ИЗЪ МОЕГО ПРОШЛАГО.[править]
II.
АННУШКА.[править]
Гдѣ бъ я ни умиралъ, васъ вспомню умирая...
Ѣду, ѣду… Дорога узкая, лошади тонутъ въ песку, и идутъ-не идутъ, только хвостами машутъ… скучно! По сторонамъ, угрюмыя сосны, надъ головой полоса горячаго свѣта… жарко; отъ оводовъ едва успѣваешь отмахиваться… такая тоска!
А лѣсъ, чѣмъ дальніе, все гуще и крупнѣе. Встрѣчаются и клейменыя деревья; къ нимъ никто не смѣетъ притрогиваться: они предназначены на корабельное строеніе. Это лѣсные баричи; какъ они рвутся вверхъ, какъ гордо машутъ шарообразными вершинами! Но не безъ того, чтобъ и здѣсь не попадались горюны разныхъ родовъ. Вотъ надъ самой дорогой стоитъ высокая сосна; но росту, по дородству ей тоже слѣдовало бы пойти на корабельное строеніе, да та бѣда, что вышла она немого-крива въ одну сторону, и лѣсничій забраковалъ ее. На ней нѣтъ клейма и, можетъ-быть, завтра же крестьянинъ срубитъ ее на постройку избы или сарая, не давъ ей окончательно развиться… Кто искривилъ ее?.. Небрежно распустила она неуклюжія вѣтви и мрачно глядитъ на землю, словно допытываясь у ней отвѣта на свои задушевныя думы… А вотъ еще довольно-странной фигуры дерево; расло оно вначалѣ ровно, а тутъ, поднявшись на сажень отъ земли, вдругъ раздвоилось и стало расти въ видѣ оленьихъ роговъ… Кто далъ такое причудливое направленіе сокамъ ея?.. Попадаются и такія деревья, которыя отъ самаго корня начали вилять во всѣ стороны: онѣ тоже рвались къ небу, но встрѣтилось имъ на пути какое-то препятствіе, и вотъ пошли они въ-обходъ разными зигзагами… Бѣдныя много крюку дали они, много, понапрасну истратили соковъ, и не дорасти имъ до нормальной величины… А эта толпа жалкихъ деревъ, покрытыхъ болѣзненными наростами, этихъ пролетаріевъ лѣснаго царства, растущихъ не въ стволъ, а въ вѣтви, и годныхъ только на дрова… что причиною ихъ безобразія?.. Встрѣчаются но дорогѣ и хорошія сосны, но изуродованыя топорными затесами (работы праздныхъ пѣшеходовъ). Напрасно живительная сила природы старается затянуть ихъ: онѣ, подобно гноящимся ранамъ отверженныхъ нищихъ, мечутся въ глаза и будто вопіютъ о жестокосердіи и непростительномъ легкомысліи людей…
Ѣду, ѣду… все сосны, да сосны, хоть бы одна родная береза забѣлѣла, хоть бы липа какая показалась! Одно да одно: мысль утомляется, взглядъ тупѣетъ, не глядѣлъ бы ни на что… Скучно!
— Далёко-ли до деревни? спрашиваю я ямщика, который идетъ возлѣ лошадей, безпрестанно понукая ихъ и отгоняя отъ нихъ оводовъ.
— Да ужь небольно далёко… Эй-вы, треклятыя! говоритъ онъ, горстью сгребая съ пристяжной неотвязчивыхъ насѣкомыхъ.
— Вѣдь, вотъ, продолжаетъ онъ, обратясь ко мнѣ: — уродилъ же Господь такую гадину… И зачѣмъ они? Ишь ихъ какъ взбудоражились, и отбою отъ нихъ нѣтъ никакого…
— Вѣрно и они нужны, говорю я.
— Нужны… а кому, на какой пострѣлъ, они нужны? Вотъ пчела точно, что нужна человѣку; пчела мёдъ дѣлаетъ для человѣка, пчела разумная тварь и ни на кого не бросится зря… А вѣдь эти… эхъ вы! угомону нѣтъ на васъ! Вѣдь такіе-то злющіе эти овода, что какъ нападутъ на лошадь, такъ готовы совсѣмъ ее заѣсть… Иной разъ, бьется, бьется она, сердечная, да такъ и упадетъ безъ памяти… Чудно, право! вѣдь такая, поглядишь, махонькая тварь, а поди ты съ ней… Ну — ну! эй — эй!
Ѣду, ѣду… тѣ же сосны, тотъ-же песокъ; раскаленное небо, неугомонные овода; какой-нибудь пригорокъ, какая-нибудь лощинка, и больше ничего… Скучно!
— Далеко ли еще? обращаюсь я снова къ ямщику.
— Да надыть бы ужь близко быть… Вотъ (онъ указалъ на жидкій и частый-пречастый молодой соснякъ, виднѣющійся на лѣвой сторонѣ дороги), вотъ отъ этой-то гари считаютъ у насъ пять верстъ до деревни… Эй вы, волки васъ съѣшь! прикрикнулъ онъ на лошадей.
Ѣду, ѣду… Потянулся мелкій, дрянной лѣсишко, годный только на жерди… Смотришь, смотришь, кажется, и конца ему нѣтъ… Скучно!
— Долги же, братъ, твои версты, заговариваю я опять съ ямщикомъ: — вѣрно, у васъ еще коломенскія въ ходу?
— А кто ихъ знаетъ, какіе онѣ?.. Мѣрила-то старуха клюкой, да махнула рукой; сказала: пять верстъ, ну мы и считаемъ пять… А кто ихъ знаетъ! можетъ, по-вашему-то, и десять наберется, а не то, и всѣ пятнадцать… кто ихъ знаетъ!
Ѣду, ѣду… Ну, слава Богу, впереди показывается просвѣтъ; яснѣй-и-яснѣе… Начался опять крупный лѣсъ, только рѣдкій; земля сѣрая, деревья, на аршинъ отъ земли, черныя, видно, что очень-недавно проходилъ здѣсь огонь. Дорога стала расходиться и дѣлаться шире. Пошли пни да колоды, а вотъ и деревенька мелькнула вдали.
— Это Шумихина? спросилъ я, указывая на нее.
— Какой Шумихана! до Шумихина-то еще верстъ пятнадцать будетъ. Это Топтыгина виднѣется, говоритъ ямщикъ и, почесавъ за ухомъ, продолжаетъ:
— Да ты ужь, твое благородіе, сдѣлай такую милость, перемѣни меня въ Топтыгинѣ. Вишь, дорога-то какова: лошадки совсѣмъ умаялись, пожалуй и не пойдутъ далѣ… А въ Топтыгиной-то дадутъ подъ тебя добрыхъ коней; дорога тамъ пойдетъ гладень-гладенью — катись только… Въ Топтыгиной-то за-все мѣняютъ лошадей. Вотъ, онамеднясь, я тоже землемѣра возилъ — такой-то былъ важный баринъ! — у нихъ же мѣняли… Тамъ тебя въ Шумихину деревню духомъ домчатъ… Эй-вы, родимыя!
Онъ вскочилъ на передокъ, и лошади побѣжали мелкой рысью.
Вотъ березовый кустарникъ по косогору промелькнулъ; вотъ ивовый и дубовый кустарникъ потащился по долинѣ; запестрѣли макушки стоговъ, стала скотина попадаться; дорога пошла лугомъ. Кой-гдѣ озеро выглянетъ изъ-за кустовъ; кой-гдѣ старый дубъ подымется, высовывая изъ-подъ зеленыхъ листьевъ черныя засохшія вѣтви; а вотъ и крестьянскіе дворы раскинулись, какъ на ладони. Небольшую рѣчку переѣзжаемъ въ-бродъ..
— Эй-ну! кричитъ ямщикъ, постегивая лошадей.
— Лошади дернули въ гору — и мы въ деревнѣ.
— Ужь сдѣлай такую милость, перемѣни меня здѣсь, началъ снова ямщикъ, обратившись ко мнѣ: — Топтыгинцы-то за-все возятъ до Шумихиной…
— Все это хорошо, любезный, сказалъ я: — ну, а если мы лошадей здѣсь не найдемъ?
— Какъ не найти лошадей! на то выборный есть, это ужь его дѣло… вотъ и изба его. И, не дождавшись моего отвѣта, ямщикъ остановилъ лошадей.
