Бобров Е. А. А. И. Полежаев об А. С. Пушкине // Пушкин и его современники: Материалы и исследования / Комис. для изд. соч. Пушкина при Отд-нии рус. яз. и словесности Имп. акад. наук. — Спб., 1907. — Вып. 5. — С. 82—109.
http://feb-web.ru/feb/pushkin/serial/ps5/ps52082-.htm
А. И. Полежаевъ объ А. С. Пушкинѣ.
[править]I.
[править]Вопросъ объ отношеніи къ Пушкину его современниковъ, особенно современныхъ ему русскихъ поэтовъ, остается до сихъ поръ недостаточно разработаннымъ. Такъ, напримѣръ, еще недавно былъ поднятъ и дебатировался въ печати вопросъ объ отношеніи къ Пушкину одного изъ ближайшихъ его друзей — поэта Е. А. Боратынскаго. Небезынтересно будетъ, поэтому, разсмотрѣть отношеніе къ Пушкину еще одного поэта пушкинской эпохи, а именно Полежаева.
А. И. Полежаевъ, столѣтняя годовщина рожденія[1] котораго приходилась въ 1905 году, былъ на шесть лѣтъ моложе Пушкина и пережилъ его всего на годъ, скончавшись 16 января 1838 года. Онъ началъ печататься одиннадцатью годами позже, чѣмъ Пушкинъ, былъ очевидцемъ появленія всѣхъ великихъ твореній своего геніальнаго современника и свидѣтелемъ того впечатлѣнія, которое они производили.
Оба поэта, Пушкинъ и Полежаевъ, вѣроятно, лично никогда не встрѣчались. Полежаевъ только одинъ разъ, еще будучи въ университетѣ, пріѣзжалъ въ Петербургъ къ своему дядѣ, Александру Николаевичу Струйскому, и пробылъ тамъ всего нѣсколько мѣсяцевъ. Пушкинъ неоднократно наѣзжалъ въ Москву, но, надо думать, ни разу не встрѣтился съ Полежаевымъ въ какомъ-либо обществѣ. Нельзя не отмѣтить, къ сожалѣнію, и того обстоятельства, что Пушкинъ, повидимому, не былъ знакомъ со стихотвореніями Полежаева, или, по крайней мѣрѣ, не счелъ нужнымъ о нихъ высказаться. Не упоминаетъ о Полежаевѣ ни разу Пушкинъ и въ своихъ письмахъ….
За то Полежаевъ всю жизнь оставался вѣрнымъ поклонникомъ пушкинской музы.
Мнѣнія Полежаева о Пушкинѣ тѣмъ любопытнѣе, что Полежаевъ по воспитанію, образу жизни и общественной своей средѣ совершенно отличался отъ Пушкина; вдобавокъ, Полежаевъ никогда не принадлежалъ ни къ какому опредѣленному литературному кружку; въ своихъ сужденіяхъ онъ не былъ простымъ эхо другихъ какихъ-либо лицъ, тѣхъ или иныхъ вожаковъ кружка; онъ высказывался самостоятельно. На Полежаевѣ, стоявшемъ «въ сторонѣ отъ большого свѣта», можемъ мы съ удобствомъ изучать, какъ отражалась поэзія Пушкина не въ ближайшихъ къ нему литературныхъ кругахъ, но на интеллигентной Россіи того времени вообще.
II.
[править]Симпатій и интереса къ Пушкину Полежаевъ не могъ получить ни въ пансіонѣ, ни въ университетѣ, гдѣ дѣйствовали на каѳедрахъ враги новаго литературнаго направленія. Съ Пушкинымъ Полежаевъ, по всей вѣроятности, ознакомился рано, еще въ пансіонѣ Визара, не въ преподаваніи, конечно, а, такъ сказать, помимо школы, контрабандой, и Пушкинъ несравненною легкостью своего стиха, вѣроятно, пробудилъ въ мальчикѣ 14—15 лѣтъ первое желаніе писать стихи, подбирать риѳмы, что� давалось Полежаеву безъ большого труда. Его первый же опытъ, появившійся въ печати, «Морни» показываетъ большое мастерство и характерную для Полежаева твердую легкость стиха.
Въ то время, когда Полежаевъ былъ по одиннадцатому году привезенъ въ Москву и помѣщенъ у Визара, Пушкинъ уже началъ печататься. Пока Полежаевъ учился въ своемъ пансіонѣ — и даже за первые его годы въ университетѣ, Пушкинъ успѣлъ уже много напечатать, пріобрѣсти большую популярность своими печатными пьесами — и еще бо�льшую и громкую извѣстность эпиграммами и другими стихотвореніями, распространявшимися въ рукописи, вслѣдствіе ихъ неудобства для печати, пьесами, носившими либо эротическій, либо атеистическій, либо политическій характеръ.
Эротическія, политическія и антирелигіозныя рукописныя пьесы Пушкина, запретный плодъ, контрабанда, должны были имѣть особенно притягательную силу для школьниковъ, для учащейся молодежи. Такъ, вѣроятно, впервые ознакомился съ Пушкинымъ и Полежаевъ. Знакомое уже имя поэта не могло не привлекать интереса и къ печатнымъ его произведеніямъ. До вступленія Полежаева въ университетъ появился уже Пушкинскій «Русланъ и Людмила». Потомъ появляются «Кавказскій плѣнникъ» и «Бахчисарайскій фонтанъ», очень нравившіеся, какъ увидимъ ниже, Полежаеву. Далѣе появляются первыя главы «Евгенія Онѣгина», вызвавшія уже со стороны Полежаева и подражаніе въ видѣ поэмы «Сашка».
Весьма любопытнымъ вопросомъ, который мы, къ сожалѣнію, не въ силахъ разрѣшить, является слѣдующій: какъ познакомился Полежаевъ съ Байрономъ: черезъ Пушкина или же самостоятельно, безъ его посредства? Но во всякомъ случаѣ, благодаря ли Пушкину, или же вмѣстѣ съ нимъ, хотя и независимо отъ него, Полежаевъ сталъ поклонникомъ Байрона, скорбѣлъ объ его смерти и завидовалъ его генію. Въ этомъ отношеніи Полежаевъ вполнѣ сходился еще съ однимъ своимъ современникомъ, землякомъ, московскимъ же поэтомъ и университетскимъ же вольнослушателемъ, Дмитріемъ Владимировичемъ Веневитиновымъ, который оплакалъ кончину Байрона въ особомъ циклѣ стихотвореній[2].
