Анна.
[править]|
«Всѣ живыя существа тѣлами отдѣлены другъ отъ друга, но то, что даетъ имъ жизнь, — одно и тоже во всѣхъ». Л. Толстой. "Путь жизни".
|
I.
[править]— Не можетъ быть… Не можетъ быть… — шептали сухія губы Анны. И опять и опять она наклонялась надъ тѣмъ, что было прежде ея сокровищемъ, ея единственной дочкой Мусей, и опять испуганными глазами она искала хоть маленькой искорки жизни въ восковомъ личикѣ.
Но лицо было величаво-спокойно и неподвижно. Тонкія и рѣзкія очертанія русыхъ бровей вырисовывались надъ закрытыми глазами. Подъ тонкими вѣками угадывалась выпуклость глазного яблока. Кожа подъ глазами потемнѣла, и это дѣлало лицо болѣе взрослымъ, чѣмъ оно было при жизни. Тоненькій восковой носъ слегка приподнимался и тянулъ за собой посинѣвшую губу, которая открывала два далеко другъ отъ друга посаженные зуба.
Эта подтянутая губа и эти два рѣдкіе зуба всегда напоминали Аннѣ его — ея Николая, съ которымъ она разсталась годъ тому назадъ. Она никогда безъ боли не могла смотрѣть на это выраженіе въ Мусѣ, которое она такъ сильно любила въ немъ, въ отцѣ ея Муси…
— Не можетъ быть… Не можетъ быть… — все повторяла она. Точно эти слова могли что-нибудь измѣнить.
Въ комнату вошли какіе-то чужіе люди, о чемъ-то пошептались, вышли и потомъ что-то принесли. Потомъ вошла няня съ заплаканными глазами, но, какъ будто нарочно напустивъ на себя равнодушіе, стала болѣе громко, чѣмъ нужно, дѣлать какія-то распораженія. Потомъ пришли священники, и началось грустное, стройное пѣніе.
Анна отошла въ сторону, но не могла оторвать горячихъ сухихъ глазъ отъ того, что стояло въ концѣ столовой.
Вотъ ея бѣлокурые локоны, которыми она такъ забавно трясла, когда на нее находили припадки озорства и шаловливости. Вотъ маленькія руки, которыя такъ часто обвивали шею «матеньки», какъ она называла Анну. Эти ручки уже умѣли кое-что дѣлать, и часто Анна видала ихъ занятыми то рисованіемъ, то вырѣзываніемъ, то работой крючкомъ, которой начала ее учить няня. Теперь онѣ лежатъ на ея грудкѣ въ вѣчной неподвижности.
— Не можетъ быть…
Смѣшиваясь съ звуками панихиды, шумитъ сильный, знойный южный вѣтеръ. Сегодня съ утра солнца не видать. Черное море бросается своими безпокойными волнами о набережную. Воздухъ душный и горячій; вѣтеръ поднимаетъ пыль и крутитъ ее въ воздухѣ. У Анны сжимается сердце отъ безотчетнаго страха. Но потомъ она спрашиваетъ себя: «Чего же я могу бояться теперь?» И знаетъ, что страшнѣе того, что съ ней случилось, ничего не можетъ быть.
Вдругъ особенно сильный порывъ вѣтра распахиваетъ дверь, за дверью распахивается противоположное къ ней окно и надувается и треплется спущенная бѣлая коленкоровая шторка. Анна, смотря все въ одну точку, видитъ только, что стали развиваться бѣлокурые локоны и биться о неподвижное лицо.
Это странно и неестественно, и въ изболѣвшемъ и усталомъ сознаніи Анны все спутывается.
«Она простудится!» мелькаетъ въ ея головѣ.
Безпомощными и растерянными глазами она ищетъ няню. Та, поймавъ взглядъ Анны, подходитъ и вопросительно на нее смотритъ.
— Няня! Я думала… Я вообразила себѣ… — начинаетъ Анна и вдругъ чувствуетъ, что ей неудержимо хочется хохотать. — Я… я думала… Нѣтъ… Я не могу сказать… Я хотѣла сказать… — Подальше она совершенно перестаетъ владѣть собой, и какіе-то странные дикіе звуки вырываются изъ ея груди.
Около нея суетятся, кто-то зачѣмъ-то бѣжитъ, потомъ льютъ ей что-то въ ротъ, чѣмъ-то трутъ виски. Потомъ все спутывается, и она уже ничего не сознаетъ.
II.
[править]Хотя Анна все и повторяла, что этого не можетъ быть, но гдѣ-то въ подсознаніи она давно смутно чувствовала, что это долж-но было случиться. Уже съ самаго того времени, какъ разбилось ея счастье съ Николаемъ, она жила въ непрестанной тревогѣ, въ вѣчномъ страхѣ. Если бы кто-нибудь могъ записать ея мысли за это время, она сама не повѣрила бы въ то, что онѣ были таковы.
Идетъ ли няня съ Мусей гулять на молъ, Анна, сидя дома, представляетъ себѣ картины одна другой ужаснѣе. Вотъ, представляется ей, идетъ няня съ Мусей по молу и вдругъ имъ встрѣчается душевно-больной. Сразу няня не замѣчаетъ въ немъ ничего особеннаго и спокойно глядитъ по сторонамъ. Но вдругъ онъ чувствуетъ припадокъ буйнаго помѣшательства, схватываетъ Мусю и бросаетъ ее въ море. И Анниному воображенію ясно рисуется брошенное въ море тѣльце, всплескъ воды отъ его паденія и потомъ отчаяніе няни, которая или бросается за ребенкомъ въ море и погибаетъ, или боится вернуться къ матери и разсказать ей о случившемся. И вотъ Анна съ замираніемъ сердца ждетъ ихъ возвращенія. Если онѣ почему-либо опоздаютъ на пять минутъ къ завтраку, то Аннѣ уже тошно отъ тревоги и она ничего не можетъ дѣлать. Она встаетъ и начинаетъ тревожно ходить взадъ и впередъ по комнатѣ, пока, наконецъ, не услышитъ шуршанія маленькихъ шаговъ по гравію сада.
