Бабушка.[править]
I.[править]
Какъ живо помню я старушку бабушку! Добрая она была и очень любила всѣхъ насъ, дѣтей, а меня какъ-то особенно нѣжно. Проснусь я бывало рано по утру и лежу въ своей крошечной кроваткѣ, да посматриваю, какъ спитъ маленькій братецъ съ рожкомъ въ ручонкѣ, а сестрица раскидалась, жарко ей, и бѣлокурыя ея волоски кажутся темнѣе отъ влажности. Полежу я немножко, да и кликну тихонько няню, а она глуха была и все только ворчала на насъ громко, а если бабушка или мать говорила ей что-нибудь, такъ она ворчала тихонько. Войдетъ няня, посмотритъ на меня неласково такъ, да и начнетъ: «зачѣмъ такую рань вскочилъ, кто тебя подъ бока толкалъ? Богу не далъ мнѣ помолиться, безстыдникъ эдакой!». Долго ворчитъ няня, и велитъ мнѣ опять лечь да зажмурить глаза. Я лягу, да и начну думать о жаръ-птицѣ, объ Иванѣ царевичѣ, да какъ вспомню бабу-ягу съ помеломъ, такъ мнѣ страшно сдѣлается, что я съ головою укутаюсь одѣяломъ, и опять начну звать няню. Вдругъ послышится мнѣ ласковый голосъ: «что ты, мой голубчикъ, что ты, Христосъ съ тобою, что ты такъ вскрикнулъ?» Я сорву съ головы одѣяло и брошусь на шею бабушки, и разскажу ей, что испугался бабы-яги. «Ну, Господь съ тобою!» проговоритъ бабушка и возметъ меня къ себѣ въ комнату, а комната эта была небольшая и увѣшана образами. Бабушка, когда молилась, кромѣ лампады зажигала восковую желтую свѣчу, и столикъ ея весь былъ закапанъ воскомъ, а въ образномъ шкафчикѣ много хранилось свѣчей, и въ комнатѣ ея пахло кануномъ. Бабушка призывала горничную свою Матрену и приказывала ей умыть меня, а голову сама разчесывала мнѣ бѣлымъ костянымъ гребнемъ.
— Настоящій отецъ, говорила она, разглаживая мои волосы, — ишь кудри-то какъ вьются!.. красавецъ будешь, всѣ барыни съ ума посойдутъ.
— Отчего же онѣ, бабушка, посойдутъ? съ любопытствомъ спрашивалъ я.
— Влюбятся въ тебя.
— И замужъ за меня пойдутъ?
— Пойдетъ, только одна какая-нибудь.
— Отчего же не всѣ, настаивалъ я, — мы бы стали въ горѣлки играть.
— Ты тогда большой будешь, говорила бабушка, — въ горѣлки играть не станешь, а станешь хозяйничать, какъ папаша, и жена у тебя будетъ, такая же хорошая какъ мамаша.
— И кровать намъ большую сдѣлаютъ? спрашивалъ я.
— И кровать сдѣлаютъ.
— И дѣти у насъ будутъ?
— Охъ ты разумникъ мой, говорила бабушка, — все-то смыслишь, все разумѣешь, ну и дѣти будутъ, а теперь давай Богу молиться.
Я вынималъ маленькій коврикъ, который лежалъ подъ кресломъ бабушки, разстилалъ его противъ образа Спасителя и становился на молитву, а бабушка зажигала свѣчку, и начинала учить меня. Я повторялъ за нею каждое слово и такимъ образомъ прочитывалъ Богородицу, Отче нашъ, и молитву семи отрокамъ спящимъ, которую вѣроятно сложила сама бабушка, потому что впослѣдствіи я нигдѣ не могъ отыскать этой молитвы. «Избави отъ бѣдъ, отъ напастей, отъ слезъ, отъ капризовъ» говорилъ я и клалъ окончательный земной поклонъ, а потомъ здоровался съ бабушкой.
— Ну, здравствуй, свѣтъ ты мой бѣлый, говорила она, — теперь мы съ тобой и чайку напьемся.
Матрена вносила маленькій самоварчикъ, и я подбирался къ кострюлькѣ съ кипячеными сливками, — и пока готовился чай, толстой зарумянившейся пѣнки не было уже на сливкахъ.
— Скушалъ, говорила бабушка, смотря на кострюльку, — а мнѣ-то ничего не оставилъ, бѣдная я.
Мнѣ такъ дѣлалось жаль бабушку, что иногда я плакалъ, а она долго утѣшала меня; но на другой день я опять-таки непремѣнно съѣдалъ всю пѣнку.
Послѣ чаю я садился на скамеечку у ногъ бабушки, а она показывала мнѣ разныя изображенія святыхъ въ кіевскихъ святцахъ, и разсказывала ихъ житіе. Послѣ этихъ разсказовъ, я всегда долго боялся, чтобы какъ-нибудь не соблазнили меня бѣсы и не довели до грѣха.
Просыпалась наконецъ мать и присылала за мною. Я шелъ къ ней — и меня сажали на большое неуклюжее кресло, стоявшее съ лѣвой стороны туалета; а мать въ бѣломъ пеньюарѣ, съ распущенными волосами, съ чашкою кофе въ рукахъ, на табуретѣ сидѣла противъ зеркала, и горничная чесала ей голову. Комната матери была совсѣмъ не такая какъ комната бабушки; тутъ на окнахъ были драпировки, мебель обита была голубою шерстяною матеріей, разныя серебряныя вещи стояли на туалетѣ, и мнѣ не давали ни одной изъ нихъ, не позволяли валяться на диванахъ, сидѣть на столахъ, и я едва поздоровавшись съ матерью, сейчасъ же уходилъ къ бабушкѣ.
— Тебѣ скучно здѣсь, ты меня не любишь, говорила мнѣ мать.
— Нѣтъ, отвѣчалъ я, — люблю, только съ бабушкою мнѣ веселѣе.
И уходилъ я въ маленькую комнату и опять садился на скамеечку, и до самаго обѣда слушалъ разсказы бабушки.
Случалось иногда, что къ намъ пріѣзжали гости. Бабушка надѣвала тюлевый чепецъ и марселиновое платье. Черная деревянная табакерка мѣнялась на серебряную, — и взявъ меня за руку, бабушка говорила: «вотъ и мы съ тобою разфрантились; смотри, какіе нарядные, не острамимъ отца съ матерью». Изъ гостей мужчины всегда подходили къ ручкѣ бабушки, а далѣе три раза цѣловались съ нею.
— Отчего это, спрашивалъ я ее, — у мамы не цѣлуютъ гости ручку, а у васъ цѣлуютъ?
