Бездомники (Шеллер-Михайлов)/ДО

Бездомники
авторъ Александр Константинович Шеллер-Михайлов

Опубл.: 1890. Источникъ: az.lib.ru

ПОЛНОЕ СОБРАНІЕ СОЧИНЕНІЙ А. К. ШЕЛЛЕРА-МИХАЙЛОВА. Изданіе второе подъ редакціею и съ критико-біографическимъ очеркомъ А. М. Скабичевскаго и съ приложеніемъ портрета Шеллера. ТОМЪ ТРИНАДЦАТЫЙ. Приложеніе къ журналу «Нива» за 1905 г. С.-ПЕТЕРБУРГЪ. Изданіе А. Ф. МАРКСА.

1905.

БЕЗДОМНИКИ.

РОМАНЪ ВЪ ДВУХЪ ЧАСТЯХЪ.

Часть первая.

I.

Къ старинному, барскому дому-особняку въ Сергіевской улицѣ съѣзжались экипажи, безшумно скользя но первому пушистому снѣгу. Массивная дверь подъѣзда почти не закрывалась. Старикъ швейцаръ едва успѣвалъ принимать шубы гостей, раскланиваясь съ господами съ степенною почтительностью стараго двороваго. Сбросивъ шубу, гости поднимись по широкой лѣстницѣ, застланной краснымъ сукномъ, во второй этажъ. Швейцарская, лѣстница, большой валъ, все было просто, безъ особенныхъ украшеній, нѣсколько холодно и сухо, но солидно, прочно, просторно. Строители дома, какъ видно, не желали бить на эффектъ, пускать пыль въ глаза, заботясь только о томъ, чтобы построить донъ хорошо, удобно, по своему вкусу. Такъ строили дома только въ давно былые годы не на продажу, не для отдачи и наемъ, а для себя. Сразу можно было угадать, что тутъ никто не справлялся, дорого или дешево обойдется устройство дома, что на эти простыя по узору, мраморныя, точно отлитыя изъ прессованнаго снѣга, ступени и перила лѣстницы и на эти массивныя рѣзныя двери изъ темнаго дуба съ тяжелыми ручками изъ настоящей бронзы потрачены дести тысячъ рублей. Въ то же время, присмотрѣвшись ко всѣмъ этимъ предметамъ, легко было замѣтить, что вся эта роскошь насчитываетъ за собой десятки и десятки лѣтъ и скорѣе говоритъ о блескѣ прошлаго, чѣмъ свидѣтельствуетъ о процвѣтаніи настоящаго… Миновавъ просторный залъ, посѣтители направлялись въ богато отдѣланную синимъ уже сильно выцвѣтшимъ штофомъ гостиную, гдѣ вокругъ хозяина и хозяйки дома образовался порядочный кружокъ гостей. Пріѣзжающіе почтительно поздравляли хозяина дома съ днемъ ангела, поздравляли его жену съ дорогимъ именинникомъ, но въ тонѣ нѣкоторыхъ поздравителей изъ родни хозяевъ слышалась какая-то странная нотка озабоченности и тревоги. Всѣ эти нарядныя дамы, всѣ эти старцы въ густыхъ эполетахъ и во фракахъ со звѣздами, пріѣхавшіе съ поздравленіями, повидимому, чувствовали себя не особенно хорошо. Оставались невозмутимо спокойными только самъ хозяинъ, Николай Ивановичъ Мухрановъ-Бѣльскій, статный и важный, точно сдѣланный изъ воска, старикъ съ гладко выбритымъ розовато-бѣлымъ, полнымъ лицомъ, съ густыми темными волосами, уже посеребренными сильной сѣдиной, и его жена, Викторія Георгіевна, немолодая, но все еще стройная или, вѣрнѣе сказать, прямая женщина съ неподвижнымъ лицомъ, смотрѣвшимъ, какъ изъ-за колоннъ, между прямыхъ локоновъ, спускавшихся отъ висковъ до ключицъ. Почти тотчасъ же послѣ первыхъ привѣтствій каждый изъ новоприбывшихъ родственниковъ озабоченно, тайкомъ отъ постороннихъ, спрашивалъ хозяевъ:

— Вы, конечно, уже знаете все?