— Матенька! — кричитъ Муся, — смотри, что мы нашли на берегу…
Анна беретъ Мусю на руки, смотритъ ей въ глаза, цѣлуетъ маленькіе кулачки, въ которыхъ зажаты найденные на берегу камешки, и испытываетъ такую безконечную любовь, что сердце у нея расширяется въ груди и слезы выступаютъ на глаза.
За послѣдніе годы Анна забросила всѣ свои дѣла, всѣ занятія и развлеченія, дорожа каждой минутой, проведенной съ своей дѣвочкой, и боясь оставить ее дома съ няней хотя бы на часъ времени.
Въ ея подмосковномъ Никольскомъ царитъ безпорядокъ, каждый годъ приноситъ все большіе и большіе убытки. Она беретъ деньги изъ своего капитала и тратитъ ихъ безъ страха, инстинктивно чувствуя, что это временно и что придетъ пора, когда ей некуда будетъ дѣвать и свои деньги, и свое время.
Въ дѣвушкахъ она играла на віолончели, и ея учителя обѣщали ей блестящую артистическую карьеру, если бы она усердно работала. Но сначала замужество перебило ея занятія, потомъ рожденіе Муси, потомъ налетѣло открытіе невѣрности ея Николая, тяжелый періодъ тоски послѣ этого открытія, а потомъ Аннѣ казалось, что и не стоило опять начинать заниматься, тѣмъ болѣе что Муся заполнила всю жизнь Анны, замѣнивъ ей все то, чѣмъ она прежде жила.
Она поставила кроватку Муси въ свою спальню, рядомъ съ дѣтской, въ которой жила няня, зная, что она не могла бы спать спокойно, не чувствуя ея близости.
Цѣлые дни проводила Анна дома съ дочерью. Если ей и случалось по дѣламъ куда-нибудь отлучиться хотя бы на короткій срокъ, она лихорадочно торопилась вернуться. Къ дому она всегда подъѣзжала съ бьющимся отъ тревоги сердцемъ.
Особенно страшно бывало ей возвращаться вечеромъ.
«Вотъ я подъѣду, — думала она, — и никто меня не встрѣтитъ въ передней. Пройду въ спальню и тамъ увижу на кроваткѣ Мусю съ перерѣзаннымъ горломъ». И Аннѣ представлялась ужасная картина, отъ которой холодный потъ выступалъ у нея на лбу. «Начну звать няню, — продолжала она фантазировать, — а ее тоже зарѣзали, и она, вся окровавленная, лежитъ тоже мертвая на своей кровати».
Даже дома, когда Анна долго вечеромъ засиживалась съ кѣмъ-нибудь за самоваромъ, она всегда со страхомъ шла изъ столовой въ свою спальню. «А вдругъ няня очень крѣпко спала и не слыхала, какъ сюда вошли и похитили Мусю». И Анна со страхомъ наклонялась надъ кроваткой, боясь увидать пустую смятую постель и не найти въ ней Муси. Но обыкновенно Муся спала крѣпкимъ, спокойнымъ сномъ. Анна прислушивалась къ ея дыханію, чтобы убѣдиться въ томъ, что она жива, и только тогда, облегченно вздохнувъ, начинала раздѣваться.
Но часто еще ночью Анна вдругъ въ тревогѣ просыпалась отъ сознанія, что Муся давно не шевелится. Она приподнимается на локоть и чутко вслушивается въ ночную тишину, чтобы услыхать хоть звукъ Мусинаго дыханія. Проходитъ минута, другая… Анна начинаетъ холодѣть отъ ужаса… Дыханія не слыхать… И Аннѣ начинаетъ представляться, что Муся умерла во снѣ… Вѣроятно у нея былъ порокъ сердца, который доктора просмотрѣли, и вотъ во снѣ у нея сдѣлался разрывъ сердца… А можетъ быть она какъ-нибудь задохнулась въ подушкѣ или одѣялѣ… И Анна, дрожа всѣмъ тѣломъ такъ, что зубы ея стучатъ другъ о друга, встаетъ, надѣваетъ туфли и крадется къ кроваткѣ. Муся лежитъ головой къ стѣнѣ и виденъ только ея кудрявый затылокъ. Тогда Анна, съ рискомъ ее разбудить, подсовываетъ свою ладонь подъ ея тепленькую щечку. Муся мычитъ, поворачивается, чмокаетъ и что-то жуетъ во снѣ.
Если бы кто-нибудь въ эту минуту подсмотрѣлъ эту картину, онъ увидалъ бы выраженіе такого глубокаго восторга, смѣшаннаго съ выраженіемъ такого страданія на лицѣ этой молодой матери, одиноко, въ самую глухую пору ночи стоявшей надъ своимъ сокровищемъ, что онъ не зналъ бы, завидовать ей или жалѣть ее.
Любовь Анны къ Мусѣ доходила до того, что у нея постоянно путалось чувство ея къ дочери и къ самой себѣ. Болѣло ли у Муси горло — Анна безсознательно сама пряталась отъ сквозняковъ и куталась въ боа. Бывалъ ли у Муси разстроенъ желудокъ — Анна ловила себя на томъ, что она отказывалась отъ фруктъ, сразу не сообразивъ, кому изъ нихъ двухъ они вредны. Падала ли Муся на скользкомъ мѣстѣ — Анна начинала осторожнѣе ступать. Когда Муся плакала по разбитой куклѣ — Анна чувствовала, что горе случилось съ ней. Точно онѣ плотью еще не отдѣлялись другъ ьотъ друга…
И вдругъ этотъ ужасный, чудовищный разрывъ…
Какъ это случилось?
И Анна опять и опять переживала эти ужасные четыре дня.
Въ ту ночь, когда Муся, проснувшись, разбудила Анну и Анна взглянула на ея блестящіе съ расширенными зрачками глаза и на неестественно красныя щеки, она поняла, что все кончено и что эта болѣзнь унесетъ ея сокровище.
Она подняла Мусю на руки и съ ужасомъ почувствовала на своей шеѣ пылающую щечку дочери. Анна положила ее въ свою постель, достала градусникъ и съ замирающимъ сердцемъ стала ждать, пока проходили мучительныя положенныя 12 минутъ.
