Бабушкина внучка (Анненкова-Бернар)/ДО

Бабушкина внучка
авторъ Нина Павловна Анненкова-Бернар

Опубл.: 1902. Источникъ: az.lib.ru

Это произведение было опубликовано до 7 ноября 1917 года (по новому стилю) на территории Российской империи (Российской республики), за исключением территорий Великого княжества Финляндского и Царства Польского, и не было опубликовано на территории Советской России или других государств в течение 30 дней после даты первого опубликования.

Поскольку Российская Федерация (Советская Россия, РСФСР), несмотря на историческую преемственность, юридически не является полным правопреемником Российской империи, а сама Российская империя не являлась страной-участницей Бернской конвенции об охране литературных и художественных произведений, то согласно статье 5 конвенции это произведение не имеет страны происхождения.

Исключительное право на это произведение не действует на территории Российской Федерации, поскольку это произведение не удовлетворяет положениям статьи 1256 Гражданского кодекса Российской Федерации о территории обнародования, о гражданстве автора и об обязательствах по международным договорам.

Это произведение находится также в общественном достоянии в США (public domain), поскольку оно было опубликовано до 1 января 1929 года.

БАБУШКИНА ВНУЧКА
ПОВѢСТЬ.

I.

Ненси только-что проснулась и, лѣниво потягиваясь, дернула длинный шнурокъ сонетки. Въ дверь постучали.

— Entrez!

Въ комнату вошла бѣлокурая швейцарка-горничная.

— Ce que désire mademoiselle?

Но прежде чѣмъ получился отвѣтъ, въ ту же минуту изъ большой комнаты, находившейся рядомъ съ той, гдѣ спала Ненси, появилась высокая фигура очень пожилой дамы, одѣтой въ черное шолковое платье съ длинной пелериной; голову ея прикрывалъ большой кружевной чепецъ. Лицо вошедшей носило слѣды давно уже утраченной строгой красоты. Сѣдые волосы были спереди слегка подвиты, и брови старательно подрисованы. Эти подрисованныя брови на совершенно старомъ, поблекшемъ лицѣ производили непріятное впечатлѣніе и оттѣняли еще больше холодный, нѣсколько острый блескъ глубоко засѣвшихъ въ своихъ впадинахъ, когда-то прекрасныхъ черныхъ глазъ; а прямой станъ, бѣлыя, холенныя руки и горделивая, даже нѣсколько высокомѣрная посадка головы придавали всей фигурѣ какую-то особую величавость. Это была бабушка Ненси — Марья Львовна Гудаурова.

Она безмолвно рукою махнула горничной, и та вышла.

— Сколько разъ я тебѣ говорила — не зови ее безъ надобности, — замѣтила Марья Львовна полу-строго Ненси: — я вѣдь здѣсь — и помогу тебѣ встать сама.

— Ахъ, бабушка, она такая смѣшная, эта Люси, такая смѣшная… Она мнѣ нравится…. — спѣшила оправдаться Ненси.

— Ну, хорошо, хорошо. Стань, крошка, — я буду тебя вытирать.

Ненси прыгнула на клеенчатый коврикъ возлѣ кровати и, дрожа всѣмъ тѣломъ, терпѣливо ожидала конца скучной операціи, которую бабушка аккуратно совершала надъ ней каждое утро. Но Марья Львовна не торопилась. Она медленно, какъ бы смакуя, проводила губкой, потомъ — жесткимъ полотенцемъ по гибкимъ членамъ еще не вполнѣ сформированнаго, нѣжнаго тѣла Ненси.

— Ну, одѣвайся, крошка!

— Ахъ, слава Богу!.. Ахъ, какъ скучно, бабушка, это обтиранье!.. — И Ненси торопливо начала одѣваться.

— Зато ты мнѣ скажешь потомъ спасибо, крошка, когда въ сорокъ лѣтъ будешь еще совсѣмъ молода.

— Ахъ, это такъ долго, долго ждать. Я не доживу… и потомъ — сорокъ лѣтъ… Ай, какая я буду старуха!..

— А твоя мать?

— О, мама молодая!..

— Но ей сорокъ лѣтъ.

Ненси задумалась.

— Ну, что же ты? Снимай перчатки и одѣвайся.

— Ахъ, да…

Ненси стащила съ рукъ широкія замшевыя перчатки, въ которыхъ всегда спала, по приказанію бабушки, и стала поспѣшно одѣваться.

"Elle а du chien, — думала бабушка, любовно глядя на ловкія движенія Ненси и представляя ее себѣ уже расцвѣтшей красавицей въ парадномъ, пышномъ туалетѣ декольтэ, дразнящемъ глазъ и воображеніе, окруженною толпою блестящихъ поклонниковъ. — Oui, elle а du chien!..

— А мама встала? — спросила Ненси.

— Elle fait за toilette… Ахъ, постой! — испуганно остановила бабушка Ненси, нетерпѣливо дергавшую гребнемъ свои длинные золотистые волосы. — Ты съ ума сошла. Дай, я сама расчешу. Ты помнишь, мы читали, почему Сара Бернаръ сохранила свои волосы: il faut les soigner — надо осторожно съ ними… Они требуютъ особаго ухода, если хочешь сохранить ихъ до глубокой старости.

— Ну, бабушка, все сохранять да сохранять — это скучно!

— О, дитя, — загадочно улыбнулась старуха: — наша жизнь прекрасна, пока она молода, и чѣмъ дольше съумѣешь казаться такою, тѣмъ дольше будешь жить и пользоваться счастьемъ.

— Да какъ же это, бабушка? Вотъ ты: видишь — волосы сѣдые, а брови надо чернить… Значитъ, все безполезно, — наставительно произнесла Ненси.

Тѣнь легкой не то — скорби, не то — ироніи пробѣжала по полнымъ губамъ нѣсколько крупно очерченнаго рта старухи. Держа между пальцами концы прядей золотистыхъ волосъ Ненси, она осторожно расчесывала ихъ, стараясь не зацѣпить, не порвать ни одного волоска.

— Вотъ, бабушка, ты и замолчала, — съ торжествомъ воскликнула Ненси, — вотъ ты и побѣждена, побѣждена, побѣждена!..

— Совсѣмъ нѣтъ, — снова улыбнулась старуха: — ты не можешь ничего этого понять. Наступаютъ извѣстные годы. Въ шестьдесятъ-семь лѣтъ, какъ мнѣ, это ужъ настоящая старость, и въ такіе годы стараться быть молодой смѣшно, да и безполезно… Но видишь: я все же не хочу быть безобразной, какъ другія старухи, и, чѣмъ могу, достигаю того: мою руку всякій можетъ съ удовольствіемъ пожать, даже поцѣловать — она мягка, бѣла, пріятна; волосъ красить я не буду — c’est ridicule, но беззубый ротъ и лицо безъ бровей не эстетичны. Я не стану рядиться — это смѣшно, но я всегда одѣта просто и изящно; глядя на меня, никто не скажетъ: «какая безобразная, противная старуха»!

— Да, правда, правда, бабушка! — звонко захохотала Ненси. — Юлія Поликарповна… у нея одинъ только эубъ во рту, и когда она говоритъ — у нея такъ смѣшно и противно высовывается языкъ съ одной стороны… и потомъ она втягиваетъ губы… фуй, какъ противно!.. У-у-у, ты моя красавица, красавица, красавица! — Ненси неожиданно бросилась на шею въ старухѣ и стала ее осыпать поцѣлуями.

— О, моя прелесть!.. Психея!.. — шептала растроганная Марья Львовна, отвѣчая на поцѣлуи внучки.

Она посадила въ себѣ на колѣни дѣвочку.

— А ты, ты посмотри на себя, — какъ ты прекрасна! — произнесла она съ восторгомъ, приподнявъ руку Ненси. — Смотри, какія тонкія линіи — совсѣмъ Психея… Все это создано для радости и счастья. И ты должна все это холить и беречь. Теперь — Психея, потомъ будешь Афродита… Помнишь… мы смотрѣли въ Луврѣ?

— Ахъ, эта безрукая?!.

Бабушка засмѣялась и потрепала Ненси по щекѣ.

— О, глупенькая крошка! Это — красота!

Она спустила Ненси съ колѣнъ.

— Однако, будетъ! — поскорѣй одѣвайся и пей свой шоколадъ.

Въ комнату вошла легкой, моложавой походкой, въ нѣжно-розовомъ фуляровомъ капотѣ, роскошно убранномъ кружевами, высокая, элегантная брюнетка.

— Bonjour, maman, — почтительно наклонила она свою причесанную по послѣдней модѣ голову, чтобы поцѣловать руку Марьи Львовнѣ.

Вошедшая нимало не походила на свою мать. Это была довольно красивая особа среднихъ лѣтъ, съ мелкими, неправильными чертами лица. Круглыя, высоко поднятыя брови подъ низкимъ лбомъ придавали всей физіономіи не то наивное, не то удивленное выраженіе; а большіе синіе глаза краснорѣчиво говорили о безсонныхъ ночахъ… Въ нихъ, жило что-то животное и безстыдно-разгульное… Едва замѣтный пушокъ легкою тѣнью лежалъ надъ верхнею губою ея маленькаго, пухлаго рта, а начинающія уже отцвѣтать щеки были покрыты тонкимъ слоемъ душистой пудры.

— Здравствуй, — сухо отвѣтила на ея привѣтствіе Марья Львовна. — Ты уже почти готова, а мы, видишь, еще прохлаждаемся.

Сусанна Андреевна — такъ звали брюнетку — не обратила ни малѣйшаго вниманія на холодный пріемъ старухи и порывисто бросилась къ Ненси.

— Здравствуй, моя прелесть!

Она крѣпко расцѣловала нѣжныя щечки дочери.

— Ой, да какая же ты вкусная!.. У нея развѣ нѣтъ цвѣтныхъ рубашекъ, maman? — спросила она Марью Львовну.

— Нѣтъ. Я предпочитаю и для ночныхъ, и для денныхъ — бѣлыя.

— Ахъ, нѣтъ, c’est si joli… rose pâle… отдѣлать валансьеномъ, — такъ шло бы въ этой petite blonde.

— Я не люблю, — рѣзко отвѣтила старуха.

Ненси была уже въ коротенькомъ корсетѣ «paresseuse» и въ бѣлой батистовой юбкѣ.

— Я — злѣйшій врагъ такихъ корсетовъ, — почти съ негодованіемъ воскликнула Сусанна Андреевна: — это ядъ для молодыхъ;

— Пожалуйста, не вмѣшивайся не въ свое дѣло, — вспылила старуха: — я не хуже тебя знаю, что ядъ и что полезно..

Сусанна Андреевна уступила и замолчала. Входить въ препирательства съ матерью, да еще изъ-за такихъ пустяковъ, вовсе не входило въ ея планы. Она провела очень веселую зиму въ Ниццѣ и, соблазняясь сосѣдствомъ Монако, посѣтила этотъ прелестный уголокъ, гдѣ оставила въ недѣлю все свое, полагающееся ей отъ матери и отъ мужа, годовое содержаніе; а теперь, воспользовавшись пребываніемъ Ненси съ бабушкой въ Савойѣ, она прилетѣла сюда и, разыгрывая роль нѣжной дочери и мамаши, еще не успѣла приступить къ цѣли своего пріѣзда. Предметъ ея страсти — итальянецъ изъ Палермо — ожидалъ ее въ Ниццѣ и бомбардировалъ письмами, а Марья Львовна, какъ на зло, держала себя такъ, что просто не подступись.

Съ самаго ранняго дѣтства Сусанна Андреевна находилась въ странномъ положеніи относительно матери. Блестящая красавица, какою была Марья Львовна въ молодости, къ крайнему своему удовольствію, она долго не имѣла дѣтей. Она выѣзжала, принимала поклонниковъ, задавала пышные рауты и обѣды, поражала своими туалетами заграничные модные курорты и, беззаботно кружась въ вихрѣ свѣтской жизни, жгла милліонное состояніе своего мужа, какъ вдругъ, совершенно неожиданно, на двадцать-седьмомъ году жизни, съ ужасомъ убѣдилась, что должна сдѣлаться матерью. Не желая, чтобы ее видѣли въ «такомъ положеніи» ея поклонники, Марья Львовна уѣхала въ одно изъ отдаленныхъ помѣстій; проклиная судьбу, прожила она тамъ девять болѣзненныхъ мѣсяцевъ беременности; проклиная, родила дочь, которой, тѣмъ не менѣе, пожелала дать красивое имя Сусанны. Послѣ чего, въ сопровожденіи прелестной «беби» и рослой кормилицы, снова возвратилась въ Петербургъ, въ кругъ своихъ обожателей, по прежнему стройная и обаятельная. Беби съ кормилицей помѣстили подальше, во внутреннія комнаты, и каждый день мамка, нарядивъ ее во все лучшее и нарядившись сама, преподносила ее «мамашенькѣ» въ будуаръ, гдѣ Марья Львовна, въ утреннемъ дезабилье, обыкновенно принимала, передъ завтракомъ, своихъ интимныхъ друзей. Она полулежала на кушеткѣ, передъ ней стояли цвѣты и корзины съ самыми рѣдкими, по сезону, фруктами. Она подносила къ глазамъ беби персикъ или пунцовыя вишни и смѣялась, когда не умѣющій владѣть своими движеніями ребенокъ тянулъ ручонки вправо, желая поймать находящійся отъ него влѣво предметъ. Интимные друзья приходили въ восторгъ и бросались цѣловать беби. Ребенокъ подросъ — понадобилось кормилицу замѣнить нянькой. Выписали старушку, сестру одного изъ управляющихъ имѣніями, а для надзора за нею привезли изъ Парижа француженку. Mademoiselle Тереза, или Тиза, какъ ее сокращенно именовали, интересовавшаяся въ новой для нея обстановкѣ положительно всѣмъ, кромѣ ввѣреннаго ея попеченію ребенка, рѣшила съ истинно парижской ловкостью воспользоваться своимъ пребываніемъ въ богатомъ русскомъ семействѣ, чтобы собрать тотъ медъ, который ея соотечественники въ такомъ обиліи привозятъ съ «дикаго» сѣвера. Для этой цѣли она подружилась съ интимными и неинтимныыи друзьями Марьи Львовны, устроивала свиданья, сплетничала, наушничала; она выучилась съ изумительнымъ искусствомъ направлять въ ту или другую сторону симпатіи и антипатіи обольстительной прелестницы — своей патронессы. Боже сохрани было заслужить нерасположеніе Тиза! Это знали всѣ «друзья дома» и наперерывъ, одинъ за другимъ, осыпали ее подарками и деньгами. Мужъ Марьи Львовны — человѣкъ ограниченный и смирный, обожая свою красавицу-жену и всецѣло будучи ея рабомъ, считая для себя священной обязанностью удовлетвореніе самаго малѣйшаго ея желанія — безпрекословно исполнялъ всѣ прихоти и затѣи Марьи Львовны. А причудамъ ея не было конца. Такимъ образомъ, несмотря на свое огромное состояніе, онъ былъ вѣчно въ тревогѣ, вѣчно озабоченъ, постоянно разъѣзжая изъ одной губерніи въ другую для провѣрки управляющихъ и доходности своихъ обширныхъ помѣстій. Сусаннѣ минуло десять лѣтъ, и теперь, кромѣ неизмѣнной Тиза, штатъ ея воспитателей увеличился еще цѣлымъ синклитомъ учителей. Сусанна училась небрежно и лѣниво. Ее гораздо больше интересовали роскошные туалеты матери, чѣмъ книги. Она засматривалась на нихъ, любовалась, и потомъ мечтала о нихъ цѣлыми днями. Часто изъ своей далекой «классной» она съ завистью прислушивалась къ шуму парадныхъ комнатъ, гдѣ царило вѣчное безумное веселье и гдѣ средоточіемъ этого веселья, богиней его была, казалось, неуязвимая временемъ, ея красавица-мать. Марья Львовна, наканунѣ своихъ сорока лѣтъ, оставалась по прежнему обаятельной, по прежнему неизмѣнной властительницей сердецъ, и Тиза могла также по прежнему собирать обильную жатву даровъ съ «интимныхъ» и «неинтимныхъ» друзей. Но годы шли, Сусанна подростала. Вотъ, наконецъ, насталъ тотъ день, когда она, конфузясь, но съ тайной радостью въ сердцѣ, появилась въ наполненномъ мужчинами будуарѣ матери. Всѣ были поражены, начиная съ самой Марьи Львовны, юной прелестью этого распускающагося цвѣтка. Около того времени умеръ мужъ Марьи Львовны. Волей-неволей приходилось самой заняться дѣлами. Прошелъ добрый годъ, пока они постигла, наконецъ, кое-какъ тѣ тайны мелочныхъ заботъ практической жизни, которыхъ всегда чуждалась, считала чѣмъ-то низменнымъ и которыя ей были противны до отвращенія. Между тѣмъ Сусаннѣ минуло семнадцать лѣтъ. Марья Львовна испугалась. Вертясь среди вѣчнаго праздника жизни, она не замѣчала существованія дочери. Но какъ же теперь?

Вернувшись къ прежней обстановкѣ и «друзьямъ», она принуждена была, скрѣпя сердце, всюду и вездѣ появляться съ дочерью. Сусанна обращала на себя всеобщее вниманіе. Какъ въ шампанскомъ, въ ней играла жизнь, била ключомъ, опьяняя и ее самоё, и всѣхъ окружающихъ. Искусство опытной кокетки, умѣвшей годами поддерживать привязанности къ себѣ, меркло передъ возникающей силой этой будущей вакханки. Марья Львовна возненавидѣла дочь и задумала выдать ее замужъ по возможности скорѣе, безъ проволочекъ, безъ раздумья, только скорѣе. Случай не заставилъ себя ждать. Выборъ палъ на прокутившагося кассира, забулдыгу и пьяницу. Приданое дано хорошее и дѣло слажено. Къ тому же Сусанна сама стремилась выйти замужъ, — въ этомъ она видѣла настоящую свободу и зарю новой, веселой жизни, о которой мечтала еще въ дѣтствѣ, завидуя матери. Выйдя замужъ, Сусанна не теряла драгоцѣннаго времени. Мужъ былъ очень доволенъ ея взглядами на жизнь, безъ излишней сантиментальности и предразсудковъ, — и оба превесело проводили дни, не мѣшая нисколько одинъ другому. Вскорѣ появилась у нихъ за свѣтъ Ненси.

II.

Бабушка впервые увидала Ненси, когда ей исполнилось два года. То были дни тяжелыхъ, грустныхъ испытаній для Марьи Львовны. Толпы интимныхъ и неинтимныхъ друзей рѣдѣли и исчезали вокругъ пятидесяти-четырехъ-лѣтней старухи. Тиза давно покинула свою chère dame и поселилась гдѣ-то въ одной изъ французскихъ провинцій, устроивъ son ménage на пріобрѣтенныя нетруднымъ путемъ русскія деньги. Хотя, благодаря богатству Марьи Львовны, цѣлыя оравы льстецовъ, добивавшихся ея благосклонности, и теперь тѣснились возлѣ нея, замѣняя прежнихъ рыцарей-поклонниковъ ея неотразимой красоты и прелести, но Марья Львовна была слишкомъ горда и самолюбива. Ей становились противны, гадки всѣ эти немолодые и молодые люди, опивающіеся ея шампанскихъ и готовые притвориться даже влюбленными въ нее. Она презирала ихъ. Она привыкла видѣть у своихъ ногъ поэтовъ и музыкантовъ, слагающихъ въ честь ея стихи и романсы, милліонеровъ, готовыхъ ради ея благосклонности спустить все свое состояніе. Она привыкла изъ лучшихъ лучшимъ отдавать симпатіи своего сердца. Всѣ ея многочисленныя любовныя исторіи были полны иллюзій и поэзіи. Она привыкла царствовать надъ мужскими сердцами всесильной властью своего женскаго могущества красавицы… И вдругъ признать эту силу въ деньгахъ, покупать любовь и ласки за деньги! Нѣтъ, для Марьи Львовны это было бы хуже смерти. Она закрыла наглухо двери своего огромнаго дома въ Петербургѣ и уѣхала за границу, гдѣ искала хотя какого-нибудь забвенія. Но гдѣ найти его? Всесильныя чары ушли, оставивъ за собою только раздражающую сладость далекихъ воспоминаній. Сознаніе этой невозвратимой утраты преслѣдовало ее повсюду: и въ Парижѣ, и въ излюбленныхъ курортахъ… Она поселилась, наконецъ, въ Монако и тамъ всецѣло отдалась во власть отвратительному чудовищу, придуманному человѣкомъ — рулеткѣ. Она играла, играла, играла съ безумствомъ утопающаго, хватающагося за соломинку. Однако практическій смыслъ, который она пріобрѣла во время управленія дѣлами, послѣ смерти мужа, пришелъ во-время на помощь и помогъ ей выбраться изъ бездны, куда тянула ее ненасытная потребность забвенья. Передъ нею точно въ видѣніи промелькнуло что-то страшное; она увидала грозный призракъ нищеты и, ужаснувшись ея возможности, — очнулась. Въ одно прекрасное утро, когда особенно ярко и привѣтливо свѣтило солнце, она покинула очаровательный уголокъ, оставивъ въ жертву прожорливаго чудовища милліонъ изъ своего двухъ съ половиною милліоннаго состоянія. Подъѣзжая къ Россіи, она, кажется, въ первый разъ за все время охватившаго ее безумія, вспомнила, что у нея есть дочь, и рѣшилась посѣтить ее. Въ сердцѣ Марьи Львовну зашевелилось даже что-то похожее на любовь — во всякомъ случаѣ, то была жажда прилѣпиться къ чему-нибудь, жажда привязанности и ласки. Когда она увидѣла Ненси, необыкновенно восторженное чувство овладѣло ею: о! это — живое олицетвореніе амура съ картины Мурильо! Одинъ изъ выдающихся художниковъ своего времени былъ нѣсколько лѣтъ фаворитомъ Марьи Львовны, и она выучилась у него примѣнять свои впечатлѣнія жизни въ произведеніямъ искусства. «Амуръ съ картины Мурильо» до того овладѣлъ всѣми чувствами Марьи Львовны, что она прожила у дочери гораздо болѣе, чѣмъ предполагала, и когда пришлось уѣзжать, рѣшилась предложить отдать ей совсѣмъ Ненси. Четѣ Войновскихъ (такова была фамилія родителей Ненси) этотъ планъ пришелся очень по вкусу. Приданое Сусанны было уже на исходѣ, и папаша съ деликатной осторожностью намекнулъ бабушкѣ, что, въ виду тяжелой для нихъ разлуки съ единственной обожаемой дочерью, недурно было бы родителей снабдить болѣе или менѣе солидной суммой. На единовременную выдачу Марья Львовна не согласилась, но опредѣлила ежегодно выдавать Сусаннѣ денежное пособіе. На этомъ покончили, и амуръ былъ отданъ въ полное распоряженіе бабушкѣ. Никогда не знавшая дѣтской близости, Марья Львовна растерялась, недоумѣвая, какъ лучше обращаться съ очаровательнымъ амуромъ. Одно казалось ей несомнѣнно яснымъ: жизнь Ненси должна быть сплошнымъ праздникомъ; ни въ чемъ не долженъ встрѣчать отказа этотъ чудный ребенокъ; онъ долженъ быть окруженъ роскошью и нѣгой, потому что созданъ для счастія, радости и власти. Такъ рѣшила Марья Львовна и, чтобы дать образцовое воспитаніе внучкѣ, пригласила для этой цѣли рекомендованную ей одну очень почтенную особу; но она оказалась, къ сожалѣнію, воспитательницей черезчуръ суровой, съ слишкомъ спартанскими взглядами; бѣдная изнѣженная Ненси часто плакала, и бабушка разсталась съ воспитательницей. Притомъ, боясь, что долгія усидчивыя занятія, къ которымъ, благодаря своей впечатлительности и любознательности, была склонна Ненси, гибельно повліяютъ на здоровье нервной, малокровной дѣвочки, Марья Львова нашла, что лучшимъ и наиболѣе успѣшнымъ воспитателемъ въ дѣлѣ образованія будутъ для Ненси путешествія. Онѣ стали ѣздить по Европѣ, не оставляя позабытымъ ни одного уголка, хоть сколько-нибудь и чѣмъ-нибудь замѣчательнаго. И дѣйствительно, Ненси скоро выучилась свободно болтать на нѣмецкомъ, французскомъ, англійскомъ и итальянскомъ языкахъ — какъ на своемъ собственномъ. Она, правда, затруднилась бы сказать, шестью ли шесть тридцать-шесть или шестью-семь, но зато она твердо знала всѣ школы живописи, она могла указать, въ какомъ музеѣ или картинной галереѣ, и гдѣ именно, находится картина такого-то мастера, и никогда вещь временъ Людовика XIV не приняла бы за принадлежащую эпохѣ Людовика XV. Бабушка радовалась блестящему облику, пріобрѣтенному, благодаря путешествіямъ, ея любимицей, все болѣе и болѣе убѣждаясь въ правильности своихъ взглядовъ на воспитательное значеніе путешествій.

Организмъ Ненси былъ такъ болѣзненно хрупокъ, что доктора не позволяли ей жить въ Петербургѣ, и бабушка продала тамъ свои огромные дома, положивъ разъ навсегда никогда болѣе не возвращаться въ этотъ пагубный для здоровья Ненси городъ. Пользуясь всѣми благами жизни богатой дѣвочки, Ненси расцвѣтала и хорошѣла съ каждымъ днемъ. Марья Львовна упивалась, таяла, блаженствовала, созерцая свою любимицу; ей казалось, что въ этомъ нѣжно-прозрачномъ тѣлѣ возрождается она сама, попрежнему юная, прекрасная, и снова начинаетъ жить, радоваться, наслаждаться.

Вотъ именно въ эту эпоху мы и застаемъ ихъ въ Савойѣ, близъ Женевы, въ горахъ, гдѣ бабушка поселилась въ прелестномъ château, чтобы Ненси подышала свѣжимъ горнымъ воздухомъ, а къ августу мѣсяцу предполагалось увезти ее въ русскую деревню, по предписанію доктора, на всю зиму.

III.

Былъ ясный и жаркій день, и Ненси настаивала непремѣнно предпринять прогулку на Grand Salève, откуда открывается великолѣпный видъ на Монбланъ и ближайшія къ нему горы. Сусанна Андреевна хотя не особенно долюбливала подобныя экскурсіи, но на этотъ разъ, въ виду своего зависимаго и затруднительнаго положенія, выразила даже восторгъ отъ предполагаемой прогулки. Сначала Ненси пожелала-было идти пѣшкомъ, но тотчасъ одумалась и, пожалѣвъ бабушкины ноги, предложила поѣздку на ослахъ; а когда и это предложеніе оказалось несостоятельнымъ, остановилась на заключеніи, что самый удобный способъ восхожденія на гору — электрическій трамвай, ежечасно доставляющій туристовъ на вершину Salève, въ мѣсту, неизвѣстно почему-то называемому «Treize arbres». Очевидность благоразумія послѣдняго предложенія была признана всѣми, и вотъ въ четыре часа, послѣ плотнаго завтрака, наши путешественницы направились въ станціи.

Ненси очень любила природу. Она даже пробовала рисовать, и обрадованная бабушка сейчасъ же поспѣшила пригласить ей въ учителя одну изъ парижскихъ знаменитостей; но уроки ни къ чему не привели, — таланта у Ненси не было, — были только любовь и чутье, отчасти природное, отчасти выработанное изученіемъ картинъ въ музеяхъ.

— Бабушка, смотри, какое освѣщеніе въ долинѣ! — восхищалась Ненси, когда они въ маленькомъ вагончикѣ медленно поднимались въ гору. — Видишь эту тѣнь сбоку, бросаемую горой… а влѣво, — посмотри, — деревья купаются въ солнцѣ — видишь? Да, бабушка?

— Да вижу я… вижу! Чего ты кипятишься?

— Монбланъ какъ великолѣпенъ!.. и всѣ горы!.. Я правду говорила, что надо сегодня ѣхать? Правду?.. Мама, да что же вы не восхищаетесь?!.

Сусанна, въ большой соломенной шляпѣ, украшенной полевыми цвѣтами, улыбаясь, небрежно кивнула головой.

— Ахъ, очень, очень мило! C’est splendide!.. Я очень люблю горы…

Ей было невыносимо скучно. Когда же кончится эта несносная идиллія и она снова умчится въ Ниццу, гдѣ ждетъ ее черноглазый итальянецъ, гдѣ забудетъ она свои сорокъ лѣтъ и будетъ такъ весело, весело проводить время?!..

Въ маленькомъ красивомъ домикѣ, на вершинѣ горы, кипитъ жизнь: любители природы и живописныхъ пейзажей закусываютъ, пьютъ пиво, вино, молоко; англичанки, въ излюбленныхъ ими соломенныхъ канотьеркахъ съ прямыми круглыми полями, добросовѣстно изучаютъ въ бинокли подробности величественнаго горизонта; компанія веселыхъ, подвыпившихъ французовъ громко выражаетъ неизвѣстно по поводу чего неистовый, чуть не дѣтскій восторгъ; далѣе чье-то благочестивое, тихое семейство, мирно расположась на травѣ небольшого лужка, съ необычайнымъ аппетитомъ уничтожаетъ довольно основательный запасъ закусокъ, привезенныхъ изъ дому; какой-то мечтательный туристъ заноситъ въ записную книжку свои впечатлѣнія…

Ненси рѣзво побѣжала и бросилась на траву, прямо противъ горъ. — Ахъ, какъ хорошо!

— Ненси!.. — испуганно кричала Марья Львовна: — ты простудишься, или сюда!.. Мы будемъ сидѣть здѣсь, любоваться, пить citronade или что ты хочешь…

— Нѣтъ, бабушка, нѣтъ! оставь меня, не бойся, — я не простужусь, вѣдь жарко. — Не мѣшай, дай мнѣ мечтать…

Марья Львовна, скрѣпя сердце, уступила дѣвочкѣ и осталась съ Сусанной на террасѣ домика: — «О, этотъ своевольный, прелестный ребенокъ!»

«Вотъ, кажется, удобная минута», — подумала Сусанна.

— Maman, — начала она вкрадчиво: — ваша любовь въ Ненси такъ… такъ трогательна, что я не знаю, какъ выразить мою благодарность!..

— Ненси — прелесть!.. — какъ бы про себя проговорила Марья Львовна.

— Ахъ, я сама обожаю ее, но, несмотря на это, всегда уступаю вамъ первое мѣсто, зная, какъ вы ее любите.

Марья Львовна ничего не сказала и только холоднымъ, презрительнымъ взглядомъ окинула дочъ. Этотъ взглядъ взбѣсилъ Сусанну.

«Ну, постой же!» — мысленно произнесла она съ ненавистью.

— Ахъ, maman! — вдругъ заговорила она мрачно, съ оттѣнкомъ глубокой грусти. — Мнѣ очень, очень тяжело сказать вамъ… но вѣрьте…

— Что такое? — небрежно проронила Марья Львовна, любуясь красивымъ пейзажемъ, но болѣе всего Ненси въ травѣ. Дѣвочка лежала въ свободной, непринужденной позѣ, упершись локтями въ землю и поддерживая ладонями свою прелестную головку съ роскошными распущенными волосами.

— Я, право, не знаю, какъ это предотвратить, — продолжала Сусанна: — но мой мужъ… Вы знаете его взбалмошный характеръ… Ему вздумалось… онъ захотѣлъ, чтобы я съ нимъ провела зиму… Ахъ, это ужасно!..

Марья Львовна оставалась безучастной.

— И онъ рѣшился… онъ требуетъ… чтобы Ненси тоже…

Марья Львовна вздрогнула и насупилась.

— Какой вздоръ!

— Да, да, да… и я… я ничего не могу подѣлать… потому что… Ахъ, maman, мнѣ такъ тяжело сказать… Я не могу!

Сусанна вынула платокъ и приложила его въ сухимъ глазамъ.

— Ну, говори скорѣй, не мучь! — отрывисто произнесла Марья Львовна, чувствуя, какъ кровь отлила у нея отъ сердца.

— Вотъ видите, maman… Я увлеклась и… вы сами знаете, какъ это заманчиво… я думала выиграть и… и… вы знаете — въ Монако… и вмѣсто того…

— Ты проиграла. Ну?

— Ахъ, да, maman, все… всѣ шесть тысячъ, что вы мнѣ даете… Теперь, теперь, вы сами знаете, мнѣ ничего не остается, какъ ѣхать къ мужу, къ этому извергу, и я должна, должна, maman, и.. и Ненси…

— Можешь писать своему болвану, что ты не пріѣдешь… Ненси онъ не увидитъ, какъ ушей своихъ. Шесть тысячъ я тебѣ дамъ, — презрительно проговорила Марья Львовна и направилась къ Ненси.

«Ну, слава Богу!..» — и Сусанна вздохнула свободно.

Ненси лежала и думала. О чемъ думала — сама хорошенько не знала, но она не могла, не въ силахъ была оторваться отъ этихъ безсвязныхъ, крылатыхъ думъ, между тѣмъ какъ сердце ея билось и замирало такъ сладко, такъ мучительно-сладко… Она обводила глазами раскинувшуюся глубоко внизу широкую долину, всю усѣянную маленькими бѣлыми домиками, словно точками… Какъ хорошо!.. А вонъ тамъ дальше, въ котловинѣ, высится граціозная зеленая Môle; рѣчка вьется у ея подножья… а сзади и съ боковъ полукругомъ оцѣпили ее сѣрыя мглистыя скалы. Еще дальше на синевѣ неба, — вонъ, вонъ, на самомъ краю горизонта — рѣзво обозначилась линія спѣговыхъ горъ. Остроконечной пикой встала Aiguille verte… Вправо отъ нея потянулся длинный хребетъ самыхъ причудливыхъ формъ и очертаній… А вотъ, наконецъ, и онъ, своими четырьмя изгибами какъ бы подпирающій небо, царственный бѣлоснѣжный Монбланъ!

Ненси все смотрѣла, смотрѣла и смотрѣла. Наступалъ вечеръ. Подъ лучами заходящаго солнца снѣговыя вершины приняли ярко-рововый оттѣнокъ. Монбланъ сталъ походить на фантастическое огненное облако, упавшее на совершенно теперь темныя скалы; сѣро-лиловое небо еще ярче выдѣляло абрисъ огненныхъ вершивъ… Прошло двѣ-три минуты; откуда-то вабѣжали легкія, прозрачныя тѣни и… все измѣнилось: краски мгновенно поблѣднѣли, ихъ блескъ исчезъ, и только одинъ верхній край исполинскаго конуса Монблана оставался еще нѣкоторое время окрашеннымъ въ ярко-розовый цвѣтъ. Но вотъ потухъ и онъ. Зато на небѣ теперь цѣлая радуга самыхъ разнообразныхъ цвѣтовъ. Полосы всякихъ оттѣнковъ — и голубая, и блѣднорозовая, и лиловатая, и свѣтло-желтая — необъятнымъ, колоссальнымъ ковромъ раскинулись по синей безоблачной лазури. Солнце ушло за Юру. Небо, по прежнему, стало все синимъ и изъ-за потемнѣвшихъ горъ медленно, словно крадучись, выплывалъ блѣдный, меланхолическій дискъ луны. Въ воздухѣ начало замѣтно свѣжѣть. Въ ущельяхъ закурились туманы и поползли вверхъ по утесамъ скалъ…

Ненси вскочила. Она и не замѣтила, что возлѣ нея давно уже стоитъ Марья Львовна.

Вся дрожащая, прижалась она въ старухѣ.

— Что съ тобой, крошка? — въ тревогѣ спросила ее Марья Львовна.

— Ахъ, бабушка, мнѣ хорошо… Мнѣ хочется умереть, броситься въ пропасть!..

Бабушка крѣпко, крѣпко прижала въ себѣ пылающую головку Ненси, а старое сердце ея встрепенулось отъ прилива какого-то страннаго чувства радости и тревоги.

«Она созрѣла, милая крошка, — думала Марья Львовна. — Это любовь! L’amour encore inconnu»…

И вспомнился ей темный, старинный садъ, и длинная липовая аллея, и пріѣхавшій на каникулы ея кузенъ, красивый мальчикъ-лицеистъ, и сладкій, сладкій поцѣлуй первой любви… Она забыла грустныя стороны этой исторіи: ихъ поймали, кузена выгнали, а ее больно-пребольно высѣкли… Но она все это забыла, и теперь, прижимая къ груди взволнованную, трепещущую дѣвочку, какъ бы переживала вмѣстѣ съ нею предчувствіе и ожиданіе этого перваго упоительно-сладкаго поцѣлуя любви.

Сусанна въ это время, отъ нечего дѣлать, разсматривала книгу, въ которую путешественники вносили свои имена. Тутъ были надписи на всѣхъ языкахъ, даже на японскомъ и сіамскомъ. Она остановилась передъ страницей, гдѣ какой-то энтузіастъ въ глупѣйшихъ стихахъ выражалъ свой восторгъ.

Сусанна улыбнулась и захлопнула книгу.

«Какой дуракъ!.. Ну, скоро ли кончится прогулка съ этой взбалмошной дѣвчонкой, и когда старуха дастъ мнѣ деньги, чтобы я могла, наконецъ, улетѣть отъ нихъ»?..

— Maman!.. — раздался звонкій голосокъ Ненси: — мы уѣзжаемъ!..

— А!.. Я тутъ задумалась немного и не замѣтила, какъ прошло время… Mais… les pensées bien tristes, ma chère enfant..

Она неизвѣстно почему почувствовала приливъ грустной нѣжности и, притянувъ къ себѣ Ненси, поцѣловала ее въ лобъ.

Дома всѣ молчаливо усѣлись за столъ; въ такомъ же молчаніи прошелъ и обѣдъ, послѣ котораго всѣ вышли на террасу передъ château — полюбоваться видомъ. Château стоялъ очень живописно надъ обрывомъ высокой скалы.

— Ахъ, бабушка, какъ жизнь прекрасна!.. — воскликнула Ненси, глядя на долину, всю залитую луннымъ свѣтомъ, и на Женеву, лежащую въ самой головѣ озера, съ ея роскошной набережной, сверкающей длинной брилліантовой лентой электрическихъ огней…

— Да, да, да, дитя мое! — отвѣтила Марья Львовна. — Но или спать, — ты знаешь, какъ мы долго возимся.

Возбужденное состояніе Ненси нѣсколько безпокоило старуху. «Надо съ ней поговорить», — думала она.

Ненси неохотно повиновалась. Въ спальнѣ началось снова тщательное и безконечное расчесыванье волосъ, потомъ смочили ихъ какимъ-то составомъ, потомъ заплели слабо въ одну косу; потомъ Ненси мылась; потомъ бабушка натирала ей душистой мазью все тѣло и руки, послѣ чего были надѣты перчатки, и когда все было окончено, Ненси оставалось только закрыть глаза и спать. Но она знала, что не заснетъ: волненіе, охватившее ее тамъ, на верху Salève, не утихало.

— Бабушка, посиди со мной!

— Охотно, моя крошка.

Марья Львовна и сама хотѣла поговоритъ съ Ненси о щекотливомъ и необходимомъ предметѣ.

— Бабушка, знаешь, мнѣ очень всѣхъ жалко, — сказала Ненси, улыбаясь печальной улыбкой.

Такой оборотъ разговора былъ неожиданъ для Мкрьи Львовны.

— Какъ жалко?.. Кого?.. Зачѣмъ?..

— Да всѣхъ, всѣхъ… и тебя, и маму… и всѣхъ. Я сама не знаю: мнѣ весело и жалко всѣхъ.

«Ну, это все тѣ же фантазіи, — внутренно успокоилась Марья Львовна. — Ея время пришло — это ясно». — Ненси, моя крошка… — начала она нѣжно.

— Ахъ, бабушка, знаешь что?.. — перебила ее Ненси: — я часто думаю: отчего я не жила въ средніе вѣка, когда были трубадуры и рыцари, когда бились на турнирахъ и умирали за своихъ дамъ! Какъ это было чудно!.. А этотъ домъ, гдѣ мы живемъ теперь… знаешь, вѣдь онъ тринадцатаго вѣка; мнѣ разсказывала Люси, — онъ былъ разрушенъ и его опять построили. Подумай: здѣсь жилъ какой-нибудь владѣтельный баронъ; онъ уѣзжалъ въ походы, его жена стояла на верху башни и ждала его возвращенія. А тамъ, внизу, стоялъ влюбленный трубадуръ и пѣлъ ей о любви…

Марья Львовна сама увлеклась нарисованной дѣвочкою картиной.

— Повѣрь мнѣ, крошка, рыцари и дамы остались все тѣми же, какими они были въ средніе вѣка — измѣнили только одежду; но пока міръ живетъ — исторія любви одна и та же.

— Ахъ, нѣтъ, нѣтъ, нѣтъ! Теперь никто не бьется, не умираетъ, не похищаетъ своихъ дамъ и никто не поетъ подъ балконами пѣсенъ. А потомъ одежда… Если бы я была царица, я всѣмъ бы приказала одѣваться опять рыцарями, а дамъ я всѣхъ одѣла бы въ костюмы временъ Людовика XV… А, знаешь, кѣмъ бы я хотѣла быть сама? Маріей-Антуанеттой… Ахъ, какъ я ее люблю! Такая тоненькая, тоненькая, такая изящная…

— Ты будешь лучше, чѣмъ Марія-Антуанетта… Ненси, дитя, послушай, что я тебѣ скажу сейчасъ… Ты только молчи и слушай внимательно.

Беней пытливо и съ любопытствомъ смотрѣла на видимо взволнованную бабушку.

— Вотъ видишь, Ненси, ты и сама не понимаешь; но во мнѣ говорятъ опытъ и любовь къ тебѣ. Ты уже становишься взрослой, ты созрѣваешь, моя родная, и скоро, быть можетъ, очень скоро узнаешь любовь; но помни, крошка: это — царство женщины, и это же можетъ стать ея погибелью. Женщина всегда должна властвовать, хотя бы путемъ хитрости, но никогда не подчиняться. Она должна повелѣвать. И ты, ты дай мнѣ слово, если въ тебѣ, при видѣ какого-нибудь мужчины, проснется что-то новое, съ чѣмъ ты бороться будешь не въ силахъ, — приди и скажи мнѣ все, не утаивая.

Ненси засмѣялась.

— О, бабушка, я уже была влюблена…

— Какъ?!..

— Въ моего учителя, въ Парижѣ. Я даже хотѣла убѣжать съ нимъ, — таинственно прибавила Ненси. — А послѣ отчего-то страшно стало. Я и раздумала.

Марья Львовна улыбнулась.

— Ну, это дѣтскія шалости… Можетъ, Ненси, придти другое. Ты не стыдись, дитя: въ этомъ — назначеніе женщины… Но ты приди и разскажи мнѣ все. Это нужно не только для моего спокойствія, но и для твоего счастія… Слышишь?

— Хорошо, бабушка, — серьезно отвѣтила Ненси.

— Ну, а теперь спи.

Марья Львовна перекрестила внучку и вышла, направляясь въ комнатѣ Сусанны. — «Надо покончить, однако, съ этой дурой», — подумала она.

Та, облекшись снова въ свой розовый фуляръ съ кружевами, нетерпѣливо ходила по комнатѣ, поджидая мать.

Марья Львовна, войдя, опустилась въ кресло.

— Итакъ, ты говоришь, что спустила всѣ шесть тысячъ.

— Да, maman, — робко отвѣтила Сусанна.

«Опять сначала!..» — Она думала, что уже вопросъ исчерпанъ, и мать приступитъ прямо въ дѣлу. — «Нѣтъ, опять вопросы»!

— И какъ это тебя угораздило?

На языкѣ Сусанны вертѣлся желчный упрекъ: — «А какъ же васъ, во время оно, угораздило спустить милліонъ?..» — Но она сдержалась.

— Что дѣлать, maman, увлеклась.

Мать сердито метнула въ ея сторону глазами.

— Дѣлать нечего, — придется раскошеливаться.

— О, maman, вы были такъ добры — вы обѣщали…

— Отъ слова не отказываюсь, но прошу помнить, что больше въ этомъ году не дамъ ни копѣйки… pas un son!

"Ахъ, противная! ахъ, старая!.. — бѣсилась Сусанна. — Каковъ тонъ! "

— Maman, это большое несчастіе — просить у васъ денегъ сверхъ положеннаго, — но, увѣряю васъ, больше не повторится, — произнесла она съ нѣкоторымъ достоинствомъ. — Je suis bien malheureuse moi-même…

— Ну, ладно. Такъ я тебѣ дамъ сейчасъ чекъ на три тысячи…

Глаза Сусанны стали совсѣмъ круглыми отъ испуга. Марья Львовна усмѣхнулась.

— Не бойся — это пока. Получишь въ Crédit Lyonnais здѣсь въ Женевѣ, а остальные, когда пріѣду въ Россію, переведу тебѣ въ Парижъ или туда, гдѣ ты будешь обрѣтаться, сейчасъ же… Или, впрочемъ, нѣтъ — бери, на всѣ шесть тысячъ и отстань.

Марья Львовна подписала чекъ и передала дочери. У Сусанны отлегло отъ сердца, и захотѣлось ей, въ припадкѣ веселости, пооткровенничать, похвастаться, позлить maman. Она была увѣрена, что и по сей день вызывала въ матери былыя завистливыя чувства.

— Merci, ma bonne maman! — бросилась она въ матери на шею и сѣла рядомъ, взявъ старуху за руку.

— Я васъ люблю, maman, и мнѣ такъ больно, больно, что вы… вы ненавидите меня…

— Совсѣмъ нѣтъ, — отвѣтила Марья Львовна, глядя въ сторону. — Но какъ-то такъ сложилась жизнь…

— А у меня всегда, всегда влеченіе къ вамъ и мнѣ всегда хочется поговорить, посовѣтоваться съ вами въ трудныя и радостныя минуты жизни, какъ теперь.

— Что же, я не прочь помочь совѣтомъ — говори.

— Maman… ma bonne… J’aime!..

Марью Львовну покоробило отъ этого признанія. Сусанна вскочила и стала во весь ростъ передъ старухой, точно актриса, которой стоя удобнѣе говорить монологъ.

— Вы знаете, maman, когда я вышла замужъ, j'étais trop jeune pour comprendre la vie… Мой мужъ, — она презрительно повела плечами, — pour une jeune fille совсѣмъ былъ неподходящая пара… même j'étais vierge longtemps, parole d’honneur! — прибавила она таинственно, — но онъ былъ рыцарь, это правда, онъ далъ мнѣ полную свободу: nous étions connue des amis и… появленіе Ненси на свѣтъ — какой-то странный, слѣпой случай. Право!

— Ты спрашиваешь моего совѣта и перебираешь какія-то старинныя исторіи, — нетерпѣливо замѣтила Марья Львовна. — Если ты хочешь сказать мнѣ что-нибудь о тайнѣ рожденія Ненси, то мнѣ все равно, кто былъ ея отцомъ; quand même — она мнѣ внучка, и я ее люблю!..

— О, нѣтъ, нѣтъ, нѣтъ, maman! C’est sûr, она — его дочь. Какъ разъ это совпало съ тѣмъ временемъ, quand j'étais toute seule… Но видите, къ чему я это все говорю: я хочу развить послѣдовательно… Вы знаете, maman, — произнесла она съ хвастливо-циничной улыбкой, — qu’on m’aimait beaucoup, beaucoup… и это ни для кого не секретъ, напротивъ, c’est mon orgueuil!.. «L’amore e vita»!.. О, это чудное итальянское изреченіе!.. Des romans tristes — я ихъ не знала. Какъ только я видѣла, что дѣло идетъ къ концу — я забастовывала первая, имѣя всегда въ резервѣ un nouveau… О, мужчины — ce sont des canailles! Ихъ надо бить ихъ же оружіемъ, всегда наносить ударъ первой… Не правда ли, maman?

Она засмѣялась звонко и рѣзко, развеселившись сама не на шутку отъ этихъ воспоминаній.

— Но сейчасъ, сейчасъ, maman! — спохватилась она, замѣтивъ скучающее выраженіе на лицѣ старухи: — то, что я хочу вамъ разсказать теперь, это — совсѣмъ другое. Вы понимаете, maman: когда возлѣ глазъ собираются лапки и на головѣ нѣтъ-нѣтъ да промелькнетъ сѣдой волосъ… О, maman!.. — она вздохнула — наступаетъ для женщины тяжелая, переходная пора. Что дѣлать, надо ее пережить. Но если здраво, безъ предразсудковъ смотрѣть на вещи, — можно и эту пору прожить превесело!.. — Сусанна подмигнула какъ-то лукаво глазомъ и продолжала тѣмъ же цинично-откровеннымъ тономъ: — Искали насъ, и мы должны искать; платили намъ — и мы должны платить! И это даже справедливо: перемѣна декораціи, а сущность та же. Не правда ли?

На лицѣ Марьи Львовны выразилось глубокое презрѣніе. Это подзадорило еще больше Сусанну въ ея изліяніяхъ.

Она бросилась на мягкое кресло, откинувъ назадъ голову:

— И вотъ, maman, теперь j’aime какъ никогда! Онъ юнъ, — ему всего двадцать лѣтъ — mais il comprend l’amour, какъ самый опытный старикъ… Онъ строенъ, гибокъ — это Аполлонъ, и онъ… il m’aime!.. О, maman, — потянулась она съ нескрываемымъ сладострастіемъ: à certain âge, c’est si agréable!

— Развратница!.. — съ зловѣщимъ шипѣніемъ вырвалось изъ устъ Марьи Львовны.

Сусанна не смутилась. Она повернула въ матери насмѣшливое лицо и, усмѣхаясь, спросила:

— А вы, maman?

Марья Львовна встала негодующая и злобная.

— Ты… ты не смѣешь такъ говорить со мной!.. Развратница! Развратница!.. Ты была тамъ служанкой, гдѣ я царила!.. Ты въ сорокъ лѣтъ дошла до униженія платить ея ласки какому-то проходимцу, — моихъ же добивались, а я въ сорокъ лѣтъ, какъ въ двадцать, была богиней!.. Меня искали, я снисходила, давая счастіе; а когда пришла пора — ушла сама съ арены, гдѣ царила полновластно; а ты…

Марья Львовна махнула презрительно рукой и, не договоривъ фразы, вышла изъ комнаты. Проходя мимо Ненси, она остановилась въ раздумьѣ надъ разнѣжившейся въ постели дѣвочкой… А Ненси мнились рыцари, трубадуры, дамы въ пышныхъ нарядахъ, Марія-Антуанетта, какою она изображена на портретѣ въ Версалѣ, и, зачѣмъ-то, тутъ же затесался художникъ-французъ, дававшій Ненси уроки въ Парижѣ. Ненси, помня наставленія бабушки о преимуществѣ положенія женщины, что-то приказывала французу, а онъ не слушался; это огорчало Ненси, и сонъ ея былъ тревоженъ. Она сбросила одѣяло, разметавшись на постели. Бабушка, прежде чѣмъ прикрыть ее, остановилась въ раздумьѣ надъ изящной, тонкой фигуркой съ точно изваянными ножками.