— Да! Во всѣхъ газетахъ сегодня напечатано объ этомъ несчастномъ случаѣ! — отвѣчали хозяева. — Нынче вѣдь все оповѣщаютъ на весь міръ… Своего рода подарокъ…

Хозяйка прибавляла въ поясненіе:

— И Аѳоню сейчасъ прислали. Онъ теперь тамъ у насъ сидитъ, въ рабочемъ кабинетѣ…

Она говорила правильно по-русски, хотя въ произношенія слышался, какъ легкое шипѣніе, англійскій акцентъ.

— Противно взглянуть! Въ старыхъ женскихъ башмакахъ, въ какой-то бабьей кацавейкѣ, — брезгливо произнесъ хозяинъ.

— Еще бы! Милый батюшка готовъ былъ не только одежду съ дѣтей пропить, а ихъ самихъ продать, — не безъ озлобленія замѣтила одна пожилая дама.

Это была сестра хозяина дома, Настасья Ивановна Зубцова, полная, рыхлая женщина съ выхоленнымъ лицомъ благообразной старухи, въ темномъ шелковомъ платьѣ, падавшемъ массивными, тяжелыми складками, въ старушечьемъ бѣломъ чепцѣ съ густою рюшью, съ завязками изъ широкихъ бѣлыхъ атласныхъ лентъ, завязанными у подбородка крупнымъ бантомъ.

— Троихъ по-міру пустилъ, — проговорила съ брезгливой ироніей ея дочь, Евгенія Васильевна Благово.

Евгеніи Васильевнѣ Благово, женѣ генерала Аркадія Аркадьевича Благово, было далеко за тридцать лѣтъ, но она все еще была красавицей, поражавшей свѣжестью цвѣта лица, густотой бѣлокурыхъ волосъ, бѣлизной зубовъ. Бархатное платье, цвѣта гранатъ, еще болѣе выдѣляло свѣжесть ея лица, бѣлизну ея рукъ, виднѣвшихся между перчатками и рукавами платья, спускавшимися немного ниже локтей.

— Даже четверыхъ, потому что мать дѣтей такъ же безпомощна, какъ они, — замѣтилъ хозяинъ племянницѣ.

Та сдѣлала гримасу.

— Ну, она что! Она и никогда не была въ лучшемъ положеніи, — отвѣтила Евгенія Васильевна. — Пойдетъ опять въ услуженіе…

Она насмѣшливо, точно съ желаніемъ подразнить, обратилась къ мужу, серьезному по виду старику-генералу, съ оттопыренными губами, хранившими глубокомысленное молчаніе.

— Вотъ, Аркадій, ты, въ качествѣ дамскаго угодника, такъ любишь пристраивать женщинъ… Можетъ-быть, кто-нибудь нуждается въ служанкѣ…

Мужъ только злобно передернулъ плечами, не проронивъ ни слова.

— Ну, ужъ ты тоже… всѣмъ шутишь! — замѣтила съ неудовольствіемъ Настасья Ивановна. — Это даже и неприлично!

— Будемте плакать, maman, — шутливо сказала молодая женщина, пожимая плечами.

Хозяинъ сухо замѣтилъ ей:

— Ты, Женя, забываешь, что прежде эта женщина была какой-то Ивановой или Ѳедоровой, а теперь это Мухранова-Бѣльская…

— Ну, такъ что же?

— А то, что тогда намъ до нея не было никакого дѣла, а теперь — достаточно того, что она носитъ нашу фамилію, чтобы мы не допускали ее ходить по чужимъ угламъ.

— Дядя, вы ее хотите пригласить сюда, вотъ въ эту гостиную? — спросила Евгенія Васильевна и зашлась звонкимъ смѣхомъ.

Всѣ нахмурились. Даже у хозяйки шевельнулись ея неподвижныя колонны отъ легкаго пожатія плечъ.

Хозяинъ, недовольный, но сдержанный, ничего но отвѣчая вѣтреннцѣ-племянницѣ, обернулся къ своей сестрѣ.

