Разсказы Пьера Милля.
[править]III.
Барнаво-побѣдитель.
[править]Стоянка контръ-миноносцевъ въ Тулонѣ находится слѣва отъ старой гавани, напротивъ стараго фрегата «La Belle-Poule» по ту сторону тюрьмы, гдѣ во мракѣ временъ помѣщались каторжники. Миноносцы привязаны къ старымъ пушкамъ, вкопаннымъ въ землю, и тихо дремлютъ надъ самой водой. Со своими короткими трубами, крошечными мачтами и тонкими канатами они похожи на толстыхъ больныхъ рыбъ, которымъ злой ребенокъ воткнулъ въ спину катушки и иголки съ нитками. Утромъ съ нихъ взводами сходятъ матросы. Они идутъ къ какимъ-то сооруженіямъ на набережной, похожимъ на приспособленія для водопоя; и въ самомъ дѣлѣ въ нихъ находится прѣсная вода. Матросы снимаютъ свои фуфайки и, обнажившись до пояса, энергично трутъ свои мохнатые торсы, а на спинахъ у нихъ при каждомъ движеніи рукъ крупными волнами перекатываются мускулы. Солнце палитъ, и глаза ихъ весело блестятъ изъ-подъ прищуренныхъ рѣсницъ.
Зрѣлище это красивѣе всего остального въ Тулонѣ, потому что полно жизни. Чтобы увидѣть его, надо сначала обогнуть гавань и пройти позади цѣлаго ряда полуразрушенныхъ строеній, Богъ знаетъ для чего служившихъ въ свое время, затѣмъ пройти по улицамъ, на которыхъ нѣтъ ни мостовыхъ, ни тротуаровъ, ничего, кромѣ воды, грязи, пережженнаго угля и осколковъ бутылокъ. Въ воздухѣ пахнетъ только что выловленной рыбой, гніющими отбросами, свѣжей солью, то есть моремъ, старой солью, то есть разсоломъ, и даже цвѣтами, потому что весной ихъ слишкомъ много въ этой странѣ, и ихъ запахъ разносится повсюду. У самаго мола, отдѣляющаго старую гавань отъ рейда, стоитъ покосившійся, запыленный, жалкій домишка съ большой нависшей крышей и крошечными оконцами. Особенно ветхій, смѣшной и убогій видъ ему придаетъ красующаяся на его темной стѣнѣ, начертанная большими черными буквами надпись: «Фанфара буровъ. Правленіе». Сбоку отъ этой надписи находится другая, болѣе мелкими буквами: «Бурскій погребокъ». Очевидно, здѣсь не только совѣщаются, но и выпиваютъ.
Какъ разъ въ тотъ моментъ, когда я, проходя мимо этого страннаго заведенія, задавался вопросомъ, у какихъ людей могло хватить храбрости утолять въ немъ свою жажду, изъ него, вытирая ротъ, вышелъ какой-то человѣкъ. Это былъ солдатъ колоніальной инфантеріи. На немъ были панталоны съ красными лампасами, желтые эполеты и длинный, туго обтянутый мундиръ съ ярко вычищенными пуговицами; у него была свѣтлая борода, живые глаза и худое пергаментное лицо. Словомъ, это былъ одинъ изъ тѣхъ людей, которыхъ тамъ, по ту сторону океана, называютъ «ходячими мертвецами», потому что у нихъ были всѣ болѣзни, какія только могутъ быть: злокачественная лихорадка, холера, перемежающаяся лихорадка и такъ далѣе, и такъ далѣе; видъ у нихъ всегда замогильный, но они и не думаютъ умирать. Вотъ, что такое ходячій мертвецъ: великолѣпный типъ.
Это былъ Барнаво.
Онъ сейчасъ-же крикнулъ мнѣ:
— Вотъ какъ! Здороваться не надо? Ужъ не сдѣлались-ли вы германскимъ императоромъ, забастовщикомъ или въ такомъ родѣ?
Я уже объяснялъ, что не слѣдуетъ никогда удивляться, гдѣ-бы вы ни встрѣтили Барнаво: онъ всегда находится тамъ, гдѣ долженъ находиться! Мнѣ оставалось только извиниться: я извинился. И только для того, чтобы что-нибудь сказать, а также потому, что иначе нельзя, я спросилъ:
— Что вы здѣсь дѣлаете?
Барнаво, прищурившись, покосился на городъ. Потомъ непринужденно, какъ всегда, отвѣтилъ:
— Жду событій!