— Психея… совершенная Психея!.. О, что-то ждетъ ее въ жизни?..

Марьѣ Львовнѣ вдругъ пришло въ голову, что эта Психея также въ сорокъ лѣтъ станетъ «искать» и «покупать», какъ та презрѣнная, что говорила сейчасъ. Она вся вздрогнула отъ негодованія.

— О, нѣтъ! Она будетъ царицей и только царицей! На что же я подлѣ нея?

Старуха бережно покрыла дѣвочку одѣяломъ и осѣнила крестомъ.

— Спи, крошка, спи, Христосъ съ тобою!

IV.

Уже недѣля, какъ Марья Львовна и Ненси — въ деревнѣ. Ненси скучаетъ, а потому рѣшили, посовѣтовавшись съ докторомъ, провести зиму снова за границей. У Ненси не остыла страсть къ рисованію, и она думаетъ возобновить свои уроки живописи у парижской знаменитости. А здѣсь Ненси скучно, «ужасно скучно», и бабушка не знаетъ, какъ и чѣмъ занять ее. Какъ-то утромъ, отъ нечего дѣлать, бродя по пустыннымъ комнатамъ большого стариннаго дома, Ненси забрела въ библіотеку, гдѣ отыскала нѣсколько интересныхъ историческихъ книгъ на французскомъ языкѣ. Исторію Ненси любила, и теперь у нея было занятіе — по утрамъ она могла читать, но остальное время дня, по прежнему, тянулось скучно и однообразно.

— О, нѣтъ, пусть лучше меньше пользы для моего здоровья, но въ Парижъ! въ Парижъ!.. — твердила Ненси. — Тутъ даже и природы нѣтъ разнообразной — все луга, луга да лѣсъ… Ни холмика, ни горки…

Однажды вечеромъ бабушка велѣла заложить кабріолетъ.

— Поѣдемъ покататься, Ненси.

— Отлично! Отчего тебѣ давно это въ голову не пришло? Я буду сама править.

— Ну, хорошо, но грума мы все-таки возьмемъ.

Ненси быстро убѣжала и почти тотчасъ же вернулась, одѣтая въ шляпку и толстыя перчатки, вся пунцовая отъ нетерпѣнія.

— Что уже, скоро?

— Да сейчасъ, сейчасъ!

Кучеръ Вавила, жирный, облѣнившійся старикъ, смотрѣлъ, однако, повидимому, на дѣло нѣсколько иначе и совсѣмъ не торопился, несмотря на слезныя просьбы мальчика-грума, который, желая изо всѣхъ силъ угодить барышнѣ, молилъ его запрягать какъ можно скорѣе.

— Постой… постой, — медленно приговаривалъ Вавила, — не егози… Что поспѣшишь — людей насмѣшишь!..

— Вавила… — раздался, наконецъ, у конюшни нетерпѣливый голосъ Ненси. — Я приду, право, сама помогать!

Вавила усмѣхнулся себѣ въ бороду и покачалъ головой.

— Ишь ты, какая прыткая, что твой гренадеръ!… Шустро-больно — поспѣешь… Сей-ча-съ, барышня! — протянулъ онъ, закидывая черезсѣдельникъ.

Наконецъ запряжка была кончена, и кабріолетъ подкатилъ въ крыльцу.

— Лошадь смирная? — спросила опасливо Марья Львовна.

— И-и-и… овца!.. — отвѣчалъ Вавила.

Ненси вскочила и ловко взялась за возжи. Бабушка усѣлась рядомъ, а сзади помѣстился грумъ, сынъ завѣдующаго молочнымъ хозяйствомъ, черноглазый расторопный подростовъ Васютка. Онъ былъ грамотный, отлично учился въ школѣ и, услыхавъ о пріѣздѣ господъ, самъ побѣжалъ къ управляющему просить, чтобы его сдѣлали грумомъ.

Лошадь, потряхивая ушами, рѣзво бѣжала по проселочной, хорошо накатанной дорогѣ. Вправо и влѣво потянулись луга, съ разбросанными кое-гдѣ деревьями: тамъ стройный, высокій дубъ стоитъ одиноко, поднявъ горделиво свою кудрявую голову; здѣсь, въ сторонѣ отъ него, близко лѣпясь одна въ другой, молодыя березки скучились небольшой рощицей и между ними завязалась злосчастная осинка, съ вѣчно трепещущими, не знающими покоя листьями. За лугами пошли вспаханныя поля. Какой-то запоздалый мужикъ, почти у самой дороги, допахивалъ на бурой, тощей клячонкѣ свою полоску, спѣша окончить долгій рабочій день. Навстрѣчу кабріолету, поднимая цѣлую тучу ныли, шла домой съ поля скотина; пастухъ съ длиннымъ-предлиннымъ кнутомъ и двое босыхъ мальчишекъ-подпасковъ, перебѣгая съ мѣста на мѣсто, подгоняли отстававшихъ коровъ и овецъ. Большая, косматая овчарка, какъ бы съ сознаніемъ серьезности возложенной на нее обязанности, важно выступала впереди стада.

Ненси опустила возжи, и лошадь пошла шагомъ. Проѣзжали мимо небольшой усадебки, стоящей на границѣ бабушкина имѣнія.

Новый, въ русскомъ стилѣ, съ рѣзнымъ крыльцомъ и такамъ же балкончикомъ, домъ пріютился подъ сѣнью темныхъ развѣсистыхъ липъ и зеленыхъ кленовъ. Передъ домомъ, на небольшомъ открытомъ лужкѣ разбита круглая пестрая клумба, съ очень искуснымъ подборомъ цвѣтовъ. Дверь на балконъ, откуда спускалась лѣстница въ садъ, была раскрыта настежь. Тихіе, меланхолическіе звуки Шопеновскаго ноктюрна неслись оттуда и какъ бы замирали, дрожа и плача въ окрестномъ воядухѣ. Кто-то игралъ не столько искусно, сколько увлекательно. Чья-то душа изливалась въ звукахъ. Подъ пальцами играющаго они пѣли, рыдали, они говорили.

«Nocturne» былъ конченъ. И вотъ, то требуя и угрожая, то плача и изнемогая, понеслись могучіе вопли Бетховенской сонаты «Pathétique». Таинственный нѣкто игралъ удивительно, съ поразительной силой, передавая муки великаго духа, томящагося бытіемъ.

Какъ очарованныя сидѣли въ своемъ кабріолетѣ бабушка и Ненси, сдерживая дыханіе, боясь пошевельнуться.

Рояль замолкъ, но черезъ минуту онъ зазвучалъ новой, на этотъ разъ безконечно грустной мелодіей. То было «Warum?» Шумана. Томящіе звуки неотступной мольбы лились тоскливо-тревожно. Они наростали больше и больше, а все та же неизмѣнная музыкальная фраза настойчиво повторяла тяжелый, неразрѣшимый вопросъ… Напрасно все!.. Какъ онъ усталъ, какъ изнемогъ онъ, въ тщетныхъ поискахъ — истерзанный творецъ, онъ гаснетъ, умирая. И вопль послѣдняго, предсмертнаго «Warum?» хватаетъ за душу и рветъ на части сердце.

— Какъ хорошо!.. — тихо прошептала Ненси, когда замерла послѣдняя нота.

— Поѣдемъ. Неловко, могутъ замѣтить, — убѣждала бабушка.

— Ахъ, нѣтъ, мы должны послушать еще!

Но слушать больше было нечего. Артистъ кончилъ. Ненси подождала съ минуту, потомъ, вздохнувъ, тронула лошадь, но поѣхала шагомъ, все еще надѣясь, что волшебные звуки опять раздадутся изъ уютнаго деревяннаго домика.

— Какъ хорошо!.. Кто тамъ живетъ и кто такъ очаровательно игралъ?

— Барченокъ… — предупредительно откликнулся Васютка.

Ненси обернулась.

— Какой барченокъ? Неужели онъ маленькій?

— Нѣтъ, какой маленькій, — фыркнулъ Васютка, — длиннѣйшій. А только онъ молодой совсѣмъ еще… Въ гимназію вотъ только пересталъ ходить.

— А!.. да, я теперь припоминаю: это вдова съ сыномъ. Она недавно, лѣтъ пять тому назадъ, купила эту усадьбу. Я какъ-то видѣла ее одинъ разъ въ церкви, — сказала Марьи Львовна.

— Ахъ, бабушка, голубушка, — засуетилась Ненси, — позови ихъ къ намъ! Онъ будетъ играть намъ, играть много-много, сколько захотимъ.

— Полно, дитя! Ну, какъ же я позову? Мы незнакомы.

— Ну, милая… ну, ради Бога!.. Напиши записку — они и пріѣдутъ… Ну, я хочу! — капризно настаивала Ненси.

— Нѣтъ, этого нельзя. Можетъ быть, представится случай, тогда — другое дѣло.

Ненси нетерпѣливо дернула лошадь, и она побѣжала рысью. Дорога пошла хуже; кабріолетъ, поминутно, то подбрасывало на кочкахъ, то совсѣмъ накренивало на бокъ, на глубокихъ неровныхъ колеяхъ.

Ненси не обращала ни малѣйшаго вниманія на это обстоятельство. Понукая и торопя лошадь, она ѣхала, не разбирая дороги, сердитая и мрачная.

— Ненси, — взмолилась наконецъ Марья Львовна. — Ты съ ума сошла… Да пожалѣй меня!.. Ѣдемъ назадъ!

Ненси молча повернула лошадь и поѣхала шагомъ. Бабушка чувствовала себя виноватой передъ своей любимицей.

— Ненси, успокойся. Я какъ-нибудь устрою. Разъ ты хочешь — конечно, я сдѣлаю…

Личико Ненси моментально озарилось беззаботной улыбкой. Она чмокнула старуху въ щеку.

— Бабушка, какъ это будетъ весело!.. Онъ будемъ играть много, много…

Когда кабріолетъ снова поровнялся съ домикомъ, дверь балкона оказалась закрытой; но ея большія, широкія стекла позволяли видѣть уютную комнату, освѣщенную лампой съ красивымъ абажуромъ, и сидящихъ у стола: пожилую, благообразной наружности женщину, съ работой въ рукахъ, и блѣднаго, худощаваго юношу, наклонившагося надъ книгой.

— Вотъ это вѣрно онъ — нашъ музыкантъ, — шепнула Ненси. — Посмотри, это и есть барченокъ? — спросила она Васютку.

— Они… они… онъ самый! — почему-то ужасно обрадовавшись, Васютка привсталъ даже на своемъ сидѣньѣ, заглядывая въ стеклянныя двери балкона.

Съ этого вечера Ненси не переставала надоѣдать бабушкѣ относительно даннаго ей обѣщанія. Старуха не знала, какъ быть? Ѣхать самой она считала неловкимъ и для себя унизительнымъ. Одна оставалась надежда — встрѣтиться въ церкви, находившейся въ имѣніи Марьи Львовны, куда съѣзжались въ обѣднѣ всѣ болѣе или менѣе богомольные сосѣди-помѣщики. Хотя пришлось бы идти на знакомство первой и въ этомъ случаѣ, но церковь какъ-то примиряла съ этою мыслью Марью Львовну. Въ церкви все-таки будто не такъ неловко; тѣмъ болѣе, что церковь принадлежала ей.

Но судьбѣ было угодно распорядиться иначе, и желанію Ненси суждено было исполниться совсѣмъ не по плану, намѣченному бабушкой.

V.

Въ одинъ изъ жаркихъ августовскихъ дней, — такихъ, когда солнце печетъ, какъ будто предупреждая, что это его послѣдніе грѣющіе землю лучи, передъ долгой разлукой его горячіе прощальные поцѣлуи, — бабушка была занята разсчетами и хозяйственными соображеніями, а Ненси, захвативъ книгу, которую никакъ не могла одолѣть, отправилась въ лѣсъ искать красиваго тѣнистаго уголка, гдѣ можно было бы, усѣвшись подъ деревомъ, почитать и помечтать. Бродя въ раздумьѣ, она увидѣла небольшой песчаный обрывъ, усѣянный кустарникомъ и молодымъ ивнякомъ; на днѣ обрыва лежали большіе сѣрые камни, а возлѣ нихъ протекалъ ручей.

— Вотъ здѣсь усядусь, — подумала Ненси, намѣтивъ самый большой камень у ручья, и стала уже спускаться, какъ вдругъ остановилась. На одномъ изъ уступовъ обрыва, совершенно закрытомъ зеленью, лежалъ онъ — блѣдный, худощавый юноша-музыкантъ — и что-то торопливо писалъ на небольшихъ длинныхъ листкахъ нотной бумаги.

Ненси овладѣло дѣтское, шаловливое чувство: она тихо, безшумно подкралась къ пишущему.

— Что вы тутъ дѣлаете? — окликнула она его съ звонкимъ смѣхомъ: — забрались въ чащу, и думаете, что васъ никто не видитъ… А вотъ я и увидѣла!

Юноша вздрогнулъ, инстинктивнымъ движеніемъ рукъ прикрылъ листки бумаги и, увидѣвъ передъ собою озаренную солнцемъ прелестную фигурку хорошенькой дѣвушки, съ длинными, ниспадавшими по плечамъ золотистыми волосами — покраснѣлъ и растерялся. Ненси стало отъ этого еще смѣшнѣе: ее забавлялъ растерянный, сконфуженный видъ знакомаго незнакомца.

— Позвольте представиться — я ваша поклонница. Вѣдь вы артистъ, а я… ваша поклонница.

Юноша всталъ, хотѣлъ поклониться, но въ это время листки нотъ отъ его движенія разсыпались и полетѣли, одинъ догоняя другого, внизъ, къ ручью. Юноша что-то пробормоталъ и бросился за ними въ догонку; но Ненси опередила его и, покраснѣвшая, слегка запыхавшаяся, передала ему листки, когда онъ достигъ ручья.

— Благодарю васъ… благодарю… — лепеталъ онъ, неловко кланяясь.

Высокаго роста и худой, онъ былъ угловатъ въ движеніяхъ.

— Сядемте вонъ на тотъ камень, — пригласила его Ненси. — Я къ нему и подбиралась.

Когда они усѣлись, Ненси съ любопытствомъ окинула взглядомъ все еще сконфуженнаго, не знавшаго куда, дѣвать свои руки молодого человѣка, и лицо его ей очень понравилось. Оно было правильной овальной формы, съ тонко-очерченными носомъ и ртомъ, съ близорукими большими темно-сѣрыми выразительными глазами и высокимъ, необыкновенной бѣлизны, прекраснымъ лбомъ, съ сильно развитыми на немъ выпуклостями поверхъ густо-соболиныхъ бровей. Руки его были нѣсколько велики и некрасивы, но Ненси вспомнила, что это руки музыканта, и простила имъ ихъ некрасивость.

— Какъ ваша фамилія? — спросила она юношу.

— Мирволинъ.

— А моя — Войновская; видите, какъ смѣшно: война и миръ. А какъ васъ зовутъ?

— Юрій.

— А меня Ненси… т.-е. не Ненси — Елена, но я такъ ужъ привыкла, и Ненси красивѣе… А какъ ваше отчество?

— Николаичъ.

— А мое — Сократовна. Видите, какъ уморительно: Ненси Сократовна… Но вы меня зовите просто — Ненси… такъ всѣ меня зовутъ. Вамъ сколько лѣтъ?

— Девятнадцать.

— А мнѣ чуть-чуть что не шестнадцать… Вотъ будетъ черезъ двѣ недѣли… Тогда я буду ужъ Сократовна, а не просто Ненси… А вы что дѣлали сейчасъ?..

Юрій вспыхнулъ и ничего не отвѣтилъ.

— Нѣтъ, вы признайтесь мнѣ, не бойтесь… Я никому, никому не скажу.

— Я… я писалъ… сочинялъ, — отвѣтилъ онъ, запнувшись.

— Ахъ, вы и сочиняете… Вотъ вы какой талантъ!.. И у васъ больше къ чему влеченіе: къ грустному или къ веселому?

— Т.-е., какъ это?

— Ну, что вы больше любите?.. Вотъ я — я больше люблю грустное, и даже когда вокругъ весело — мнѣ дѣлается часто грустно… А вы — вы любите веселое?

— Нѣтъ, тоже больше, пожалуй, грустное… въ поэзіи; а въ музыкѣ я люблю все.

— Вотъ, когда вы играли… Ахъ, какъ вы играли!.. Я никогда не забуду… Мы ѣхали мимо — я остановила кабріолётъ, и мы все время стояли, пока вы играли…

Юрій зардѣлся.

— О, Боже мой, зачѣмъ? Если бы я зналъ, я ни за что не сталъ бы играть.

— И очень глупо! — наставительно произнесла Ненси. — А если бы у меня былъ талантъ, я поставила бы рояль на площади самаго большого города и стала бы играть… Со всего міра приходили бы толпы народа, чтобы слушать меня и наслаждаться.

— Но я еще не музыкантъ! — глубоко вздохнулъ Юрій: — и чтобы играть, по настоящему, я долженъ еще много, много учиться.

— Послушайте… знаете что? Пойдемте сейчасъ къ намъ. Вы будете мнѣ играть… все… какъ тогда… Шопена и Бетховена, и «Warum»… Ахъ, этотъ чудный «Warum»!

— А вы любите и знаете музыку? — оживился Юрій.

— Да, я училась и знаю, но я сама играю плохо, — небрежно отвѣтила Неиси. — Но не въ этомъ дѣло… Пойдемте сейчасъ къ намъ!

— Нѣтъ, какъ же это… вдругъ… Не знаю, право…

— О, да какой же вы трусъ!.. Пойдемте!.. Вѣдь мы живемъ только вдвоемъ — бабушка и я… Меня вы, вѣрно, не боитесь, — лукаво усмѣхнулась она, — а бабушка…

— Вотъ ваша бабушка… Она скажетъ… Неловко… я не знакомъ.

— Бабушка моя предобрая. Я очень люблю мою бабушку. Что я хочу — то и она хочетъ; что я люблю — то и она любитъ… У насъ есть старуха, скотница… Она мнѣ попробовала-было разсказывать, что бабушка прежде была злая, но я велѣла ей сейчасъ же замолчать… И не повѣрю никогда!.. Кто любитъ музыку, картины и цвѣты, какъ бабушка — не можетъ быть злымъ… Это неправда!

Юрій слушалъ съ восторгомъ ея мелодическій, юный голосокъ. Эта дѣвочка съ золотистыми волосами, говорящая такъ горячо, такъ просто, смѣлая, наивная и прелестная, казалась его восторженной душѣ какимъ-то чуднымъ видѣніемъ, лѣсной, явившейся ему въ солнечныхъ лучахъ, феей.

Не прошло минуты, и онъ уже слѣдовалъ за ней по направленію въ усадьбѣ.

Бабушка покончила со счетами и ожидала Ненси къ завтраку, въ большой прохладной столовой. Несмотря на то, что ихъ было всего двѣ — столъ сервировался очень парадно и имъ прислуживали два лакея въ бѣлыхъ перчаткахъ. Одинъ изъ нихъ старикъ — еще изъ бывшихъ дворовыхъ, другой — молодой, выписанный, по случаю пріѣзда барыни, изъ города.

Ненси ввела Юрія за руку, почти силой. Онъ не ожидалъ, что попадетъ въ такія хоромы, и чувствовалъ себя крайне неловко.

— Бабушка! я привела гостя, — кричала Ненси. — Прошу любить и жаловать… А это — моя бабушка, — обратилась она къ молодому человѣку. — Тоже ваша поклонница, какъ и я…

— Прошу садиться! — проговорила Марья Львовна, желая ободрить сконфуженнаго юношу. — Позавтракайте съ нами… Дмитрій, — еще приборъ!

— Я… очень благодаренъ… я… я завтракалъ.

— Ничего. Въ деревнѣ можно, говорятъ, и завтракать, и обѣдать по два раза, — любезно улыбнулась Марья Львовна.

Юрій сѣлъ, проклиная свою глупую уступчивость настояніямъ Ненси.

Лакеи подавали чопорно, чуть что не сердито. Юрій задѣлъ ложкой за соусникъ, и тотъ едва не полетѣлъ на полъ. Руки у Юрія дрожали, онъ готовъ былъ провалиться.

— Ничего, — успокоивала его Марья Львовна: — это случается. Нужно ближе подавать, — замѣтила она лакею, который, чувствуя себя вполнѣ правымъ, только презрительно повелъ плечомъ.

Ненси было и жалко бѣднаго музыканта, и она кусала себѣ губы, чтобы не расхохотаться надъ его смущеніемъ и неловкостью. «Что онъ дикій, что-ли, совсѣмъ?» — думала она, наблюдая за нимъ.

Наконецъ, несносный для Юрія завтракъ окончился. Перешли въ большой валъ, съ старинной мебелью, украшенной бронзою и великолѣпнымъ новымъ роялемъ по серединѣ. Ненси приступила прямо къ цѣли.

— Ну, конфузливый господинъ, садитесь и играйте, а мы съ бабушкой сядемъ вонъ тамъ и зажмуримъ глаза… Вы знаете: когда зажмуришь глаза и слушаешь музыку, уносишься далеко-далеко, въ заоблачные края…

Юрій чувствовалъ, что положительно не можетъ играть, — до того ему, всегда свободно отдающемуся любимому занятію, было странно и непривычно положеніе, въ которое онъ попалъ. Онъ стоялъ въ нерѣшимости и имѣлъ самый жалкій и убитый видъ.

Ненси готова была разсердиться отъ досады, глядя на него.

— Ну, что же, мы васъ ждемъ!.. — подошла она къ нему. — Прикажете раскрыть рояль?..

Она направилась въ роялю, а онъ пошелъ за ней, точно подчиняясь тяжелой, неизбѣжной необходимости, и, сѣвъ въ роялю, поднялъ на нее чуть не съ мольбой свои большіе, ясные глаза:

— Я… ничего не могу играть сегодня, — проговорилъ онъ съ трудомъ. — Сыграю, можетъ быть, романсъ Рубинштейна — и больше ничего.

На этотъ разъ, несмотря на непреклонность своего, наконецъ, исполнившагося желанія, и Ненси почувствовала, что надо покориться.

— Ну, хорошо, — сказала она кротко, съ грустью, и пошла къ бабушкѣ, сидѣвшей на диванѣ.

Юрій заигралъ. Игралъ онъ бѣгло и съ оттѣнками, но то нѣчто, что заставляло его самого забывать весь міръ и воплощаться въ звукахъ, то нѣчто, что уносило его на небо и заставляло сладко замирать сердце — отсутствовало. Лицо Юрія выражало крайнее напряженіе, вокругъ губъ легла глубокая скорбная складка.

"Такъ хорошо было тогда и такъ обыкновенно теперь! — досадовала про себя Ненси. — Какъ я глупо сдѣлала, что упросила его играть "!

Юрій всталъ.

— Вотъ видите, — сказалъ онъ мрачно, нервно-звенящимъ голосомъ: — я говорилъ — не могу… Ну, просто, — не могу… Когда свободно, когда спускается вечеръ, когда особенное что-то повѣетъ въ воздухѣ — душа требуетъ звуковъ сама, тогда — я могу… Ну, а теперь… Нѣтъ, зачѣмъ вы заставили меня?!.. — съ нескрываемымъ горькимъ упрекомъ вырвалось у него…

— О, что вы!.. — вступилась Марья Львовна. — Вы очень, очень мило играли… Но вы правы: нужно настроеніе… Однако ничего, — прибавила она ободряющимъ тономъ: — когда-нибудь мы васъ послушаемъ «въ ударѣ».

— Прощайте! — неожиданно и печально произнесъ Юрій.

— Передайте мой привѣтъ вашей maman и попросите ее, безъ церемоній, по-деревенски, къ намъ. Вѣдь мы сосѣди…

Марья Львовна любезно протянула руку Юрію. Ненси молча кивнула ему головой, и когда онъ ушелъ, побѣжала въ себѣ въ комнату и, отчего, сама не зная, — горько заплакала. Она не хотѣла, чтобы бабушка видѣла ея слезы, и потому вышла черезъ балконъ въ садъ, оттуда въ небольшую рощу и вернулась только къ обѣду, уже безъ малѣйшихъ слѣдовъ волненія.

— Онъ очень милый мальчикъ, — замѣтила бабушка. — Немножко мало воспитанъ, не умѣетъ держаться… manque d'éducation… Но онъ красивъ… въ немъ что-то есть…

— О, нѣтъ!.. Я на него зла!.. — какъ-то особенно горячо заговорила Ненси. — Зачѣмъ онъ такъ обманулъ меня… зачѣмъ?..

Бабушка посмотрѣла на нее съ изумленіемъ:

— Какъ обманулъ?

— Да, обманулъ!.. Я думала — онъ геній… музыкантъ… а онъ, а онъ просто — длинный, скверный, некрасивый мальчишка… верзила!

Ненси не выдержала и разразилась дѣтскими, неудержимыми слезами.

Марья Львовна захохотала.

— Ну, поди сюда, глупенькая!.. — она притянула въ себѣ Ненси и посадила на колѣни. — Ну, успокойся! — продолжала она, смѣясь. — Мы его снова сдѣлаемъ геніемъ — вотъ увидишь!

Ненси вдругъ самой стало смѣшно своихъ слезъ, и она засмѣялась вмѣстѣ съ бабушкой.

— А вотъ нервы твои меня безпокоятъ. Il faut partir absolument, — дай только мнѣ справиться съ дѣлами.

Въ этомъ имѣніи сосредоточивалось главное богатство Марьи Львовны, и потому она, лишь отъ времени до времени, наѣзжая въ другія, неизбѣжно посѣщала его каждый годъ, хотя ненадолго. Сюда же ей присылались и всѣ отчеты по остальнымъ имѣніямъ, и Марья Львовна то разбиралась сама въ толстыхъ приходо-расходныхъ книгахъ, то уходила, для важныхъ совѣщаній, въ кабинетъ съ своимъ управляющимъ, ученымъ агрономомъ Адольфомъ Карловичемъ. Совѣщанія часто получали довольно бурный характеръ: путешествуя постоянно по Европѣ, Марья Львовна стремилась въ новаторству; Адольфъ же Карловичъ, будучи ярымъ консерваторомъ, отвергалъ въ хозяйствѣ всякія пробы и нововведенія. Впрочемъ, послѣ горячихъ преній, побѣда оставалась всегда на сторонѣ осторожнаго нѣмца, вручавшаго владѣлицѣ ежегодно очень крупныя денежныя суммы.

Это было единственное время въ жизни Марьи Львовны, когда голову ея занимали иные мысли и планы, кромѣ Ненси.

На слѣдующее утро, послѣ описаннаго дня, совершивъ обычныя церемоніи по туалету Ненси, бабушка тотчасъ же послала за управляющимъ.

«Надо скорѣе уѣзжать. Здоровье здоровьемъ, но бѣдная дѣвочка уже жаждетъ общества… Elle а seize ans… почти… Требованіе молодости и жизни»…

— Крошка, что ты будешь дѣлать, пока я займусь дѣлами?

— Я буду читать, бабушка.

— Ну, хорошо; а послѣ мы придумаемъ что-нибудь повеселѣе. У меня есть нѣсколько мыслей касательно будущихъ твоихъ туалетовъ — это важный вопросъ, — и мы займемся имъ теперь, на свободѣ.

Бабушка ушла. Ненси вдругъ почувствовала какое-то странное безпокойство. Она усѣлась на балконъ, взяла книгу. «Нѣтъ, — не то»!.. Подумавъ, она прошла въ садъ и забралась въ свой любимый старинный бельведеръ, съ круглыми бѣлыми колоннами, построенный на искусственно, для этой цѣли, сооруженной горѣ. Она смотрѣла на подножія колоннъ, покрытыя зеленой застарѣлой плѣсенью, на капители ихъ, гдѣ прилѣпились гнѣзда юркихъ, непосѣдливыхъ ласточекъ; смотрѣла на извилистыя, запущенныя дорожки сада, на пруды съ зелеными островками и полуразрушенными отъ времени замысловатыми мостиками.

Нѣмецъ-управляющій, сосредоточивъ все свое вниманіе на существенныя стороны доходовъ, старался какъ можно больше выжимать изъ имѣнія на пользу помѣщицы (причемъ не забывалъ, конечно, и себя), а садъ, какъ излишняя роскошь, съ его загадочнымъ прошлымъ, съ его тайнами прежнихъ обитателей, глохъ съ каждымъ днемъ и умиралъ. Лишь по вечерамъ, когда темнота окутывала деревья и вѣтеръ шевелилъ ихъ макушками, вѣковыя липы, казалось, шептали другъ другу о давно прошедшихъ, забытыхъ временахъ… Чего-чего не видалъ, не подслушалъ старый садъ: робкія грезы юной дѣвушки, мечтательно глядящей на луну, пламенныя клятвы, сладость перваго поцѣлуя жены, измѣнившей мужу, циничный развратъ помѣщика, совершающаго грубое насиліе, въ какой-нибудь уединенной бесѣдкѣ, надъ крѣпостной дѣвушкой, ея слезы… проклятія… Все это видѣлъ и слышалъ старый садъ… И вѣковыя липы, колеблемыя вѣтромъ, таинственно, какъ съ сокрушеніемъ, покачивали своими зелеными головами…

Но Ненси была далека отъ такихъ мыслей. Когда она родилась, разсказы о прежней далекой старинѣ, о житьѣ ея дѣдовъ, стали забытыми сказками; а изъ того, что она слышала отъ бабушки, она могла вывести только одно заключеніе — что это было очень-очень веселое и поэтическое житье, когда молодыя дѣвушки умѣли быть по истинѣ прелестными, а молодые люди умѣли жить и веселиться. И теперь, сидя здѣсь — на вершинѣ искусственной горки, она живо представляла себѣ, какъ въ этомъ самомъ бельведерѣ съ позеленѣлыми отъ времени колоннами гремѣлъ когда-то оркестръ, а по иллюминованнымъ расчищеннымъ аллеямъ гуляли парами очаровательныя, прекрасныя бабушки, любезно улыбаясь не менѣе очаровательнымъ и элегантнымъ молодымъ людямъ. Но чувство непонятнаго, страннаго безпокойства овладѣло ею сегодня — она не могла ни читать, ни думать. Она встала и пошла, не зная куда, зачѣмъ? — Она шла машинально, какъ бы въ глубокой задумчивости, хотя въ сущности ни о чемъ рѣшительно не думая, подчиняясь точно какой-то внѣшней силѣ, толкающей ее впередъ. И каково же было ея удивленіе, когда она, незамѣтно дли себя самой, очутилась какъ разъ надъ тѣмъ самымъ обрывомъ, у ручья, гдѣ встрѣтилась вчера съ блѣднымъ молодымъ человѣкомъ, сосредоточенно записывавшимъ плоды своего юнаго творчества. Вдругъ удивленіе ея перешло чуть не въ испугъ, когда она увидѣла на томъ же самомъ мѣстѣ, какъ и вчера, его фигуру. Онъ не писалъ сегодня — онъ полу-лежалъ, опершись на локоть и устремивъ пристальный, нетерпѣливый взглядъ какъ разъ туда, откуда появилась Ненси.

Когда изъ чащи показалась ея стройная фигурка и, увидавъ его, остановилась въ нерѣшительности и недоумѣніи, онъ стремительно вскочилъ съ мѣста и поспѣшно пошелъ къ ней на встрѣчу.

— А я васъ ждалъ, — произнесъ онъ торопливо. — Мнѣ что-то говорило, что я васъ опять увижу здѣсь…

На этотъ разъ онъ казался гораздо смѣлѣе, тогда какъ Ненси, наоборотъ, чувствовала себя сконфуженной и точно связанной.

— Пойдемте на нашъ камешекъ, — сказалъ онъ ласково.

Глаза его свѣтились искренней, неподдѣльной радостью.

— Пойдемте.

Пока они спускались къ ручью, на Ненси нѣсколько разъ находило желаніе убѣжать и скрыться тамъ, въ старомъ саду, въ любимомъ бельведерѣ.

Они усѣлись, по вчерашнему, на сѣрый плоскій камень. Въ травѣ неугомонно стрекотали кузнечики, заглушая своимъ трескомъ тихое журчанье ручья, стремительной змѣйкой сбѣгавшаго по камешкамъ. А Ненси чудилось, что всѣ звуки природы: и шелестъ листьевъ, и звонкое ликованіе насѣкомыхъ, и нѣжная пѣсня ручейка — все это происходитъ въ ней самой, въ ея груди, чередуясь съ частыми біеніями сердца.

— Ну, вотъ вы какая сегодня!.. — грустно сказалъ Юрій. — Вчера были такая веселая, а сегодня молчите.

— Я сердитая, — отрывисто произнесла Ненси.

— Вы не можете быть сердитая. Васъ, вѣрно, обидѣли, и вы грустная оттого.

Ненси вскинула на него глазами и точно что-то вспомнила.

— Ахъ, да!.. — все тѣмъ же отрывистымъ, мрачнымъ тономъ проговорила она, насупившись. — Правда! Это вы меня обидѣли, вы!

Юрій даже привскочилъ на мѣстѣ.

— Я?.. О, Боже мой, какъ же я могъ обидѣть васъ?

— Да, вы. Я даже изъ-за васъ плакала… А бабушка мнѣ говорила, что никогда не надо плакать изъ-за мужчинъ, а всегда они должны плакать изъ-за насъ… А я, вотъ, плакала.

Юрій сидѣлъ совершенно уничтоженный и пораженный. Какъ могъ онъ, какъ смѣлъ онъ обидѣть эту неземную, прелестную дѣвушку — и чѣмъ? онъ ломалъ себѣ голову.

— Да, вы меня обидѣли. Зачѣмъ вы такъ скверно играли вчера, — зачѣмъ?

Юрій прошепталъ что-то въ родѣ извиненія и весь красный, поддаваясь непосредственному влеченію сердца, хотѣлъ взять ее за руку, но испугался самъ этого движенія и потупился.

Ненси тоже вспыхнула, зато прежняя смѣлость вернулась къ ней опять.

— Послушайте, я вамъ прощаю… только на первый разъ! Больше вы не должны такъ играть. Слышите?!. И главное, — въ послѣдній разъ, передъ моимъ отъѣздомъ въ Парижъ, вы должны сыграть мнѣ «Warum» точь-въ-точь какъ тогда играли, когда я слушала въ кабріолетѣ, а вы этого не знали, да и меня не знали… Хорошо?

Юрій вздрогнулъ.

— Вы развѣ уѣзжаете?.. И скоро?

— Да, въ Парижъ. А — вы, вы любите Парижъ?

— Я его не знаю.

— А-а! Такъ вамъ никогда не было по настоящему весело!.. — съ сожалѣніемъ заключила Ненси.

— Я все мечтаю когда-нибудь, когда окончу музыкальное образованіе… увидѣть…

— Нѣтъ, поѣзжайте, поѣзжайте какъ можно поскорѣй!.. Тамъ такъ весело, такъ все красиво: и люди, — и экипажи, и улицы!.. Чуть только наступитъ утро, а улицы ужъ полны народомъ и всѣ бѣгутъ, бѣгутъ, бѣгутъ… и васъ охватываетъ необыкновенное веселье, и вамъ хочется тоже вмѣстѣ со всѣми и за всѣми бѣжать, бѣжать… Экипажи снуютъ, хлопаютъ бичи, кричатъ разносчики… Невѣроятный шумъ, гамъ… Ахъ, какъ весело!

Глаза Юрія загорѣлись огнемъ любопытства.

— А историческіе памятники?.. Вѣдь это городъ великихъ историческихъ переворотовъ… — проговорилъ онъ съ тайнымъ трепетомъ въ груди.

— О, еще бы!.. — подхватила Ненси, сдѣлавшись тоже серьезной.

Она почувствовала свое превосходство передъ нимъ, по части всякихъ свѣдѣній, и роль ментора пришлась ей видимо по вкусу.

— Еще бы… Я все, все знаю!.. Іюльская колонна… Тамъ надпись… Знаете какая?.. — и она съ важностью проговорила: — «А la gloire des citoyens Franèais qui s’armèrent et combattirent pour la défense des libertés publiqnes»…

— Какъ? какъ? — повторите, пожалуйста! — взмолился Юрій. — Я запишу — это очень интересно.

Ненси охотно исполнила его просьбу, и Юрій аккуратно занесъ въ свою записную книжку наднись Іюльской колонны.,

— А Place de la Concorde?.. — все болѣе и болѣе увлекалась Ненси. — А Тюльери?.. Лувръ… Вы такъ и видите живыми всѣхъ этихъ Генриховъ, Людовиковъ… Потомъ картины: Мадонна Мурильо… этотъ ликъ дѣйствительно святой… я ангелы, и воздухъ!.. А Версаль? Всѣ эти залы… Прелестная Марія Антуанетта и… эти событія… Тамъ есть картина удивительная: «Dernier Арреl»… Что-то величественно страшное!..

Юрій смотрѣлъ на нее съ восторгомъ. Онъ былъ серьезный юноша — много читалъ и много зналъ — но тотъ блескъ, та свобода, съ какими его юная собесѣдница говорила о вещахъ, которыя ему представлялись только въ мечтахъ, какъ что-то далекое, недосягаемое — совершенно подавляли его. Онъ чувствовалъ себя совсѣмъ ничтожествомъ передъ этою, по его мнѣнію, необыкновеннаго ума и образованія дѣвушкою. Онъ готовъ былъ расплакаться, стать ея вѣчнымъ рабомъ.

— Ну, прощайте, — прервала свою рѣчь Ненси, протягивая ему руку. — Меня ужъ, вѣрно, ищетъ бабушка.

Онъ дрожащею рукою пожалъ ея маленькую, пухленькую ручку, а въ выраженіи его большихъ красивыхъ глазъ, за минуту передъ тѣмъ сіявшихъ такимъ невыразимымъ счастіемъ, вдругъ появилось что-то горькое, печальное. Ихъ свѣтъ потухъ — они смотрѣли понуро.

Отъ Ненси не укрылась эта перемѣна, и самолюбивое, тщеславное чувство пріятно защекотало ея юное сердце.

— Знаете что?.. — шопотомъ проговорила она. — Будемъ каждый, каждый день встрѣчаться здѣсь, и чтобы никто не зналъ о нашихъ встрѣчахъ, а я вамъ буду очень много разсказывать обо всемъ, что знаю.

И она, оглядываясь, побѣжала вверхъ по обрыву; на самомъ краю остановилась на минуту, обернувшись, кивнула еще разъ Юрію головою и быстро скрылась въ чащѣ лѣса.

Онъ долго, долго стоялъ, не отрывая глазъ отъ того мѣста, гдѣ скрылась Ненси, точно ожидая ея возвращенія…

VI.

Такъ шли дни за днями, и молодые люди каждое утро, въ условленный часъ, встрѣчались у обрыва, а всегда чуткая Марья Львовна на этотъ разъ оказалась совсѣмъ близорукой по отношенію къ совершавшимся возлѣ нея событіямъ. Да и немудрено: она была слишкомъ далека отъ мысли, чтобы этотъ долговязый, мало воспитанный мальчикъ могъ играть хотя какую-нибудь роль въ жизни ея прелестной Ненси.

Прошла недѣля. Наступилъ день рожденія Ненси, и черезъ три дня былъ назначенъ отъѣздъ. Бабушка выписала изъ Петербурга для подарка внучкѣ прелестный браслетъ съ шестнадцатью брилліантами. Едва Ненси, проснувшись, открыла свои заспанные глазки, взглядъ ея упалъ на чудную вещицу. Нѣжный блескъ брилліантовъ необыкновенно гармонировалъ съ блѣдно-голубымъ бархатомъ футляра. Золото было не видно — одни камни, какъ лучезарныя капли росы, полукругомъ тянулись по бархату.

Ненси вскрикнула отъ восторга. На ея крикъ сейчасъ же появилась бабушка, ожидавшая съ нетерпѣніемъ пробужденія новорожденной.

— Ну, Ненси, — поздравляю!.. — съ нѣкоторой торжественностью произнесла Марья Львовна: — вотъ ты и jeune demoiselle!

Ненси не знала, что ей дѣлать: она-то бросалась цѣловать бабушку, то хваталась за браслетъ и откинувшись, на подушки, держала его передъ восхищенными глазами.

— Ну, дай его мнѣ и будемъ вставать.

Когда Ненси уже была въ бѣломъ, съ валансьеновыми прошивками и кружевами, батистовомъ платьѣ, бабушка надѣла браслетъ на ея тонкую, нѣжную ручку.

— Это только слабая дань твоей красотѣ, крошка, — шепнула Марья Львовна, цѣлуя Ненси въ голову.

И Ненси вдругъ стало отчего-то грустно. Ей показалось, что прошло что-то очень, очень хорошее и наступаетъ новое, еще неизвѣстное и будто страшное.

— Бабушка, — робко заявила она, — а знаешь ли… мнѣ страшно!

— Чего?

— Вотъ я жила-жила и вдругъ… шестнадцать лѣтъ!.. Какъ будто жалко прошлаго… Мнѣ было такъ весело, а теперь я ужъ большая… и страшно!

— La vie d’une jolie femme, c’est le bonheur splendide, — важно и значительно произнесла бабушка. — Ты рождена для радости и счастія, и дальше будетъ еще лучше, чѣмъ было.

— Въ самомъ дѣлѣ, бабушка?

— Да, Ненся, да! Tu es belle, tu es riche, ma petite. C’est tout ce qu’il faut pour être heureuse. Но только нельзя подчиняться мужчинамъ. Ты это помни, помни всегда, même quand tu te marieras… И мужъ твой, который будетъ — о, въ этомъ я увѣрена — aussi beau et riche comme toi — долженъ дрожать каждую минуту за свое счастіе, бояться потерять тебя… Иначе кончено: тогда les plus fidèles становятся нашими властелинами. Этого надо бояться больше всего на свѣтѣ, крошка. Помни!..

— Бабушка, а очень страшно выйти замужъ?

Старуха улыбнулась какой-то особенной улыбкой — мечтательной я сладкой.

— Не страшно, крошка, нѣтъ, а очень, очень пріятно! — она потрепала внучку по щекѣ. — О, ты еще глупенькая, глу-упенькая совсѣмъ!..

Ненси слегка покраснѣла и нагнула голову. Она вспомнила о своемъ миломъ долговязомъ другѣ и о ежедневныхъ свиданіяхъ съ нимъ потихоньку отъ бабушки, у обрыва…

Но какъ же быть сегодня?.. Увидѣться не придется — бабушка окончила свои дѣла, да и въ такой день не разстанется съ Ненси ни на минуту. Правда, Ненси просила Юрія придти ее поздравить, но онъ послѣ своего неудачнаго визита ни за что не хотѣлъ показываться на глаза бабушкѣ… А Ненси такъ привыкла къ своимъ ежедневнымъ бесѣдамъ съ юнымъ музыкантомъ! Ей такъ нравилось, когда онъ смотрѣлъ на нее восторженными, блестящими глазами, что ей будетъ очень, очень скучно, если сегодня, въ день своего рожденія, она не увидитъ его.

— Бабушка, знаешь, что я тебя попрошу, — прижалась она жгь старухѣ. — Но только ты обѣщай заранѣе, что исполнишь!

— Ну, говори, малютка! Если можно — я постараюсь.

— Нѣтъ, бабушка, ты обѣщай!

— Ну, что же?

— Вотъ, бабушка, надо тебѣ сказать… — Ненси немножко запнулась. — Я… я… мнѣ ужасно какъ хочется послушать сегодня нашего музыканта.

Старуха нахмурилась.

— Не знаю, какъ же быть? Я передала черезъ него приглашеніе его матери, а она, повидимому, не придала этому большого значенія, — ѣдко усмѣхнулась бабушка, — не идетъ. Не бѣжать, же намъ самимъ за ними?

— Во-первыхъ, — быстро и смущенно заговорила Ненси, — прошла только недѣля; мало ли что могло ее задержать… Потомъ, я его какъ-то разъ встрѣтила, — еще поспѣшнѣе сказала Ненси, — и онъ признался мнѣ, что такъ сконфуженъ своимъ визитомъ, что боится теперь придти къ намъ; а во-вторыхъ, сегодня мое рожденіе, и мы поѣдемъ ихъ пригласить провести вечеръ у насъ, и чтобы онъ игралъ… Что же тутъ неловкаго?.. Ну, бабушка… ну, голубушка!..

Аргументъ: «сегодня мое рожденіе» окончательно побѣдилъ старуху, и, скрѣпя сердце, она согласилась ѣхать къ этой незнакомой «незначительной» помѣщицѣ.

Подъѣхавшій къ скромному домику Мирволиныхъ кабріолетъ, съ пышно одѣтыми дамами, произвелъ переполохъ. Бабушка, въ сѣромъ поплиновомъ платьѣ и сѣрой шляпѣ, а Ненси, на золотистой головкѣ которой колыхалось цѣлое море бѣлыхъ страусовыхъ перьевъ, украшавшихъ ея большую шляпу, — терпѣливо ждали, пока грумъ Васютка справлялся, дома ли хозяева и могутъ ли принять.

Юрій, читавшій въ своей комнатѣ, выбѣжалъ на балконъ, въ неуклюжей домашней блузѣ, растерянный и радостный.

— Ахъ, иввините… Пожалуйте… Мама сейчасъ… Она занялась по хозяйству, въ огородѣ… Она всегда сама…

Онъ неумѣло, но старательно сталъ помогать дамамъ вдити изъ экипажа.

— Ничего, ничего, — говорила покровительственно Марья Львовна. — Мы имѣемъ время, чтобы подождать.

Они вошли въ большую, темноватую, но очень уютную комнату, обставленную просто и красиво.

— Сейчасъ… сейчасъ!.. — и Юрій стремительно побѣжалъ за матерью.

— Мама сейчасъ… — объявилъ онъ, возвратясь и усаживаясь съ сіяющимъ видомъ возлѣ пріѣхавшихъ.

Главки Ненси лукаво поглядывали изъ-подъ широкихъ полей ея бѣлой шляпки.

— А мы пріѣхали приглашать васъ. Сегодня мое рожденіе — и вы должны доставить мнѣ удовольствіе, — бойко выпилила она. — Пріѣзжайте къ намъ вечеромъ съ вашей maman.

— Я… я радъ, — проговорилъ Юрій, захлебываясь отъ восторга.

«Il est drôle, cet enfant, — подумала бабушка, глядя на Юрія, — mais il sera beau, quand il deviendra homme»…

Юрій, который совсѣмъ не ожидалъ увидѣть сегодня божественную лѣсную фею, былъ счастливъ безмѣрно.

— Простите, что я заставила васъ ждать! — раздался низкій грудной голосъ Натальи Ѳедоровны, матери Юрія, вошедшей торопливою походкой въ комнату. — Извините!..

Она привѣтливо протянула руку сначала Марьѣ Львовнѣ, величаво поднявшейся съ кресла, и затѣмъ — Ненси.

— А… милая, прелестная барышня! Я ужъ слышала о васъ отъ своего повѣсы… Нѣтъ, нѣтъ, — я шучу, — поспѣшила она поправиться, увидя испуганные, умоляющіе глаза Юрія. — Онъ у меня смирный, даже черезчуръ смирный мальчикъ… Вѣдь онъ — поэтъ и музыкантъ…

— О, какъ же! мы имѣли удовольствіе слышать, — любезно вставила Марья Львовна.

Наталья Ѳедоровна засмѣялась, обнаружа свои удивительно бѣлые, ровные зубы. Когда она улыбалась, эти блестящіе зубы придавали ея немоложавому, смуглому лицу какой-то юный, бодрый видъ.

— Да, да!.. Онъ мнѣ разсказывалъ, какъ онъ осрамился тогда у васъ… мой мальчикъ.

— Напротивъ, онъ былъ очень… очень милъ!.. И est un peu… Н-но это — молодость, — заключила Марья Львовна, — cela se passera avec le temps…

Юрій, будучи предметомъ разговора, чувствовалъ себя крайне неловко. Къ нему подошла Ненси.

— Смѣйте только сегодня не пріѣхать — я васъ уничтожу тогда! — проговорила она тихо, скороговоркой, и снова, какъ ни въ чемъ не бывало, вернулась на свое мѣсто.

— Вы, кажется, недавно пріобрѣли это имѣніе? — спрашивала хозяйку Марья Львовна.

— Да, это еще купилъ мой покойный мужъ, — отвѣтила со вздохомъ Наталья Ѳедоровна. — Онъ былъ большой любитель деревни и, выйдя въ отставку, мечталъ заняться хозяйствомъ, да вотъ не пришлось. Теперь управляюсь одна…

На глазахъ у нея навернулись слезы.

— У васъ все чрезвычайно мило, — сказала Марья Львовна, — вы можете гордиться.

— Бабушка! — многозначительно произнесла Ненси.

— Ахъ, да!.. Я уже просила вашего милаго сына вамъ передать, que je serai bien contente, если вы просто, по-деревенски, заглянете во мнѣ.

— Да, онъ мнѣ говорилъ, но простите, ради Бога, не могла собраться… все дѣла… а я очень желала…

— Ну, такъ вотъ… сегодня, soyez si aimable, не откажите пріѣхать къ вамъ avec votre charmant enfant… Онъ намъ сыграетъ что-нибудь.

— Пожалуйста! — съ живостью подхватила Ненси.

— Благодарю васъ, — постараюсь.

Бабушка поднялась съ мѣста.

— Не стану больше васъ задерживать, и весьма рада буду видѣть васъ сегодня у себя.

— Elle n’est pas élégante, mais très bonne femme, очевидно!.. — сказала Марья Львовна, когда кабріолетъ выѣхалъ на шоссе, по направленію въ ея усадьбѣ.

— Ахъ, она прелесть какая славная! — звонко откликнулась Ненси.

— Bonne enfant! — произнесла растроганнымъ голосомъ бабушка, взглянувъ на внучку.

Вечеромъ, часовъ около восьми, Юрій съ матерью подъѣхали въ новенькомъ шарабанѣ, запряженномъ сытой рыженькой лошадкой, въ высокому каменному крыльцу двухэтажнаго Гудауровскаго дома.

Ненси, поджидавшая ихъ у окна, выскочила на встрѣчу.

— Ненси! Ненси!.. — попробовала-было ее остановить бабушка.

Но Ненси была уже на крыльцѣ, гдѣ одинъ изъ важныхъ лакеевъ, такъ смутившій Юрія при первомъ его визитѣ, слегка поддерживая подъ локоть Наталью Ѳедоровну, помогалъ ей идти по ступенькамъ. Это ее до-нельзя стѣсняло, и они постаралась почти-что взбѣжать на крыльцо.

— Ну, вотъ и мы! — весело улыбнулась она Ненси.

Ненси низко присѣла.

— И бабушка, и я — мы ждемъ уже давно.

Марья Львовна, съ привѣтливымъ лицомъ свѣтской женщины, встрѣтила гостей на порогѣ гостиной.

— Вотъ это весьма любезно, что вы пріѣхали.

Всѣ усѣлись; но разговоръ не клеился. Несмотря на всю привѣтливость, Марья Львовна подавляла гостью своей важностью и внушала ей даже легкій страхъ.