— Я человѣкъ старый, отвѣчала мнѣ бабушка, — а въ наше время не то что теперь — дамъ уважали и всегда къ ручкѣ подходили, ко всѣмъ намъ, а ко мнѣ и теперь подходятъ.
Но гости хотя и уважали бабушку, а какъ-то охотнѣе сидѣли и говорили съ матерью.
Минуло мнѣ шесть лѣтъ — и въ день рожденія бабушка подарила мнѣ азбуку съ картинками. На другой же день внимательно разсматривалъ я книгу и повторялъ за старушкою: — азъ — арбузъ, буки — бурса, вѣди — вѣнокъ и такъ далѣе. Бабушка не могла нахвалиться моими способностями.
— Онъ у тебя, матушка, сочинитель какой-нибудь будетъ, говорила она матери, — въ пять дней всю азбуку въ разбивку выучилъ, я этакихъ дѣтей и не видывала; это какой-то фенемонъ.
— Онъ вамъ и феноменомъ-то оттого кажется, что вы слишкомъ любите его, смѣясь отвѣчала мать.
Каждый разъ послѣ урока, бабушка давала мнѣ изюму и яблочную смокву.
— Кушай, родимый мой, говорила она, — да поди побѣгай, а то все сидя со мною, старухой, и самъ старикомъ сдѣлаешься.
Я взглядывалъ на желтое, морщинистое лицо старушки, сейчасъ же отправлялся бѣгать, такъ боялся я сдѣлаться такимъ же.
— Что, ворчала няня, какъ только входилъ я въ дѣтскую, — зачѣмъ пожаловалъ?.. сидѣлъ бы съ любимкой-то своей старой, намъ и безъ тебя не скучно.
Я уходилъ въ залъ, и долго бѣгалъ вокругъ круглаго стола; я не любилъ бѣгать, но боязнь сдѣлаться такимъ же желтымъ, такимъ же сморщеннымъ, какъ бабушка, подгоняла меня.
Девяти лѣтъ меня отдали въ гимназію; разставшись со всѣми близкими, чаще всѣхъ другихъ вспоминалъ я бабушку, но черезъ годъ, пріѣхавши на вакацію, я уже не засталъ ее. Помню, какъ искренно плакалъ я на ея могилѣ, поросшей высокою зеленою травою; какъ скучно было мнѣ дома первые дни, а потомъ время взяло свое. Я пересталъ тосковать, а потомъ и совсѣмъ забылъ старушку. Поступивъ въ университетъ и пріѣхавъ лѣтомъ домой, я занялъ комнату бабушки, и отъ нечего дѣлать началъ перебирать разныя бумаги, хранившіяся въ ящикѣ стола, который когда-то закапанъ былъ воскомъ. Сначала мнѣ попадались разные заговоры да молитвы, потомъ письмо — и вотъ его содержаніе: "Премного благодаренъ вамъ, государь мой милостивый, за честь, кою соизволили изъявить дочери моей Варварѣ, прося у меня руки ея черезъ письмо, которое и получилъ я тринадцатаго сего октября. На сіе вамъ скажу, что дочери моей за вами не бывать, ибо и батюшка вашъ покойный царствіе ему небесное, и вы государь мой милостивый, въ карты играть охочи и жизнь разсѣянную водить любите, а посему дочь мою я за васъ не отдамъ и васъ прошу оставить сватовство ваше втунѣ и забыть дорогу къ дому вашего покорнаго слуги.
Въ концѣ письма совершенно другимъ почеркомъ написано было: «Не бывать этому; женюсь на Варичкѣ».
Я пошелъ къ отцу съ просьбою объяснить мнѣ, что это значитъ, и узналъ отъ него исторію бабушки.
II.[править]
Александръ Дмитріевичъ Богусловскій, прадѣдъ мой, отличался необыкновеннымъ упрямствомъ и дикимъ, необузданнымъ характеромъ. Онъ былъ женатъ и имѣлъ трехъ дочерей. Онъ любилъ жену и дѣтей, однакожь всегда говорилъ, что «кошка въ домѣ для мышей, а жена для щей», и во имя этой поговорки, не допускалъ прабабушку мою, Анисью Егоровну, ни до чего, кромѣ женскаго хозяйства; даже въ дочеряхъ онъ не давалъ ей воли, тоже на основаніи, что у бабы волосъ дологъ, да умъ коротокъ, и ея дѣло огурцы солить да щи варить, — а дай ей волю распоряжаться чѣмъ другимъ, такъ она такихъ дѣловъ надѣлаетъ, что въ годъ не разберешь.
Прабабушка нисколько впрочемъ не обижалась такимъ ограниченіемъ, считала мужа непогрѣшимымъ и на все смотрѣла его глазами. Случилось разъ — безъ всякаго резона остановились стѣнные часы. Прадѣдъ посмотрѣлъ на нихъ и давай чинить. Повѣситъ на гирю утюгъ, часы и начнутъ тюкать, а минутъ черезъ пять остановятся. Прадѣдъ и дулъ въ нихъ и колотилъ со всѣхъ четырехъ сторонъ — ничто не беретъ: останавливаются часы да и только. «Меня не слушаться, вдругъ заревѣлъ Александръ Дмитріевичъ, поднимая кулакъ, — меня!», и хвать часы объ полъ. Прабабка, зная, что мужъ взгромоздился на стулъ для починки, съ испугомъ вбѣжала въ залу.
— Что вы, батюшка, Александръ Дмитріевичъ, съ испугомъ спросила она, — не ушиблись ли?
— Нѣтъ, отвѣчалъ прадѣдъ, — а часы меня не слушались, я и хватилъ ихъ о земь такъ, что только дребезги остались.
— Собакѣ и смерть собачья, почтительно отвѣчала Анисья Егоровна.
Прадѣдъ былъ страстной охотникъ. Разъ въ цѣлое утро, ничего не затравили охотники. Утомились они, проголодались и сѣли на полянѣ отдохнуть, да выпить изъ дорожной фляжки и закусить жареной уткой. Вдругъ нырь лисица, да всего-то въ нѣсколькихъ шагахъ. Прадѣдъ вскочилъ на лошадь, собакъ начали спускать со своръ, — а лисицы между тѣмъ и слѣдъ простылъ. У прадѣда слезы навернулись. «Это черезъ тебя, тварь поганая!» крикнулъ онъ стоящей передъ нимъ жареной уткѣ, и выхвативъ арапникъ, началъ хлестать ее, потомъ обратился къ доѣзжачему — и голоюмъ, недопускавшимъ возраженія, проговорилъ: «Скачи домой, и свези мой приказъ барынѣ, чтобы къ пріѣзду моему не осталось ни одной утки во дворѣ; пошелъ!» Доѣзжачій поскакалъ — и къ вечеру, когда вернулся домой Александръ Дмитріевичъ и но обыкновенію спросилъ: «все-ли благополучно?» Анисья Егоровна, всегда встрѣчавшая его на послѣдней ступенькѣ крыльца, почтительно отвѣчала: «все, слава Богу, батюшка, благополучно; утки всѣ до единой перерѣзаны».
