Барабан (Катаев)/ДО

Барабанъ
авторъ Валентинъ Петровичъ Катаевъ

Дата созданія: 1917, опубл.: 1917. Источникъ: Весь міръ, 1912, № 32 (августъ), с. 2-8

БАРАБАНЪ

Записки юнкера. Революціонный разсказъ Валентина Катаева.

I

На другой день послѣ производства старшихъ юнкеровъ въ офицеры, когда въ оркестрѣ освободилось много мѣстъ, я сказалъ:

— Журавлевъ, возьмите меня въ оркестръ.

Юнкеръ Журавлевъ, старшій въ оркестрѣ, здоровый и плотный, но похожій на желторотаго птенца, посмотрѣлъ на меня съ удивленіемь и спросилъ:

— На чемъ вы играете?

— На большомъ барабанѣ, — твердо совралъ я.

Журавлевъ зналъ, что я пишу стихи, и съ игрой на барабанѣ это у него не совмѣшалось. Онъ недовѣрчиво прищурился.

— А вы умѣете?

— Умѣю.

Журавлевъ почесалъ у себя за ухомъ, потомъ пытливо посмотрѣлъ на меня. У меня не хватило нахальства выдержать его честный открытый взглядъ и я опустилъ глаза. Тогда Журавлевъ сказалъ:

— Нѣтъ, Петровъ, вы не умѣете играть на барабанѣ.

— Да что жъ тамъ умѣть? Ну, бить колотушкой по этой самой, какъ ее.. И дѣло съ концомъ Тутъ, понимаете, для меня главное дѣло не барабанъ, а лишній часъ отпуска.

У насъ въ училищѣ музыканты пользовались лишнимъ часомъ отпуска. Этотъ доводъ, кажется, подѣйствовалъ, потому что Журавлевъ глубоко вздохнулъ, вытащилъ изъ кармана помятую бумажку и записалъ въ нее мою фамилію, а противъ фамиліи приписалъ слово барабанъ. А когда вечеромъ мы сидѣли на койкахъ другъ противъ друга и снимали на ночь сапоги, Журавлевъ вдругъ сдѣлалъ испуганные глаза и сказалъ:

— Но слушайте, Петровъ, если вы только… это вамъ не стихи.

Вѣроятно онъ не нашелъ дальше словъ и замолчалъ. Я понялъ, что дѣло идетъ о барабанѣ и сказалъ:

— Не безпокойтесь.

Черезъ пять минуть я высунулъ голову изъ-подъ одѣяла. Меня тревожилъ одинъ вопросъ.

— Журавлевъ вы спите?

— Сплю, — отвѣтилъ Журавлевъ сердитымъ и заспаннымъ голосомъ.

— А скажите, я уже и въ это воскресенье могу записаться въ отпускъ на лишній часъ?

— Можете, — буркнулъ Журавлевъ изъ-подъ одѣяла и, вѣроятно, сейчасъ же заснулъ. Я же думалъ о той, ради которой пустился на такую рискованную авантюру съ барабаномъ. Рискованную потому, что за всю свою жизнь я потрогалъ всего одинъ разъ барабанъ руками. Это случилось на какомъ-то дѣтскомъ праздникѣ, когда пробрался къ барабану, который всегда плѣнялъ меня своей солидностью и блескомъ, и щелкнулъ его по туго натянутому полупрозрачному, глупому боку. А солдатъ съ рыжими усами сердито сказалъ:

— Не трожь!

Въ тотъ же день для меня стало ясно, что скромная карьера коночнаго кондуктора, о которой я страстно мечталъ въ дѣтствѣ, и къ которой усиленно готовился съ трехъ -лѣтъ, не выдерживаетъ ни малѣйшей критики въ сравненіи съ блестящей свѣтской карьерой барабанщика. Я твердо рѣшилъ, что когда вырасту большимъ, то сдѣлаюсь барабанщикомъ и, когда маленькія дѣти станутъ трогать мой барабанъ, я буду сердито кричать: „Не трожь!“.

Казалось, моя дѣтская мечта сбывается. Утромъ Журавлевъ опять пытливо посмотрѣлъ на меня и сказалъ:

— Не забывайте, Петровъ, что барабанъ ведетъ за собою весь оркестръ.