— Бабушка, можно мнѣ показать нашъ садъ Юрію Николаевичу? — спросила Ненси.

— Конечно, petite! Можетъ быть, и вы пройдетесь? — обратилась Марья Львовна къ Мирволиной. — Но, впрочемъ, лучше посидимъ на балконѣ, пока гуляетъ молодежь.

Они вышли на большой балконъ, колонны котораго были сплошь покрыты зеленью плюща и дикаго винограда.

— Какъ у васъ хорошо! — похвалила Наталья Ѳедоровна.

— О! но что здѣсь было!.. — съ сожалѣніемъ вздохнула Марья Львовна. — C'était splendide, quelque chose de magnifique! Вы знаете — въ то время, когда и въ деревняхъ умѣли жить по-барски!..

Ненси вела Юрія къ своей излюбленной старой бесѣдкѣ.

— Представьте себѣ, что вы — прекрасный принцъ, а я — принцесса, — говорила Ненси.

— Зачѣмъ я буду представлять, — смѣялся Юрій, — мнѣ веселѣе думать: что вы — вы, а я — я.

— Нѣтъ, такъ лучше. Я живу вонъ тамъ — видите, гдѣ этотъ бельведеръ, куда я васъ теперь веду… Но это не бельведеръ, а пышный замокъ съ башнями и стрѣльчатыми окнами. Мой отецъ — грозный владыка окружающихъ насъ людей, его всѣ боятся, я тоже боюсь… Вы — прекрасный принцъ. Вы меня не знаете, вы видѣли только издалека и влюбились въ меня. Нашъ замокъ неприступенъ, и мой отецъ ревниво охраняетъ меня. Но вы побороли всѣ препятствія, и когда мой отецъ и вся стража, подкупленная вами, спали крѣпкимъ сномъ, вы проникли въ замокъ и похитили меня… Ахъ, Боже мой! Зачѣмъ мы не живемъ въ то время, когда такъ много было страшнаго, таинственнаго и чуднаго?!

— Отчего вы не пишете стиховъ? — спросилъ Юрій. — У васъ такая богатая фантазія. Я увѣренъ, что въ васъ живетъ великая писательница!

Они взбирались на гору и подходили въ бельведеру. Въ легкой синевѣ надвигавшихся сумерекъ великаны-деревья стояли точно заколдованныя исполинскія тѣни, среди которыхъ бѣлѣли колонны бельведера.

— Смотрите, — указала Ненси на деревья: — когда спускается ночь, мнѣ всегда кажется, что они хотятъ повѣдать мнѣ свои великія старыя тайны… А вотъ и онъ — мой бельведеръ!

Когда они прошли между колоннами, — мимо Ненси, задѣвъ ее слегка крыломъ, безшумно пролетѣла летучая мышь. Ненси вскрикнула.

— Не бойтесь — вы со мной! — шопотомъ и твердо произнесъ не безъ горделиваго чувства Юрій.

— Вамъ не страшно? — тихо спросила Ненси.

— О, нѣтъ!

— Вы очень храбры?

— Не знаю, но въ жизни я хочу борьбы…

Онъ даже выпрямился и вздохнулъ всей грудью.

— А безъ борьбы — какая жизнь? — произнесъ онъ съ блестящими глазами. — Бороться долженъ каждый, кто сознаетъ несовершенство жизни, обманъ и злобу, и неправду; бороться за обиженныхъ и защищать невинныхъ…

— О, да, вы правы… Но это революція? — съ испугомъ проговорила Ненси.

Юрій улыбнулся ея искренней наивности.

— Я говорю вамъ о борьбѣ, великой борьбѣ всего человѣчества за идеалы совершенства, а революція — это… это другое!..

Ненси перевѣсилась за балюстраду бельведера.

— Смотрите, смотрите — видите, какъ тамъ темно?

Юрій тоже наклонился. У подножья горы сплошной, темной стѣной высились деревья, едва нокачивая своими верхушками.

— И вѣтеръ шелеститъ чуть слышно, едва-едва… — прибавила Ненси. — А когда я на какой-нибудь горѣ, мнѣ смерть какъ хочется зажмуриться — вотъ такъ — и со всего размаха — внизъ!

— Ой, нѣтъ! — испуганно произнесъ Юрій и потянулъ ее за платье.

Она вдругъ откинулась и повернула къ нему свое немного блѣдное отъ окутывавшаго ихъ полумрака лицо, съ принявшими какое-то странное выраженіе глазами.

— Скажите — вы не забудете меня?

Онъ посмотрѣлъ на нее съ удивленіемъ.

— Вы знаете — я уѣзжаю черезъ два дня, — произнесла она отрывисто.

Юрій хотѣлъ что-то отвѣтить, но, вмѣсто словъ, безпомощно вздохнулъ и опустился на скамью. Ненси сѣла возлѣ него.

— Вы не забудете? — едва слышно повторила она свой вопросъ.

Онъ сидѣлъ, опустивъ низко голову, и, закрывъ лицо руками, слегка вздрагивалъ всѣмъ тѣломъ.

— Вы не забудете обрывъ и камень, и что мы говорили? вы не забудете?.. Ну, поклянитесь!..

Вмѣсто отвѣта, онъ поднялъ голову и съ полу-закрытыми глазами, точно боясь увидѣть что-нибудь страшное, весь дрожа и изнывая, припалъ безмолвно къ блѣдной ручкѣ Ненси, лежащей на ея колѣняхъ. Ненси вздрогнула. Сладкій трепетъ охватилъ все ея существо. Она не отняла своей руки. Ей захотѣлось долго, долго сидѣть вотъ такъ: въ этой упоительной истомѣ, съ этимъ блаженнымъ трепетомъ и съ этой радостью въ груди.

Наконецъ, онъ съ невѣроятнымъ усиліемъ оторвался отъ ея руки и голосомъ, полнымъ мольбы — «Простите!»… прошептали его сухія губы. И Ненси, отъ восторга, готова была кричать, прыгать, плакать, смѣяться… Ея руки невольно, точно сами, тянулись обнять голову Юрія… Но вдругъ ей стало безумно стыдно своего состоянія, словно чего-то преступнаго, и, не говоря ни слова, она выбѣжала изъ бельведера.

— Ау!.. — раздался уже снизу ея голосъ. — Идемте, Юрій Николаевичъ, — насъ, вѣрно, ждутъ пить чай.

Бабушкѣ начинало не нравиться долгое отсутствіе Ненси. Она съ привѣтливостью любезной хозяйки угощала чаемъ, подаваемымъ важнымъ, угрюмымъ лакеемъ, на серебряномъ подносѣ, свою гостью и вмѣстѣ съ тѣмъ озабоченно вглядывалась въ темноту сада.

— А наши молодые люди загулялись.

— Пускай, — имъ весело: молодое съ молодымъ, — съ беззаботнымъ добродушіемъ откликнулась Наталья Ѳедоровна.

— Какъ будто сыро, а Ненси — въ одномъ платьѣ, — волновалась бабушка.

— Вечеръ прелестный — пускай гуляютъ.

— Вашъ сынъ развѣ не боится простуды? Онъ, кажется, такъ слабъ здоровьемъ, — спросила Марья Львовна, не желая больше обнаруживать своего волненія передъ «этой дурой», какъ мысленно назвала она Наталью Ѳедоровну.

— Какая же тутъ можетъ быть простуда, — спокойно отозвалась та. — Но онъ не очень крѣпокъ — это правда!.. — она вздохнула. — Онъ слишкомъ нервенъ — въ этомъ большое несчастіе. А впрочемъ, можетъ быть, и счастіе, — прибавила она тотчасъ же: — это залогъ его таланта.

— Il est bien doué, votre fils!

Лицо Натальи Ѳедоровны оживилось — коснулись ея излюбленной темы; она сразу почувствовала себя иначе, и эта важная свѣтская дама, съ которой у нея такъ долго не вязался разговоръ, стала ей даже симпатичной въ эту минуту.

— Я очень счастлива, — горячо заговорила Наталья Ѳедоровна. — Любая мать можетъ гордиться такимъ сыномъ… И я не увлекаюсь, какъ всѣ матери, — нѣтъ, не думайте… Не оттого я прихожу въ восторгъ, что онъ учился превосходно, шелъ первымъ ученикомъ, что онъ, можетъ быть, геніальный музыкантъ… Я не знаю — но говорятъ: вотъ, я ѣздила съ нимъ въ Петербургъ — онъ поразилъ всѣхъ въ консерваторіи, и его приняли сейчасъ же, безплатно, только бы поступилъ… Мы и поѣдемъ къ сентябрю опять… Онъ у меня — мальчикъ трудолюбивый, серьезный — я сознаю, — но не это приводитъ меня въ восторгъ и заставляетъ чуть не молиться на него, а удивительная чистота, благородство духа, способность жертвовать собой.

«Какая странная чудачка!» — мысленно удивилась Марья Львовна.

— А вотъ и они — наши дѣти.

Странный, растерянный видъ «дѣтей» не укрылся отъ внимательнаго взгляда бабушки. Она была очень недовольна Неніи. «Que-се qu’ils ont fait?» — подозрительно думала она, но высказать свое волненіе считала неприличнымъ.

— Молодой человѣкъ!.. Можетъ быть, чаю?.. — обратилась она въ Юрію.

Тотъ неуклюже, бокомъ поклонился и исчезъ въ неосвѣщенной еще большой залѣ.

Черезъ минуту оттуда раздались робкіе и нѣжные отрывистые аккорды.

— Il faut de la lumière, — поспѣшно встала Марья Львовна.

— О, нѣтъ! Онъ любитъ такъ… Онъ будетъ сейчасъ играть, — остановила ее Наталья Ѳедоровна. — Надо, чтобы не мѣшали…

Ненси охватило внезапное безпокойство: а вдругъ эти нелѣпые лакеи пройдутъ черезъ залъ! Она встала.

— Куда же ты, Ненси?

— Сейчасъ приду.

Обѣжавъ вокругъ дома, она прошла въ буфетную.

— Ходить въ залъ и черезъ него — не нужно!.. — приказала она прислугѣ.

— Велѣно ужинъ накрывать, — мрачно замѣтилъ старикъ.

— Обходите вокругъ!

Она вернулась довольная своимъ распоряженіемъ. Бабушка пытливо посмотрѣла на нее. Ненси отвѣтила ей даже побѣдоноснымъ взглядомъ. Послѣ того, что съ ней произошло сейчасъ въ саду, она почувствовала себя совсѣмъ уже взрослой, самостоятельной, внѣ всякой опеки.

И загремѣлъ рояль. Онъ вылъ, стоналъ; вавалось, всѣ стихіи міра соединились въ этой бурѣ звуковъ; казалось, кого-то звалъ на бой, на смертный бой, чей-то могучій духъ, изнемогавшій въ оковахъ….

У Ненси сначала сердце сжалось, потомъ порывисто забилось, переполненное безсознательнымъ горделивымъ чувствомъ.

Но вотъ послышались томящіе душу другіе звуки…

— А-а… «Warum»… — Ненси вся точно замерла, вся превратилась въ слухъ. Чѣмъ дальше наростала мелодія, тѣмъ тревожнѣе и тревожнѣе становилось чувство. Ненси чудилось, что это не звуки рояля, не фантазія Шумана — ея собственное сердце громко и отчаянно кричитъ: — Warum?.. Warum?..

И едва замерла подъ пальцами играющаго послѣдняя музыкальная фраза — Ненси, стремительно вскочивъ съ мѣста, въ одну минуту очутилась возлѣ рояля.

— Ненси, да куда же ты?.. — точно сквозь сонъ услышала она недовольный голосъ бабушки.

Э, да какое дѣло теперь Ненси до бабушки, до всего міра! Если бы цѣпями связали ей руки и ноги — она порвала бы эти цѣпи и, поддаваясь могучему, влекущему ее неудержимо желанію, очутилась бы здѣсь — у рояля.

— Послушайте… Я васъ люблю… и не уѣду никуда, — прошептала она, задыхаясь, и, закрывъ лицо руками, выбѣжала изъ залы.

А вслѣдъ за ней, послѣ минутнаго молчанія, понеслись бѣшеными скачками, точно все сокрушая на пути и ликуя свою побѣду, полные восторга, пламенные страстные звуки… То была молодость, встрѣчающая свою первую любовь…

Когда юноша кончилъ и взволнованный поднялся съ мѣста, въ комнатѣ стояли очарованныя, потрясенныя, его мать, Марья Львовна и Ненси.

— Что ты игралъ?.. — спросила мать. — Я никогда не слышала… Что-то странное и удивительное?

— Charmant! — прошептала бабушка. — Что это?

— Свое, — промолвилъ небрежно Юрій.

Одна Ненси молчала. Одна она знала, что говорили эти странные, дивные звуки, и когда все общество вышло въ столовую, гдѣ его дожидался ужинъ — молодые счастливцы были не въ силахъ оторвать глаза другъ отъ друга. Ихъ обоюдно пожиралъ одинъ огонь, ярко, неудержимымъ свѣтомъ горѣвшій въ ихъ чистыхъ, прекрасныхъ глазахъ…

«Que-се qu’elle а, la petite?..» — снова подозрительно пронеслось въ мысляхъ у бабушки.

А очарованная музыкой сына, Наталья Ѳедоровна читала въ глазахъ Ненси только дань восхищенія его таланту.

По отъѣздѣ гостей, Марья Львовна вошла въ комнату Ненси, разстроенная, недовольная.

— Ненси, ma chère, — ты себя не хорошо вела, и я хочу съ тобой поговорить серьезно.

— О, я сама хочу поговорить съ тобою, бабушка!.. И не противорѣчь ты мнѣ… не отговаривай — все будетъ безполезно, все! Я люблю его, бабушка, и никуда я не поѣду!.. Я выйду замужъ. Это рѣшено!

Марья Львовна даже опустилась на стулъ отъ неожиданности, широко раскрывъ испуганные глаза.

— Какъ рѣшено?

— Да, рѣшено… и никакихъ другихъ рѣшеній быть не можетъ!

Ужасная мысль молніей промелькнула въ головѣ Марьи Львовны.

— Ненси… ta dois me dire la vérité!.. Слыщишь — все, все, какъ было!

Ненси правдиво и просто разсказала исторію своей короткой юной любви.

— И… и больше ничего?.. C’est tout?.. — задерживая дыханіе, спросила Марья Львовна.

— Чего же больше, бабушка? C’est tout… — наивно отвѣтила Ненси.

— Pas de baisers?

Ненси вспыхнула.

— Нѣтъ!

— О, Dieu merci!.. — Бабушка перекрестилась.

— Ты, бабушка, не думай только, чтобы я перерѣшила!.. — серьезно проговорила Ненси.

— Онъ сдѣлалъ тебѣ предложеніе? — уже съ негодованіемъ спросила Марья Львовна, успокоенная въ своихъ «страшныхъ опасеніяхъ».

— И никакого предложенія… Да развѣ это нужно? Я люблю его, онъ меня любитъ, и мы должны жениться — это ясно.

Бабушка разсердилась.

— Совсѣмъ это не ясно. Tu est belle, riche, jeune, ты можешь составить счастіе самаго блестящаго юноши, и вдругъ отдать все это первому встрѣчному мальчишкѣ, безъ имени, безъ положенія… à Dieu sait qui?!..

Ненси поблѣднѣла.

— Бабушка, не оскорбляй его!.. Бабушка, не говори!.. Бабушка, я люблю его!.. — нервно вскрикнула она и топнула ногой.

Теперь, въ свою очередь, поблѣднѣла Марья Львовна.

— Ненси, c’est trop! Ты забываешься. Съ кѣмъ ты говоришь?

Но Ненси уже не слушала. Она бросилась въ постель и, уткнувшись въ подушки, громко, неудержимо рыдала.

— Чего же ты хочешь — чтобы я умерла?.. Да, да, умерла?.. — выкрикивала она посреди рыданій. — Ты думаешь увезти меня, но это все равно… гдѣ бы я ни была… я умру… я покончу съ собой… я брошусь съ горы… не знаю, что я сдѣлаю… и ты будешь моей убійцей… да, да!.. радуйся!.. ра…радуйся!

Ненси конвульсивно билась въ кровати.

Марья Львовна смертельно испугалась. Она не знала, что ей дѣлать. Она бросилась въ свою спальню и дрожащими руками едва могла достать, изъ домашней аптечки, нѣсколько пузырьковъ успокоительныхъ капель. Она не знала, какія выбрать, и потащила всѣ въ комнату Ненси.

— Ненси! Mon enfant… — говорила она, чуть не плача, протягивая Ненси рюмку съ лавровишневыми каплями. — Выпей!.. Успокойся!.. Ну, ради Бога… Ну, пожалѣй меня!..

Ненси, всхлипывая, выпила лекарство. Бабушка нѣжно гладила ея спутавшіеся волосы, цѣловала заплаканные распухшіе глазки; но въ душѣ твердо рѣшила не поддаваться малодушію.

— Ты успокойся, дай мнѣ подумать… Можетъ быть, все устроится такъ, какъ ты хочешь… Лягъ, моя радость, — усни!

И въ первый разъ, съ тѣхъ поръ какъ бабушка начала культивировать ея красоту, Ненси заснула безъ перчатокъ и безъ всѣхъ предварительныхъ приготовленій во сну.

VII.

Бабушка Марья Львовна провела тревожную ночь. Она ломала себѣ голову надъ рѣшеніемъ такъ внезапно возникшаго предъ нею вопроса о замужествѣ Ненси.

«Но какъ же быть?.. Съ одной стороны, это — безуміе, чистѣйшее безуміе!..» Но въ ушахъ бабушки еще слышались отчаянные крики Ненси… «Qui sait? — avec un coeur si passionné! все можетъ случиться — не углядишь!..» Въ воображеніи вставалъ образъ погибшей Ненси и… бабушка — ея убійца! Марья Львовна содрогалась отъ ужаса… «Elle est si maladive, pauvre enfant, — ее надо беречь». Марья Львовна старалась найти примиреніе въ новомъ «невѣроятномъ положеніи вещей». Ея мысли останавливались на Юріѣ и его высокой, неуклюжей фигурѣ, робкихъ, неловкихъ движеніяхъ… «Peut-être, èa passera, il est trop jeune… Но онъ возмужаетъ… il deviendra plus fort… онъ сложенъ недурно — trop maigre… voilà le défaut… Et puis: надо одѣть у хорошаго портного… Il est un peu sauvage… поѣздка за границу… Парижъ… un bon entourage — онъ развернется».

Неразрѣшимое, такимъ образомъ, становилось разрѣшимымъ. По мѣрѣ приближенія утра, Марья Львовна все находила новыя и новыя достоинства на оборотной сторонѣ медали. «II est pauvre — тѣмъ лучше: онъ будетъ чувствовать себя обязаннымъ — il sera comme esclave auprès de за femme belle et riche… Быть можетъ, она встрѣтитъ въ жизни… Qui sait?.. un homme»!.. Въ виду этихъ высшихъ соображеній, Юрій представлялся Марьѣ Львовнѣ почти идеальнымъ мужемъ… Покорный, довѣрчивый, недальновидный — les qualités bien désirées pour un mari!.. А что онъ будетъ именно такимъ — она не сомнѣвалась… Да, наконецъ, теперь… l’amour des enfants pures — что можетъ быть прелестнѣе? Марья Львовна находила невозможнымъ лишать Ненси такого счастія: «И даже справедливо, чтобы первый обладатель прекрасной невинной дѣвушки — былъ чистый, невинный мальчикъ… c’est fait!..»

Утромъ вопросъ былъ рѣшенъ окончательно, и бабушка съ достоинствомъ объявила свое рѣшеніе Ненси:

— Ненси, mon enfant, все это очень… очень печально! Я не о томъ мечтала для тебя… Mais, que faire? — пусть будетъ такъ, какъ ты того желаешь.

Ненси бросилась къ ней на шею, осыпая поцѣлуями, и ураганомъ понеслась, съ радостной вѣстью, въ обрыву.

Юрій уже ждалъ ее. Онъ забрался чуть не съ самаго утра и сгоралъ отъ нетерпѣнія.

— Все рѣшено — я выхожу за васъ замужъ! — крикнула ему Ненси, сіяющая, запыхавшаяся…

Что-то невѣроятное произошло въ сердцѣ юноши. Онъ самъ не отдавалъ себѣ отчета въ своемъ чувствѣ. Онъ благоговѣлъ, онъ преклонялся передъ Ненси, обожалъ ее, готовъ былъ сложить за нее голову, но такой простой исходъ и на мысль ему не приходилъ. А теперь, вдругъ, все стало ясно для него. Ну да! она — его жена! Иначе не могло быть, и не можетъ!

Весь трепетный, стыдливо и несмѣло, онъ протянулъ къ ней руки, а она прижалась крѣпко къ его молодой груди.

Въ травѣ стрекоталъ кузнечикъ, ручей тихо журчалъ, шумѣли деревья… И вся природа, — свидѣтельница ихъ поцѣлуя, — казалось, ликовала вмѣстѣ съ ними и пѣла имъ радостный гимнъ любви.

Они усѣлись на свой камень; они болтали, болтали что-то безсвязное, смѣялись, безпрестанно цѣлуясь, — опять болтали, опять цѣловались, опять смѣялись…

— Прощай!.. — сказала, наконецъ, раскраснѣвшаяся Ненси, цѣлуя его «въ послѣдній изъ послѣднихъ» разъ. — Сегодня вечеромъ ты къ намъ придешь.

Вечеромъ бабушка ласково встрѣтила молодого человѣка и даже произнесла нѣчто въ родѣ маленькой рѣчи по поводу его будущихъ обязанностей относительно Ненси и серьезности предстоящаго шага. Она сняла со стѣны старинный образъ Скорбящей Божіей Матери, — «que ma chère mère m’а bénite» — и благословила, растроганная, со слезами на глазахъ, «les enfants terribles et bien aimés», — какъ назвала она счастливую пару юнцовъ. А такъ какъ, по ея мнѣнію, вопросъ окончательно рѣшенъ, — «то нечего дѣлать излишнихъ проволочекъ, безполезно мучить бѣдныхъ дѣтей» — условлено было обвѣнчать ихъ какъ можно скорѣе, дать насладиться семейнымъ счастіемъ и затѣмъ ѣхать втроемъ въ Парижъ, на всю зиму.

Въ чаду, въ угарѣ, счастія Юрій позабылъ совсѣмъ, что въ сентябрѣ обязанъ будетъ явиться въ консерваторію. Онъ сразу растерялъ всѣ свои мысли, понятія о пространствѣ и времени; вѣра въ призваніе, жажда жизни — все это страннымъ образомъ спуталось, переплелось и даже точно исчезло изъ памяти, заслоняемое однимъ безумнымъ, всевластнымъ чувствомъ. Ему казалось, что онъ на все долженъ смотрѣть глазами Ненси, думать ея мыслями и жить только для нея, для нея одной! Остального не существовало больше!.. А бабушка, эта чудная бабушка, устроивающая его счастіе, была для него теперь идеаломъ добра и великодушія!

Въ такомъ полу-опьяненномъ состояніи вернулся онъ домой.

— Мама, знаешь, я женюсь!.. — сразу объявилъ онъ, распахнувъ настежь стеклянную дверь балкона.

Мать, сидѣвшая у лампы съ работой въ рукахъ, не вдругъ поняла его.

— Ну да — я женюсь!

Наталья Ѳедоровна продолжала глядѣть на него, по прежнему, съ полнымъ недоумѣніемъ:

— Ты, кажется, съ ума сошелъ, — медленно произнесла она.

Юрій вспыхнулъ и разсказалъ ей подробности своего романа.

Пока онъ говорилъ о тайныхъ встрѣчахъ у обрыва, о своихъ горячихъ чувствахъ въ дѣвочкѣ — Наталья Ѳедоровна понимала все. Но когда вышла на сцену бабушка съ своимъ согласіемъ и благословеніемъ — Наталья Ѳедоровна была просто возмущена: она прямо не могла постигнуть — какъ эта важная старуха, опытная и, повидимому, разсудительная, рѣшается вѣнчать дѣтей, которымъ нужно еще учиться и готовить себя къ жизни?!

— Это невозможно! — воскликнула она съ негодованіемъ.

— Я связанъ словомъ!.. Я жить безъ нея не могу!.. Мнѣ больно, что ты такъ странно отнеслась къ моему счастью…

Губы Юрія подергивались, онъ былъ блѣденъ, голосъ его звучалъ нервно.

Натальей Ѳедоровной овладѣло отчаяніе.

— Пойми ты, пойми, мой бѣдный, неразумный мальчикъ, — вѣдь это твоя гибель, гибель!.. Ты долженъ учиться, ты долженъ работать, ты долженъ быть свободенъ. Пойми!.. Вѣдь ты погибъ тогда для музыки, погибъ!.. Тебѣ надо окрѣпнуть, стать на ноги — ты будешь человѣкъ, тогда женись… А это… Боже мой!.. Родной мой, ненаглядный мой, опомнись!.. Ну, ты меня… меня хоть пожалѣй!..

Юрій сидѣлъ мрачный, сдвинувъ упрямо брови и устремивъ глаза въ одну точку. Вдругъ лицо его все перекосилось, и онъ зарыдалъ глухо, беззвучно.

Мать обняла его, сама задыхаясь отъ слезъ.

— Мой дорогой… мой любимый… Ну, послушай: я помогу тебѣ… я увезу тебя… Передъ тобой работа, передъ тобой жизнь, можетъ быть, полная славы и удачъ… Развѣ можно всѣмъ этимъ жертвовать ради дѣтской минутной прихоти… Она пройдетъ — повѣрь мнѣ — такъ же внезапно, какъ пришла… Но ты не долженъ больше видѣться, родной мой, умоляю!.. Ты дай мнѣ слово… Слышишь?.. Слышишь?..

Онъ отрицательно покачалъ головою.

Отчаянье Натальи Ѳедоровны возросло. Теперь къ нему примѣшивалось еще безсильное, горькое негодованіе.

— А, ты вотъ какъ!.. — сказала она съ горькимъ упрекомъ. — Тебѣ все равно, что я тутъ унижаюсь передъ тобою, прошу и умоляю… Ты хочешь, чтобы я поступила съ тобою иначе?.. Ну, хорошо!.. Такъ слушай же: я запрещаю… Слышишь — запрещаю!.. Я твоя мать… Я тебя пою, кормлю, воспитываю, и не позволю, чтобы какая-то выжившая изъ ума старуха и взбалмошная дѣвчонка распоряжались твоей судьбой. Я не позволю!.. И если ты посмѣешь идти противъ моей воли — ты мнѣ не сынъ!

Юрій всталъ и, пошатываясь, вышелъ изъ комнаты.

— Одумается… Онъ слишкомъ любитъ музыку… При томъ, онъ — нѣжный сынъ… онъ — умный мальчикъ…

Прошло двѣ недѣли. Молча сходились къ чаю, къ обѣду и ужину мать и сынъ, молча расходились, и каждому точно страшно было порвать это тяжелое, подневольное молчаніе. Подневольное потому, что, въ сущности, каждому хотѣлось говорить, но рабы своего самолюбія или, вѣрнѣе, ложнаго стыда — они молчали и расходились еще болѣе угнетенными. Рѣшимость Юрія крѣпла съ каждымъ днемъ; всякія другія соображенія меркли передъ нею, хотя онъ старался быть безпристрастнымъ и разсудительнымъ. Забывая обидную сторону разговора съ матерью, онъ становился на ея точку зрѣнія и взвѣшивалъ все дурное, что могло произойти отъ его поступка. Но тутъ же, какъ сквозь пелену тумана, глядѣли на него живые, повелительные глаза, и охваченный молодой безумной страстью, онъ забывалъ все остальное, кромѣ нихъ.

— Жизнь за тебя!.. — И онъ сгоралъ непреодолимымъ желаніемъ отдать за нее жизнь. Тогда и мать, и его личныя стремленія и вопросы будущности сводились въ такой ничтожной величинѣ, по сравненію съ этимъ отважнымъ порывомъ, что всякое колебаніе становилось невозможнымъ. Свиданія у обрыва не прекращались; юношеская робкая страсть дѣлала еще сильнѣе несознаваемую жажду любви.

Дома Ненси капризничала и злилась. Бабушка, свыкшаяся съ мыслью, что «сумасбродство» должно совершиться, разъ этого желаетъ ея Ненси, болѣе всего опасалась за ея нервы и готова была всячески способствовать даже ускоренію этого «сумасбродства», лишь бы Ненси была спокойна.

Однажды, шагая по отцовскому кабинету въ то время, когда мать сидѣла за работой въ гостиной, погруженная въ невеселую думу, Юрій былъ какъ-то особенно мраченъ. Онъ останавливался, точно желая что-то припомнить, нервно вздрагивалъ при малѣйшемъ шорохѣ, въ глазахъ его то-и-дѣло вспыхивалъ фосфорическій странный огонь; то вдругъ онъ складывалъ руки крестъ-на-крестъ на груди и прислонясь въ стѣнѣ закрывалъ глаза, какъ бы чѣмъ-то подавленный. Утромъ онъ пропалъ изъ дому, къ обѣду не явился. Долго дожидалась его, до поздней ночи, взволнованная, оскорбленная его выходкой мать.

Прошелъ второй день — то же самое. Отгоняя отъ себя мысль о чемъ-нибудь дурномъ, Наталья Ѳедоровна еще тверже рѣшила не уступать.

— Поблажитъ и успокоится.

Съ цѣлью унять сердечную тревогу, да, можетъ быть, и просто по женской слабости, желая найти для себя въ чемъ-нибудь опору, она отправилась въ кабинетъ покойнаго мужа, гдѣ въ письменномъ столѣ хранилась ея еще дѣвическая съ нимъ переписка. Часто, въ минуты тоски или жизненныхъ затрудненій, она искала въ этихъ письмахъ поддержки, сладкаго забвенія и, переносясь воспоминаніемъ въ лучшую пору своей жизни, почерпала силы и стойкость для борьбы. Дрожащей рукою, сгорая отъ нетерпѣнія, выдвинула она незапертый ящикъ стола. Быстрымъ движеніемъ вынула бумаги и… остолбенѣла: тутъ же хранились документы Юрія — его метрика — ихъ не было…

Черезъ минуту на крыльцѣ раздавался ея энергичный, нервный голосъ, а черезъ полчаса плотныя, откормленныя лошади мчали ее въ Гудауровскую усадьбу.

Марья Львовна встрѣтила ее изысканно-любезно.

— Скажите, вы не видѣли моего сына? — вмѣсто всякихъ привѣтствій, спросила взволнованно Наталья Ѳедоровна.

— Я ихъ отправила, милыхъ дѣтей… вы развѣ не знаете?

У Натальи Ѳедоровны похолодѣло сердце.

— Куда?

— Здѣсь не совсѣмъ удобно — всѣ слишкомъ знаютъ… Предметъ ненужныхъ разговоровъ… А мнѣ устроилъ нашъ священникъ — отецъ Иванъ… il а son fils pas loin d’ici, верстъ шестьдесятъ… Онъ далъ письмо… У нихъ прекрасный экипажъ… при нихъ старый лакей… Тамъ и свидѣтели, и все уже улажено.

— Куда же они поѣхали?

Марья Львовна посмотрѣла съ удивленіемъ на обезумѣвшую и ничего не понимавшую Наталью Ѳедоровну.

— Вѣнчаться.

Наталья Ѳедоровна отчаянно вскрикнула и схватилась за грудь.

— Что вы сдѣлали!.. Боже мой, что вы сдѣлали!..

Она искала опоры я опустилась на первый попавшійся стулъ.

Марья Львовна нашла всю эту сцену неприличной въ высшей степени.

«Она, кажется, съ ума сошла — cette pauvre femme: придти въ чужой домъ и устроивать исторіи»!..

— Но что вы сдѣлали!.. Ахъ, что вы сдѣлали!.. — какъ въ бреду бормотала Наталья Ѳедоровна, качая головой изъ стороны въ сторону. — Боже, Боже мой!.. Горе!.. непоправимое горе!..

Марья Львовна почувствовала себя наконецъ оскорбленной.

— Вы очень взволнованы и не можете дать отчета въ своихъ словахъ, — сдержанно обратилась она въ Натальѣ Ѳедоровнѣ. — Но я васъ попрошу опомниться и говорить иначе.

Наталья Ѳедоровна посмотрѣла на нее помутившимися глазами: «Что говоритъ она, эта старуха, сгубившая такъ подло ея сына»?

Она разжала губы, и у нея вырвался хриплый вопль:

— Вы… вы — убійца!..

— Позвольте…

— Да, убійца!.. Вы погубили все — талантъ и жизнь.

— Я попрошу васъ говорить потише, — остановила ее Марья Львовна, вся, въ свою очередь, дрожащая отъ негодованія. — Поти-ше!.. Позвольте вамъ напомнить, что не вы, а скорѣе я должна была бы такъ кричать; но я иначе воспитана, и потому великодушно предоставляю это право вамъ. Вашъ сынъ получаетъ все — молодость, красоту, богатство, родовитое имя… Шальное счастье!.. Право, онъ родился въ сорочкѣ, этотъ мальчишка!.. А я вовсе не для того ростила, холила, воспитывала внучку, чтобы устроить ей такую незавидную судьбу… Талантъ?.. да, это мило и… больше ничего… Ни племени, ни роду! Артистъ?.. Я очень рада послушать его въ своей гостиной, но… породниться? Нѣтъ, ma foi, это совсѣмъ нелѣпо!.. Да если бы самъ Рубинштейнъ… самъ Рубинштейнъ воскресъ и сталъ просить руки моей прелестной Ненси — я бы сочла такой бракъ для нея унизительнымъ. Да!.. Но, впрочемъ… препирательства теперь излишни — tout est fini. Они могутъ пріѣхать съ минуты на минуту и мы должны ихъ встрѣтить весело. Позвольте, ma cbère dame, я покажу вамъ все, что я могла устроить такъ на-скоро.

Она повела едва держащуюся на ногахъ Наталью Ѳедоровну въ комнату, предназначенную для молодыхъ.

Это была высокая, немного темноватая комната окнами въ садъ, что придавало ей особый поэтическій колоритъ. По срединѣ красовалась изящная, старинная, краснаго дерева съ бронзой, широкая кровать, когда-то служившая брачнымъ ложемъ для самой бабушки, Марьи Львовны. Нѣжный батистъ наволочекъ на подушкахъ, тончайшія голландскія простыни и необыкновенной работы вышитое шолковое одѣяло, давно приготовленное въ приданое Ненси, — все было осыпано почти сплошь живыми розами всѣхъ оттѣнковъ и цвѣтовъ. У изголовья колыхались двѣ исполинскія развѣсистыя пальмы. Въ вазахъ, кувшинахъ и просто на полу благоухали цвѣты, наполняя ароматомъ комнату. Чтобы достать цвѣты, еще наканунѣ, былъ посланъ въ губернскій городъ нарочный, опустошившій почти всѣ оранжереи и мѣстный ботаническій садъ. Въ имѣніи не было ни цвѣтовъ, ни оранжерей. Практичный Адольфъ Карловичъ давно ихъ уничтожилъ, находя излишнимъ занимать рабочія руки подобнымъ вздоромъ.

— Не правда ли, какъ мило? Они будутъ покоиться среди розъ! — восхищалась своей выдумкой старуха.

Наталья Ѳедоровна, боясь каждую минуту лишиться сознанія, печальными глазами смотрѣла на широкую кровать, на это ложе, усыпанное розами, и оно казалось ей эшафотомъ для ея бѣднаго, бѣднаго сына.

— Позвольте мнѣ воды! — пролепетали ея поблѣднѣвшія губы.

— Ахъ, Боже мой, chère, вамъ дурно… Пойдемте въ мою спальню, — вамъ необходимо придти въ себя.

Она увела совершенно ослабѣвшую Наталью Ѳедоровну, напоила ее каплями, причесала, даже слегка напудрила, увѣряя, что это необходимо, потому что у нея распухло отъ слезъ лицо.

Наталья Ѳедоровна безвольно подчинялась — ей было все равно теперь. Словно огромный, страшный камень упалъ на нее неожиданно и придавилъ ее.

Послышались отдаленные звуки колокольчика.

— Voilà nos enfants!.. Ради Бога, chère, soyez prudente! Вы знаете, первое впечатлѣніе, первыя минуты счастья… ихъ омрачать нельзя.

Наталья Ѳедоровна пріободрилась. Вѣдь, въ самомъ дѣлѣ, что кончено, того ужъ не вернешь. Она пошла съ Марьей Львовной въ залъ — встрѣтить молодыхъ — и даже улыбалась.

Бубенчики дрогнули у самаго крыльца. Въ комнату вбѣжала вся раскраснѣвшаяся Ненси. За нею шелъ Юрій, сіяющій и радостный. Увидѣвъ мать, онъ вздрогнулъ и подался назадъ; но она улыбнулась, и инстинктивно онъ ринулся къ ней, осыпая ея руки, шею, губы поцѣлуями..

Ненси подошла къ ней смущенная и торжествующая. Наталья Ѳедоровна отъ глубины своего раненнаго материнскаго сердца поцѣловала ее — точно этимъ поцѣлуемъ внутренно передавала ту любовь, какою прелестная Ненси должна была осчастливить своего юнаго мужа.

Въ столовой выпили шампанское, и послѣ ужина молодую чету ввели въ приготовленную для нея спальню. Ненси, увидя странно декорированную комнату, всю утопающую въ цвѣтахъ, вскрикнула отъ неожиданнаго впечатлѣнія радости и страха, охватившихъ ея молодое сердце.

Бабушка перекрестила сконфуженную, трепещущую, готовую расплакаться Ненси.

Наталью Ѳедоровну она не отпустила домой, уговоривъ остаться ночевать, — на что съ радостью согласилась бѣдная мать, чувствуя, какую страшную, мучительную пытку вынесла бы она возвратясь теперь въ свой осиротѣлый домъ.

Утромъ пришлось долго ожидать появленія новобрачныхъ изъ спальни. Бабушка мечтательно-слащаво улыбалась.

Они вышли свѣжіе и прекрасные. Юрій видимо конфузился своего новаго положенія. Онъ даже стѣснялся говорить Ненси «ты». А она имѣла самый побѣдоносный видъ и командовала мужемъ. Но все-таки обоимъ было какъ будто не по себѣ, даже въ присутствіи близкихъ, и, на-скоро выпивъ кофё, они убѣжали, какъ вырвавшіеся на волю звѣрки, къ своему возлюбленному обрыву.

— Нѣтъ, ужъ какая теперь консерваторія!.. и думать нечего… — печально сокрушалась Наталья Ѳедоровна, возвращаясь домой.

VIII.

Бабушка, наслаждаясь, радовалась счастью прелестныхъ «дѣтей»; но ей было скучно, особенно по утрамъ и вечерамъ. Она такъ привыкла въ теченіе многихъ лѣтъ сама укладывать въ кровать и утромъ одѣвать свою Ненси!

— И навѣрно она теперь небрежничаетъ — спитъ безъ перчатокъ et ne se soigne pas… — думала бабушка; но спросить Ненси по поводу этого обстоятельства находила неудобнымъ: «дѣти» не разлучались ни на минуту. Впрочемъ, бабушка напрасно безпокоилась. Ненси какъ-то сразу постигла силу бабушкиной премудрости и, съ тщательностью относясь теперь сама къ нѣжности и эластичности своей кожи, заставляла горничную продѣлывать всѣ преподанныя ей бабушкой манипуляціи обтираній и натираній.

Недѣля счастія пролетѣла какъ одинъ день. Ненси и слышать не хотѣла объ отъѣздѣ; ей казалось, что въ Парижѣ, или вообще во всякомъ другомъ мѣстѣ, не такъ уже свободно можно будетъ наслаждаться, какъ здѣсь, среди полей деревни.

Юрій былъ у матери раза два вмѣстѣ съ Ненси. Грустная въ своемъ одиночествѣ, Наталья Ѳедоровна стала немного свѣтлѣе смотрѣть на все: ей нравилась Ненси.

— Пожалуй, и не все потеряно, — шевелилась слабая надежда въ груди матери. — Пока они въ чаду… а тамъ все войдетъ въ колею, и мальчикъ примется за работу.

Юрій, послѣ женитьбы, къ роялю не притрогивался, и только одинъ разъ во все время почувствовалъ потребность писать. Онъ заперся въ библіотекѣ.

Бабушка воспользовалась этой минутой, чтобы разспросить подробно Ненси обо всемъ. «Она можетъ совсѣмъ отвыкнуть отъ меня, ma petite chérie».

— Ненси, tu es heureuse, chère? — спросила она, нѣжно привлекая къ себѣ внучку, когда онѣ остались вдвоемъ.

— О, бабушка!.. — могла только воскликнуть Ненси, пряча на груди старухи покраснѣвшее, счастливое лицо.

— Et bien, raconte-moi tout… franchement… все… все, какъ ты привыкла. Mais tu n’as pas oublié ta pauvre grand' mère? Не правда ли?

— О, бабушка!..

Всѣмъ, сообщеннымъ съ восторгомъ и смущеніемъ юной женщиной, бабушка осталась очень, очень довольна. Юрій оказался совсѣмъ не такимъ неловкимъ, peu sensible, «байбакомъ», какъ она предполагала. Онъ называлъ Ненси и Психеей, и Vénus, восхищался, цѣловалъ ея ножки и даже собственноручно обувалъ ихъ каждое утро.

Прошло еще нѣсколько недѣль. Ненси стала прихварывать, появились подозрительные признаки. Бабушка, сознавая всю нормальность и возможность подобныхъ явленій, однако смертельно испугалась и не знала, что дѣлать. Она бросилась даже за совѣтомъ къ искренно презираемой ею Натальѣ Ѳедоровнѣ; но та совсѣмъ иначе отнеслась въ обстоятельству, вселявшему такой страхъ въ душу бабушки. Презрѣніе Марьи Львовны къ странной чудачкѣ возросло еще больше. Тѣмъ не менѣе, неизбѣжность предстоящаго ужаса была слишкомъ очевидна. Оставалось покориться и помогать а pauvre petite — перенести несчастіе. Болѣе всего Марья Львовна опасалась за послѣдствія: «Elle est très bien construite… mais elle est trop jeune — cela peut changer les formes»!

Ненси, напротивъ, занимало ея новое состояніе, и если бы не нѣкоторые болѣзненные припадки, — ей было бы совсѣмъ весело.

Юрій принялъ очень серьезно новое осложненіе въ ихъ жизни. Онъ, прежде всего, страшно испугался; ему, почему-то, показалось, что Ненси должна умереть, и что, въ большинствѣ случаевъ, умираютъ отъ этого; но послѣ проникся необыкновеннымъ, какъ бы религіознымъ чувствомъ къ предстоящему таинству появленія въ міръ новой души, частицы его собственной. Ему хотѣлось плавать и молиться. Онъ нѣжно, бережно цѣловалъ Ненси, шелъ къ роялю и повѣрялъ ему необъяснимое, высокое, дивное, чего не могъ выразить его языкъ, но что такъ ясно выливалось въ звукахъ.

Наступила осень, холодная и непріятная въ деревнѣ. Бабушка предложила переѣхать въ губернскій городъ; но «дѣти» отклонили, хотя бабушка совсѣмъ изнывала отъ тоски. Помимо тревоги за свою Ненси, она страдала и отъ другого: она чувствовала себя совершенно одинокой; она попробовала быть «comme amie de ses enfants», но это какъ-то не ладилось: у нихъ были свои разговоры, свои споры, свои ласки, и бабушка была лишней. Она не узнавала даже своей Непси въ этой немного распущенной, привыкшей теперь къ капотамъ, потерявшей грацію и изящество маленькой женщинѣ. А бѣднягу Юрія она почти возненавидѣла: «Се petit canaille — главный виновникъ всѣмъ несчастіямъ. Ничего лучшаго не могъ устроить»!

Юрій сильно возмужалъ духомъ. Прежній нелѣпый дѣтскій восторгъ сталъ смѣняться болѣе вдумчивымъ отношеніемъ къ себѣ и къ Ненси. Теперь, когда она сдѣлалась его женой, и онъ уже освоился съ своимъ положеніемъ, онъ увидѣлъ сильные пробѣлы въ ея образованіи, и захотѣлъ, чѣмъ могъ, пополнить ихъ. Теперь ужъ поучала не она, а онъ. Онъ перевезъ изъ дому довольно большую библіотеку своего покойнаго отца, и въ длинные осенніе вечера знакомилъ Ненси съ русской исторіей, съ литературой… Бабушка, шившая, скрѣпя сердце, изъ стараго лино-батиста маленькія распашонки для новаго пришельца, сидѣла тутъ же… Она находила «всѣ. эти чтенія» совсѣмъ ненужными и даже очень скучными; но не высказывала своего мнѣнія, боясь раздражить Ненси, которой это нравилось. «Qu’elle soit tranquille, pauvre petite»… Иногда, если Ненси оставалась въ постели, Юрій читалъ ей въ спальнѣ. И многое узнала Ненси. Она узнала, что Россія вовсе не неистощимый большой сундукъ, откуда можно черпать, сколько угодно, денегъ, чтобы безпечно проживать ихъ за-границей, а очень, очень бѣдная страна; она узнала, что ея очаровательныя прабабушки не только умѣли плѣнительно улыбаться кавалерамъ, но, одѣваясь въ изящные наряды, пребольно били по щекамъ своихъ несчастныхъ горничныхъ; если атласные башмаки были сдѣланы неудачно, онѣ тыкали домашней башмачницѣ ножкою въ лицо и разбивали въ кровь ея физіономію; она узнала, что надъ паутиннымъ вышиваніемъ чудныхъ пеньюаровъ, которые онѣ носили по утрамъ, трудились и слѣпли цѣлыя поколѣнія подневольныхъ работницъ. Она узнала, что элегантные прадѣдушки, благородными лицами которыхъ она такъ любовалась на старыхъ портретахъ въ столовой, умѣли не только чувствовать и веселиться, но обладали еще и другими, невѣдомыми Ненси, достоинствами: они до смерти засѣкали на конюшняхъ своихъ крѣпостныхъ людей; за плохо вычищенный сапогъ или не по вкусу приготовленное блюдо сдавали въ солдаты, ссылали на поселеніе, губя такимъ образомъ часто цѣлыя семьи, и при этомъ не только не считали себя виновниками чужихъ несчастій, но съ гордостью, до самой смерти, носили имена благороднѣйшихъ и честнѣйшихъ людей своего времени.

По мѣрѣ приближенія роковой минуты, на Ненси сталъ нападать иногда страхъ, который бабушка увеличивала еще больше своимъ вниманіемъ и безпокойно озабоченнымъ видомъ. Юрій, поддаваясь окружающему его настроенію, тоже въ такія минуты падалъ духомъ. Одна Наталья Ѳедоровна своимъ появленіемъ вносила бодрую струю въ ихъ жизнь. Она такъ умѣла разговорить и убѣдить Ненси въ легкости предстоящей минуты, что Ненси на нѣсколько дней оживлялась и не обращала вниманія за бабушкино убитое лицо и ея опасенія, заставляла Юрія читать святцы, чтобы выбрать имя позамысловатѣе, дразнила будущаго «папеньку», шутила и смѣялась.

Юрій нарочно ѣздилъ въ городъ и привезъ оттуда какую-то популярную медицинскую книгу; запирался одинъ и изучалъ по ней общее состояніе женщины во время беременности, отдѣльные случаи и послѣродовой періодъ. Набравшись всякихъ ученыхъ свѣдѣній, онъ дѣлался необыкновенно строгъ и мраченъ, не позволяя Ненси ни шевелиться, ни говорить. Онъ находилъ самую горячую поддержку въ бабушкѣ, очень довольной, когда мысли его и образъ дѣйствій принимали такой оборотъ. Тогда Ненси посылала за Натальей Ѳедоровной, и все опять приходило въ норму.

— Elle est trop jeune! — съ отчаяніемъ восклицала бабушка.

Наталья Ѳедоровна разсказывала о рожденіи Юрія, что особенно любила слушать Ненси, и о томъ, что она, Наталья Ѳедоровна, была въ то время такъ же молода, какъ Ненси.

Приближался май, а съ нимъ и рѣшительная для Ненси минута. Уже снѣгъ сошелъ съ полей, съ шумомъ понеслись весенніе потоки, а солнце, грѣя и лаская землю, вновь возрождало къ жизни уснувшую природу.

Съ мѣсяцъ, безъ всякой надобности, въ домѣ жила акушерка, пожилая особа, съ бѣлыми, нѣжными руками и серьезнымъ лицомъ.

— Можно? — обращались къ ней по поводу всякаго пустяка.

Она или важно дѣлала утвердительный знакъ головой, или произносила категорическое: — Нѣтъ!

Если это касалось какихъ-нибудь сластей или любимаго блюда и Ненси принималась плакать, строгая распорядительница ея судьбы разрѣшала тогда «развѣ самый маленькій кусочекъ», — и Ненси успокоивалась.

Бабушка была чрезвычайно довольна этой солидной особой, «très consciencieuse». Она повѣряла ей свои опасенія относительно измѣненія формъ корпуса Ненси, и та совершенно успокоила ее на этотъ счетъ.

Для рѣшительной минуты былъ приглашенъ изъ города лучшій врачъ. Изъ Петербурга ожидалась знаменитость — спеціалистъ.

Уже отцвѣли фіалки, и, сбросивъ свой свѣтло-зеленый покровъ, выглянулъ бѣлый душистый ландышъ. Въ домѣ уже два дня какъ царствовала страшная тревога, превозмочь которую оказалась безсильной на этотъ разъ даже сама Наталья Ѳедоровна. Ожидали трудныхъ родовъ. Акушерка озабоченно покачивала головой, врачъ глубокомысленно покручивалъ усы, и только пріѣхавшая знаменитость была въ очень веселомъ настроеніи: уплетала завтраки и обѣды, приготовленные искуснымъ поваромъ бабушки, и, восхищаясь прелестями деревни въ весеннюю пору, предвкушала наслажденіе крупнаго куша за свой визитъ.

На третій день въ вечеру начались давно ожидаемыя схватки. Бабушка умоляла, на случай большихъ страданій, захлороформировать Ненси. Врачъ раздѣлялъ ея желаніе, но знаменитость была за естественный порядокъ вещей, — «тѣмъ болѣе, что мать такъ молода и сложена прекрасно».

Ненси не отпускала отъ себя ни на минуту Юрія. Она держала его крѣпко-крѣпко за руку, при каждомъ приступѣ боли громко вскрикивала и принималась плавать. Вокругъ ея глазъ легли темноватыя тѣни. Широко раскрытые глаза смотрѣли вопросительно и испуганно. Юрій не могъ видѣть, какъ конвульсивно содрогалась отъ боли Ненси, не могъ переносить ея какъ бы молящаго пощады взгляда. Ему казалось, что совершается нѣчто до безобразія возмутительное, несправедливое, и онъ, помимо своей воли, онъ… онъ одинъ — виновникъ.

Вдругъ Ненси стиснула зубы, и изъ ея груди вырвался дикій, злобный крикъ.