— Прежде всего нужно, конечно, дать на похороны, потомъ пристроить дѣтей… Мы возьмемъ Аѳоню. Я уже распорядился, чтобы его сейчасъ же одѣть. Не ходить же ему въ женскихъ башмакахъ и кацавейкѣ. И смѣшно, и жалко, и досадно… Я взялъ бы къ себѣ ихъ всѣхъ, но это и вамъ неудобно, и для нихъ хуже. Ихъ надо разобщить хотя на первое время, чтобы перевоспитать… Я воображаю, что за дѣти вышли у пьяницы-отца, у матери-кухарки, въ трущобѣ…

По лицу старика скользнула гримаса, точно онъ взглянулъ на что-то омерзительно гадкое.

— Я, пожалуй, возьму которую-нибудь изъ дѣвчонокъ, — сказала Настасья Ивановна. — Хотя и стара я, чтобы возиться съ этой мелюзгой. И притомъ всегда такая дрянь выходитъ изъ этихъ пріемышей…

Покуда шелъ этотъ разговоръ, прерываемый посторонними, не посвященными въ семейныя дѣла посѣтителями, среди взрослыхъ вертѣлась, какъ куколка на пружинахъ, нарядно одѣтая дѣвочка лѣтъ восьми, съ огненно-золотистыми волосами. Одѣтая въ бѣлое шелковое платье, перевязанное широкой синей лентою, она производила впечатлѣніе кокетливаго, знавшаго свою красоту, ребенка. Ея темно-каріе, подвижные и блестящіе глазенки зорко и вопросительно всматривались изъ-подъ темныхъ рѣсницъ въ лица взрослыхъ во время ихъ разговоровъ. Когда при ней повторяли разсказъ объ Аѳонѣ, она обратилась по-французски къ Евгеніи Васильевнѣ:

— Мама, что такое значить Аѳоня?

— Это, Зоя, имя: Аѳанасій.

— Какой Аѳанасій?

— Мальчикъ одинъ…

— Почему же онъ одѣтъ дѣвочкой?

— Онъ бѣдный, у него нѣтъ другой одежды.

— А онъ не дѣвочка?

— Нѣтъ.

Дѣвочка задумалась, чутко прислушиваясь и вопросительно озираясь. Прошло нѣсколько минутъ. Дѣвочка опять спросила у матери:

— Онъ тамъ?

Она указала движеніемъ головы въ сторону зала.

— Кто онъ? — спросила Евгенія Васильевна.

— Этотъ… Аѳоня.

— Да!

Дѣвочка начала съ любопытствомъ посматривать на залъ. Тамъ въ противоположной съ гостями сторонѣ была запертая дверь въ комнату, носившую названіе рабочаго кабинета или конторы, такъ какъ такъ хозяинъ дома имѣлъ обыкновеніе принимать отчеты и провѣрять счета своихъ управляющхъ. Эта дверь привлекала теперь все вниманіе дѣвочка. Взрослые продолжали оживленно бесѣдовать и уже перешли къ постороннимъ темахъ, къ театру, къ музыкѣ и баламъ, къ погодѣ, въ политикѣ. Продолжать разговоръ о бѣдныхъ родственникахъ было уже невозможно, такъ какъ въ гостиную набралось много людей, не принадлежавшихъ къ семейному кружку. Нужно было не только не касаться щекотливаго семейнаго вопроса, но даже казаться особенно веселыми и безпечными. Отдавшись всецѣло свѣтской болтовнѣ, никто въ взрослыхъ не обращалъ никакого вниманія на дѣвочку, съ любопытствомъ поглядывавшую на дверь, заслонявшую отъ нея таинственнаго Аѳоню.