Это было для меня новостью. Я былъ готовъ ко всему, но только не къ этому. Дѣло представлялось мнѣ гораздо проще: оркестръ себѣ играетъ свое, а барабанщикъ, между прочимъ, содѣйствуетъ общему успЪху. Такъ, по вдохновенію. Однако я рѣшилъ идти до конца и сказалъ Журавлеву:

— Надоѣли вы мнѣ со своимъ барабаномъ! Не безпокойтесь. Я умѣю.

За завтракомъ Журавлевъ опять сказалъ:

— А можетъ быть, вы, Петровъ, не умѣете? Скажите луше прямо.

— Да, умѣю же, Господи! Даже въ оркестрѣ игралъ У насъ въ этомъ… въ гимназіи оркестръ былъ. Такъ я тамъ. Ничего себѣ, знаете. Довольно приличный оркестръ.

— А вы не врете?

Положительно Журавлевъ былъ фанатикомъ своего дѣла. Надо было видѣть, съ какимъ азартомъ вербовалъ онъ въ оркестръ корнетистовъ, басовъ и баритоновъ. Но все таки онъ мнѣ надоѣлъ.

Если бы не Зиночка, я сознался бы во всемъ. Но ради лишняго часа свиданія съ любимой женщиной, человѣкъ способенъ на какую угодно глупость. Объ этомъ можно бы написать цѣлое сочиненіе, но это въ мои планы не входитъ.

2

До того времени жизнь моя была легка и сравнительно беззаботна. Утромъ, на лекціяхъ тактики, фортификаціи и артиллеріи, мнѣ снились чудные золотые сны про офицерскія „бриджи" и погоны съ одной звѣздочкой. Послѣ завтрака, на строевыхъ занятіяхъ, я дышалъ здоровымъ зимнимъ воздухомъ, а если рота выходила къ морю и, проходя черезъ городъ, пѣла пѣсни, я тоже пѣлъ во весь голосъ. Голосъ у меня былъ сильный и похожъ на вопль улирающаго лебедя. Притомъ ни малѣйшаго намека на слухъ. Поэтому, когда я особенно увлекался, прохожіе останавливались и улыбались, а съ товарищами отъ смѣха дѣлались истерики и они переставали идти въ ногу. Приходили мы въ училище уставшіе, голодные и прямо къ обѣду. Потомъ былъ вечеръ и мы готовились къ репитиціямъ, а передъ сномъ передъ нами смутно возникалъ образъ офицерскихъ бриджей и золотыхъ погонъ. И непремѣнно кто-нибудь засыпая сообщалъ пріятную новость:

— Господа, а вы знаете, что если не считать завтрашняго дня и всѣхъ воскресеній, то до производства остается пятьдесятъ дней?

Теперь мое существованіе было отравлено барабаномъ. Стоило мнѣ о чемъ-нибудь замечтаться, какъ сейчасъ же совѣсть спрашивала съ ехиднымъ шипѣніемъ: „А неизвѣстно ли вамъ, юнкеръ Петровъ, что барабанъ ведетъ за собою весь оркестръ?" Увы! мнѣ это было извѣстно и я страдалъ. Но когда оказалось, что въ оркестрѣ есть еще капельмейстеръ, я впалъ въ черную меланхолію и картинно рисовалъ себѣ, какъ меня на первой же сыгровкѣ выгонятъ изъ оркестра и оставятъ на мѣсяцъ безъ отпуска.

На слѣдующій день передъ обѣдомъ, когда всѣ роты собрались въ столовой, дежурный взводный объявилъ:

— Вниманіе! Получена телеграмма юнкеру второй роты Крымкину. Въ чайной комнатѣ найдено двадцать копѣекъ, полевой уставъ и салфетка. Получите у дежурнаго взводнаго. Послѣ подъема пѣвчимъ собраться на спѣвку, а музыкантамъ на сыгровку. — И увидавъ дежурнаго офицера заоралъ: — Батальонъ, смирно!

И когда хоромъ пѣли молитву, а потомъ обѣдали у меня бродила мысль о самоубійствѣ. Послѣ обѣда Журавлевъ сказалъ:

— Не забудьте, Петровъ, что послѣ подъема сыгровка.