— Молодецъ у меня баба, ласково проговорилъ прадѣдъ, — мужниной воли никогда не ослушается; спасибо!
Прабабка поклонилась и потомъ долго разсказывала дочерямъ и всѣмъ приближеннымъ дворовымъ, что слышала «спасибо и похвалу отъ самаго батюшки, Александра Дмитріевича». Стали подростать дочери — и неуспѣли оглянуться какъ старшей изъ нихъ, милой моей бабушкѣ, минуло четырнадцать лѣтъ.
— На выданьи ужь у насъ Варвара-то, замѣтила разъ прабабка во время обѣда.
Прадѣдъ самодовольно взглянулъ на красивое лицо дочери, зардѣвшееся какъ маковъ цвѣтъ, и ласково проговорилъ: «ну что-жь, найдется женихъ — и съ Богомъ, отдамъ — лишь-бы мнѣ онъ по нраву пришелся».
Бабушкѣ минуло и пятнадцать и шестнадцать лѣтъ, много перебывало уже жениховъ, да не одинъ не пришелся по нраву отцу, да и она сама больше любила свои дѣвичьи пляски да пѣсни, свою беззаботную жизнь, и каждый разъ съ радостью узнавала, что такому-то жениху отказалъ государь батюшка.
Умеръ богатый сосѣдъ Богусловскихъ, старый Игнатенко, и пріѣхалъ въ деревню хозяйничать сынъ его, молодой секундъ-маіоръ. Не помнилъ онъ вражды отцовской съ Богусловскими, и черезъ нѣсколько дней, въ половинчатой коляскѣ запряженной четвернею сѣрыхъ коней, подкатилъ къ дому Александра Дмитріевича, и въ такое время, когда прадѣдъ почивать изволилъ, покушавши.
— Батюшки, не воевода-ли ужь къ намъ пожаловалъ?! вскрикнула Анисья Егоровна, — какъ мнѣ быть, Александра Дмитріевича будить я не смѣю, а мое дѣло женское, что я съ нимъ буду дѣлать!
— Какой маменька воевода, перебила ее бабушка, — нынче воеводъ ужь нѣтъ, развѣ губернаторъ.
— Глупа ты, Варвара, съ сердцемъ отвѣтила ей прабабка, — все-таки онъ власть, а мое дѣло женское, что я стану съ властью дѣлать!
Пока онѣ говорили, гость вошелъ въ переднюю — и сбросивъ шинель, явился въ залу.
Бабушка успѣла разглядѣть блестящій мундиръ и стройный станъ молодого гостя, и шмыгнула за дверь переодѣться.
Какъ узнала Анисья Егоровна, что гость не власть а сосѣдъ ихъ Федоръ Петровичъ Игнашенко, — этого ужь я не знаю; только когда бабушка вышла и закраснѣвшись присѣла молодому человѣку, прабабка очень свободно сказала ему: «честь имѣю рекомендовать, старшая дочь наша Варвара, прошу любить да жаловать». — Молодой человѣкъ подошелъ къ ея ручкѣ и такъ взглянулъ, какъ будто обѣщалъ этимъ взглядомъ выполнить просьбу матери ея и крѣпко любить дѣвушку, крѣпко жаловать. Посидѣли они, побесѣдовали съ гостемъ, а тѣмъ временемъ и батюшка Александръ Дмитріевичъ проснуться изволили и въ гостинную пожаловали.
Радушно встрѣтилъ старикъ молодаго гостя, и не отпустилъ его въ этотъ день, а оставилъ ночевать, и на другой-то день только послѣ обѣда уѣхалъ Федоръ Петровичъ. А милая моя бабушка, хоть и крѣпко спала ночь, но то эполеты, то мундиръ, то лаковый ботфортъ, а наконецъ и цѣлая фигура молодого гостя не переставали сниться ей.
Федоръ Петровичъ началъ часто навѣщать Богусловскихъ. Каждый праздникъ, возвратившись отъ обѣдни, прадѣдъ не приказывалъ сей-часъ же подавать пирогъ; «подождемъ птичку залетную, говаривалъ онъ, авось подъѣдетъ». И молодой сосѣдъ непремѣнно пріѣзжалъ. Наканунѣ Покрова, отслушавъ на дому всенощную, и замѣтивъ, что бабушка молилась усерднѣе обыкновеннаго, прадѣдъ подозвалъ ее къ себѣ, и, погладивъ по головѣ, ласково спросилъ: «о чемъ молилась, дочка»?
— Такъ-съ, отвѣчала бабушка, краснѣя.
— Ну такъ, такъ тбкъ, проговорилъ прадѣдъ, — а вотъ, что я тебѣ скажу Варвара, ты не въ свои сани садиться не затѣвай, онъ человѣкъ модный, ученый, а мы степняки необразованные, ты ему не пара, и я за него не отдамъ.
Бабушка едва дышала.
— Смотри же, продолжалъ прадѣдъ, — помни: если и посватается — не отдамъ; онъ привыкъ въ столицахъ жить, да бобы разводить, а ты такому мужу не годишься. Онъ будетъ въ карты играть, какъ отецъ покойникъ, а ты дома прокисать, да дѣтей качать; молись-ка лучше о томъ, чтобъ вѣкъ быть покорной да милой дочерью отцу.
Бабушка поцѣловала у него руку, и горячая слеза капнула на нее.
Отецъ какъ-будто и не замѣтилъ слезъ дочери.
На другой день Федоръ Нетревичъ пріѣхалъ, и улучивъ минуту когда старикъ говорилъ съ другими гостями, подошелъ къ бабушкѣ.
— Вы что-то невеселы, началъ онъ.
Бабушка потупилась и не отвѣчала.
— Ваша невеселость и на меня тоску нагнала, проговорилъ Федоръ Петровичъ.
— О чужой кручинѣ печалиться не слѣдъ, проговорила бабушка.
— Да мнѣ ваша кручина не чужая, съ чувствомъ сказалъ молодой сосѣдъ, — я и во снѣ и на яву только и вижу васъ, только и думаю о васъ; скажите же вы мнѣ, отъ сердца скажите: любъ ли я вамъ?
У бабушки задрожали руки, и ни слова не могла она вымолвить.
— Скажите же, моя желанная, продолжалъ Федоръ Петровичъ, — не побрезгуете ли вы, любо ли вамъ сдѣлаться моей законною, ненаглядной женой.