Въ стихотвореніи „Арестантъ“ 1828 г. Полежаевъ говоритъ о себѣ:
„Солдатскій шлемъ пріосѣнилъ
Главу достойную вѣнка,
И Чайльдъ-Гаролъдова тоска
Лежитъ на сердцѣ у того,
Кто не боялся никого“ 1).
1) Стр. 59. Цитаты приводятся по Ефремовскому изданію.
Въ 1830 г., на Кавказѣ, въ поэмѣ „Эрпели“, п. VI, Полежаевъ, приступая къ описанію батальныхъ картинъ, заявляетъ:[3]
„Я долженъ здѣсь, какъ Вальтеръ Скоттъ
Или Байро�нъ, представить списокъ
Съ живыхъ, разительныхъ картинъ“.
Въ 1832 г., на Кавказѣ, же Полежаевъ пишетъ еще одну батальную поэму „Чиръ-Юртъ“, гдѣ во второй пѣснѣ онъ вспоминаетъ о Байронѣ и объ утратѣ, понесенной въ его лицѣ европейскою поэзіею[4].
Пѣвецъ Гюльнары 1)! Для чего
Въ избыткѣ сердца моего,
Въ порывахъ сильныхъ впечатлѣній,
На зло природѣ и судьбѣ, —
Зачѣмъ не равенъ я тебѣ
Волшебнымъ даромъ пѣснопѣній?
Тогда бы кистію твоей,
Всегда живой и благородной,
Я тронулъ съ гордостью свободной
Сердца холодныя людей……
…………………
Но ты, пѣвецъ души и чувства,
Умѣя смертныхъ презирать,
Ты намъ не передалъ искусства
Умы и души волновать!
Какъ непонятное явленье,
Исчезло міра изумленье —
Великій геній и поэтъ…
Осиротѣвшая природа
И новой Греціи свобода
Вѣщаютъ намъ: Байрона нѣтъ!»
1) Стр. 316—317.
Великое умѣнье рисовать батальные сюжеты, вѣроятно, Полежаевъ приписываетъ Байрону за его «Донъ-Жуана», гдѣ въ пѣсняхъ VII и VIII много говорится объ Измаилѣ и взятіи его Суворовымъ. Полежаевъ изображаетъ байроновскую манеру такъ:
«Тогда, владыка величавый
Перуна, гибели и зла,
Изобразилъ бы я дѣла
Войны жестокой и кровавой:
Отважный приступъ христіанъ,
Злодѣевъ яростную встрѣчу,
Орудій громъ, пальбу и сѣчу,
И смерть, и кровь, и трепетъ ранъ…
Изобразилъ бы я страданье
Полуживого мертвеца,
И жилъ, и членовъ содраганье,
Его послѣднее дыханье
И чувства мертваго лица».
Полежаевъ называетъ здѣсь Байрона «пѣвцомъ Гюльнары». Гюльнара изображена у Байрона въ поэмѣ «Корсаръ». Но любопытно намъ, не заимствовалъ ли этотъ эпитетъ Байрона Полежаевъ опять-таки у Пушкина. Въ IV главѣ «Евгенія Онѣгина», строфа 37-я, Пушкинъ сообщаетъ, что
«Онѣгинъ жилъ анахоретомъ:
Въ седьмомъ часу вставалъ онъ лѣтомъ
И отправлялся налегкѣ
Къ бѣгущей подъ горой рѣкѣ;
Пѣвцу Гюльнары подражая,
Сей Геллеспонтъ переплывалъ»…..
III.
[править]Самымъ вѣрнымъ ученикомъ и послѣдователемъ Пушкина показалъ себя Полежаевъ въ своей поэмѣ «Сашка» въ двухъ частяхъ, писанной въ 1825—1826 гг. наканунѣ окончанія университетскаго курса и неожиданно обрушившейся на его голову грозной Царевой опалы. По формѣ эта поэма есть подражаніе «Евгенію Онѣгину». Каждый поэтъ изображалъ своего героя по своему. У Пушкина герой — «москвичъ въ Чайльдъ-Гарольдовомъ плащѣ;» Полежаевскій герой — забулдыга-московскій студентъ, неутомимо прокучивающій въ трактирахъ и веселыхъ домахъ, въ соотвѣтствующей компаніи, и дядины деньги, и собственное здоровье. Мы должны здѣсь подчеркнуть двойственный характеръ Полежаевской поэмы «Сашка». Съ одной стороны это — пародія, порой даже каррикатура на «Евгенія Онѣгина». Полежаевъ, какъ увидимъ ниже, иногда умышленно пародируетъ Пушкина, дѣлаетъ то, что� у Пушкина прилично, — неприличнымъ, что у того возвышенно, — забавнымъ и циничнымъ. Съ другой же стороны, «Сашка» есть искреннее подражаніе, послѣдованіе въ серьезъ духу Пушкина, духу, выразившемуся какъ въ его «Евгеніи Онѣгинѣ», такъ и вообще въ его рукописныхъ стихотвореніяхъ. Послѣднее касается всѣхъ неуважительныхъ замѣчаній Полежаева о предметахъ религіозныхъ, политическихъ, и объ явленіяхъ русской современной ему дѣйствительности. Самая циничность и безцеремонность картинъ въ ,,Сашкѣ" есть отголосокъ цинизма юнаго шалуна Пушкина, обильно почерпавшаго въ свою очередь изъ французскихъ и итальянскихъ писателей — «сказочника» Ляфонтена, Аріоста и т. д.
Нѣкоторое сходство сюжета между «Онѣгинымъ» и «Сашкой» заключается въ томъ, что у Пушкина герой ѣдетъ изъ Петербурга въ деревню къ больному дядѣ, похоронивъ котораго, онъ затѣмъ поселяется въ унаслѣдованномъ, дядиномъ имѣніи; у Полежаева же «Сашка» ѣдетъ въ Петербургъ къ дядѣ послѣ безплодно проведенныхъ студенческихъ лѣтъ на судъ, остается у него на нѣкоторое время, а затѣмъ возвращается докучивать къ себѣ въ Москву. Съ «дяди» начинается и та и другая поэма.
