Бабье лѣто.
[править]Охотники поднялись до зари и сейчасъ отчаливаютъ. Раньше третьей ночи не воротятся. Руки дрожатъ отъ холода, роса липнетъ къ стволамъ ружей, паутина по колѣни опутала нога. Забыта соль. Уплыло весло. Бой успѣлъ задраться съ крестьянскими псами, у него ноетъ помятая ляжка, и сочится кровью прокушенное ухо. Балансируя на скамьѣ, толстый, стянутый узкимъ поясомъ охотникъ крѣпитъ паруса: ненадежно верхнее кольцо. Лодка качается, смятый парусъ треплется, киль остро рѣжетъ песокъ близкаго темнаго дна. Съ того берега тяжело вздымается стая утокъ, но на нихъ даже собаки не обращаютъ вниманія. Скоро лодка легко несется по теченію и по вѣтру, нагоняетъ уплывшее весло, нѣсколько рукъ подхватываютъ его, разводя круги. Поворотъ рѣки слишкомъ крутъ, рулевой ловить вѣтеръ, лодку кренитъ, но охотники равнодушны ко всему на свѣтѣ, кромѣ своихъ ягташей, поясовъ и биноклей. Правда, младшіе жалуются на голодъ, требуютъ развязать завѣтный мѣшокъ, но не вскрывать же крѣпко утюкованную палатку: вся провизія въ ней… Всходитъ солнце, и короткій багровый столбъ ложится на воду. Блеска еще нѣтъ, но онъ будетъ. Оставшійся зимовать больной аистъ медленно машетъ крыломъ на прибрежномъ лугу. У него осанка царя — царя въ изгнаніи. Солнце ему братъ. Братья привѣтствуютъ другъ друга, какъ властители Египта: ихъ величіе согрѣваетъ міръ.
Я остаюсь на отмели одинъ. Крестьяне уже два дня на осенней ярмаркѣ. Дачники давно разъѣхались, и окна дачъ заколочены. Пасѣчникъ уноситъ пчелъ въ сарай, а осы безжалостно жалятъ прохожихъ въ предчувствіи близкой гибели, лугъ и лѣсъ затканы паутиной. Одинъ конецъ нити чистъ и серебрится, середина тонка, а на другомъ концѣ, черный паучекъ-скиталецъ, когда надо, летаетъ надъ землею, когда надо, ждетъ вѣтра на верхушкѣ сосны или на остріѣ колючей болотной травы.
Первое, о чемъ надо забыть, это охотники. Люди эти, ихъ волненія и страсти мнѣ ближе деревни, осени и лѣса. Съ ними мнѣ суждено вѣковать. Но я забываю о нихъ легче, чѣмъ о другомъ, быть можетъ.
Деревня далеко, но я знаю хорошо, что происходитъ въ ней. У околицы, въ рощѣ Пантелей бьетъ кабана. Его сыновья разложили костеръ и вбиваютъ колья крестомъ: нужно опалить убитое животное. Удары топора отдаются въ посадкахъ. Имъ отвѣчаетъ дятелъ. На хуторѣ плачетъ въ хлѣву невѣрная жена лѣсника: когда надо идти въ обходъ, онъ ее запираетъ. На дубовомъ пнѣ грѣется желтый глухой старикъ, а дѣвушки идутъ за водою, ловко переставляютъ босыя ноги, легкія ведра едва качаются на блестящемъ захватанномъ коромыслѣ…
Второе, о чемъ не надо помнитъ, это деревня. Она — чужая и сложная, и я не разъ пытался учиться у нея, какъ жить. Но нужно забыть, не жалѣя прошлыхъ усилій. Я забываю. На душѣ все меньше грузъ. Солнце все выше.
На краю обрыва вьется дорожка. Въ прошломъ году мы втроемъ остались въ деревнѣ дольше всѣхъ, и не по доброй волѣ. Нашъ другъ ушелъ пѣшкомъ въ городъ. Каждый вечеръ мы поджидали его здѣсь на холмѣ. За островомъ высоко надъ рѣкой появлялись зеленый и красный огни, торжественные въ плавномъ движеніи; какъ окна бальнаго зала, свѣтились поперемѣнно борта, но пароходъ не останавливался, длинныя отраженія его оконъ стирались, затихалъ вдали шумъ его лопастей, вѣтеръ гнулъ вершины сосенъ надъ нами, мы спѣшили домой подъ рѣдкимъ дождемъ, и кусты терновника цѣплялись за наши одежды. Каждый разъ наново угадывали мы и отравлялись ядомъ сознанія: мы чужіе, — пора, пора разойтись. Такъ пусты и холодны эти осеннія звѣздныя ночи. Намъ нечего другъ другу сказать.