Юрія удалили. Шатаясь, вышелъ онъ изъ комнаты. Въ ушахъ его жестокимъ упрекомъ отдавался отчаянный крикъ Ненси. Сознаніе виновности сводило его съ ума. Ему хотѣлось, какъ безумному, кричать, рыдать и проклинать. Не за одну Ненси — нѣтъ! за всѣхъ, такъ обреченныхъ судьбою страдать отъ сотворенія міра, женщинъ былъ возмущенъ его духъ.

— Зачѣмъ это? Зачѣмъ?..

Его тянуло къ роялю, — ему хотѣлось въ звукахъ вѣчнаго «Warum» найти исходъ своимъ тяжелымъ мукамъ… Онъ вспомнилъ, что играть нельзя, онъ изнывалъ. Онъ чувствовалъ себя безпомощнымъ; ему хотѣлось убѣжать какъ можно дальше, дальше… Онъ бросился въ бабушкинъ кабинетъ, находившійся на другомъ концѣ дома, и тамъ въ изнеможеніи упалъ на широкій старинный диванъ.

Изъ спальни все чаще и чаще доносились то протяжные и жалобные, то рѣзкіе и отчаянные крики, а имъ въ отвѣтъ, какъ будто эхо, раздались другіе, не менѣе жалобные, не менѣе отчаянные: то кричалъ Юрій, извиваясь по дивану, рыдая, кусая подушки, проклиная свое безсиліе…

Когда Наталья Ѳедоровна отыскала его, чтобы сообщить о благополучномъ исходѣ, онъ былъ почти безъ памяти. Матери стояло большого труда его успокоить.

— Я, мама, — воскликнулъ онъ со слезами на глазахъ, — я никогда больше!.. Еслибы я зналъ, еслибы я зналъ, какія это муки!.. Какъ это возмутительно и какъ несправедливо!..

Растроганная Наталья Ѳедоровна ласково погладила это по головѣ.

— Мой милый мальчикъ, мой милый фантазёръ, все это просто и естественно. Не создавай ужасовъ; пойди, полюбуйся за свою дочь! Рости ее такою же честной, такою же благородной, какимъ выросъ ты самъ.

Когда Юрій вошелъ въ спальню, онъ не узналъ Ненси. Она сдѣлалась такою маленькою, худенькою, несчастненькою; ея блѣдное, безкровное личико почти не отличалось отъ бѣлизны подушекъ; ея губы улыбались хотя счастливой, но болѣзненной улыбкой; ввалившіеся, измученные глаза смотрѣли взглядомъ больного, почувствовавшаго облегченіе.

Важная акушерка поднесла ему, въ бѣлой простынькѣ, что-то маленькое, морщинистое, съ мутными глазами и пучкомъ волосъ на почти голомъ черепѣ.

Но онъ такъ былъ полонъ впечатлѣніями только-что перенесенныхъ мукъ, что ничего другого, кромѣ жгучаго сожалѣнія, не шевельнулось въ его груди, при видѣ этого маленькаго созданія.

— Одной несчастной больше!

И онъ не радовался, а готовъ былъ снова заплакать.

IX.

Прошла недѣля. Ненси, благодаря бдительному уходу, окруженная нѣжною любовью и лаской, поправлялась быстро. Уже щечки ея похудѣвшаго лица опять заиграли румянцемъ, а глазки блестѣли, по прежнему, радостью и счастьемъ. Къ своей новорожденной дочери, названной въ честь бабушки Маріей, она относилась странно. Она просила, чтобы ее приносили къ ней на кровать; подолгу, съ величайшимъ любопытствомъ и даже нѣжностью разглядывала микроскопическія черты ребенка, причемъ всего больше ей нравился носикъ.

— Ахъ, какой носикъ, ахъ, какой носикъ! — восклицала она съ восторгомъ. Но органической связи между собою и этимъ маленькимъ существомъ, которымъ она любовалась, она какъ-то не ощущала. Въ ней не было того, что лежитъ въ основѣ каждаго материнскаго чувства — сознанія собственности.

При дѣвочкѣ состояли: здоровенная кормилица и, присланная важною акушеркою, опытная няня, «живавшая въ хорошихъ домахъ и знающая всѣ порядки», какъ она сама себя аттестовала.

Бабушка, убѣдившись, что появленіе на свѣтъ дѣвочки нисколько не повліяло на красоту матери, почувствовала и къ ребенку что-то даже въ родѣ нѣжности и прозвала ее «Мусей».

Къ іюню Ненси совсѣмъ оправилась. Съ рѣзвостью молодой козочки носилась она по аллеямъ стараго сада, и въ первый же день, какъ только ей была разрѣшена болѣе продолжительная прогулка, она увлекла Юрія къ купели ихъ любви — въ обрыву. Опять въ травѣ стрекотали кузнечики, опять нѣжно и привѣтливо журчалъ ручей; завѣтный камень, окруженный кустарникомъ, такъ же ютился на берегу и такъ же шумѣли деревья, и глазки Ненси все такъ же блестѣли любовью; но Юрій, задумчиво обнимавшій свою юную подругу, былъ уже не тотъ. Тотъ, прежній, блѣдный, конфузливый юноша, тотъ рабъ этой златокудрой феи, ушелъ куда-то далеко. Юрій самъ не могъ хорошенько дать себѣ отчета, что съ нимъ творится. Онъ только сознавалъ, что въ немъ происходитъ какая-то серьезная внутренняя работа: пробуждались прежніе идеалы, назрѣвала жгучая потребность дѣла и знаній. Онъ сталъ искать одиночества; ему теперь часто хотѣлось сидѣть одному и думать, думать, стараясь разобраться въ себѣ и окружающей его обстановкѣ. Съ тѣхъ поръ, какъ онъ сталъ отцомъ, онъ все больше и больше задумывался надъ своимъ положеніемъ. То, о чемъ онъ прежде, въ чаду своей молодой страсти, какъ-то и не заботился, его полная матеріальная несостоятельность, рядомъ съ окружающей роскошью, которой онъ пользовался, стала смущать и тревожить его неотступно. Онъ начиналъ находить такое положеніе вещей для себя унизительнымъ, и рѣшилъ, что, помимо призванія въ музыкѣ, онъ долженъ немедленно приступить къ серьезной работѣ надъ своимъ музыкальнымъ образованіемъ, чтобы стать независимымъ, самостоятельнымъ работникомъ, вносящимъ посильную лепту въ семейное хозяйство.

Отъ Ненси не укрылось его безпокойное душевное состояніе.

— Что съ тобой? — спросила она его однажды, передъ тѣмъ, какъ ложиться спать: — ты боленъ?

— Нѣтъ.

— Но что съ тобой? Не мучь меня.

— Ахъ, Ненси, — тоскливо вырвалось у него, — еслибы ты знала, какъ мнѣ хочется работать!

Ненси даже не поняла, о чемъ онъ говоритъ. Работать? Зачѣмъ работать?.. Еслибы онъ былъ бѣднякъ, тогда — другое дѣло; а вѣдь они такъ богаты!

— Богата, Ненси, ты, — отвѣтилъ онъ съ улыбкой, — и даже не ты, а твоя бабушка.

— А если бабушка, тогда и я, — сказала Ненси увѣренно.

— Ну ты, ну бабушка… а я?

— И ты! Разъ это моя бабушка — она твоя бабушка; она богата, я богата, значитъ и ты богатъ.

— Нѣтъ, это вовсе не значитъ. Да еслибы я и самъ, понимаешь, самъ даже былъ богатъ, — я бы все-таки считалъ долгомъ работать.

— Зачѣмъ?

— Чтобы имѣть законное право жить въ человѣческомъ обществѣ.

Но Ненси, положительно, не соглашалась съ нимъ.

— Если богатые будутъ работать, то что же тогда останется дѣлать бѣднымъ? Это ужасно! Они должны будутъ всѣ, всѣ умереть съ голода. Нѣтъ, пускай бѣдные работаютъ, а богатые платятъ имъ большія, большія деньги; тогда наступитъ общее благополучіе и въ мірѣ не останется несчастныхъ.

Къ вопросу о призваніи Юрія къ музыкѣ Ненси отнеслась, однакоже, гораздо болѣе сочувственно, хотя находила, что онъ и такъ играетъ необыкновенно, и что теперь, когда ужъ онъ женатъ и даже отецъ семейства, — совсѣмъ не время дѣлаться школьникомъ. Но по мѣрѣ того какъ онъ говорилъ, она сама стала увлекаться его пламенемъ.

Да, да! ему необходимо поступить въ классъ композиціи, который теперь въ Петербургѣ въ вѣдѣніи знаменитости, профессора-композитора. — Отлично! ѣдемъ! — пылко воскликнула она. — Но ты не будешь музыку любить больше меня? — прибавила она съ лукавою улыбкой, прижимаясь къ мужу.

Тотъ горячо, отъ всей души поцѣловалъ ее.

На другой день онъ отправился къ матери.

— Мама, милая, я пришелъ въ тебѣ съ просьбою, — началъ онъ застѣнчиво.

— Что, родной? Говори.

— Я, видишь, мама… я рѣшилъ поѣхать въ августѣ въ консерваторію, — такъ помоги мнѣ!

Наталья Ѳедоровна вся просіяла отъ радости.

— Милый, милый! — говорила она, захлебываясь отъ избытка нахлынувшаго чувства: — да какъ же ты надумалъ?.. Ну, слава Богу!.. Я вѣрила въ тебя!.. всегда вѣрила!.. Ты говоришь: помочь?.. Ахъ, глупый, да для кого же я живу? Что мое, то и твое… Немного — это правда, но чтобы поддержать тебя, пока ты станешь на ноги — хватитъ… Вотъ только, пожалуй, встрѣтится препятствіе относительно безплатнаго поступленія — ужъ годъ прошелъ… Ну, да все равно, будемъ платить, — не важность… Ахъ, ты мой родной!.. Милый ты… милый мой!

Наталья Ѳедоровна гладила его пушистые волосы, цѣловала его.

— Хорошее у нея, отзывчивое сердце! — съ чувствомъ произнесла Наталья Ѳедоровна, когда Юрій разсказалъ о рѣшеніи Ненси ѣхать съ нимъ.

— Но, впрочемъ, какъ же иначе? Иначе не могло и быть. Вы такъ любите другъ друга — разлука невозможна.

Ненси, съ своей стороны, тоже сообщила бабушкѣ о новыхъ планахъ на зиму.

Бабушка разинула ротъ отъ изумленія.

— А… а Парижъ? Ужъ ныньче можно ѣхать превосходно и провести чудесную зиму.

— Ему надо учиться, — повторила Ненси.

— Ah, quelle bêtise!.. — вспылила бабушка: — d’avoir une femme charmante — и такимъ вздоромъ пичкать себѣ голову!.. C’est révol tant!..

— Mais nous irons ensemble, — возразила Ненси.

Тутъ ужъ негодованію бабушки не было конца.

— Какъ? какъ? Oh, pauvre petite! Ты до того унизилась, что бросаешь меня, все, — и идешь, сломя голову, за нимъ, ради его каприза!

— Нѣтъ, бабушка, мы ѣдемъ всѣ: и ты, и я, и Муся. Онъ тамъ поступитъ въ консерваторію, и всѣмъ намъ будетъ очень, очень весело… Ты говорила мнѣ сама, что Петербургъ — прелестный городъ.

— Comment? — бабушка задыхалась отъ волненія: — чтобы я поѣхала? jamais! Mais tu es folle, chère petite! О, Боже мой, такъ подчинить себя мужчинѣ, что потерять разсудокъ!.. Какъ я тебя учила съ дѣтства, какъ я просила, какъ а предупреждала?! Вѣдь это самое ужасное — пойми! Oh, pauvre petite, oh, pauvre petite, пойми, какъ ты упала!

— Ахъ, бабушка, но онъ долженъ учиться!.. — растерянно пробормотала Ненси, озадаченная этой тирадой.

— И въ Петербургъ?!. — продолжала бабушка, не обращая вниманія на ея слова. — Но это сумасшествіе!.. Mais tu mourras!.. Всѣ доктора сказали, что для тебя это — погибель… Mourir si jeune, si belle… Et il connaît très bien, и… и допустить!.. Voilà l’amour fidèle et tendre!

— Но что же дѣлать? — съ отчаяніемъ вскричала Ненси. — Не знаю, я не понимаю!

Какъ ни была раздражена бабушка, но, при видѣ смертельно блѣднаго лица Ненси, смирилась.

— Ma chère enfant, обсудимъ хладнокровно, — перешла она въ болѣе сдержанный тонъ. — Я въ первую минуту погорячилась. Soyons plus raisonnables. Un homme déjà marié, — il veut apprendre? — бабушка улыбнулась иронически. — Пускай! Но прежде всего онъ долженъ думать о тебѣ… Tu es si belle, si jeune, тебѣ необходимо общество, — чтобы вокругъ тебя все было весело и оживленно!.. Когда же жить? Les concerts, les spectacles, les dames, les belles toilettes — c’est gai, c’est amusant!.. Нельзя же вѣчно жить въ деревнѣ и наслаждаться поцѣлуями. Il faut commencer la vie. Тебѣ въ Петербургѣ жить нельзя — c’est décidé!.. Moscou? Je le déteste, — avec ses rues si sales, avec ses marchands, avec за vie si ordinaire… Куда же ѣхать? Въ Парижъ — pas d’autre choix!. И если онъ хочетъ учиться — чего лучше? Парижская консерваторія — c’est un peu mieux, чѣмъ наши доморощенныя, — je pense bien.

Ненси указанный бабушкой исходъ казался въ высшей степени привлекательнымъ.

" Парижская консерваторія — вѣдь это прелесть! " — думала она. — «Какъ бабушка умна! Какъ бабушка добра»!

Къ возможности посѣщать концерты и спектакли Ненси тоже отнеслась сочувственно. Ярко всталъ въ ея воображеніи ея любимый городъ, съ его шумной, точно вѣчно празднующей какой-то праздникъ толной, съ его тѣнистыми бульварами, съ его магазинами, щеголяющими одинъ передъ другимъ роскошными выставками товара въ окнахъ. Точно во снѣ проносились передъ нею длинные ряды фіакровъ, съ ихъ кучерами въ бѣлыхъ и черныхъ цилиндрахъ, блестящіе экипажи съ красивыми женщинами въ богатыхъ изящныхъ нарядахъ, въ шляпкахъ самыхъ разнообразныхъ и причудливыхъ формъ; ей слышится гулъ толпы, безконечными шпалерами снующей по обѣимъ сторонамъ Елисейскихъ-Полей, смѣхъ, свистъ, визгъ и говоръ, хлопанье бичей, пронзительный кривъ газетчиковъ, выкликающихъ на всевозможные голоса: «la Presse»!.. «le Jour»… «l’Intrasigeant!»… Парижъ живетъ, Парижъ энергично дышетъ своей могучей грудью, боясь минуту потерять въ вѣчной погонѣ за радостями жизни. Воображеніе Ненси уноситъ ее въ Лувръ. Она видитъ себя среди своихъ любимыхъ картинъ. Она здѣсь какъ дома: вѣдь это все ея старые знакомцы. Вотъ «Юдиѳь и Олофернъ», Верне… вотъ «Les illusions perdues», «La liberté qui donne le peuple»… «La mort d’Elisabeth»… вотъ Грезъ… а вотъ и она, ея особенная любимица — «Мадонна» Мурильо…

— О, Боже мой! Опять все это видѣть! — и Юрій вмѣстѣ съ нею… Какое блаженство!

Она нетерпѣливо ожидала возвращенія Юрія.

— Послушай, знаешь что? — встрѣтила она его: — ты… ты не можешь себѣ представить, какъ все устроивается!

И она съ шумною радостью сообщила мужу о бабушкиныхъ планахъ, пересыпая разсказъ восторженными прибавленіями отъсебя.

— Ну, что же ты молчишь?.. ну, отчего не восхищаешься? — теребила она Юрія, все болѣе и болѣе становившагося мрачнымъ.

— Это невозможно! — проговорилъ онъ, послѣ минутнаго молчанія, тихо и твердо.

Ненси оторопѣла.

— Какъ?.. Какъ?.. Почему?

— Я тебѣ говорилъ.

— Ахъ, это, вѣрно, опять все тотъ же несчастный денежный вопросъ! — возмутилась Ненси. — Но отчего же въ Петербургѣ тебѣ можно, а въ Парижѣ нѣтъ?

— А очень просто, — смущенно отвѣтилъ Юрій: — тутъ мнѣ отчасти поможетъ мать… и самъ я тоже… уроки, если не музыки — репетиторомъ буду… Еще — вотъ главное — есть шансъ, что я буду принятъ даромъ…

— Но отчего же нельзя принять помощь отъ бабушки? — не понимаю.

Ненси, вскинувъ задорно голову, повела плечами.

— Она… она… — Юрій искалъ словъ, чтобы яснѣе и мягче выразить свою мысль. — Она чужая… т.-е. не чужая… я ее очень, очень люблю, но… какъ бы мнѣ тебѣ объяснить?.. Ну, вотъ: если мать поможетъ, пока я слабъ — и я ей буду помогать потомъ… А тутъ я чѣмъ отвѣчу? Облагодѣтельствованнымъ быть я не хочу!

— Зачѣмъ же ты тогда на мнѣ женился? — неожиданно и рѣзко сказала Ненси. — Ты же зналъ, что я богата!

Лицо Юрія валилось густою краскою.

— Зачѣмъ я на тебѣ женился? — повторилъ онъ, какъ бы самъ для себя ея вопросъ: — зачѣмъ? Мнѣ сердце такъ велѣло, — онъ порывистымъ нервнымъ движеніемъ откинулъ упавшую на лобъ прядь курчавыхъ волосъ. — Богата ли ты, или нѣтъ — я не зналъ… не думалъ… Я… я любилъ!.. Но… чтобы такъ… всю жизнь жить за чужія средства… Я не могу!.. Лишать тебя, когда ты такъ привыкла — я не имѣю права… Но самъ? Нѣтъ! Это было бы гнусно.

— Ты знаешь? Въ Петербургѣ жить мнѣ невозможно, — сдвинувъ сердито брови, заявила Ненси. — Мнѣ доктора давно сказали, а бабушка напомнила… Тамъ для меня — смерть!

Юрій задумался, потомъ быстрыми, рѣшительными шагами подошелъ въ Ненси, присѣлъ около и взялъ ее за руку.

— Послушай, Ненси, — съ силою проговорилъ онъ. — Это необходимо и… иначе я не могу — пойми!.. Но, милая, но, дорогая, — онъ нѣжно обнялъ ее за талію, — вѣдь это такъ не долго!.. Ну, три-четыре года… Вѣдь можно пріѣзжать на Рождество, на Пасху, и лѣто будемъ вмѣстѣ. Не покладая рукъ я стану работать, чтобы поскорѣе кончить, и заживемъ мы снова неразлучно.

«Voilà Pamonr fidèle et tendre!» — пронеслись въ головѣ Невси зловѣщія бабушкины слова.

— Что же ты молчишь? — ласково окликнулъ ее Юрій.

— Ахъ, оставьте меня, оставьте!

И Ненси стремительно убѣжала по направленію къ бабушкиной комнатѣ. Юрій не ожидалъ такой странной, обидной для него выходки. Онъ стоялъ въ недоумѣніи. Ему захотѣлось сейчасъ же броситься за нею слѣдомъ, но почему-то онъ вдругъ повернулъ въ противоположную сторону и побрелъ въ садъ.

Ненси, прерывая свою рѣчь слезами, разсказывала бабушкѣ о только-что происшедшемъ разговорѣ.

— Ну вотъ, ну вотъ! — злорадно торжествовала бабушка. — Я говорила, говорила! Voilà le commencement! Чѣмъ дальше — будетъ хуже!.. Oh! Nency, mon enfant, tu es bien malheureuse, pauvre petite! Voilà l’amour! Voilà!..

И Ненси, дѣйствительно, чувствовала себя глубоко несчастной. Какъ? ради какихъ-то нелѣпыхъ денежныхъ счетовъ, онъ находитъ возможнымъ разстаться съ нею?! Изъ-зa упрямства не хочетъ уступить? Онъ долженъ былъ все, все перенести, только бы не разлучаться. И вдругъ, въ жертву ложному самолюбію приносить ихъ счастье! Да, бабушка была права, тысячу разъ права — онъ вовсе не любитъ!

— Nency, mon enfant chérie, — говорила бабушка наставительно: — au moins теперь, sois obéissante, — слушайся безпрекословно. Il doit être puni. Il doit rester seul et bien comprendre son crime. Пожалуйста, не вздумай отправляться въ спальню — tout sera perdu! C’est une punition la plus sensible pour un homme, — повѣрь мнѣ. Ты будешь спать сегодня у меня.

До самаго глубокаго вечера просидѣлъ Юрій въ старомъ бельведерѣ. Уже стемнѣло совсѣмъ. Юрій съ удивленіемъ взглянулъ на точно застывшія въ полумракѣ деревья. Среди своихъ глубокихъ, мрачныхъ думъ онъ и не замѣтилъ, что спустилась ночь. Уныло поникнувъ головою, побрелъ онъ домой…

Прошло два дня. Юрій, повидимому, былъ непреклоненъ въ своемъ рѣшеніи. Онъ не говорилъ ни слова, глядѣлъ мрачно исподлобья, цѣлые дни проводилъ въ саду. Онъ глубоко, глубоко страдалъ. Поведеніе Ненси — то, что она такъ мало его понимала — приводило его въ отчаяніе. При видѣ ея постоянно заплаканныхъ глазъ — у него сердце разрывалось на части, но въ то же время онъ зналъ, онъ чувствовалъ, что, несмотря ни на что, рѣшенія своего не измѣнитъ.

Ненси все время держалась около бабушки, избѣгала оставаться съ нимъ наединѣ и смотрѣла за него глазами, полными упрёка. Бабушка же была въ совершенномъ недоумѣніи: придуманное ею самое чувствительное наказаніе оказывалось безсильнымъ.

Однажды, вечеромъ, Юрій, на глазахъ бабушки, взялъ Ненси за руку и увелъ въ садъ.

— Послушай: неужели ты хочешь, чтобы я былъ приживальщикомъ? Ты бы должна была, въ такомъ случаѣ, презирать меня!

Сказавъ эти слова и не дожидаясь даже отвѣта, онъ бросилъ ея руку и пошелъ въ глубь аллеи.

Она побѣжала за нимъ.

— Прости, прости меня! — лепетала она, прижимаясь къ нему, заглядывая въ его полные скорби глаза и заливаясь слезами.

Они помирились. Вліяніе бабушки значительно ослабло, но въ тайникѣ души Ненси все-таки жила глубокая обида. Нѣтъ, онъ не любитъ! — утверждалась она все больше и больше въ своей мысли.

Такъ протянулся мѣсяцъ, и Юрій сталъ готовиться къ отъѣзду. Въ душѣ Ненси снова вспыхнула надежда. Неужели онъ рѣшится? Неужели онъ отъ нея уѣдетъ? Чѣмъ ближе подходилъ роковой день, тѣмъ Юрій становился капризнѣе и капризнѣе. Бабушка рѣшилась, наконецъ, сама поговорить — avec cet imbécile! Она призвала его въ кабинетъ и заперла дверь на ключъ.

— Развѣ вы не видите, что дѣлается съ Ненси? — строго спросила она его. — Вы убиваете ее.

Юрій вздохнулъ и поднялъ на бабушку свои измученные глаза.

— На что же вы рѣшаетесь? Неужели же невозможно измѣнить вашъ планъ?

Юрій молчалъ.

— Mais répondez!

— Нѣтъ, — едва слышно проговорилъ Юрій.

— C’est révoltant! — вскипѣла бабушка. — Къ чему же это приведетъ?

— Къ хорошему, — убѣжденно отвѣтилъ Юрій.

— Et cette pauvre petite femme restera seule… Mais elle tous aime!..

— И я ее люблю больше собственной жизни!

— Но что же съ нею будетъ?

— Она слишкомъ честна — она пойметъ, что иначе мнѣ поступить нельзя.

Бабушка, чувствуя, что больше не въ силахъ сдерживаться, и что можетъ выйти какая-нибудь « исторія», чего она была злѣйшій врагъ, отчаянно замахала руками:

— Allez, allez!

Юрій уѣхалъ. Въ минуту отъѣзда произошла раздирающая сцена: Ненси плакала, цѣплялась за него, какъ безумная; бѣдный юноша не выдержалъ и, прижавъ ее крѣпко къ груди, разрыдался самъ.

— Прости, прости меня, — лепеталъ онъ, — но иначе нельзя!

Она въ безсиліи упала на кресло; онъ опустился на колѣни, цѣловалъ ея руки…

— Ненси, не плачь! — умолялъ онъ ее. — Я буду писать тебѣ каждый день… Всѣ мысли мои будутъ съ тобою и около тебя… Ненси, Ненси, ты помни — у насъ дочь! Мы жить должны не только для себя, но и для нея!..

Бабушка хотя и холодно разсталась съ Юріемъ, но все-таки, въ видѣ благословенія, вручила ему маленькій образокъ Казанской Божіей Матери, со словами:

— Elle vous guidera dans toutes vos actions!

X.

Въ городѣ шли большія приготовленія къ предстоящему благотворительному балу. Въ обширномъ барскомъ домѣ-особнякѣ, который наняла и омеблировала роскошно Марья Львовна, чтобы провести въ немъ зиму, — такъ какъ Ненси рѣшила не уѣзжать изъ Россіи, — тоже было не мало хлопотъ.

Сидя въ своей любимой угловой темно-малиновой комнатѣ, бабушка совѣщалась относительно туалета Ненси съ постояннымъ завсегдатаемъ ихъ гостиной, старымъ холостякомъ Эсперомъ Михайловичемъ.

Это былъ чрезвычайно благообразной наружности, худощавый господинъ съ сильной просѣдью, съ выпуклыми свѣтло-голубыми глазами и совсѣмъ бѣлыми холеными усами, для чего на нихъ самымъ аккуратнымъ образомъ надѣвались на ночь наусники «монополь». Эсперъ Михайловичъ постоянно бывалъ не то чтобы на-веселѣ, а въ мѣру возбужденъ. Эсперъ Михайловичъ когда-то былъ очень богатъ, спустилъ свое состояніе, получилъ наслѣдство отъ дяди, потомъ отъ тетки, и эти спустилъ; наконецъ, досталось ему небольшое имѣніе отъ какой-то дальней кузины — онъ вздумалъ его эксплоатировать, какъ практическій человѣкъ нашего практическаго вѣка — ставши компаньономъ одного «вѣрнаго» дѣла; но дѣло оказалось совсѣмъ невѣрнымъ, и Эсперъ Михайловичъ остался безъ всякихъ средствъ. Но онъ не унывалъ. Онъ сталъ жить въ долгъ, перехватывая у пріятелей, не переставая любить жизнь и ожидая въ будущемъ еще какихъ-то эфемерныхъ наслѣдствъ. Онъ три четверти жизни провелъ заграницей, очень любилъ дамское общество, доподлинно зналъ всѣ романическія исторіи города, въ каждомъ домѣ былъ первый другъ и совѣтчикъ и незамѣнимъ на свѣтскихъ базарахъ, лотереяхъ и вечерахъ.

Въ эту минуту онъ сидѣлъ возлѣ Марьи Львовны передъ столомъ, на которомъ стояло четыре лампы. Бабушка перебирала образцы матерій, поднося ихъ къ огню.

— Нѣтъ, cher, какъ вы хотите, но эти два цвѣта: vieux rose и jaune — несовмѣстимы.

— Ужъ повѣрьте мнѣ, — горячо отстаивалъ Эсперъ Михайловичъ, — я самъ видѣлъ une pareille toilette въ Парижѣ въ 83 году…

— Н-не знаю…

Марья Львовна зажмурила глаза, чтобы яснѣе представить себѣ Ненси въ проектируемомъ платьѣ.

— Н-не знаю… Une petite basque ajustée, ornée de perles…

— Oh, c’est parfait! — съ восторгомъ подхватилъ Эсперъ Михайловичъ. — Mais ajustée.

Обоюдными усиліями, наконецъ, авторы пришли къ соглашенію.

— А гдѣ наша bébé-charmeuse?

Такъ прозвалъ Эсперъ Михайловичъ Ненси.

— Въ дѣтской. Купаютъ Мусю — она любитъ смотрѣть.

— И я пойду. J’adore les petits enfants.

Онъ пошелъ моложавой походкой, слегка раскачиваясь стройнымъ станомъ и напѣвая въ полголоса.

— Oh, pauvre, pauvre homme! — вздохнула ему вслѣдъ Марья Львовна. — Les beaux restes прежняго дворянства.

Въ дѣтской, окрашенной бѣлой масляной краской и немного жарко натопленной, происходила церемонія купанья маленькой Муси.

Въ ванночкѣ сидѣла дѣвочка, наполовину завернутая въ простыньку. Она улыбалась, покрякивала и била ручонками по водѣ.

Нянька, съ сознаніемъ необыкновенной важности совершаемой операціи, поливала плечи ребенка водой и, намыливъ губку, безцеремонно мазала ею по головѣ и лицу дѣвочки. Та отфыркивалась, встряхивала головенкой и, какъ бы въ видѣ протеста, еще сильнѣе шлепала ручками по водѣ.

Рослая мамка, сидя въ углу дѣтской у стола, лѣниво пила чай и, громко чавкая, пережевывала булку.

Ненси, глядя на дѣвочку, покатывалась со смѣху всякій разъ, какъ та гримасничала отъ прикосновенія губки.

— Можно? — раздался голосъ Эспера Михайловича за дверями, и, не дожидаясь отвѣта, онъ самъ появился на порогѣ.

— Charmeuse, туалетъ рѣшенъ! — объявилъ онъ торжественно. — Mais comme nous sommes jolies?! — и Эсперъ Михайловичъ въ засосъ поцѣловалъ лобикъ ребенка.

— Она вся мокрая, она вся мокрая! — захохотала Ненси.

— О, это ничего… j’adore les petits enfants!.. Капотъ — восторгъ! — обратился онъ къ Ненси, указывая на ея капотъ: — складки лежатъ превкусно!..

— Охъ, баринъ, и шутникъ же!.. — усмѣхнулась нянька.

— Ппхи!.. — фыркнула въ углу кормилица.

— Чего ты?

— Да больно шутники.

— О, быдло, быдло! — презрительно повелъ глазами въ сторону мамки Эсперъ Михайловичъ. — Ну, вотъ вамъ!.. Ахъ, какъ меня всегда злятъ всѣ эти народники! Однако, charmeuse, насъ ждутъ grand’maman и высшія соображенія относительно туалета, — напомнилъ онъ Ненси.

— Мы забыли намазать ее глицериномъ, — сказала Ненси, уходя изъ дѣтской.

— Ничего, барыня, ванна изъ миндальныхъ отрубей была даже очень успокоительна, — отвѣчала нянька.

Ненси измѣнилась съ тѣхъ поръ, какъ мы ее оставили. Своенравный, капризный ребенокъ съ золотистыми кудрями по плечамъ удивительно скоро превратился въ молодую, но вполнѣ выдержанную свѣтскую даму.

Появленіе въ городѣ богатыхъ, именитыхъ Гудауровыхъ, которымъ принадлежали крупнѣйшія и богатѣйшія помѣстья въ губерніи, было цѣлымъ событіемъ въ городской жизни. О бабушкѣ и ея красавицѣ-внучкѣ заговорили, ихъ искали, добивались знакомства съ ними. Марья Львовна гостепріимно открыла двери своей великолѣпной гостиной, и Ненси стала сразу центромъ общаго вниманія, и даже злоба мѣстныхъ красавицъ должна была смириться передъ преимуществами новой гостьи. Она была молода, красива, исключительно богата, говорила на четырехъ языкахъ, объѣздила вдоль и поперекъ Европу — съ такой соперничать было бы безполезно и глупо. Дамы наперерывъ съ мужчинами стали восхищаться Ненси. А Ненси было очень, очень весело. Она перемѣнила прежнюю живописную полудѣтскую прическу на дамскую, и, приподнявъ высоко волосы, завертывала узломъ золотистыя кудри; необыкновенно скоро пріобрѣла она небрежный, но слегка повелительный тонъ, въ разговорахъ съ мужчинами, а дамъ очаровывала изысканной любезностью.

Бабушка съ восторгомъ любовалась созданіемъ своихъ рукъ.

Да! Ненси было весело: спектакли, концерты, вечера, прогулки; милые, добрые знакомые ее баювали, возили ей конфекты, цвѣты; всѣ восхищались ея поразительными туалетами, всѣ выражали сочувствіе по поводу ея разлуки съ мужемъ… Послѣднее обстоятельство нѣсколько омрачало веселое существованіе Ненси, и какъ ни старалась она внушить себѣ законность этой разлуки, чувство обиженнаго самолюбія не переставало грызть ея сердце.

«Не забывай меня и занимайся Мусей», — писалъ Юрій, и Ненси каждый вечеръ отправлялась въ дѣтскую присутствовать при купаньѣ своей маленькой дочки, цѣловала ее нѣжно, хохотала надъ ея гримасами, но больше положительно не могла придумать, что съ нею еще дѣлать. Она, впрочемъ, снялась въ фотографіи вмѣстѣ съ ребенкомъ и послала портретъ Юрію.

XI.

Когда Эсперъ Михайловичъ пришелъ объявить, что Ненси сейчасъ придетъ, только переодѣнется, Марья Львовна уже была не одна. Въ гостиной сидѣло нѣсколько человѣкъ гостей: жандармскій генералъ Нельманъ — крашенный, въ большихъ бакенбардахъ и усахъ; товарищъ прокурора Пигмаліоновъ — господинъ среднихъ лѣтъ, очень глубокомысленный и очень рыжій, и служащій въ отдѣленіи государственнаго банка, молодой, благообразный блондинъ Крачъ съ женой, тоже свѣтлой блондинкой, высокой и стройной. Злая иронизирующая улыбка играла на ея крупныхъ блѣдныхъ губахъ, а живописно вьющіеся волосы, въ связи съ мечтательными глазами, придавали ея лицу странное, но поэтическое выраженіе. Серафима Константиновна — такъ звали прекрасную блондинку — была талантливой художницей и относилась свысока ко всѣмъ, начиная съ своего добродушнаго мужа. Ея гибкую фигуру безъ корсета облекало черное простое платье, стянутое у пояса широкой лентой съ старинной серебряной пряжкой и оттѣняло еще больше болѣзненную прозрачность ея кожи.

Поодаль отъ другихъ сидѣлъ мѣстный поэтъ Лигусъ, недавно окончившій курсъ въ правовѣдѣніи, молодой человѣкъ, пріѣхавшій въ городъ кандидатомъ на судебныя должности. Его густые, блестящіе волосы были аккуратно приглажены, образуя сбоку проборъ; отъ маленькой, коротко остриженной бородки несло духами; темные глаза смотрѣли разсѣянно; обутыя же въ лакированные сапоги, ноги нетерпѣливо постукивали острыми носками. Онъ былъ влюбленъ въ Ненси и ждалъ ее.

— Войновскій мнѣ пишетъ, что будетъ непремѣнно къ балу, — громко заявилъ Нельманъ.

Вошла Ненси. Произнесенное имя поразило ее — это была фамилія ея отца.

— Войновскій? Какъ его зовутъ? — спросила въ то же время Марья Львовна.

— Борисъ Сергѣевичъ.

«Должно быть, однофамилецъ или дальній родственникъ», — подумала успокоенная Ненси, обходя всѣхъ съ любезной улыбкой.

— Кто этотъ Войновскій? — спросила она подсѣвшаго къ ней Лигуса.

— Нашъ городской голова, богатый человѣкъ… Развѣ вы не знаете?.. Я вамъ романсъ новый принесъ — мои слова.

Онъ протянулъ ей тоненькую нотную тетрадь.

— Merci. Вы споете?

— Мнѣ музыка не нравится, — Лигусъ сдѣлалъ гримасу.

— Авениръ Игнатьевичъ, вы, кажется, хотите насъ порадовать? — окликнула его съ дивана Марья Львовна: — я вижу, вы намъ принесли новыя ноты.

— Да, — вспыхнулъ молодой человѣкъ, — мои слова, но музыкой я не доволенъ.

— А кто писалъ?

— Тутъ есть одинъ такой… настройщикъ Гриль…

— Ахъ, Гриль? Дрянь! — раздался сердитый басъ Нельмана. — Я, какъ директоръ музыкальнаго кружка, хотѣлъ его поднять, спасти талантъ… вы понимаете? — обратился онъ преимуществено въ Марьѣ Львовнѣ: — я призываю его какъ-то къ себѣ и говорю: послушайте, говорю, Гриль, — я обращаюсь къ вашей совѣсти и говорю вамъ какъ другъ: хотите исправиться?.. Онъ разсыпается въ благодарности, и то, и сё… Я говорю: — поймите, вы вѣдь нищій, у васъ ничего нѣтъ, но вы талантъ — хотите, я васъ спасу?.. Онъ, понимаете, въ восторгѣ, чуть не плачетъ. Я ему опять: — итакъ, слово честнаго человѣка — вы бросите пить! Затѣмъ кружокъ будетъ вамъ выдавать двѣнадцать рублей ежемѣсячно… вы понимаете? Это все-таки обезпеченіе, а вы вѣдь нищій. Но такъ какъ кружокъ учрежденіе не благотворительное, то вы съ своей стороны будете участвовать безвозмездно во всѣхъ его вечерахъ и отдадите въ полную его собственность все, что вы будете писать… Согласны? — «Помилуйте, говоритъ, вы благодѣтель!» — Въ первый же мѣсяцъ написалъ нѣсколько пьесъ — принесъ, получилъ двѣнадцать рублей. Отлично! Затѣмъ испортился рояль въ кружкѣ. Я говорю Грилю: — исправьте. А онъ, надо вамъ сказать, великолѣпнѣйшій настройщикъ. Но такъ какъ въ кружкѣ было неудобно чинить — онъ взялъ инструментъ къ себѣ, на квартиру. Проходитъ недѣля — ни рояля, ни Гриля! Я посылаю. Отвѣтъ такой: привезутъ рояль черезъ три дня. Жду — не шлетъ. Отправляюсь, наконецъ, самъ. Что-жъ вы бы думали — застаю этого негодяя — pardon за выраженіе! — мертвецки пьянымъ, а тысячерублевый рояль оказался ужъ проданнымъ. Я не хотѣлъ поднимать эту грязную исторію, предавать суду этого каналью — pardon за выраженіе! — я выписалъ новый рояль, но все это меня страшно разстроило, страшно разстроило!..

И какъ бы въ доказательство своего разстройства онъ вынулъ платокъ и сталъ поспѣшно вытирать выступившій на лбу потъ.

— О, cher, люди такъ неблагодарны!.. — успокоила его Марья Львовва.

— Пойдемте пѣть, — обратилась Ненси къ Лигусу.

— Avant dites la poésie.

Лигусъ поднесъ въ лампѣ тетрадку и продекламировалъ съ чувствомъ:

Спрошу я мысль: — куда летишь?

Отвѣта нѣтъ, отвѣта нѣтъ!…

И сердце: — ты зачѣмъ молчишь?

Отвѣта нѣтъ, отвѣта нѣтъ!

Отвѣта нѣтъ! Но отчего,

Когда гляжу въ лазурь небесъ,

Любви я вижу торжество

И жажду пѣсенъ и чудесъ?!

Я муки глубину постигъ,

Безумной муки многихъ лѣтъ…

На вздохъ души, на сердца крикъ

Отвѣта нѣтъ! Отвѣта нѣтъ!

— Il а du talent, — какъ бы сообщила всему обществу Марья Львовна: — вы не находите, Платонъ Ивановичъ? — окликнула она точно заснувшаго рыжаго прокурора, когда молодые люди вышли въ другую комнату, гдѣ находился рояль.

— Н-да, не безъ дарованія, — глубокомысленно подтвердилъ Пигмаліоновъ.

— Платонъ Ивановичъ дарованья судитъ съ прокурорской точки зрѣнія, — иронизировала Серафима Константиновна.

— Это мнѣ нравится! — захохоталъ Нельманъ. — Позвольте, однако… Я крайне заинтересованъ: мы съ Платономъ Ивановичемъ, оба, являемся какъ бы охранителями общественнаго спокойствія… значитъ, и я… значитъ, и я, въ нѣкоторомъ родѣ долженъ имѣть… какъ это?.. прокурорскую точку зрѣнія на талантъ, а я — директоръ музыкальнаго кружка… Вотъ вы и объясните намъ, милая барыня…

— Мнѣ скучно, это слишкомъ длинно, — проговорила съ гримасой Серафима Константиновна.

— Вотъ, вотъ, вотъ такъ всегда дамы! — хихикалъ Нельманъ: — задѣнутъ, заведутъ, а послѣ и ни съ мѣста! Да-съ! Хе, хе! Система прекраснаго пола… Сирены, сирены!

«Отвѣта нѣтъ, отвѣта нѣтъ!» — доносился изъ залы нѣсколько носового звука, но пріятный теноръ Лигуса.

— Ни тутъ, ни тамъ — отвѣта нѣтъ! — и Нельманъ захохоталъ, страшно довольный своей остротой.

— Моя судьба вся въ этихъ словахъ: «отвѣта нѣтъ!» — проговорилъ Лигусъ, окончивъ романсъ, — но вы… вы не поймете, все равно.

— Прелестно! — крикнула изъ гостиной Марья Львовна, и какъ бы въ подтвержденіе ея словъ раздалось нѣсколько лѣнивыхъ апплодисментовъ.

— Вы меня считаете глупой? — вадорно спросила Ненси.

— Я? Васъ?

— Ну да!.. вы говорите… я не могу понять… Я молода, но я все понимаю.

— Нѣтъ, вы меня не можете понять.

— Ахъ, вы такой глубокомысленный?!

— Нѣтъ, не хотите.

— А вотъ вы молодой, а точно старикъ — такой чувствительный, такой сентиментальный!..

Ненси захлопнула крышку рояля и пошла, посмѣиваясь, въ гостиную, впереди уныло за нею шагавшаго Лигуса.

Въ гостиной появилось новое лицо — жена директора мѣстной гимназіи — Варвара Степановна Ласточкина, полная, среднихъ лѣтъ дама, съ мелкими чертами на сѣромъ, неинтересномъ лицѣ. Она знала всѣ городскія новости; ея языка боялись, какъ огня, и она поэтому пользовалась большимъ вліяніемъ въ городѣ.

— Я окончательно могу сообщить, изъ самыхъ достовѣрныхъ источниковъ, что Войновскій къ балу пріѣхать не можетъ, — тараторила она, обмахиваясь вѣеромъ, съ которымъ никогда не разставалась: — коммиссія, гдѣ онъ засѣдаетъ, продлится еще два мѣсяца, мнѣ это достовѣрно извѣстно.

— Однако, какъ это странно! — мягко замѣтилъ Нельманъ. — Онъ пишетъ мнѣ, что будетъ непремѣнно.

— Не будетъ, не будетъ, не будетъ! Мнѣ это достовѣрно извѣстно. Мнѣ это сказала вчера m-me Ранкевичъ. Онъ обѣщалъ ей привезти модный газъ изъ Петербурга, и m-me Ранкевичъ страшно разстроена — приходится ей шить совершенно въ другомъ родѣ платье.

— Мнѣ кажется, свѣдѣнія m-me Ранкевичъ могутъ быть не особенно основательны: коммиссія заканчиваетъ свои дѣйствія черезъ недѣлю, — внушительно произнесъ прокуроръ.

— Ахъ, Платонъ Ивановичъ, какъ вы любите спорить! — вспыхнула Ласточкина. — Я говорю вамъ, что я знаю изъ достовѣрныхъ источниковъ!

Прокуроръ, пожавъ плечами, подошелъ въ Ненси.

— Вы сегодня необыкновенно интересны! — проговорилъ онъ мрачно и повелъ своими рыжими усами.

— Merci! — отвѣтила Ненси небрежно.

— Балъ безъ него немыслимъ! — горячился Эсперъ Михайловичъ: — безъ него тоска и мертвечина!

— Что онъ — красивъ, уменъ? — спросила Марья Львовна.

— C’est une beauté! — воскликнулъ Эсперъ Михайловичъ: — я въ него влюбленъ, положительно влюбленъ, какъ женщина!.. Великолѣпный ростъ, глаза засылающаго льва… потомъ уменъ… ума палата!

— Не нахожу! — возразила Ласточкина, презрительно пожимая плечами.

— Ужъ извините — уменъ! Поставилъ городъ образцово, побарски. Всѣ эти купчины наши злятся, а ничего сдѣлать не могутъ. Онъ баринъ настоящій, родовой, и города теперь узнать нельзя.

— Вы вѣчно спорите, Эсперъ Михайловичъ, а я не нахожу, не нахожу, не нахожу!

— Нѣтъ, человѣкъ онъ интересный, — проронила точно сквозь зубы Серафима Константиновна.

Отвѣтъ Ласточкиной былъ прерванъ появленіемъ лакея, объявившаго, что чай готовъ.

XII.

Залы дворянскаго собранія блещутъ огнями. Одиннадцать часовъ вечера.

У небольшого, кокетливо утопающаго въ зелени пальмъ кіоска Ненси сплошной стѣной толпятся фраки и мундиры. Въ главный буфетъ, гдѣ у чайнаго стола засѣдаетъ сама губернаторша, окруженная цвѣтникомъ интересныхъ дамъ, съ очаровательной улыбкой разливающихъ чай и предлагающихъ бисквиты, то-и-дѣло прибѣгаютъ лакеи съ требованіемъ новыхъ крюшоновъ.

Ненся, въ своемъ бѣломъ, вышитомъ жемчужными бусами платьѣ, очаровательна. Лицо ея сіяетъ, глаза горятъ жаднымъ, лихорадочнымъ блескомъ. Она опьянѣла отъ толпы и успѣха. Она почти автоматически наливаетъ изъ большой хрустальной вазы въ граненые стаканчики янтарную жидкость крюшона; любезная улыбка не сходитъ съ ея алыхъ губъ, а сверкающей брилліантами ручкой она собираетъ обильную дань благотворительныхъ бумажекъ.

— Счастье валитъ! — шепчетъ, въ упоеніи, состоящій при ней Эсперъ Михайловичъ: — еще немного, и у насъ въ кассѣ — семьсотъ.

Ненси вздрогнула отъ удовольствія.

— А, Авениръ Игнатьевичъ!.. Что вы такъ поздно? — привѣтствовала она Лигуса, появившагося передъ кіоскомъ.

Онъ низко нагнулъ свою напомаженную голову и, снова поднявъ ее, прикоснулся губами къ протянутой ручкѣ.

— Я былъ занять, кончалъ поэму.

— Какія все глупости! Вы тутъ необходимы.

— Зачѣмъ?

— Чтобы быть у кассы. Бѣдный Эсперъ Михайловичъ совсѣмъ измучился.

— Ай-ай-ай, charmeuse, какая клевета! Я счастливъ, что могу быть вамъ полезенъ, — и онъ чмокнулъ, поймавъ на лету ручку Ненси.

— Я постараюсь загладить свою вину, — робко проговорилъ Лигусъ.

— А дѣдушкѣ оставили стаканчикъ… старому солдату? — шутливо басилъ Нельманъ.

Онъ былъ чрезвычайно доволенъ баломъ и собою; онъ считалъ себя красивымъ мужчиной и испытывалъ высшее наслажденіе, когда облекался въ полную парадную форму.

— Сейчасъ, ваше превосходительство!.. — откликнулся молодой, стройный поручикъ мѣстнаго полка — Сильфидовъ, старавшійся подражать столичнымъ гвардейскимъ собратьямъ, для чего считалъ почему-то нужнымъ носить брилліантовое колечко на мизинцѣ съ длиннымъ ногтемъ и тоненькую браслетку на правой рукѣ.

Онъ быстро подалъ Ненси чистый стаканъ и ловко поднесъ его, наполненный, Нельману.

— А вы что же это тутъ? — усмѣхнулся Нельманъ, отхлебывая изъ стакана и потряхивая серебромъ своихъ тяжелыхъ эполетъ: — сейчасъ былъ у m-lle Завзятой… Вѣдь вы приставлены къ цвѣтамъ… Она въ отчаяніи: «пропалъ, говоритъ, мой помощникъ; не знаете ли, гдѣ поручикъ?» — А онъ, изволите видѣть, здѣсь!.. Нехорошо, молодой человѣкъ, нехорошо! Хе-хе-е!..

— Я только на минуту забѣжалъ помочь… — сконфуженно забормоталъ, весь покраснѣвшій, бѣдный поручикъ.

— И застрялъ… ха-ха-ха-ха!.. Ну ничего! — снисходительно потрепалъ юношу по плечу Нельманъ: — мы сами были молоды, мы сами увлекались… Сколько прикажете? — обратился онъ къ Ненси..

— Чѣмъ больше — тѣмъ лучше! — отозвался изъ глубины кіоска сидѣвшій у кассы Эсперъ Михайловичъ: — у насъ такой prix-fixe.

Нельманъ нахмурился и, доставъ изъ бумажника десятирублевую бумажку, проговорилъ угрюмо:

— Со стараго солдата и этого достаточно!

И убоясь, должно быть, дальнѣйшаго разоренія, съ улыбкой приложился къ ручкѣ Ненси, отвѣсилъ поклонъ и проворно заковылялъ отъ кіоска.

— Какъ у васъ идетъ? — у самаго уха Ненси раздался пѣвучій голосъ m-me Ранкевичъ.

— Merci, очень хорошо, — отвѣтила Ненси.

— Полковникъ, надо поддержать, — пропѣла m-me Ранкевичъ командиру полка Ерастову, съ которымъ стояла подъ-руку, причемъ прижалась такъ къ его плечу, что ея пышная правая грудь поднялась еще выше, рискуя перейти за положенные для декольте предѣлы.

О связи съ губернаторомъ этой дебелой красавицы было извѣстно цѣлому городу, да и она сама даже какъ бы бравировала своей ролью, не стѣсняясь носила роскошныя платья и усыпала себя брилліантами, несмотря на скромное положеніе мужа — правителя канцеляріи. Мужъ, высокій, плотный одноглазый хохолъ, впрочемъ, былъ очень доволенъ, повидимому, выпавшей на его долю судьбой. Входя въ соглашеніе съ подрядчиками, онъ обдѣлывалъ грязныя дѣлишки и тоже наживалъ деньгу. Въ городѣ эту чету не любили, но терпѣли по необходимости, и даже сама губернаторша, вѣчно страдающая экземой на лицѣ, но высокихъ душевныхъ качествъ женщина, прекрасно зная шашни своего невзрачнаго супруга, приглашала m-me Ранкевичъ на всѣ свои благотворительныя затѣи.

— У насъ сегодня аллегри идетъ неважно, — произнесла m-me Ранкевичъ съ грустной гримаской: — мнѣ кажется, эта выдумка неудачна: балъ и аллегри несовмѣстимы… Сильфидовъ! вы придете ко мнѣ испытать счастье, — обратилась она, слащаво улыбаясь, къ появившемуся опять возлѣ кіоска поручику.