У Пушкина:
Мой дядя — самыхъ честныхъ правилъ.
У Полежаева:
Мой дядя — человѣкъ сердитый.
Мы не станемъ здѣсь производить полнаго анализа и подробнаго сравненія всѣхъ похожихъ мѣстъ въ обѣихъ поэмахъ. Ограничимся весьма забавнымъ, но не совсѣмъ удобнымъ для печати пародированіемъ у Полежаева поэтическаго воспоминанія Пушкина о петербургскомъ балетѣ. У Пушкина изображается вдохновенный танецъ знаменитой балерины Истоминой, у Полежаева выведена дѣвка Танька.
|
Пушкинъ. («Евгеній Онѣгинъ», гл. I, строфа XX). Блистательна, полувоздушна, Смычку волшебному послушна, Толпою нимфъ окружена, Стоитъ Истомина; она, Одной ногой касаясь пола, Другою медленно кружитъ… И вдругъ прыжокъ, и вдругъ летитъ ! Летитъ, какъ пухъ отъ устъ Эола, То станъ совьетъ, то разовьетъ И быстро ножкой ножку бьетъ. |
Полежаевъ. («Сашка», ч. I, строфа XXVII). ……Полувоздушна, Калипсо юная лежитъ, ….. грозному послушна, Она и млѣетъ, и дрожитъ. Одна нога коснулась полу, Другая нѣжно на отлетъ. ……………………………… ……………………………… И вьется.. ……………………………… |
Впрочемъ, какъ ни циничны многія картины Полежаева, нельзя все-таки не признать генетической связи между «Сашкой» и какою-нибудь «Вишнею» Пушкина, съ любовью культивировавшаго въ своей поэзіи и соблазнительные образы, и національное сквернословіе. Если Полежаевъ въ концѣ первой части «Сашки» приглашаетъ «грусти и печали» «летѣть» къ….., то еще ранѣе его Пушкинъ отзывался объ Аракчеевѣ, что онъ достоинъ «смерти нѣмца Коцебу, а впрочемъ»…… и т. д.
Полежаевъ не послѣдовалъ благоразумному рѣшенію Пушкина (котораго тотъ, впрочемъ, и самъ не сдержалъ), въ «Городкѣ», 1814 года, когда, обращаясь къ тѣни И. С. Баркова (Свистова), «дѣтины, который наполнилъ лишь собой тетради половину», Пушкинъ восклицалъ:
«Твой даръ цѣнить умѣю,
Но здѣсь тебѣ не смѣю
Хвалы сплетать вѣнокъ:
Баркова должно слогомъ
Барковскимъ воспѣвать…
Но убирайся съ Богомъ!
Какъ ты, въ томъ клясться радъ,
Не стану я писать!»1)
1) Вмѣстѣ съ П. О. Морозовымъ («Вѣстникъ Европы» 1899 г., № 8, стр. 865—866) и Б. В. Никольскимъ («Историческій Вѣстникъ», т. 77, стр. 204) я отношу эти стихи къ И. С. Баркову. Л. Н. Майковъ въ своихъ примѣчаніяхъ (стр. 84 второго изданія сочиненій Пушкина, т. I) попытался указать подъ Свистовымъ не Баркова, а графа Д. И. Хвостова, потому что далѣe, въ «Городкѣ», въ стихахъ 382—386, говорится опять о Свистовѣ и утомительномъ его чтеніи. Но Л. Н. Майковъ какъ бы забываетъ, что дѣло идетъ о содержаніи "потаенной сафьянной тетради, гдѣ были собраны «сочиненья, презрѣвшія печать», т.-е. нецензурныя: политическія и эротическія, а именно, ненапечатанныя сатиры князя Д. П. Горчакова, «Видѣніе на берегахъ Леты» К. Н. Батюшкова, «Опасный сосѣдъ» В. Л. Пушкина, «Трумфъ» И. А. Крылова и, наконецъ, барковщина. Какъ же въ эту компанію могъ попасть благонамѣренный Д. И. Хвостовъ, не занимавшійся ни эротикой, ни политикой?
«Евгенія Онѣгина» Полежаевъ вспоминаетъ еще разъ въ своемъ кавказскомъ стихотвореніи «Къ друзьямъ», писанномъ въ деревнѣ «Лысая гора»[5].
«Я пережилъ мои желанья»,
Я долженъ съ Пушкинымъ сказать:
«Минувшихъ дней очарованья»
Я долженъ вѣчно вспоминать.
…………………..
Я вѣчно помнить буду радъ:
«Люблю я бѣшеную младость,
И тѣсноту, и блескъ, и радость,
И дамъ обдуманный нарядъ».
Три послѣднихъ цитированныхъ стиха находятся въ «Евгеніи Онѣгинѣ», гл. I, строфа 30-я. Стихъ «я пережилъ мои желанья» взятъ изъ «Элегіи» 1820 года[6], писанной за окончаніемъ «Кавказскаго плѣнника» и носящей подзаголовокъ "Изъ поэмы «Кавказъ».
Поэму Пушкина «Кавказскій Плѣнникъ» Полежаевъ вспоминаетъ въ поэмѣ «Эрпели», глава II[7], разсуждая о разницѣ между Кавказомъ въ поэзіи и Кавказомъ въ неподкрашенной дѣйствительности.
«Не восхищался ли, какъ прежде,
Однимъ названіемъ: „Кавказъ“?
Не далъ ли крылышекъ надеждѣ
За чертовщиною летѣть,
Какъ то: черкешенокъ смотрѣть,
Плѣняться день и ночь горами,
О коихъ съ многими глупцами
По географіи я зналъ,
Эльбрусомъ, борзыми конями,
Которыхъ Пушкинъ описалъ,
И прочая…..»
IV.