— Эй! кто тамъ есть живой человѣкъ? закричалъ онъ.
Отвѣта не послѣдовало, ни одно живое существо не показывалось на глаза. Разъ, и другой повторилъ ямщикъ свое воззваніе — тоже молчаніе.
— Экой вѣдь народецъ какой! ворчитъ онъ, слѣзая съ козелъ: — и не докличешься никого.
Онъ подбѣжалъ къ окну и сталъ стучать въ него кнутовищемъ, крича громче прежняго:
— Эй! кто тамъ есть? народъ!
Черезъ минуту окно поднялось; высунулось сморщенное лицо старухи. Сѣдые волосы ея были распущены; въ одной рукѣ ея была деревянная гребенка, которою разчесываютъ кудели льна и конопли, но которая, на этотъ разъ, очевидно, исполняла должность головнаго гребня.
— Ишь его, какъ разорался! сказала она. — Да тебѣ чего надо?
— Да вотъ землемѣра вести въ Шумихину — вотъ что надо, бабушка.
— А ты самъ-то откелева? изъ Колывановки, что ли?
— Оттелева, бабушка.
— Ишь ты! за-все-то отъ васъ землемѣровъ къ намъ возятъ.. Поди ты — оказія!
Старуха покачала-покачала головой, и захлопнула окно. Ждемъ-пождемъ — никого не видно.
— Эй! бабушка! началъ снова выкрикивать ямщикъ.
— Да ты что орёшь-то безъ-пути: экой окаянный] и языкъ-отъ у него не отсохнетъ… снова послышался голосъ старухи, и чрезъ нѣсколько минутъ она сама явилась за воротами. Волосы ея были упрятаны въ старый набойчатый повойникъ; въ лѣвой рукѣ ея была палка съ зарубами, по которой она водила указательнымъ пальцемъ правой руки, бормоча про себя: "Ванька Косолапый, Алёшка Безпалый…
— Ну, что, бабушка, чья очередь-то везти? спросилъ ее ямщикъ.
Старуха, продолжая бормотать, прошла мимо, повернула въ переулокъ и скрылась отъ насъ.
— Экой вѣдь народецъ какой, и слова-то путнаго не добьешься отъ него! замѣтилъ ямщикъ съ неудовольствіемъ. Въ утѣшеніе свое онъ обратился къ лошадямъ:
«Эй ты, вилявая!» сказалъ онъ, дернувъ за поводъ пристяжную. «Твое дѣло только хвостомъ вертѣть… хвостомъ-то ты умѣешь вертѣть…» И тутъ же, неизвѣстно для какой надобности, онъ ткнулъ въ зубы коренную, потомъ опять дернулъ пристяжную и медленно принялся снимать съ нихъ упряжь.
Я всталъ и началъ осматривать деревню. Деревня, какъ деревня: кривыя избёнки съ соломенными кровлями, кой-гдѣ полураскрытые, кой-гдѣ и совсѣмъ раскрытые, покоробленные плетни; свиньи, роющіяся въ навозѣ, воробьи, прыгающіе тамъ и сямъ…
Тяжелое чувство обхватываетъ душу при взглядѣ на наши деревни! На всемъ, куда ни взглянешь, видишь печать какой-то случайности, крайней безпечности и какого-то Фаталистическаго равнодушія къ судьбѣ своей. И надъ всѣмъ, такъ и кажется, что невидимый персть чертитъ слова: авось, небось, куда ни шло, и какъ-нибудь… Грустно!
Тамъ, черезъ плетень, глядитъ на улицу черное слуховое окно, подобно единственному глазу хромаго и безрукаго инвалида, высматривающаго прохожаго или проѣзжаго, чтобъ попросить у него подаянія. Здѣсь, почти у самой земли, два окна, съ пузырями вмѣсто стеколъ, глядятъ еще плачевнѣе, точно глаза слѣпаго нищаго-калѣки, на распутьи. Далѣе нѣсколько избъ прячется одна за другую и робко выглядываютъ одна изъ-за другой, съ вѣчно-готовымъ отвѣтомъ на всякій вопросъ: «Я стою съ краю — ничего не знаю». А есть тутъ избы и другаго рода: оборотились онѣ къ своимъ сосѣдямъ — та спиной, та бокомъ, жмутся другъ къ другу, и подозрительно косятся другъ на друга, какъ-будто думая про-себя: «дружить — дружи, а камень за пазухой держи».
Въ дворы хоть не заглядывай: всѣ они, по выраженію народа, небомъ покрыты, свѣтомъ огорожены. Гдѣ виднѣется телега о трехъ колесахъ, а четвертое, неизвѣстно зачѣмъ, закинуто на сарай; молодой котенокъ притаился за нимъ и выжидаетъ удобнаго случая, чтобъ броситься на кучу воробьевъ; гдѣ кузовъ телеги, должно-быть, дѣдушкою домовымъ опрокинутый, и переднія колёса, съ закинутыми на сараи оглоблями. Тамъ разсохшаяся лахань, тамъ кадка на боку: въ ней не далѣе, какъ вчера, мѣсили тѣсто и завтра опять будутъ мѣсить, а нынѣ старый пёсъ вылизываетъ края ея. Вонъ, у крыльца, лежитъ годовой ребенокъ — сонный или мертвый, не видать отсюда, а возлѣ него преспокойно прохаживается грязная свинья съ поросятами… Тяжело и грустно смотрѣть!
Изба выборнаго показалась мнѣ лучше другихъ, хотя и она была куда-какъ плоха: стекла въ окнахъ, конечно, настоящія; но такія-то онѣ древнія, и такъ рѣдко къ нимъ прикасалась мокрая тряпка (если только она когда-нибудь прикасалась къ нимъ), что, того и жди, какъ они ослѣпнутъ и будутъ не лучше пузырей… Къ тому же и смотрятъ-то онѣ въ разныя стороны: одно, немного внизъ и налѣво, какъ разъ на заваленку; другое, немного вверхъ и направо, какъ разъ на ворота; ворота же, точно пьяныя, сильно покачнулись назадъ, да такъ и валятся, будто говоря: «не подходи близко — убьемъ!»
Глазѣлъ, глазѣлъ я… хоть бы одна душа человѣческая! Видно, что страдная пора: собаки, и тѣ ушли въ поле, вслѣдъ за хозяевами.
Времени прошло довольно. Ямщикъ мой успѣлъ напоить лошадей и съѣсть добрую краюху хлѣба; старуха-выборничиха не является.
— Ты бы (говорю я ямщику) сбѣгалъ за старухой, да разузналъ хорошенько, будутъ ли лошади?
— Коли не будутъ, отвѣчалъ онъ: — мужики исправные, лошадей вдоволь держатъ: ишь вѣдь, что луговъ-то прихватили! (онъ провелъ рукою въ воздухѣ.) Супротивъ ихъ, пожалуй, и деревни не найдешь… сѣномъ все начальство продовольствуютъ — богатѣи-мужики!.. А лѣто-съ, на сходкѣ, окружной и говоритъ имъ: "Глядите, говоритъ, у меня, не то я васъ того… порастрясу мошну-то. На сѣнѣ, говоритъ, одномъ выѣзжать норовите, мошенники вы такіе; я вамъ, говоритъ, пропишу ижицу… Да имъ что! и въ усъ себѣ не дуютъ: «Мы-ста, говорятъ, и къ управляющему найдемъ дорогу: все одно, кому не давать деньги…» Вотъ они, озорники какіе!.. Что и говорить: богатѣи-мужики, заключилъ ямщикъ.
У меня невольно мелькнула мысль: въ чемъ же состоитъ пресловутое богатство этихъ мужиковъ? Телега о трехъ колесахъ, разсохшаяся лохань, кой-какія тряпицы, развѣшанныя по плетнямъ, снова бросились мнѣ на глаза… И смѣшно и грустно!
— Ну, вотъ и старуха наша ковыляетъ, сказалъ ямщикъ.
Дѣйствительно, выборничиха, опираясь на палку, ковыляла на этотъ разъ очень-скоро.
— Что, бабушка, нашла кого? спросилъ я ее.