— Любо, едва слышно выговорила бабушка, — только батюшка за васъ не отдастъ.
И проворно вставъ убѣжала она въ другія комнаты.
А сосѣдъ опять терпѣливо дождался ее, и опять улучивъ свободную минуту, спросилъ, отчего не отдастъ ее отецъ.
Бабушка наскоро, едва дыша, передала ему разговоръ прадѣда послѣ всенощной.
Федоръ Петровичъ не остался ужинать и уѣхалъ до мой. Двѣ недѣли не было о немъ ни слуху ни духу, и наконецъ Александръ Дмитріевичъ получилъ письмо отъ сосѣда, въ которомъ тотъ просилъ руки дочери его, Варвары Александровны. Отвѣтъ прадѣда былъ именно то письмо, которое нашелъ я въ завѣтномъ ящикѣ бабушки.
III.[править]
А крѣпко приглянулась Варенька сосѣду. Ему давно надоѣла столичная разсѣянная жизнь; нѣжная, любящая душа его просила тихаго, семейнаго счастія — и во главѣ этого счастья стояла неученая, кроткая Варенька.
— Не отдастъ, говорилъ онъ, получивъ письмо прадѣда, — посмотримъ; нѣтъ, братъ, я люблю ее душою, — и не отдашь волей, такъ я возьму неволей, а ужь будетъ Варичка моей женою.
И началъ онъ думать, да раздумывать, какъ ему быть.
Посланный, возившій письмо, шепнулъ барину, что самъ Богусловскій созвалъ лакеевъ и строго-на-строго приказалъ имъ неподпускать половинчатой коляски къ крыльцу.
— Да что-жь это значитъ? думалъ Федоръ Петровичъ: — зачѣмъ же онъ такъ радушно принималъ меня, самъ просилъ не забывать его хлѣба-соли, а теперь не отдаетъ дочери, а главное положилъ запретъ ѣздить къ нему; что тутъ дѣлать, какъ быть?
Не долго думалъ Федоръ Петровичъ — и какъ только стемнѣло на дворѣ, нарядился онъ въ сѣрую мужицкую сѣрмягу, сѣлъ верхомъ на самую-то худшую рабочую лошадь, и недоѣзжая двухъ верстъ до селенія Богусловскихъ, привязалъ клячу къ дереву, а самъ пошелъ пѣшкомъ; перелѣзъ черезъ заборъ сада, и пробравшись къ самому балкону, забрался въ середину большаго сиреневаго куста и началъ поджидать, когда погасятъ огонь къ домѣ. Долго сидѣлъ Федоръ Петровичъ и втихомолку ругалъ упрямство старика, да потиралъ руки, которыя такъ и коченѣли отъ холода. Не вытерпѣлъ онъ наконецъ и подошелъ къ окнамъ залы. Въ залѣ накрывали на стрлъ, и Анисья Егоровна затирала хрѣнъ у самой свѣчи. Федоръ Петровичъ перешелъ къ окнамъ гостинной. Тамъ въ большихъ кожаныхъ креслахъ дремалъ Александръ Дмитріевичъ, мѣрно наклоняясь впередъ, и иногда открывая глаза обводилъ ими всю комнату. Двѣ младшія дочери вязали чулки и изрѣдка перекидывались словами. Бабушки не было въ гостинной, а всѣ остальныя комнаты, выходившія окнами въ садъ, были темны.
— Груститъ видно желанная моя, да плачетъ втихомолку гдѣ нибудь, подумалъ Федоръ Петровичъ, и крѣпко хотѣлось ему стукнуть въ окно кулакомъ и потревожить тихую дремоту старика.
Вошелъ въ гостинную старый буфетчикъ, по прозванью Гусыня, съ перекинутою салфеткою черезъ плечо, и должно быть доложилъ, что готово кушать. Александръ Дмитріевичъ перекрестился и вышелъ; дочери, наскоро убравъ работу, послѣдовали за нимъ. Федоръ Петровичъ проворно перебѣжалъ къ окнамъ залы и увидѣлъ наконецъ свою зазнобушку. Блѣдная, съ опухшими глазами стояла она, взявшись одною рукою за свой стулъ, а другою разсѣянно крестилась, творя предобѣденную молитву.
— Погоди, голубка моя бѣлая, тихо проговорилъ молодой сосѣдъ, — вырву я тебя изъ когтей коршуна, вырву, потерпи немного.
И все время, пока продолжался ужинъ, Федоръ Петровичъ не спускалъ глазъ съ своей милой, и только тогда отскочилъ отъ окна, когда всталъ изъ-за стола прадѣдъ.
Стемнѣла наконецъ зала — и свѣтъ перебравшись въ гостинную, мелькнулъ нѣсколько разъ и освѣтилъ угольную комнату. Федоръ Петровичъ перешелъ туда, заглянулъ въ окно — и невольно снялъ шапку. Три кровати съ бѣлыми занавѣсами стояли рядомъ, въ углу виднѣлся кіотъ съ обложенными образами и теплилась лампада, озаряя блѣднымъ свѣтомъ лики святыхъ. Передъ кіотомъ стояли три сестры и усердно молились.
— Молись, моя желанная, снова тихо заговорилъ Федоръ Петровичъ, — молись за наше счастье, и я помолюсь съ тобою.
Онъ тихо сталъ на колѣна и горячо безъ словъ молился. Приподнявшись и снова взглянувъ въ окно, онъ увидалъ только Вареньку, попрежнему стоящую на колѣняхъ. Остальныя сестры легли. Федоръ Петровичъ прислонилъ разгорѣвшееся лицо къ холодному стеклу и началъ ждать. Вошла пожилая женщина, неся въ рукахъ свою постель, состоящую изъ подушки да двухъ дерюгъ, одну подослала она подъ себя, другою одѣлась съ головою — и какъ показалось покрайней мѣрѣ Федору Петровичу, сейчасъ же заснула, а Варинька сѣла передъ маленькимъ зеркальцемъ, взглянула въ него, и горько улыбнувшись закрыла лицо руками.
Федоръ Петровичъ не въ состояніи былъ ждать; осторожно вынулъ онъ припасенный алмазъ и ловко вырѣзалъ стекло нижней рамы.
Варинька и не пошевельнулась.
Онъ слегка стукнулъ въ окно, дѣвушка вздрогнула и осмотрѣлась кругомъ; стукъ повторился, вмѣстѣ съ нимъ алмазъ довершилъ дѣло — и смуглое выразительное лицо сосѣда привѣтливо глянуло на Вариньку.