Градусникъ показалъ 40.
«Все, все пропало», почувствовала Анна.
Муся между тѣмъ разгулялась и возбужденно и непрерывно болтала.
— Матенька, когда я буду большая, — говорила она, двумя ручками сжимая щеки Анны, — я всегда, всегда буду съ тобой жить… Ты знаешь, я никогда не женюсь… Ну, только если ты мнѣ велишь… Ты у меня душка! («Душка» она выговаривала, какъ будто вмѣсто ш стоялъ ф — «дуфка»). Я всегда буду тебя слушаться… Но я думаю, что я женюсь на дѣвочкѣ… Матенька, а отчего дѣвочки не женятся на дѣвочкахъ, а мальчики на мальчикахъ?..
Спавшая рядомъ няня услыхала, что Муся разговариваетъ, и, надѣвши туфли, въ бѣлой кофтѣ, жмурясь отъ свѣта, вошла въ спальню.
— Что же ты полуночничаешь, дѣточка? — сказала она, ласково глядя на Мусю.
Муся протянула къ ней свои ручки.
— Ты тоже у меня дуфка, — сказала она, лаская ее. — Посмотри, матенька, какая няня миленькая въ этомъ бѣломъ чепчикѣ. Ты знаешь, матенька, ты не обижайся, только, правда, я не знаю, кто изъ васъ красивѣе. Можетъ быть, ты чуть-чуть красивѣе… Но няня тоже очень, очень хорошенькая…
Анна посмотрѣла на доброе, но очень некрасивое, старое, сморщенное лицо няни и съ умиленіемъ подумала, что дѣтская любовь самая вѣрная и драгоцѣнная, независимая отъ наружности, и что она можетъ получить оспу или всякое другое безобразіе безъ страха, что ея Муся ей изъ-за этого измѣнитъ.
— Иль жарокъ у нея? — обратилась няня къ Аннѣ, замѣтивъ ея грустное блѣдное лицо и лежавшій на ночномъ столикѣ градусникъ.
— Сорокъ, — коротко отвѣтила Анна. — Идите спать, няня, можетъ быть, Муся заснетъ.
Аннѣ не хотѣлось сочувствія, не хотѣлось утѣшенія.
«Все кончено. Ничего не поможетъ», думала она.
Когда на другой день пришелъ ея другъ — умный и блестящій ялтинскій врачъ по внутреннимъ болѣзнямъ, она увидала по тому, что онъ не шутилъ и не балагурилъ, что и онъ понялъ.
— Позовите дѣтскаго врача: я не спеціалистъ, — коротко сказалъ онъ и сейчасъ же уѣхалъ.
Спеціалистъ слушалъ, смотрѣлъ, разспрашивалъ и сказалъ, что онъ вернется вечеромъ.
Муся лежала уже въ тяжеломъ забытьѣ. Только иногда жалобный стонъ прерывалъ ея короткое громкое дыханіе.
Пришедшій опять вечеромъ докторъ разстегнулъ ея ночную рубашку и, поднеся свѣчу, внимательно разглядывалъ ея грудку. Потомъ повернулъ ее на спину и такъ же внимательно осмотрѣлъ ее и съ этой стороны.
«Ищетъ сыпи», подумала Анна.
Но все тѣло было чисто.
Потомъ докторъ съ Анной вышли въ гостиную и докторъ сказалъ, что, по его мнѣнію, у Муси скрытая форма скарлатины, но что для большей увѣренности онъ проситъ консультаціи съ другими врачами.
На другой день пришедшіе доктора долго совѣщались и въ концѣ-концовъ подтвердили діагнозъ: скрытая и опасная форма скарлатины.
Рѣшено было принять мѣры, чтобы вызвать сыпь.
«Все, все, что хотите, — думала Анна, — только бы она не страдала. А спасти ее не въ вашихъ силахъ».
Назначили горячую ванну и послѣ нея окутываніе въ горчичный компрессъ.
Принесли ванночку, налили въ нее горячую воду и посадили въ нее Мусю. Она не открыла глазъ; голова ея свѣшивалась на сторону, такъ что пришлось ее поддерживать. Въ ваннѣ она рѣже стонала, но когда ее положили на намоченную въ холодной горчичной водѣ простыню, она вдругъ вся напряженно выпрямилась и громко вскрикнула: — Холодно! холодно! — Ее быстро укутали теплыми одѣялами и положили въ постель. Она затихла и стала ровнѣе и спокойнѣе дышать.
Анна сидѣла у ея кроватки.
«Неужели?» подумала она, глядя на безконечно любимое спокойное лицо дочери. «Неужели возможно, чтобы она… — Анна боялась выговорить свою надежду. — Неужели возможно это счастье?»
И въ первый разъ за болѣзнь Муси крупныя, горячія слезы закапали одна за другой изъ глазъ Анны.
Но спокойствіе Муси продолжалось недолго. Опять она заметалась, стала все чаще и жалобнѣе стонать, сыпь такъ и не показалась, и къ утру на четвертый день было ясно, что конецъ близокъ.
Анна какъ бы окаменѣла. Точно и аккуратно исполняла она всѣ предписанія докторовъ. Ни съ кѣмъ почти она не разговаривала и ни одна слезинка больше не упала изъ ея горячихъ, сухихъ глазъ.
Ея друзья и знакомые, боясь заразы, только присылали телеграммы или по телефону справлялись о ходѣ болѣзни. Анна коротко отвѣчала и не жалѣла о томъ, что она одна.
Пришелъ вечеръ. Муся все рѣже и рѣже дышала. Анна сидѣла около нея, боясь пошевелиться.
Южное солнце быстро заходило, бросая красныя пятна свѣта на полъ спальни.
Анна не спускала жадныхъ глазъ съ любимаго лица дочери и чутко прислушивалась къ ея дыханію. Оно становилось все рѣже и рѣже… Вотъ вздохъ… и послѣ него нѣсколько секундъ безмолвія… Опять вздохъ… и опять тишина, болѣе продолжительная.
