣтъ…
— Ну, такъ фельдшера давайте, — продолжалъ настаивать молодой человѣкъ, который сначала рѣшился «Божью старушку» доставить только до больницы, но послѣ неудачи тамъ и здѣсь теперь, въ лѣчебницѣ, порядки которой возмутили его, онъ, хотѣлъ во что бы то ни было устроить больную и только тогда вернуться къ своему дѣлу.
— И его нѣтъ, — отвѣчалъ спокойно и совершенно равнодушно аргусъ.
Чѣмъ кончилось бы все это — неизвѣстно, если бы тутъ, въ самую критическую минуту, не явилась на помощь въ разрѣшенію затрудненій сама старушка. Лежа на диванѣ въ пріемной, она отдохнула, пришла въ себя и открыла глаза. Увидавъ незнакомую обстановку и совершенно незнакомыхъ ей людей, находившихся въ этой большой, довольно грязной комнатѣ со скамейками вдоль стѣнъ, старушка испуганно озиралась кругомъ.
— Гдѣ я? — спросила она, наконецъ.
Узнавъ, что это лѣчебница, услыхавъ разсказъ молодого человѣка, какъ она попала сюда, старушка начала просить, чтобы ее скорѣе, сейчасъ же отправили домой.
— Вотъ и прекрасно, — сказалъ обрадованный сторожъ. — Вотъ и прекрасно, — повторилъ онъ еще нѣсколько разъ послѣ того, когда старушка, не смотря на всѣ увѣщанія молодого человѣка не спѣшить, полежать тутъ, осталась при своемъ прежнемъ намѣреніи ѣхать поскорѣе домой. Онъ былъ такъ радъ такому рѣшенію, что, оставивъ свою олимпійскую важность, сталъ помогать подняться больной. — Чего здѣсь лежать, дома не въ примѣръ покойнѣе…-- ораторствовалъ расходившійся аргусъ.
Катастрофа эта случилась съ Анной Васильевной. Всѣ эти подробности я узналъ значительно позже, случайно познакомившись съ тѣмъ молодымъ человѣкомъ, который игралъ въ этомъ случаѣ роль «сердобольнаго прохожаго». Разсказывая мнѣ, какъ онъ разъ пострадалъ за одно доброе дѣло, опоздавъ изъ-за него на службу, онъ сообщилъ мнѣ и всѣ тѣ подробности по доставленію въ больницу и въ лѣчебницу ушибшейся старушки, сцену въ лѣчебницѣ со сторожемъ и всѣ другія мелочи, которыя я чуть не дословно и передалъ здѣсь. О болѣзни же Анны Васильевны я узналъ отъ ея квартирной хозяйки, которая съ этой вѣстью сама явилась ко мнѣ.
Получивъ всѣ необходимыя свѣдѣнія, я собрался, взялъ извозчика, посадилъ съ собою хозяйку Анны Васильевны и мы поѣхали къ ней.
Квартира, въ которой теперь находилась «Божья старушка», была на самомъ краю города, дальше шли овраги, кирпичные сараи, а за ними виднѣлось новое городское кладбище, устроенное въ 40-хъ годахъ, во время свирѣпствовавшей здѣсь тогда холеры, которое потомъ и было обращено въ «новое городское кладбище», на которомъ и по сей день хоронилась лишь одна бѣднота, такъ какъ для привилегированныхъ людей было кладбище другое, чуть не въ самомъ центрѣ города.
Небольшой, трехъ-оконный флигелекъ, къ которому мы подъѣхали, былъ старенькій, осѣвшій, какъ и то крылечко, черезъ которое намъ приходилось войти въ сѣни.
— Вы наклонитесь, а то неравно задѣнете и ушибетесь, — замѣтила предупредительно хозяйка, шедшая впереди меня, показывая мнѣ дорогу. — Все собираемся поправить, да, вишь, достатковъ-то нѣтъ — семья-то больно большая у насъ, — пояснила она, вѣроятно, въ оправданіе свое и въ оправданіе своего мужа, почему они не исправляютъ свой домикъ, пришедшій въ такое разрушеніе.
Сѣнцы, въ которые мы вошли, были темные.
— Пожалте, — проговорила моя спутница опять чисто по-мѣщански, отворяя входную дверь и приглашая меня проходить впередъ.