И странно: на душѣ у меня улеглось и стало спокойно, какъ передъ боемъ. „Пропадать, такъ пропадать," подумалъ я и самъ удивился своему хладнокровію.

3

Гвардія умираетъ, но не сдается. Послѣ знаменитаго „подъема", я рѣшительно взбѣжалъ на третій этажъ, въ кладовку, гдѣ выдавали инструменты. Возлѣ кладовки уже толпились юнкера—музыканты, и на лѣстницѣ гулко носились отъ стѣны къ стѣнѣ покрякиванія тромбоновъ и змѣиныя трели флейтъ. Возлѣ моего барабана стоялъ худой юнкеръ и въ недоуменіи вертѣлъ въ рукахъ мѣдныя тарелки. Онъ опредѣленно старался придать своему лицу выраженіе небрежности, молъ, не въ первый разъ, слава Богу, приходится играть на этихъ самыхъ тарелкахъ. Я подошелъ къ барабану, солидно ткнулъ его два раза въ бокъ и спросилъ тощаго юнкера:

— Вы не находите, юнкеръ, что барабанъ нѣсколько слабо натянутъ?

Юнкеръ въ свою очередь ткнулъ въ барабанъ большимъ пальцемъ и сказалъ:

— До извѣстной степени. Хотя, вообще…

Я вздохнулъ. Онъ — тоже.

— А вы давно на тарелкахъ играете?

— Собствено давно. Я, знаете, въ Тифлисѣ еще, въ симфоническомъ оркестрѣ игралъ. Тамъ у насъ, въ Тифлисѣ, эти самыя тарелки серебряный были. Это чтобы для звука.

— Ага. А, скажите, какъ надо на барабанѣ играть? — попробовалъ я осторожно позондировать почву. — Собственно, я знаю какъ, но я хотѣлъ знать ваше мнѣніе. Именно, какъ у васъ въ Тифлисѣ вь симфоническомъ оркестрѣ производили самый звукъ?

— А колотушкой. Очень просто. Берете колотушку и вотъ такъ.

Онъ взялъ колотушку и нѣсколько разъ ударилъ наискось по кожѣ.

Густой, упругій звукъ запрыгалъ по лѣстницѣ, какъ футбольный мячъ. Юнкеръ положилъ колотушку и спросилъ:

— А вы развѣ что, не умѣете?

— Умѣю, но, признаться, забылъ: давно не игралъ.

Помолчали.

— А когда нужно бить? По счету какому-нибудь или какъ?

— Да, по счету. Когда играютъ маршъ, такъ подъ лѣвую ногу: разъ, два, разъ два, Ну, мы играемъ только марши, значитъ подъ лѣвую ногу все время. На тарелкахъ, кажатся та же самое.

— А какъ вы думаете насъ въ это воскресенье, на лишній часъ отпустятъ?

— Я думаю — отпустятъ.

Я посмотрѣлъ на него, онъ на меня и мы оба засмѣялись. Я вз лъ свой барабанъ въ колотушкой, онъ — тарелки и мы сбѣжали за другими внизъ. Надѣли шинели, фуражки и пошли черезъ дворъ въ манежъ, гдѣ обыкновенно дѣлаютъ гимнастику и устраиваются сыгровки. Въ манежѣ было уже темно и холодно. Зажгли нѣсколько лампочекъ. Разставили пюпитры вкругъ. Я поставилъ барабанъ на козлы и по спинѣ у меня пробѣжала дрожь. Упражнялся косо бить колотушкой по ненавистному барабану, стараясь подражать тощему юнкеру. Журавлевъ посмотрѣлъ на меня внимательно и хотѣлъ что-то сказать, но не сказалъ, а вздохнулъ. Пришелъ капельмейстеръ Журавлевъ скомандовалъ намъ „смирно“. Капельмейстеръ былъ низенькій, толстый чехъ. Переваливался на кривыхъ ножкахъ, гордо носилъ чиновничьи погоны и фуражку блиномъ. На щекѣ у него былъ большой красный наростъ, похожій на сливу. Онъ сказалъ:

— Здравствуйте. Какой кольедъ и вьѣтеръ! Чистое наказаніе! Ну, не пудемъ время терять и такъ поздно. Начинаемъ.