[править]Въ особенное волненіе привела Полежаева неожиданная смерть великаго поэта. Вѣроятно, подъ вліяніемъ непосредственнаго чувства создалъ онъ интересное седмистишіе: «На смерть Пушкина». Начало его съ союза «И» какъ будто указываетъ, что сохранившееся есть только заключеніе цѣлаго большого стихотворенія. Эти стихи были отлитографированы съ автографа Полежаева подъ его собственнымъ портретомъ, изданнымъ въ 1838 году литографіею Ф. Сиверса. Здѣсь уже и самъ Полежаевъ изображенъ въ гробу: сказанное имъ о Пушкинѣ черезъ годъ пригодилось и для него самого. Основная мысль седмистишія та, что смерть поэта неожиданна, что она преждевременна, ибо поэтъ былъ бы еще въ состояніи исполнить многое, и многое обѣщалъ. Самое стихотвореніе читается такъ:
На смерть Пушкина.
И поэтическія вѣжды
Сомкнула грозная стрѣла
Тогда, какъ свѣтлыя надежды
Вились вокругъ его чела;
Когда рука его сулила
Намъ тьму надеждъ, — тогда сразила
Его судьба…..1)
1) Стр. 211; ср. стр. 534 и 540. Впрочемъ, замѣтимъ, что принадлежность этого стихотворенія Полежаеву не совсѣмъ установлена.
Въ сборникѣ стихотвореній Полежаева, вышедшемъ черезъ четыре года послѣ его смерти подъ заглавіемъ «Часы выздоровленія», куда вошло нѣсколько его неизданныхъ пьесъ, и представлявшемъ чью-то спекуляцію на имя поэта, было напечатано еще одно произведеніе Полежаева на смерть Пушкина подъ заглавіемъ «Вѣнокъ на гробъ Пушкина», одно изъ самыхъ послѣднихъ стихотвореній Полежаева, писанное имъ, вѣроятно, незадолго до собственной смерти. Здѣсь Полежаевъ пытается не только выразить свою скорбь въ сильныхъ стихахъ и пышныхъ образахъ, но и дать нѣкоторую оцѣнку литературной дѣятельности Пушкина, показать его значеніе для Россіи. Обратимся къ подробному обзору этого стихотворенія Полежаева.
«Вѣнокъ на гробъ Пушкина»[8] состоитъ изъ шести отдѣльныхъ разнаго объема стихотвореній, написанныхъ различными размѣрами и, быть можетъ, даже въ различное время[9].
Въ первомъ стихотвореніи изображается развитіе русской поэзіи до Пушкина.
«Давно ль тебя, о Русь»,
спрашиваетъ поэтъ,
« — изъ нѣдръ пустыни дикой
Возвелъ для бытія и славы Петръ Великій»?
Заслуга Петра заключается въ томъ, что «подъ знаменемъ наукъ, подъ знаменемъ свободы онъ новые созда�лъ великіе народы». Тогда и «засіялъ ярко русской младой поэзіи вѣнокъ»
Услыша зовъ Петра, возникли первые писатели, и Кантемиръ, и Ѳеофанъ Прокоповичъ. Наконецъ, взгремѣла торжественная лира «холмогорскаго великана», Ломоносова. Ея значеніе для русской литературы Полежаевъ характеризуетъ такъ:
И что за лира! жизнь! Ея златыя струны
Подъ смѣлой дланью рыбаря
Воспоминали вдругъ и битвы, и перуны
Стократъ Великаго Царя,
И кроткія твои дѣла, Елизавета!
Въ дальнѣйшемъ развитіи исторіи окрѣпъ «полміра властелинъ» — Русь. Появились и новые пѣвцы, которые обрекли Русь
«Безсмертію вѣковъ и незакатной славѣ».
То были великіе писатели: Петровъ, Державинъ, Карамзинъ.
Перечисливъ важнѣйшихъ, по его мнѣнію, предшественниковъ Пушкина, Полежаевъ во второй части своего «Вѣнка» переходитъ къ изображенію тѣхъ политическихъ обстоятельствъ, при которыхъ выступилъ «юный русскій соловей», и того впечатлѣнія, какое его первые стихи произвели на современниковъ.
Появленіе Пушкина совпадаетъ съ дѣятельностью Наполеона и пѣснями Байрона.
Робко склонились подъ сѣнь эгиды «неодолимаго сына революцій» — и пирамиды, и золотой куполъ Рима; смущенная Европа въ волнахъ кроваваго потопа страдала подъ пятой Бонапарта. Отважный, внѣ законовъ, украсилъ онъ дерзкое свое чело діадимою Бурбоновъ……
Его дѣятельность встрѣчала себѣ въ литературѣ различную оцѣнку. Гимны звучные пѣвцовъ читали ему и приговоры, и одобренія вѣковъ. Всѣхъ замѣтнѣе выдѣлился въ эту эпоху одинъ поэтъ.
"И въ этомъ гулѣ осужденій,
Хулы, вражды, благословеній,
Гремѣлъ, гремѣлъ, какъ дикій стонъ,
Неукротимый и избранный,
Подъ небомъ Англіи туманной,
Твой дивный голосъ, о Байронъ!
Тогда въ садахъ Лицея расцвѣлъ и нашъ дивный корифей. Его младенческія руки умѣли рано исторгать гармоническіе звуки. Писалъ онъ, шутя перомъ, играя лирой. Его поэтическій ростъ Полежаевъ сравниваетъ съ ростомъ молодой пальмы на Іорданскихъ берегахъ, скрывающей высокую главу свою въ облакахъ. Пушкинъ сталъ могучъ, славенъ, великъ и возсоздалъ русскій языкъ.
«И другъ волшебныхъ сновидѣній,
Онъ понялъ тайну вдохновеній.
……………………
И изумленная Россія
Узнала гордый свой языкъ».
Третья часть полежаевскаго «Вѣнка» изображаетъ расцвѣтъ дѣятельности Пушкина. И сталъ онъ пѣть, и все ему внимало. Поэзія Пушкина называется у Полежаева довольно мѣтко «нагою», т.-е. реалистическою. Муза сопутствовала поэту во дворцы Царя, князей и вельможъ, входила вмѣстѣ съ нимъ и въ кабинеты ученыхъ и артистовъ, и въ залы, гдѣ софисты шумятъ, мѣняя истину на ложь. Поэзія нигдѣ и никогда не покидала Пушкина, смягчала ему гоненія судьбы, то славной, то коварной; она была въ тоскѣ съ нимъ и на пирахъ — и въ тѣ времена, когда онъ, унылый и печальный, прощался иногда съ Музой, ища
«Покоя, тишины» —
и тогда, когда,
«какъ духъ, приникнувъ къ изголовью,
Она ему съ своей небесною любовью
Дарила неземные сны.