— Это я, моя желанная, тихо проговорилъ онъ, — и пришелъ я не съ тѣмъ чтобы тревожить дорогой сонъ вашъ, а за великимъ дѣломъ: согласны-ли вы оставить отчій кровъ и безъ благословенія родительскаго повѣнчаться со мной?
Страшно стало Варварѣ Александровнѣ, она закрыла лицо руками и зарыдала. Женщина, спавшая въ комнатѣ барышень, по прозванью лопаухая Прокофьевна, открыла дерюгу и увидѣла молодаго сосѣда. Тихо поднялась она, перекрестилась — и посматривая на окно, на четверинькахъ выползла изъ комнаты.
Никто и не замѣтилъ этого.
— Не теперь, моя дорогая, говорилъ Федоръ Петровичъ, — теперь скажите мнѣ только: да, или нѣтъ; а увеэу я васъ послѣ, когда приготовлюсь.
— Да, едва слышно отвѣтила бабушка.
— Палокъ, батожьевъ!.. раздался вдругъ голосъ прадѣда: — я покажу, какъ къ дочерямъ моимъ по ночамъ ходить.
— Бѣгите, бѣгите!.. прошептала бабушка, — батюшка сюда жалуетъ.
Федоръ Петровичъ отскочилъ отъ окна и оглядѣлся; побѣгъ былъ невозможенъ; онъ посмотрѣлъ на вѣтвистый огромный тополь, росшій у самаго балкона, и какъ кошка въ одну минуту вскарабкался на самый верхъ. Мужицкая шапка его да лайковыя барскія перчатки остались у окна.
Въ саду замелькали фонари, а впереди всѣхъ шелъ самъ Богусловскій съ огромною палкою.
Бабушка вскрикнула и лишилась чувствъ.
— Тутъ онъ гдѣ нибудь, говорилъ прадѣдъ: — вотъ шапка мужицкая, а вотъ и перчатки анаѳемскаго сына. Эй, народъ, разсыптесь по всему саду, а со мною три человѣка пусть идутъ къ рѣкѣ!.. а на дворѣ караулъ оставленъ?
— Оставленъ-съ, отвѣчали голоса.
Разсыпались по саду и начали отыскивать.
Анисья Егоровна и множество сѣнныхъ дѣвушекъ вбѣжали въ комнату.
— Господи батюшка, говорила старушка: — видно по грѣхамъ нашимъ свѣтопрестановленіе пришло: дворянинъ мужчина въ окно лѣзетъ — и своимъ озарнымъ взглядомъ увидалъ дѣвичьи постельки моихъ дѣтушекъ.
А бабушка все лежала безъ чувствъ.
— Батюшки мои, завопила прабабка: — сглазилъ онъ ее дурнымъ своимъ прозорливымъ взглядомъ; гдѣ Прокофьевна лопаухая?.. велите сдѣлать ей наговорной воды съ угольками. Дитятко ты мое, проснись-пробудись!.. съ горькими слезами обратилась она къ дочери. Принесли наговорной воды; вспрыснули бабушку и привели въ чувства. Только-что стали раздѣвать ее, въ комнату вошелъ прадѣдушка.
— Ну, дочка моя, заговорилъ онъ: — сказывай, какъ явился къ тебѣ гость незваный?
— Батюшка, Александръ Дмитріевичъ, начала прабабка: — не гнѣвайся на нее, я ее замертво нашла.
— Прочь! угрюмо отвѣчалъ прадѣдъ, оттолкнувъ жену рукою и подойдя къ постели дочери.
Бабушка между тѣмъ оправилась и рѣшилась солгать.
— Не кладите на меня вины, батюшка, заговорила она: — я какъ увидала чужое мужицкое лицо въ окнѣ, такъ обезпамятѣла — и ничего не знаю, что тутъ дѣлалось.
— Прокофьевна лопаухая, крикнулъ прадѣдъ, — сказывай, какъ было дѣло!
— Перепужалась я очень, сударь мой, Александро Митричъ, начала Прокофьевна: — и словно я все это во снѣ видѣла, такъ запамятовала, только разбудилъ меня плачь сударыни барышни — и сидѣла она закрывши личико руками, а въ окно на нихъ смотрѣть изволилъ Федоръ Петровичъ.
— Не смѣть называть его по имени, крикнулъ прадѣдъ: — называть его, собачій сынъ. Ну, дальше!
— Сударыня барышня все сидѣли закрывши личико руками и ни словечка промолвить не изволили, а все рыдали, а собачій-то сынъ изволилъ съ ними говорить.
— Что-жь онъ говорилъ? спросилъ прадѣдъ.
— Вотъ ужь этого я съ перепуга-то не разслышала; я сейчасъ ползкомъ изъ комнаты, да и разбудила вашу милость.
— За то тебѣ спасибо, угрюмо проговорилъ старикъ: — ну, маршъ спать!.. анаѳемскій сынъ какъ въ воду канулъ, нечего его искать; а караулъ и въ саду и на дворѣ поставленъ.
Всѣ сейчасъ же улеглись и загасили огонь.
IV.[править]
Федоръ Петровичъ долго сидѣлъ на деревѣ и рѣшительно не зналъ, что ему дѣлать. Караульные погасили фонари, но въ самой серединѣ сада развели огонь и безпрестанно расхаживали да покрикивали: «слушай!». Слѣзть съ дерева было возможно, потому что свѣтъ отъ костра не падалъ на него, но пройти нельзя. Долго думалъ Федоръ Петровичъ; наконецъ на удалую сошелъ, запустилъ руку въ широкій карманъ — и вытащивъ цѣлую горсть мелкаго серебра, метнулъ ее далеко за костеръ и попалъ какъ-разъ въ кучу, гдѣ сидѣли караульные. Они бросились подбирать деньги, можетъ быть и догадавшись, откуда тѣ летать, — и только тогда пошли осматривать садъ, когда ни одного гривенника не осталось на землѣ. Сойдя внизъ, караульные увидали, что кто-то переплылъ рѣку, вышелъ на другой берегъ и рысью пустился въ гору. Они тутъ же положили не докладывать объ этомъ Александру Дмитріевичу — и до самаго утра все похаживали но саду, да покрикивали: «слушай!». Федоръ Петровичъ благополучно вернулся домой, а на другой день ранымъ-ранехонько позвалъ къ себѣ прикащика да старосту, и объявилъ имъ свою барскую волю, что уѣзжаетъ онъ снова въ Питеръ и наказываетъ имъ беречь добро барское какъ зеницу ока.