— Сочту долгомъ! — смущенно пробормоталъ тотъ.

Онъ спустилъ послѣдніе двадцать-пять рублей у кіоска Ненси, и въ карманѣ его ощущалась абсолютная пустота. Но m-me Ранкевичъ отнесла его смущеніе къ силѣ ея неотразимой прелести и, перегнувшись черезъ полковника, подставляя къ глазамъ юноши свои черезчуръ откровенно раскрытыя формы, повторила съ тою же плѣнительной улыбкой:

— Такъ смотрите — я васъ жду!

Оркестръ, на хорахъ, заигралъ вальсъ.

— Могу я васъ просить?.. — расшаркнулся передъ Ненси Сильфидовъ.

— Эсперъ Михайловичъ!.. Авениръ Игнатьевичъ!.. Я оставляю на васъ мое хозяйство, — и съ улыбкою, поклонясь m-me Ранкевичъ, Ненси вышла изъ кіоска.

Подъ плавный ритмъ вѣнскаго вальса тихо скользили, волнообразно двигаясь, танцующія пары.

Граціозно пригнувъ головку, Ненси смотрѣла черезъ плечо своего кавалера, и въ мѣрномъ круженіи мелькали передъ нею блестящіе квадраты паркета и блестки граненыхъ хрустальныхъ подвѣсокъ подъ люстрами, мелькали взмахи бѣлыхъ, голубыхъ, розовыхъ, желтыхъ дамскихъ воздушныхъ платьевъ и черныя фигуры мужчинъ, и обтянутые желтымъ трипомъ бѣлые стулья, и стѣны съ лѣпными украшеніями, и расписанный живописью потолокъ. Казалось, все и вся участвовало въ общемъ весельѣ, и ликовало и радовалось вмѣстѣ съ Ненси, утопая въ волнахъ чарующаго вальса.

И среди этого хаоса, среди пестрой смѣси красокъ, звуковъ, огней, мелькнуло передъ Ненси незнакомое ей лицо высокаго, статнаго господина. Лѣнивыя, полузакрытыя вѣки скрывали наполовину величину его великолѣпныхъ черныхъ глазъ; небольшіе темные усы изящно окаймляли пунцовыя, полныя губы; вся осанка дышала благородствомъ; голова съ пышными сѣдѣющими кудрями держалась нѣсколько надменно на широкихъ, могучихъ плечахъ.

Ненси все кружилась и кружилась. Завитки ея волосъ слегка колыхались отъ горячаго дыханія счастливаго ея близостью поручика, и мѣрное звяканье его шпоръ пріятно раздражало ей слухъ. Вотъ теперь мелькнула сидящая въ углу, рядомъ съ m-me Ласточкиной, и бабушка. Ненси послала ей издали счастливую улыбку.

«Милая бабушка! еслибы она знала, какъ весело кружиться»!..

И Ненси радовалась своей молодости, кружась въ безпечномъ упоеніи.

Дыханіе Сильфидова сдѣлалось прерывистымъ — онъ началъ уставать и не такъ ужъ мѣрно позвякивалъ шпорами.

Когда огибали еще разъ залъ, глаза Ненси встрѣтились съ пристально на нее устремленнымъ взглядомъ черныхъ глазъ того высокаго господина. Это было внезапно и такъ мимолетно, какъ блескъ молніи средь мглы темныхъ тучъ; но Ненси почему-то вздрогнула и, запыхавшись, велѣла своему кавалеру остановиться.

У ея кіоска ожидала цѣлая толпа жаждущихъ протанцовать съ нею. Но она почти упала на стулъ, и, улыбаясь счастливою, веселой улыбкой, обмахиваясь вѣеромъ, прошептала съ трудомъ:

— Устала… не могу!

— Войновскій здѣсь! — сообщилъ Эсперу Михайловичу Сильфидовъ, едва переводя дыханіе и отирая батистовымъ платкомъ обильно выступившій на лбу потъ.

— Гдѣ? гдѣ? — даже привскочилъ съ мѣста Эсперъ Михайловичъ. — А-а, вижу!.. Молодчина! Значитъ, прямо съ поѣзда и уже окруженъ дамами, какъ всегда.

«Такъ это, значитъ, Войновскій!» — находясь еще въ чаду головокружительнаго вальса, подумала Ненси.

— Я на минуточку васъ оставлю, — всполошился Эсперъ Михайловичъ. — Авениръ Игнатьевичъ! вотъ вамъ касса.

И подвинувъ Лигусу малахитовую шкатулку, переполненную деньгами, онъ съ легкостью юноши помчался въ самый центръ залы, ловко лавируя между танцующими парами.

Лакей принесъ новый полный крюшонъ. Только-что налитое холодное шампанское, пѣнясь, играло вокругъ сочныхъ кусковъ ананаса.

— Кто начинаетъ? — бойко спросила Ненси, окончательно вошедшая въ роль очаровательной продавщицы усладительнаго нектара.

— Я! — мрачно оповѣстилъ Пигмаліоновъ, все время болтавшійся у кіоска.

— Послушайте: кто эта интересная блондинка? — спросилъ Войновскій юлившаго подлѣ него Эспера Михайловича.

— Ага! замѣтилъ, старый грѣшникъ? Внучка Гудауровой. Знаете — извѣстная богачка.

— Представьте меня ей.

— Мы прежде къ бабушкѣ.

— Давно онѣ пріѣхали сюда? — разспрашивалъ Войновскій шедшаго съ нимъ подъ-руку Эспера Михайловича.

— Уже два мѣсяца.

— Гудауровы… Гудауровы… — задумчиво произнесъ Войновскій: — мой братъ двоюродный… кажется, женатъ на Гудауровой…

Марья Львовна подтвердила его догадку, напомнивъ, что даже знавала его еще юношей.

— Мы, значитъ, родственники… отчасти… и я прихожусь дядей вашей прелестной внучкѣ?

— Она дѣйствительно прелестна… прелестна и умна, — съ гордостью добавила Марья Львовна.

— Сейчасъ веду знакомить, — предупредительно сообщилъ Эсперъ Михайловичъ.

Хрустальная чаша уже была опорожнена. Вальсъ кончился, и цѣлая гурьба молодыхъ офицеровъ кольцомъ оцѣпила кіоскъ. Они стояли съ полными стаканами, сверкая молодостью и золотомъ эполетъ, и, громко смѣясь, говорили всѣ почти въ одно время.

— Однако здѣсь не проберешься, — раздался среди общаго гама чей-то бархатный, низкій голосъ.

Ненси, вся улыбающаяся, оживленная, подняла глаза и сразу потупила ихъ, отъ неожиданности. Передъ нею, среди разступившейся молодежи, стояла статная фигура Войновскаго, подъ-руку съ Эсперомъ Михайловичемъ.

— Я вамъ привелъ нашего льва, — проговорилъ онъ съ нѣкоторой хвастливостью.

— Ну, ну, зачѣмъ такъ страшно? — остановилъ его шутливо Войновскій: — такъ можно испугать… Позвольте представиться: фамилія моя вамъ не совсѣмъ чужда, такъ какъ ее носитъ вашъ батюшка… И, что мнѣ было особенно пріятно сейчасъ узнать — мы съ вами даже родственники.

— Да, да! — подхватилъ Эсперъ Михайловичъ. — Прошу быть почтительной племянницей.

— Довольно, если снисходительной, — любезно поправилъ его Войновскій — Однако мы здѣсь — чтобы благотворить, не правда ли? Я вижу у всѣхъ полные бокалы — позвольте и мнѣ…

Онъ небрежно, но съ достоинствомъ наклонилъ свою красивую голову.

Ненси, наполняя стаканъ, неловко плеснула на розовый атласъ стола кіоска.

— Ой-ой-ой, какое полное счастье, если вѣрить предразсудкамъ! — воскликнулъ Войновскій, принимая съ поклономъ стаканъ изъ ея рукъ.

— Но всякое открытіе чѣмъ-нибудь знаменуется. Позвольте же ознаменовать и наше такъ неожиданно открывшееся родство: я хочу чокнуться съ вами…

— Да! да! да!.. мы просимъ тоже! — раздалось кругомъ.

— А вы еще не чокались? Ой, господа!.. Какая же вы молодежь!.. — укоризненно покачалъ головой Войновскій.

Растерявшаяся Ненси вопросительно смотрѣла на Эспера Михайловича.

— Да, да, нельзя! — подхватилъ тотъ торопливо и самъ налилъ ей бокалъ.

Ненси, конфузясь, чокнулась съ Войновскимъ и въ замѣшательствѣ выпила залпомъ.

— Вотъ это отъ сердца! — весело воскликнулъ Войновскій. — Но я хочу быть справедливымъ: за что же обижать столь милыхъ молодыхъ людей? — онъ указалъ на офицеровъ: — вамъ нужно чокнуться со всѣми.

— Въ пользу бѣдныхъ! — съострилъ Сильфидовъ, услужливо протягивая ей бокалъ.

И Ненси стояла за своимъ розовымъ атласнымъ столомъ взволнованная, недоумѣвающая; надъ ея головой колыхались развѣсистыя пальмы, въ ушахъ отдавался звонъ чокающихся хрустальныхъ бокаловъ, а на нее прямо въ упоръ смотрѣли два черныхъ огненныхъ глаза.

Ненси привыкла читать въ глазахъ мужчинъ восторгъ и затаенную страсть, но это былъ совсѣмъ другой, незнакомый ей взглядъ — созерцающій, пронизывающій, властный…

Преодолѣвъ свою робость, она, въ первый разъ, прямо и открыто взглянула ему въ глаза, а въ отвѣтъ на ея взглядъ, въ глубинѣ его темныхъ зрачковъ, блеснулъ и загорѣлся страстный, зловѣщій огонь.

Никто не замѣтилъ этой неуловимой мимической сцены, никто, кромѣ вездѣ поспѣвающаго и всевидящаго Эспера Михайловича.

«Клюнуло!» — подумалъ онъ съ легкой ироніей.

— Ты не устала, chère enfant? — озабоченно спросила Марья Львовна, подойдя къ кіоску въ сопровожденіи вице-губернатора.

— Нѣтъ, бабушка, мнѣ страшно весело!

— Ну, веселись, дитя, не буду тебѣ мѣшать.

И Марья Львовна, величественно волоча шлейфъ своего изящнаго сѣраго платья, поднялась, по обитымъ краснымъ сукномъ ступенькамъ, на возвышеніе, гдѣ помѣщался главный буфетъ. Очаровательныя дамы имѣли нѣсколько усталый видъ и уже не такъ ретиво предлагали своимъ гостямъ чай и бисквиты. Губернаторша съ трудомъ боролась со сномъ, но твердо рѣшила перетерпѣть все до конца «ради бѣдныхъ». Ея мужъ сидѣлъ тутъ же. М-me Ранкевичъ успѣла ему сдѣлать, въ проходной гостиной, короткую, но чувствительную сцену, по поводу неудачнаго аллегри. И хотя въ это время комната была пуста и всѣ были заняты танцами, но онъ очень боялся чуткаго уха какого-нибудь таинственнаго сосѣда, охотника до чужихъ секретовъ, и потому сидѣлъ теперь злой и нахохлившись, какъ индѣйскій пѣтухъ. Появленіе Марьи Львовны всѣхъ сразу оживило — ждали крупнаго куша.

— Простите, je suis un peu en retard, — извинилась она.

Затѣмъ, принявъ изъ рукъ жены полкового командира синюю севрскую чашку съ полу-холоднымъ чаемъ и положенный на тарелочкѣ самой губернаторшей кусочекъ англійскаго кекса, Марья Львовна любезно передала ей сторублевую бумажку.

— Балъ очень, очень удался.

— Да, да — поспѣшно подхватила вице-губернаторша, еще молодая, но чрезвычайно толстая, страдающая одышкой дама.

— Жоржъ, — обратилась она къ своему мужу, — ты, кажется, говорилъ, что у крюшона около тысячи?

— Потомъ цвѣты… аллегри… нашъ буфетъ…

— Пожалуй, тысячи четыре соберется! — уныло пробормоталъ губернаторъ.

— Дай Богъ, дай Богъ! — сентиментально вздохнула губернаторша.

Въ залѣ танцовали вѣчно юную, неувядаемую мазурку. Въ нишѣ, задрапированной желтымъ штофомъ, у широкаго полукруглаго окна, стоялъ Ранкевичъ съ городскимъ архитекторомъ Заѣловымъ и, держа его за пуговицу фрака, таинственно съ нимъ бесѣдовалъ, при чемъ его единственный глазъ выражалъ немалое безпокойство.

— Такъ сѣно, говорите вы, гнилое? — спрашивалъ Заѣловъ.

— Да, т.-е., попросту, меня надули — вся партія оказалась гнилая… Прельстили дешевизной…

— Н-да… непріятно, — хитро усмѣхнулся въ свою русую бородку архитекторъ.

— Не знаю, что и дѣлать… надули въ лучшемъ видѣ.

— Есть у меня одинъ такой… субъектъ, — небрежно будто обмолвился Заѣловъ, глядя разсѣянно на танцующихъ и играя кистью тяжелой портьеры. — Конечно, надо дать процентъ приличный…

Глазъ Ранкевича загорѣлся радостью.

— Устройте, дорогой, — шепнулъ онъ торопливо. — Вы знаете… весною… насчетъ проекта хлѣбныхъ магазиновъ… въ долгу я не останусь.

Скрипачи, напрягая послѣднія силы, старались удержать веселое настроеніе бала до конца; но ихъ усталыя руки съ трудомъ водили по струнамъ.

Бѣлыя, розовыя, желтыя, голубыя воздушныя платья дамъ имѣли уже нѣсколько поблекшій видъ… Полу-растрепанныя прически, утомленные глаза, лѣнивыя, разсѣянныя улыбки… Балъ приходилъ къ концу.

«Мнѣ было весело сегодня, — писала мужу вернувшаяся домой Ненси, — и весело, и страшно, не знаю почему»…

XIII.

На другой день Войновскій явился съ визитомъ. Просидѣлъ около часу и откланялся, получивши приглашеніе Марьи Львовны бывать вапросто, по родственному. Вскорѣ онъ воспользовался этимъ приглашеніемъ, какъ-то вечеромъ, но пробылъ тоже очень недолго.

— Какой очаровательный!.. — говорила о немъ Марья Львовна.

А Ненси не знала, что ей дѣлать: сердиться, обижаться или радоваться. Ее поражалъ странный, какъ бы оффиціальный тонъ его визитовъ. Передъ нею былъ другой человѣкъ — не тотъ загадочный, чарующій Войновскій, встрѣча съ которымъ такъ взволновала ее на балу. Отъ этого вѣяло холодомъ и какою-то напускною сдержанностью. Однако, скоро все перемѣнилось. Войновскій сталъ каждый день посѣщать прелестный особнякъ, предпочитая, впрочемъ, день вечеру, когда гостиную Гудауровыхъ наводняли обычные посѣтители. Онъ съумѣлъ сдѣлаться необходимымъ и бабушкѣ, и внучкѣ. Съ нимъ совѣтовались, ему передавали подробно о всѣхъ мелкихъ событіяхъ дня, его посвящали въ планы будущаго, знакомили съ воспоминаніями прошлаго. А когда раздавался у дверей его увѣренный, порывистый звонокъ, Ненси первая спѣшила ему на встрѣчу. Онъ нѣжно цѣловалъ ея ручку или изрѣдка «бѣленькій, хорошенькій лобикъ», позволяя себѣ эту вольность въ качествѣ стараго, добраго родственника. Онъ иногда пропускалъ день-два; тогда къ нему тотчасъ же посылалась записка съ вопросомъ о здоровьѣ, а лучистые глазки Ненси блестѣли еще привѣтливѣе при встрѣчѣ.

Онъ велъ свою аттаку спокойно, смѣло, какъ ловкій шахматный игрокъ, предвидя напередъ всѣ ходы, готовя вѣрный шахъ и матъ неопытному противнику.

Ненси любила его плавную, бархатную рѣчь, полную остроумія; любила просиживать съ нимъ часы, болтая, весело смѣясь, толкуя о любимѣйшихъ произведеніяхъ искусства, уносясь мыслью въ далекіе знакомые музеи, или пыталась, при его помощи, разрѣшать сложные вопросы жизни, становившіеся для нея съ каждымъ днемъ все загадочнѣе, заманчивѣе и интереснѣе. Она, какъ бабочка, летѣла на огонь, не замѣчая той властной силы, что больше и больше сковывала ея свободу.

Однажды, сидя съ нимъ въ своемъ уютномъ голубомъ будуарѣ, она разсказала ему исторію своей любви и замужества. Онъ взялъ ее за голову и нѣжно поцѣловалъ ее въ лобъ.

— Бѣдная, бѣдная крошка!..

Она разсердилась, хотя ей было очень пріятно, что онъ пожалѣлъ ее. Да!.. она — бѣдная!.. и онъ сказалъ ей то же, что говорила когда-то бабушка и что за послѣднее время особенно жгуче стала ощущать сама Ненси… Она — бѣдная: она отдала свое чувство мальчику, который не съумѣлъ даже должнымъ образомъ оцѣнить его. При первомъ же столкновеніи съ жизнью, онъ предпочелъ разлуку маленькой сдѣлкѣ съ самолюбіемъ… Да, Ненси очень, очень несчастна!

…А онъ говорилъ еще много-много: и о томъ, что жизнь коротка, и о томъ, что счастье — только въ любви. Въ самой природѣ — въ этомъ вѣчномъ движеніи, въ непрестанномъ обмѣнѣ веществъ — страсть, повсюду страсть, всесильная, могущественная!.. Его голосъ звучалъ то нѣжно, то восторженно, то опускался до шопота. Голова съ сѣдыми кудрями наклонялась къ ней все ближе и ближе, а черные, отуманенные страстью глаза влекли въ себѣ неотразимо…

Руки Ненси, помимо ея воли и сознанія, обвились сами собою вокругъ его шеи, и она почувствовала на своихъ губахъ прикосновеніе его горячихъ губъ… Въ глазахъ потемнѣло, сердце точно сдавили желѣзные тиски… Она слабымъ усиліемъ оттолкнула его отъ себя.

— Какъ только выпадетъ первый снѣгъ, я буду совсѣмъ, совсѣмъ счастливъ, — заговорилъ снова Войновскій, пожимая нѣжно ручку Ненси. — Зима ныньче что-то запоздала, а ужъ декабрь на дворѣ.

Не долго, впрочемъ, пришлось ждать желаннаго снѣга. Какъ-то, утромъ, Ненси, проснувшись, увидѣла улицу, сплошь покрытую бѣлымъ, пушистымъ покровомъ. Снѣгъ шелъ всю ночь.

— Ну, снѣгъ выпалъ — и мы ѣдемъ кататься, — объявилъ Войновскій, входя съ оживленнымъ, радостнымъ лицомъ. — Ѣдемъ сейчасъ; я выпросилъ у бабушки малютку Ненси.

— Сейчасъ?

У Ненси затрепетало сердце; она убѣжала къ бабушкѣ.

— Борисъ Сергѣевичъ, я вамъ ее поручаю — смотрите, чтобы не простудилась, — озабоченно внушала Войновскому Марья Львовна.

У подъѣзда стоялъ вороной рысакъ, запряженный въ щегольскія маленькія санки.

— Я безъ кучера, буду править самъ, — это веселѣе, — сказалъ Войновскій. — Ступай домой и напомни Матвѣю, что сегодня за обѣдомъ — чужіе. Обѣдъ будетъ въ половинѣ седьмого, — приказалъ онъ высокому мужику, державшему лошадь подъ уздцы.

Ненси прыгнула въ сани. Снѣгъ шелъ мягкими хлопьями, капризно кружась въ воздухѣ; пятиградусный морозецъ пріятно пощипывалъ вожу.

Взрывая дѣвственный снѣгъ, поскрипывая полозьями, быстро мчались сани по отдаленнымъ улицамъ и, наконецъ, выѣхали за городъ.

— Какая прелесть! — восхищалась Ненси, указывая на поля. — Сколько поэзіи въ этомъ бѣлоснѣжномъ просторѣ!

Спутники ѣхали уже около часу. Показалась опушка сосноваго лѣса, рѣзвой синеватой полоской обозначившаяся на горизонтѣ.

— А вотъ и нашъ пріютъ, — указалъ Войновскій на хорошенькій рѣзной домикъ, съ балкончикомъ и бельведеромъ, словно прильнувшій къ лѣсу.

— Зачѣмъ? — испуганно спросила Ненси.

— Чтобы отдохнуть и согрѣться… выпить стаканъ вина.

— Ахъ, нѣтъ, нѣтъ, нѣтъ, — не надо!

Войновскій улыбнулся.

— Вотъ такъ трусиха!.. Вѣдь я не волкъ — не съѣмъ Красную Шапочку… Это мой охотничій домикъ и всѣми въ городѣ очень любимый. Когда устраиваютъ пикники, обыкновенно здѣсь сервируютъ завтракъ или ужинъ и превесело проводятъ время… Но… не желаю быть навязчивымъ!.. — съ нѣкоторымъ раздраженіемъ добавилъ онъ. — Не хочетъ прелестная племянница посѣтить мою хибарку — Богъ съ нею!.. Доѣдемъ только взглянуть хотя снаружи.

Онъ пустилъ шагомъ вспѣнившуюся лошадь, лѣниво бросивъ возжи.

Ненси почувствовала себя виноватой, и любопытство, смѣшанное со страхомъ, волновало ея молодую грудь. Въ самомъ дѣлѣ, что же тутъ дурного, если войти?.. Это такъ интересно — похоже на экскурсію… Она осматриваетъ какой-нибудь достопримѣчательный домъ!..

— Тамъ много рѣдкихъ вещей, — точно отвѣтилъ на ея мысли Войновскій. — Старинныя картины, бронза, мебель и цѣлая коллекція настоящихъ кружевъ. У меня мать была любительница, но послѣ я собиралъ еще и самъ.

Сердце Ненси усиленно билось; она упорно молчала. Неясная, но упрямая мысль давила мозгъ. По мѣрѣ приближенія въ домику, взглядъ Ненси становился все мрачнѣе и мрачнѣе.

— Ну, вотъ мы и у цѣли, — грустно вздохнувъ, произнесъ Войновскій, когда сани подкатились въ крылечку съ рѣзной рѣшотвой и навѣсомъ. — «Поцѣлуемъ пробой и поѣдемъ домой», — пошутилъ онъ. — Прикажете повернуть? — и онъ натянулъ уже правую возжу.

Ненси вспыхнула.

— Ахъ, нѣтъ, нѣтъ! Я хочу посмотрѣть… кружева, — договорила она смущенно и тихо-тихо.

Войновскій, какъ бы нехотя, сталъ отстегивать полость, помогъ Ненси выйти изъ саней, досталъ изъ кармана американскій ключъ и отворилъ тяжелую дубовую дверь. Дверь захлопнулась, и Ненси, смущенная, очутилась въ высокой, темноватой передней.

Со стѣны тянулись развѣсистые, причудливые оленьи и лосиные рога; голова дикаго вепря свирѣпо показывала свои бѣлые клыки; большой бурый медвѣдь, разинувъ пасть, опирался на суковатую дубину, и, распустивъ пушистый хвостъ, вытягивала свою хитрую мордочку рыжая лисица.

— Ой, какъ здѣсь страшно! — пролепетала Ненси совсѣмъ по-дѣтски.

Войновскій сбросилъ съ себя шубу.

Приблизившись къ ней, онъ сталъ разстегивать воротъ ея шубки. Руки его слегка дрожали — онъ былъ взволнованъ.

— И придумаютъ же эти женщины такіе невѣроятные крючки! — смѣялся онъ дѣланнымъ смѣхомъ.

Когда упрямый крючокъ соскочилъ съ петли, Войновскій порывистымъ, нетерпѣливымъ движеніемъ стащилъ шубку съ плечъ Ненси.

— «Привѣтъ тебѣ, пріютъ прелестный!» — пропѣлъ онъ пріятнымъ баритономъ, приподнимая тяжелыя гобеленовыя драпри. Такіе же гобелены сплошь покрывали стѣны шестиугольной комнаты, куда ввелъ Войновскій свою гостью.

По срединѣ стоялъ дубовый, съ выточенными фигурами столъ, окруженный высокими старинными стульями. Шесть стрѣльчатыхъ готическихъ оконъ своими разноцвѣтными стеклами придавали комнатѣ нѣсколько мрачный, таинственный характеръ. На столѣ красовалась серебряная, великолѣпной работы ваза — Бахусъ, держащій въ рукѣ хрустальную чашу. Янтарный ананасъ горделиво поднималъ свою перистую зеленую голову; ароматныя дюшессы лѣпились вокругъ него, оттѣняемыя прозрачными гроздьями винограда. Въ старинной грани кувшинѣ, съ серебряной ручкой, искрилось вино, а изъ стоявшаго тутъ же серебрянаго ведра аппетитно выглядывала бутылка шампанскаго.

Ненси отступила въ смущеніи.

Онъ слегка обнялъ ея гибкій станъ.

— Ну, пойдемъ осматривать мое хозяйство.

Домъ былъ точно заколдованный. Люди въ домѣ отсутствовали.

Когда они вернулись въ гобеленовую комнату, Войновскій усадилъ Ненси въ одно изъ рѣзныхъ креселъ.

— Впрочемъ, здѣсь неудобно…

Ненси дѣйствительно было неловко сидѣть въ глубокомъ креслѣ, съ его высокою, твердою спинкой.

— Дитя мое, тамъ будетъ лучше — на софѣ.

Ненси послушно перешла на широкую, покрытую гобеленовымъ ковромъ софу; а онъ, поставивъ на низенькій столикъ тарелку съ фруктами и вино, присѣлъ тутъ же, на небольшой табуреткѣ.

— Вамъ такъ неловко, — проговорила Ненси, не зная, что сказать.

— Нѣтъ, милая, мнѣ хорошо…

— Кто это все здѣсь приготовилъ?.. точно въ сказкѣ!..

Немного прозябшая Ненси съ наслажденіемъ прихлебывала вино.

— И какое славное вино!..

— Правда?.. Это — кипрское, настоящее кипрское! А приготовилъ все Аѳанасій, мой бывшій деньщикъ. Онъ здѣсь живетъ, при домѣ. У меня тутъ и погребъ… всегда есть всѣ припасы. Я часто останавливаюсь здѣсь, послѣ охоты, отдохнуть… И, какъ видишь, дитя мое, люблю полный комфортъ.

Онъ потрепалъ ее по щечкѣ. Ненси немного отстранилась.

— Что ты точно чужая сегодня? Вотъ чудачка-то!.. Не хочешь оставаться здѣсь, такъ поѣдемъ домой.

Онъ, недовольный, всталъ съ мѣста и ходилъ по комнатѣ, напѣвая въ подголоса.

Ненси сама почувствовала, что она какая-то чужая, и этотъ такой близкій ей человѣкъ, безъ котораго, за послѣднее время, она дня не могла провести, онъ тоже ей совсѣмъ, совсѣмъ чужой… а уйти не хочется.

— Такъ ѣдемъ?

Войновскій остановился передъ нею въ выжидательной позѣ и глядѣлъ куда-то, поверхъ ея головы, равнодушными глазами.

Ненси приподнялась и снова сѣла.

— А… а кружева?.. — щеки ея зардѣлись.

— Вотъ то-то, глупенькая! — засмѣялся Войновскій.

Онъ опустился рядомъ съ нею на софу и, обнявъ ее одною рукою, другою поднесъ стаканъ къ ея губамъ.

— Выпей лучше еще винца; вѣдь это — кипрское… нектаръ… понимаешь? Ну, чокнемся и… пей! О, это — вѣрный, вѣрный другъ! — воскликнулъ онъ, опоражнивая свой стаканъ. — Все… все измѣнитъ… женщины, друзья… а это — никогда!.. Странно — ты не любишь вина… Я научу тебя любить его!… Ахъ, да!.. Я и забылъ…

Онъ съ необычайною ловкостью вскочилъ съ мѣста, отперъ низенькій дубовый шкафъ и бросилъ на колѣни Ненси цѣлую груду нашитыхъ на атласныя полосы кружевъ. Какъ о живыхъ людяхъ, разсказывалъ онъ исторію каждаго кусочка этихъ кружевъ, а Ненси, проникаясь, съ благоговѣніемъ всматривалась въ тонкія паутины причудливыхъ узоровъ. Вдругъ она смутно вспомнила о мужѣ.

— Пора домой!.. — проговорила она спѣшно.

— До-м-ой? — удивленно протянулъ Войновскій. — Но ты еще не выпила шампанскаго за мое здоровье… Ты меня кровно, кровно обидишь!

Онъ ловкимъ, привычнымъ движеніемъ откупорилъ бутылку.

— Выпьемъ, дитя, за нашъ первый поцѣлуй! — произнесъ онъ, съ блестящими глазами. Онъ былъ поразительно красивъ въ эту минуту.

Ненси печально покачала головой.

Онъ крѣпко, судорожно сжалъ ея холодную руку. Мрачный огонь въ глазахъ Ненси, ея дикость, смущеніе — раздражали и опьяняли его сильнѣе вина.

— Эхъ, милая! Когда тебѣ будутъ говорить о мукахъ, о страданіяхъ — не вѣрь! Все это вздоръ, утопіи! Будь весела и празднуй праздникъ жизни!.. Вѣдь ты меня любишь… любишь… любишь?

Точно могучій вихрь налетѣлъ на Ненси, опалилъ ея щеки. Зажмуривъ глаза, она бросилась въ объятія Войновскаго, съ дикой, безумной тоской отвѣчала она на поцѣлуи и ласки, какъ бы упиваясь ихъ ядомъ и готовая умереть…

XIV.

По возвращеніи домой, Ненси нашла на письменномъ столѣ письмо отъ Юрія. Съ сильно бьющимся сердцемъ схватила она конвертъ и положила, не распечатывая, въ карманъ.

Послѣ обѣда она попросила бабушку почитать ей вслухъ. Но Жипъ своимъ тонкимъ цинизмомъ нисколько не развеселила ее. Она лежала съ закрытыми глазами и все думала о комнатѣ съ готическими окнами и о нераспечатанномъ письмѣ, лежащемъ въ ея карманѣ.

Вечеромъ пришли бабушкины партнеры. Марья Львовна за послѣднее время пристрастилась въ картамъ.

— Тебѣ надо немного уснуть, — ты устала отъ воздуха… Отдохни до чаю.

Бабушка, нѣжно ее поцѣловавъ, поспѣшила къ своимъ гостямъ.

Пришелъ Войновскій. Ненси услыхала его голосъ. Она вскочила и повернула ключъ въ дверномъ замкѣ.

Дрожащими руками разорвала она конвертъ и стала читать. Въ письмѣ Юрій изливался въ восторгахъ по поводу игры заѣзжей знаменитости. Онъ на цѣлыхъ шести страницахъ самымъ тщательнымъ образомъ разбиралъ исполненіе піанистомъ классическихъ музыкальныхъ пьесъ. Въ концѣ слѣдовала приписка. Юрій извѣщалъ, что выѣдетъ изъ Петербурга 22-го, и въ сочельникъ, вечеромъ, обниметъ свою Ненси и маленькую дочку.

Изъ гостиной доносились голоса спорящихъ за картами. Ненси слышала, какъ Войновскій тихо подошелъ въ двери и нажалъ ручку. Сердце Ненси забилось сильно-сильно, но она не двинулась съ мѣста, съ болью прислушиваясь въ удаляющимся шагамъ. Она встала съ кушетки, шатаясь, какъ пьяная. Почти срывая съ себя платье, она раздѣлась и бросилась въ кровать.

Въ столовой ее давно ужъ ожидали въ чаю. Встревоженная бабушка сама пришла за нею. Ненси отворила дверь. Ея смертельная блѣдность перепугала старуху.

— Доктора!.. Сейчасъ же доктора!

— Доктора не надо! — почти повелительно произнесла Ненси. — У меня просто разстроены нервы. Пришли мнѣ чаю съ виномъ — я согрѣюсь и засну.

Выслушавъ разсказъ бабушки о нездоровьѣ Ненси, Войновскій не повелъ бровью, посовѣтовавъ, какъ самое лучшее средство, оставить ее одну.

Всевѣдущій Эсперъ Михайловичъ, какимъ-то чудомъ пронюхавшій о катаньѣ, отвернулся, чтобы скрыть двусмысленную улыбку, игравшую на его губахъ.

На другой день бабушка попросила Ненси съѣздить вечеромъ къ m-me Ласточкиной.

— Ты знаешь, ch^re enfant, седьмой десятокъ уже даетъ мнѣ себя знать, пріучайся ѣздить одна — tu es mariée. Я такъ устала, что никого не буду принимать сегодня, и лягу спать пораньше.

«Вечеромъ насъ не будетъ дома», — послала Ненси записку Войновскому, зная, что онъ непремѣнно придетъ.

Когда она уже стояла, совсѣмъ готовая, надѣвая шляпку передъ зеркаломъ, онъ вошелъ въ ея комнату.

— J’ai deux mots à vous dire.

Ненси выслала горничную.

— Вотъ что, — проговорилъ онъ торопливо, не глядя на нее и цѣлуя ея дрожащую руку. — Я посижу съ бабушкой, а черезъ часъ ты подъѣзжай къ казармамъ — я буду тамъ. Кучера отпусти сейчасъ — скажи, чтобы за тобой не пріѣзжалъ… возьмешь извозчика.

Ненси, съ замирающимъ сердцемъ, прослушала его торопливое, страстное приказаніе и твердо рѣшила поступить иначе; но, подъѣхавъ къ дому Ласточкиной, совершенно неожиданно для себя самой, велѣла кучеру ѣхать распрягать лошадей, сказавъ, что вернется на извозчикѣ.

Она застала директоршу одну.

— Мужъ, какъ всегда, въ своемъ противномъ клубѣ, — заявила Ласточкина желчно. — Ахъ, моя прелесть, какъ мило, что вы заѣхали!.. Вы знаете, чѣмъ я была занята сейчасъ? — Она указала на ворохъ печатныхъ и литографированныхъ пьесъ. — У насъ, въ «Кружкѣ», — спектакль, въ январѣ… такъ выбираю пьесу… Но, просто бѣда, нѣтъ ничего подходящаго… бьюсь-бьюсь — не нахожу!

— Развѣ такъ трудно это?

— Ахъ, душечка, вы слишкомъ молоды — вамъ не понять… Тысячи условій: во-первыхъ, — въ полголоса сообщила она, — губернаторъ намекнулъ, чтобы была подходящая роль для m-me Ранкевичъ. Это намъ всѣмъ такъ непріятно, но дѣлать нечего — надо ему угодить! Я выбрала «Цѣпи»… Знаете «Цѣпи»? Это очень, очень хорошая пьеса… Я хотѣла васъ, мой ангелъ, просить сыграть тамъ дѣвочку — прелестнѣйшая роль. Но, вотъ, послушайте, какое затрудненіе; тамъ двѣ главныя роли: безнравственная и нравственная. Предложить безнравственную m-me Ранкевичъ — она можетъ обидѣться, приметъ за намекъ; играть безнравственную мнѣ — невозможно: она должна быть старше m-me Ранкевичъ, а я въ жизни, а на сценѣ — тѣмъ болѣе, гораздо ея моложе, гораздо субтильнѣе. Вотъ тутъ и разберись… Я просто голову теряю!

Ненси разсѣянно слушала сѣтованія потерявшей голову директорши.

Изъ столовой раздался мѣрный бой часовъ… Девять! Ненси поспѣшно встала.

— Куда вы такъ рано? И безъ чаю! — удивилась Ласточкина.

— Я уже больше часу у васъ, — точно извиняясь, торопливо проговорила Ненси. — Я опять скоро, скоро пріѣду къ вамъ, а теперь мнѣ надо… еще въ одно мѣсто…

Въ лихорадочной тревогѣ, вся трепещущая, бросилась Ненси на улицу.

Съ тѣхъ поръ Ненси стала чуть не каждый день и подъ разными предлогами отлучаться изъ дому. Бабушка зорко слѣдила за нею, угадывая причину, но не рѣшаясь показывать вида. — «Что дѣлать? Въ жизни женщины это неизбѣжно». — Бабушка была только очень обижена неоткровенностью Ненси…

Горячечнымъ сномъ пролетѣлъ для Ненси декабрь — и наступилъ канунъ сочельника.

Съ утра Ненси овладѣлъ паническій ужасъ. Нескоро одѣвшись, она отправилась въ комнату къ бабушкѣ.

Марья Львовна сидѣла передъ большимъ зеркаломъ, прикалывая чепецъ.

— Ты скоро?

— Сейчасъ… Иди въ столовую — я сейчасъ…

— Нѣтъ… нѣтъ… мнѣ надо…

Ненси плотно затворила дверь и, быстро подойдя къ старухѣ, опустилась на полъ возлѣ нея.

— Бабушка, убей меня!

— Мое дитя! — могла только проговорить ошеломленная Марья Львовна.

— Да, да, убей!.. Я больше не могу!.. Вѣдь ты не знаешь!.. ты ничего не знаешь!

И, спрятавъ голову въ складки бабушкина платья, Ненси глухо зарыдала.

— Я знаю все!.. — медленно проговорила бабушка.

— Какъ?!

Ненси схватилась за голову и смотрѣла на бабушку почти обезумѣвшими глазами.

— Какъ? — стономъ вырвалось вторично изъ ея груди.

— Oh, chère enfant, c’est une histoire bien ordinaire! Tu es femme…

— Какъ? — прошептала растерянно Ненси.

— При томъ, il est bien beau, — мечтательно вздохнула Марья Львовна: — я это очень, очень понимаю.

— Но… онъ… родной, — пролепетала Ненси.

— Это родство не кровное.

— А завтра? — совсѣмъ уже чуть слышно произнесла Ненси.

— Завтра?.. Будь какъ можно нѣжнѣе — онъ все-таки твой мужъ.

— Я убѣгу!

— Притомъ, онъ заслужилъ…

Въ глазахъ Марьи Львовны мелькнулъ злобный огонь.

— А ты не виновата, крошка. Мы были всѣ молоды. Молодость бываетъ только разъ — надо ею пользоваться.

Марья Львовна притянула въ себѣ блѣдную, дрожащую внучку.

— Помни, помни одно: sois raisonnable.

Ненси ничего не понимала: ее не порицаютъ — нѣтъ! ее даже какъ будто хвалятъ!.. Бѣдное сердце то мучительно сжималось, то прыгало, какъ бѣшеное, въ груди. Въ головѣ царилъ полный хаосъ…

— Если ты любишь меня — ты будешь держаться умницей, — нѣжно, но твердо произнесъ Войновскій, прощаясь вечеромъ съ Ненси.

Всю ночь Ненси не сомкнула глазъ.

XV.

Когда изъ темной дали показались три огненныхъ фонаря локомотива, Ненси, ходившая по дебаркадеру съ Эсперомъ Михайловичемъ, едва сдержала готовый вырваться изъ стѣсненной груди крикъ. Она судорожно схватила своего спутника за руку.

Гремя цѣпями, поѣздъ медленно подползалъ къ платформѣ. Замелькали въ окошкахъ лица пассажировъ, забѣгали носильщики, засуетились пришедшіе встрѣчать.

Съ площадки вагона второго класса соскочилъ высокій, блѣдный молодой человѣкъ, съ русой бородкой. Ненси едва узнала въ немъ Юрія — такъ онъ перемѣнился за эти четыре мѣсяца. Онъ похудѣлъ и сильно возмужалъ.

— Ненси!.. Ненси!.. Нен-си!.. — крикнулъ онъ прерывающимся отъ волненія голосомъ, бросаясь въ ней, а его сѣрые, лучистые глаза подернулись влагою. — Голубушка, родная!

— Позвольте познакомиться, въ качествѣ близкаго друга вашей семьи, — поспѣшилъ отрекомендоваться Эсперъ Михайловичъ.

— Ахъ, очень, очень радъ, — потрясалъ его руку Юрій, не отрывая глазъ отъ Ненси и смѣясь безотчетнымъ, ребячьимъ смѣхомъ.

— Голубушка… родная… родная! — повторялъ онъ все тѣ же слова, не зная, чѣмъ и какъ проявить свою радость.

Улыбаясь привѣтливо и грустно, Ненси едва держалась на ногахъ.

— Какая ты стала красавица!.. — съ восторгомъ воскликнулъ Юрій: — еще лучше, чѣмъ прежде!

— Однако, гдѣ же ваши вещи?.. надо вещи… багажъ… — суетился Эсперъ Михайловичъ.

— Да… да… да…

Но Юрій вдругъ весело неудержимо засмѣялся.

— Да что же я? Вѣдь у меня вотъ только что въ рукахъ — я весь багажъ.

— Такъ ѣдемъ, ѣдемъ поскорѣе!

— Привезъ! — съ торжественностью доложилъ Эсперъ Михайловичъ ожидавшимъ въ столовой Марьѣ Львовнѣ и Войновскому.

Дверь настежь распахнулась.

— Здравствуйте, бабушка! — и Юрій, съ свѣтлымъ, радостнымъ лицомъ, поцѣловалъ у старухи руку.

— Здравствуй, здравствуй, — нѣсколько сухо, хотя любезно отвѣтила Марья Львовна.

— А вотъ, — она округленнымъ жестомъ показала на Войновскаго, — вотъ познакомься: нашъ родственникъ и другъ — Борисъ Сергѣевичъ…

— Прошу любить и жаловать, — откликнулся Войновскій.

Юрій, съ благодушнымъ видомъ, потянулся поцѣловаться съ нимъ.

«Да это совсѣмъ щенокъ, не стоящій вниманія!» — подумалъ Войновскій, не безъ нѣкотораго ревниваго чувства разглядывая лицо и угловатую фигуру молодого человѣка.

Юрій безпокойными глазами искалъ Ненси. Она вошла немного неувѣренной походкой и, потупивъ взоръ, сѣла за столъ.

— Ну, присаживайтесь къ вашей молодой супругѣ, — развязно проговорилъ Войновскій, стараясь придать какъ можно больше добродушія своему тону.

— Какъ же твои музыкальныя дѣла? — спросила Марья Львовна, подавая Юрію стаканъ горячаго чаю.

Молодой человѣкъ сталъ съ увлеченіемъ разсказывать о своихъ занятіяхъ, о профессорахъ, о личныхъ впечатлѣніяхъ, и радостныхъ, и непріятныхъ. Онъ быстро перескакивалъ съ одного предмета на другой, то снова возвращался въ старымъ, то забѣгалъ впередъ.

— Вашъ чай, — предупредительно напомнилъ ему Эсперъ Михайловичъ.

— Ахъ, да! — прищуривъ свои близорукіе глаза, Юрій отхлебнулъ изъ стакана и съ тѣмъ же жаромъ принялся опять разсказывать.

Ненси слушала его жадно, любовалась его дѣтски-откровенной улыбкой, и прежняя, маленькая Ненси, у обрыва, точно снова воскресла въ ней; но… черные глаза сидящаго противъ нея человѣка слишкомъ краснорѣчиво напоминали ей о дѣйствительности. Ненси чувствовала на себѣ ихъ властный, пристальный взглядъ, и ея юное бѣдное сердце замирало передъ ужасомъ роковой правды.

На другой день пріѣхала Наталья Ѳедоровна изъ деревни. Марья Львовна, скрѣпя сердце, предоставила въ распоряженіе гостьи свой кабинетъ, которымъ, впрочемъ, сама никогда не пользовалась.

— Не могу сказать, чтобы присутствіе этой прелестной родни меня особенно радовало, — откровенно признавалась она Войновскому.

Цѣлый день безпрестанно раздавались звонки. Близкіе знакомые спѣшили принести свои поздравленія, а еще незнакомые близко, но жаждущіе войти въ домъ — пользовались удобнымъ случаемъ явиться въ первый разъ съ визитомъ.

Пока Ненси съ бабушкой принимали въ гостиной сановныхъ и несановныхъ посѣтителей, Юрій сидѣлъ, вмѣстѣ съ матерью, въ дѣтской у маленькой Муси.

Наталья Ѳедоровна нашла въ сынѣ перемѣну къ лучшему.

— Это ничего, голубчикъ, что ты похудѣлъ: занимался сильно — это естественно… Твой бодрый духъ меня радуетъ — вотъ что! А тѣло мы съ тобой нагуляемъ лѣтомъ.

Несмотря на просьбы Ненси, Юрій не захотѣлъ выйти въ гостиную.

— Оставь его сегодня, милая, — говорила Наталья Ѳедоровна, нѣжно цѣлуя Ненси: — вѣдь онъ усталъ съ дороги; времени еще много впереди.

А Юрій, съ перваго же дня, почувствовалъ себя точно чужимъ въ этомъ родномъ для него домѣ. Онъ такъ, за послѣдніе четыре мѣсяца, привыкъ въ своей крошечной, скромной, съ роялью, комнатѣ, къ одиночеству и тишинѣ, что гамъ и сутолока свѣтской жизни, въ какую онъ сразу попалъ, хотя не принимая участія, какъ бы оглушали его, и въ вечеру онъ почувствовалъ себя совсѣмъ точно разбитымъ. Послѣдующіе дни были тоже неутѣшительны. Въ домѣ вставали поздно, пили кофе, завтракали, затѣмъ начинались всевозможныя посѣщенія. Являлись нарядныя дамы и мужчины; знакомясь съ Юріемъ, они считали своей обязанностью надоѣдать ему разспросами о консерваторіи и восхищаться музыкой. Казалось, всѣмъ этимъ людямъ рѣшительно больше нечего было дѣлать, какъ только одѣваться нарядно и ѣздить съ визитами. Но больше всего возмущала Юрія личность Эспера Михайловича. Уже въ утреннему кофе раздавался его порывистый звонокъ, онъ влеталъ въ столовую, сообщалъ, захлебываясь, всѣ животрепещущія новости, выпивалъ чашку кофе и исчезалъ; иногда снова появлялся къ обѣду, иногда пропадалъ до самаго вечера и, видимо утомленный проведеннымъ днемъ, усаживался за безикъ съ Марьей Львовной.

Тоскливо слушалъ Юрій скучное пѣніе Лигуса и чувствительныя разглагольствованія о своихъ добродѣтеляхъ Нельмана, и восторги Ласточкиной по поводу удачно найденной, наконецъ, пьесы, и ея злыя, несносныя сплетни про всѣхъ и про вся; съ удивленіемъ и любопытствомъ смотрѣлъ онъ на странную полубогиню Серафиму Константиновну, какъ-то важно, нехотя, сквозь зубы, роняющую слова, и на полковника Ерастова.

Всѣ эти люди казались ему такими далекими отъ настоящей правды жизни, совсѣмъ ненужными и неизвѣстно зачѣмъ и для какой цѣли живущими за свѣтѣ!… Да и сама Ненси, его прелестная, милая Ненси, стала точно совсѣмъ другою. То возбужденно веселая, то капризно плаксивая, — то будто избѣгала она его, то осыпала порывистыми ласками.

«И все это отъ безтолковой, праздной жизни», — думалъ онъ съ болью въ сердцѣ.

Ему хотѣлось подѣлиться съ кѣмъ-нибудь своими тяжелыми, печальными думами, но какой-то внутренній инстинктъ останавливалъ его говорить объ этомъ съ матерью. Напротивъ, онъ старался казаться передъ нею веселымъ и беззаботнымъ.

Наталью Ѳедоровну изумляло въ немъ одно — онъ почти не притрогивался въ инструменту.

— Что же ты не играешь совсѣмъ? — спрашивала его встревоженная этимъ обстоятельствомъ мать.

— Я усталъ просто, — успокоивалъ онъ ее. — Праздники теперь, наиграюсь еще, — вѣдь я не меньше шести часовъ играю ежедневно.

— Ненси, когда я кончу курсъ въ консерваторіи, я бы хотѣлъ жить совсѣмъ иначе, — сказалъ онъ разъ серьезно женѣ, когда они сидѣли вдвоемъ въ ея голубомъ, нарядномъ будуарѣ. — Такая жизнь, по моему, безнравственна… Вѣдь ты со мной согласна, Ненси? да? — допрашивалъ онъ ее, волнуясь. — Вѣдь это все не нужно — правда?… Всѣ эти экипажи, лошади, кареты, лакеи, повара?…

Ненси упорно молчала.

— По моему, такъ жить не хорошо!.. Душа, ты понимаешь, — душа тутъ погибаетъ…

И онъ смотрѣлъ на нее полными ожиданія и муки глазами, не понималъ ея молчанія и мучился имъ.

А Ненси, хотя и наряжалась, и принимала гостей, и выѣзжала, и даже рѣшилась взять маленькую роль, для предстоящаго любительскаго спектакля, — переживала адскія муки въ душѣ. Какъ ребенокъ, боящійся темноты, бѣжала она отъ себя самой, отъ того страшнаго, что неотступно давило ей грудь. Все была напрасно. Оно, это страшное, не повидало ни на минуту, упорна и зло точило сердце, моэгъ!..

Войновскій былъ съ нею почтителенъ и холодно любезенъ, ни разу не поцѣловалъ у нея даже руки, и Ненси была ему за это благодарна. Напротивъ, все свое вниманіе онъ обратилъ на Юрія, но его предупредительная доброта стѣсняла молодого человѣка, и тотъ какъ-то безотчетно сторонился отъ этого блестящаго, красиваго господина, находя его въ то же время интереснымъ.

Тяжелымъ кошмаромъ пролетѣли для Юрія двухнедѣльныя каникулы, и онъ уѣхалъ измученный, недоумѣвающій, твердо рѣшись работать, не покладая рукъ, чтобы скорѣе стать на ноги и вырвать Ненси изъ этой сокрушающей его обстановки.

«Ненси, Ненси! — писалъ онъ ей изъ Петербурга, сейчасъ же по своемъ пріѣздѣ. — За эти двѣ недѣли намъ не пришлось ни разу поговорить какъ слѣдуетъ. Ты отъ меня точно ушла куда-то; а еслибы ты знала, какъ много хотѣлось сказать, какъ многое теперь рветъ на части мнѣ грудь, не находя исхода. Я не хочу стѣснять твоей свободы, я не хочу навязывать своихъ симпатій, взглядовъ… я могу только просить, умолять. Я молодъ, я такъ же мало знаю жизнь, какъ ты, или немногимъ больше; я только чувствую душой, что тамъ, гдѣ ты живешь, что тѣ, среди которыхъ ты живешь — забыли, потеряли правду. Я чувствую, что есть что-то въ насъ высшее, чѣмъ жалкая земная оболочка, и это высшее, во мнѣ, зоветъ тебя теперь, тоскуетъ о тебѣ… Ненси! вернись такою, какъ была, — стань прежней»…

Ненси читала и перечитывала это письмо, обливая его слезами, не зная, что ей отвѣчать. Но, пересиливъ свое волненіе, она присѣла въ письменному столу и съ болью въ сердцѣ, съ отвращеніемъ къ самой себѣ, написала короткій, успокоительный отвѣтъ.

Она провела нѣсколько мучительныхъ ночей, и Войновскому стоило много труда, чтобы снова все вошло въ прежнюю волею.