Аѳоня сидѣлъ въ просторной конторѣ у одного изъ ясневыхъ столовъ съ зеленой клеенкой въ верхней доскѣ. Голыя, оттитрованныя, какъ бѣлый мраморъ, стѣны, не новые столы, стулья и табуреты конторы, окна съ зелеными шелковыми занавѣсочками внизу, съ бѣлыми, подобранными фестонами, шторами вверху, вся эта однообразная, офиціальная обстановка конторы наводила сама по себѣ уныніе. Мальчику же было и такъ не весело. Это былъ высокій не по лѣтамъ Мальчуганъ лѣтъ двѣнадцати, тринадцати. Черные волосы, точно взъерошенные вихремъ, безпорядочными кудрями покрывали его голову, какъ мохнатая, нахлобученная на лобъ, шапка. Худое лицо было красиво, правильно, строго, но въ немъ было что-то мрачное: глаза, черные, какъ уголь, глядѣли исподлобья, губы были сжаты, красиво очерченныя брови сдвинуты, тонкія ноздря по временахъ раздувались. Мальчикъ сидѣлъ, оперевъ голову на руки, почти скрывшаяся въ его роскошныхъ волосахъ. Въ его воображеніи проходилъ рядъ безрадостныхъ, мрачныхъ картинъ…

Третьяго дня его отца переѣхалъ поѣздъ желѣзной дороги, оторвавъ ему руку и ногу. Сперва истекающаго кровью старика свезли въ участокъ, потомъ въ больницу. Семья только вчера вечеромъ узнала о постигшемъ ее несчастіи. Побѣжали въ больницу и нашли отца уже въ мертвецкой. Мать точно обезумѣла и въ первыя минуты хлопотала только объ одномъ: узнать, куда дѣвались рука и нога покойника, точно это было самое главное, самое важное. Сторожа засовались, порылись въ гробахъ другихъ покойниковъ, отыскивая пропавшую руку и ногу, потомъ нашли ихъ гдѣ-то въ ведрѣ, принесли, положили по принадлежности. Только сегодня утромъ сообразили бѣдные люди, что у нихъ есть богатые родные, и Аѳоня отправился къ дядѣ. Мальчикъ пришелъ къ дядѣ, объяснилъ ему, въ чемъ дѣло, но онъ едва ли понималъ, что онъ говорилъ. Въ его глазахъ стояли картины вчерашняго дня. Полутемная мертвецкая, почти подвалъ, со сводами, съ желѣзными рѣшетками у тусклыхъ, грязныхъ оконъ, черныя скамьи, какія-то длинныя фигуры, покрытыя простынями, обрисовывающими человѣческія формы, кое-гдѣ торчащія изъ-подъ этихъ простынь ноги, кусочки косматыхъ головъ, высовывающіеся изъ-подъ простынь съ другой стороны, одинъ трупъ, покрытый окровавленной простыней. Это трупъ отца, страшный, искалѣченный, съ засохшей на тѣлѣ кровью. Крики матери: «Гдѣ же рука и нога! Отцы родные, гдѣ!..» Объясненіе сторожа, что отнятые члены часто кладутся къ чужимъ подойникамъ. Завернутъ въ бумагу и положатъ. Такъ ихъ и хоронятъ съ чужими покойниками. Опять крики: «Господи, да какъ же безъ руки и безъ ноги хоронить! Отцы родные, статочное ли это дѣло»!. Бѣготня сторожей въ поискахъ за оторванными рукой и ногой. Исканье ихъ въ часовнѣ, подъ покровами у лежащихъ уже въ гробахъ, разлагающихся покойниковъ. Вотъ ихъ нашли въ желѣзномъ ведрѣ, гдѣ на днѣ была еще не совсѣмъ высохшая, но уже свернувшаяся и почернѣвшая кровь. Крики матери при видѣ этихъ отнятыхъ у трупа, истерзанныхъ членовъ. Одуряющій, тошнотворный запахъ разлагающихся человѣческихъ тѣлъ, смѣшанный съ удушливымъ запахомъ ладана. И тутъ же откуда-то доходящіе запахи кислыхъ щей, махорки, стираемаго бѣлья. Монотонный голосъ читальщика, и доходящіе изъ-за стѣны окрики женщины на разыгравшихся, звонко смѣющихся ребятишекъ. Все это потрясло мальчика, но онъ не плакалъ, не убивался отъ горя. Въ немъ вдругъ проснулось что-то въ родѣ того, какъ будто у него свалилась съ плечъ гора, развязались руки. Онъ почти не жалѣлъ отца, точно давно приготовился къ этой развязкѣ. И точно, онъ понималъ, ждалъ давно, что отецъ долженъ же умереть. Да, долженъ. Жить такъ, какъ жилъ, отецъ, долго было нельзя. Это была не жизнь, это было безпробудное пьянство. Оно началось кутежами въ провинціи, на ярмаркахъ, въ ресторанахъ, съ цыганками; оно кончилось шатаньемъ по кабакамъ, по подвальнымъ вертепамъ, среди всякаго отребья столицы. Сперва въ немъ сказывался веселый разгулъ широкой русской натуры, подъ конецъ оно сопровождалось плаксивыми жалобами на судьбу загубленнаго человѣка и мрачными галлюцинаціями бѣлой горячки. Аѳоня былъ свидѣтелемъ всѣхъ степеней развитія этого недуга. Онъ родился среди довольно сносной обстановки; онъ на двѣнадцатомъ году узналъ весь ужасъ подвальной жизни — жизни въ вертепѣ, населенномъ десяткомъ оборванцевъ, падшихъ женщинъ, не то нищихъ, не то мошенниковъ. Онъ смутно помнилъ, когда отецъ безпечно прожигалъ жизнь, но онъ хорошо помнилъ, когда отецъ дошелъ до пьяныхъ слезъ, до пьяныхъ покаяній, до пьяныхъ проповѣдей. Передъ мальчикомъ вставала теперь, какъ живая, эта мощная, широкая фигура старика въ лохмотьяхъ, съ всклоченными черными съ сильною просѣдью кудрями, съ опухшимъ краснымъ лицомъ, съ воспаленными глазами.