Хозяинъ квартиры оказался сапожникомъ. Когда мы вошли, онъ поднялся отъ работы, сбрасывая съ своей головы традиціонный ремешокъ, который обыкновенно надѣвается мастеровыми для того, чтобы не спадали и не мѣшали волосы, и поклонился мнѣ; цѣлая куча ребятишекъ, малъ-мала меньше, увидавъ вошедшую мать, бросились къ ней.
— Гдѣ же Анна Васильевна? — спросилъ я, отвѣчая на поклонъ поклономъ и окидывая взглядомъ убогую обстановку грязной комнаты.
— Пожалте, — проговорила хозяйка, отрывая отъ себя вѣшавшихся на нее дѣтишекъ и направляясь въ маленькой боковой двери, которую и отворила мнѣ. — Она у насъ лежитъ здѣсь, тутъ тепло, — добавила она, входя въ совершенно темную каморку.
Перешагнувъ порогъ, я сталъ всматриваться, но сколько ни напрягалъ зрѣнія, не могъ разсмотрѣть ничего.
— Постойте, я лампу сейчасъ принесу.
Съ этими словами хозяйка скрылась, а спустя минуту вернулась, держа въ рукахъ лампу съ закопченымъ стекломъ.
— Вы, чай, теперь ихъ и не узнаете, — проговорила она, подходя въ сундукамъ, на которыхъ, какъ казалось, была устроена постель и лежала больная.
«Богъ мой! Неужели это она?» Даже при свѣтѣ лампы, которую хозяйка подняла высоко, чтобы освѣтить лучше, я едва могъ узнать старушку — такъ похудѣла, такъ перемѣнилась она. Передо мной лежала дѣвочка десяти, много двѣнадцати лѣтъ. Иллюзію усиливало полное отсутствіе сѣдины въ темныхъ, коротко остриженныхъ волосахъ, которые раскинулись по бѣлой подушкѣ, и худоба лица, дѣлавшая совершенно незамѣтнымъ почти полное отсутствіе зубовъ у старушки.
— Анна Васильевна, вы ли это, голубушка моя, что съ вами? — проговорилъ я, подходя въ ней ближе.
Больная немного повернула голову, повела на меня глазами, которые горѣли, отъ чего они, не смотря на то, что ушли въ глубь, казались теперь больше, и сдѣлала попытку подать мнѣ руку, но рука отъ слабости не поднялась.
— Плохо… Умирать время пришло, — сказала она слабымъ, едва слышнымъ голосомъ.
Старушка замолчала, хозяйка поставила лампу на маленькій столикъ, находившійся тутъ у изголовья постели.
— Сидите-ка вы тутъ, поговорите съ ней, а я ужъ пойду, некогда мнѣ. — Сказавъ это, хозяйка вышла.
Мы остались одни.
Больная лежала съ закрытыми глазами и тяжело дышала.
Тихо; изъ сосѣдней комнаты слышенъ по временамъ слабый отзвукъ ударовъ молотка, которымъ хозяинъ-сапожникъ вбиваетъ, вѣроятно, гвозди въ подошву.
— Что вы раньше-то не прислали мнѣ сказать о вашей болѣзни? — спросилъ я, когда увидѣлъ, что старушка снова открыла глаза. — Доктора нужно, — продолжалъ я, но больная меня, очевидно, не слушала, она ничего не отвѣтила мнѣ, а начала свое, начала передавать свои собственныя мысли, которыя въ эту минуту занимали ее.
— Да и пора…-- Слова эти относились, конечно, къ смерти, которую она ждала, къ которой приготовилась, они были произнесены больной громко, точно она выкрикнула ихъ. — Мои, всѣ мои близкіе тамъ, никого не осталось въ живыхъ… Чай, они давно ужъ меня ждутъ тамъ.
Проговоривъ это, Анна Васильевна опять закрыла глаза и стихла, я даже подумалъ, что она заснула, но нѣтъ, при первомъ пискѣ ребенка въ сосѣдней комнатѣ она заговорила снова.
— Ахъ, вотъ чего слышать не могу…
Ребенокъ заплакалъ сильнѣе.
— Слышать не могу плача дѣтей.
На лицѣ старушки отразилось страданіе: лицо ея какъ-то сморщилось, казалось, что только и жди, что вотъ-вотъ она заплачетъ сама.
Стихъ дѣтскій плачъ.