— Послушай, — говорила ему Ненси, въ первое ихъ возобновленное свиданіе, въ охотничьемъ домикѣ, куда они пріѣхали, ловко исчезнувъ съ танцовальнаго вечера, гдѣ Ненси была, на этотъ разъ, безъ бабушки: — вѣдь такъ продолжать нельзя… скажемъ все, и я уйду къ тебѣ!

— Что же будетъ дальше? — мрачно спросилъ Войновскій.

— Я… я не знаю… Ну, берутъ разводъ… ну, женятся… Это все-же честнѣе…

— Ты думаешь — такъ это все легко?.. Да, наконецъ, я не считаю себя вправѣ… Да! не считаю себя вправѣ, — подтвердилъ онъ горячо, видя полные недоумѣнія и испуга глаза Ненси. — Это ли не эгоизмъ: старикъ, идущій къ склону жизни… Ну, пять-шесть лѣтъ, ну, — десять… Что же дальше?.. И ради этого разбить семью, чужія молодыя жизни? Да я себя бы не уважалъ!.. Ну, наконецъ, хорошо! Представь себѣ: я былъ бы такъ слабъ духомъ, что допустилъ бы все это безуміе. Ты можешь поручиться за исходъ? Ты можешь поручиться, — повторилъ онъ съ еще большею силой, — что этотъ мальчикъ не выдержитъ удара и не пуститъ себѣ пулю въ лобъ? — возвысилъ онъ чуть не до крика свой голосъ.

Ненси вся похолодѣла.

— Тебѣ, конечно, подобная картина не приходила въ голову? — продолжалъ онъ нервно и торопливо. — Ну, такъ представь себѣ: какое же возможно счастье, когда между людьми стоитъ мертвецъ?!

Ненси слушала его, ощущая какую-то неуловимую фальшь, но слова были полны такого благородства, голосъ дрожалъ, въ глазахъ горѣлъ огонь… Да! Это былъ мученикъ, жертвующій своимъ счастьемъ во имя чужого благополучія.

— Люби меня! — прошептала она, задыхаясь отъ ужаса и смятенія: — чѣмъ больше я преступна, тѣмъ больше ты люби меня!

XVI.

Разореніе одного богатаго, титулованнаго землевладѣльца, еще недавно получившаго крупный кушъ изъ дворянскаго банка, для поправленія своихъ дѣлъ, взволновало губернскіе умы.

— Ужасно! ужасно!.. — кипятился вечеромъ у Марьи Львовны Эсперъ Михайловичъ. — Въ какое время мы живемъ!? Имѣнія разорены, купецъ возсѣдаетъ на прадѣдовскихъ креслахъ, мужикъ топитъ печь фамильными портретами!.. И говорятъ: «поднять дворянство»!.. Нѣтъ, поздно-съ! Ни ссудами, ни банками теперь ужъ не поднимешь!..

— Положимъ, этотъ господинъ во всемъ виноватъ самъ, — вмѣшался въ разговоръ Войновскій, сидѣвшій поодаль, возлѣ Ненси.

Онъ всталъ и подошелъ къ группѣ обычныхъ завсегдатаевъ гостиной Марья Львовны.

— Вѣдь ссуда выдана была ему на дѣло, а онъ отправился въ Монте-Карло… Кто же виноватъ?.. Культуры дѣловой въ насъ еще мало… Наружное все, показное… дикарь еще въ насъ живетъ… вотъ что! Татарщина!.. вотъ въ чемъ бѣда!

— При чемъ же тутъ татарщина?

— Нѣтъ равновѣсія культуры, эстетики ума, — устойчивости нѣтъ!..

— Крестьянская реформа преждевременна — вотъ что! Вотъ причина всѣхъ причинъ! Нашъ сиволапый слишкомъ сиволапъ!.. — злобно ораторствовалъ Эсперъ Михайловичъ. — Помилуйте, я про себя скажу: я человѣкъ не злой, — но даже не могу теперь, безъ негодованія, проѣхать мимо моего бывшаго имѣнія. Купили у меня крестьяне… вчетверомъ… Вѣдь сердце кровью обливается: изъ дома сдѣлали амбаръ, весь садъ вырубленъ!.. Великолѣпныя дубовыя аллеи, кусты жасмина и сирени. Ни кустика, ни пня!..

— Что же, я ихъ не виню, — спокойно произнесъ Войнойскій: — "Печной горшокъ ему дороже, — Онъ пищу въ немъ себѣ варитъ! " — продекламировалъ онъ.

— Но, cher, я васъ совсѣмъ не понимаю, — возмутилась Марья Львовна. — Неужели вы не согласны, что нашъ мужикъ дѣйствительно, un être malheureux, полуживотвое, — un animal terrible!

— Все будетъ въ свое время, — шутливо успокоивалъ ее Войновскій.

— Такое равнодушіе граничитъ съ нигилизмомъ, — наставительно пробасилъ Нельманъ. — Вѣдь этакъ до того можно дойти, что станешь отрицать религію, музыку и нравственность.

— До полной душевной апатіи, — вставилъ скромно свое слово бѣленькій, тихонькій Крачъ.

— Напротивъ, я слишкомъ люблю жизнь, какъ наслажденіе, и просто не хочу себя ничѣмъ непріятнымъ тревожить.

— Но есть сверхчувственное, что выше ординарной жизни, что служитъ символомъ иныхъ, безбрежныхъ наслажденій, — изрекла Серафима Константиновна, щуря свои прекрасные глазки.

— О, нѣтъ, я этой мудрости боюсь, — засмѣялся Войновскій. — Я жажду чувствъ земныхъ и ощущеній болѣе реальныхъ.

— Вѣдь такъ не далеко дойти и до животнаго, — уже болѣе смѣло замѣтилъ Крачъ, желая поддержать жену, передъ которой благоговѣйно преклонялся.

— Ну, что же? Я ничего не имѣю противъ этихъ, въ своемъ родѣ, милыхъ созданій, — все въ томъ же небрежно-шутливомъ тонѣ продолжалъ Войновскій. — Животное!.. Мнѣ кажется, что человѣкъ уже черезчуръ самонадѣянъ, и еслибы въ немъ не было животнаго — жизнь стала бы невообразимо скучна; но если вы отнимете культуру — инстинкты будутъ слишкомъ грубы… Вотъ въ извѣстномъ сочетаніи этихъ-то двухъ началъ и заключается наука жизни. Таковъ мой взглядъ!..

— Mon cher, да вы толстовецъ!.. — захохоталъ Эсперъ Михайловичъ, знавшій это слово только какъ модное и, очевидно, не понимавшій его истиннаго значенія, также какъ и смысла эпикурейской философіи Войновскаго.

— Ахъ, cher, не вспоминайте мнѣ! — горячо вступилась Марья Львовна: — этотъ Толстой и это… «не противься злу» всегда меня выводятъ изъ себя… Сама я не читала и читать не буду, но это такъ нелѣпо…

— И очень, очень вредно!.. — подтвердилъ глубокомысленно Ерастовъ. — Я видѣлъ на примѣрѣ: одинъ мой офицеръ… исправный офицеръ… читалъ, читалъ, и начитался разныхъ тамъ… идей. Представьте, что же выкинулъ: вышелъ въ отставку, купилъ какой-то хуторъ, — живетъ теперь отшельникомъ… Жена въ отчаяніи!..

— И нашъ Игнатовъ — примѣръ передъ глазами!.. — затараторилъ Эсперъ Михайловичъ. — Роздалъ имѣніе, устроилъ какое-то братство, поучаетъ, развиваетъ… совсѣмъ съ ума сошелъ!… И тоже начитался…

— О чемъ вы задумались? — раздался надъ головой Ненси, покачивавшейся въ качалкѣ, нѣжный голосъ Серафимы Константиновны. — Вы такъ были сейчасъ красивы въ своей задумчивой позѣ. Мнѣ страшно жалко васъ, — продолжала она, подъ шумъ несмолкающаго разговора: — въ васъ столько поэтичной неосязаемости… а жизнь вокругъ идетъ такимъ обычнымъ ритмомъ… все это такъ обыкновенно!.. — и ея узенькія плечи вздрогнули, а на лицѣ явилось выраженіе брезгливаго недовольства. — Мнѣ все и вся противно, а васъ мнѣ жалко!..

Ненси, движимая чувствомъ благодарности, протянула ей свою маленькую ручку, на что Серафима Константиновна отвѣтила мягкимъ, теплымъ пожатіемъ.

— Когда я буду съ васъ писать, когда мы обѣ, переживая настроеніе, уйдемъ далеко отъ всей этой ничтожной, не оригинальной жизни, — тогда поймете вы, что есть минуты безконечнаго и на землѣ… Вы понимаете меня?.. Минуты без-ко-нечнаго!.. А гдѣ конецъ — тамъ нѣтъ иллюзіи, тамъ нѣтъ блаженства!..

Ненси было грустно, и ее пріятно баюкала туманная, непонятная ей рѣчь странной Серафимы Константиновны.

Городская жизнь, въ этомъ году, изобиловала событіями, какъ никогда.

Спектакль m-me Ласточкиной совсѣмъ наладился, и уже готовились приступить къ репетиціямъ; ученики реальнаго училища послали, съ разрѣшенія директора, поздравительную телеграмму въ Парижъ, по поводу юбилея одного парижскаго учебнаго заведенія; въ мѣстномъ университетѣ, въ откликъ столицамъ, поволновались студенты; въ городѣ, по этому поводу, ходили таинственные толки о многочисленныхъ арестахъ, на что Нельманъ только добродушно посмѣивался, какая-то наивная, юная фельдшерица, пріѣхавшая на мѣсто, только-что окончивъ курсъ, подала въ управу заявленіе о возмутительныхъ порядкахъ больвицы и злоупотребленіяхъ смотрителя, и была выгнана вонъ за неуживчивость характера; поговаривали о томъ, что фонды m-me Ранкевичъ значительно пошатнулись и даже указывали ея замѣстительницу, маленькую, курносенькую блондинку — жену корпуснаго врача, причемъ всѣ, даже самыя ярыя недоброжелательницы m-me Ранкевичъ, такъ возмущавшіяся раньше ея поведеніемъ, — теперь страшно за нее обидѣлись и готовы были всячески отстаивать ея права; въ загородной слободѣ какая-то мѣщанка, въ сообщничествѣ съ любовникомъ, утопила въ проруби своего пьянаго мужа, и таинственно былъ убитъ, дамой легкаго поведенія, одинъ изъ блестящихъ армейскихъ донъ-жуановъ…

…А въ охотничьемъ домикѣ, среди полу-деревенской природы, все продолжало совершаться медленное безкровное убійство человѣческой души…

XVI.

Жизнь Ненси осложнилась прибавленіемъ новыхъ занятій: начались репетиціи любительскаго спектакля и сеансы у Серафимы Константиновны. Ненси рѣшительно не имѣла ни минуты свободной.

Серафима Константиновна писала ее лежащею на черной медвѣжьей шкурѣ, съ золотымъ обручемъ на головѣ и живописно распущенными по плечамъ волосами. Наверху искусно сгруппированныя, рѣдѣющія облака изображали голову Юпитера; немного ниже, сбоку, въ лучахъ розоваго разсвѣта, на колесницѣ спускалась Аврора, осыпая розами черный, пушистый мѣхъ, на которомъ лежала Ненси. Картина называлась: «Отдыхающая весна», и художница рѣшила послать ее на выставку въ Петербургъ.

Серафима Константиновна набросала эскизъ, чтобы показать его Марьѣ Львовнѣ. Та осталась очень довольна идеей, но нашла изображеніе «Весны» нѣсколько откровеннымъ и попросила закутать Ненси хотя бы въ бѣлый прозрачный газъ.

— Все-же это будетъ скромнѣе. Я покупаю у васъ теперь же эту картину… заранѣе, — прибавила она.

Отчасти по недостатку средствъ, а главное для большаго количества свѣта, супруги Крачъ забрались на самый верхъ большого, заново отстроеннаго, каменнаго дома. Квартира ихъ помѣщалась въ четвертомъ этажѣ. Лучшая комната была обращена въ мастерскую, гдѣ среди блеклыхъ кусковъ старинныхъ матерій висѣли эскизы и картины Серафимы Константиновны, изобилующія такими же блеклыми, точно потускнѣвшими красками. Она не любила ничего яркаго ни въ природѣ, ни на полотнѣ. Затѣмъ имѣлись: маленькая, небогато, но со вкусомъ убранная гостиная, столовая и спальня, гдѣ возлѣ украшенной балдахиномъ кровати Серафимы Константиновны пріютились: простая, скромная кроватка и письменный столъ бѣленькаго Крача, доводившаго до minimum’а свои личныя потребности, во имя удобствъ и прихотей талантливой супруги.

Ненси пріѣзжала часовъ въ одиннадцать каждый день, такъ какъ художница торопилась работой, боясь потерять «минуту настроенія».

Когда сеансъ, въ виду свѣтлаго дня, затягивался, Серафима Константиновна приказывала подать завтракъ въ мастерскую и въ своемъ оригинальномъ сѣромъ рабочемъ костюмѣ, похожемъ на греческій хитонъ или римскую тунику, сама прислуживала «Отдыхающей веснѣ». Изящными, бѣлыми ручками наливала она шоколадъ въ красивыя, ею самой расписанныя чашки, подкладывала сухарики, очищала грушу или апельсинъ, не пропуская случая нѣжно поцѣловать свою прелестную «натуру».

Сначала Ненси стѣснялась необычайностью всей обстановки, но вскорѣ она привыкла къ тому, находя все это забавнымъ и даже интереснымъ.

Репетиціи спектакля тоже не особенно ладились. М-me Ранкевичъ то капризничала, то вовсе не пріѣзжала, и зачастую, прождавъ ее напрасно, собравшіеся расходились.

— Бѣдная!.. Я ее не обвиняю, разрывъ почти совершился, — таинственно сообщала Ласточкина: — ей, конечно, теперь ни до чего, она голову потеряла, обращалась даже въ отцу Никодиму, чтобы повліялъ, — еще таинственнѣе присовокупляла директорша, — ничего не помогло!.. Однако, что же намъ!.. — забывъ черезъ минуту свои сожалѣнія, возмущалась она: — у меня тоже главная роль, а мы еще ни разу не репетировали изъ-за этой злосчастной кривляки!..

Въ послѣднихъ числахъ февраля, совершенно неожиданно, какъ снѣгъ на голову свалилась Сусанна. Не оповѣстивъ заранѣе о своемъ пріѣздѣ, она явилась въ утреннему кофе, бодрая и свѣжая, несмотря на три дня, проведенные въ вагонѣ.

Марья Львовна до того растерялась отъ неожиданности ея появленія, что сначала даже какъ будто обрадовалась непрошенной гостьѣ. Она сейчасъ же устроила дочь въ небольшой угловой комнатѣ, рядомъ съ комнатой Ненси. Пока переносили и ставили на мѣсто сундуки, Сусанна успѣла шопотомъ сообщать матери, что ея романъ съ итальянцемъ кончился очень печально; изъ ревности этотъ «brigand» чуть не застрѣлилъ ее, и теперь она — «seule» и «abandonnée».

Она сразу вошла въ жизнь своей семьи, очаровала своей внѣшностью и особымъ складомъ заграничной дамы всѣхъ друзей и знакомыхъ Марьи Львовны.

— У насъ теперь: bébé-charmeuse и maman-charmeuse! — восклицалъ въ восхищеніи Эсперъ Михайловичъ.

— А grand' maman? — спросила его слащаво Сусанна, наивно поднимая свои, и безъ того круглыя, черныя брови.

— La pins grande de toutes les charmeuses… — нашелся изворотливый Эсперъ Михайловичъ.

— Trop vieille déjà, mon cher, — произнесла сухо Марья Львовна, недовольная и Сусанной, и этимъ разговоромъ.

Практическая мамаша предвидѣла все впередъ. Она знала, что Марьей Львовной составлено духовное завѣщаніе всецѣло въ пользу внучки, и была поэтому черезчуръ ласкова и предупредительна съ Ненси, видимо заискивая въ ней.

Однажды, послѣ обѣда, она нѣжно обняла дочь и, прогуливаясь съ нею по большой залѣ, стала участливо разспрашивать о Юріѣ, о ихъ отношеніяхъ, планахъ въ будущемъ… сожалѣла, въ то же время, о ихъ настоящей разлукѣ.

Ненси ножемъ рѣзали по сердцу всѣ эти вопросы. Она не могла на нихъ отвѣчать; она только все ближе и ближе прижималась къ матери, какъ бы ища защиты.

— Ты точно боишься меня? — удивлялась ея молчанію Сусанна. — Но я понимаю и не виню!.. Grand' maman всегда меня отстраняла отъ моего единственнаго ребенка… Богъ ей судья! — и, вздохнувъ, она даже вытерла тонкимъ, надушеннымъ платкомъ навернувшіяся на глазахъ слезы, вообразивъ, вѣроятно, что дѣйствительно страшно страдала отъ разлуки съ единственной дочерью.

— Но теперь… теперь, — продолжала она, увлекаясь рачью любящей матери: — c’est autre chose; ты взрослая, une femme mariée, и мы съ тобой можемъ быть друзьями — comme des amies, не правда ли?.. просто какъ товарищи… Теперь я тебѣ нужнѣе, какъ мать, какъ другъ… Мое присутствіе около тебя необходимо… Assez! — рѣшила я, довольно! — j’ai une fille, она зоветъ меня въ себѣ!

Слова эти задѣли самыя больныя струны одиноко страдающаго сердца бѣдной Ненси, взбудоражили все, что лежало на днѣ ея истерзанной души. Она не почувствовала ихъ фальши, и, припавъ къ плечу матери тихо, жалостно заплакала.

— Mon enfant chérie, tu pleures? — воскликнула Сусанна. — Tu es malheureuse?

Ненси вздрогнула, закрыла лицо руками и, всхлипывая, убѣжала въ себѣ.

И въ первый разъ въ жизни ей захотѣлось материнской близости. Теперь, когда она такъ одинока, когда она не въ силахъ ни разобраться въ сложныхъ, запутанныхъ обстоятельствахъ, ни уяснить себѣ, куда идти, что дѣлать — теперь, когда душа ея изнемогала отъ тоски и горя — какъ всепрощающій, какъ вѣрный другъ, теперь ей была нужна мать. Съ этой минуты установилась невидимая, но дорогая сердцу Ненси связь между нею и матерью. Ненси не замѣчала ни искусно подкрашенныхъ щекъ Сусанны, ни ея фальшиваго слащаваго тона — она создала въ своей душѣ какой-то совсѣмъ иной обликъ и носилась съ нимъ, и лелѣяла его. Страстное желаніе высказаться съ каждымъ днемъ охватывало ее все сильнѣе и сильнѣе, точно она ждала для себя спасенія въ этой исповѣди.

И вотъ, наконецъ, минута наступила.

Какъ-то вечеромъ, ложась спать, Ненси, сгорая отъ стыда и муки, повѣрила матери тайну своего изболѣвшаго сердца.

Обѣ онѣ находились въ розовой спальнѣ Ненси. Сусанна, въ палевомъ пеньюарѣ, обильно отдѣланномъ кружевами, сидѣла на маленькомъ уютномъ диванѣ. Она задумчиво покуривала папироску и, съ наслажденіемъ выпуская колечки дыма изъ своего пухлаго рта, разсѣянно слушала взволнованную рѣчь сидящей возлѣ нея дочери.

— Зачѣмъ это? Зачѣмъ? — воскликнула, въ неудержимой тревогѣ, блѣдная, вся дрожащая Ненси: — я хочу знать — зачѣмъ?

— Зачѣмъ? Oh, pauvre enfant, tu es trop jeune!

— Точно надвинулось что-то… и нѣтъ силъ сдвинуть!.. — глухо сказала Ненси. — Камень!.. камень!..

Она безпомощно упала головой на столъ.

— О, Боже мой, какъ все это просто!.. — съ легкой улыбкой произнесла Сусанна, продолжая любоваться дымомъ своей папироски.

— Просто? — Ненси быстро подняла голову. — Она устремила на мать внимательные, жаждущіе отвѣта, лихорадочные глаза.

— Конечно! Ты только напрасно осложняешь жизнь!.. Ты можешь мнѣ довѣриться: я мать, я твой другъ! Все это очень, очень просто, повѣрь мнѣ!..

— Просто!.. — съ горечью, убитымъ голосомъ проговорила Ненси: — а мнѣ такъ больно!.. Зачѣмъ же, если просто?..

Сусанна улыбнулась.

— Ты женщина — une femme mariée, ты понимаешь… Темпераментъ!

— Просто? — соображала Ненси, какъ бы не слыша этихъ словъ: — и бабушка… та тоже… просто…

— Ну, grand' maman — другое дѣло, та вѣчно была романтична, романы — ея слабость… а я смотрю на жизнь какъ должно, трезво… Ты понимаешь…

Чувственные глаза Сусанны слегка подернулись влагой.

— Ты понимаешь: un homme déjà âgé — pour une jeune femme — вѣдь это море наслажденія… Вотъ намъ — другое дѣло, — усмѣхнулась она загадочно, — когда приходитъ бабье лѣто… Ты понимаешь? О, тогда il faut de la jeunesse!..

Съ ужасомъ отпрянула Ненси отъ этой откровенной въ своемъ цинизмѣ женщины… Точно сразу что-то оборвалось въ ея душѣ. Она стала сейчасъ же поспѣшно раздѣваться и бросилась въ постель.

— Tu dors déjà? — раздался надъ нею сладкій голосъ Сусанны, и Ненси почувствовала нѣжное прикосновеніе ея руки. А Ненси, оставшись одна, долго неудержимо рыдала…

XVII.

Фыркая и отбрасывая рыхлый снѣгъ, подкатили кони въ рѣзвому крылечку охотничьяго домика.

Все было уже приготовлено въ пріему гостей гостепріимнымъ хозяиномъ: въ гобеленовой комнатѣ ихъ ожидалъ роскошно сервированный обѣденный столъ. Поваръ былъ присланъ съ утра. Въ вазахъ стояли рѣдкія еще для времени года розы. Запахъ тонкихъ духовъ носился въ воздухѣ. Благоухали и столовая, и стильная спальня, и маленькій зимній садъ, гдѣ съ духами смѣшивался свѣжій ароматъ растеній.

Войновскій, не безъ самолюбивой гордости, выслушивалъ похвалы своему поэтическому уголку. Онъ самодовольно улыбался, и его волоокіе глаза свѣтились веселымъ блескомъ.

Пигмаліоновъ увивался возлѣ Ненси, топорща особенно усердно на этотъ разъ свои тараканьи рыжіе усы.

Ненси было скучно. Ей было тяжело и обидно, и ей казалось, что всѣ это видятъ, замѣчаютъ, и не понимала она, какъ онъ могъ это допустить… И не было ему ни больно, ни стыдно, а даже весело?

— Зачѣмъ мы пріѣхали сюда? — спросила она его шопотомъ съ тономъ упрека.

— Я такъ привыкъ… я люблю… Я каждый годъ устраиваю пикники, — отвѣтилъ онъ съ безпечной, радостной улыбкой.

Въ ожиданіи обѣда, Сусанна расположилась на большомъ диванѣ и, нюхая красную розу, слушала, съ хохотомъ, анекдоты игриваго свойства, передаваемые довольно откровенно Эсперомъ Михайловичемъ.

Всѣ чувствовали себя какъ дома.

— Не ревнуй, глупая мышка! — проговорилъ Войновскій, проходя мимо спальни, гдѣ сидѣла, въ большомъ креслѣ, грустная Ненси: — вѣдь здѣсь обыкновенно бывалъ цѣлый цвѣтникъ дамъ, а теперь видишь: только ты и твоя мать.

Онъ пошелъ къ повару — поторопить его. Когда онъ возвращался, Ненси продолжала сидѣть въ той же позѣ и съ тѣми же грустными глазами.

— Ну… ну!.. — онъ ласково потрепалъ ее по щечкѣ: — ты знаешь, я не люблю обычныхъ женскихъ сценъ… Будь умница, не надо сентиментовъ!..

Обильная закуска, горячій бульонъ, янтарная, великолѣпная осетрина, шофруа изъ перепеловъ, l’asperge du Nord въ замороженныхъ, ледяныхъ, сверкающихъ блескомъ настоящаго хрусталя, формахъ, синій огонь пылающаго плям-пуддинга, дорогія французскія вина, холодное шампанское — все это вызывало еще болѣе веселое настроеніе у собравшагося общества.

Предложенныя, во время кофе, радушнымъ хозяиномъ гаванскія сигары пріятно щекотали нервы своимъ душистымъ ароматомъ.

Огромный, изъ разноцвѣтныхъ стеколъ, съ выпуклыми фигурами, фонарь фантастически пестрилъ комнату, причудливо играя синими, красными, зелеными бликами на лицахъ.

Казалось, что духъ Бахуса виталъ въ этомъ роскошномъ уголкѣ и радовался и поощрялъ въ веселью своихъ новѣйшихъ поклонниковъ.

Уже немного опьянѣвшіе Пигмаліоновъ и Увѣренный отважно налегли на ликеры, спаивая юнаго Сильфидова и бѣленькаго Крача, неизвѣстно какимъ образомъ залученнаго въ эту компанію.

Сильфидовъ изо всѣхъ силъ старался поддержать честь браваго офицера, опорожняя рюмку за рюмкой и громко, глупо, безъ всякой причины смѣялся; Крачъ имѣлъ унылый видъ; его маленькіе посоловѣлые глазки усиленно моргали.

Войновскій и Сусанна пропали неизвѣстно куда. На Ненси никто почти не обращалъ вниманія, и она была этому рада. Съ той минуты, какъ голоса пріѣхавшихъ раздались въ стѣнахъ охотничьяго домика, ей казалось, что стѣны эти точно обнажились, и все тайное сдѣлалось явнымъ: и стулья, и столы, и диваны разсказывали о позорно-сладкихъ и мучительныхъ часахъ, проведенныхъ ею здѣсь. Чувство паническаго ужаса охватило ее. Она рѣшила незамѣтно исчезнуть.

Увлеченные ликеромъ мужчины съ интересомъ слушали циничные анекдоты изъ устъ Эспера Михайловича, который, надо отдать ему справедливость, удивительно ловко затушевывалъ черезчуръ откровенныя подробности, стѣсняясь присутствіемъ Ненси въ комнатѣ.

Она встала и, быстро миновавъ спальню, вошла въ коридоръ, съ примыкающими къ нему ванной и зимнимъ садомъ. А вслѣдъ за нею раздался сейчасъ же громкій взрывъ хохота почувствовавшихъ себя на свободѣ, мужчинъ. И громче всѣхъ хохоталъ самъ Эсперъ Михайловичъ, окончившій, по уходѣ Ненси, особенно эффектно свой сальный анекдотъ.

— Не разсуждай — люби!.. — донесся до слуха Ненси страстный, слишкомъ ей хорошо знакомый шопотъ Войновскаго.

Она, вся вздрогнувъ, остановилась. Дверь въ зимній садъ была полуоткрыта.

— И мать, и дочь!.. Это немножко очень сильно, — засмѣялась Сусанна.

Новый взрывъ хохота изъ столовой покрылъ своимъ шумомъ отвѣтъ Войновскаго.

Ненси стояла въ оцѣпенѣніи, боясь пошелохнуться, боясь малѣйшимъ шорохомъ обнаружить свое присутствіе; а ей казалось, что она кричитъ громко, на весь міръ, какъ безумная…

…Вдругъ точно молотомъ ударило ее по головѣ:

— Вонъ! вонъ! вонъ!..

Она стремглавъ бросилась черезъ кабинетъ въ переднюю, кое-какъ дрожащими руками надѣла шапочку, накинула ротонду и выбѣжала на крыльцо.

Какъ въ чаду вскочила она въ сани и приказала кучеру везти себя домой.

Когда они пріѣхали, она велѣла ему вернуться въ домикъ за матерью.

— Смотри же, вспоминай меня дорогой! — сказала она неизвѣстно зачѣмъ.

На что приземистый, черноволосый Филиппъ любезно снялъ шапку и, тряхнувъ кудрями, отвѣтилъ:

— Рады стараться… Помилуйте, какъ забыть… ваши слуги!

Когда тройка, позвякивая колокольчикомъ, отъѣхала и скрылась въ темнотѣ, Ненси сдѣлалось страшно. Вернуться домой ей представлялось невозможнымъ. Она спустилась со ступенекъ подъѣзда, подняла высоко воротникъ ротонды и перешла на другую сторону улицы.

Въ комнатѣ бабушки горѣлъ огонь. Ненси рѣшила вернуться домой, когда онъ будетъ погашенъ. Она знала, что не выдержитъ, и какъ только увидитъ Марью Львовну, — разскажетъ ей все. А при одной этой мысли ее охватилъ страхъ: она вспомнила одинъ свой разговоръ съ бабушкой наканунѣ сочельника, вспомнила отвѣты старухи…

— Нѣтъ, нѣтъ! лучше не говорить, лучше уйти, уйти подальше.

Небо раскинулось широкимъ, необъятнымъ шатромъ надъ одиноко стоящей Ненси, а звѣзды свѣтлыми точками, мигая съ высоты, точно подсмѣивались надъ ея безпомощностью и горемъ. Ей не хотѣлось двигаться — она стояла какъ прикованная къ своему мѣсту. Снова блеснулъ огонекъ изъ окна бабушкиной комнаты… И представилось Ненси, будто огонь этотъ, все расширяясь и расширяясь, залилъ свѣтомъ все окно… весь домъ… яркимъ полымемъ раскинулся по небу… и померкли звѣзды, и стало небо огненнымъ… и сдѣлалось совсѣмъ свѣтло, какъ днемъ; только зловѣщимъ чернымъ пятномъ выдѣлялась ея фигура, прижавшаяся къ забору…

Она еще плотнѣе закуталась въ свою ротонду и пошла быстрыми шагами, спасаясь отъ собственнаго призрака… Она свернула въ пустынные переулки и шла долго, безцѣльно, успокоивая себя механизмомъ ходьбы…

Когда она вернулась къ дому — огня уже не было въ комнатѣ Марьи Львовны.

На звонокъ Ненси дверь отворила заспанная нянька.

— Барыня вернулась? — спросила Ненси отрывисто.

— Почиваютъ, — отвѣтила нянька, не разобравъ вопроса: — ждали, ждали и почивать легли, а мнѣ сказали, чтобы дожидалась я васъ безпремѣнно…

— Да нѣтъ!.. Я спрашиваю: вернулась?.. вернулась?..

— О! да вы про мамашеньку? а мнѣ и не вдомекъ!.. Нѣту еще, нѣту… А ихъ превосходительство все ждали, ждали и почивать легли.

Блѣдное лицо внучки и особенно сухой блескъ въ глазахъ смутили, поутру, Марью Львовну.

Сусанна явилась изъ своей комнаты только къ завтраку — напудренная, благоухающая. Она, по обыкновенію, приложилась къ рукѣ матери и нѣжно поцѣловала дочь.

Ненси, едва скрывая отвращеніе, отвѣтила на этотъ поцѣлуй Іуды, и ей показалось лицо матери какимъ-то совершенно новымъ, незнакомымъ, точно увидала она его въ первый разъ, или за этимъ всѣмъ видимымъ было открыто только ея глазамъ другое — настоящее, никому, кромѣ нея, неизвѣстное!

Не отрывая пытливаго взгляда, смотрѣла она на полныя, нѣсколько увядшія щеки, большіе изсиня-сѣрые глаза, подъ круглыми темными бровями, на вздернутый носъ и пухлыя красныя губы.

— Куда ты такъ внезапно исчезла вчера? — спросила Сусанна, чувствовавшая себя не совсѣмъ пріятно подъ упорно-пристальнымъ взглядомъ дочери. — Мы всѣ такъ безпокоились, особенно Борисъ Сергѣевичъ… Нѣтъ, въ самомъ дѣлѣ, что съ тобой случилось?

— Развѣ она уѣхала раньше? — удивилась Марья Львовна.

— Ну да… ну да…

— Мнѣ нездоровилось, — сухо проговорила Ненси.

— Такъ что же ты не велѣла разбудить меня?

И бабушка укоризненно покачала головой.

«Ахъ, да оставьте вы меня всѣ!.. всѣ!..» — хотѣлось крикнуть Ненси, но, чтобы скрыть свое волненіе, она низко допустила голову надъ чашкою, и, чуть не обжигаясь, стала молча пить горячій кофе.

Марья Львовна хотя и привыкла къ своеволію и капризамъ избалованной внучки, тѣмъ не менѣе, съ безпокойствомъ слѣдила за ней.

Уйдя сейчасъ же въ свою спальню, Ненси заперлась на ключъ.

Часа въ три она услышала легкій, осторожный стукъ въ двери.

— Кто тамъ?

— Я.

Ненси нарочно переспросила, хотя знала, что это — Войновскій:

— Да кто же?

— Я… я!..

Она щелкнула ключомъ — и онъ вошелъ, свѣжій, веселый, жизнерадостный.

— Что, моя мышка, заперлась? — спросилъ онъ, взявъ ее за подбородокъ: — да и что съ тобою?..

Не столько обезпокоился, сколько удивился онъ, когда она, дрожащая и блѣдная, почти упала на диванъ.

— И вчера тоже… я такъ встревожился!

Кровь бросилась въ голову Ненси.

— Я бы хотѣла… поговорить…

Она съ трудомъ справлялась съ своимъ волненіемъ; ея голосъ прерывался и дрожалъ.

Лицо Войновскаго сразу нахмурилось, и онъ зѣвнулъ.

— Ахъ, Боже мой, да что же случилось? — протянулъ онъ лѣниво, садясь въ кресло возлѣ нея и точно приготовляясь къ чему-то томительно-скучному.

Ненси прямо взглянула ему въ лицо.

— Я знаю все.

Войновскій небрежно пожалъ плечами, не придавая серьезнаго значенія ея словамъ.

— Вы слышите ли? Все!.. Я тамъ была… въ то время… въ коридорѣ!..

Онъ вскочилъ, какъ ужаленный; въ его глазахъ вспыхнула злоба и испугъ, но онъ быстро нашелся:

— Что же, я очень радъ!

Онъ засмѣялся холоднымъ, дѣланнымъ смѣхомъ.

— Вполнѣ достойное возмездіе!.. Подслушивать, подсматривать… Какая гадость!.. Шпіонить… ловить!.. И по дѣломъ!.. и по дѣломъ, и по дѣломъ!…

Онъ заикался, захлебывался отъ нервной торопливости; онъ утратилъ свой обычный, рыцарски-благородный обликъ и походилъ на злого, но безсильнаго, пойманнаго въ засаду звѣря. И обвиненія посыпались за обвиненіями на голову ошеломленной Ненси, не ожидавшей такого исхода.

Онъ говорилъ о томъ, что женщины не умѣютъ быть счастливими, а только притязательны… и чтобы онѣ всегда помнили свое мѣсто, — человѣкъ долженъ всячески отстаивать свою самостоятельность; что женщины и ограниченны, и тупы, и нужно ихъ обманывать, и этого онѣ вполнѣ достойны, потому что жаждутъ только подчинять себѣ, а не умѣютъ вѣрить и любить.

Онъ много говорилъ еще обиднаго, несправедливаго, нелѣпаго и злого, подогрѣвая себя самъ собственными словами. И все, что онъ говорилъ въ эту минуту, такъ было далеко отъ того гимна о вѣчномъ счастьѣ и любви, который еще такъ недавно бросилъ несчастную Ненси въ его объятія.

Ледяной холодъ смерти охватилъ все ея существо. Она почувствовала — точно подъ ея ногами топкое болото… все дальше и дальше засасываетъ оно ее въ свою вязкую грязь, и некуда уйти… и нѣтъ исхода… Погибель!..

Она стала защищаться, и, сама понимая всю слабость своихъ возраженій, при полномъ сознаніи его несправедливости и своей правоты, — говорила тоже обидныя, рѣзкія вещи, а чувствовала, что нужно говорить иначе и что-то совсѣмъ другое…

Выбившись изъ силъ, она залилась горькими, безпомощными слезами.

Ему стало и жаль ее, и отчасти стыдно за себя. Онъ взялъ ея холодную ручку и мягко, любовно началъ успокоивать.

— А все-таки не хорошо шпіонить… — сказалъ онъ тономъ добраго наставника. — Но Богъ съ тобой!.. Я не сержусь.

— Я не шпіонила!..

И съ страшной болью въ сердцѣ, плача и задыхаясь, Ненси передала всѣ подробности нечаянно услышаннаго ею вчера разговора.

Онъ задумчиво гладилъ ее по волосамъ.

— Вотъ, видишь ли, крошка, — сказалъ онъ ласково, устремляя свои черные глаза куда-то въ пространство: — я всю мою жизнь искалъ женщину, кототорая съумѣла бы какъ должно Понять любовь и страсть… «Страсть» и «любовь» — надо понять различіе — нельзя ихъ смѣшивать вмѣстѣ… Человѣка захватитъ, и онъ… самъ не свой — вотъ это страсть!.. Любовь — это… тамъ, глубоко… понимаешь, въ нѣдрахъ души… тамъ!.. И женщина должна понять: любовь — сама по себѣ, страсть — сама по себѣ… Если случится порывъ, влеченіе въ другой — это не есть измѣна!.. Нужно понять… Не простить — ты понимаешь, а какъ умная женщина — понять, такъ какъ вины тутъ нѣтъ вѣдь никакой!.. Вѣдь это тѣло, только тѣло, душа осталась тамъ — гдѣ любишь… тамъ… Въ насъ два начала, два элемента — плоть и духъ…

— Духъ! Духъ! оттого и страсть должна быть также одухотворенная! — вспыхнула въ негодованіи Ненси. — Неправда, все неправда!.. Мы люди, люди, а не звѣри! Вѣдь, другой вы не скажете «страсть», вы не скажете: «плоть», вы будете говорить: «любовь» — и лгать… Выскажете: «люблю» — и солжете, вы потребуете и отъ нея этого злосчастнаго «люблю»… «люблю»… Зачѣмъ?

— Затѣмъ, что женщины не понимаютъ жизни.

— И о вѣчномъ, вѣчномъ, вѣчномъ, вы станете ей говорить — не правда ли?..

— Что-жъ! увлекаясь, человѣкъ преувеличиваетъ многое…

— А женщина должна ему вѣрить?

— Должна? Зачѣмъ должна?.. Но если вѣритъ — то отлично… Вѣра пріятнѣе невѣрія.

— А если послѣ будетъ больно?!.. — съ волненіемъ вырвалось у Ненси.

— Это зависитъ отъ себя, — отвѣтилъ, не смущаясь, Войновскій. — Нужно умѣть стать выше предразсудковъ.

— Отличное существованіе!.. — нервно смѣялась Ненси. — А женщина — та тоже: страсть къ одному, любовь — къ другому?

— Это не есть необходимость… Но если явилось влеченіе — тогда… пускай! Вѣдь еслибы съ тобою случилось что-нибудь подобное, — проговорилъ онъ торопливо, — я бы не сталъ отравлять жизнь неистовствами; я бы спокойно выждалъ минуту… и ты пришла бы ко мнѣ опять!.. Нужно умѣть привязать въ себѣ, нуженъ извѣстный тактъ въ отношеніяхъ…

— Уйдите!.. — сквозь стиснутые отъ душевной боли зубы простонала Ненси.

Онъ вышелъ безмолвно, даже не взглянувъ на нее.

И снова щелкнулъ ключъ въ дверяхъ спальни. Ненси цѣлый день не выходила изъ своей комнаты и отказалась обѣдать. Марья Львовна оскорбилась ея поведеніемъ.

Уѣхавшая послѣ завтрака, Сусанна явилась только въ ночи домой.

А Ненси то ходила взадъ и впередъ по комнатѣ, мрачно сдвинувъ брови, то ложилась навзничь на кушетку и, закинувъ за голову руки, разсѣянно глядѣла вверхъ, постукивая нервно ногой объ ногу. Она чувствовала, что нужно что-то предпринять, а что — сама не знала, Одно было ей ясно: совершилось что-то до безобразія грязное, гнусное, вопіющее!

И не только личная обида мучила ее — нѣтъ, все лицемѣріе, ложь и разукрашенный развратъ окружающихъ ее людей, какъ страшная общая бѣда, камнемъ придавила ей грудь.

«Любовь» и «страсть»… «страсть» и «любовь»? — пыталась она разобраться сама, найти связь и гармонію двухъ этихъ чувствъ. Она мыслила живыми образами, и сердцемъ чувствовала всю правду, но объяснить ее себѣ, облечь въ слово — была не въ силахъ.

— Какъ же это?..

Дрожь отвращенія пробѣжала по ея тѣлу. Негодованіе и жалость, и обида встали изъ глубины души.

— Такъ, значитъ, нѣтъ ничего!.. нѣтъ?.. и все неправда? И вѣрить нельзя! — восклицала Ненси, ломая руки, тщетно ожидая отвѣта въ своей безсильной тоскѣ.

И она горько, горько рыдала, оплакивая свою молодую, поруганную страсть, тоскуя объ утраченныхъ, хотя неясныхъ, но живущихъ въ душѣ, идеалахъ любви.

XVIII.

Такъ прошла недѣля. Ненси старалась избѣгать Войновскаго. Онъ принялъ относительно ея любезный, но нѣсколько оскорбленный тонъ. Лишь изрѣдка въ его бѣгло скользящихъ по ней взглядахъ загорался самодовольный огонь, а улыбка какъ бы говорила: «Ничего! перемелется — мука будетъ».

Не понимая, въ чемъ дѣло, видя исключительно только нервное состояніе Ненси, Марья Львовна совершенно теряла голову, и, наконецъ, подумавъ, что Сусанна — все-таки мать обожаемой ею внучки, рѣшилась подѣлиться съ дочерью своею тревогой.

— Нѣтъ ничего удивительнаго!.. — бойко разъясняла Сусанна. — Une jeune femme… а этотъ… я вѣдь знаю все, — и, какъ бы мимоходомъ, обронила она фразу: — ея герой… онъ старъ для нея…

"Можетъ быть, она и права, эта «каботинка»! — подумала нѣсколько успокоившаяся Марья Львовна, но въ итогѣ не совсѣмъ довольная своей откровенностью съ Сусанной…

— Родная, я къ вамъ съ просьбой, — такъ начала, влетѣть, дня два спустя, въ гостиную Гудауровой, безпокойная Ласточкина: — представьте, какое несчастіе! Эта противная кривляка совсѣмъ, наотрѣзъ, отказалась играть!.. Положимъ, она разстроена, даже собралась уѣхать, для успокоенія нервовъ, но такъ нельзя же подводить!.. Я просто въ отчаяніи!.. Я не рѣшаюсь просить сама вашу прелестную внучку, а вся надежда на васъ, — умоляла она Марью Львовну: — голубушка, спасите!

— Но какъ же я васъ спасу?.. Я для этой роли, кажется, уже немного устарѣла, — отшучивалась старуха, — а Ненси слишкомъ молода…

— Нѣтъ, нѣтъ, не вы… совсѣмъ другое!.. и пьеса другая… Спектакль идти долженъ, но дамъ интересныхъ у насъ нѣтъ совсѣмъ… Поймите мое положеніе! Одно спасеніе, чтобы Елена Сократовна была «гвоздемъ» спектакля… Бояться ей нечего — я выбрала для нея чудную, подходящую роль молоденькой дѣвушки, и пьеса превеселенькая, ее здѣсь любятъ — «Сорванецъ»… Я ужъ рѣшилась сама не играть въ главной пьесѣ — поставлю для себя водевиль, въ концѣ… Спасите, родная! Умоляю!..

Она пыхтѣла и обмахивалась вѣеромъ.

Марья Львовна пробѣжала въ главныхъ сценахъ роль дѣвочки-«сорванца» — ей она очень понравилась. Она боялась только, что Ненси, никогда не игравшая, откажется, испугавшись размѣровъ и отвѣтственности роли.

Самой Ненси не было — она каталась.

— Я подожду ее, — объявила неугомонная Ласточкина.

— Ты знаешь, chère enfant, мы тебя атакуемъ! — встрѣтила ввучку Марья Львовна, когда та, возвратясь, вошла въ гостиную: — мы двѣ союзныя державы, — указала она на Ласточкину, глаза которой съ мольбой были устремлены на Ненси, — и мы тебя атакуемъ!

Бабушка разсказала, въ чемъ дѣло. Ненси попросила дать ей прочесть пьесу.

— Прочтите, прочтите!.. Она коротенькая, а я подожду, пока вы прочтете… я подожду, подожду! — трещала Ласточкина.

Ненси не только не испугалась, а напротивъ, обрадовалась роли. Она съ жадностью ухватилась за мысль, что это дастъ ей возможность уйти отъ ея мучительнаго душевнаго состоянія.

И она сразу всецѣло окунулась въ лихорадочную сутолоку приготовленій къ спектаклю: учила роль, заставляла Марью Львовну, чтобы провѣрить выученное, спрашивать себя по нѣскольку разъ въ день, съ увлеченіемъ ѣздила на репетиціи и по цѣлымъ часамъ совѣщалась съ бабушкой о костюмахъ.

Марья Львовна восхищалась ею и увѣряла, что у нея — талантъ; на репетиціяхъ всѣ ее хвалили, и Ласточкина захлебывалась отъ восторга, хотя тутъ же прибавляла:

— Боюсь, будутъ промахи, непремѣнно будутъ! Но она такъ молода и красива, и притомъ играетъ только въ первый разъ!..

Бабушка ожила. Она присутствовала на всѣхъ репетиціяхъ и готовилась поразить городъ богатствомъ и изяществомъ туалетовъ своей «enfant chérie».

Нельманъ, въ качествѣ директора «Кружка», въ помѣщенія котораго шли репетиціи (спектакль предполагался въ городскомъ театрѣ), держалъ себя очень важно и былъ начальнически строгъ, устроивая постоянныя баталіи съ Ласточкиной изъ-за освѣщенія.

— Однако, cher, — пробовала разъ даже вмѣшаться Марья Львовна: — вы заставляете сидѣть всѣхъ въ темнотѣ — суфлеръ едва читаетъ.

— Нельзя-съ, нельзя-съ!.. — развелъ руками Нельманъ, причемъ лицо его выражало полную непреклонность: — я, какъ директоръ, защищаю интересы учрежденія.

— Но мы вамъ платимъ! — заявила Ласточкина.

— Не мнѣ-съ — «Кружку»!.. Прошу не забывать!..

И только одинъ разъ, и то благодаря неотступной просьбѣ Ненси, суровый директоръ смягчился, и любители не бродили въ потемкахъ, рискуя разбить себѣ лобъ или носъ о кулисы.

Игравшій роль генерала и режиссирующій, въ то же время, спектаклемъ, Эсперъ Михайловичъ, былъ необыкновенно гордъ своимъ положеніемъ.

Кто-то посовѣтовалъ-было пригласить одного изъ актеровъ городского театра, въ качествѣ режиссера.

— Нѣтъ, нѣтъ, нѣтъ! — закипятилась Ласточкина. — Тѣмъ и должны отличаться любительскіе спектакли, чтобы никто не училъ, чтобы въ нихъ не было ничего актерскаго… каждый играетъ, какъ умѣетъ. Среди насъ, наконецъ, столько опытныхъ… Я сама двадцать лѣтъ на сценѣ!..

Пигмаліоновъ мрачно и неотступно ходилъ за Ненси.

На генеральную репетицію явилась Сусанна. Ненси боялась пріѣзда Войновскаго. Однако, онъ остался вѣренъ своему такту — его не было.

Ненси въ первой же сценѣ струсила и, спутавшись сама, сбила всѣхъ окружающихъ.

— Ахъ, какъ вы хорошо играете! — повторяла, обнимая ее въ уборной, дочь предводителя дворянства, тоненькая, хорошенькая, шепелявая барышня, игравшая одну изъ сестеръ. Она жадно ждала провала Ненси, считая роль «сорванца» своей коронной ролью.

— Я говорила — будутъ промахи! — точно радовалась сбывшемуся предсказанію Ласточкина. — Ну, ничего, ничего! — успокоивала она юную дебютантку: — у насъ репетиція безплатная.

Ненси испытывала горькій, самолюбивый стыдъ и готова была плакать.

Въ антрактѣ, передъ выходомъ, она увидѣла возлѣ себя Пигмаліонова съ большой рюмкой мадеры въ рукахъ.

— Совѣтую, — и съ своимъ непоколебимо-мрачнымъ видомъ онъ протянулъ ей рюмку: — успокоитъ нервы!..

Ненси выпила залпомъ, подстрекаемая страхомъ и самолюбіемъ.

Отъ выпитаго ли вина, или просто отъ нервнаго задора, но Ненси, побѣдивъ свою трусость, побѣдила и собравшуюся на репетицію публику, преимущественно учениковъ среднихъ учебныхъ заведеній, шумно выразившихъ свой восторгъ аплодисментами.

— Вы завтра не будете робѣть? — спрашивала у Ненси изнывающая отъ злости предводительская дочка. — Вы знаете примѣту: если удается роль на репетиціи, — говорятъ, непремѣнно провалишь на спектаклѣ.

Въ день спектакля, Ненси съ утра не находила себѣ мѣста отъ волненія. Ее даже не радовали разложенныя въ ея спальнѣ и будуарѣ прелестныя платья, надъ созданіемъ которыхъ такъ много потрудились онѣ съ бабушкой, хотя роль требовала самыхъ простенькихъ туалетовъ.

— Я провалюсь, я провалюсь, — твердила она съ дѣтскимъ упорствомъ, выводившимъ изъ себя Марью Львовну.

— Ты провалиться не можешь — tu es la plus jolie…

— Нѣтъ, нѣтъ! провалюсь, провалюсь! Вотъ увидите!..

Она цѣлый день ничего не ѣла, и къ вечеру показалась даже Марьѣ Львовнѣ похудѣвшею.

— Вы себя положительно портите! — восклицала вечеромъ одѣвавшаяся съ Ненси въ одной уборной предводительская дочка. — Вамъ нужно больше румяниться, какъ можно больше!.. Позвольте, я вамъ сдѣлаю… — и она обильно наградила щечки Ненси румянами.

— Это не портитъ кожи? — съ тревогою освѣдомилась Марья Львовна.

Ее очень безпокоили косметики, въ полной безопасности которыхъ увѣрялъ парикмахеръ, а главное, ее возмущали грязь и пыль за кулисами и даже въ уборной, принадлежавшей оперной примадоннѣ, и гдѣ теперь одѣвалась Ненси.

— Все это ужасно портитъ кожу… и пыль вездѣ…

— Позвольте, душечка, вы слишкомъ красны! — затараторила влетѣвшая въ уборную Ласточкина, въ свѣтло-сѣромъ шолковомъ платьѣ и съ розеткой распорядительницы на правой сторонѣ груди. — У меня рука ужъ навыкла… на-в-ы-кла… — сжавъ губы и откидывая ежеминутно голову, чтобы лучше видѣть, мазала она бѣлилами по тонкимъ чертамъ лица Ненси. — Я гриммъ отлично изучила, отлично!