— Василій Мухрановъ-Бѣльскій пьяница, Василій Мухрановъ-Бѣльскій погибшій человѣкъ, но у Василья Мухранова-Бѣльскаго есть сердце, у Василья Мухранова-Бѣльскаго есть душа, — звучали въ ушахъ мальчика выкрикиваемыя отцомъ фразы, и онъ, казалось, слышалъ, какъ мощный кулакъ старика колотить въ грудь.

Эти громкія фразы обыкновенно говорились по возвращеніи изъ кабака, гдѣ были пропиты украденные у дѣтей сапоги, украденное у жены платье.

— У Василья Мухранова-Бѣльскаго богатая родня, у него богатый братъ, обокравшій его, но онъ не пойдетъ кланяться кровопійцамъ, высасывающимъ кровь изъ ближнихъ! — кричалъ старикъ, только-что прогнанный кѣмъ-нибудь изъ родныхъ изъ дома, куда онъ ходилъ высокомѣрно проповѣдывать и униженно вымаливать подачку.

Иногда онъ по цѣлымъ часамъ ораторствовалъ о своихъ доблестяхъ, громя проклятіями весь міръ. Главною его доблестью была его женитьба на падшей дѣвушкѣ или, проще сказать, на дѣвушкѣ, служившей въ горничныхъ и не умѣвшей противустоять заигрываніямъ и щипкамъ лакеевъ и дворниковъ. Когда сошелся съ нею какъ-то случайно Василій Ивановичъ Мухрановъ-Бѣльскій, она бросила и лакеевъ, и дворниковъ. Черезъ нѣсколько мѣсяцевъ она почувствовала, что она готовится сдѣлаться матерью. Василій Мухрановъ-Бѣльскій въ порывѣ пьянаго великодушія женился на ней. Съ этой минуты она была связана по рукахъ и по ногамъ. До этого времени у нея было двое дѣтей отъ кого-то изъ лакеевъ или дворниковъ, но эти дѣти исчезли въ воспитательномъ домѣ, а лакеи и дворники пошла своею дорогою на поиски новыхъ горничныхъ. Теперь у нея на рукахъ очутились и сынъ, и мужъ. Съ обоими нужно было няньчиться, съ обоими нужно было пережить вмѣстѣ, неразлучно всѣ ступени ихъ развитія. Она не видала, какъ хворали, въ чемъ нуждались, какъ голодали ея первыя дѣти, — оставленный ребенокъ напоминалъ о малѣйшихъ своихъ невзгодахъ криками и плачемъ; она отдѣлывалась прежде отъ опостылѣвшаго ей возлюбленнаго словами «отвяжись, чортъ», — отъ мужа нельзя было отдѣлаться ни крестомъ, ни пестомъ, а онъ опостылѣлъ ей чуть ли не сразу пьянствомъ, обворовываніемъ всего въ домѣ, безконечными проповѣдями и поученіями о своихъ доблестяхъ. Она никогда не была развратной. Она просто была горничной. Съ ней зубоскалили лакеи, дворники и швейцары, переходившіе отъ заигрываній и щипковъ ко всякимъ вольностямъ; она добросовѣстно ругала ихъ «чертями», «дьяволами», «лѣшими», но, къ своему несчастію, никогда не умѣла оборвать во-время. Вотъ и все. Когда на ней женился Василій Мухрановъ-Бѣльскій, она сразу узнала, что она