Онъ обѣжалъ всѣхъ музыкантовъ, нажималъ клапаны трубъ, перелистовывалъ ноты, суетился и говорилъ:

— Поже мой, Поже мой.

Наконецъ онъ успокоился и сказалъ:

— Ну, откройте маршъ номеръ четыренацатый.

Зашелестѣли нотами. Трубы заблестѣли мѣдью. Мой сосѣдъ воинственно помахалъ тарелками. Капельмейстеръ зловѣще постучалъ карандашомъ по пюпитру.

— Фниманіе! Три, четыре! — и при этомъ съ такимъ азартомъ взмахнулъ рукой и топнулъ ногой, что не ударить колотушкой по барабану было невозможно. И я ударилъ, Загремѣли тарелки, заревѣли трубы на разные лады, какъ стадо слоновъ. Некстати провыла флейта.

— О, Поже мой, что вы дѣлаете! — завопилъ капельмейстеръ, инстинктивно хватаясь за свои музыкальныя уши, — ради Пога, перестаньте!

— Отставить!!! — зарычалъ Журавлевъ. Въ эту минуту онъ былъ великъ.

Замолкли не сразу, а постепннно. Капельмейстеръ бросился на перваго попавшагося ему на глаза. Къ несчастью, это былъ я.

— Што ви дѣлаете? Развѣ можно такъ битъ въ парапанъ? Ви когда-нибудь раньше играли на парапанѣ?

„Пропалъ", — подумалъ я и неувѣренно совралъ:

— Такъ точно, г-нъ капельмейстеръ, игралъ.

— Гдѣ же ви играли?

— Въ этой… въ пятой гимназіи. Тамъ у насъ былъ свой оркестръ.

— Что ви мнѣ разсказываете всякій небилицъ, ей Погу. Я уже двадцать пять лѣтъ въ пятой гимназіи капельмейстеромъ. Ни разу васъ тамъ не видѣлъ. — Онъ огляделъ публику большими сердитыми глазами и вдругъ засмѣялся.

— Хе хе-хе. Ну, ничего. Научимся. Ешо разъ. Фниманіе. Два, три, четыре.

Всѣ засмѣялись. Гроза прошла.

На этотъ разъ вышло лучше. Капельмейстеръ оралъ на какого-то баса, но, Боже мой, какое однако сложное исскуство играть на барабанѣ. Вокругъ ревутъ трубы, въ лѣвое ухо стреляетъ, какъ изъ пушки басъ, въ правое гремятъ тарелки тощаго юнкера, а тутъ изволь считай „разъ, два, разъ, два“ и слѣди за рукой капельмейстера, которая свирѣпо рубитъ стонущій воздухъ. Драма!

4

Однимъ словомъ, когда я на слѣдующей сыгровкѣ появился съ барабаномъ, юнкера весело заулыбались и даже кто-то скомандовалъ „смирно". Я поставилъ барабанъ на козлы и сказалъ:

— Дорогу чистому искусству!

Мы играли марши и я все думалъ о томъ, что если на обыкновенномъ турецкомъ барабанѣ, въ туберкулезномъ юнкерскомъ оркестрѣ, такъ трудно играть и все время сбиваешься съ такта, то какое счастье быть композиторомъ, какъ, напримѣръ, Скрябинъ и написать „Прометея“, гдѣ сотня партитуръ? И каждая на мѣстѣ! И думалъ я еще объ участи всѣхъ барабанщиковъ. И моя душа плакала надъ ихъ безобразной жизнью. Что можетъ быть глупѣе игры на барабане? Играютъ маршъ — колоти себѣ по гулкой коже „разъ, два, лѣвой, лѣвой“! Играютъ песню, а ты слѣди за корявой капемльмейстерской рукой и старайся не сбиться съ такта. Противно.

Мои сердечныя дѣла шли на повышеніе. Въ воскресенье въ отпускъ я записывался до двѣнадцати часовъ ночи и въ шесть мчался къ ней. Стояла чудная, пушистая зима. Вѣтеръ сыпалъ снѣгъ. Въ улицахъ горѣли лиловые вечерніе фонари.

— Звозчикъ!