— Когда я здорова, да дома — никогда не плачутъ онѣ, всѣ около меня…
— Къ бабѣ, къ бабусѣ хочу, — слышится серебристый голосокъ всхлипывающаго послѣ слезъ ребенка.
— Пустите ихъ… Давно просятся ко мнѣ, — тихо проговорила Анна Васильевна.
Я всталъ, подошелъ къ двери, отворилъ ее — дѣти точно угадали, зачѣмъ я отворилъ ее, и бросились мимо меня.
— Тише, тише! — кричитъ мать.
Окрикъ этотъ былъ совершенно лишнимъ, потому что это былъ не больше, какъ дѣтскій порывъ, съ которымъ дѣти справиться не могли, вбѣжавъ же, они, какъ вкопаныя, остановились у постели больной «бабуси» — не было слышно ни смѣха, ни обыкновенной болтовни.
— Милыя мои, милыя мои, — повторила много разъ Анна Васильевна, потомъ смолкла, положила свою руку на головку одного изъ нихъ и долго, долго смотрѣла на нихъ, потомъ перевела свой взглядъ на икону, очевидно, призывая благословеніе Божіе на этихъ дѣтишекъ.
Жизнь Анны Васильевны гасла не по днямъ, не по часамъ, а по минутамъ.
— Доктора нужно, — настаивалъ я опять, сидя какъ-то около старушки.
— Не надо, не нужно. Ни одного доктора нѣтъ, который бы вылѣчилъ человѣка, которому ужъ предопредѣлено умереть.
Отвѣтъ этотъ я слышалъ много уже разъ отъ старушки, но тутъ рѣшилъ, не слушая ее, съѣздить и привезти какого-нибудь врача. «Пускай посмотритъ — а можетъ быть», думалъ я, хотя въ данномъ случаѣ и самъ мало имѣлъ надежды на успѣхъ какой-либо помощи. Смерть всегда накладываетъ какую-то невидимую, но ощущаемую печать на свою намѣченную уже ею жертву. Печать эта давно лежала на лицѣ Анны Васильевны.
Докторъ пріѣхалъ, осмотрѣлъ больную, пощупалъ пульсъ, потребовалъ бумаги и чернилъ и прописалъ рецептъ.
— Что, какъ? — спросилъ я его, когда онъ, простившись со старушкой вышелъ.
Докторъ многозначительно пожалъ плечами.
— Что вамъ сказать? Сла-ба, — отвѣчалъ онъ, растягивая послѣднее слово. — У нея вы и сейчасъ до пульса не дощупаетесь. — Проговоривъ это, онъ сталъ со мной прощаться. — Думаю, что дальше завтрашняго утра она не проживетъ, — кинулъ онъ уже на ходу, держась за ручку выходной двери.
Проводивши его, я вернулся въ больной. Старушка какъ бы пріободрилась. Аксинья Ивановна — такъ звали хозяйку квартиры — приподняла больную нѣсколько на подушкахъ, такъ что теперь голова ея была не въ горизонтальномъ положеніи.
— Ахъ… Да… Еще…-- собиралась что-то начать говорить Анна Васильевна, когда я усѣлся опять на стулъ, стоявшій около самой ея постели, но или подбирала она подходящее выраженіе, или просто собиралась съ силами, чтобы продолжать рѣчь, потому что пока говорила лишь отдѣльныя слова, говорила ихъ тихо и отрывисто. При этомъ я замѣтилъ, что больная какъ бы ищетъ моей руки, шевеля, но не двигая своею рукою, точно проситъ, чтобы я протянулъ ей свою. Я исполнилъ ея желаніе.
— Когда я умру, все, что у меня есть, все, что и въ сундукахъ моихъ есть, отдайте имъ…
Рѣчь шла о хозяевахъ квартиры, что я понялъ сейчасъ же, потому что больная, говоря это, повела глазами на дверь, ведущую въ ихъ горницу.
— Икону возьми себѣ. Никого у меня вѣдь больше нѣтъ… Ихъ еще я полюбила… Дѣтишекъ полюбила я ихъ… Дѣтишекъ мнѣ только и жаль…-- На глазахъ старушки показалось слезы.
Это былъ мой послѣдній разговоръ съ Анной Васильевной. Къ вечеру этого дня старушка впала въ забытье и все что-то бредила, а потомъ и совсѣмъ лишилась языка.
Спустя три дня она скончалась.