была «падшею душою», что «онъ извлекъ ее изъ омута паденья», что «она должна его цѣнить и молиться на него». Ей стало даже жутко. Первое время она, на девятнадцатилѣтняя женщина, ходила, какъ потерянная, какъ приговоренная къ смерти, уразумѣвъ впервые весь ужасъ своихъ прегрѣшеній, своего паденія, своей негодности. Недалекая по уму, совершенно необразованная и неразвитая, превратившись вдругъ изъ «дочери крестьянской дѣвки» въ барыню, въ дворянку, въ поручицу, изъ Катьки въ Катерину Савельевну, попавъ изъ угла въ кухнѣ въ довольно приличную свою собственную квартиру, она въ первое время приняла серьезно и проповѣдь о своемъ паденіи, и проповѣдь о добродѣтеляхъ Василья Мухранова-Бѣльскаго. Но когда онъ началъ все тащить изъ дому, когда онъ разорилъ домъ, когда ей пришлось мыкать горе уже не одной, а съ мужемъ и дѣтьми на шеѣ, когда она поняла, что ему нельая сказать «отвяжись, чортъ», она озлобилась или, какъ она выражалась, «осатанѣла».

— И за какіе грѣхи только ты меня по рукамъ-то и по ногамъ связалъ, аспидъ окаянный!

Этикъ привѣтомъ она всегда встрѣчала мужа, когда приходилось его тащить со двора домой. Съ проклятіями рождала она дѣтей, съ проклятіями воспитала ихъ, съ проклятіями работала для прокормленія ихъ.

— Насѣли черти!

Это была вѣчная фраза, срывавшаяся съ ея языка, когда дѣти просили ѣсть и ей приходилось для накормленія ихъ мыть полы, стирать бѣлье, собирать щепки. Попробовала, она заставить мужа идти къ роднымъ и заставить ихъ взять дѣтей. Родные сжалились и взяли Аѳоню, какъ старшаго изъ оставшихся въ живыхъ дѣтей. Но уже черезъ полгода пришлось снова отдать Аѳоню его семьѣ, такъ какъ Василій Мухрановъ-Бѣльскій чуть не ежедневно врывался къ роднымъ, пьяный, оборванный, громящій идъ проповѣдями.

— Я отецъ, я долженъ видѣть своего сына, я не брошу его, какъ щенка, въ чужомъ домѣ! — ораторствовалъ онъ, чтобы сорвать денегъ за свой уходъ изъ дома родныхъ. — Обобрали, ограбили, а теперь еще хотите лишить единственнаго сына и наслѣдника! Кровопійцы! Есть ли у васъ душа? Есть ли у васъ сердце?

Родные рѣшились отдать мальчика родителямъ и платить матери за то, чтобы ребенка кормили, одѣвали, учили. Но какъ ни старалась мать прятать деньги и одежду мальчика, Василій Мухрановъ-Бѣльскій взламывалъ сундуки, разрывалъ всѣ углы, отыскивалъ деньги и одежду и пропивалъ все. Укравъ все и напившись, онъ громилъ жену за то, что она прячетъ все отъ мужа, когда у него горитъ нутро, когда ему тошно смотрѣть на людей, когда онъ терзается при видѣ этихъ жестокихъ сердецъ Каинова племени.