Лошадка труситъ по улицамъ, которыя, въ снѣгу, кажутся незнакомыми. Милая, какъ я ее люблю? Маленькая, черненькая, родимое пятнышко надъ верхней губой. За что я такъ страшно счастливъ?

Дамъ извозчику рубль, пусть онъ тоже будетъ счастливъ. Или лучше не стоитъ? Нѣтъ, лучше дамъ.

Присутствіе женщины вноситъ въ жизнь мужчины гармонію и теплоту! Впрочемъ, это къ дѣлу не относится. Даже не гармонію, а разладъ. Съ одной стороны я получалъ каждый четвергъ надушенный сиреневый конвертъ у дежурнаго взводнаго, а съ другой стороны семерка по тактикѣ и двое сутокъ „на даче“^[1] за невниманіе въ строю. Теперь я игралъ на барабанѣ съ удовольствіемъ. Мнѣ было все равно, что мы играли. Лично для себя я игралъ лишній часъ отпуска.

Зима сдалась сырымъ туманомъ. Вѣтеръ повернулъ и изъ сѣвернаго сталъ южнымъ. Откуда-то налетѣли скворцы, облѣпили карнизы домовъ и такъ галдѣли, что болѣла голова. На сыгровку мы уже выходили безъ шинелей, и когда бѣжали по лужамъ черезъ дворъ, то отъ вѣтра было трудно нести барабанъ. Вѣтеръ дулъ въ лицо, продувалъ насквозь, было холодно и славно. Приближался выпускъ а вмѣстѣ съ нимъ то угарно-пьяное настроеніе, которое бываетъ, когда мы кончаемъ гимназію или корпусъ — все равно.

5

И вдругь случилось что-то странное, непонятное и неожиданное. Сначала говорили намеками въ чайной комнатѣ. Потомъ громче, за обѣдомъ, за завтракомъ Сквозь толстыя и глухія стѣны училища, которыя не пропускали раньше, къ намъ, снаружи, ни одного звука, ни одного луча, стали просачиваться обрывки какихъ-то слуховъ, настроеній и новыхъ словъ. Въ странѣ творилось неизбежное и стихійное. Цѣлый день мы ходили, какъ потерянные; говорили, говорили и не могли наговориться досыта. Читали газеты, но еще ничего опредѣленнаго не знали. Потомъ вечеромъ на лекціи о пулемете, слушая съ напряженнымъ вниманіемъ, какъ говорилъ штабсъ капитанъ что-то техническое про возвратную пружину и пріемникъ, мы ничего не понимали, потому что думали о другомъ. Вошелъ юнкеръ Дорошевскій, взволнованный, даже не спросилъ разрѣшенія войти. Онъ что-то сказаль тѣмъ, которые сидѣли на заднихъ скамейкахъ. Шопотъ передался, какъ вѣтеръ по спѣлой нивѣ, и черезъ минуту всѣ знали, что царь отрекся отъ престола.

Перестали слушать, а только говорили. И казалось, что все зданіе училища заряжено, какъ лейденская банка, быстрыми и напряженными мыслями. Жизнь ворвалась къ намъ снаружи и забросала газетами, телеграмами и слухами. Вечеромъ начальникъ училища собралъ насъ въ среднемъ этажѣ и прочелъ два манифеста объ отреченіи Никалая и Михаила. Мы были такъ взволнованы, что никто не спалъ. Офицеры не знали какими имъ быть. Ночью откуда-то передавали по телефону, чтобъ мы были готовы къ выходу съ ружьями и боевыми патронами. Утромъ кто-то изъ четвертой роты прошелъ съ краснымъ бантомъ на груди. У насъ въ классномъ отдѣленіи шумѣли. Кто-то говорилъ вспотѣвшій и взволнованный:

— Товарищи, ну какъ это здорово! Кто бы могъ подумать, въ три дня?

Потомъ стало извѣстнымъ, что въ двѣнадцать часовъ будетъ манифестація войскъ. Вѣроятно, изъ нашего начальства никто ничего не зналъ, потому что намъ ничего объ этомъ не говорили.

А мы волновались.

— Товарищи! — кричалъ князь Гардапхадзе, честный и глупый грузинъ.

— Патроны надо отнять у каптенармуса! Стрѣлять можетъ будемъ!