«Неужели конецъ?» думаетъ Анна и вытягиваетъ шею, чтобы ближе видѣть и слышать.
Вдругъ глаза Муси открываются. Она глядитъ вверхъ, почти назадъ и, все дальше и дальше откидывая голову, шепчетъ: «вижу… вижу…» Потомъ одинъ глубокій вздохъ… тѣло выпрямляется, и наступаетъ жуткое, вѣчное безмолвіе….
III.
[править]Много, много дней и ночей провела Анна въ мучительныхъ страданіяхъ.
«Стоитъ ли жить?» спрашивала она себя. И если она съ собой не покончила, то только отъ апатіи, отъ полнаго безразличія къ чему бы то ни было.
«Говорятъ, что въ такихъ случаяхъ обращаются къ религіи», говорила она себѣ. Но у нея не было привычки обращаться къ Богу. Она выросла въ вольнодумной семьѣ и у нея, исключая ранняго дѣтства, когда копошились разные религіозные вопросы, никогда не было потребности подчинить свою жизнь религіознымъ требованіямъ.
«Люди получаютъ утѣшеніе, можетъ быть и я облегчу свои страданія», думала она и ходила въ церковь, ѣздила къ старцамъ. Но то минутное умиленіе, которое она при этомъ иногда испытывала, исчезало, какъ только она оставалась опять одна сама съ собой.
Прошло лѣто въ мучительныхъ скитаніяхъ. На зиму она осталась въ Никольскомъ. Она чуть съ ума не сошла отъ тоски. Весной она получила извѣстіе о томъ, что ея младшая сестра Саша, живущая съ своей теткой въ Римѣ, выходила тамъ замужъ за итальянскаго офицера. Саша умоляла ее, какъ самую близкую свою родственницу, пріѣхать къ ней на свадьбу.
Анна согласилась. «Можетъ быть, будетъ легче», подумала она и поѣхала.
Свѣтское многолюдное общество и безпечная, веселая молодежь, среди которой пришлось вращаться Аннѣ, только усилили ея тоску.
Какъ-то, возвращаясь въ свою гостиницу послѣ одного визита къ родственникамъ своего новаго итальянскаго зятя Чезаре, Анна почувствовала такую усталость, такое одиночество, что, забывшись и не сознавая того, гдѣ она находится и что она дѣлаетъ, стоя въ поднимавшемъ ее открытомъ лифтѣ, вдругъ склонила голову къ скользящей передъ ея лицомъ желѣзной сѣткѣ.
Только когда сѣтка захватила и потянула ея волосы, она вскрикнула и этимъ заставила испуганнаго мальчика, провожавшаго ее, остановить лифтъ.
«Ну, и искалѣчило бы меня и убило… Не все ли равно? Кому отъ этого было бы грустно?..» подумала Анна.
Изъ Рима Анна опять вернулась въ Никольское, гдѣ ей все же было легче всего. Здѣсь она не такъ чувствовала свое одиночество, какъ среди людей.
Она любила природу. Цѣлыми днями она копалась въ цвѣтахъ, присматривалась къ хозяйству и приходила домой усталая здоровой усталостью. Вечеромъ ей было тоскливѣе всего. И чтобы заполнить длинные вечера, она попробовала опять заняться музыкой. Она велѣла изъ кладовой принести свою віолончель, натянула новыя струны и попробовала играть. Ее удивило то, что она не только не пошла назадъ за годы, что она не играла, а, наоборотъ, звукъ у нея сталъ полнѣе и красивѣе. «Немного поработать, и пальцы будутъ попрежнему слушаться», подумала она.
И вотъ иногда до глубокой ночи она сидѣла и играла, наслаждаясь любимыми ею звуками. Она пригласила изъ города піаниста, который пріѣзжалъ ей аккомпанировать, и къ осени она такъ подвинулась, что ей хотѣлось, чтобы кто-нибудь ее слышалъ.
И все чаще и чаще стало ей приходить въ голову одно желаніе, которое она всякій разъ съ негодованіемъ отгоняла отъ себя, но которое все чаще и чаще, какъ навязчивая мысль, возвращалось: «Простить Николая.. Позвать его… Играть ему…»
Но всякій разъ она останавливала себя:
«Нѣтъ, нѣтъ… что я? Какъ это можно? Послѣ того, какъ онъ такъ оскорбилъ меня… Въ моемъ домѣ, въ томъ Никольскомъ, гдѣ родились и умерли мои почтенные родители, гдѣ я провела свою чистую молодость, гдѣ родилось наше сокровище, — въ моемъ домѣ завести самый пошлый, вульгарный романъ съ моей горничной… Нѣтъ, нѣтъ, я и не думаю о возможности прощенія… Это непроизвольно мелькаетъ въ моемъ сознаніи эта нелѣпая мысль…»
И Анна съ чувствомъ нѣкотораго удовлетворенія вспоминала, какъ достойно, не дѣлая пошлыхъ сценъ, она сумѣла показать своему мужу, что все между ними кончено навсегда.
Николаю пришлось ликвидировать въ Никольскомъ всѣ свои дѣла. Онъ уже второе трехлѣтіе служилъ по цензу Анны уѣзднымъ предводителемъ дворянства и почетнымъ мировымъ судьей. Его любили за его тактъ, хорошій характеръ и участливость къ чужимъ бѣдамъ.
Все пришлось бросить.
Анна страдала за его униженіе. Но она утѣшала себя тѣмъ, что она должна была поступить такъ, какъ она поступила. «Это былъ мой долгъ передъ дочерью, передъ самой собой и передъ обществомъ», говорила она себѣ. Но ей было грустно и тяжело.
Дальше воспоминанія пошли еще тяжелѣе.
Она помнитъ, какъ, проходя какъ-то по коридору, она въ отворенную дверь увидала Николая, стоявшаго на полу на колѣняхъ и укладывавшаго свой чемоданъ. Выраженіе у него было жалкое, виноватое.
«Точно негоднаго лакея выгоняю, — подумала Анна, и сердце ея больно сжалось. — Но такъ нужно. И дѣлать нечего».