— Нашла, нашла, родной… очередь-то вести Алешкѣ Безпалому. Не знаю только, скоро ль управится онъ… Дома-то у него париншко махонькій, все не сдужаетъ чего-то… съ самой*весны его лихоманка трясетъ; да старуха слѣпая, другой годокъ пошелъ, какъ она ослѣпла… Парнишко-то за отцомъ въ поле побегъ а старуха на лугъ, лошадей искать…
«Ну, не скоро же она отъищетъ ихъ!ъ подумалъ я. Выборничиха, вѣроятно, думала то же самое, потому-что, постоявъ немного, она сказала:
— Ты бы, родимой, въ избу зашелъ: вишь, какъ паритъ, не соберется ли дождичка… давно не было. Лошадей-то покель отыщутъ, ты и отдохнешь маленько, а тѣмъ временемъ и жаръ спадетъ: ѣхать-то тебѣ и поповаднѣй будетъ…
Дѣлать было нёчего: я согласился и пошелъ за старухой. По шаткой лѣсенкѣ вошли мы въ сѣни. Прямо былъ выходъ на задній дворъ; налѣво дверь, направо — другая. Отворивъ послѣднюю, ведущую въ горенку, заваленную всякимъ хламомъ, старуха сказала:
— Ой, косатикъ! не прибрано-то у насъ здѣсь… ужь развѣ въ избѣ побудешь? изба-то у насъ просторная.
Я и на это согласился.
Изба оказалась дѣйствительно просторною, со всѣми принадлежностями русской избы: съ палатями, съ большою печью у дверей; съ почернѣвшими и затканными паутиною образами въ переднемъ углу; съ сѣрымъ котомъ, съ рыжими, бѣлыми и черными тараканами — настоящими хозяевами въ домѣ. Они суетливо бѣгали взадъ и впередъ и обнюхивали всѣ уголки, всѣ щелки, такъ-что ступить нёкуда было, не то что сѣсть; особенно страшная гибель ихъ собралась вокругъ краюхи хлѣба, лежащей на столѣ, и около стоящей тутъ же берестовой плетеной солонки, какъ двѣ капли воды, похожей на гнѣздо ласточекъ…
Осматривая внимательно это любопытное населеніе, я замѣтилъ, что и самъ былъ предметомъ не менѣе-внимательнаго наблюденія: изъ-за пестрядной занавѣски, протянутой вдоль избы и составляющей, какъ извѣстно, роскошь, доступную не всѣмъ крестьянамъ, зорко глядѣли на меня пугливыя глаза бѣлокурой дѣвочки, лѣтъ пяти или шести. Старуха подошла къ ней.
— Не бойся, не бойся, дитятко, сказала она, принимаясь гладить дѣвочку по головѣ: — выйдь оттелева, выйдь… погляди на барина-то: онъ тя не съѣстъ, право-слово, не съѣсть… выйдь, голубушка.
Дѣвочка ухватилась за сарафанъ старухи и тянетъ ее къ себѣ.
— Это, бабушка, вѣрно, внучка твоя? спросилъ я.
— Внучка, внучка, родимый… Ишь ее, диконькая какая: не видала еще господъ-то. Она у меня сиротка, какъ-есть, сиротка: ни отца, ни матери… вотъ затѣмъ-то больше я и люблю ее,
Въ это время ямщикъ втащилъ въ избу геодезическіе инструменты и дорожный погребецъ мои.
— Вотъ-тутъ, вотъ-тутъ положь, родимый, сказала старуха, подходя къ дверямъ и указывая на коникъ. Дѣвочка, держась за сарафанъ, тащилась за нею.
Ямщикъ сложилъ все, гдѣ ему указывали, помолился въ передній уголъ и пошелъ за другими вещами.
— И-охъ! начала старуха, оглядывая инструменты: — хитрости-то, хитрости-то какія пошли на свѣтѣ! Вотъ глянько-съ, глянько-съ говорила она, указывая на мензульный треножникъ и толкая впередъ дѣвочку, все еще державшуюся за сарафанъ ея: — вотъ она, астролябія-то: какъ уставитъ ее землемѣръ-отъ, она и показываетъ ему, куды надыть идти и сколько кто изъ мужиковъ земли прихватилъ — все она ему показываетъ… Господи, Господи! какія нынѣ хитрости пошли на свѣтѣ!
Дѣвочка, слушая ее, пытливо расширяла глазёнки и еще крѣпче, обѣими руками, держалась за сарафанъ старухи, какъ-бы ожидая, что вотъ-вотъ, изъ-подъ какого-нибудь мѣднаго винта, черномазый бѣсёнокъ выскочитъ и бросится прямо на нее.
Долго еще старуха осматривала мои инструменты и объясняла своей внучкѣ землемѣрныя хитрости. Ямщикъ давно сложилъ послѣднія вещи и пожелалъ мнѣ счастливаго пути. Вотъ, я вижу, какъ онъ плетется въ обратный путь; старуха все не отходитъ отъ дверей. Наконецъ она обратилась ко мнѣ:
— Что это, родимый, больно-часто землемѣры почли ѣздить? что годъ — и мѣряютъ землю… Христосъ знаетъ, что это будетъ такое! О-охъ, прогнѣвали мы Создателя!…
— Да вѣдь это, бабушка, для васъ же дѣлается, сказалъ я: — чтобъ вамъ жить лучше было…
— И, родимый! коли ужь отъ этого что лучше будетъ! Вѣдь земелька-то, сколько ея ни-на-есть, вся Божія: какую уродилъ ее Господь, хороша ли, худа ли — вся подъ нами; землемѣръ-отъ побудетъ, побудетъ, да съ тѣмъ же и выѣдетъ: прибавить-то къ ней и вершка не прибавитъ, и унесть-то съ собою, ничего не унесетъ — только безпокойство одно… Коли ужь что лучше будетъ! не тѣ времена пошли, продолжала старуха, покачивая головою. — Прежъ-то, родимый, не было землемѣровъ, а жили старики, не гнѣвили Христа-Господа; они баяли — и въ книгахъ старинныхъ такъ написано — что какъ появятся землемѣры, измѣряютъ въ вершки всю землю, то тутъ ужь и не жди добра: братъ возстанетъ на брата, сынъ на отца, и не станетъ правды нигдѣ. Настанетъ пришествіе антихриста, и быть тутъ конецъ свѣту. Вотъ теперь и походитъ на то: земли въ вершки измѣряютъ, антихристъ народился… охъ, согрѣшили мы, окаянные! Вѣдь и землемѣры-то, родимый, какъ поглядишь, не тѣ пошли: прежь-то все въ своихъ повозкахъ ѣзжали, и такіе-то были важнѣйшіе, что изъ себя поглядѣть, что изъ добра какого… ну, и хозяюшекъ завсе съ собою возили. А нынѣ, знать, ужь больно-много развелось ихъ — кормиться-то, знать, и имъ, сердечнымъ, плохонько пришлось: все-то1 ѣдутъ-ѣдутъ… и такіе-то жиденькіе, да худенькіе — ни въ немъ, ни на немъ ничего… въ чемъ только душа держится.
Я ничего не отвѣчалъ. Крестьяне вообще убѣждены, что землемѣры затѣмъ только и посылаются къ нимъ, чтобъ кормиться. Вслѣдствіе такого убѣжденія, они тотчасъ, по пріѣздѣ землемѣра, выбираютъ изъ своей среды кормоваго — мужика расторопнаго и опытнаго въ обхожденіи съ господами — котораго вся обязанность должна состоять въ томъ, чтобъ доставлять къ землемѣру пищу и водку. Представивъ себѣ это кормленіе, я не могъ не улыбнуться. Старуха посмотрѣла на меня, посмотрѣла на внучку, погладила ее въ раздумьи, и вдругъ, совершенно-неожиданно, обратилась ко мнѣ съ слѣдующимъ вопросомъ:
— А что, родимый, ты, чай, слышалъ, антихристъ-то давно народился?
— Не знаю, бабушка, сказалъ я, сильно-озадаченный такимъ переходомъ рѣчи.