Когда же его Муза, утомясь минутнымъ упоеньемъ, смыкала очи, въ эти времена къ поэту слетала невидимая Кліо, богиня исторіи, съ правдивой повѣстью вѣковъ.
„И пѣлъ великій мужъ великія побѣды,
И громко вызывалъ, о праотцы и дѣды,
Онъ ваши тѣни изъ гробовъ“.
V.
[править]Охарактеризовавъ и поэтическую дѣятельность Пушкина, и его исторически-научныя занятія, Полежаевъ въ четвертой части, въ прекрасныхъ стихахъ, переходитъ къ обрисовкѣ чувствъ, пробужденныхъ утратою великаго народнаго поэта.
„Гдѣ же ты, поэтъ народный“,
спрашиваетъ авторъ,
„Величавый, благородный,
Какъ широкій океанъ,
И могучій, и свободный,
Какъ суровый ураганъ?!“
Почитателямъ поэтическаго таланта Пушкина не хватаетъ тѣхъ наслажденій, къ какимъ они уже привыкли.
„Отчего же голосъ звучный, —
Голосъ, съ славой неразлучный,
Своенравный и живой,
Ужъ не царствуетъ надъ скучной,
Охладѣлою душой,
Не владѣетъ нашей думой,
То отрадной, то угрюмой
По внушенью твоему?
Не всегда ли безотчетно,
Добровольно и охотно
Покорялись мы ему?“
Поклонники Пушкина, превратись въ безмолвное вниманіе, долго прислушивались къ рокотанью его стиховъ. Здѣсь Полежаевъ перечисляетъ тѣ произведенія Пушкина, которыя, повидимому, произвели на него особенное впечатлѣніе и казались ему наиболѣе великими: онъ называетъ Пушкина „пѣвцомъ любви, тоски, страданій неизбѣжныхъ“, пѣвцомъ „Людмилы и Руслана“, Земфиры (т.-е. „Цыганъ“), Невскихъ береговъ (т.-е. „Евгенія Онѣгина“) и единственнымъ пѣвцомъ волшебнаго („Бахчисарайскаго“) Фонтана». Очевидно, послѣдняя поэма очень нравилась Полежаеву……
Пушкинъ мчалъ, уносилъ по лону водъ мятежныхъ своихъ плѣнительныхъ стиховъ; его слушали томимые пріятнымъ содроганьемъ. Но вдругъ наступила катастрофа:
И Пушкинъ — трупъ! и Пушкинъ — прахъ!
Надъ его головой вознесся не вѣнокъ, но факелъ погребальный. Пушкинъ — прахъ, и прахъ непробудимый! Современники были вдругъ поражены невольнымъ ужасомъ: угасъ и навсегда Державы Сѣверной баянъ, милльонами (!) любимый!
Послѣднее утвержденіе Полежаева, несомнѣнно, гиперболично: Пушкинъ въ то время не могъ имѣть милліоны почитателей.
Пятая часть «Вѣнка» озаглавлена, какъ «Гимнъ смерти».
«Совершилось: дивный геній —
Совершилось — славный мужъ
Незабвенныхъ пѣснопѣній
Отлетѣлъ въ страну видѣній,
Съ лона жизни въ царство душъ».
Хотя для Пушкина все — и преждевременно! — окончено на землѣ, но на его челѣ побѣдный вѣнокъ.
«О, взгляните», восторгается нашъ авторъ, "какъ свободно
Это гордое чело,
Какъ оно въ толпѣ народной
Величаво, благородно
Новой жизнью расцвѣло!
Пушкинъ палъ на землѣ, смерть уравняла его съ прахомъ, но за то въ небесахъ, подъ сѣнію Милосерднаго Творца, безъ печальнаго покрова встрѣтя его, жителя земного, знаменитаго пѣвца, —
«И Святое Провидѣнье
Слово мира изречетъ».
Ему тамъ не поставятъ въ вину его смерть на поединкѣ, которую здѣсь, на землѣ, считаютъ за преступленіе, —
«И небесное прощенье,
Какъ земли благословенье
(за его стихи),
На главу его сойдетъ!»
Пушкинъ, какъ духъ безплотный, величавый, будетъ жить безсумеречною славой, онъ увидитъ яркій, свѣтлый день. Его торжественная тѣнь пробѣжитъ неугасимымъ окомъ милліонъ міровъ. Надъ облаками окружитъ его необозримый легіонъ родственныхъ ему тѣней поэтовъ, давно прославленныхъ вѣками; тамъ подойдутъ къ Пушкину и Петрарка, и Тассо, и, добыча казни, А. Шенье, котораго такъ любилъ Пушкинъ, и, наконецъ, съ улыбкою пріязни подастъ ему руку задумчивый Байронъ.
Послѣ этого Полежаевъ рисуетъ свои собственныя чувства къ Пушкину.
Всѣ въ изумленной Россіи, и старъ и младъ, предавъ великаго поэта холодной и нѣмой землѣ, оплакали его.
Невѣдомый пѣвецъ, но смѣлый, славы[10] жадный, преклонилъ колѣно предъ урною Пушкина. Правда, для Пушкина, второго Анакреона, готовятъ душистые вѣнки великіе поэты. Но Полежаеву вѣрится, что и его скромный «вѣнокъ», благодаря глубокому и искреннему чувству, съ какимъ онъ сплетенъ, не будетъ поглощенъ волнами Леты съ самаго момента рожденія его:
«На пеплѣ золотомъ угаснувшей кометы
Несмѣлою рукой онъ съ чувствомъ положонъ».
Послѣдняя часть, шестая[11], озаглавлена «Утѣшеніе» и представляетъ собою четверостишіе, краткую, но очень сильную похвалу Государю Императору Николаю Павловичу.