И у Богусловскихъ время пошло своимъ чередомъ; встали господа, откушали чай — и баринъ пошелъ смотрѣть порядки на конный дворъ, а барыня призвала повара, да начала ему кушать заказывать. Только барышня большая не встала съ постели, урочлива она была и съѣлъ ее мужской черный глазъ — и вѣрно это было, потому что самый большой уголь такъ и потонулъ въ наговорной водѣ, надъ которой ворожила лопаухая Прокофьевна. Сгорѣла вся барышня, раскраснѣлась и разметалась на высокомъ пуховикѣ своемъ, а государь-батюшка не клалъ на нее гнѣва и самъ приходилъ узнавать, каково здоровье дочки.
На другой же день дошелъ слухъ до Богусловскихъ, что молодой сосѣдъ уѣзжаетъ обратно въ Питеръ.
— Нечего дѣлать, говорилъ старикъ: — не пришлось поколотить анаѳемскаго сына; а къ нему какъ поѣдешь?!. онъ скажетъ: и знать не знаю, и вѣдать не вѣдаю; непойманный воръ — не воръ.
Такъ и уѣхалъ Федоръ Петровичъ, а Варвара Александровна встала съ постели — и все пошло по прежнему.
Три мѣсяца прошло, а о молодомъ сосѣдѣ не было ни слуху, ни духу.
— Видно, забылъ меня; видно, разлюбилъ!.. думала бабушка, и часто, прилегши на дѣвичью постель свою, горько плакала. А тѣмъ временемъ и женихъ навернулся желанный отцу.
— Варвара, сказалъ ей прадѣдъ: — тебѣ женихъ нашелся, человѣкъ хорошій, не вертопрахъ, — и моею отцовскою властію приказываю я тебѣ: ступай за него.
Дѣвушка не смѣла перечить отцу — и ее сговорили; тутъ еще больше стала она худѣть, да хирѣть отъ дурнаго глаза.
Бывало, пріѣдетъ женихъ да навезетъ ей пряностей разныхъ, а она и не дотронется до нихъ — и на него никогда не взглянетъ желанно да привѣтливо, сидитъ какъ къ смерти приговоренная, а каждый-то праздникъ не пропускаетъ она ни заутрени, ни обѣдни, точно въ монастырь готовится.
Разъ идетъ она отъ заутрени, а на встрѣчу ей ползетъ калѣка нищій, на рукахъ и на ногахъ. Голова у него была тряпицей обмотана и на все лицо свѣсилась тряпка, такъ-что кромѣ сѣдой бороды ничего не видать. Подползъ онъ къ ней и протянулъ руку за милостыней. Бабушка стала доставать изъ ридикюля полушечку, да вдругъ такъ и пошатнулась: слышится ей знакомый привѣтный голосъ — и говоритъ этотъ голосъ: «Изныла моя голубка бѣлая, похудѣла моя ненаглядная, а вотъ я и прилетѣлъ выручить свою суженую».
Слышитъ дѣвушка и ушамъ не вѣритъ; откуда же этотъ милый голосъ?.. никого нѣтъ кромѣ нищенки-калѣки, и отъ заутрени проходитъ все знакомый народъ — Это я, я, моя желанная, продолжалъ голосъ: — взгляни же ты на меня своими ясными очами: вотъ до чего довела меня любовь къ тебѣ, въ калѣку-нищенку перерядился, да полверсты цѣлыхъ ползъ на рукахъ, чтобы взглянуть на тебя да спросить, не раздумала-ли бѣжать со мною, не охотой-ли идешь за другаго.
Бабушка и стыдъ весь потеряла. Положила она свою бѣлую руку на грязную тряпицу, накрывавшую лицо нищенки, и молвила ему: — Милый ты мой, желанный, милѣе ты мнѣ свѣту бѣлаго — и готова я хоть въ Орду идти за тобою.
Федоръ Петровичъ такъ и прильнулъ льняною бородою къ бѣлой ручкѣ бабушки.
— Соберись же ты къ обѣднѣ, моя желанная, началъ онъ: — да попозднѣе, когда ужь народъ соберется въ церковь; а вмѣсто обѣдни сойди подъ гору, тамъ я буду ждать тебя.
И нищенка пополозъ черезъ барскій дворъ и скрылся за гумнами, а бабушка забыла, что зима на дворѣ, — и обернувшись лицомъ къ церкви, положила земной поклонъ и долго оставалась такъ, прислонясь къ снѣгу горячимъ лицомъ.
Ушелъ къ обѣдни Александръ Дмитріевичъ съ Анисьей Егоровной, пошли и сестры меньшія, а бабушка все собиралась да снаряжалась. Вышла и она наконецъ, да поклонившись на всѣ четыре стороны и осмотрѣвшись нѣтъ-ли кого, скорымъ шагомъ сошла подъ крутую гору.
Вернулись отъ обѣдни старики и барышни меньшія, переодѣлись въ другія платья, и пирогъ праздничный на столъ подали, — а бабушка не возвращалась.
— Гдѣ же Варвара? спросилъ прадѣдъ.
— Не знаю, батюшка, Александръ Дмитріевичъ, отвѣчала прабабка, — у нея голова болѣла, какъ пришла отъ заутрени; не пошла ли она прогуляться послѣ обѣдни?
— Да въ церкви-то она была?
— Какъ же не быть! она ужь почти снарядилась, какъ мы съ тобою пошли.
— Гдѣ сестра, дѣти? спросилъ прадѣдъ дочерей.
— Не знаемъ-съ, отвѣчали онѣ, — мы ее и въ церкви не видали.
— Да вѣдь вы-то по сторонамъ глядѣть не пріучены, перебила ихъ Анисья Егоровна, — а она всегда далеко позади насъ стоитъ.
Остылъ пирогъ; приказали его со стола снимать, а бабушки все не было.
— Да куда она запропастилась? безпокойно говорилъ прадѣдъ: — эй, народъ, кто видѣлъ барышню въ церкви?
Оказалось, что въ церкви никто не видалъ ее; а маленькій поваренокъ, чистившій ножи, видѣлъ, что барышня вышла изъ дому въ новомъ салопѣ, и пошла не въ церковь а внизъ къ рѣкѣ.
Поднялась тревога, — и прадѣдъ, въ сопровожденіи доѣзжачаго, верхомъ поскакалъ къ мельницѣ.
Мельникъ на вопросъ его отвѣчалъ, что видѣлъ онъ сударыню-барышню, — видѣлъ, какъ прошла она по плотинѣ, а тутъ откуда ни возмись изъ-подъ самой крути вынырнули легкіе санки, запряженные тройкой сѣрыхъ, и барышня сѣла въ эти санки съ какимъ-то бариномъ, и въ одну минуту скрылись изъ виду.
— Что-жь не пришелъ ты доложить мнѣ обо всемъ этомъ, каналья? крикнулъ прадѣдъ.