— Какъ небось не знаешь! сказала старуха, недовѣрчиво и съ удивленіемъ посмотрѣвъ на меня: — коли не знаешь!.. А вотъ у насъ, продолжала она, подумавъ: — мужичокъ какъ-то проходилъ деревней^ такой-то богобоязненный! На ногахъ, на рукахъ у него желѣзныя гири висятъ, шапка съ желѣзнымъ обручемъ — какъ быть надыть труженику Христову. Всю землю, слышно, изошелъ, всякаго народу насмотрѣлся. Вотъ онъ-такъ видѣлъ антихриста, самъ намъ сказывалъ, что видѣлъ его. Еще и году, нѣтъ ему, баилъ онъ, а такой-то, баилъ, страшенный изъ себя: бородища по поясъ, а кулачища-то съ мужикову голову… такой-то страшонный! Гдѣ-то, вишь, теперь онъ далеко, у столба каменнаго, на семи цѣпяхъ желѣзныхъ сидитъ; ѣсть-неѣстъ, пить-не пьетъ, а все, вишь ты, грозится, что какъ минетъ ему десять лѣтъ, то онъ цѣпи-то свои порветъ и пойдетъ мучить людей, которые въ его вѣру не захотятъ пойти… И настанетъ тогда, какъ сказано въ писаніи, гладъ и моръ великій и беззаконіе несказанное: братъ возстанетъ на брата, сынъ на отца… Охъ, Господи, Господи! согрѣшили мы, окаянные!…
Старуха подняла кверху глаза и начала креститься.
— Баушка! а баушка! промолвила малютка: — а къ намъ придетъ онъ, антихристъ-то этотъ?
— Придетъ, придетъ, дитятко… всю землю изойдетъ, окаянный.
— Баушка! а баушка! а онъ какой-такой: баринъ, али мужикъ?
— Мужикъ, мужикъ, дитятко, отъ жидовки народился, только платье на немъ барское, да сила дьявольская… Да ты не бойсь, ты не бойсь, Господь-Богъ не попуститъ ему… Ты у меня умница: станешь Богу молиться, вотъ Господь-Богъ и не попуститъ ему…
Слушая болтовню старухи, я рѣшительно не думалъ раскаиваться, что остановился у ней. Много очень-интересныхъ вещей узналъ л: узналъ о томъ, какъ въ свѣтлый праздникъ, у одной молодой бабы, лѣшій ребенка утащилъ; какъ одного мужика черти задавили въ банѣ: кто у нихъ въ деревнѣ колдуномъ слыветъ, кто вѣдьмою… Бабы вообще, а старухи въ-особенности, куда-какія говоруньи! Чтобъ еще болѣе развязать языкъ выборничихѣ, я поподчивалъ ее водочкой, внучкѣ ея далъ сахару: старуха моя совершенно расходилась.
— Ты, вѣрно, нездѣшній, родимый? сказала она.
— Нѣтъ, бабушка, нездѣшній.
— Такъ и видно, что нездѣшній: дальній, надо-быть?
— Дальній, бабушка.
— То-то, вотъ, пошли все нездѣшніе землемѣры: ѣдутъ, ѣдутъ — и невѣсть куды и откудова… А поди, вѣдь, на своей-то сторонкѣ, у тебя и отецъ и мать, какія ни-на-есть, да все живутъ; а, чай, есть и хозяюшка молодая?
— Нѣтъ, бабушка, никого у меня нѣтъ.
— И, что ты, что ты, родной, Христосъ съ тобою!
Старуха покачала головой.
— Какъ же-таки, чтобъ и не было никого, продолжала она: — вѣдь такъ-то не проживешь вѣкъ. Ты бы, родной, хоть хозяюшкой-то обзавелся — все бы лучше было: и присмотрѣть за тѣмъ-другимъ было бы кому, и грѣха-то меньше бы взялъ на душу… А то у насъ, колись, стоялъ землемѣръ, тоже, сказывалъ, неженатый, да что проку: грѣха-то, грѣха одного что напримался!
— Такъ и у васъ въ деревнѣ стояли землемѣры? Да ты садись, бабушка, вотъ сюда, поближе ко мнѣ.
— О-охъ, родной, стояли, стояли! сказала она, подвигаясь ко мнѣ; дѣвочка не отходила отъ нея: — прежь-напрежь-то который межевалъ, ужь больно-давно былъ, и не вспомнить теперь: я тогды еще въ дѣвкахъ сидѣла, въ одной рубашонкѣ по улицамъ бѣгала, а два межевыхъ вотъ ужь на моихъ памятяхъ были: одинъ-то межевой лѣто-съ былъ — землю, слышь ты, оцѣнивалъ, а другой-то попрежь его былъ — годовъ пятокъ тому будетъ. И стоялъ-то еще у насъ онъ, вонъ въ той горенкѣ, что я напрежь тебѣ показывала… О-охъ, родимый! и грѣхъ-то, грѣхъ какой вышелъ и не приведи Господи!
Старуха опустила глаза на свою внучку и начала гладить ее съ особенною нѣжностью.
— Да что жь такое, бабушка, спросилъ я: — изобидѣлъ васъ чѣмъ-нибудь землемѣръ-то, что ли?
— О-охъ, родной, ужь такъ-то изобидѣлъ, что не чаяла я и перенести свое горе… такое-то вышло горе!
Она подперла рукою подбородокъ, покачала-покачала головой и, спустя нѣсколько времени, такъ начала говорить:
— Стоялъ онъ, землемѣръ-отъ, какъ я тебѣ сказывала, у насъ въ горенкѣ, цѣлую весну выстоялъ. Оно бы и ништо, нечего грѣха на душу брать, тяготы намъ отъ него никакой не было. Семейка-то у насъ небольшая была: старикъ мой, да три дочки — въ дѣвкахъ сидѣли. Старшихъ-то я опосля замужъ повыдала, а младшая-то… какъ-только вотъ вспомню о ней, такъ словно тебя кто ножомъ пырнетъ подъ сердце — такое-то горе, такое-то горе! ужь лучше бы мнѣ и не родить ее…
Рука старухи потянулась къ глазамъ.
— Такое-то горе, такое-то горе, говорила она, качая головою. — Наказалъ меня Господь въ родномъ дѣтищѣ — терпи, Его святая воля! А больно, родной, куды-какъ больно, на первыхъ-то порахъ и перенести не чаяла. Вѣдь она у меня — младшая-то дочка, Аннушкой звалась — такая-то была смирёная и послушливая дѣвка: слова отъ ней супротивнаго николи не услышишь. И такая-то была изъ себя красавица, что хоть гдѣ, такъ врядъ-ли другую сыщешь — писаная была красавица. Ужь и любила жь я ее! Дома, бывало, гляжу не нагляжусь на нее; въ людяхъ — хвалю не нахвалюсь. Вотъ за то-то, знать, Господь и покаралъ меня, глупую: грѣшно и своимъ дѣтищемъ похваляться предъ людьми. Гдѣ бы только знать благодарить Бога, а я, несмышлёная, куда-то ни выйду, только и на языкѣ у меня: Аннушка, да Аннушка; и хорошая-то она у меня, и прекрасная-то она у меня, и умница, и разумница, и такая и сякая… Вотъ за это-то самое, знать, Господь Богъ и покаралъ меня, неразумную. Приглянулась землемѣру дѣвка моя. Ну, знамо дѣло: молодой былъ, вотъ какъ и ты теперь, только повыше и повиднѣе тебя будетъ… приглянулась ему дѣвка, вотъ онъ и тово… съ шурами къ ней, да съ мурами, да съ загумными пригулами… Мнѣ бы и самой въ тѣ поры тово… покруче дѣвку-то придержать; да ужь коли Господь захочетъ кого наказать, такъ и разумъ у него отыметъ, оно и выходитъ не тово… Вѣдь видѣла же я, глупая, своими глазами все видѣла, да нѣтъ, что бъ дѣвкѣ-то острастку дать, и въ умъ не входило… А она у меня и сама тово… дѣвичье дѣло, глуповатое, а вороватое. Вотъ у нихъ и пошли шуры да муры… Свихнулась моя дѣвка, совсѣмъ не та стала, откуда и у ней прыть взялась! Бывало, какъ выйдетъ землемѣръ-отъ на крыльцо, подведутъ ему коня — такой-то важный былъ у него жеребецъ! такъ и гнется, такъ и храпитъ, а самъ весь, какъ жукъ черный… Какъ подведутъ ему этого коня — его татары подарили ему, чай украли гдѣ, собачая пара — и какъ сядетъ онъ на него, да начнетъ подпрыгивать, дѣвку-то и не оторвать отъ окна: притулится она къ окну, да такъ и стоитъ, какъ приклеенная, прости Господи, и не оторвешь ее ничѣмъ. Ужь землемѣра-то и не видать станетъ, а она все стоитъ, знай его выглядываетъ… Свихнулась дѣвка моя, совсѣмъ свихнулась. День-то туды-сюды, просидитъ какъ-нибудь, а подъ вечеръ-то сама не своя становится: въ рукахъ ничего-то у ней не держится, а отъ окна и оторвать ее нельзя: нѣтъ-нѣтъ да и заглянетъ на улицу. А какъ завидитъ землемѣра — и не вытерпитъ: ино вскрикнетъ, взбалмошная — такъ обрадуется, а иной разъ и въ ладоши захлопаетъ: „Ѣдетъ, молъ, ѣдетъ!