Вотъ и третье, достойное забвенія: я самъ, мои надежды и горечь. Забытъ о себѣ здѣсь на отмели, когда солнце еще не перевалило за полдень, легче, чѣмъ бывало раньше и будетъ потомъ. Надежды и горечь — это стѣны тюрьмы, а я — ея тюремщикъ. И когда стѣны падаютъ, я познаю, что во мнѣ не одна душа, а великое множество душъ, несходныхъ, свободныхъ и радостныхъ. Я начинаю понимать, что каждой изъ нихъ лучше безъ меня, чѣмъ со мною, подчиняюсь имъ и жду, что будетъ. Чаще всего покидаетъ меня, чтобы навѣстить міръ, душа-женщина, та, которая знаетъ и любитъ превращенья, которая научила меня забывать о себѣ, и сама отдается событіямъ, подобно невѣстѣ, ждетъ ихъ зова, — отдается многимъ, но цѣломудрена и свята, знаетъ все, но не памятью, а даромъ метаморфозы.
Надъ нею течетъ потокъ стрекозъ, дребезжатъ слюдяныя крылышки; кружатся, падая внизъ, опьяненныя свѣтомъ существа. Имъ такъ высоко и легко, и она съ ними, и какъ онѣ.
— Стрекозы, стрекозы, — полетъ, и солнце, и рѣка очень далеко внизу, вся исколотая солнечными стрѣлами.
— Стрекозы, стрекозы…
Подъ корнями дуба, на крутомъ склонѣ веселый городокъ ласточкиныхъ гнѣздъ, вырытыхъ въ землѣ. Отъ прилета до отлета осенняго рѣютъ птицы — у самой воды предъ непогодой, высоко — въ ясные дни. Гоняютъ мотыльковъ, осъ и мухъ. Только шершня не трогаютъ: жужжитъ страшно. И паука не убьютъ, хотя бы онъ спустился къ самому гнѣзду на длинной нити: чуждаются его.
— Ласточкой быть хочу, острокрылой охотницей. И тѣмъ жукомъ, котораго убила сама мѣткимъ клювомъ.
Ночью крадется она чрезъ окно въ садъ, спускается по жердямъ винограда на дорожку, ложится на траву, мочитъ въ росѣ ноги, вытягивается, прячетъ лицо въ пахучихъ листьяхъ смородины, качаетъ пряную коноплю и ломаетъ стебли цвѣтовъ полуотцвѣтшаго цвѣтника. Она принесла сюда мою тревогу и мою жадность, она осуществляетъ то, о чемъ я могу лишь мечтать, — и гибнутъ осенніе левкои, астры, резеда и вервена. Она дышитъ коротко и сильно и бросаетъ на землю сломанные стебли, надышавшись ими досыта. Она давитъ ихъ ногами и пляшетъ съ глубокимъ стопомъ; шипы ранятъ ея ноги, — а ей все мало. Она мстительна, какъ женщина, и я дивлюсь ей. Мнѣ месть чужда и противна. Но осудить не могу. Она — не я. А послѣднее слово за мною.
Она бываетъ нѣжна, какъ больное дитя, и тогда у нея прекрасныя печальныя руки. Она ходитъ по землѣ, какъ по тонкому льду, и я содрогаюсь вмѣстѣ съ нею, когда она слышитъ чужую зовущую руку на плечѣ и оглядывается. Я тоже всегда оглядываюсь. Она боится круглаго въ его совершенной простотѣ, боится крови и темноты, острія и шума, боится грубой силы и закона. Она любитъ любовь. Она сливается съ прозрачной водою въ стаканѣ, какъ съ самимъ родникомъ. Красная морская раковина — поле ея игры, ея домъ и родина на долгія недѣли. Она умѣетъ зажигаться вселенской страстью, и тогда рыбы стадами ходятъ за нею въ рѣкѣ, а чайки не боятся ея и волочатъ по песку свои изогнутыя крылья. Она умираетъ съ отцвѣтающимъ макомъ Она любитъ повадку хищныхъ хорьковъ, подражаетъ имъ и вмѣстѣ съ летучими мышами чертитъ круги въ вечернемъ небѣ. Она знаетъ землю, какъ жениха, и, насладившись его ласками, усталая приходитъ ко мнѣ. Я берегу ее: ей доступно больше, чѣмъ мнѣ, хотя она — моя.