«Надъ лирою твоей, разбитою, но славной»,
обращается поэтъ къ Пушкину:
«Зажглася и горитъ прекрасная звѣзда!»
Что же это за звѣзда? Полежаевъ мощно отмѣчаетъ то великодушное участіе, съ какимъ отнесся Царь и къ бѣдному Пушкину на одрѣ его смерти, и къ осиротѣвшей семьѣ его:
«Она (звѣзда) облечена щедротою державной
Великодушнаго царя!»'
Благородное движеніе въ душѣ Монарха нашло себѣ благородный отзвукъ въ душѣ солдата-поэта!
VI.
[править]А. Н. Пыпинъ, давая суммарную оцѣнку[12] Полежаева, говоритъ, между прочимъ, объ отношеніи его къ Пушкину слѣдующее:
«Задатки сильнаго и оригинального дарованія въ этомъ поэтѣ не подлежатъ сомнѣнію. Бѣлинскій вѣрно понялъ самобытность этого дарованія, которая у него, младшаго современника Пушкина, развивалась, однако, независимо отъ вліяній великаго поэта, овладѣвшаго безраздѣльно умами молодыхъ поколѣній. Недостатокъ или почти полное отсутствіе свѣдѣній не даетъ намъ возможности судить о ходѣ развитія Полежаева, но на самыхъ его стихотвореніяхъ мы видимъ, что онъ начинаетъ въ старомодномъ стилѣ до-пушкинскихъ временъ, но быстро переходитъ къ совершенно иному стилю содержанія и формы. Для своей шутливой поэмы, такъ печально рѣшившей всю его жизнь, онъ взялъ сюжетъ, выходившій за предѣлы литературы; но въ пріемахъ ея любопытенъ поэтическій реализмъ и легкій стихъ, какіе въ то время не были частымъ явленіемъ въ нашей литературѣ. Полежаевъ былъ, конечно, великимъ поклонникомъ Пушкина, но онъ не былъ его ученикомъ; его стихъ не пушкинскій и иными чертами скорѣе какъ бы приготовляетъ къ Лермонтову, а также и къ Кольцову. Тотъ же Бѣлинскій, отмѣчая примѣры этого смѣлаго, энергическаго, своеобразнаго стиха, видѣлъ въ немъ свидѣтельство сильнаго таланта»….
Мы никакъ не можемъ здѣсь согласиться съ почтеннымъ историкомъ. Ничуть не умаляя самобытности и дарованія Полежаева, мы, однако, не можемъ не назвать его именно ученикомъ Пушкина, а не только его великимъ поклонникомъ. Напрасно считать начальными опытами поэзіи Полежаева — составленныя имъ въ «старомодномъ» стилѣ до-пушкинскихъ временъ — оды для университетскихъ актовъ. Эти оды были имъ писаны на заказъ отъ тогдашняго ректора университета, А. А. Антонскаго-Прокоповича[13]; писались онѣ по извѣстному, уже издревле установившемуся шаблону, съ опредѣленною цѣлью, и подвергались просмотру, а быть можетъ и поправкамъ начальства. Да если бы Полежаевъ и точно началъ въ старомодномъ, до-пушкинскомъ стилѣ, то подъ чьимъ же вліяніемъ онъ «быстро перешелъ къ совершенно иному стилю содержанія и формы», какъ говоритъ Пыпинъ? Это вліяніе могло быть и было только однимъ: то было вліяніе новаго стиля, созданнаго Пушкинымъ. Именно поэма «Сашка» была, какъ мы выше (стр. 87) говорили, сразу и подражаніемъ Пушкинскому «Евгенію Онѣгину», и пародіею-карикатурою на него. По духу же своему эта шутливая поэма была полнымъ отголоскомъ эротическихъ, политическихъ, антирелигіозныхъ и сквернословныхъ эпиграммъ, поэмъ, посланій и одъ молодого Пушкина. И если точно (?) поэма «Сашка» именно послужила причиною гибели Полежаева[14], то значительная доля вины лежала въ данномъ случаѣ на совѣсти самого учителя. Не забудемъ, что вредное вліяніе стиховъ Пушкина сказалось въ Московскомъ Университетѣ еще тогда же въ одномъ случаѣ, а именно въ политическомъ дѣлѣ кружка братьевъ Критскихъ (1827 года), при чемъ основатель кружка, старшій братъ, Петръ Критскій, на слѣдствіи прямо показалъ, что къ мысли образовать кружокъ съ цѣлью борьбы противъ правительства онъ былъ приведенъ чтеніемъ запрещенныхъ стихотвореній Пушкина.
VII.
[править]А. Н. Пыпинъ затрогиваетъ въ приведенной выше цитатѣ весьма любопытный вопросъ по исторіи русскаго стиха; онъ, повидимому, полагаетъ, что стихъ Полежаева, — знаменитый двустопный, короткій, риѳмованный полежаевскій стихъ, — совершенно самобытенъ, не зависитъ въ своемъ возникновеніи отъ Пушкина и является предшественникомъ стиха Лермонтова и Кольцова.
Чтобы провѣрить такое мнѣніе, мы дали себѣ трудъ съ этой спеціально цѣлью просмотрѣть всѣ стихотворенія Пушкина (по первому изданію П. О. Морозова, томы I и II), Лермонтова (по изданію П. А. Висковатова, т. I) и Кольцова (по изданію А. И. Введенскаго) и позволимъ себѣ здѣсь привести результаты, которые намъ показались небезынтересными.
Нѣсколько великолѣпнѣйшихъ произведеній Кольцова писаны стихомъ на манеръ полежаевскаго, какъ напр.,
«Размоловка».
Теперь яснѣй
Ужъ вижу я:
Любви огонь
Давно потухъ
Въ груди твоей.
Бывало, ты —
Сестра и другъ!
и т. д. (1828 г., стр. 18).
Молитва.
Спаситель, Спаситель,
Чиста моя вѣра,
Какъ пламя молитвы!
Но, Боже, и вѣрѣ
Могила темна!
……………
(1836 г., стр. 95).
Пѣ;снь русалки.
Давайте, подруги,
Веселой толпой
Мы выйдемъ сегодня
На берегъ крутой
Веселый часъ.