Потомъ отъѣздъ. Все было неловко, стыдно, неестественно. Онъ вошелъ къ Аннѣ и попросилъ ея позволенія велѣть запрячь лошадей, чтобы свезти его на станцію.
Прощанія съ Мусей она не видала. Николай вышелъ изъ дѣтской торопливой походкой, сморкаясь и моргая заплаканными глазами.
Потомъ, прощаясь съ Анной, онъ наклонился надъ ея рукой и неестественнымъ голосомъ просилъ ее «не поминать его лихомъ». И все выходило такъ странно: и то, что они говорили другъ другу «вы», и то, что онъ далъ, уѣзжая, людямъ «на чай», и то, что послѣ его отъѣзда въ домѣ и въ сердцѣ Анны — она не могла этого не сознавать — осталась огромная, зіяющая пустота.
Тогда Муся ее заполнила. А теперь… теперь ничего больше не оставалось на свѣтѣ.
«Можетъ быть, съ нимъ легче бы было это пережить? — опять приходило въ голову Анны. — Что же, позвать его? Нѣтъ, нѣтъ, невозможно… А гдѣ онъ теперь? Что онъ дѣлаетъ? Что думаетъ? Любитъ ли меня еще? Или полюбилъ другую?»
Со времени своего разрыва съ Николаемъ Анна мало слышала о немъ. Она знала, что онъ жилъ со своей незамужней сестрой Диной, съ которой Анна въ дѣвушкахъ и въ первые годы послѣ своего замужества была дружна, но которая послѣ разрыва ея съ Николаемъ перестала видѣться и переписываться съ ней. Доходили до нея слухи о томъ, что онъ кутитъ, пьетъ, играетъ… Но теперь уже давно она о немъ ничего не знала.
Когда налетѣло на Анну ея ужасное горе, она сочла нужнымъ сообщить отцу о кончинѣ его дочери. И она мысленно хвалила себя за то, что въ такое тяжелое для нея время она все же нашла въ себѣ силы исполнить свой долгъ. Она не звала его пріѣхать и потому не знала, отсутствовалъ ли онъ отъ равнодушія или отъ уваженія къ ея желанію.
«Да зачѣмъ я о немъ думаю? Не все ли мнѣ равно? Богъ съ нимъ, — говорила себѣ Анна. — Вѣдь между нами все кончено навсегда, — мы какъ чужіе люди и нечего мнѣ о немъ думать…»
IV.
[править]«Поѣду», сказала себѣ Анна, получивъ горячее приглашеніе изъ Рима отъ Чезаре и Саши. Сашѣ надо было въ мартѣ родить перваго ребенка и ей хотѣлось имѣть около себя своего человѣка.
Стоялъ ясный, морозный февраль. Аннѣ жалко было покидать Никольское. Она такъ привыкла къ своей одинокой жизни, что ее никуда не тянуло, тѣмъ болѣе что ее все больше и больше увлекала ея музыка. Но она не могла отказать Сашѣ и, позвавъ горничную, велѣла ей принести сундукъ и начать его укладывать. Затѣмъ она послала въ городъ за свидѣтельствомъ о безпрепятственномъ выѣздѣ, чтобы въ Москвѣ взять заграничный паспортъ.
«Возьму віолончель», рѣшила она. Она помнила, что Чезаре хорошо играетъ на фортепіано, и съ удовольствіемъ думала о наслажденіи играть съ хорошимъ музыкантомъ.
Пріѣхавъ въ Римъ, Анна поселилась на квартирѣ Саши и Чезаре. Они занимали второй этажъ большого дома на via Porta Pinciana, выходящаго окнами на садъ виллы Медичи.
Саша была уже очень почтенныхъ размѣровъ и ходила съ смѣшной перевалочкой, не подходящей къ ея дѣтскому выраженію лица. Чезаре, какъ всѣ итальянскіе мужья, выражалъ ей много нѣжности, постоянно заботясь о ней и ухаживая за ней.
Въ Римѣ стояла прекрасная погода, и всѣ трое постоянно ѣздили за городъ то въ автомобилѣ, то въ шарабанѣ Чезаре, которымъ онъ самъ правилъ.
Анна въ первый разъ послѣ своего горя чувствовала приливъ молодыхъ силъ и любви къ жизни. Все ей казалось красиво и интересно. По утрамъ она со страстью смотрѣла Римъ, днемъ каталась по окрестностямъ, а по вечерамъ играла на віолончели подъ аккомпанементъ Чезаре.
Наступила масленица, и въ русской колоніи каждый день устраивались развлеченія. То ѣздили въ загородные «тратторіи» пить мѣстное бѣлое вино, подававшееся въ толстыхъ открытыхъ бѣлыхъ стеклянныхъ бутылкахъ, то дѣлали пикники въ разныя мѣстечки за Римомъ, то устраивали охоты.
Анна, въ первое время чувствовавшая какъ бы стыдъ за то, что она могла послѣ того, что было, предаваться удовольствіямъ, незамѣтно втянулась въ общее веселье. Съ нѣкоторымъ внутреннимъ протестомъ сшила она себѣ амазонку и нѣсколько платьевъ и стала появляться всюду, куда ее приглашали.
Главнымъ удовольствіемъ для нея была верховая ѣзда на meet’ахъ, которые часто устраивались въ римской Кампаньи. Она ѣздила на прекрасно выѣзжанномъ гунтерѣ Чезаре и на охотахъ всегда имѣла большой успѣхъ.
Въ пятницу на масленицѣ долженъ былъ быть meet sa Cecilia Metella, а послѣ охоты всѣ должны были ѣхать на блины къ Сашѣ и Чезаре.
Въ этотъ день случилось довольно необычное происшествіе — подняли лисицу, которую послѣ длинной травли наконецъ взяли. Анна первая на своемъ нѣсколько тяжеломъ, но рѣзвомъ гунтерѣ подскакала къ собакамъ, которыя звѣздой окружили лисицу.
Небольшой звѣрокъ въ смертельномъ ужасѣ старался спастись, направо и налѣво огрызаясь на собакъ. Испуганные желтые глаза выражали безсильную злобу къ своимъ мучителямъ.