Но подъ искусными руками отлично изучившей гриммъ Ласточкиной хорошенькая Ненси превратилась чуть не въ урода: бѣлое, красное лежало лепешками, носъ сдѣлался длиннымъ, широкія, черныя, какъ чернила, брови рѣзкими полосами тянулись по бѣлому, какъ бумага, лбу…

Ласточкина была въ восторгѣ отъ своего произведенія.

— Вы не смотрите, что отсюда рѣзко — оттуда будетъ только-только въ мѣру… театръ большой.

Но Марья Львовна прямо испугалась безобразнаго вида своей любимицы и не знала, что дѣлать, такъ какъ въ искусствѣ гримировки была совсѣмъ неопытна.

По счастію, въ уборную легкой сильфидой впорхнула Серафима Константиновна, тоже участвовавшая въ этомъ спектаклѣ.

Увидя свою прелестную «Весну» въ такомъ ужасномъ гриммѣ, она иронически усмѣхнулась и, несмотря на энергичные протесты Ласточкиной, уничтожила всю ея художественную работу. Она сдѣлала Ненси совершенно блѣдной, сильно увеличивъ ея глаза, что придало всему лицу нѣсколько странное выраженіе, но сохранило его красоту.

— Courage, courage! — подбадривалъ Ненси преобразившійся въ генерала Эсперъ Михайловичъ.

— Совѣтую вамъ… какъ вчера… глоточекъ, другой, — тихо, но многозначительно шепнулъ точно пришитый къ хвосту Ненси Пигмаліоновъ.

Ненси не видѣла, не слышала, не понимала ничего — она была точно въ чаду. Сердце ея прыгало и замирало, ноги дрожали, подкашиваясь…

Большой залъ, съ уменьшеннымъ, сравнительно со сценой, свѣтомъ ошеломилъ ее. Однако, она не сробѣла, и не по вчерашнему — бойко повела свою роль, мило конфузясь, но не это трусости, а отъ новизны и непривычки.

Вдругъ, среди самой оживленной своей сцены, она внезапно остановилась, устремивъ въ одну точку испуганные глаза. Точка эта была лицо Войновскаго, скорѣе угаданное, чѣмъ увидѣнное Ненси въ полутьмѣ широкаго зала. Но это было одью мгновенье. Какая-то дикая злость охватила все ея существо, а бѣсъ самолюбія зажегъ огнемъ ея глаза и рѣчи… Она почувствовала себя сильной на этихъ, стоящихъ выше всей остальной толпы, подмосткахъ, а главное — выше его.

Ее вызывали, ей хлопали, кричали… Самыя разнообразныя чувства волновали ей сердце, успѣхъ пьянилъ, исключительность переживаемыхъ минутъ какъ бы радовала…

Такое горячечное, полусознательное состояніе не покидало ее весь вечеръ: и тогда, когда выходила она на вызовы публики, и когда подали ей изъ оркестра — а Эсперъ Михайловичъ передалъ — огромную корзину розъ и бѣлыхъ гіацинтовъ, и когда прикладывались въ ея ручкамъ восторженные поклонники, и когда гордая ея успѣхомъ бабушка, цѣлуя ее, шептала ей на ухо:

— Charmeuse et grand talent!

Все это пронеслось для Ненси въ какомъ-то смутномъ снѣ.

Послѣ спектакля рѣшено было ѣхать ужинать въ Кружокъ. Ужинъ затѣяла Ласточкина, или, вѣрнѣе, ея мужъ.

Марья Львовна отказалась сопровождать Ненси. Она чувствовала себя очень уставшею. Ненси поѣхала въ обществѣ Пигмаліонова. За время репетицій и спектакля, она привыкла къ нему, и ее даже стало забавлять его молчаливое, мрачное ухаживаніе.

Когда они пріѣхали въ «Кружокъ» — всѣ были уже въ сборѣ, и Ласточкинъ изнывалъ, ожидая замѣшкавшуюся Ненси, изъ-за которой не садились за столъ.

Первое, что бросилось въ глаза Ненси, было лицо Сусанны, забравшейся тоже на ужинъ; а когда, послѣ закуски, обносили борщокъ, въ дверяхъ показался Войновскій.

Ненси едва не вскрикнула.

— Не пускайте… ко мнѣ никого не пускайте! — прошептала она скороговоркой Пигмаліонову.

Онъ сейчасъ же занялъ свой стулъ. Сусанна сидѣла наискось отъ дочери и находилась, повидимому, въ самомъ веселомъ расположеніи духа, съ улыбкой устарѣвшей вакханки.

Войновскій занялъ мѣсто далеко на другомъ концѣ стола, возлѣ тающей отъ восторга имѣть его своимъ кавалеромъ предводительской дочки, пріѣхавшей на ужинъ въ сопровожденіи какой-то замаринованной тетушки. Отецъ ея былъ въ отъѣздѣ, а мать, хронически больная женщина, не покидала своей квартиры.

Пигмаліоновъ усердно подливалъ вино въ стаканъ Ненси, и она не отказывалась — пила съ удовольствіемъ. Ей почему-то вспомнились слова Войновснаго, сказанныя въ ихъ первое, роковое свиданіе: «Ты не любишь вина — я научу тебя любитъ его»… И Ненси сегодня любила вино и даже понимала, что можно его пить, пить до тѣхъ поръ, пока не станетъ «все равно». Да, «все равно» — жить, умереть, страдать, блаженствовать, любить и ненавидѣть!..

Подъ общій шумъ и говоръ, Сусанна что-то говорила ей, черезъ столъ, потомъ засмѣялась и, до половины прикрывъ вѣеромъ лицо, подмигнула лукаво въ сторону Пигмаліонова.

— Мнѣ душно здѣсь, — сказала Ненси, вставъ съ мѣста.

За нею сейчасъ же послѣдовалъ ея кавалеръ. Минуя маленькую голубую гостиную, обставленную совсѣмъ по казенному, Ненси вошла въ темный залъ, освѣщенный только свѣтомъ, проникавшимъ изъ гостиной. Ненси опустилась на длинный, простѣночный диванъ, откинувъ голову назадъ, и закрыла глаза.

— Не обращайте на меня вниманія, — мнѣ надо успокоиться.

Когда она вернулась въ столовую, тамъ было еще шумнѣе и оживленнѣе. Ужинъ приходилъ къ концу и наступало самое веселое, непринужденное время…

Ненси встрѣтила задорный, точно поощряющій взглядъ матери, и вся затрепетала.

Между тѣмъ тосты сыпались за тостами, и больше всего пили за ея здоровье, прославляли ея талантъ, красоту, молодость…

Когда же вниманіе было отъ нея отвлечено тостами, направленными по адресу дѣйствующихъ лицъ спектакля, къ ней подошелъ, съ загадочной, нѣсколько робкой улыбкой и съ бокаломъ въ рукѣ — Войновскій.

— Позвольте мнѣ тоже выпить за ваше здоровье, — проговорилъ онъ почтительно. — Вы были сегодня прелестны, я искренно любовался вами.

Притронувшись слегка своимъ бокаломъ къ ея бокалу, онъ отошелъ. И Ненси стало такъ страшно, какъ страшно бываетъ маленькимъ дѣтямъ, когда нянька, среди чужихъ незнакомыхъ лицъ, оставитъ ихъ однихъ.

Да, все это чужое, страшное: и длинный столъ съ смятыми салфетками, опустошенными бутылками, съ остатками мороженаго на тарелкахъ, и красный Ласточкинъ, съ сіяющимъ лицомъ наѣвшагося обжоры, и Серафима Константиновна, снизошедшая до вниманія къ полковнику Эрастову, и Ласточкина, и Сильфидовъ, и Сусанна, и Пигмаліоновъ, и… О, все это страшное, лишнее, ненужное, чужое!..

И она стала ждать, чтобы онъ снова скорѣе подошелъ къ ней.

Онъ угадалъ ея желаніе. При первой удобной минутѣ онъ былъ уже около нея.

— Ты очаровательна сегодня, — проговорилъ онъ тихо, сразу переходя на «ты». — Довольно упрямиться, довольно сердиться!..

— Зачѣмъ вы меня мучаете? — проговорила она едва слышно.

Они продолжали разговоръ въ полголоса.

— Я мучаю? Я?.. Это мило!.. Ты мучаешь… ты!.. Ты извела меня, я мѣста не нахожу — и я же, по твоему, виноватъ?!.. Когда я люблю тебя больше жизни!..

Она слушала его страстный полушопотъ, и ей казалось, что все окружающее уходитъ отъ нея куда-то далеко-далеко, и ничего нѣтъ, кромѣ этихъ большихъ, черныхъ, полу-закрытыхъ, сжигающихъ ее глазъ и этого ласкающаго слухъ полушопота…

— Такъ рѣшено — сейчасъ я выйду, а ты, незамѣтно, уйди черезъ десять минутъ.

Она ничего не отвѣтила; однако, едва прошли десять минутъ — она уже была на подъѣздѣ, гдѣ ее ожидалъ Войновскій.

…И вотъ опять очутилась Ненси въ причудливыхъ, красивыхъ стѣнахъ пріюта. Но только это была другая Ненси. Та — прежняя — въ полномъ незнаніи боялась и радовалась страсти, а эта — ничего не боялась и ничему не радовалась… Зачѣмъ она пришла сюда?.. Она пришла, какъ жалкій нищій въ свою убогую лачугу, гдѣ все-таки было лучше, чѣмъ на холодной мостовой…

Но чѣмъ веселѣе и безпечнѣе смотрѣлъ Войновскій, тѣмъ задумчивѣе становилась Ненси, и между ея тонкими бровями на бѣломраморномъ лбу залегла продольная морщинка.

Злоба преступника къ виновнику своего паденія, ненависть раба грызли ея душу, и къ этому примѣшивался малодушный, ребяческій страхъ: она и ненавидѣла, и боялась утратить этого человѣка, безотчетно торжествуя свою побѣду надъ нимъ.

— Ты дѣлаешься женщиной… Изъ ребенка становишься львицей, — сказалъ ей Войновскій.

— А это развѣ хорошо? — спросила Ненси равнодушно.

— Еще бы!.. Мы съ тобой дѣлаемся взрослыми. Мы начинаемъ входить въ жизнь!..

XIX.

Юрій писалъ все чаще и чаще; его письма выражали нетерпѣніе; онъ жаловался на экзамены, затягивающіе его пріѣздъ.

Ненси ожидала свиданія съ нимъ, уже безъ радостнаго ужаса, а спокойно, какъ что-то неминуемое и неизбѣжное.

Рѣшено было выѣхать въ деревню въ первому іюня, безъ Юрія.

Несмотря на холодность Марьи Львовны и почти нескрываемое презрѣніе со стороны дочери, Сусанна вовсе не думала ихъ покидать. Она превосходно проводила время съ юнымъ Сильфидовымъ и находила жизнь въ русскомъ большомъ городѣ также не лишенной своеобразной прелести.

— Право, послѣ долгаго скитанія за границей, j’aime ma patrie, — сказала она Марьѣ Львовнѣ, сообщивъ при этомъ, что проведетъ съ ними мѣсяца полтора, въ деревнѣ; а послѣ, если maman будетъ добра помочь ей — отправится въ Біаррицъ, такъ какъ les bains de mer ей необыкновенно полезны.

— Ты черезъ двѣ недѣли пріѣзжай сюда подъ какимъ-нибудь предлогомъ… Ну, заказать платье… что-ли?.. А послѣ… меня звала погостить grand’maman въ деревню, — объявилъ Ненси Войновскій въ ихъ послѣднее свиданіе.

Эсперъ Михайловичъ рѣшилъ, что не можетъ отпустить безъ своей опеки дорогихъ сердцу друзей и въ самый день отъѣзда явился, съ утра, съ заграничнымъ небольшимъ чемоданомъ и пледомъ, стянутымъ въ ремняхъ.

Часы, проведенные въ вагонѣ, прошли незамѣтно и весело въ общихъ разговорахъ.

На одной изъ маленькихъ станцій, Эсперъ Михайловичъ, замѣтивъ стоящій рядомъ, на пути, товарный поѣздъ, полный переселенцами, — крикнулъ изъ окошка:

— Куда ѣдете, братцы?

— А нужду добывать! — шутливо откликнулся высокій, худощавый старикъ.

Въ единственное широкое отверстіе товарнаго вагона тѣснились женщины, съ грудными дѣтьми, и подростки, съ любопытствомъ глазѣвшіе на пассажировъ; мужики посолиднѣе предпочитали лѣниво лежать въ темной глубинѣ вагона.

— А онъ не безъ остроумія, этотъ русскій народъ, — сказалъ Эсперъ Михайловичъ, вспоминая отвѣтъ мужика, когда товарный поѣздъ медленно поползъ дальше.

На станціи, отъ которой имѣніе Марьи Львовны отстояло въ тридцати верстахъ, ожидали пріѣхавшіе удобные экипажи, нѣсколько стариннаго образца, и встрѣтилъ самъ управляющій, Адольфъ Карловичъ. Онъ очень суетился, безтолково болтался между вещами и прислугой, и, забравъ наконецъ безчисленныя картонки со шляпами, помчался впередъ, чтобы встрѣтить хозяевъ у воротъ ввѣреннаго его попеченію имѣнія.

— Не скажу, чтобы этотъ способъ передвиженія былъ мнѣ особенно по вкусу, даже при извѣстномъ комфортѣ, — замѣтила Марья Львовна, когда экипажи двинулись въ путь.

Дорога, по которой они ѣхали, не изобиловала красотами природы: однообразныя, безконечныя поля, кой-гдѣ мелкій кустарникъ, низкорослое, корявое деревцо, овражекъ, съ пересохшимъ русломъ весенняго ручья и опять все та же безграничная, необозримая степь. Изрѣдка попадались то русскіе, то татарскіе поселки, такъ какъ населеніе въ этой полосѣ Россіи было смѣшанное.

Солнце начинало сильно припекать, и путешественники рѣшили сдѣлать привалъ. Они остановились у самой крайней избы небольшой русской деревни. Изба стояла на выѣздѣ, и въ ней примыкалъ ровный, красивый лужокъ, недавно выкошенный, особенно пріятно ласкавшій главъ своею зеленью.

День былъ праздничный. По единственной деревенской улицѣ разгуливали дѣвушки и парни, сидѣли на завалинкахъ мужики и бабы. Нѣкоторые снимали шапки и кланялись при встрѣчѣ съ сидящими въ экипажахъ. Путешественники вошли въ избу напиться чаю.

Изба была просторная и раздѣлена на-двое ситцевой занавѣской, но пахло въ ней чѣмъ-то кислымъ. Изъ-за занавѣски раздавался жалобный пискъ, похожій на мяуканье больного котенка. Мужикъ досталъ большой, тусклый, нечищенный самоваръ и отправился съ нимъ въ сѣни. Въ растворенную дверь набралась цѣлая куча черноволосыхъ, русыхъ, бѣлобрысыхъ, загорѣлыхъ ребятишекъ, а впереди всѣхъ вылѣзла хорошенькая, смуглая дѣвочка, лѣтъ семи, съ туго заплетенными косичками и большими, глубокими голубыми глазами.

— Elle est bien gentille, cette petite mignonne, — воскликнула Сусанна. — Поди сюда, поди сюда!.. — звала она дѣвочку.

Та не двигалась. Сусанна сама подошла въ ней вынула изъ своего шолковаго, висящаго на рукѣ, ридикюля шоколадную, обернутую въ свинецъ, конфекту и протянула ребенку:

— Вотъ возьми!

Дѣвочка точно испугалась и, помотавъ головенкой, быстро спряталась въ толпу ребятишекъ.

— Mais tout-à-fait sauvage, — проговорила съ сожалѣніемъ Сусанна.

Когда Марья Львовна и Ненси вышли на улицу, чтобы садиться въ экипажъ, глазамъ ихъ открылась умилительная картина: по лужайкѣ, прилегавшей къ избѣ, рѣзво бѣгала Сусана и ее догонялъ запыхавшійся Эсперъ Михайловичъ.

— Однако, надо усмирить ихъ! — разсердились Марья Львовна. Она послала за дочерью и ея веселымъ кавалеромъ. Господа усѣлись въ экипажи. Въ толпѣ, тѣснившейся у избы, опять нѣкоторые сняли шапки.

— Прощайте, милые, прощайте!.. — привѣтливо кивала головой Сусанна. — Ah, que j’aime le peuple, la campagne!.. c’est si joli!.. — воскликнула она, когда экипажи двинулись въ путь.

XX.

— Ну вотъ, моя крошка, мы и въ нашемъ родномъ гнѣздѣ! — говорила вечеромъ Марья Львовна, укладывая, какъ въ доброе старое время, Ненси въ постель.

Ненси спала неспокойно, поутру отправилась въ садъ, обошла всѣ дорожки; постояла задумчиво въ своемъ любимомъ бельведерѣ, бѣлыя колонны котораго еще болѣе потрескались и облупились; машинально потрогала перекинувшуюся черезъ балюстраду вѣтку старой чахлой сирени, скупо покрытую цвѣтами; зашла и въ рощу, но… въ обрыву пойти не рѣшилась.

Юрія ждали въ 12-му іюня. Ненси цѣлые дни проводила въ старомъ саду, въ самыхъ заглохшихъ его закоулкахъ, умышленно стараясь избѣгать встрѣчъ съ Сусанной и Эсперомъ Михайловичемъ, видимо чувствовавшими себя превосходно на лонѣ русской природы.

— Я возрождаюсь здѣсь, положительнымъ образомъ возрождаюсь! — восклицалъ Эсперъ Михайловичъ, моложаво пожимая своими худыми плечами.

Сусанна, напротивъ, имѣла томный видъ и была мечтательно молчалива.

Бабушка сидѣла за дѣлами, провѣряя счета, а по вечерамъ играла въ карты.

Заглянувъ въ библіотеку, Ненси попыталась-было читать, но едва одолѣла и страницу. Совсѣмъ что-то необычное творилось въ ея душѣ. Былъ ли то страхъ передъ свиданіемъ съ мужемъ, или тоска по отсутствующемъ Войновскомъ? Нѣтъ! что-то не вылившееся въ ясную, опредѣленную форму мучило ее; какая-то разорванность мыслей и чувствъ — всего существа. Точно взяли и разорвали ее на тысячу кусковъ, и отъ безсильнаго стреиленія соединить ихъ вмѣстѣ, собрать снова въ одно цѣлое — испытывала она непріятное, тягучее чувство…

День пріѣзда наступилъ. Ненси овладѣлъ малодушный страхъ, и на вокзалъ она не поѣхала, ссылаясь на нездоровье.

Встрѣча была неловкая, странная… И они оба смутились.

Но обаяніе лѣта, родной природы, чудныхъ воспоминаній любви — заставили его скоро позабыть непріятное ощущеніе первой минуты. А она? Она съ каждымъ днемъ все становилась нѣжнѣе и нѣжнѣе… и въ ласкахъ его старалась найти для себя забвеніе, уйти отъ себя самой. Казалось, снова воскресла весна ихъ любви. Они читали, гуляли вмѣстѣ по деревнѣ, заходили въ избы, гдѣ онъ подолгу засиживался, бесѣдуя со старыми пріятелями своего дѣтства.

Они возвращались веселые и радостные, строя планы будущаго, оглашая рощу молодыми голосами…

Но чѣмъ ближе подходилъ роковой день, назначенный Войновскимъ, тѣмъ тревожнѣе, порывистѣе становилась Ненси.

Она объявила мужу о своемъ отъѣздѣ наканунѣ этого дня, улыбаясь натянутой, виноватой улыбкой.

— Какъ же ты поѣдешь одна? — восиротивился онъ. — Я поѣду съ тобой.

— Нѣтъ, нѣтъ, нѣтъ! Меня это только стѣснитъ… Мнѣ нужно… къ портнихѣ… разныя неинтересныя дѣла… я буду торопиться, и… все выйдетъ нехорошо.

Онъ удивился, но не настаивалъ.

Ненси уѣхала одна.

Въ городѣ она вела себя невозможно: отравила Войновскому всю сладость ожидаемаго съ нею свиданія, и видя передъ собой ея постоянно испуганное лицо и вѣчныя слезы, онъ поспѣшилъ проводить ее, раньше опредѣленнаго часа, назадъ въ деревню.

Молчаливая, угрюмая, она заставила не на шутку встревожиться Юрія.

— Да что съ тобой?.. На тебѣ лица нѣтъ…

— Лицо есть, да только фальшивое, — отвѣтила она рѣзко.

А на утро сама повела его въ обрыву.

— Знаешь ли, зачѣмъ я повела тебя сюда? — спросила она вызывающимъ тономъ.

Изумленный Юрій молчалъ.

— А чтобы сказать тебѣ, что ты можешь меня сейчасъ сбросить съ обрыва и убить, если хочешь.

— Ты съ ума сошла! — остановилъ ее возмущенный Юрій.

— Нѣтъ… слушай меня!.. Я тебѣ хочу сказать… тебѣ… тебѣ — слышишь?.. потому что здѣсь, на этомъ самомъ мѣстѣ, я была другою возлѣ тебя!.. Ты знаешь, что я дѣлала весь этотъ годъ? Знаешь?..

И она разсказала ему все… Глаза ея горѣли сухимъ блескомъ, голосъ былъ жесткій. Она была безпощадна къ себѣ, и чѣмъ больше раскрывала подробностей, тѣмъ чувствовала большее удовлетвореніе.

При первыхъ же словахъ ужаснаго покаянія, Юрій хотѣть крикнуть: — «не надо! довольно!» — но она такъ упорно, съ такой злобной настойчивостью и нервной силой продолжала свою исповѣдь, что остановить ее не было возможности. Какъ потокъ, прорвавшій плотину, рѣчь ея неслась каскадомъ, ничего не щадя, все сокрушая на пути.

— Видишь, какая я низкая!.. и я не могу иначе… Онъ позоветъ, и я опять… пойду къ нему, опять! — шептала она съ болѣзненной злобой, дойдя въ своемъ разсказѣ до исторіи съ матерью и возобновленнаго сближенія съ Войновскимъ.

Возлѣ нея раздалось глухое, сдержанное рыданіе. Это плакалъ Юрій, припавъ головой на тотъ самый камень, гдѣ между ними былъ заключенъ союзъ ихъ молодой любви.

— А-а-а!.. Боже мой! — простонала Ненси. — Не надо!.. возьми, размозжи мою голову… но не надо!..

Юрій поднялъ заплаканное лицо. Глаза его стали совершенно темными и точно ушли куда-то дальше въ глубь…

Наступило томительное, тяжелое молчаніе.

— Такъ что же дѣлать? — беззвучно проговорила Ненси.

Вѣтеръ шелестилъ листвой деревьевъ, а ихъ вѣтки, сплетаясь, точно сообщали другъ другу о только-что слышанной, печальной и страшной исповѣди, и точно сожалѣли и оплакивали… и, покачиваясь, недоумѣвали… Внизу, на днѣ обрыва, играя мелкимъ щебнемъ, любовно журчалъ ручей.

— Что же дѣлать? — повторила Ненси.

Вихрь въ эту минуту порывомъ налетѣлъ на деревья и промчался дальше. И снова все смолкло, только по прежнему колебались вѣтви да тихо-тихо трепетали листья.

— Что же дѣлать? — раздался въ третій разъ тотъ же тоскливо-упорный вопросъ.

— Не знаю, — едва слышно прошепталъ Юрій.

Онъ всталъ и пошелъ медленно, не оглядываясь, самъ не понимая, зачѣмъ, куда идетъ.

— Не знаешь… — повторила почти безсознательно Ненси.

Она, шатаясь, подошла къ краю обрыва. Страшная внезапная мысль, какъ молнія, освѣтила ея сознаніе:

— Минута — и всему конецъ!

Вдругъ сильныя руки схватили ее сзади… Юрій, по странному предчувствію, обернулся и сразу бросился въ обрыву.

Почти безчувственную перенесъ онъ Ненси на камень.

— Ненси, — сказалъ онъ ей, когда она очнулась: — все будетъ хорошо!.. Ты слышишь?.. Не знаю самъ я, какъ… Мнѣ надо разобраться… все это вдругъ… Но… будетъ… хорошо!..

Его голосъ звучалъ рѣшительно, хотя рѣчь обрывалась, а лѣвой рукой онъ держался за грудь, точно боясь, что сердце дѣйствительно разорветъ ее.

XXI.

И настали для Юрія черные, трудные дни — дни смятенія, тоски, негодованія. Онъ возмущался не только бабушкой, считая ее причиною всѣхъ золъ, не только потерявшей нравственный обликъ Сусанною и романтично-развратнымъ Войновскимъ, не только ими всѣми, этими забывшими и стыдъ, и честь людьми — онъ возмущался самой Ненси, потому что считалъ ее чистой сердцемъ и сильной духомъ. Но всякій разъ, когда негодованіе на нее закипало въ груди, на смѣну являлось чувство мучительной жалости и состраданія и какая-то неясная для него самого рѣшимость пожертвовать собою.

Такъ же, какъ въ то прошедшее время, передъ своимъ отъѣздомъ въ консерваторію, онъ по цѣлымъ днямъ уходилъ въ лѣсъ и одинъ, совсѣмъ одинъ, переживалъ тяжелую, сложную борьбу мыслей и чувствъ. Жизнь въ этомъ домѣ его тяготила, но онъ зналъ, что теперь уйти еще нельзя.

Ненси понимала остроту его душевнаго состоянія; подъ предлогомъ болѣзни Муси, у которой рѣзались коренные зубы, она устроила свою спальню возлѣ дѣтской ребенка. Зловѣщее что-то витало въ стѣнахъ роскошнаго барскаго дома.

Не замѣчали, или просто не хотѣли этого знать, лишь Сусанна да Эсперъ Михайловичъ, болѣе чѣмъ когда-нибудь считавшіе жизнь вѣчнымъ праздникомъ въ этомъ мірѣ, лучшемъ изъ міровъ.

Но Марья Львовна зорко слѣдила за событіями и, хотя не могла знать всего, но предполагала, что Юрій — единственная причина странной неурядицы, и съ каждымъ днемъ сильнѣе ненавидѣла его.

Отъѣздъ Сусанны, а вслѣдъ за этимъ пріѣздъ Войновскаго нѣсколько разсѣяли мрачное настроеніе Марьи Львовны. Она надѣялась, что теперь Ненси, можетъ быть, воспрянетъ духомъ и все пойдетъ по иному.

«Все-таки, il est bien beau encore», — думала она о Bofiновсвомъ.

Наталья Ѳедоровна чуяла, что съ сыномъ творится что-то неладное, но недоумѣвала, съ какой стороны подойти къ щекотливому вопросу. Юрій вообще былъ скрытенъ, а тамъ, гдѣ дѣло касалось его сердечныхъ движеній, — прятался, какъ улитка, отъ всякаго посторонняго вторженія, не дѣлая въ такихъ случаяхъ исключенія даже и для матери.

— Вы не находите, что этотъ grand artiste, — злобно проговорила Марья Львовна, бесѣдуя съ Войновскимъ, — отравляетъ всѣмъ намъ существованіе… Я, право, очень бы хотѣла развода.

— О, нѣтъ!.. Онъ очень милый молодой человѣкъ, немного странный только, — заступился Войновскій.

Однако самъ онъ тоже обращался не такъ уже свободно съ Юріемъ, какъ прежде, и даже какъ бы избѣгалъ его, хотя Ненси не обмолвилась ни словомъ о страшной сценѣ у обрыва.

По пріѣздѣ Войновскаго, Юрій встрѣтился съ нимъ за обѣдомъ. Непонятное, дикое желаніе овладѣло имъ въ первую минуту: подойти къ этому старому красавцу и ударить его по лицу, при всѣхъ. Онъ едва сдержалъ свой безобразный порывъ.

«Не этимъ же рѣшать такой вопросъ», — подумалъ онъ, сгорая отъ внутренняго за себя стыда.

Рѣшительная минута, однако, пришла — онъ это понялъ, но какъ она разрѣшится — было для него, попрежнему, неясно. И новое, доселѣ неизвѣданное имъ чувство, острое и злое, змѣей обвилось вокругъ сердца и жгло его и жалило. То была ревность.

Всѣ чувствовали себя тяжело. Бываетъ такъ иногда передъ грозой: сгущенный воздухъ какъ-то странно давитъ грудь и что-то безпричинное, но неотступное волнуетъ и тревожитъ.

— Ты знаешь, я разсказала ему все! — сообщила Ненси Войновскому, гуляя съ нимъ по тѣнистымъ дорожкамъ стариннаго сада.

Онъ весь вспыхнулъ и разсердился.

— Удивительное дѣло, какъ люди любятъ осложнять свою жизнь!.. Все шло прекрасно… хорошо…

— Ахъ, ты находишь, что хорошо?

— Конечно!.. Такъ нѣтъ — надо запутать, осложнить!.. Удивительная способность! — пожалъ онъ сердито плечами. — Ну, что же дѣлать теперь?.. Что?..

А Ненси испытывала злорадное, мстительное чувство при видѣ его замѣшательства.

— Поразительная нелѣпость!.. Изъ самаго обыденнаго дѣла устроить цѣлую исторію!..

Весь день онъ былъ видимо разстроенъ и за обѣдомъ ничего почти не ѣлъ. Ночь тоже провелъ отвратительно.

— Чортъ знаетъ, какое безтолковое положеніе! — волновался онъ, ходя по большому кабинету покойнаго мужа Марьи Львовны, куда его помѣстили.

Онъ вспоминалъ свою жизнь, всѣ мимолетныя и болѣе продолжительныя связи. Никогда ничего подобнаго съ нимъ не случалось. Все такъ бывало просто, естественно.

— Положительно, народились кавіе-то выродки, психопатическіе и нелѣпые! — негодовалъ онъ и досадовалъ, и раскаивался въ своемъ увлеченіи Ненси.

Онъ безповоротно рѣшилъ завтра же уѣхать.

— Если она такъ любитъ бури и скандалы — пускай распутываетъ сама эту путаницу.

Поутру онъ всталъ рано, но, несмотря на смутную внутреннюю тревогу, какъ всегда, занялся самымъ тщательнымъ образомъ своимъ туалетомъ. Освѣженный холоднымъ душистымъ умываньемъ, съ подвитыми, надушенными усами, онъ собирался уже приняться за укладываніе своего чемодана, какъ былъ внезапно непріятно пораженъ появленіемъ Юрія въ кабинетѣ.

— Я пришелъ вамъ сказать, — началъ отрывисто Юрій, глядя въ упоръ на него сѣрыми, скорбными глазами: — сказать… или предложить… Нѣтъ! я пришелъ объявить вамъ, что я даю женѣ моей свободу… И если вы порядочный человѣкъ… если вы честный — вы женитесь на ней.

Войновскій растерянно указалъ Юрію на стулъ, по другую сторону письменнаго стола.

— Благодарю, — сухо уклонился Юрій отъ любезнаго приглашенія.

И они стояли другъ противъ друга, за большимъ стариннымъ краснаго дерева, съ бронэой, столомъ — оба блѣдные, оба дрожащіе…

Изъ открытаго окна, на середину комнаты, задѣвая столъ, искрясь въ бронзѣ массивныхъ подсвѣчниковъ, падалъ широкой косой солнечный столбъ, а въ немъ, точно въ плавномъ ритмическомъ танцѣ, кружились миріады пыльныхъ точекъ. Онѣ играли, перегоняли другъ друга, волнообразно качались…

Глаза Юрія смотрѣли строго. Взглядъ Войновскаго выражалъ ненависть и нескрываемое презрѣніе.

— Такъ вотъ я вамъ объявляю мое рѣшеніе!.. — сказалъ Юрій, и голосъ его, какъ металлъ, зловѣще гулко прозвучалъ въ стѣнахъ высокой комнаты.

— Позвольте!.. — Войновскій постарался насколько возможно овладѣть собою. — Я вамъ, кажется, не далъ ни повода, ни права говорить со мною такимъ образомъ.

— Повода? Нѣтъ… А право?.. Вы понимаете сами мое право… Вѣдь вы же сдѣлали ее несчастной, сбили съ пути, лишили покоя, семьи!.. Отдайте же ей свою жизнь!.. Или жизнь эта дороже совѣсти и чести?..

— Вы, молодой человѣкъ, слишкомъ злоупотребляете этимъ словомъ, — произнесъ, съ натянутой улыбкой, блѣдный какъ полотно Войновскій. — Но вы слишкомъ взволнованы, и я не принимаю вашихъ словъ серьезно.

— Напрасно не принимаете! — вспылилъ Юрій.

— Позвольте, дайте мнѣ докончить. Во-первыхъ, я ничего не отнималъ у особы, о которой вы говорите… лучшимъ доказательствомъ чему служитъ эта сцена: вы объясняетесь со мною какъ оскорбленный мужъ…

— Не мужъ, а человѣкъ, защищающій другого.

— Ну человѣкъ!.. во всякомъ случаѣ — близкій… А вы говорите, что я что-то отнимаю, разрушаю…

— Покой вы отняли!.. — гнѣвно воскликнулъ Юрій: — вы понимаете?.. спокойную совѣсть!.. А что вы дали? Что, — кромѣ обиды и позора!.. Такъ искупите же свою вину — я вамъ даю возможность.

— Такого злодѣя надо бѣжать, а не предлагать ему жениться.

Высокій лобъ Войновскаго покрылся красными пятнами.

— Честь — понятіе условное, — произвесъ онъ какъ-то неестественно громко, и въ его бархатномъ голосѣ появились необычайныя визгливыя ноты. — Да и въ дѣлахъ любви… при чемъ тутъ честь?

Юрій замеръ и впился жадными глазами въ это красивое, но ставшее плоскимъ и жалкимъ, въ своемъ испугѣ, лицо.

Его рука, съ тонкими пальцами, опираясь на спинку стула, вздрагивала при каждомъ словѣ Войновскаго, точно отъ нривосеовенія электрическаго тока. Его неожиданное молчаніе раздражало и злило еще больше Войновсваго.

— Мы только идемъ женщинамъ на встрѣчу. И въ данномъ случаѣ, — проговорилъ онъ съ особенной злобой: — я только отвѣчалъ… я…

Косой солнечный столбъ дрогнулъ и весь всколыхнулся. Миріады пыльныхъ точекъ потеряли плавность ритма и, прерванныя въ своемъ волнообразномъ круженіи, смѣшались, завертѣлись въ хаосѣ дикой, необузданной пляски.

Войновскій лежалъ на полу, и тутъ же, въ нѣсколькихъ вершкахъ отъ его блѣднаго лица, валялся тяжелый бронзовый подсвѣчникъ.

«Что это?.. Что это?!. Дѣйствительность или мучительный бредъ»?

Ужасъ леденилъ сознаніе Юрія.

Кровь текла изъ раны на вискѣ и медленно скатывалась на полъ по мертвому лицу.

Кровавая тонкая змѣйка предательски подползла къ самымъ ногамъ Юрія.

Онъ выбѣжалъ въ смежную комнату и закричалъ дикимъ, не своимъ голосомъ.

— Я — убійца!!!…

И снова онъ пересталъ помнить, понимать…

XXII.

Ненси, несмотря на всѣ доводы Марьи Львовны, за границу не поѣхала. Онѣ поселились въ небольшой, наскоро нанятой квартирѣ въ городѣ, вывезя изъ старой только необходимое.

И часто, часто, по вечерамъ, ѣздила она одна въ шарабанѣ на окраину города, къ бѣлой, высокой тюрьмѣ, гдѣ содержался Юрій. Дальше темной лентой вилась дорога и тонула въ туманной дали; еще дальше, узкой каймой вдоль синяго неба чернѣла опушка лѣса.

Ненси нервно поворачивала лошадь, спасаясь отъ страшныхъ воспоминаній.

Въ новой маленькой квартирѣ никого не принимали, за исключеніемъ неизмѣннаго Эспера Михайловича. Но ни онъ, ни Марья Львовна не смѣли заикнуться Ненси ни о «дѣлѣ», ни о ея внутреннемъ состояніи.

Совсѣмъ не религіозная, Марья Львовна теперь цѣлыми часами простаивала передъ стариннымъ фамильнымъ кіотомъ. Она не молилась, а просто недоумѣвала передъ безсиліемъ своего нравственнаго банкротства и, движимая чувствомъ самосохраненія, искала, безъ вѣры, въ молитвѣ опоры.

— Бабушка! — какъ-то сказала Ненси: — я не могу… т.-е. не умѣю… или не смѣю, что-ли, просить… Ему, можетъ быть, худо тамъ… Такъ нельзя ли, чтобы облегчить… ты съѣзди…

Марья Львовна, скрѣпя сердце, поборовъ свою гордость и злобу противъ ненавистнаго ей Юрія, отправилась просить за него Пигмаліонова.

Прокуроръ встрѣтилъ Марью Львовну оффиціально, какъ простую просительницу. Онъ не вабылъ всѣхъ своихъ неудачъ въ ухаживаньи за Ненси и питалъ самыя злобныя чувства къ ней. Однако онъ сухо и сдержанно, но все-же обѣщалъ старухѣ, «въ предѣлахъ законнаго положенія вещей», исполнить ея просьбу.

Послѣдствіемъ этого разговора было то, что совершенно неожиданно для Юрія его перевели въ лазаретъ.

Тамъ каждый день сталъ навѣщать его фельдшеръ — маленькій, бритый брюнетъ, косой на одинъ глазъ — и разъ въ недѣлю докторъ, безпристрастно и неизмѣнно задававшій лѣнивымъ голосомъ все одни и тѣ же вопросы.

Фельдшеръ любилъ, обойдя больныхъ, отвести душу съ "интеллигентомъ ".

Свиданій съ Ненси у Юрія не было, а съ матерью они были такъ тяжелы, что онъ невольно радовался, когда истекала законная четверть часа и наставало прощаніе. Наружно бодрая, Наталья Ѳедоровна старалась всегда подбодрить и сына, но именно эта-то напускная бодрость раздражала и угнетала его еще больше: хотя благородная, но все-таки фальшь! И хотѣлось ему не разъ рѣзко и прямо высказать это, но другая благородная фальшь, вытекающая изъ боязни обидѣть, сдерживала его порывы.

Такимъ образомъ отбывались, какъ обязанность, эти свиданія и обоюдно не приносили ничего, кромѣ тяжелаго, неудовлетвореннаго чувства.

Не подозрѣвая всей истины, Наталья Ѳедоровна искала причину этого печальнаго явленія только во внѣшней грустной обстановкѣ и мирилась съ этимъ какъ съ неизбѣжнымъ.

Временами Юрію такъ хотѣлось уйти — не отъ четырехъ желтыхъ стѣнъ его камеры, — какъ ни странно, но онѣ ему даже нравились, — а отъ своего прошлаго, отъ своихъ воспоминаній, отъ всего, что было связано съ его внутреннимъ «я». Желаніе это бывало до того острымъ, что хотѣлось удариться головой объ одну изъ этихъ четырехъ стѣнъ, чтобы уничтожить все старое и найти другое, можетъ быть еще худшее, но другое.

Тогда особенно благотворны были посѣщенія косого фельдшера.

Смущенный и встревоженный стоялъ иногда Юрій, по уходѣ фельдшера, посреди камеры. Всколыхнулись какія-то, точно заснувшія мысли, и жгучее желаніе пойти искать — но не потерявшейся правды, а чего-то новаго, чему нѣтъ еще имени на человѣческомъ языкѣ — охватило сердце Юрія. Ему стало вдругъ какъ-то ясно, что правды искать нечего, что правда и безъ того живетъ во всемъ живомъ, но что другое должно явиться людямъ — и это не правда и не любовь, — а что-то огромное, вмѣщающее въ себѣ и любовь, и правду. Онъ подыскивалъ слово, чтобы опредѣлить, но не могъ. Какая-то жалость, мучительная и необъяснимая въ своей причинѣ, шевелилась въ груди и рвалась оттуда на волю. И захотѣлось ему идти изъ края въ край, идти долго и кликнуть кличъ, чтобы всѣ пришли и объяснили ему или сами прониклись этой жалостью.

Всегда и раньше еще ему часто казалось, что оболочка, внѣшнее, слова, а иногда и поступки совсѣмъ идутъ врознь съ внутренней жизнью души… Бывало такъ, что онъ глядѣлъ и не видѣлъ этого внѣшняго, точно слетала оболочка — кожа и мускулы, — оставалось передъ нимъ одно только чужое сердце, прозрачное какъ стекло; онъ слышалъ тогда одни слова, а за ними явственно, изъ глубины чужого прозрачнаго сердца доносились до его слуха совсѣмъ, совсѣмъ другія. Онъ страдалъ, мучился этимъ разногласіемъ; онъ не зналъ, какъ разбить, какъ уничтожить ненужную, возмутительную фальшь. И теперь, въ настоящую минуту, здѣсь, среди стѣнъ, гдѣ томились длинные, скучные дни жертвы этой роковой фальши, онъ чувствовалъ ее еще больше, каждымъ своимъ первомъ.

— Душа ребенка… — произнесъ онъ громко, движимый охватившимъ его желаніемъ говорить, — душа ребенка… всегда одна… и у всѣхъ… Пусть это вотъ… обидчикъ… ненавистникъ… убійца!..

Онъ вдругъ остановился. Лицо его исказилось испугомъ, и онъ зарыдалъ судорожнымъ, сдавленнымъ рыданіемъ — одними звуками, безъ слезъ. Да! Онъ — убійца, онъ — артистъ, съ тонкой организаціей души, онъ — способный къ проникновенію, онъ — умѣющій видѣть невидимое, онъ — простой, обыденный убійца!..

— Убійца!.. убійца!.. — повторялъ онъ, злобно стиснувъ зубы.

Съ этого дня онъ особенно жадно сталъ ожидать суда.

Со страхомъ и тайной надеждой ждала этого дня и Ненси.

— Какъ мнѣ жить?.. Какъ мнѣ жить… если приговорятъ?.. — спрашивала она себя съ ужасомъ, стараясь, впрочемъ, не вѣрить въ мрачный исходъ.

— Бабушка, ты понимаешь… если… приговоръ… — рѣшилась она, было, только разъ какъ-то начать, и не могла продолжать дальше.

Уже наступалъ конецъ апрѣля, когда назначено было засѣданіе суда. Въ воздухѣ чувствовалась весна, но погода стояла пасмурная, все время дожди, — однако это не помѣшало отборной и неотборной публикѣ наполнить биткомъ большой, помѣстительный залъ мѣстнаго окружного суда.

— Я всегда ждала подобнаго конца!.. всегда, всегда!.. — захлебывалась отъ восторга Ласточкина, упиваясь своимъ предвидѣніемъ.

Серафима Ивановна, сидѣвшая возлѣ нея, въ первомъ ряду, только презрительно пожала узкими плечами, и, отвернувшись, стала разсматривать публику въ свой длинный черепаховый лорнетъ. Бѣленькій Крачъ чувствовалъ себя почему-то неловко и сконфуженно то моргалъ, то опускалъ глаза.

Раздалось, наконецъ, обычное: «судъ идетъ»!

Пигмаліоновъ былъ оживленъ, ожидая сраженія съ пріѣхавшей защищать, по приглашенію Натальи Ѳедоровны, столичною знаменитостью.

Ввели подсудимаго.

— А, знаете, онъ недуренъ! Даже красивъ!.. — трещала Ласточкина, обмахиваясь своимъ вѣеромъ.

— Онъ больше чѣмъ красивъ, — сухо подтвердила Серафима Ивановна.

Однако разговоръ пришлось превратить — началось чтеніе обвинительнаго акта.

Пріѣзжая знаменитость — столичный адвокатъ, нѣсколько рисуясь, съ равнодушнымъ видомъ оглядывалъ залъ.

Наталья Ѳедоровна сидѣла въ самомъ послѣднемъ ряду. На Юрія смотрѣть она не смѣла, боясь за свои нервы.

Ненси и Марья Львовна отсутствовали.

Пигмаліоновъ произнесъ громовую рѣчь, желчно доказывая испорченность подсудимаго, причемъ не безъ яда задѣлъ и Ненси. Тутъ было все: и боязнь за колебаніе основъ христіанскаго ученія, и страхъ за нравственный упадокъ въ обществѣ, и просьба охранять свято законъ, и воззваніе къ совѣсти присяжныхъ, и строгое имъ предписаніе не расплываться въ слащавой чувствительности…

— Вы пришли судить, — вы помните: судить, — торжественно заключилъ онъ обвиненіе, — судить, а не благотворить.

Всталъ столичный левъ. Онъ началъ говорить тихо, отрывисто, будто взволнованно, поминутно отирая лобъ платкомъ и отпивая маленькими глотками воду изъ стоящаго возлѣ стакана. По мѣрѣ наростанія рѣчи повышался тонъ и голосъ; ораторъ видимо себя взвинчивалъ, и послѣднія фразы почти прокричалъ повелительно и властно. Онъ дышалъ тяжело, лобъ его дѣйствительно покрылся потомъ.

Когда предсѣдатель обратился къ Юрію, глаза публики впились въ красивое, измученное лицо подсудимаго.

Судъ утомилъ его; лицо осунулось и пожелтѣло, а по угламъ губъ пробѣгали нервныя судороги, но онъ отвѣтилъ ровнымъ, спокойнымъ голосомъ:

— Я виновенъ. Прошу законной кары.

Весь залъ, какъ одна грудь, точно вздохнулъ печальнымъ, разочарованнымъ вздохомъ.

Присяжные ушли. Залъ замеръ въ напряженномъ ожиданіи: отрывистое чье-то слово… восклицаніе… чей-то шопотъ… кто-то заспорилъ и — снова молчаніе.

Присяжные вынесли оправдательный вердиктъ. И опять, какъ изъ одной груди, вырвался радостный, громкій вздохъ облегченія.

Смѣясь и плача, въ одно и то же время, бросилась Наталья Ѳедоровна въ сыну:

— Мой! мой! мой! мой! — твердила она одно только слово, смачивая слезами и осыпая поцѣлуями его волосы, лицо, руки…

XXIII.

На другой день, въ гостинницѣ, гдѣ остановилась Наталья Ѳедоровна, состоялось свиданіе между Юріемъ и Ненси. Мать оставила ихъ вдвоемъ.

Они долго сидѣли молча, съ опущенными внизъ глазами, боясь поднять ихъ. Имъ было страшно. Ему казалось, что вотъ, за этимъ немного похудѣвшимъ, но прекраснымъ лицомъ, стоитъ знакомый призракъ высокаго, блѣднаго человѣка, съ темными глазами… Вдали, какъ бы въ туманѣ, большая комната, залитая свѣтомъ, краснаго дерева столъ, косой снопъ солнечныхъ лучей, играющія въ немъ пыльныя точки…

Юрій едва сдержалъ готовый вырваться изъ груди стонъ и крѣпко стиснулъ руки, такъ что хрустнули пальцы.

— Такъ вотъ, — минуту спустя, сказалъ онъ глухо: — намъ надо начинать жизнь снова…

Онъ остановился, не зная, что говорить дальше. Она его не прерывала, продолжая сидѣть съ опущенными глазами. Стало тихо. Среди упорной жуткой тишины громко бился маятникъ о стѣнки металлическаго будильника. Они прислушивались къ этому назойливому, трепетному звуку, и имъ казалось, что это ихъ собственныя сердца такъ безнадежно, такъ тревожно бьются о крѣпкій металлъ.

— Такъ вотъ, — началъ онъ снова, — у насъ есть дочь… такъ вотъ я… я предлагаю… если конечно… поселиться въ деревнѣ… такъ можно хорошо… и если… я готовъ всю жизнь… т.-е. если вы можете простить… забыть…

Это "вы, " сказанное имъ, вызвало краску на его лицѣ, и онъ добавилъ уже почти шопотомъ:

— Конечно, все зависитъ отъ васъ.

Но онъ тутъ же, сейчасъ же понялъ, что самъ ни забыть, ни простить — не можетъ. Непріязненное чувство противъ нея и отчасти противъ себя заставило его злобно сдвинуть густыя брови.

Она рѣшилась поднять глаза. Испуганная его недружелюбнымъ взглядомъ, она тоже вспыхнула. Она почувствовала, что иначе смотрѣть онъ не можетъ; ей стало больно невыносимо, почти физически. Не зная, какъ и почему — точно это были не ея, а чужія слова, — вся внутренно дрожа отъ волненія, она произнесла тихо и печально:

— Нѣтъ. Я очень благодарна… но нельзя…

Онъ вздрогнулъ отъ звука ея голоса, прозвенѣвшаго погребальнымъ звономъ среди тяжелой тишины; хотѣлъ возразить, убѣдить, просить — и не могъ.

Все, о чемъ думалось ему въ длинные одинокіе дни, въ темныя, тоскливыя ночи заключенія, — все, что онъ собирался сказать ей при свиданіи, мечты о будущей совмѣстной жизни и мягкое любовное, всепрощающее отношеніе, и надежды вернуть прежнее счастье — все это куда-то исчезло, потонуло въ душевной боли, въ корнѣ которой лежало злое, мстительное чувство, и онъ не могъ его ни уничтожить, ни побѣдить. Еслибы онъ въ силахъ былъ разобраться въ себѣ въ эту минуту, онъ понялъ бы, что въ немъ говорятъ: ревность оскорбленнаго мужчины къ прошлому, — и потеря вѣры въ будущемъ, и страшное, безотчетное сознаніе своей неправоты. Ему тяжело было присутствіе Ненси, тяжело и непріятно. Онъ зналъ, что ей тоже больно невыносимо, онъ зналъ, что боль эта въ немъ и въ — ней неизсякаемая, неивлечимая, вѣчная.

«Да что же это? Довольно!» — хотѣлъ онъ крикнуть; а ей хотѣлось плакать громко, громко, такъ, чтобы не слышать ничего, кромѣ собственнаго плача.

— Относительно ребенка, — едва проговорила она, глотая слезы… — Такъ относительно ребенка надо рѣшить… Я… послѣ…

— Какъ угодно: я не насилую, не тороплю…

И оба они сразу почувствовали холодъ смерти вокругъ себя и въ себѣ.

Въ груди у обоихъ вдругъ образовалась какая-то мучительная пустота, и между ними все выше и выше росла, поднималась невидимая, но ясно ощутимая стѣна. Она хоронила прошедшее, заслоняла будущее, сокрушала настоящее.

Злое чувство еще больше охватило Юрія. Куда дѣвалась безмѣрная нѣжность, что жила въ немъ до злополучнаго свиданія? И вотъ она, эта женщина, здѣсь, передъ нимъ, блѣдная, ожидающая. Онъ пытался улыбнуться, взглянуть ласково, и чувствовалъ, какъ нехорошая, недобрая улыбка кривитъ его губы, глаза противъ воли не могутъ остановиться на миломъ когда-то и теперь все еще миломъ лицѣ, а смотрятъ въ сторону сердито и угрюмо. Но почему? Онъ самъ этого не зналъ, а побороть себя не могъ. Пусть всякое ей счастье, радость, успѣхъ въ жизни, но только дальше, дальше отъ нея!.. Ея глаза, лицо, волосы, голосъ, движенія — все раздражало его.