“ Глянешь въ окно-то — и взаправду онъ ѣдетъ, а конь-то подъ нимъ такъ и приплясываетъ, такъ и приплясываетъ… Мнѣ все ничего не въ-примѣту: думаю, къ солдату этто говоритъ дѣвка: „Ѣдетъ!“ Разбужу я его: „ступай, молъ, служивый, баринъ твой пріѣхалъ“, да опять за свое принимаюсь. А землемѣръ-то тѣмъ временемъ знай приплясываетъ подъ окномъ; а дѣвка-то и глазъ съ него не сведетъ: станетъ, этакъ, бокомъ, да изъ-за косяка-то и глядитъ на него… Все не въ домёкъ мнѣ: думаю, съ-дуру этто дѣвка глаза пялитъ, да ещё радуюсь, глядя на нее: такая-то она у меня сдѣлается веселая, да ласковая: и мамонька-то я у ней стану, и голубушка-то, и такая и сякая… Разгорится вся, какъ маковъ цвѣтъ, и смѣется то-и-дѣло. Цѣлый день просидитъ, какъ вкопанная, и слова отъ ней путнаго не добьешься, а тутъ, какъ сорока, стрекочетъ и смѣется то-й-дѣлъ; а сама шмыгъ, да шмыгъ за дверь… на мѣстѣ ей не посидится: шмыгъ, да шмыгъ, такъ и подмываетъ ее… Ну, иной разъ и подумаешь что ни-на-есть, нельзя бёзъ этого. „Эй, дѣвка“, скажешь ей: „что тебѣ тамъ приспѣло?“ А она тебѣ: — „Вонъ, глянько-съ, скажетъ, у калинихиныхъ воротъ сколь народу собралось: и Антпика-косоглазый — ишь его, какъ хорохорится; и Гришуха… а на Ванюхѣ Тишкиномъ красная рубаха — ишь какъ прилипаетъ къ Аксюткѣ, и водой ихъ не разольешь…“ Скажетъ что-нибудь такое, да и сама туда же: пусти, да пусти ее на улицу, и не отстанетъ, поколь не отпустишь ее. „Ну, что жь, думаю, молодое дѣло пусть ее позабавится“. И отпустишь ее. А насчетъ землемѣра-то у меня и думки не было. Онъ такой-то добрый былъ: бывало, призоветъ меня къ себѣ, усадитъ, виномъ поподчуетъ… ну, и съ старикомъ моимъ обходителенъ» былъ. Иной разъ и къ намъ захаживалъ — балагуръ такой былъ — съ дѣвками начнетъ заигрывать… Да старшія-то мои дѣвки не таковскія были: Акулина, бывало, нѣтъ-нѣтъ, да и брякнетъ ему: «Ты думкой-то, молъ, какъ хошь раскидывай, да небольно заигрывай…» такъ-таки и отрѣжетъ ему. А онъ хошь бы что на это: засмѣется только, да и опять за свое — такой-то шутникъ былъ, прости Господи! Онъ у насъ и по помочамъ ходилъ — такой-то веселый, всѣ животики съ нимъ надорвешь… Аннушка-то смѣется-смѣется, слушая его; а онъ съ ней и ничего, при мнѣ-то онъ и ничего, хоть бы перстомъ коли доткулся… Ну, мнѣ и въ умъ ничего такого не приходило. Какъ-вотъ, примѣчаю я, что дѣвка-то моя сама на себя не похожа: сидитъ, иной разъ, какъ пришибеная, опуститъ руки, работать не работаетъ, и слова отъ ней ласковаго не добьешься… Съ сестрами-то какъ чужая стала: тѣ къ ней, а она отъ нихъ, да все въ уголъ, да въ уголъ какъ-нибудь норовитъ. Что, молъ, такое съ дѣвкой дѣется? Я къ ней. Допытывалась, допытывалась — ничего путнаго не узнала. А землемѣру-то пришло ужь уѣзжать отъ насъ: мѣрять-то онъ давно пересталъ, только все надъ плантами сидѣлъ — клеилъ, да мазалъ… Какъ, бывало, не заглянешь къ нему, онъ али надъ столомъ нагнувшись стоитъ, али по полу надъ плантами ёрзаетъ; а лицо-то, а руки-то — всѣ красищами замазаны, ажно глядѣть на него страшно… Вотъ, какъ управился онъ съ плантами-то своими и началъ собираться… Я ему на завтракъ и блинковъ напекла, и лишенку состряпала — покушалъ онъ. Тутъ ему и подводу привели, и мужики собрались на проводы. Попрощался онъ; вышелъ, хотѣлъ садиться, да опять въ избу шобёгъ, словно что забылъ тамъ. А какъ вышелъ опять, сѣлъ въ телегу — только мы его и видѣли… Воротилась я этто въ избу, заглянула вонъ туда, за занавѣску-то, а Аннушка моя сидитъ тамъ ни жива, ни мертва, уткнулась въ уголъ Лицомъ, да такъ и хнычетъ, такъ и хнычетъ… Повернула я ее къ себѣ: «Что, молъ, съ тобой? али опять съ сестрами не поладила?» да какъ гляну на полъ, сердце-то такъ и ёкнуло у меня… Охохойюшки! Какъ-быть, подъ самыми ногами у ней, вижу, коніелёкъ землемѣрскій — важнѣйшій кошелёкъ, сколько разъ я его видала! «Это, молъ, что?» какъ закричу я на нее, какъ затопаю… да и не вспомню ужь, что со мной сталось. «Говори, молъ, какъ и какъ было что?» Ревётъ моя дѣвка, ревётъ, на чемъ свѣтъ стоитъ, в сама: «Убей, говоритъ, а ничего не скажу, ни въ чемъ не повинюсь», говоритъ. Я и того пуще… Тутъ наши прибѣжали на крикъ: «Что, молъ, у васъ тутъ за содомъ тако?» А я и говорить-то не смогу — такая-то злость меня взяла! только этакъ на кошелекъ имъ показываю… А дѣвка-то поднялась тѣмъ временемъ, да какъ ткнетъ его ногой, Да закричитъ: «Пропади ты, іудино сѣмя!» ажно денежки зазвенѣли. Глянула я на дѣвку-то — мать Пресвятая Богородица! дѣвку-то и признать нельзя: коса-то распустилась у ней чуть не до земи; въ лицѣ хоть бы кровинка какая, а глаза-то словно и не ея: слезъ-то въ нихъ ни капельки нѣтъ — куда дѣвались только — а зрачки-то такъ и горятъ, такъ и прожигаютъ насквозь… Выпрямилась она, этакъ, во весь ростъ — а она у меня высокаго росту была, тонкая, Да высокая — выпрямилась она, этакъ, да и указываетъ все на кошелёкъ-отъ: «Возьмите, говоритъ, его на погибель себѣ!» Мы такъ и опѣшили. Нагнулась-было я къ Кошельку-то, да не знаю — брать ли его, нѣтъ ли? А старикъ мой какъ схватитъ его: «О-то-то!» да и давай имъ побрякивать… Видимъ — полнехонекъ, какъ есть, полнёхонекъ кошелёкъ! Открываемъ его — серебро, серебро… а тугъ какъ-быть и золотой одинъ замѣшался. Вѣдь этакая махинища! У старика-то такъ и разгорѣлась глаза — изъ себя вышелъ: руками машетъ, самъ кричитъ и невѣстъ что; дѣвка въ ладоши захлопала — такая-то дурость на всѣхъ нашла! А нѣтъ, чтобы поразмыслить; видимо дѣло: чужое добро, придется за него отвѣтъ держать, такъ нѣтъ же! Какъ только поугомонились маленько, давай считать. Да пересчитывать; что-то ужь больно-много, рублей полсотни будетъ. «Нѣтъ», думаемъ себѣ, «не будетъ такой махины дѣвкѣ отдавать: что у него разума что ли не хватило? Оборонилъ, думаемъ, какъ-нибудь…» Оборонилъ, Да оборонилъ — на томъ и положили мы. Что тутъ дѣлать? не въ догонъ же за нимъ скакать? «Спохватится — воротится». Думаемъ себѣ, «а не то солдата пришлетъ». Разсудили мы такъ-то, да и припрятали денежки; а сами ни гугу! и дѣвкамъ объ этомъ заказали говорить.