Дайте бокалы,
Дайте вина!
Радость — мгновенье:
Пейте до дна!
(стр. 123).
Поминки.
(Памяти Н. В. Станкевича).
Подъ тѣнью роскошной
Кудрявыхъ березъ
Гуляютъ, пируютъ
Младые друзья.
(1840 г., стр. 140).
Такихъ примѣровъ можно набрать изъ Кольцова еще много; но дѣло въ томъ, что всѣ эти стихотворенія (за исключеніемъ «Веселаго часа», правда риѳмованнаго, но съ риѳмами бѣдными, въ родѣ «заря» и «друзья») писаны бѣлыми, нериѳмованными стихами, тогда какъ Полежаевскій стихъ именно поражаетъ неистощимымъ богатствомъ риѳмъ. Слѣдовательно, Кольцовскій стихъ совсѣмъ не относится къ нашему вопросу.
Обращаясь къ Лермонтову, мы находимъ у него всего только пять пьесъ, писанныхъ Полежаевскимъ короткимъ стихомъ:
Въ верху одна
Горитъ звѣзда;
Мой взоръ она
Манитъ всегда.
(1830 г., стр. 136).
Прощанье.
Прости, прости!
О сколько мукъ
Произвести
Сей можетъ звукъ!
Въ далекій край
Уносишь ты
Мой адъ, мой рай,
Мои мечты!
(1830 г., стр. 149).
Къ другу.
Забудь опять
Свои надежды:
Объ нихъ вздыхать —
Судьба невѣжды.
Она — дитя!
Не вѣрь на слово:
Она шутя
Полюбитъ снова.
(1831 г., стр. 202).
Юнкерская молитва.
Царю Небесный,
Спаси меня
Отъ куртки тѣсной,
Какъ отъ огня!
(1833—1834 г., стр. 242).
Волшебные звуки.
Есть рѣчи: значенье
Темно иль ничтожно, —
Но имъ безъ волненья
Внимать невозможно.
(1841 г., стр. 323).
Вотъ и всѣ примѣры.
Говорить о спеціальномъ вліяніи Полежаевскаго стиха на соотвѣтствующій Лермонтовскій стихъ тоже едва ли приходится.
Теперь обратимся къ Пушкину. Мы можемъ убѣдиться, что Пушкинъ писалъ короткимъ Полежаевскимъ стихомъ до Полежаева[15], и притомъ, что� интересно, — охотнѣе въ дни своей молодости — до 1824 г. Послѣ этого года имѣется только одинъ примѣръ отъ 1830 года.
Измѣны.
Все миновалось!
Мимо промчалось
Время любви.
Страсти мученья,
Въ мракѣ забвенья
Скрылися вы!
(1812 г., стр. 2—4, т. I, напеч. въ 1815 г.).
Вишня.
Румяной зарею
Покрылся востокъ;
Въ селѣ за рѣкою
Потухъ огонекъ.
(1815 г., стр. 60—61).
Роза.
Гдѣ наша роза,
Друзья мои?
Увяла роза,
Дитя зари!
(1815 г., стр. 95, напечатано въ 1826 г.).
Пуншевая пѣсня.
(изъ Шиллера).
Силы четыре,
Соединясь,
Жизнь образуютъ,
Міръ создаютъ.
(1816 г., стр. 118).
Заздравный кубокъ.
Кубокъ янтарный
Полонъ давно,
Пѣною парной
Блещетъ вино.
(1816 г., стр. 119, напечатано въ 1827 г.).
Пробужденіе.
Мечты, мечты,
Гдѣ ваша сладость?
Гдѣ ты, гдѣ ты,
Ночная радость?
(1816 г., стр. 152—153, напечатано въ 1817 г.).
Адели.
Играй, Адель,
Не знай печали!
Хариты, Лель
Тебя вѣнчали
И колыбель
Твою качали.
(1822 г., стр. 281, напечатано въ 1824 г.).
Испанскій романсъ.
Ночной зефиръ
Струитъ эфиръ.
Шумитъ,
Бѣжитъ,
Гвадалквивиръ.
(1824 г., стр. 307—308, напечатано въ 1827 г.).
Подражанія корану.
VII.
Возстань, боязливый:
Въ пещерѣ твоей
Святая лампада
До утра горитъ.
(1824 г., стр. 326, напеч. въ 1826 г.).
Я — здѣсь, Инезилья,
Стою подъ окномъ!
Объята Севилья
И мракомъ, и сномъ!
(1830 г., стр. 117—118 тома II-го).
Слѣдовательно, и въ исторіи специфическаго, короткаго двустопнаго Полежаевскаго риѳмованнаго стиха нельзя не признать Пушкина предшественникомъ и учителемъ московскаго пансіонера, Полежаева.
VIII.
[править]Въ заключеніе нашего сопоставленія мы считаемъ необходимымъ указать на то, что, по нашему мнѣнію, Полежаева влекла къ Пушкину не одна слѣпая, инстинктивная переимчивость. Подражаніе Пушкину коренилось, на нашъ взглядъ, у Полежаева гораздо глубже, въ самой его натурѣ: Полежаевъ по силѣ поэтическаго вдохновенья и мастерству языка уступалъ Пушкину, но онъ былъ ему конгеніаленъ, онъ обладалъ натурою, схожею и родственною натурѣ Пушкина.