Она смотрѣла какъ подстрѣленная птица. Испугъ, надежда, отчаяніе горѣли въ ея лучистыхъ глазахъ. Ей хотѣлось уловить его взглядъ, задержать его хоть на минуту. Ей казалось, что разъ это случится — рухнетъ страшная стѣна, и какое-то высшее откровеніе освѣтитъ ихъ разумъ и сдѣлаетъ яснымъ что-то для нихъ теперь недосягаемое, неизвѣстное.

Но онъ упорно продолжалъ смотрѣть куда-то мимо, точно въ комнатѣ не было еще другого живого лица. Красивые сѣрые глаза его стали почти черными и своимъ мрачнымъ огнемъ напоминали глаза безумца. Стѣна становилась все несокрушимѣе, пустота — все безнадежнѣе. Они сидѣли другъ противъ друга, какъ два непримиримыхъ врага. Ихъ мертвая любовь была безсильна.

Ненси встала и быстро, безшумно вышла изъ комнаты.

Онъ продолжалъ сидѣть неподвижно. Ни одинъ мускулъ не дрогнулъ на лицѣ, только глаза стали будто еще темнѣе и по блѣднымъ, исхудалымъ щекамъ тихо скатились двѣ крупныя слезы. Съ болѣзненнымъ напряженіемъ слушалъ онъ упорный тикъ-такъ маятника въ будильникѣ. Минуты летѣли, а съ ними все дальше и дальше уносились воспоминанія, тревоги, муки, радости, мечты…

Ступивъ на тротуаръ освѣщенной электричествомъ улицы, Ненси очнулась и опустила вуаль на заплаканное лицо. Она стала подвигаться въ дому, выбирая самыя безлюдныя улицы. Вѣтеръ дулъ ей на встрѣчу, освѣжая пылающія щеки, и холодилъ грудь. На душѣ у нея было такъ, какъ бываетъ, когда возвращаешься съ похоронъ милаго, близкаго человѣка, но только еще безотраднѣе. Ни заволоченнаго гроба, ни земляной насыпи, ни надгробнаго пѣнія, ни рыданій! Лишь въ глубинѣ души зіяла черная, глубокая могила, ни для кого не видимая, но тѣмъ еще болѣе страшная.

Ненси потерялась въ хаосѣ чего-то безформеннаго и безконечнаго: уныніе, безпомощность, полная прострація чувствъ и мыслей и въ то же время сознаніе неизбѣжнаго, непреоборимаго въ этомъ безформенномъ и безконечномъ.

— Должно бы такъ быть, но нѣтъ — такъ не будетъ! Но почему же такъ не будетъ, когда должно? — тоскливо спрашивала Ненси.

— Должно, но не будетъ! — отвѣчалъ неумолимый внутренній голосъ.

Вернувшись домой, Ненси крикнула подъ дверьми бабушкиной комнаты:

— Не безпокойся, все устроилось отлично. Я ложусь спать — у меня голова болитъ. Завтра разскажу все.

Пройдя прямо въ себѣ, она заперлась на ключъ. Выдвинувъ ящикъ письменнаго стола, она вынула оттуда пачку перевязанныхъ лентой писемъ. Медленно и задумчиво перебирала она листы, исписанные широкимъ, размашистымъ почеркомъ. Медленно скатывались слезы, упадали на бумагу и, смѣшанныя съ чернилами, расплывались на бумагѣ причудливыми узорами. Окончивъ чтеніе, Ненси подошла въ небольшому камину, бросила письма и подожгла ихъ. Она бросила ихъ съ такимъ ощущеніемъ, какъ бросаютъ землю на крышку поставленнаго въ могилу гроба, чтобы звенящій звукъ ударившейся земли какъ бы подтвердилъ, что кончено все. Когда, судорожно вспыхнувъ, погасъ послѣдній язычокъ синеватаго пламени, и отъ дорогихъ воспоминаній осталась только маленькая кучка черно-сѣраго пепла, Ненси вернулась къ столу и написала:

«Я погубила вашего сына. Вы имѣете право ненавидѣть меня. Но еслибы вы знали, какъ я сама себя ненавижу и до чего я глубоко несчастна… Я нахожусь теперь какъ бы на высокой горѣ, земля подо мною осыпается, и мнѣ, все равно, не удержаться. Я не могу разобраться ни въ томъ, что во мнѣ, ни въ томъ, что вокругъ меня. Я знаю, что все это не такъ, а какъ надо — не знаю… Все это, впрочемъ, не важно. Нужно рѣшить вопросъ съ моею дочерью. Какъ я могу кого-нибудь воспитывать? Я — сорная трава, которая только можетъ мѣшать. Зачѣмъ мѣшать здоровому, прекрасному цвѣтку?.. Сегодня вашъ сынъ великодушно предложилъ мнѣ начать новую совмѣстную жизнь, но мы оба сразу почувствовали, что это невозможно, и я сказала ему — „нѣтъ“, а онъ не настаивалъ… Возьмите мою дочь, — это необходимо, чтобы спасти ее. Я знаю — забыть нельзя горе, какое я посѣяла въ вашей семьѣ, но неужели ненависть, или отвращеніе, или презрѣніе во мнѣ могутъ отразиться на маленькой, ни въ чемъ неповинной дѣвочкѣ, такъ трагически вступающей въ жизнь? Нѣтъ, я знаю — вы ее спасете, и обливъ ея матери не омрачитъ вашей любви къ невинному ребенку. Прощайте и простите. — Ненси».

XXIV.

Запечатавъ письмо, Ненси разбудила горничную, приказавъ ей тотчасъ же опустить его въ ящикъ. Затѣмъ она прошла въ дѣтскую.

Ребенокъ крѣпко спалъ въ своей бѣлой съ переплетомъ кроваткѣ. Ручки раскинулись поверхъ розоваго атласнаго одѣяла; вьющіеся бѣлокурые спутавшіеся волосы спустились на лобъ, щеки разгорѣлись.

Ненси сѣла возлѣ кроватки. Ребенокъ засмѣялся во снѣ.

Изъ противоположнаго угла доносился храпъ толстой няньки. Передъ большимъ образомъ Спасителя, мигая, теплилась лампада.

Ненси грустно смотрѣла на продолжавшаго улыбаться во снѣ ребенка.

— Неужели и ты не избѣгнешь общаго проклятія?.. И тебя будутъ также искать и радоваться твоей погибели? И тебѣ это будетъ нравиться, и ты будешь сама добиваться и съ опаленными крыльями снова и снова летѣть на огонь?..

Она съ тоской смотрѣла на разгорѣвшееся пухлое личико. Ребенокъ все улыбался. Вдругъ маленькій лобикъ наморщился, вокругъ губъ образовались складки, и раздался громкій жалобный плачъ.

Нянька, кряхтя, встала съ постели, приподняла ребенка и перевернула его на бокъ.

Ненси нагнулась, чтобы поцѣловать ребенка, но онъ безпокойно замоталъ головой. Ненси ушла.

Она чувствовала страшную усталость. Съ блаженствомъ улеглась она въ постель и забылась. Но сонъ ея былъ тревоженъ.

Ненси то видѣла себя ѣдущей по желѣзной дорогѣ; внезапно вдругъ останавливался поѣздъ, она въ тревогѣ выскакивала изъ вагона, изломанные рельсы безпорядочно валялись по землѣ, но паровозъ поворачивалъ въ сторону; длинный поѣздъ, дымясь и гремя цѣпями, съ пронзительнымъ свистомъ, проносился дальше… А Ненси стояла одна, брошенная посреди пути въ ужасѣ и отчаяніи, не зная, что дѣлать… Она кричала, плакала, звала на помощь — протяжный свистъ лишь былъ ей отвѣтомъ, да клубы разорваннаго дыма, какъ бы дразня, летали въ воздухѣ.

— Ой, нѣтъ!.. Спасите!.. Не могу больше!.. не могу!.. — сквозь сонъ стонетъ Ненси и просыпается.

Комната съ закрытыми ставнями напоминала гробъ. Непроницаемая мгла — и ничего больше. Ненси рѣшилась не спать, боясь новыхъ сновидѣній. Еще не оправясь отъ испуга, смотрѣла она, широко раскрывъ глаза, въ плотную, похожую ва черный покровъ, тьму…

И вдругъ изъ этой тьмы поплыли на нее неясныя, точно сотканныя изъ бѣлаго тумана, видѣнія… Сначала безформенныя, причудливыя, какъ клубы дыма, они принимали все болѣе и болѣе опредѣленныя очертанія: вотъ руки… головы… глаза… человѣческія лица…

Ненси, приподнявшись на локоть, смотрѣла съ ужасомъ и любопытствомъ.

Ихъ было много… безъ счета… Молодые… старые… безусые… бородатые… красивые… безобразные… Они плыли со всѣхъ сторонъ… Они всѣ были непохожи другъ на друга, лишь взглядъ былъ одинъ и тотъ же — похотливый, жадный, торжествующій взглядъ… Черные томные глаза съ поволокой блеснули близко, у самаго лица Ненси… Она узнала ихъ… былъ тутъ, онъ протягивалъ къ ней руки, а за нимъ — весь сонмъ бѣлыхъ видѣній…

— Уйдите!!.. — внѣ себя вскрикнула Ненси, упадая на подушки.

Она боялась пошевельнуться. Она чувствовала, что еще здѣсь… все равно, котя убитый… Онъ, а за нимъ они… Убитъ одинъ… а ихъ… ихъ много…

Она замерла, застыла въ ужасѣ, но ея мозгъ, разгоряченный и больной, работалъ непрерывно.

«Все это страшно просто, enfant chérie», — выплыло откуда-то, изъ глубокихъ нѣдръ сознанія. И Ненси поняла, — поняла и содрогнулась.

— Да, это просто… Просто и страшно!

Ненси вскочила. Сквозь щели ставень уже пробивался свѣтъ. Неодѣтая, съ распущенными, взбитыми волосами, съ воспаленными, широко раскрытыми глазами, бросилась она въ комнату бабушки.

Марья Львовна еще спала. Шумъ распахнувшейся двери разбудилъ ее. Она вся встрепенулась и съ испугомъ смотрѣла на Ненси.

Освѣщенная мигающимъ желтоватымъ пламенемъ лампадки и черезъ ставни пробивающимся разсвѣтомъ, блѣдная, съ безумнымъ, лихорадочнымъ взглядомъ, Ненси была страшна. Она шла прямо въ постели, какъ грозный ангелъ мести…

— Бабушка… я… тебя проклинаю!.. — произнесла она злобнымъ шопотомъ, почти задыхаясь.

Марья Львовна вздрогнула и приподнялась въ недоумѣніи.

— Я проклинаю тебя… слышишь?..

— Ты съ ума сошла?

— Я проклинаю тебя!..

— Mais tu es folle…

— Зачѣмъ ты отравила меня?.. Ты и всѣ вы?..

— Enfant chérie… enfant chérie… — могла только проговорить Марья Львовна.

Ненси опустилась на колѣни возлѣ кровати и, закинувъ за голову обнаженныя бѣлыя руки, смотрѣла злобно и такъ неотрывно, точно хотѣла сжечь своимъ взглядомъ несчастную, растерявшуюся старуху.

— Ты радовалась… ты наслаждалась… вамъ всѣмъ было весело… А я… я ненавижу — ты пойми — я мучусь… я страдаю… слышишь?.. Зачѣмъ вы отравили меня?

Слова вылетали изъ ея тяжело дышущей груди, сопровождаемыя громкими придыханіями; голосъ былъ хриплый, будто чужой.

Вдругъ, въ глубинѣ расширенныхъ, горячечныхъ зрачковъ вспыхнулъ еще болѣе мрачный огонь, точно увидѣла она передъ собою что-то новое и ужасное.

— Сумасшедшая! — успѣла только крикнуть Марья Львовна, порываясь встать.

Ненси была уже вощлѣ туалетнаго стола. Въ ея рукахъ сверкнуло что-то блестящее, и прежде чѣмъ успѣла опомниться помертвѣвшая отъ ужаса бабушка, — густыя пряди ея волосъ, скользнувъ по обнаженнымъ плечамъ, легли у ея ногъ, а сама она бросилась въ свою комнату.

Марья Львовна не понимала, сонъ это или дѣйствительность?

Она рѣшилась наказать равнодушіемъ непокорнаго, злого ребенка. Но гнѣвъ ея продолжался недолго. Она быстро одѣлась и побрела въ комнату Ненси.

Марья Львовна сама теперь была похожа на привидѣніе. Въ этотъ короткій часъ она, казалось, состарилась сразу на нѣсколько лѣтъ.

На полу, возлѣ постели, лежала Ненси въ глубокомъ обморокѣ. Испугъ Марьи Львовны былъ такъ великъ, что она не въ силахъ была позвать кого-нибудь на помощь.

Наконецъ, мало-по-малу, придя въ себя и убѣдись, что это только обморокъ, Марья Львовна нѣсколько успокоилась.

— Никто… никого… я… я сама… одна, — было первою ея мыслью.

Долго Марья Львовна не могла справиться съ волненіемъ, но когда вышла изъ комнаты Ненси, лицо ея уже было спокойно, и она твердымъ, ровнымъ голосомъ отдала приказаніе — послать за докторомъ.

Прибывшій тотчасъ же докторъ ничего не сказалъ опредѣленнаго, найдя острое горячечное состояніе исключительно на нервной почвѣ.

Едва уѣхалъ докторъ, какъ доложили о пріѣздѣ Натальи Ѳедоровны.

Марья Львовна вся вспыхнула отъ негодованія и велѣла отказать. Ей казалось немыслимымъ видѣть кого бы то ни было изъ тѣхъ, которые были причиной несчастій ея Ненси.

Горничная пришла снова, объявивъ, что «очень, очень нужно», такъ какъ «барыня пріѣхали, вытребованныя по письму».

— Я бы желала видѣть Ненси, — сказала Наталья Ѳедоровна, идя на встрѣчу появившейся въ гостиной Марьѣ Львовнѣ.

— Видѣть нельзя, и я попрошу васъ не безпокоить ее ни письмами, ни посѣщеніями, — рѣзко проговорила старуха, не подавая руки гостьѣ и не приглашая ее сѣсть.

Наталья Ѳедоровна сконфузилась. Не зная, какъ поступить, что сказать, она поспѣшно вынула письмо изъ ручного саквояжа и протянула его Марьѣ Львовнѣ. Та сдѣлала движеніе рукой, чтобы отстранить сложенный листъ, но, увидавъ почеркъ Ненси, схватила съ живостью письмо и, присѣвъ на первый попавшійся стулъ, принялась читать.

Письмо поразило ее. Ужасная ночь стала понятной. Въ большихъ черныхъ глазахъ блеснули слезы.

— Берите — на то ея воля, — проговорила она дрогнувшимъ голосомъ, возвращая письмо.

Лицо ея было печально и строго. Изъ спальни донесся легкій стонъ.

Марья Львовна поспѣшно встала и направилась къ дверямъ. Дойдя до нихъ, она вдругъ обернулась.

— Вы берете ея дочь, — сказала она медленно и протянула ей руку.

Наталья Ѳедоровна отвѣтила тѣмъ же… Было что-то торжественно-скорбное въ этомъ обоюдномъ пожатіи рукъ, — точно обѣ эти женщины безмолвно заключили союзъ.

— Не оставляйте меня безъ извѣстій, — произнесла взволнованно Наталья Ѳедоровна.

Старуха наклоняла утвердительно голову, и онѣ разстались.

Въ спальнѣ былъ полусвѣтъ. Солнце пробивалось сквозь плотную матерію темныхъ сторъ и яркими бликами пестрило паркетъ. Ненси лежала въ полузабытьи, съ закрытыми глазами; губы ея шевелились, изъ нихъ изрѣдка вылетали безсвязныя, отрывистыя слова. Тонкія, блѣдныя руки лежали поверхъ одѣяла; кое-гдѣ, по краямъ длинныхъ розовыхъ царапинъ темными крупинками запеклась кровь. Марья Львовна старалась не смотрѣть, и противъ воли не могла оторвать глазъ отъ этихъ блѣдныхъ, такъ безжалостно, такъ кощунственно изуродованныхъ рукъ. Она чувствовала какую-то свою огромную вину, но не могла найти ее. Она вспоминала прошлое, разбиралась во всѣхъ мелочахъ, и все-таки не могла найти. Ей было только жалко, мучительно жалко и больно безъ конца.

— Oh, quelle souffrance! — и она мысленно давала клятву окружить еще большей любовью, заботами, лаской, вниманіемъ, роскошью свою милую, бѣдную Ненси.

Ненси раскрыла вѣки. Мутный взоръ ея упорно и безцѣльно устремился на Марью Львовну. Но она не узнала бабушки, она была безъ сознанія.

А въ это время изъ дверей дома, навсегда отрывая отъ матери, уносили хорошенькую, веселую, нарядно одѣтую дѣвочку. Она подпрыгивала на рукахъ у няньки и, громко чмокая маленькую, пухлую ладонь, посылала ручонкой воздушные поцѣлуи въ пространство…

XXV.

Поѣздъ мчался на всѣхъ парахъ. Уже давно проѣхали границу, миновали Торнъ, Бромбергъ, Крейцъ, Бюстринъ… Подъѣзжали въ Берлину.

Въ отдѣльномъ купэ перваго класса помѣщались двѣ дамы, обращавшія на себя еще въ Россіи вниманіе пассажировъ. Это были Ненси и изящная въ своей старости Марья Львовна.

Бабушка — бодрая, веселая, жизнерадостная — чувствовала себя счастливой. Самый воздухъ, едва переѣхали онѣ границу, казался ей другимъ: онъ тоже былъ свободенъ, какъ онѣ; а главное, Ненси — опять ея Ненси, неотъемлемая, нераздѣльная…

Онѣ ѣхали на-воды, куда послали Ненси доктора, для поправленія здоровья; а она была очень и серьезно больна, о чемъ не подозрѣвали ни сама она, ни бабушка.

Жизнь въ Виши, куда онѣ пріѣхали, шла своимъ традиціоннымъ порядкомъ, установленнымъ почти одинаково на всѣхъ курортахъ. Въ казино гремѣла музыка, въ паркѣ — нарядныя больныя дамы весело лечились и разомъ убивали двухъ зайцевъ: принимали ванны, пили цѣлебную воду изъ красивыхъ стаканчиковъ и, прогуливаясь съ изящными кавалерами, губили сердца намѣченныхъ жертвъ. На главныхъ улицахъ, въ богатыхъ отеляхъ жизнь кипѣла ключомъ. Казалось, что всѣ съѣхались сюда на безконечный, веселый пиръ; и только въ отдаленныхъ уголкахъ прелестнаго городка, гдѣ пріютились болѣе ограниченные въ средствахъ, было тихо, и больные походили на дѣйствительно больныхъ.

Пріѣхавшіе сейчасъ же втянулись въ общій строй жизни. Оказалось много русскихъ. Завязались знакомства. Встрѣтилы даже одну старую знакомую, пріятельницу Марьи Львовны — Юлію Поликарповну Зноеву. Теперь это былъ почти живой трупъ. Безъ ногъ — ее возили въ креслахъ, — высохшая, съ притянутой въ костямъ смуглой кожей, она была жалка. Но въ небольшихъ, выцвѣтшихъ карихъ глазахъ ея злобно и безпокойно горѣлъ страхъ опасенія за угасающую жизнь, и тѣмъ еще больше усиливалъ безпомощность убогой старухи.

При ней состояла некрасивая, огромнаго роста, атлетическаго сложенія, пожилая дѣвица, Валентина Петровна Карасева — Валя, какъ называли ее сокращенно, что очень мало шло бъ огромному росту, огромнымъ рукамъ и крупнымъ чертамъ ея лица. Валя жила уже лѣтъ десять возлѣ Юліи Поликарповны, сначала въ качествѣ компаньонки, а послѣ — garde-malade, и совершенно подчинила себѣ больную старуху, обращаясь съ ней властно, а подъ-часъ даже грубо. Та въ ней души не чаяла, на что Валя отвѣчала затаенной ненавистью и желаніемъ поскорѣе отдѣлаться отъ несносной обузы. Желаніе это сдѣлалось особенно нетерпѣливымъ съ тѣхъ поръ какъ Юлія Поликарповна написала духовное завѣщаніе, въ которомъ отказывала Валѣ все свое небольшое состояніе.

Марья Львовна, вмѣстѣ съ Ненси, часто посѣщала старую пріятельницу. Разговоръ вертѣлся обыкновенно на воспоминаніяхъ о дняхъ блестящей молодости. Юлія Поликарповна была, въ свое время, очень хорошенькой и интересной женщиной.

Въ концѣ концовъ, все-таки больная возвращалась въ своей излюбленной темѣ — жалобамъ на докторовъ, не понимающихъ ея болѣзни.

— Послѣдній разъ пріѣзжаю сюда, послѣдній!.. Совершенно безполезно… — раздражительно брюзжала она, — а? правду я говорю, Валя?

— Да, — слѣдовалъ лаконическій отвѣтъ.

— Они совершенно ничего не понимаютъ — не лечатъ, а залечиваютъ до смерти… а? Правду я говорю, Валя?.. Не хочу умирать… не хочу… Уѣду въ Россію и найму дачу въ Петергофѣ… Страшно люблю Петергофъ… Н-нѣтъ, довольно, не поддамся!.. а? правду я говорю, Валя?

— Да молчите, вамъ вредно… Помрете — такъ помрете, а будете живы — такъ будете… Нашли интересный разговоръ… веселый!..

— Ну, ну, хорошо… — и Юлія Поликарповна благодушно улыбалась во весь свой беззубый ротъ. — Любитъ меня это созданье ужасно, — указывала она пергаментнаго цвѣта, изсохшей рукой на Карасеву. — Всѣхъ хочетъ увѣрить въ своей суровости, а сердце — воскъ! а? правду говорю, Валя?

— Да отстаньте!..

— Бабушка, тебѣ не странно, почему Юлія Поликарповна такъ любитъ жизнь? Мнѣ кажется, она привыкла къ ней — слишкомъ долго жила, — обратилась какъ-то на прогулкѣ Ненси къ Марьѣ Львовнѣ.

— Всѣ любятъ жизнь.

— Ты вѣришь въ будущую жизнь?.. А если нѣтъ — жизнь нужно ненавидѣть.

Марья Львовна стала въ тупикъ. Она знала изъ символа вѣры о «жизни будущаго вѣка», но какъ-то никогда не задумывалась надъ этимъ, находя земное существованіе слишкомъ привлекательнымъ.

Онѣ уже подошли къ отелю. Ненси чувствовала себя въ этотъ вечеръ очень оживленной, и искренно жалѣла, прислушиваясь въ доносящейся изъ казино музыкѣ, что, по предписанію докторовъ, должна была рано ложиться спать.

Она сѣла у открытаго окна, съ наслажденіемъ вдыхая ароматный воздухъ. Солнце только-что закатилось; изъ парка неслись волны благоуханій; музыка пріятно убаюкивала нервы… Хотѣлось упиться этимъ воздухомъ, этимъ благоуханіемъ, этой музыкой.

Безпричинная тоска, мучившая ее періодически, а за послѣднее время почти постоянно, стала даже какой-то сладкой.

Пошелъ вдругъ дождь, — теплый, веселый, лѣтній дождь. Воздухъ, насыщенный влагою, сталъ еще ароматнѣе.

— Ненси, закрой окно! — раздался изъ другой комнаты голосъ Марьи Львовны.

— Нѣтъ, бабушка, тепло… чудный вечеръ!..

Дождь шумѣлъ ласково и таинственно.

Капли разбивались о желѣзный выступъ подоконника, мелкія брызги отъ нихъ летѣли въ комнату, попадали на руки, на лицо Ненси.

Тоска ея перестала быть сладкой. Ей показалось, что она уходитъ сама отъ себя куда-то далеко-далеко. Это было до того жуткое, томительное ощущеніе, что она готова была заплакать отъ страха и досады. Она хотѣла остановить, вернуть себя, но не такой, какъ теперь, а какою она была еще давно, ребенкомъ.

Съ этого вечера ею овладѣло лихорадочное, нервное, напряженное состояніе. Оно страшно раздражало ее. Ей все представлялось, что она не успѣетъ или позабудетъ сдѣлать что-то необходимое, неотложное.

Такъ бываетъ при отъѣздѣ, когда, торопясь, собираютъ вещи, отдаютъ приказанія, боятся что-нибудь забыть. И она торопилась все время: спѣшила взять ванну, оттуда хотѣла скорѣе домой, потомъ скорѣе гулять, потомъ скорѣе отдыхать. Ночью ее мучила безсонница и головныя боли, а днемъ — несносные голодъ и жажда. Она не могла выносить появившейся у нея сухости кожи, особенно на рукахъ, и плакала, растирая ихъ, чтобы вернуть прежнюю эластичность.

Марья Львовна съ ужасомъ смотрѣла на ея исхуданіе. Доктора осторожно высказали свои опасенія относительно быстраго развитія болѣзни; но Марья Львовна не допускала мысли о неблагопріятномъ исходѣ, и скорѣе готова была согласиться съ Юліей Поликарповной, что докторамъ не нужно очень довѣрять, такъ какъ они ничего не понимаютъ, и вѣчно преувеличиваютъ, чтобы раздуть свои заслуги.

Ненси худѣла, худѣла, таяла… Она становилась какою-то. прозрачной; а глубокая тоска, притаившаяся въ ея чудныхъ глазахъ, дѣлала ихъ загадочными и еще болѣе привлекательными.

У нея появилась страсть въ бѣлому цвѣту, который она и раньше любила; теперь же она была всегда неизмѣнно въ бѣломъ туалетѣ, съ букетомъ цвѣтовъ у пояса.

Ее заставляли какъ можно больше бывать на воздухѣ, особенно въ солнечные дни; а такъ какъ она быстро утомлялась, — за нею катили кресло.

Гуляя какъ-то по парку, она замѣтила молодого еще человѣка, особенно пристально смотрѣвшаго на нее, точно онъ былъ знакомъ, и боялся, что она его не узнаетъ. Она стала припоминать, не встрѣчалась ли гдѣ-нибудь съ незнакомцемъ, но лицо его было ей совершенно неизвѣстнымъ.

Лицо это поражало своей необыкновенной сосредоточенностью. Темнорусые волосы, нѣсколько длинные для мужчины, окаймляли, точно рамкой, блѣдное, худощавое лицо; мягкая борода была темнѣе волосъ; ротъ, нѣсколько крупный и ярко-пунцоваго цвѣта, не соотвѣтствовалъ выраженію глазъ. Глаза говорили о небѣ, а ротъ напоминалъ о землѣ. Это противорѣчіе дѣлало лицо особенно интереснымъ и исключительнымъ. Незнакомецъ появлялся вездѣ, куда ни показывалась Ненси. Онъ смотрѣлъ ей прямо въ глаза и видимо пытался поймать ея взглядъ. И это нисколько не было оскорбительнымъ, потому что выраженіе, съ какимъ онъ смотрѣлъ на нее, было какое-то необыкновенное: точно смотрѣлъ онъ не на нее, а на кого-то другого, черезъ нее.

И она, и бабушка заинтересовались, въ свою очередь, страннымъ господиномъ. Онъ былъ русскій, онѣ это знали, потому что слышали, какъ онъ разговаривалъ по-русски съ кѣмъ-то въ казино.

Былъ чудный солнечный день; но солнце не палило, не жгло, а только, мягко лаская, согрѣвало. Игривый, легкій вѣтерокъ шелестилъ листву и вносилъ необычайную свѣжесть въ воздухъ.

Ненси сидѣла въ большой, тѣнистой аллеѣ одна, безъ бабушки. Марья Львовна отправилась навѣстить Юлію Поликарповну. Ненси чувствовала себя въ этотъ день бодрѣе, и еі кресло осталось въ саду отеля.

Незнакомецъ прошелъ мимо Ненси. Вернулся. Опять прошелъ мимо. Когда проходилъ онъ въ третій разъ — невольная улыбка скользнула по губамъ Ненси, и въ головѣ промелькнуло шаловливое желаніе познакомиться съ этимъ, такъ упорно ее преслѣдующимъ человѣкомъ.

Должно быть, онъ угадалъ ея мысль: въ глазахъ его вспыхнула радость. Онъ смѣло, рѣшительно подошелъ въ Ненси и отрекомендовался русскимъ художникомъ — Антониномъ Павловичемъ Гремячимъ.

Онъ сѣлъ на скамью возлѣ Ненси.

— Вы простите меня, — сказалъ онъ, нѣсколько конфузясь, — за мою смѣлость… но я, вотъ уже второй годъ, ищу вашихъ глазъ.

Голосъ у него былъ слегка вибрирующій, но удивительно красивый, музыкальный: ни одного непріятнаго звука, каждая нота ласкала слухъ.

Ненси поразилась такимъ оригинальнымъ вступленіемъ.

— Развѣ вы видѣли меня когда-нибудь?

— Въ жизни — нѣтъ, но въ душѣ, въ воображеніи — видѣлъ. Не только видѣлъ — искалъ вездѣ… Меня мучили ваши глаза.

Ненси не нашлась, что сказать — до того удивилъ ее этотъ отвѣтъ.

Гремячій улыбнулся. Когда онъ улыбался, сосредоточенность его худощаваго лица пропадала — оно дѣлалось круглымъ и принимало почти дѣтское выраженіе.

— Я вамъ кажусь чудакомъ, не правда ли? Но если вы захотите понять… т.-е., нѣтъ… не понять, а почувствовать правду въ моихъ словахъ — вамъ не покажутся ни они, ни мои поступки странными… Хотите?

— Да, — отвѣтила Ненси тихо, вся проникнутая любопытствомъ и необъяснимой робостью.

— Но вы не сочтете меня за нахала? Вы не обидитесь — вѣдь нѣтъ?.. Послушайте… На меня нельзя вамъ обижаться… Я такъ счастливъ, такъ счастливъ!.. Я васъ нашелъ… не васъ именно, а ваши глаза… мою идею… образъ!

Любопытство Ненси возростало.

— Вы мнѣ позволите писать съ себя?.. Послушайте: вѣдь вамъ нельзя мнѣ отказать — это будетъ ужасно!.. И этого не можетъ быть… Вѣдь вы позволите… сегодня же?!

— Право, я не знаю, — сконфуженно проговорила Ненси, растерявшаяся отъ неожиданной и слишкомъ смѣлой просьбы со стороны новаго знакомца.

Лицо Антонина Павловича затуманилось.

— Вотъ видите… я вамъ кажусь смѣшнымъ или чудакомъ. Но слушайте: пять уже лѣтъ какъ меня охватила одна мысль. Меня преслѣдуетъ сюжетъ… Послушайте… Большое полотно..; масса воздуха… въ немъ двѣ женскія фигуры: Жизнь и Смерть… Жизнь написать далось легко… Потомъ сталъ писать я Смерть… Бросалъ, опять принимался — и совсѣмъ бросилъ… Въ душѣ моей возникъ какой-то образъ, но до того неясный, что выразить, облечь въ форму не было силъ. Я сталъ искать его вездѣ… Я ѣздилъ по Россіи, потомъ уѣхалъ за границу… Мнѣ нужно было найти нѣчто прозрачное… больное… а главное — глаза… Я сталъ посѣщать курорты… Прошло два года безполезныхъ скитаній, я былъ близокъ къ отчаянію, хотя я гналъ, что я долженъ найти… И вотъ — это ваши глаза.

Ненси отшатнулась въ испугѣ.

— Благодарю васъ… Я не желаю!.. — проговорила она, волнуясь.

Но Антонинъ Павловичъ, въ своемъ экстазѣ, не замѣчалъ или не хотѣлъ замѣтить ея испуга.

— Тоска… проникновеніе… и что-то манящее, обѣщающее — это Смерть!

— Нѣтъ, нѣтъ!.. Оставьте меня въ покоѣ… оставьте меня!..

Гремячій вскинулъ на нее свои красивые глаза.

— Вы боитесь смерти?

— Оставьте, я не хочу объ этомъ говорить…

— Вы боитесь оттого, что не поняли… Вы представляете ее себѣ какъ васъ учили въ дѣтствѣ: страшнымъ скелетомъ съ косой въ рукахъ — не правда ли?.. Вы не знаете, что это дивный, дивный ангелъ, съ необыкновенными, божественными глазами!.. Это сама поэзія!.. Вы не знаете, что ее не нужно бояться, а съ первыхъ дней сознательнаго существованія — ожидать, какъ лучшей минуты… потому что въ ней — свобода!..

Ненси вся какъ-то притихла. Увлекъ ли ее энтузіазмъ, съ которымъ высказывалъ свою мысль этотъ странный человѣкъ, или самая мысль поразила ее — но только все въ ней притихло.

— Есть идеи, — продолжалъ онъ съ тѣмъ же огнемъ, — есть мысли, для которыхъ нѣтъ словъ — имъ нуженъ образъ… Онѣ живутъ въ душѣ… не въ сознаніи, а въ душѣ… Ихъ нужно чувствовать безъ словъ… Онѣ являются, какъ просвѣтленіе… Имъ нужно вѣрить.

Въ концѣ аллеи показалась Марья Львовна, въ свѣтло-сѣромъ лѣтнемъ платьѣ.

Ненси повернула свое раскраснѣвшееся лицо къ Гремячему.

— Хорошо… вы будете съ меня писать, я… я согласна… Но вотъ идетъ бабушка, при ней нельзя говорить — вы понимаете — она старуха… она… ей будетъ страшно… Вы скажите, что просите меня позировать, но не говорите — «смерть», не говорите ради Бога… и, вообще, лучше оставьте — я сама скажу все.

Она произнесла все это скороговоркой, задыхаясь. Когда подошла Марья Львовна, оба они молчали.

— Бабушка, нашъ соотечественникъ, Антонинъ Павловичъ Гремячій.

— Очень пріятно.

Марья Львовна подсѣла къ нимъ.

— Антонинъ Павловичъ — художникъ.

— Мы обѣ — большія поклонницы живописи… И моя внучка когда-то даже много занималась…

— Вы пишете? — съ живостью обратился Гремячій къ Ненси.

— Нѣтъ, — только брала уроки недолго… и люблю…

Онъ довелъ ихъ до отеля. Больше они въ этотъ день не видѣлись, хотя Ненси выходила еще разъ передъ ванной. Она прошла мимо него, съ опущенными глазами, и была такая озабоченная, какъ бы разстроенная — онъ не рѣшился заговоритъ съ нею.

Вечеромъ Ненси долго не могла уснуть, но ей мѣшала не ея болѣзненная томительная безсонница, а до того сильное возбужденіе нервовъ, что она почти не испытывала своихъ обычныхъ болевыхъ ощущеній и даже отвратительной жгучей жажды. Она переживала удивительно сложное душевное состояніе: впечатлѣніе встрѣчи, знакомства, разговора съ Гремячимъ — все это сосредоточилось у нея въ одномъ понятіи — «смерть»… И точно въ нее вселилось какое-то другое, новое существо. Оно до полной иллюзіи чувствовало эту «смерть», и нисколько не страшилось. И это было такъ необычайно, такъ мучительно пріятно.

Ненси съ нетерпѣніемъ ожидала наступленія дня, чтобы снова возобновить разговоръ съ «страннымъ», такъ мало похожимъ на другихъ людей, человѣкомъ.

— Бабушка, — сказала она, утромъ, передъ тѣмъ какъ идти къ источнику, — если мы встрѣтимъ нашего новаго знакомаго — пригласи его зайти къ намъ — онъ интересный…

— Я очень рада.

— Онъ хочетъ писать съ меня… Меня это займетъ.

— Но это утомитъ…

— Нѣтъ, можно, вѣдь, на воздухѣ… Я, все равно, цѣлыми часами сижу въ своемъ креслѣ…

Гремячій ожидалъ уже ее въ паркѣ. Онъ былъ во всеоружіи художника: съ складнымъ, походнымъ мольбертомъ и большимъ краснаго дерева ящикомъ, въ которомъ лежали палитра, кисти и краски. Ненси взволновалась…

— О, да какой вы нетерпѣливый!.. — весело замѣтила Марья Львовна.

— Мы займемся черезъ полтора часа, — сказала Ненси. — Вы знаете — у меня обязанности больной, — прибавила она, улыбаясь.

Первый сеансъ, однако, не удался. Работа не клеилась. Лицо Антонина Павловича было сумрачно. Онъ дѣлалъ наброски небрежно, точно нехотя. Ненси поняла: его стѣсняло присутствіе Марьи Львовны.

Она сказала, на другой день, бабушкѣ:

— Онъ не можетъ, я это вижу, писать при тебѣ; а мнѣ интересно, чтобы онъ писалъ.

Съ этого дня Гремячій могъ свободно отдаваться настроенію. Онъ заходилъ обыкновенно за Ненси и, сопровождая ее на прогулку, самъ везъ кресло, чтобы не брать никого посторонняго.

Марья Львовна проводила это время у Юліи Поликарповны.

XXVI.

По прежнему стояли теплые, ясные дни. Сама природа какъ бы помогала Гремячему. Онъ писалъ каждый день. Набросавъ безчисленное количество эскизовъ карандашемъ, онъ приступилъ теперь въ краскамъ.

Какъ-то Ненси и онъ сидѣли подъ большой, развѣсистой липой. Сеансъ былъ особенно удаченъ. Гремячій работалъ съ необыкновенно сильнымъ подъемомъ, но безъ всякой напряженности. Въ глазахъ свѣтилось вдохновеніе; онъ былъ объятъ его могучей силой. И Ненси, со всею чуткостью своихъ измученныхъ болѣзнью нервовъ, невольно прониклась его настроеніемъ, какъ бы участвуя вмѣстѣ съ нимъ въ загадочномъ процессѣ творчества.

— Талантъ… тайна таланта… какъ понять ее?.. — взволнованно произнесла Ненси.

Гремячій улыбнулся своей дѣтской улыбкой, а въ глазахъ его еще не потухъ тотъ огонь, что говорилъ о высшемъ наитіи толыкочто перешитыхъ минутъ.

Онъ наклонилъ рукой висѣвшую надъ нимъ большую, густую вѣтвь. Ея тонкіе, съ зубчатыми краями листья трепетали.

— Вотъ, — сказалъ онъ, — живая ткань… дыханіе жизни… Жизнь вѣетъ вездѣ… мы ощущаемъ… Зрѣніе даетъ впечатлѣніе мягкое, ласкающее — мы наслаждаемся… Но какъ понять?..

Онъ выпустилъ изъ рукъ вѣтку. Она размашисто закачалась, прежде чѣмъ приняла прежнее положеніе.

— Такъ и человѣкъ — качается… долго… пока найдетъ.

— А страсти?.. — нервно перебила Ненси.

— Страсти — фикція… Воображаемые двигатели міра.

— А если страдаешь?

— Когда я увлекался чувствомъ…

— Вы?

— Почему васъ это удивляетъ?.. Я таковъ по природѣ… Теперь это пережито… и больше не вернется.

Онъ тихо-тихо вздохнулъ, короткимъ, какъ бы облегченныхъ вздохомъ.

— Такъ вотъ, я хочу разсказать вамъ… — Онъ положилъ въ сторону кисть: — когда я увлекался, все раздражало чувственныхъ образомъ мои нервы, волновало кровь… просыпались желанія. Это принято поэтизировать, но я буду выражаться просто: моя, — вы понимаете, моя чувственность окрашивала природу въ особый колоритъ соблазна, а я приписывалъ все это исключительно ей…

По его худощавымъ плечамъ пробѣжала нервная дрожь.

— И вотъ… Вамъ не скучно?

— О, нѣтъ, нѣтъ… — поспѣшила его успокоить Ненси.

— Я вѣдь потому… Мнѣ хочется сказать, какъ все это во мнѣ возникло — внутреннее — и подавило матеріальное…

— Я знаю, знаю!.. — съ живымъ сочувствіемъ проговорила Ненси. — Какая тяжкая борьба!.. Такъ борются подвижники, аскеты…

— Нѣтъ, совсѣмъ нѣтъ! — горячо опровергнулъ Гремячій, и все лицо его внезапно вспыхнуло. — Въ борьбѣ нѣтъ правды. Борьба сама по себѣ фальшь и самоуслажденіе… Созерцай правду въ себѣ, возстань самъ противъ себя за эту правду, тогда все совершится безъ борьбы… потому что — внутреннее — сильнѣе, самовластнѣе плоти… Я ненавижу, я презираю аскета. Онъ лицемѣренъ, и этимъ гордъ!.. Насиліе надъ природой? Нѣтъ! Правда только въ свободѣ… Борьба — самообманъ, борьба есть приказаніе, — продолжалъ, самъ уходя съ увлеченіемъ въ свои мысли, Гремячій.

Онъ замолчалъ. Молча сидѣла Ненси, съ опущенными внизъ вѣками. Длинныя рѣсницы дѣлали щеки точно прозрачными; кисти небрежно опущенныхъ на колѣни рукъ слегка вздрагивали… И когда она подняла глаза — Гремячій былъ пораженъ тѣмъ лучезарнымъ свѣтомъ, который исходилъ изъ этихъ главъ…

Сеансы все принимали болѣе и болѣе нервный характеръ. Ненси сама торопила художника, точно боялась, что онъ не успѣетъ докончить начатое.

Между Гремячимъ и ею установились совсѣмъ особенныя отношенія. Какъ будто, среди общаго теченія жизни, они были унесены на далекій, безлюдный островъ, гдѣ жили они только вдвоемъ. Это былъ иной міръ — туманный, полу-фантастическій. Они боялись инстинктивно чужого вторженія. Они ревниво оберегали этотъ прекрасный, полный обаянія міръ, какъ оберегали бы рѣдкій, нѣжный цвѣтокъ, чтобы отъ грубаго прикосновенія чьей-нибудь неосторожной руки не потерялъ онъ свой чудный ароматъ.

То не была ни любовь, ни дружба.

То было свободное, совсѣмъ свободное единеніе двухъ душъ.

Юлія Поликарповна слегла. Уже цѣлую недѣлю не было видно, въ аллеяхъ парка, ея громоздкаго кресла и въ немъ маленькой, сгорбленной фигурки съ пледомъ на больныхъ ногахъ.

Выдался пасмурный день, и Гремячій не могъ работать. Ненси просила его проводить ее до Юліи Поликарповны, такъ какъ Марьѣ Львовнѣ нездоровилось, и она оставалась дома.

Помѣщеніе Юліи Поликарповны находилось въ первомъ этажѣ. Ненси вошла въ какой-то полумракъ. Липы, подъ окнами, дающія пріятную тѣнь во время солнцепека, теперь придавали комнатѣ непріятный, мрачный характеръ.

Старуха лежала на кровати, закинувъ навзничь голову.

— Кто это, Валя?.. — спросила она, не двигаясь, слабымъ, хриплымъ голосомъ.

— Я… Юлія Поликарповна, — робко отвѣтила Ненси.

— А? Кто? Говорите громче, громче говорите…

— Ненси.

— А-а-а-а… Ну хорошо! Прощайте… прощайте… прощайте… Прощай, милая дѣвочка… А? Правду я говорю, Ваія?..

— Что вы говорите?

Валентина подошла къ кровати.

— Къ вамъ гости пришли.

— Я и говорю: прощай, милая дѣвочка… Ты знаешь вѣдь, что я люблю Ненси… Прощай, милая дѣвочка, — повторила она протяжно. — Я уѣзжаю… какъ только эти проклятые доктора спустятъ съ постели — кончено! — ѣду непремѣнно… А? Правду я говорю, Валя?.. Переверни-ка меня.

Карасева перевернула на бокъ несчастный говорящій скелетъ.

Юлія Поликарповна безсмысленно смотрѣла своими мутными глазами на Ненси.

— Куда ты ѣдешь? — спросила она шопотомъ.

— Не я, а вы…

— Ахъ, да-да-да! Я ѣду… непремѣнно ѣду… Проклятые… проклятые!..

— Ну, чего вы!.. — Валентина плотно провела платкомъ по желтымъ, изсохшимъ щекамъ старухи. Та точно не чувствовала грубаго прикосновенія.

— Успокойтесь, Юлія Поликарповна! — проговорила Ненси.

— Уѣду, уѣду, уѣду, уѣду!.. Теперь же найму дачу въ Петергофѣ, а въ будущемъ году начну строить собственную… Совсѣмъ другое дѣло, когда живешь въ собственной дачѣ… А? Правду я говорю, Валя?

Ненси встала. Душная, мрачная комната, острый запахъ лекарствъ, тусклое небо, шумъ дерева подъ окномъ, бѣлая бабочка, случайно залетѣвшая въ комнату, мутные глаза умирающей старухи, въ своемъ жалкомъ одиночествѣ цѣпляющейся за жизнь, — Ненси не въ силахъ была больше выдержать.

— Прощайте, Юлія Поликарповна.

— Прощай, милая дѣвочка, прощай, прощай… Ты ѣдешь — и я уѣду скоро…

Ненси бросилась, почти съ рыданіемъ, на встрѣчу ожидавшему ее Гремячему.

— Это ужасно!.. Боже мой, это ужасно — такъ любить жизнь!.. — лепетала она.

Она отказалась сѣсть въ кресло и пошла быстрой походкой, какой не ходила давно. Вплоть до отеля они не проронили ни слова и молча разстались.

Нервная возбужденность не покидала Ненси до самаго вечера, вечеромъ и ночью; а на утро она уже не могла подняться съ постели.

Она попросила послать за Гремячимъ.

— Ну, прощайте, Антонинъ Павловичъ, — сказала она, улыбаясь, протягивая исхудавшую, блѣдную руку. — Спасибо… и больше не надо.

— До свиданія, — произнесъ онъ.

Глаза ихъ встрѣтились.

Это было въ послѣдній разъ. Больше ни она, ни онъ не видались.

Болѣзнь приняла острую форму. Ненси уже не повидала постели. Она сдѣлалась вялой, часто забывалась тяжелымъ сномъ; во снѣ металась безпокойно; ея громкіе жалобные стоны рвали за части сердце я день и ночь не повидавшей ее бабушки.

Теперь несчастная Марья Львовна не сомнѣвалась, не надѣялась. Жестокій Дамокловъ мечъ висѣлъ надъ ея головой, и она покорно ждала безпощаднаго удара.

Былъ теплый іюльскій вечеръ. Въ отворенныя окна несся ледовый запахъ цвѣтущихъ липъ. Сумерки окутали комнату своимъ мягкимъ, туманнымъ полусвѣтомъ. Ненси открыла глаза. Увидя бабушку возлѣ себя, она сдѣлала манящій знакъ рукой. Марья Львовна придвинулась совсѣмъ близко къ ея изголовью.

— Все это ничтожно, — послышался тихій, постоянно обрывающійся голосъ Ненси, — и не надо меня жалѣть… Я умру… я это хорошо… Не плачь… не надо…

Марья Львовна не плакала. Слезы были бы слишкомъ ничтожными выразителями ея великаго горя.

Наступилъ конечный періодъ болѣзни. Діабетъ быстро довершалъ свое дѣло, чему помогала еще больше молодость Ненси. Какъ отвратительный удавъ, выдавливая жизненные соки, болѣзнь жадно уничтожала безпомощную жертву. Распадались ткани, разрушалось тѣло. Угасала жизнь…

XXVII.

…Была вторая половина августа. Уборка хлѣба давно кончилась; оставались кое-гдѣ яровое да греча; пахали, сѣяли, шла молотьба.

Юрій только-что вернулся въ обѣду, съ поля. На балконѣ сидѣла ожидавшая его Наталья Ѳедоровна.

Собаки залаяли громко, неистово — пріѣхалъ кто-то чужой.

Юрій вошелъ на балконъ блѣдный, съ телеграммой въ рукахъ.

— Изъ-за границы!.. — сказалъ онъ измѣнившимся голосомъ, подавая матери развернутый листокъ.

Наталья Ѳедоровна, пробѣжавъ его глазами, вскрикнула.

Они весь день боялись оставаться вдвоемъ. Они провели ночь въ слезахъ и воспоминаніяхъ.

Солнце — не яркое, почти осеннее солнце, — заливало своими мягкими лучами небольшой расчищенный кругъ передъ балкономъ.

На пескѣ сидѣла хорошенькая бѣлокурая дѣвочка и играла, укладывая песокъ въ коническія деревянныя игрушечныя формы.

Личико у нея было озабоченное, лобикъ смѣшно нахмурился и губки вытянулись впередъ.

Юрій, сидя на балконѣ, любовно смотрѣлъ на дѣвочку. Она была похожа на Ненси.

— Мама, — сказалъ онъ взволнованно сидящей тутъ же Натальѣ Ѳедоровнѣ: — скажи, какъ воспитывать женщину?

— Любить надо, — кротко отвѣтила мать.

Но этотъ отвѣтъ не удовлетворилъ Юрія.

«Любить!.. — думалъ онъ грустно. — Ее любили… и что же? только замучили»…

Наталья Ѳедоровна давно ушла, а Юрій остался сидѣть, погруженный въ думы:

«Убивать въ человѣкѣ звѣря… Нѣтъ, — не убивать — подчинять его духу… Такъ съ дѣтства — тогда хорошо».

Дѣвочка, съ тѣмъ же озабоченнымъ видомъ, укладывала песокъ, высыпала изъ формочекъ и украшала его тогда пучками зеленой травы, лежащей у нея въ платьицѣ.

Солнце ласково золотило ея головку…

Прошелъ годъ. Въ огромныхъ залахъ Академіи Художествъ по цѣлымъ днямъ шумно разгуливала пестрая, оживленная толпа. Выставка была въ полномъ разгарѣ. Большія, среднія и малыя полотна, разукрашенныя рамами, глядѣли со стѣнъ.

Около очень большого размѣра картины густою массой постоянно тѣснилась публика. Раздавались громкія похвалы.

Художникъ, извѣстный когда-то мастерскимъ изображеніемъ натуры и пять лѣтъ уже отсутствовавшій на выставкахъ, — появился снова, съ другимъ совсѣмъ направленіемъ, и снова заставилъ говорить о себѣ.

Въ углу картины, возлѣ самой рамы, размашистымъ почеркомъ значилось: Антонинъ Гремячій.

Съ полотна глядѣли загадочные, лучистые, проникновенные глаза Ненси. Но только измѣненъ былъ первоначальный планъ.

Среди волнъ прозрачнаго воздуха, вся залитая неизвѣстно откуда льющимся свѣтомъ, окутанная похожимъ на сѣрый туманъ плащомъ, съ длинными, падающими по плечамъ волосами — стояла золотокудрая женщина… строгая… Картина называлась «Вѣчность»…

Н. Анненкова-Бернаръ.

"Вѣстникъ Европы", №№ 4—6, 1902

БАБУШКИНА ВНУЧКА ПОВѢСТЬ.

I.

II.

III.

IV.

V.

VI.

VII.

VIII.

IX.

X.

XI.

XII.

XIII.

XIV.

XV.

XVI.

XVI.

XVII.

XVIII.

XIX.

XX.

XXI.

XXII.

XXIII.

XXIV.

XXV.

XXVI.

XXVII.

БАБУШКИНА ВНУЧКА
ПОВѢСТЬ.