— Только вотъ, проходитъ сколько-то времени, ждемъ-пождемъ — не ворочается землемѣръ, и солдата за деньгами не присылаетъ. «Что за оказія!» думаю-себѣ, а сама стороной рсе развѣдываю: не слышно ли по деревнѣ чего?.. Охъ, дурныя вѣсти! Одна сусѣдка забѣжитъ, другая забѣжитъ: та-та-та, та-та-та, какъ сороки-трещотки, прости Господи… И все, о чемъ бы ни заговорили, нѣтъ-нѣтъ, да и свернутъ на Аннушку… «Эхъ имъ далась моя Аннушка!» думаю--себѣ, а у самой и сердце не на мѣстѣ: вижу, не съ-проста это дѣлается, нѣтъ, не съ-проста. Вотъ куды-то ни выйду я, всѣ такъ Аннушкой и тычутъ мнѣ въ глаза, такъ и тычутъ: «Какова-то, молъ, твоя Аннушка? Что это, молъ, не видать твоёй Аннушки?» А не то: «Вонъ, скажутъ, торговецъ пріѣхалъ: то-то, небось, обновъ понакупитъ твоя Аннушка!» Слушаешь, слушаешь, да только плюнешь, бывало, съ тѣмъ и пойдешь прочь. А сердце-то болитъ-болитъ, и чего не передумается тѣмъ временемъ! Дозналась я, подъ-рукой, что Антипка Терёхинъ распускаетъ про Аннушку и невѣсть какіе слухи: и то-то онъ видѣлъ, и другое онъ видѣлъ… А онъ, собачій сынъ, допрежь-то самъ за Аннушку сватался — чтобъ ему поперхнуться!
— Вотъ я, родимый, потужу, потужу такъ-то — извѣстно, материнское-то сердце каково! Потужу я, потужу, да и опять начинаю къ дѣвкѣ-то приступать: «Говори, молъ, какъ и какъ у васъ было съ землемѣромъ? все говори!» Реветъ моя дѣвка, что есть моченьки, а сама все свое: «Хоть убей меня, говоритъ, а ничего не скажу, ни въ чемъ не повинюсь». Билась, билась я съ нею — никакого толку не выходитъ. Ужь я и лаской-то начинала, и такъ и сякъ — расплачется толко дѣвка моя… Ну, и жаль мнѣ ее станетъ — родное дѣтище, вѣдь у сердца ее носила; расплачется она, ну, и отступишься отъ ней. «Что, думаю, дѣвку заѣдать понапрасну», подумала, подумала я такъ-то, да и махнула на все рукой: «Авось Господь умилостивится, обойдется все какъ-нибудь». Только ужь дѣвка-то больно меня безпокоила. Погляжу я, погляжу на нее — горе, да и только! И ходитъ-то она у меня, какъ не своя, и берется-то за все, какъ не своими руками; ѣсть не ѣстъ, съ лица совсѣмъ спала… Пропадаетъ! Сидитъ она день-деньской въ горенькѣ (вонъ въ той, что землемѣръ-отъ занималъ) одна-одинёхонька сидитъ, дъ никуды не хочетъ глаза казать. Оно бы и ничего: она у меня ткачиха была, мастерица-дѣвка. Ну, я и ничего: думаю, пусть ее ткетъ на сарафанъ себѣ, пусть ее ткетъ. А разъ я и войди посмотрѣть на нее. Отворяю я тихонько дверь, гляжу, а дѣвка-то моя — Царица Небесная! нагнулась надъ станкомъ, ткать не ткетъ, а сама такъ-вотъ и плачетъ, такъ и разливается… Подошла я къ ней: «Что, молъ, съ тобой? что, молъ, съ тобой, Аннушка? не изобидѣлъ ли кто тебя?» А она: «И, нѣтъ, мамонька, я такъ, и сама не знаю съ чего плачу… нудно, что-то». «Какъ же, молъ, не знать, говорю я: что ты, что ты, родная, говорю я, Господь съ тобою». И перекрестила ее. А у самой въ головѣ: "извели ее лиходѣи: я вѣдь у насъ, по деревнямъ-то, много этой пакости водится. Достала я съ полицы водицы святой: «Выпей маленько», говорю ей, и сбрызнула ее. Ну. и ничего — оправилась дѣвка моя. «Ты бы, говорю ей, къ Калинихѣ сходила; у ней, говорю, копотихи[1] нынче: сёстры-то твои съ утра тамъ, и другихъ дѣвокъ, слышно, много пошло». А она: «нѣтъ, говоритъ, мамонька, не можете я что-то».
«На утро, дѣвка, кажись и ничего — только хиленька была; день-деньской пролежала, а къ-вечеру-то, глядимъ, и опять съ ней та же болѣсть приключилась. Вижу я, что неподходящее дѣло: „Извели у меня дѣвку лиходѣи, какъ есть извели“, думаю-себѣ. Толкнулась я къ знахарю (онъ добрый былъ человѣкъ, только гораздъ былъ отводить нечистую силу, напущенную лихими людьми, и самъ — ни-ни ни! никому и на-волосъ худова не дѣлывалъ) — толкнулась я къ нему, разсказываю. какъ все дѣло было; — ну и онъ тоже: „Извели, говоритъ, у тебя дѣвку: эдакій рыжій человѣкъ это приспѣлъ тебѣ, говоритъ; ну, да не тужи, говоритъ, я справлюсь съ нимъ“. Вижу, что и взаправду, такой человѣкъ былъ у меня на-примѣтѣ — такой-то злющій, что и не приведи Господи! Вотъ и говорю я ему: „Помоги, родимый, приставь къ плечамъ голову: что хоть возьми, только поставь мнѣ дѣвку на ноги“. И взялся онъ. Шесть зорь — на-утрѣ и на-вечерѣ — водилъ онъ дѣвку къ колодцу, умывалъ и дѣлалъ надъ ней всякіе, какіе ни-на-есть, наговоры — ничто не помогало: какъ вечеръ — реветъ, реветъ моя дѣвка не своимъ голосомъ, реветъ да и только. Что ты станешь дѣлать! Жилъ, вёрстъ за тридцать отъ насъ, другой ворожецъ, только этотъ ужь такой колдунъ, что и Боже упаси! самъ всякую болѣсть по вѣтру пускаетъ, на всѣ пакости гораздъ: рыболовы ли, звѣровы ли — никакъ безъ него не обойдутся; свадьба ли, крестины ли какія случатся — вездѣ его чествуютъ… Я къ нему — грѣхъ, думаю, да ужь дѣвку-то жаль больно. И повезла я ее къ нему. Пріѣзжаемъ, входимъ въ избу. А онъ, окаянный, какъ лежалъ на полатяхъ, лицомъ къ дверямъ, такъ и лежитъ, растянувшись, какъ змѣй Горымычъ какой, прости Господи… Да какъ завидѣлъ насъ, вытаращилъ бѣльма, ощерилъ зубы — у! ажъ страхъ меня взялъ. Но ништо: оправилась я, да и говорю: „Вотъ, молъ, родименькій, я холстику на рубаху привезла тебѣ, да ситный, да винца маленько… Возьми, родимый, говорю: тебѣ вѣдь чай негдѣ взять?“ И слѣзъ онъ къ намъ. Отлилъ вина въ скляницу, да и давай въ немъ глядѣться, а самъ какія-то рожи корчитъ, что не приведи Богъ и во снѣ видѣть… такія-то рожи! Глядѣлъ, глядѣлъ онъ въ винище-то, да и говоритъ намъ: знаю, знаю, говоритъ, зачѣмъ пришли вы, говоритъ. Дѣвка-то у тебя важная, важная, говоритъ, да и баринъ-то хорошъ, больно — хорошъ, говоритъ». Приложился къ скляницѣ-то, выпорожнилъ ее однимъ духомъ, да и опять за свое: «Хорошъ, баитъ, больно-хорошъ…» да какъ возьмется за бока, и ну хохотать, во все горло, какъ сатана, прости меня Господи! Меня ажь сердце взяло; а дѣвка-то моя — Матерь Божія! какъ глянула я ей въ лицо, а на ней и лица-то нѣтъ: вся-то посинѣла она, родная, да такъ и дрожитъ… жмется ко мнѣ, а сама такъ и дрожитъ-дрожмя… Я и говорю: «родимый! съ дѣвкой-то недоброе». А онъ: «ништо, ништо, пройдетъ, говоритъ, и не такихъ вылечивалъ», говоритъ. А самъ полѣзъ въ печурку, вынулъ оттуда мѣшочекъ съ какимъ-то снадобьемъ, погрусилъ-потрусилъ изъ него въ скляницу, налилъ туда вина, да и давай въ него шептать, пошепталъ, да и подаетъ дѣвкѣ: «Выпейка-ка, говоритъ, красавица». А дѣвка-то глядитъ на меня, какъ несмысленная, и слова не выговоритъ. Вотъ я говорю за нее: «И-и! говорю, гдѣ же ей выпить такую махинищу: дѣло дѣвичье, она у меня, отродясь, не то вина, развѣ бражки коли-коли отвѣдаетъ». А онъ и ну кривить рожу: «Э-э! говоритъ, вѣстимо, говоритъ, не барское это питье: зеленовато и горьковато; но ништо, говоритъ, несладенько, да здоровенько: головонька поболитъ, да не станетъ тужить», говоритъ, а самъ такъ и тычетъ, такъ и тычетъ стаканомъ-то дѣвкѣ подъ-носъ. Глядѣла, глядѣла она, моя голубушка, да какъ схватитъ его, и выдула въ одинъ духъ — хоть бы поперхнулась какой разъ… да и посоловѣла же она у меня, сердечная, и не дохнетъ, и слова-то не сможетъ вымолвить, только знай глазами хлопаетъ. А ворожецъ-то: «Ну, ничего, говоритъ, пройдетъ; не печалься старуха, говоритъ: теперь болѣсть всю съ дѣвки, какъ рукой сниметъ».