Но надъ нимъ только смѣялись и онъ сердился.

— Бараньи головы, не понимаютъ, стрѣлять будемъ! — Было сумбурно и весело. Безъ четверти двѣнадцать было приказано строиться.

Безъ десяти двѣнадцать ко мнѣ подбѣжалъ Журавлевъ съ корнетомъ въ рукахъ и задыхаясь сказалъ:

— Идите наверхъ. Берите барабанъ. Будете играть. Будемъ играть.

— Ну, извините, я не умѣю.

— Это свинство, въ такое время не умѣть. Должны умѣть.

— Я хочу съ ружьемъ.

— И свинство! Кромѣ васъ никто не умѣетъ. Поймите, что барабанъ ведетъ весь оркестръ.

Въ голосѣ у него звенѣло отчаніе. „Ага“, — самодовольно подумалъ я.

— Петровъ, вы будете идти впереди батальона!

— Но какъ же я буду нести? Что мы будемъ играть? Я оскандалюсь.

— Пустяки. Черезъ плечо. На ремнѣ. Марсельезу. Не оскандалитесь.

— Слушайте, но вѣдь это же экспромптомъ! — сказалъ я съ отчаяніемъ.

— Для васъ это не въ первый разъ.

Я былъ убитъ. Надѣвалъ на меня барабанъ весь оркестръ. Пригоняли ремень. Поощряли. Просили не унывать. Посмѣивались. И я началъ входить во вкусъ. Въ концѣ концовъ барабанъ ничѣмъ не хуже ружья. Даже лучше. Съ ружьемъ, правда, видъ мужественный и боевой. Но зато барабанъ ведетъ за собой весь оркестръ, какъ говоритъ Журавлевъ, а оркестръ ведетъ за собой весь баталіонъ. И кромѣ того не отъ оркестра ли зависитъ, чтобы шли въ ногу и вдохновенно? Отъ оркестра.

6

Все училише выстроилось на мостовой передъ зданіемъ. Оркестръ на правомъ флангѣ. И я съ барабаномъ черезъ плечо. Вышелъ начальникъ училища. Его шинель была на красной подкладкѣ и распахнута весеннимъ вѣтромъ. Онъ поздоровался съ нами такъ:

— Здравствуйте, товарищи!

Отвѣтили ему всѣ, какъ одинъ человѣкъ. Четко прозвучали слова команды. Звякнули винтовки. И баталіонъ, въ строгой колоннѣ, по отдѣленіямъ, вытянулся по мокрой весенней улицѣ. Въ перспективѣ солнечныхъ домовъ пробѣжала толпа людей съ краснымъ флагомъ. Промчался тяжелый грузовой автомобиль. Сверкнули штыки. Послышалась музыка, крики и стало понятно, что въ улицахъ полно людей.

Было странно и необыкновенно. Прохожіе были все сѣренькіе, простые люди. И смотрѣли на насъ съ любопытствомъ и удовольствіемъ. А когда мы влились въ безконечный потокъ красныхъ флаговъ, лицъ, автомобилей, солнца, тающаго снѣга, мальчишекъ, — Журавлевъ сдѣлалъ страшное лицо и сказалъ:

— Сейчасъ начинаемъ. Маршъ четырнадцатый. Только сразу всѣ вмѣстѣ, господа.

Онъ подсчиталъ ногу и мы грянули. Тощій юнкеръ оказался страшнымъ революціонеромъ. Онъ вдохновенно гремѣлъ своими тарелками и все невпопадъ. Солнце било ослѣпительными снопами изъ сіющей мѣди трубъ. И въ трубахъ смѣшно и отчетливо отражалось синее небо, казавшееся въ мѣди зеленымъ, дома, красные флаги и лица музыкантовъ. Улицы были запружены взволнованнымъ народомъ. Войска тянулись безпрерывнымъ потокомъ и почти на каждомъ перекресткѣ приходилось выжидать пока очистится дорога. Было безтолково и славно. Чѣмъ ближе мы подвигались къ главнымъ улицамъ, тѣмъ больше опьянялъ шумъ и рябило въ глазахъ. Какіе-то студенты махали намъ шапками и кричали сиплыми, молодыми голосами, стараясь перекричать другихъ:

— Да здравствуютъ, товарищи-юнкера!