Подскакалъ одинъ изъ охотниковъ, англизированный московскій купчикъ, и по-англійски поднесъ Аннѣ лисій хвостъ, говоря, что на сегодняшнемъ meet'ѣ она была царицей охоты и заслужила «the brush».
Анна съ нѣкоторымъ отвращеніемъ взяла лисій хвостъ, не зная, что съ нимъ дѣлать, пока ее не освободилъ отъ него ѣхавшій въ автомобилѣ съ Сашей Чезаре.
Саша суетилась о томъ, что надо скорѣе ѣхать домой, а то не успѣютъ переодѣться и приготовиться къ обѣду, къ которому ждали десятка два гостей.
Солнце начинало уже садиться. Вдали виднѣлся Римъ въ той золотисто-красной дымкѣ, которая особенно свойственна ему.
Анна, не понимавшая въ первые свои пріѣзды въ Римъ своеобразной красоты римской Кампаньи, теперь особенно наслаждалась ея тихой прелестью, съ пасущимися на ней стадами барановъ, съ величавыми акведуками, вырисовывающимися на весеннемъ вечернемъ небѣ, и съ тѣмъ спокойствіемъ, которое въ послѣднее время такъ необходимо было изболѣвшей душѣ Анны.
Она, несмотря на протесты Саши, зовущей ее въ свой автомобиль, рѣшила ѣхать до самого Рима верхомъ. Всѣ немного притомились и всѣ ѣхали молча.
«Что такое мнѣ было непріятно? — подумала Анна. — Кто-то чѣмъ-то меня огорчилъ. Я отъ чего-то страдала. Но отъ чего?» И вдругъ Анна вспомнила: «Да, это не я страдала. Это лисица въ смертельномъ ужасѣ старалась спасти свою жизнь».
Лошадь подъ Анной шла хорошимъ, просторнымъ шагомъ Анна покачивалась въ сѣдлѣ и чувствовала пріятное, легкое физическое утомленіе. Только изрѣдка возвращавшаяся картина затравленной лисицы портила ея настроеніе.
Пріѣхавши домой, Анна позвала горничную и велѣла приготовить себѣ ванну и вечернее платье.
Освѣженная, нарядная и красивая, вышла Анна къ обѣду, чувствуя, что мужчины любуются ею. Ея кавалеромъ былъ старый русскій художникъ, который, не стѣсняясь, выражалъ ей свое восхищеніе въ продолженіе всего обѣда.
Обѣдъ былъ безконечно длинный и начался непріятнымъ инцидентомъ изъ за неумѣнія итальянской прислуги подавать блины. Послѣ первой же подачи, когда всѣ только что успѣли разлакомиться, вдругъ принесли борщокъ въ чашкахъ. Чезаре вспылилъ, подозвалъ буфетчика Джузеппе и сдавленнымъ шопотомъ наговорилъ ему непріятностей.
Анна, взглянувъ на красивое бритое лицо Джузеппе, поймала на немъ выраженіе, которое ей напомнило что-то непріятное, недавно случившееся,
«Гдѣ это я только что видѣла такое выраженіе? — подумала она. — Да, сегодня у затравленной лисицы». И опять то же чувство, какъ будто кто-то доставилъ лично ей какое-нибудь огорченіе, шевельнулось у нея въ душѣ.
Борщокъ унесли и послѣ долгаго перерыва принесли еще блиновъ. Обѣдъ длился безконечно долго. Наконецъ, выполоскавши послѣ фруктовъ кончики пальцевъ въ поданныхъ тазикахъ, всѣ послѣдовали примѣру Саши, которая, красная и усталая, отдвинула свой стулъ и тѣмъ подала знакъ, чтобы всѣ вставали изъ-за стола. Задвигались стулья, и всѣ съ видимымъ удовольствіемъ встали и прошли за хозяйкой въ гостиную.
Принесли кофе съ ликерами, за которыми просидѣли еще около часа. Уже въ десять часовъ, когда часть гостей разъѣхалась, художникъ сталъ просить Анну играть на віолончели. Аннѣ сегодня хотѣлось музыки и потому она не заставила себя долго просить и сразу согласилась.
Принесли віолончель. Чезаре поставилъ стулья для слушателей и стулъ для Анны передъ ними, а самъ сѣлъ за фортепіано.
Гости размѣстились въ нѣсколько рядовъ.
— Я цѣлый день ѣздила верхомъ, — сказала Анна, — и потому извиняюсь, если буду плохо играть.
— Что мы будемъ играть? — спросилъ, наклоняясь къ Аннѣ, Чезаре. — Я приготовилъ арію Баха. Хочешь?
— Какъ ты угадалъ, — улыбаясь, сказала Анна. — Мнѣ именно это хотѣлось играть.
Какъ только Анна взяла смычокъ въ руки и провела имъ по струнамъ, чтобы провѣрить строй, она почувствовала волненіе и знала, что, несмотря на усталость, она сегодня будетъ хорошо играть.
Чезаре, сидя за фортепіано, ждалъ, когда Анна подастъ ему знакъ начинать. Она едва замѣтно кивнула ему, и они начали.
Мѣрно и мягко, точно тяжелыя капли, падали ноты одна за другой въ партіи Чезаре. Изъ-подъ смычка Анны запѣла широкая благородная мелодія стараго мастера. Пальцы Анны какъ бы непроизвольно дѣлали именно то, что нужно.
«И какъ Чезаре играетъ!» подумала Анна. Она его не видитъ, но чувствуетъ, что онъ напряженно слѣдитъ за віолончелью. Вотъ фортепіано входитъ со своей темой, вотъ они соединяются, идутъ нѣсколько времени вмѣстѣ, какъ бы усиливая другъ друга, потомъ опять расходятся. «Какая дивная гармонія», думаетъ Анна. Вотъ опять они оба усиливаютъ звукъ. Смычокъ Анны поетъ сильнѣе и страстнѣе, съ тѣмъ свойственнымъ віолончели легкимъ жужжаніемъ, которое составляетъ особенную прелесть этого инструмента. И за нимъ фортепіано звучитъ глубже и громче. Потомъ опять звуки успокаиваются.