А я себѣ: «ужь гдѣ тамъ, думаю, сниметъ; какъ бы дѣвка-то и совсѣмъ не кончилась — чтобъ тебѣ къ нечистымъ провалиться, окаянному». Вывела я кой-какъ дѣвку-то, усадила ее въ телегу, да и давай погонять. Во всю дорогу хоть бы она словечко молвила, хоть бы поворохнулась, сердечная — лежитъ, какъ неживая, да и полно. Привезла я ее, сама въ избу вташила, на постель уложила: ну, кажись, и ничего — дышетъ… раскраснѣлась дѣвка моя, и дышетъ, такъ вотъ и дышетъ. Вижу, спитъ дѣвка, и оставила я ее. На утро встала она, кажись, и совсѣмъ здоровою: румянецъ во всю щеку; сама печь затопила и утренничала съ нами. «Ну, слава те Господи!» думаю я: авось ли умилосердится Господь, поправится дѣвка моя". Анъ нѣтъ: за грѣхи наши караетъ насъ Отецъ Небесный! Подъ вечеръ я къ сосѣдкѣ забѣжала: тары-бары, и засидѣлась я у ней. Прихожу домой — наши еще не ворочались съ гумна, Аннушка-то одна оставалась, гдѣ ей работать! Прихожу я домой. Только-что ступила въ сѣни, слышу, плачетъ кто-то. О-охъ, вижу, не добро въ дому! Перекрестилась я этто, сотворила молитву, пріотворила дверь въ избу — никого-таки не видно; кличу я Аннушку — не откликается моя Аннушка, и слышу, кто-то хнычетъ-хнычетъ, какъ быть, этакъ позади меня хнычетъ. Я въ чуланъ… гляжу, а Аннушка-то моя забилась въ уголъ, да такъ и хнычетъ… Тутъ я и не выдержала; взяла ее, сердечную, подъ-руки, внесла въ избу, разспрашиваю, что-ни-на-есть, а у самой слезы-то такъ-вотъ и льются, такъ и льются… А она схватилась, этакъ, у подсердья, да такъ и надрывается, такъ и надрывается… жалость, да и только!
— И вотъ, такъ-то все съ ней: какъ вечеръ, плачетъ моя дѣвка, плачетъ-плачетъ, а чего плачетъ — одинъ Господь вѣдаетъ! И высыхла же она у меня, голубушка, такъ-что и признать нельзя. Сбиралась-было я ее въ церковь свозить — тамъ, видишь ты, на селѣ-то, человѣкъ такой былъ, на Евангеліи всякую болѣсть отчитывалъ да ужь больно-далёко везти-то было, родимый, боялась, какъ бы на дорогѣ не умерла. А тѣмъ временемъ узнала я, что землемѣръ-отъ, что у насъ стоялъ, недалёко межуетъ. И приди мнѣ въ голову провѣдать его. Многихъ онъ у насъ отъ лихоманокъ вылечивалъ: не посовѣтуетъ ли, думается мнѣ, что съ дѣвкой-то дѣлать, да лихихъ людей не уйметъ ли? Вѣдь, просто, родимый, житья на деревнѣ не стало: такъ-вотъ всѣ и тычутъ, такъ и тычутъ-те дѣвкой-то въ глаза… Этакой вѣдь народецъ у насъ, прости Господи! звѣрь-звѣремъ глядитъ; и еще пуще звѣря иного — такъ и норовитъ тебѣ пакость какую приспѣть, не то, чтобъ помочь въ бѣдѣ… Вотъ такъ-то, и надумалась я. Признаться, и кошелёкъ-отъ землемѣрскій ужь больно наприкучилъ намъ: думается и то, думается и другое… Извѣстно, чужое добро — только мука съ нимъ одна! Не отъ него ли еще и напасть-то пришла на дѣвку? Надумалась я такъ-то да и снарядилась въ дорогу. Прихожу этто къ землемѣру — ничего: принялъ меня, какъ-быть даже обрадовался, усадилъ и ну разспрашивать: «Что, молъ, твоя Аннушка? и здорова ли Аннушка, и не вышла ли замужъ твоя Аннушка?» ну, просто, такой-то балагуръ былъ — прахъ его возьми! А мнѣ, самъ видишь, до того ли было… Стала-было я о кошелькѣ заговаривать, такъ куды! и слушать не хочетъ: «Это» говоритъ, «ужь вѣрно счастье ваше такое». Мнѣ, говоритъ «все-равно бы они не пошли въ прокъ: мужицкія деньги» говоритъ; «вашей же деревни деньги, такъ пускай» говоритъ «и останутся у васъ — пусть дочерямъ твоимъ пойдутъ на приданое.» Я было и то, и другое… а онъ смѣется только — такой-то вертопрахъ былъ, прости Господи! А тутъ, какъ начала я ему про Аннушку поразсказывать, онъ и присмирѣлъ… до малости, вѣдь, все повыспросилъ. А тамъ породилъ, походилъ: «Ну», говоритъ «не тужи», говоритъ: «перемелется — все мука будетъ. Я, говоритъ, самъ къ вамъ понавѣдаюсь, и дохтура привезу». И тутъ же при мнѣ писать началъ и солдата въ городъ за лекарствами послалъ. И мнѣ, старухѣ, не далъ пѣшкомъ идти, тотчасъ велѣлъ подводу нарядить и обнадёжилъ меня всячески — дай Богъ ему здоровья. Ну, и хорошо. Какъ сказала я Аннушкѣ, что-вотъ молъ, я и землемѣра нашего видѣла: обѣщался, молъ, лекарство тебѣ прислать, и самъ назывался пріѣхать, такъ, повѣришь ли, родимый, вскрикнула только дѣвка моя, и ну смѣяться… и вѣдь какъ смѣяться-то почала… О-охъ, родной! тяжело мнѣ было, вотъ-какъ тяжело! Да что сдѣлаешь? надо было по дѣвкѣ-то норовить какъ-нибудь: вѣдь она у меня, что синь-порохъ въ глазу. «Вѣдь, ужь если и случился грѣхъ какой», думаю себѣ, «такъ сама же я, старая, виновата, что не уберегла дѣвку. А выздоровѣетъ, Господь дастъ, и поправится все: выдамъ ее замужъ и будетъ жить она, какъ всѣ добрые люди, по-совѣсти и по закону Божію. Можетъ, у ней и 6флѣсть-то дѣвичья….» Думаю я такъ-то, да и стараюсь все, какъ-нибудь, по дѣвкѣ норовить. У меня ужь и женихъ былъ на примѣтѣ, хорошій мужикъ, только овдовѣлъ передъ этимъ… двѣ дѣвочки еще у него остались. Вотъ я такъ-то и норовлю все по дѣвкѣ. Хорошо. Денька, этакъ черезъ три и солдатъ землемѣрскій пріѣхалъ, навезъ всякихъ скляницъ съ лекарствами… Повеселѣла моя Аннушка! стала какъ-быть суетливѣе… Одно только: смѣяться стала ужь больно-часто… смѣется-смѣется — все смѣется, а и не знать чему! Я-было ужъ тово… думаю: не рехнулась ли дѣвка моя? Да нѣтъ, слава Богу, ничего такого незамѣтно: только-что смѣется, знай все смѣется… Я, этакъ, чтобъ угодить ей, и о женихѣ начинаю заговаривать — ничего, смѣется только дѣвка моя, знай все смѣется… Ну