Обыкновенно Барнаво говорилъ безъ акцента. Онъ не былъ съ юга, даже не изъ Парижа, что его очень огорчало: я узналъ, что онъ родомъ изъ Шуази-ле-Руа. Но онъ скрывалъ это. Изъ того, что эти два слова онъ произнесъ, подражая южному акценту, я заключилъ, что онъ не чувствовалъ къ жителямъ этого города особенной симпатіи: онъ говоритъ всегда только то, что хочетъ сказать. Я пробормоталъ:
— Арсенальные рабочіе?
Онъ опять открылъ одинъ глазъ и закрылъ другой. Затѣмъ онъ сдѣлалъ такой жестъ, какъ будто собирался дать тумака.
Надо знать разъ навсегда, что, въ виду междоусобной борьбы, раздирающей нашу несчастную страну, я выработалъ себѣ міровоззрѣніе государственнаго анархизма, которое, будучи моимъ пріобрѣтеніемъ, притомъ еще не распространеннымъ, позволяетъ мнѣ не раздѣлять ничьихъ мнѣній. Вслѣдствіе этого голосомъ, въ которомъ звучало порицаніе, я спросилъ Барнаво, что ему сдѣлали арсенальные рабочіе. Онъ отвѣтилъ:.
— Они ничего не дѣлаютъ!
Я съ негодованіемъ возразилъ:
— А вы?
Барнаво не похожъ на меня, — онъ честенъ въ спорахъ. Онъ немного подумалъ, затѣмъ сказалъ:
— Тоже ничего.
Онъ опять подумалъ и прибавилъ:
— Здѣсь, въ Тулонѣ, никто ничего не дѣлаетъ, кромѣ рыбаковъ, которые ѣздятъ на ловлю два раза въ недѣлю и находятъ, что этого достаточно. Въ этомъ виноватъ воздухъ: здѣсь слишкомъ хорошо. Адмиралы ѣздятъ въ Парижъ; офицеры ходятъ на балы, въ курильни опіума и тоже ѣздятъ въ Парижъ; а всѣ остальные ходятъ въ кафе. Но потомъ садишься на корабль и отплываешь, и ужъ тутъ празднику конецъ. Одни только арсенальные рабочіе всегда остаются на мѣстѣ. У нихъ отпускъ никогда не кончается. Вотъ это и несправедливо.
Онъ опять задумался такъ глубоко, что лобъ его покрылся морщинами, затѣмъ объявилъ:
— И потомъ между ними и нами та пропасть, которую создаетъ духъ корпораціи.
— Я хотѣлъ-бы знать, — сказалъ я, — какъ вы опредѣляете этотъ «духъ корпораціи»?
— Отлично, — отвѣтилъ онъ, — сами знаете: духъ корпораціи состоитъ въ томъ, чтобы презирать другія корпораціи!
Очевидно, онъ почувствовалъ восхищеніе, которое вызвала во мнѣ глубина его мысли, потому что продолжалъ:
— Это — вещи, которыхъ нельзя доказать теоретически, это своего рода религіозныя убѣжденія. Одно изъ этихъ религіозныхъ убѣжденій у моряковъ заключается въ томъ, что пѣхотинцы это мразь, что видно изъ самаго ихъ имени; особенно жандармы.
— Почему жандармы? — съ удивленіемъ спросилъ я.
— О! — отвѣтилъ Барнаво, пораженный въ свою очередь: — потому что они не принадлежатъ ни къ флоту, ни къ арміи! Они зависятъ отъ министерства внутреннихъ дѣлъ, какъ…
Онъ замялся, ища сравненія, которое равнялось-бы его презрѣнію, и наконецъ нашелъ его.
— Какъ журналисты!
— Барнаво — сказалъ я, — не трогайте литературы. Что вамъ сдѣлали жандармы?
— Ничего, — гордо отвѣтилъ Барнаво. — Наоборотъ, я побѣдилъ жандарма въ оригинальной морской битвѣ. Это одна изъ самыхъ прекрасныхъ страницъ въ исторіи колоніальной инфантеріи.
Я зналъ свои обязанности. Я взялъ въ «Бурскомъ погребкѣ» двѣ бутылки хорошаго мѣстнаго бѣлаго вина, хлѣба и колбасы. И мы усѣлись на молу.