На Полежаева у насъ издавна установился совершенно неправильный и очень односторонній взглядъ: въ его стихотвореніяхъ хотятъ видѣть во что бы то ни стало исключительно либо протестъ, либо плачъ о своей погубленной долѣ. Если мы взглянемъ на дѣло шире, если примемъ въ расчетъ не нѣсколько, а всѣ его стихотворенія, отмѣтимъ не одну-двѣ, а и прочія струны его лиры, то должны будемъ придти къ инымъ заключеніямъ. Элементы плача и протеста попадаютъ въ поэзію Полежаева извнѣ, благодаря внѣшнимъ вліяніямъ, въ силу неблагопріятныхъ внѣшнихъ условій и происшествій. Тамъ, гдѣ протестъ (какъ въ «Сашкѣ») высказывается еще ранѣе постигшихъ Полежаева несчастій, этотъ протестъ есть чужое вліяніе, — и именно вліяніе молодого Пушкина. Тамъ же, гдѣ Полежаевъ высказывается независимо отъ внѣшнихъ вліяній и отдается вполнѣ внушеніямъ своей натуры, тамъ мы наблюдаемъ чрезвычайно любопытное явленіе: несмотря на болѣзненность своего физическаго организма, разрушеннаго раннимъ разгуломъ, въ душѣ своей поэтъ до конца дней остается свѣжимъ, здоровымъ и сильнымъ реалистомъ, объективно воспринимающимъ и точно воспроизводящимъ окружающую его дѣйствительность — вдобавокъ, съ большою наклонностью къ здоровому, безобидному, незатѣйливому юмору, безъ всякихъ претенціозныхъ «невидимыхъ» слезъ за видимымъ міру смѣхомъ.
Юмористическія пьесы поэтъ нашъ писалъ до послѣднихъ дней. Ослѣпляемые неправильною тенденціею и при полномъ непониманіи основныхъ чертъ натуры Полежаева, критики либо молчатъ объ юмористическихъ стихотвореніяхъ, либо отзываются о нихъ презрительно, а редакторы изданій сочиненій Полежаева запрятываютъ эти пьесы въ самый конецъ[16].
Эти же самыя черты — здоровый, мощный реализмъ въ соединеніи съ безобиднымъ здоровымъ юморомъ представляютъ собою именно наиболѣе характерныя черты зрѣлаго, мужественнаго Пушкина — онѣ то именно привлекаютъ насъ въ позднѣйшихъ твореніяхъ геніальнаго поэта, — и быть можетъ, мы среди русскихъ поэтовъ не найдемъ никого, кто бы по свойствамъ своей натуры подходилъ къ Пушкину такъ близко, какъ именно Полежаевъ.
Этою конгеніальностью натуръ обоихъ поэтовъ всего лучше и объясняется тотъ фактъ, что внѣ всякаго знакомства, внѣ личнаго общенія съ Пушкинымъ и съ его ближайшимъ кружкомъ, одиноко стоявшій юный поэтъ Полежаевъ, къ сожалѣнію, чрезмѣрно поддался фатальному для него вліянію пушкинской музы ранняго періода — и въ этомъ отношеніи нельзя не пожалѣть, что Полежаевъ не родился позднѣе, и что онъ со своею конгеніальностію Пушкину встрѣтилъ образцами — произведенія Пушкина — не зрѣлыя, а еще раннія, отъ которыхъ тотъ самъ потомъ нерѣдко открещивался. Отражая въ себѣ, съ одной стороны, вліянія иноземныхъ писателей и обветшалой русской словесности XVIII в., Полежаевъ, съ другой стороны, какъ въ фокусѣ собралъ и разрозненныя черты міровоззрѣнія молодого Пушкина, отрицателя «аѳея», въ своемъ первомъ крупномъ и очень оригинальномъ, но писанномъ небрежными стихами произведеніи «Сашка». Но это весьма сильное пушкинское вліяніе ничуть не помѣшало Полежаеву отпечатлѣть въ той же поэмѣ индивидуальныя черты своего собственнаго таланта. Послѣ перелома въ судьбѣ Полежаева, послѣ 1826 года, дороги обоихъ поэтовъ расходятся, и Полежаевъ, оставивъ подражаніе, идетъ своимъ путемъ, поскольку вообще онъ продолжаетъ заниматься поэзіею, — хотя въ отношеніи формы и стиха остается все-таки ученикомъ Пушкина. Полежаевъ все время сохраняетъ добрыя и восторженныя чувства по отношенію къ своему прежнему образцу. Смерть Пушкина пробудила въ Полежаевѣ съ новою силою чувства преданности и поклоненія, и онъ, нося уже смерть въ собственной груди, излилъ свою скорбь въ рядѣ возвышенныхъ стихотвореній, объединенныхъ подъ общимъ заглавіемъ «Вѣнка на гробъ Пушкина». Таковы отношенія Полежаева къ Пушкину, поскольку мы можемъ опредѣлить ихъ на основаніи внимательнаго изученія сочиненій Полежаева и біографическаго о немъ матеріала.
- ↑ День и мѣсяцъ рожденія А. И. Полежаева остаются неизвѣстными.
- ↑ См. въ I томѣ моего сочиненія «Литература и Просвѣщеніе
- ↑ Стр. 274.
- ↑ К Байрону же относятся еще у Полежаева: переводное стихотвореніе — отъ 1825 г. — изъ Лямартина „Человек. Къ Байрону“ (стр. 383—393) и одно мѣсто въ „Вѣнкѣ на гробъ Пушкина“, ч. II, стр. 437, котораго мы коснемся ниже. Спеціально объ отношеніи Полежаева къ байронизму мы трактовали въ особой брошюрѣ.
- ↑ Стр. 76—77.
- ↑ Морозовскаго (перваго) изданія, т. I, стр. 238. У Пушкина: «свои желанья».
- ↑ Стр. 256.
- ↑ Стр. 435—442.
- ↑ См. примѣчаніе г. Ефремова, на стр. 542.
- ↑ Любопытно, что въ эпиграфѣ къ «Сашкѣ» Полежаевъ, однако, начинаетъ именно съ того, что онъ пишетъ «не для славы — для забавы».
- ↑ По предположенію г. Ефремова, позднѣе приписанная.
- ↑ Въ статьѣ «Забытый поэтъ», «Вѣстн. Европы» мартъ 1889 г. стр. 196.
- ↑ См. въ нашей книгѣ «Изъ исторіи жизни и поэзіи Полежаева», стр. 28—31.
- ↑ См. на этотъ счетъ нашу книгу «Къ столѣтію годовщины рожденія А. И. Полежаева», Варшава. 1905 г.
- ↑ Если поискать, то интересующій насъ размѣръ, конечно, отыщется у поэтовъ даже и до Пушкина!
- ↑ Такъ поступилъ и г. Ефремовъ. Впрочемъ, раздѣленіе стихотвореній Полежаева на отдѣлы въ его изданіи вообще лишено какого-нибудь руководящаго принципа и совершенно хаотично.