— А я, батюшка мой, не зналъ, что это безъ вашего вѣдома дѣлается, съ поклономъ отвѣчалъ мельникъ.
Прадѣдъ покрутилъ усы, махнулъ рукою и шагомъ поѣхалъ къ дому.
— Сбѣжала съ анаѳемскимъ сыномъ, тихо проговорилъ онъ: — туда и дорога, я догонять не стану.
Анисья Егоровна встрѣтила на крыльцѣ мужа.
— Что, батюшка, узналъ что-нибудь? спросила она.
— Узналъ, отвѣчалъ прадѣдъ, — и вотъ тебѣ мое крѣпкое слово, жена: не смѣть никогда вспоминать Варвару, ни говорить о ней; она для насъ умерла, — слышишь, умерла она для насъ.
— Слышу, рыдая отвѣчала прабабка, — слышу, мой батюшка.
Прадѣдъ не сталъ обѣдать и легъ спать, а Анисья Егоровна призвала доѣзжачаго и нѣсколько разъ заставляла его повторить все, что докладывалъ мельникъ барину.
Старикъ спалъ, а жена съ дочерьми, притворивъ плотно двери, долго плакали и молились о счастіи Вариньки.
V.[править]
Цѣлыхъ два года прошло съ того дня, какъ бѣжала бабушка, а прадѣдъ ни разу не, вспомнилъ о ней, ни разу никто изъ семьи при немъ не произнесъ ея имени. Зато безъ него и мать и сестра часто вспоминали Вариньку, — и три раза уже приходскій ихъ священникъ доставлялъ Анисьѣ Егоровнѣ письма отъ дочери — и въ каждомъ писала она, что Богъ послалъ ей судьбу счастливую, что мужъ на нее не наглядится, что у нея двое дѣтей, и живутъ они въ дальнемъ помѣстьи мужа, — и каждый разъ спрашивала она: не смилостивится ли батюшка, и неотвѣтитъ ли ей позволеніемъ пріѣхать въ домъ родительскій; а прадѣдъ нетолько не отвѣчалъ, но никогда ни женѣ, ни дѣтямъ не говорилъ что получаетъ письма отъ дочери, и сейчасъ же отправлялъ ихъ обратно, только послѣ этихъ писемъ онъ дѣлался еще угрюмѣе — и сама Анисья Егоровна видѣла разъ, какъ катились слезы по лицу старика, а онъ смотрѣлъ вдаль, и добрые были у него глаза въ это время. Сестры черезъ священника писали сестрѣ, — говорили, что мать посылаетъ ей свое родительское благословеніе, а батюшка все продолжаетъ гнѣваться и никогда не говоритъ о ней. Прошелъ еще годъ; счастлива была бабушка, а часто вспоминала она; домъ родительскій, — и лаская дѣтей, плакала надъ ними и говорила: «бѣдные вы мои, видно не дождетесь вы благословенія дѣдушки». Федоръ Петровичъ и придумать не могъ, какъ бы успокоить жену, какъ бы испросить прощенія у грознаго тестя. Наконецъ рѣшились они ѣхать въ свое помѣстье, находившееся въ сосѣдствѣ Богусловскихъ, тамъ хоть въ тихомолку повидаться съ матерью да сестрами. Ничего не написали они, ни прикащику ни старостѣ, о своемъ пріѣздѣ, — и вдругъ нежданно-негаданно прикатили молодые господа съ двумя дѣтками, и не велѣли сказывать никому о своемъ пріѣздѣ; не открыли даже ставень въ барскомъ домѣ, а помѣстились въ маленькомъ флигелѣ прикащика. Сейчасъ же послали они за священникомъ, и долго говорили съ нимъ, а подъ вечеръ Федоръ Петровичъ и Варвара Александровна лѣсомъ подошли къ саду Богусловскихъ, а въ саду стояла уже прабабка съ образомъ да хлѣбомъ-солью, — и когда дочь съ зятемъ поклонились ей въ ноги, она зарыдала и обнявъ ихъ обоихъ вмѣстѣ долго не выпускала изъ своихъ дрожащихъ старческихъ рукъ.
— Матушка, матушка, безсвязно говорила дочь, — простите меня и его простите! Господи, увидала я васъ наконецъ!..
— Дитятко ты мое, твердила прабабка, — словно ты не родное дитя, потихоньку прокралась повидаться съ семьей… Жалко мнѣ тебя, дочка, такъ жалко, что и сказать этого нельзя.
Старуха снова обнимала дочь и горько плакала, и сестры плакали, поперемѣнно цѣлуя Вариньку.
— Не плачь, говорили онѣ, — вотъ вы теперь на лицо, авось всѣ вмѣстѣ-то умилостивимъ мы батюшку.
— Помогите намъ, матушка, помогите и вы, сестрицы, кланяясь говорилъ Федоръ Петровичъ, — помогите испросить прощеніе у батюшки, авось не будутъ тогда туманиться глазки жены.
— Охъ, батюшка мой, отвѣчала старуха, — грозенъ онъ, не знаю я какъ и подступиться къ нему.
— Такъ мы сына пришлемъ просить прощенія за отца съ матерью, съ грустной улыбкой продолжалъ Федоръ Петровичъ, — авось смилостивится дѣдъ и допуститъ внучка!
— Это такъ, батюшка мой, пришлите сына… Александръ Дмитріевичъ и чужихъ малыхъ дѣтей жалуетъ; на ребенкѣ вѣдь ничто возьмешь, пришлите его, авось Богъ поможетъ. А говоритъ онъ у васъ?
— Говоритъ, матушка, отвѣчала дочь, — все говоритъ, онъ у насъ преумненькій.
— Ну, такъ и придите вы съ нимъ во время обѣда; я вамъ вышлю человѣка къ опушкѣ сказать, когда мы за столъ сядемъ, вы безъ опаски и идите на заднее крыльцо ко мнѣ въ спальню, а мальчуга-то пусть подступится къ дѣду.
Долго говорили еще, совѣщались о всѣхъ подробностяхъ — и не разъ принималась плакать бабушка. Рѣшились наконецъ на другой же день просить прощенье у прадѣда, — и Анисья Егоровна, нѣсколько разъ перекрестивъ и поцѣловавъ дочь, поплелась съ дѣтьми къ дому, а молодые пошли къ лѣсу, гдѣ ждала ихъ простая телѣга, запряженная въ одну лошадь.
— Что-жь ты такъ поблѣднѣла, моя желанная, такъ холодны ручки твои золотыя? говорилъ Федоръ Петровичъ женѣ.
— Боюсь, не смилуется батюшка, отвѣчала она.
— Ну, что-жь дѣлать!.. не смилуется — и такъ проживемъ.