ничего, кажись бы и здорова стала — только, о чемъ ни заговоришь съ ней — смѣется, да и смѣется дѣвка моя, такъ-что я не знала, что и подумать о ней… Солдата-то мы выпроводили — ничего: какъ быть стала поправляться моя Аннушка. А разъ и говоритъ мнѣ она: «Схожу-ка я» говоритъ «тётю попровѣдаю, давно, говоритъ не видала я ее, да и съ подругами погуляю: немного ужь, говоритъ, мнѣ въ дѣвкахъ оставаться» такъ и говоритъ. Я-было и уперлась сначала, не хотѣла ее пускать: «Слаба еще ты, говорю ей, гдѣ тебѣ идти: кабы, опять въ дорогѣ-то не прихватила тебя болѣсть». А она пристала ко мнѣ, какъ съ ножомъ и не отходитъ: пусти, да пусти ее. Ну, не чего дѣлать: «Ступай» говорю «да не мѣшкайся тамъ». Тётка-то недалеко жила, верстъ пять какихъ-нибудь, и тѣхъ не будетъ. И собралась она, какъ слѣдуетъ: кой-что изъ лапотинки взяла, льну кудель, для пряжи; пошла. Только-вотъ, какъ ушла она, мнѣ и не терпится: думается то, думается другое… Не вытерпѣла я: на другой же день собралась да и сама за ней слѣдомъ… Прихожу, спрашиваю про Аннушку: да ее, говорятъ мнѣ, и духу здѣсь не было. Пресвятая Троица! утодники Божіи! гдѣ жь бы ей это быть надо? Думаю, думаю и ничего-то не вздумаю: вотъ, точно, кто обухомъ пришибъ меня! Бросилась я туда, бросилась я сюда — нигдѣ-^то нѣтъ моей Аннушки! Я и къ землемѣру-то навѣдалась: сказали, что въ городъ уѣхалъ; я и къ знахарямъ-то ѣздила, и молебны служила — все нипочемъ: какъ въ воду канула дѣвка моя! А тутъ старшихъ-то дочерей пришлось отдавать замужъ, я и завертѣлась совсѣмъ. Потужила, потужила, да. и положилась во всемъ на, Бога: буди Его святая воля!…
"И прошло такъ-то съ годъ времени. Какъ, вотъ, одинова, дѣло около святокъ было, зима рано выпала, да такая-то студеная, что и не запомнятъ старики! Птицы одной что мерзло: другая летитъ-летитъ, да такъ и падаетъ комъ-комомъ… Такъ-вотъ, одинова, ночью, старикъ мой отворяетъ дверь изъ сѣней, занёсъ ногу за порогъ, чуетъ мягкое что-то; у него и душа захолонула. Прибѣжалъ онъ въ избу: «Вставай» кричитъ «старуха, вздувай огонь: неладно у насъ!» Толкаетъ онъ, этто, меня, кричитъ не своимъ голосомъ, а самъ дрожь-дрожмя дрожитъ. «Что, молъ, такое за неладно?» спрашиваю я. А онъ только: «Вставай, вставай» говоритъ «старуха», а самъ дрожь-дрожмя дрожитъ. Привстала я, этто, подхожу къ окну — только и слышно: ууу! уму! Такая-то завирюха, какой не бываетъ и на свадьбѣ бѣсовской!… Вздула я огонь. «Что, молъ, такое?» говорю я къ старику, а онъ только на дверь, этакъ, указываетъ… Что за оказія! Взяли мы по лучинѣ, вышли въ сѣни, отворяемъ дверь на крыльцо — а буря-то и того пуще: гуу! гуу! такъ-вотъ и гудитъ, такъ и ломится въ сѣни, такъ и задуваетъ свѣтъ-отъ… Только-вотъ, какъ пріотворили мы дверь-то, а старикъ мой и говоритъ: «Съ нами крестная сила!» Перекрестились мы этто, нагнулись, глядимъ: Матерь Божія! какъ-быть, у самого-то у порогу человѣкъ лежитъ: скорчился онъ — спитъ али умеръ — не видать было. "Ой-ой! старикъ, а старикъ!«говорю я: „помогай мнѣ: никакъ это нищенка какая закоченѣла?“ Разоблачаю я ее этто, подношу къ ней лучину: „ -Старикъ, ой старикъ! да никакъ это наша Аннушка!“ говорю я, а у самой и руки опускаются, такое-то лихо подступило подъ сердце! „Ой-ли?“ говоритъ онъ: „ужли и взаправду Аннушка?“ — „Да какъ же“, говорю „не взаправду; вотъ, глянько-съ, и образокъ-отъ нашъ на шеѣ: Анна пророчица, и Митрофанъ угодникъ… Она, она, сердечная…“ Взвыла я тутъ не своимъ голосомъ!… Къ утру-то сосѣди набѣжали; всѣ въ одинъ голосъ: Аннушка, да Аннушка: „Твоя, говорятъ, Аннушка“. — „Да ужь коли не моя“, говорю я: „материнское-то сердце ни въ жизнь не ошибётся…“ А лапотинка-то на ней ненашинская, пристойная лапотника: платъ-отъ на головѣ такой большой, шубка на заячьемъ мѣху, и черевички такіе знатные… Изъ города, видно, пришла, сердечная, стосковалась, знать по отцу-матери — да не привелъ ей Господь съ нами увидѣться… Чудно, право: умереть у дверей родительскаго дому! Вѣдь сколько верстъ, небось, прошла, а тутъ и за порогъ не смогла переступить… Божія воля на все; за грѣхи наши караетъ насъ Отецъ небесный.»
Старуха оборотилась къ образамъ, вздохнула и перекрестилась. Черезъ минуту она опять заговорила:
— О-охъ, родимый! горя-то что напрималась я тогды! Покель начальству знать дали, покель судъ наѣхалъ, а я и глазъ не смыкала: дни-ночи вытьемъ-провыла надъ мертвою-то. И чего-чего только стоило мнѣ отъ лекаря оборонить ее! вѣдь рѣзать собрался ее, окаянный… У — у! и гдѣ только у него душа была, у сибирнаго…
Здѣсь кончился разсказъ выборничихи объ Аннушкѣ. Грустный выѣхалъ я изъ деревни Топтыгиной.
Насчетъ дороги прежній ямщикъ не обманулъ меня: только-что я повернулъ за околицу — все поля-и-поля ширью да гладью пошли писать во всѣ стороны.
— Эй, вы, соколики! весело покрикиваетъ ямщикъ, распустивъ возжи.
Кони мчатся, колокольчикъ звенитъ-звенитъ… Темнѣетъ. Деревья, тамъ и тямъ разбросанныя въ-одиночку, принимаютъ самыя странныя очертанія. И машутъ онѣ мнѣ, и киваютъ онѣ мнѣ… Мимо, мимо!
Начинаютъ попадаться крестьяне: одни убираютъ снопы, другіе возращаются съ поля… «Богъ вамъ помочь, братцы!»
И далѣе, далѣе… Воздухъ становится довольно-холоденъ; заря раскинулась по всему небу; взоръ тонетъ въ необозримой дали… Сердце рвется «туда, туда!» и уста безсознательно шепчутъ одно слово: «Пошелъ! пошелъ!»
- ↑ Копотихами называются помочи, на которыхъ женщины лёнъ треплютъ.