Щеки у Анны пылаютъ. Она чувствуетъ, что черезъ нее проходитъ что-то прекрасное, что заставляетъ все ея существо дрожать отъ сдержаннаго восторга. Волненіе ея къ концу все растетъ и передается въ густыхъ, страстныхъ звукахъ віолончели. Слезы подступаютъ ей къ горлу.
Вотъ послѣдняя длинная трель. Тонкій палецъ Анны сначала медленно, потомъ все быстрѣе и быстрѣе дрожитъ на струнѣ, которая послушно подъ смычкомъ передаетъ эту вибрацію. Вотъ нѣсколько широкихъ пѣвучихъ нотъ, и на послѣдней нотѣ, протянувъ ее, пока она не замерла, Анна кончила.
Всѣ молчали. Чезаре продолжалъ сидѣть у фортепіано. Анна, тяжело переведя дыханіе, встала, прислонила свою віолончель къ фортепіано и повернула къ Чезаре свое взволнованное лицо.
— È un sogno. Это сонъ, — сказалъ Чезаре. — Я точно никогда этой аріи не слыхалъ.
Больше въ этотъ вечеръ они не играли. Скоро всѣ гости разъѣхались, и Анна и молодые перешли въ кабинетъ Чезаре. Тамъ они всѣ трое забрались на широкій турецкій диванъ. Чезаре закурилъ сигару, и такъ молча, испытывая удовольствіе отъ отдыха, просидѣли они до тѣхъ поръ, пока совершенно изнемогающая отъ сна Саша не встала и не ушла спать. Чезаре всталъ, чтобы ее проводить. Аннѣ не хотѣлось двигаться. Она взяла со стола первую попавшуюся ей книгу. Это былъ сборникъ народныхъ разсказовъ Толстого, по которымъ Саша учила Чезаре читать по-русски. Книга открылась на разсказѣ «Ассирійскій царь Ассархадонъ». Анна стала читать. Разсказывалось, какъ царь Ассархадонъ вслѣдствіе волшебства вдругъ почувствовалъ себя не собою, а своимъ врагомъ Лаиліэ, и испыталъ все то, что долженъ бы былъ испытать Лаиліэ.
И вдругъ Анна вспомнила свое чувство къ Мусѣ, когда все, что случалось съ Мусей, испытывалось ею, какъ будто это случалось съ ней, съ Анной.
Анна отложила книгу и опять стала подробно и ясно вспоминать тѣ пять лѣтъ смѣшаннаго счастья и страданія, которыя она прожила съ маленькимъ существомъ, представлявшимъ улучшенное воплощеніе ея, Анны. И ей слышится топотъ бѣгущихъ маленькихъ ногъ, звонкій, веселый голосокъ, она чувствуетъ на щекахъ ласку маленькихъ теплыхъ ручекъ… Она видитъ стройныя ножки въ бѣлыхъ башмачкахъ и чулкахъ, видитъ прыгающіе вокругъ лица бѣлокурые кудри и задорный вздернутый носикъ…
«Неужели это никогда, никогда не повторится?» думаетъ Анна.
Потомъ встаютъ ужасныя картины: Муся въ кровати, она мечется отъ сильнаго жара, и Анна слышитъ ея жалобные стоны и видитъ искаженное страданіемъ лицо. Потомъ она видитъ широко открытые и торжественно-внимательные голубые глаза и слышитъ странный, точно не ея голосъ: «вижу… вижу…»
Анна вскакиваетъ съ дивана и начинаетъ ходить по кабинету.
— Не могу, не могу… — шепчетъ она. — Не могу выносить этихъ страданій… Неужели это никогда не кончится? Неужели я никогда не забуду?..
И оттого, что она за послѣднее время чаще отвлекалась отъ своего горя, сознаніе его съ особенной силой возвращается къ ней. Она закрываетъ лицо руками, какъ бы силой стараясь удержать хлынувшія слезы.
— Poveretta, — шепчетъ Чезаре, который неслышно для Анны вернулся въ кабинетъ. Онъ съ итальянской фамильярностью беретъ ее за талію, привлекаетъ ее опять на диванъ и шепчетъ ей слова утѣшенія о томъ, что если у нихъ съ Сашей родится дѣвочка, то они назовутъ ее Мусей, и этотъ ребенокъ будетъ наполовину ея, Аннинъ.
Анна смотритъ на красивое юношеское лицо Чезаре и думаетъ о томъ, какъ мало онъ можетъ понять ея больное материнское сердце. Но ей пріятенъ его ласковый голосъ, она рада какому бы то ни было отвлеченію и она слушаетъ, не прерывая его красиваго итальянскаго говора.
Было уже далеко за полночь, и Анна съ Чезаре перешли уже на разговоръ о любимой ими обоими музыкѣ, когда вдругъ скрипнула дверь, и въ розовомъ халатѣ, съ распущенными волосами вошла Саша. По тому, какъ она спросила, не пора ли расходиться и отпустить прислугу спать, Анна замѣтила, что Саша разстроена, а по тому, какъ холодно и неохотно она отвѣтила на ея прощальный поцѣлуй, она поняла, что Саша недовольна именно ею.
Анна ушла спать и, раздѣвшись, долго ворочалась въ своей постели подъ шуршавшимъ новымъ, еще не смытымъ, пикейнымъ одѣяломъ изъ приданаго Саши. Она не засыпала отъ какого-то тревожнаго чувства стыда и неловкости. Анна понимала, что Саша ревнуетъ ее къ Чезаре, и, хотя она и не чувствовала за собой никакой вины, она все же сознавала, что она причинила страданія близкому и любимому ею существу.
И опять въ ней шевельнулось то чувство, которое стало за послѣднее время такъ часто приходить къ ней при видѣ страданія другого человѣка: ей казалось, что страдаетъ не Саша, а она, какъ въ разсказѣ Толстого страдалъ Ассархадонъ въ видѣ Лаиліэ.