— Охъ, не говори ты такъ, Федоръ Петровичъ, съ испугомъ возразила бабушка, — нельзя вѣкъ прожить безъ благословенія отцовскаго; безъ него не дастъ Богъ счастья ни намъ, ни бѣднымъ дѣтямъ нашимъ.
— А за что бы кажется прогнѣваться на насъ Господу Богу, тихо возразилъ Федоръ Петровичъ, — обижать мы никого не обижаемъ, въ церковь Божію ходимъ, милостыню по возможности подаемъ.
— А родителей не почитаемъ, перебила его жена.
— И рады-бъ почесть, да сами они не хотятъ нашего почета; зачѣмъ не отдалъ онъ тебя волею, зачѣмъ теперь не прощаетъ?
— Не говори ты такъ, снова начала бабушка, — не осуждай старшихъ, страшно мнѣ слушать такія рѣчи.
— Эхъ ты, голубушка моя кроткая, былинка степная, ласково сказалъ Федоръ Петровичъ, — за кротость твою да за послушаніе и люблю-то я тебя; а ты видно не крѣпко любишь, когда плачешь да убиваешься о гнѣвѣ родительскомъ, видно тебѣ отецъ съ матерью милѣе меня.
— Нѣтъ, нѣтъ, желанный ты мой, отвѣчала бабушка, крѣпко цѣлуя руку мужа, — нѣтъ, ты для меня милѣе отца съ матерью, милѣе свѣта Божьяго, а страшно мнѣ жить, съ гнѣвомъ родительскимъ.
Федоръ Петровичъ обнялъ жену, и взявъ на руки посадилъ въ телѣгу, которая въ это время шагомъ подъѣхала къ нимъ.
VI.[править]
На другой день, по обыкновенію, въ двѣнадцать часовъ Александръ Дмитріевичъ съ семьею сѣлъ за столъ. Анисья Егоровна разливала горячее, и наливъ полную тарелку борща съ большимъ кускомъ жирной ветчины, подала ее мужу.
— Вотъ, спасибо! ласково проговорилъ прадѣдъ, — спасибо, что вспомнила меня любимымъ кушаньемъ.
— Не-на-чемъ, батюшка, проговорила прабабушка.
Покушали горячее господа — и на средину стола поставилъ буфетчикъ поросенка со сметаною.
— Ай-да Анисья Егоровна! проговорилъ прадѣдъ, — ты меня видно закормить нынче хочешь любимыми блюдами, спасибо.
— Не-на-чемъ, снова тихо отвѣчала она.
Откушали холодное — и тѣмъ же порядкомъ на столѣ появились вареники, всѣ покрытые растопленнымъ масломъ.
— Да чтожь это ты, весело сказалъ Александръ Дмитріевичъ, — нарочно что ли? ну спасибо, старуха, спасибо, вотъ угодила-то!.. въ жизнь мою не случалось кряду ѣсть трехъ любимыхъ блюдъ.
— Не-на-чемъ, снова сказала Анисья Егоровна и слегка кашлянула.
Изъ коридора появился бѣлокурый хорошенькій мальчикъ, и оглянувъ всѣхъ бойкими глазами, весело съ улыбкой поклонился въ ноги старику.
— Что это, чей это ребенокъ? дрожащимъ голосомъ спросилъ прадѣдъ.
— Простите папу, простите маму, весело говорилъ мальчикъ; стоя на колѣняхъ.
Аиисья Егоровна и дочери встали съ своихъ мѣстъ — и со слезами приблизились къ старику.
Въ дверяхъ корридора показался Федоръ Петровичъ, поддерживая мощною рукою блѣдную, плачущую жену.
— Что вы, что вамъ надо?! смущеннымъ голосомъ говорилъ прадѣдъ, и сказалъ, увидавъ зятя и дочь, — зачѣмъ пожаловали? — вонъ!
Варвара Александровна вскрикнула «батюшка!» и пошатнулась.
Ребенокъ заплакалъ и безсознательно протянулъ ручонки къ дѣду.
Нагнулся дѣдъ — и взявъ внука на руки, прислонилъ его бѣлокурую кудрявую головку къ широкой груди своей.
— Дѣдушка, залепеталъ мальчикъ, — простите папу, простите маму!
— Крошка ты моя, неповинная!.. едва выговорилъ Александръ Дмитріевичъ, и крѣпко прижавъ къ себѣ внука — зарыдалъ.
Федоръ Петровичъ быстро подвелъ жену, и вмѣстѣ съ нею поклонился въ ноги тестю.
Поклонилась и Анисья Егоровна.
— Батюшка мой, говорила она, — прости ты ихъ, ради меня старухи, да ради малаго дитяти.
— Простите маму, лепеталъ со слезами ребенокъ и тянулся къ матери.
— Умилостивила ты меня, ангельская душа, какъ-то торжественно проговорилъ старикъ, — вставайте дѣти! бери сына, Варвара.
Бабушка бросилась къ отцу, и обнявъ его сѣдую голову, долго рыдала.
— Будетъ, будетъ, говорилъ всхлипывая старикъ, — Федоръ, уйми ее, сына-то она испугаетъ; не плачь, родненькій, обратился онъ ко внуку, — мать смѣется.
И дѣйствительно бабушка отерла слезы, и улыбалась.
— Возьми сына-то, проговорилъ прадѣдъ, цѣлуя дочь и передавая ей ребенка; — здравствуй и ты, зятюшка-батюшка, проговорилъ онъ, обращаясь къ Федору Петровичу, — спасибо, что жалуешь жену, что не изсохла она, не состарилась.
И въ поясъ поклонился тесть зятю, а потомъ крѣпко обнялъ его.
Прадѣдъ даже спать не легъ послѣ обѣда, все сидѣлъ онъ, да ласкалъ внучатъ, или говорилъ съ зятемъ, привѣтно таково-ласково. Вечеромъ призвалъ онъ старосту — и три барскіе рабочіе дни отдалъ крестьянамъ, да велѣлъ приходить всей барщинѣ поздравить молодыхъ господъ, выпить вина да закусить пирогомъ съ кашей.
И поднялся пиръ на другой день. Всѣ недоимки простилъ крестьянамъ Александръ Дмитріевичъ и шелъ къ народу за зятемъ съ дочерью, бережно ступая, потому что несъ на рукахъ дорогую ношу, своего старшаго внука.
И поселился Федоръ Петровичъ съ женою въ старомъ помѣстьѣ своемъ, въ сосѣдствѣ тестя и тещи. Черезъ годикъ и остальныя обѣ дочери Богусловскаго вышли замужъ, но ни одного зятя, говорятъ, не любилъ такъ прадѣдъ, какъ любилъ старшаго зятя, мужа милой моей бабушки.