Передъ нами былъ рейдъ, закрытый для глаза со всѣхъ сторонъ, точно озеро; онъ казался четырехугольнымъ, точно былъ вырытъ человѣческими руками. Со всѣхъ сторонъ его опоясывала земля, высокіе холмы, подобные тѣмъ, которые возвышаются надъ городомъ, кое-гдѣ совершенно черные отъ буксовъ и миртъ, въ другихъ-же мѣстахъ совершенно голые и опустошенные древніе холмы, потрескавшіеся отъ солнца и размытые дождемъ. Спокойная вода смотрѣлась въ небо, необыкновенно чистое небо глядѣлось въ воду.
Въ самой серединѣ, къ югу и западу тянулись сплошные ряды броненосцевъ и крейсеровъ, и ихъ стальныя башенки, ихъ воинственныя боевыя рубки вызывали представленіе о грозномъ фантастическомъ замкѣ, упавшемъ съ высоты горъ въ море. Они казались почти черезчуръ большими для этой гладкой, жидкой поверхности, на которой держались безъ движенія. Передъ ними непрерывно съ невѣроятной быстротой передвигались съ мѣста на мѣсто крошечныя бѣлыя пятна: паровые и моторные катера, парусныя лодки, а большіе буи, только верхняя часть которыхъ, выкрашенная въ красное и похожая на крышку огромной кастрюли, была видна, чертили въ этомъ огромномъ чану синей воды прямыя дорожки.
— Вотъ, — сказалъ Барнаво, — арена моей побѣды!.. Это было въ послѣдній пріѣздъ русскихъ моряковъ. У меня уже была койка на Адмиралѣ Шарнэ, который долженъ былъ на слѣдующій день отплыть въ Критъ, и всѣ вещи уже были тамъ; но насъ всѣхъ отпустили на эту ночь, чтобы мы помогли чествовать друзей и союзниковъ. Ну, признаюсь! Мы сможемъ принять всѣ флоты Эдуарда, итальянскаго короля, даже германскаго императора — вѣдь все можетъ случиться въ этой собачьей странѣ… но никогда, никогда мы не будемъ пьянствовать такъ, какъ съ русскими, клянусь честью колоніальной инфантеріи! Все время они съ вами цѣлуются и все время пьютъ: это что-то феноменальное, что-то сверхъестественное.
Прежде всего мы пошли съ ними закусить въ «Бѣлаго Лебедя», кабачокъ на дорогѣ въ Мурильонъ; тамъ есть слѣпой, который играетъ на фортепіано, какъ герцогиня.
Такъ этотъ слѣпой такъ напился, что плакалъ въ свое фортепіано и игралъ кэкъ-уокъ, думая, что это Боже Царя Храни! Но русскіе остались очень довольны. Потомъ мы пошли въ Жемчужину Средиземнаго моря, потомъ въ Ресторанъ Сѣвернаго полюса и Калифорнію, потомъ въ Большой Баръ Тихаго океана, гдѣ мы подрались съ норвежцами, Богъ знаетъ изъ-за чего; потомъ зашли чего-нибудь съѣсть въ Южную Королеву, очень аристократическое заведеніе; потомъ вернулись въ Бѣлый Лебедь, потомъ… не помню. Были повсюду; въ Улицѣ Любви, конечно, тоже.
Да, вотъ когда покутили. На улицѣ мужчины, одѣтые женщинами, женщины, совсѣмъ неодѣтыя, шарманки, которыя больше не играли, потому что въ нихъ брали ножныя ванны; русскіе моряки, великаны, которые уходили, унося женщинъ подъ мышкой, уводя ихъ… куда, они не знали. Они ихъ хватали, какъ гориллы. И все время они съ вами цѣлуются…
Матросы ломали мраморные столы, вышибали двери. Пришелъ человѣкъ съ красными шарами, какіе покупаютъ для маленькихъ дѣтей. Какой-то французскій матросъ купилъ ихъ всѣ за сорокъ франковъ: ихъ было навѣрно сто штукъ. Потомъ онъ привязалъ ко всей связкѣ фитиль и пустилъ ее кверху, чтобы увидѣть, какъ она загорится, и какое красивое пламя будетъ на небѣ. Шары ударились о крышу, лопнули, крыша загорѣлась, и пламя было въ самомъ дѣлѣ очень красивое. Пріѣхали пожарные со своими насосами, мы напоили и ихъ. Это было славно!