«Надо ѣхать домой въ Никольское, — подумала она. — Я тутъ совсѣмъ не нужна. А для меня здѣшняя свѣтская жизнь вредна и въ концѣ-концовъ тяжела…»
На этихъ мысляхъ она заснула, сказавъ себѣ, что утро вечера мудренѣе и что она завтра утромъ приметъ окончательное рѣшеніе относительно своего отъѣзда.
Она встала поздно и велѣла подать себѣ кофе въ комнату, чувствуя нѣкоторое нежеланіе встрѣчаться съ Сашей.
На серебряномъ подносѣ, который принесла ей горничная, рядомъ съ кофейникомъ лежало адресованное ей письмо. Она посмотрѣла на почеркъ, смутно связывая съ нимъ что-то давнишнее и дорогое. Штемпель былъ изъ Парижа.
Она открыла его и съ первыхъ же строкъ почувствовала, какъ забилось ея сердце. Письмо было отъ сестры Николая.
Дина писала Аннѣ, что хотя дружескія отношенія ихъ давно уже порваны, но что она все же считаетъ своимъ долгомъ написать ей о братѣ, который находится въ очень тяжеломъ физическомъ и нравственномъ состояніи. Съ тѣхъ поръ, какъ онъ долженъ былъ уѣхать изъ Никольскаго, разбивъ при этомъ не только свою семейную жизнь, но и испортивъ свою карьеру, онъ на всякихъ поприщахъ пробовалъ свои силы, не будучи въ состояніи ни на чемъ остановиться. «Конечно, — писала Дина, — я не оправдываю брата ни въ томъ, какъ онъ велъ себя при вашей совмѣстной жизни въ Никольскомъ, ни въ томъ, какіе онъ употреблялъ способы для того, чтобы забыться и пережить свое горе. Теперь не время объ этомъ говорить. И не для того я пишу тебѣ. Пишу я тебѣ для того, чтобы сказать, что послѣ извѣстія о кончинѣ его дочери онъ сталъ еще меньше владѣть собой и довелъ себя до того, что сейчасъ онъ лежитъ здѣсь въ санаторіи въ тяжелой формѣ туберкулеза. Доктора говорятъ, что выздоровленіе много зависитъ отъ его душевнаго состоянія, а каково оно можетъ быть при данныхъ обстоятельствахъ, тому ты лучшій судья. Что бы ни было и что бы ты ни говорила, ты знаешь, какъ глубоко Николай былъ привязанъ къ тебѣ и Мусѣ, и понятно, что, потерявъ васъ обѣихъ, онъ потерялъ всякую энергію къ жизни. Я не осуждала и не осуждаю твоего поступка, но я думаю, что нѣтъ той вины, которой нельзя бы было простить и забыть. А тутъ дѣло идетъ не только о жизни человѣка, но и о спасеніи его души».
Анна дочла письмо съ заволоченными отъ слезъ глазами. «Неужели все забыть и простить? — думала она. — И опять рисковать тѣмъ, что повторится прежнее?» Гордая душа ея возмущалась и протестовала противъ повторенія тѣхъ униженій, которыя она пережила. «А можетъ быть, именно въ этомъ мой долгъ? Можетъ быть, это послано мнѣ, чтобы научить меня смиренію? Можетъ быть, въ этомъ я найду удовлетвореніе и счастье? Что же, неужели ѣхать?»
Чѣмъ больше Анна думала, тѣмъ сильнѣе она убѣждалась въ томъ, что она не можетъ не ѣхать и что если она не поѣдетъ, она не будетъ въ состояніи испытать ни одной минуты спокойствія.
«Надо сначала пойти и съ Сашей выяснить вчерашнее глупое недоразумѣніе…» И Анна порывисто встала со стула. И вдругъ, какъ это бывало съ Мусей, она почувствовала, что она — не она, а больной чахоткой Николай.
«А можно ли въ чахоткѣ такъ порывисто двигаться?» подумала она.
Теперь, послѣ чтенія толстовскаго разсказа, эти все чаще и чаще приходившія ей настроенія были болѣе сознательны. Она понимала, что чувство общности съ Мусей, Николаемъ, Сашей, буфетчикомъ Джузеппе и даже съ затравленной лисицей было то божественное чувство общности и любви между всѣми живыми существами, которое доказывало, что во всѣхъ насъ живетъ то же начало и что всѣ мы братья.
Анна застала Сашу за туалетомъ. Она была угрюма и холодно поздоровалась съ сестрой. И то, что вчера Аннѣ было бы трудно сказать, сегодня естественно и безъ всякаго усилія вылилось наружу.
— Саша, дружокъ мой, — сказала она ласково, — брось ты ревновать меня къ Чезаре. Неужели ты не понимаешь, что онъ для меня только младшій братъ, а я-то ужъ для него, навѣрное, только въ родѣ старой тетушки. И, чтобы доказать тебѣ, какъ я далека отъ всякихъ флиртовъ съ твоимъ милымъ молоденькимъ мужемъ, я повѣрю тебѣ свои намѣренія: если ты и Чезаре отпустите меня, то я сегодня поѣду въ Парижъ къ Николаю, который тамъ серьезно заболѣлъ.
И, въ первый разъ высказавъ вслухъ свой планъ, Анна почувствовала, что рѣшеніе ея безповоротно. Она поѣдетъ къ нему, она отдастъ всѣ свои силы на то, чтобы спасти его. Ей захотѣлось перекреститься, чтобы попросить у Бога помощи въ выполненіи этой трудной задачи. «Смириться, самой очиститься отъ всякихъ личныхъ желаній и стремленій, — говорила она себѣ, — и помнить, что мы всѣ, хотя тѣлами нашими и раздѣлены другъ отъ друга, но всѣ соединены тѣмъ духовнымъ началомъ, которое живетъ во всѣхъ насъ и которое называется Богомъ, или любовью».
Саша, понявъ по торжественному лицу Анны, что сестра ея готовится на подвигъ, не стала ее удерживать.
И въ тотъ же день Анна съ легкимъ сердцемъ и съ вѣрой въ успѣхъ ѣхала въ Парижъ.
Кисловодскъ. 12 марта 1914 г.