Мы проходили по сырымъ, смраднымъ улицамъ, гдѣ ютится еврейская бѣднота, и нашъ оркестръ, какъ мухи кусокъ сакара, облѣпляли грязные, нечесанные, каплоухіе ребята. Старые, сѣдые евреи съ пейсами снимали шапки и беременныя еврейки складывали руки на огромныхъ животахъ, улыбались и по щекамъ ихъ катились слезы. Впереди меня шелъ баталіонный командиръ и я все время видѣлъ передъ собой его вогнутую могучую спину и залитые грязью сапоги. Какая-то молодая еврейка, румяная и полногрудая, подобравъ до колѣнъ юбку, побѣжала, разбрызгивая лужи за нами, догнала баталіоннаго командира, уцѣпилась за рукавъ его шинели и, завизжавъ „уй, херувимъ!“, попыталась его поцѣловать. Баталіонный командиръ, не мѣняя шага, покосился на нее испуганно черезъ пенсне и сдѣлалъ отстраняющій жестъ рукой. Юнкера засмѣялись, и я видѣлъ, какъ у еврейки блестѣли глаза пьянымъ солнечнымъ восторгомъ. Мы играли безъ конца марсельезу и я уже не боялся, что собьюсь и даже изрѣдка говорилъ музыкантамъ:

— Не спѣшите. Рѣже.

Тощій юнкеръ сверкалъ своими тарелками и улыбался. Всѣ были какъ на облакахъ.

Въ училище вернулись мы къ обѣду, уставшіе отъ солнца, отъ воздуха и отъ толпы. Послѣ солнца и яркихъ красокъ въ зданіи было прохладно, темно, пахло солдатскимъ сукномъ и щами. Репитиція по администраціи была отмѣнена и мы все время до ночи просидѣли у себя въ классѣ и говорили. Говорили мы о близкомъ выпускѣ, о свободѣ, о женщинахъ, о политикѣ, и даже кто-то разказывалъ анекдоты „для некурящихъ“ и всѣ смѣялись. Мы были полны радости, и нервы у насъ были взвинчены. А когда я ложился спать, Журавлевъ сказалъ:

— Вотъ видите, Петровъ, я же вамъ говорилъ, что барабанъ ведетъ за собой весь оркестръ.

— А вы знаете, господа, что если не считать воскресеній и завтрашняго дня, то до выпуска осталось двѣ недѣли, — сказалъ кто-то мечтательно.

— Прекратите разговоры! — сердито сказалъ дневальный.

Я укрылся съ головой и не могъ сомкнуть глазъ, до того много мыслей и впечатлѣній стучалось у меня въ головѣ. Казалось, что голова отъ нихъ распухла. Я рѣшительно не могъ заснуть.

— Журавлевъ, вы спите?

— Нѣтъ. Не могу.

— Слушайте, Журавлевъ, правда, я былъ великолѣпенъ сегодня съ барабаномъ?

— Великолѣпны. Если бы по справедливости, то вамъ надо идти въ воскресенье на два лишнихъ часа въ отпускъ.

— Прекратите разговоры! — рявкнулъ дневальный

„На что мнѣ два лишнихъ часа отпуска? — подумалъ я. — Зиночка?“

Но въ эту минуту я меньше всего думалъ о ней.

Ночью мнѣ снилось какая-то чепуха, похожая на бредъ, отъ которой болѣла голова. Утромъ Журавлевъ, натягивая сапоги и зѣвая во весь ротъ, сказалъ:

— Вотъ видите, Петровъ, я же вамъ говорилъ, что барабанъ ведетъ за собою весь оркестръ. А вы не вѣрили.

Потомъ вспомнилъ и добавилъ:

— Впрочемъ я вамъ, кажется, это вчера говорилъ.

— А намъ, господа, до выпуска, если не считать воскресеній и завтрашняго дня, — двѣ недѣли, — сказалъ кто-то.

— Ну, быстро застилать койки! — закричалъ дневальный. — А то сегодня дежурыый поручикъ Лавришенъ. Первое революціонное офицерство, до сигнала пять минутъ.

Валентинъ Катаевъ.

---

1. Подъ арестомъ