Матроса съ шарами звали Плевёкъ. Что это былъ за хвастунъ! Онъ сказалъ мнѣ, что Плевёкъ по-бретонски значитъ «Волосатый» и что онъ собирается выкинуть еще много штукъ, чтобы показать себя, свою силу и деньги. Я пошелъ съ нимъ, чтобы посмотрѣть, что будетъ.
Проходя по бульвару Святой Елены, мы увидѣли маленькую телѣжку каменщика; въ ней были кирпичи, мѣшокъ съ цементомъ, корытце для известки, ведро и лопатка. Сначала мы покатили телѣжку. Намъ казалось, что она чувствуетъ потребность перемѣнить мѣсто. Немного погодя Волосатый заявилъ, что необходимо что-нибудь сдѣлать для улучшенія нравственности народныхъ массъ, которыя страшно развращены, и что для этого надо завалить кирпичами дверь мадамъ Анжель, чтобы заградить навсегда выходъ этой особѣ, такъ какъ она не отличается добродѣтелью. Но по дорогѣ къ мадамъ Анжель намъ пришлось проходить мимо господина Пуляръ, лавочника. А у него прекурьезная болѣзнь: когда онъ видитъ людей или переходитъ черезъ площадь, у него кружится голова, и ему кажется, что онъ сейчасъ упадетъ. Чтобы чувствовать себя хорошо, онъ долженъ быть одинъ. Это называется аго… аго…
— Агорафобія, — докончилъ я.
— Да. Такъ вотъ я подумалъ, что лучше замуровать дверь господина Пуляра, чтобы избавить его отъ искушенія пользоваться ею. Волосатый нашелъ мою идею справедливой и человѣколюбивой. Никогда въ жизни мы не работали такъ усердно. Волосатый растворялъ цементъ, приносилъ мнѣ кирпичи, а я аккуратно клалъ ихъ одинъ на другой, слой цемента, слой кирпичей, прося Мадонну, чтобы все это хорошо склеилось до утра.
Вдругъ, въ самый разгаръ работы, Волосатый, который все еще растворялъ цементъ, бросаетъ ведро и кричитъ мнѣ:
— Бросай все! Трехуголка!
Потомъ онъ поворачивается, точно по командѣ, и удираетъ. Трехуголка это — жандармъ: они вѣдь когда-то носили трехуголки. У меня въ одной рукѣ кирпичъ, въ другой лопатка. Я оборачиваюсь: слишкомъ поздно! Жандармъ кладетъ мнѣ руку на плечо и говоритъ:
— Чѣмъ это вы занимаетесь?
— Общественными работами, — отвѣчаю я.
— Я васъ научу общественнымъ работамъ въ соотвѣтственномъ мѣстѣ! — отвѣчаетъ этотъ безжалостный человѣкъ.
Немножко подумавъ, онъ продолжаетъ:
— Ну, а какъ же этотъ господинъ выйдетъ завтра изъ своей квартиры?
Это было основательно. Но я возразилъ:
— Онъ никогда не выходитъ.
Жандармъ очень удивился. Но онъ сейчасъ же нашелъ аргументъ:
— А что, если онъ еще не вернулся?
Объ этомъ я не подумалъ. Продолжая размышлять, жандармъ указалъ на телѣжку, корытце, лопатку, кирпичи и спросилъ:
— Гдѣ вы взяли все это?
Я отвѣтилъ:
— Это — наслѣдство. Осталось отъ мамаши.
На это онъ посовѣтовалъ мнѣ не отягчать своего проступка плохими остротами: въ четыре часа утра дѣлаешь, что можешь! И онъ приказалъ мнѣ слѣдовать за нимъ.
Когда мы пришли на набережную, онъ направился къ «La Belle-Poule». Туда сажаютъ матросовъ, подобранныхъ въ городѣ въ неподходящемъ видѣ. Я запротестовалъ, говоря, что я не матросъ, а славный воинъ, что вся моя аммуниція находится на Адмиралѣ Шарнэ, который долженъ, сняться съ якоря въ шесть часовъ, и что мнѣ необходимо вернуться туда въ интересахъ французской Республики. Я думалъ, что онъ смягчится: онъ позвалъ лодочника. Я никогда не встрѣчалъ такого упрямаго человѣка, какъ этотъ жандармъ!
Мнѣ хотѣлось воткнуть себѣ саблю въ животъ. Быть арестованнымъ кѣмъ-нибудь изъ военныхъ — куда ни шло! Ну, просидишь недѣлю. Но быть арестованнымъ жандармомъ — я зналъ, что меня ожидаетъ: на военномъ суднѣ это мѣсяцъ.
— Почему? — спросилъ я.
— Потому что это — позоръ. Я уже объяснялъ вамъ, что такое духъ корпораціи. Морской пѣхотинецъ не долженъ дать себя арестовать жандарму.
Итакъ, я вошелъ въ шлюпку, оплакивая свою печальную участь. Вдругъ возлѣ меня выросла какая-то тѣнь; она прикоснулась къ плечу лодочника и сказала, указывая на меня:
— Маріусъ!
Это былъ Волосатый. Добрый Волосатый! Маріусъ кивнулъ головой въ знакъ того, что понялъ. Одинъ морякъ непремѣнно поддержитъ другого, когда дѣло идетъ о жандармѣ. Маріусъ взялся за весла.
Бакбордъ стараго фрегата, каторжная тюрьма, края мола… вотъ мы и на рейдѣ. Былъ уже день. Солнце смѣялось надъ пальмами Мурильона.
— Къ Адмиралу Шарнэ!-- спросилъ Маріусъ.
— Къ Адмиралу Шарнэ, — отвѣтилъ жандармъ.
Онъ уткнулся носомъ въ свою записную книжку и сталъ писать донесеніе
Маріусъ нагнулся, сдѣлалъ быстрое движеніе, котораго не понялъ даже я, и налегъ на весла. При этомъ онъ не спускалъ съ меня глазъ! Я тоже смотрѣлъ на него, ничего не понимая, съ затуманенной головой, думая: какъ же этотъ другъ Волосатаго вытащитъ меня изъ бѣды?
Вдругъ онъ вскрикнулъ:
— Господи, Царю Небесный!
— Что такое? — спросилъ жандармъ, поднимая голову.
— Лодка течетъ!
Это была правда. Лодка быстро наполнялась водой, по которой разбѣгались мелкія волны. А въ нихъ колыхались разные предметы: обрывки канатовъ, мертвый крабъ, жеваный табакъ. Матросъ спросилъ:
— Вы умѣете плавать?
Жандармъ не умѣлъ плавать. Я никогда не видѣлъ такого блѣднаго жандарма. Онъ вскричалъ:
— Къ берегу! Сейчасъ же къ берегу!
— Мы утонемъ прежде, чѣмъ доберемся до берега! Можетъ быть, вы умѣете хоть править?
Жандармъ не умѣлъ править, но онъ умѣлъ немножко грести. Онъ взялъ вторую пару веселъ, а я сѣлъ къ рулю.
— Куда держать? — спросилъ я.
— Къ бую, къ тому, что ближе всѣхъ, вотъ тамъ! Чортъ побери, мы не успѣемъ добраться.
Жандармъ нагнулся надъ своими веслами, на лбу у него выступили крупныя капли пота. Вода была уже такъ высока, что заливала ему сапоги. Онъ снялъ ихъ.
— Вотъ онъ! Приставай! Приставай! — крикнулъ Маріусъ.
Жандармъ, я долженъ это сказать къ вѣчному стыду этого почтеннаго рода оружія, не позаботился ни объ одномъ изъ насъ. Онъ сдѣлалъ сверхчеловѣческій прыжокъ, соскочилъ на буй, поскользнулся, упалъ на колѣни, но сейчасъ же выпрямился во весь ростъ, весь блѣдный, одинъ среди водъ на своемъ пьедесталѣ: статуя жандарма, озаряющаго міръ! Тогда Маріусъ крикнулъ мнѣ:
— Право руля, не зѣвай!
Я взялъ направо, и мы медленно удалились. Шлюпка едва поворачивалась, она была полна, какъ корыто.
— Брось руль, — сказалъ Маріусъ, — надо черпать воду. А потомъ я опять заткну!
Онъ вынулъ пробку, затыкавшую дыру. Поэтому въ нее и набралась вода. Молодецъ Маріусъ! Молодецъ Волосатый!
Мы допили вино.
— Вотъ, что такое духъ корпораціи, — съ необыкновенной простотой заключилъ Барнаво. — И когда надо будетъ отколотить арсенальныхъ рабочихъ…
— Но что же жандармъ? — спросилъ я.
— Ахъ, — съ разсѣяннымъ видомъ сказалъ Барнаво, — я полагаю, что префектъ послалъ за нимъ. Можетъ быть, карету!