— Авеля, Авеля убили и дѣлятъ его ризы! — кричалъ онъ, рыдая пьяными слезами.

Катерина Савельевна билась долго и упорно, наконецъ, у нея, тщедушной и болѣзненной женщины, лопнуло терпѣніе: какъ-то разъ она пришла домой и не нашла ничего — мужъ укралъ все, что еще уцѣлѣло у нихъ, онъ укралъ даже чужое бѣлье, находившееся въ ихъ углу. Она точно обезумѣла, швырнула на полъ принесенныя щепки, сѣла на скамью и какъ бы замерла, блѣдная, исхудалая, походившая болѣе на трупъ, чѣмъ на живое существо. Въ ней произошелъ какой-то непонятный для нея самой переворотъ; она вдругъ сознала, что ей не для чего работать, что все равно все пропьется, что исхода изъ омута бѣдствій нѣтъ. Она до этой минуты все еще надѣялась на что-то, теперь ей было ясно одно, что бороться не для чего, что борьба не приведетъ ни къ чему. До этого дня у нея, казалось, былъ неисчерпаемый источникъ силъ, теперь ихъ какъ-то вдругъ не стало. У нея исчезло даже озлобленіе, а явилась апатія, явилась спокойная покорность судьбѣ, опустились руки. Когда дѣти попросили ѣсть, она тихо, уныло отвѣтила:

— Сходите, голубчики, попросите гдѣ-нибудь… авось, добрые люди дадутъ…

Дѣти постояли передъ нею и потомъ пошли, растерявшіяся, недоумѣвающія, перешептываясь о чемъ-то между собою. До этого дня они еще не ходили по-міру.

Въ это время Аѳонѣ пошелъ одиннадцатый годъ. Высокій и дюжій, хотя и худощавый, мальчуганъ инстинктивно угадалъ, что у него, у его сестеръ не стало послѣдней опоры — матери, что они должны сами промышлять для себя кусокъ хлѣба. Онъ, не долго думая, отправился самъ къ дядѣ объявить ему, что онъ и сестры должны ходить по-міру, чтобы кормиться. Онъ шелъ къ дядѣ смѣло, бодро, ругая его въ душѣ «старымъ боровомъ», «идоломъ», «разжирѣвшимъ псомъ». Придя въ домъ дяди, онъ оробѣлъ, сконфузился, съежился…

Аѳоня вспомнилъ до мельчайшихъ подробностей, какъ онъ явился въ дядѣ, въ этотъ самый домъ, гдѣ онъ сидѣлъ теперь. Дядя вышелъ къ нему въ залу серьезный, холодный, равнодушный, старый баринъ съ головы до ногъ. Мальчикъ началъ неумѣло, путаясь и торопясь, разсказывать о положеніи семьи.

— Чѣмъ же я ногу помочь вамъ? Вашъ отецъ все равно все пропьетъ, — отвѣтилъ дядя, выслушавъ его до конца.

— Я спрячу, — отвѣтилъ Аѳоня.

— Ты? — спросилъ дядя, зорко взглянувъ на него.

— Да. Мнѣ учиться надо, я годъ только ходилъ въ школу. Нельзя же такъ… неучемъ-то быть. Тоже не сласть!

Дядя еще пристальнѣе взглянулъ на него и заподозрилъ, что его научилъ всему отецъ. Могъ ли мальчуганъ самъ додуматься до того, что неученъ нельзя быть. Это ему подсказалъ отецъ, чтобы удобнѣе надуть родныхъ. Этотъ пьяница способенъ на все. Да это и видно по мальчику. Недаромъ онъ смотритъ исподлобья, путается.

— Это тебѣ отецъ велѣлъ сказать? — спросилъ дядя.

— Никто не велѣлъ. Самъ пришелъ, — отвѣтилъ Аѳоня.

Онъ продолжать смотрѣть исподлобья, съ видомъ хитреца, невольно вызывающимъ подозрѣніе. Такъ молодъ и уже такъ испорченъ! Впрочемъ, что же и ждать отъ сына такихъ отца и матери, отъ ребенка, выросшаго въ омутѣ нищеты и паденья.

— Малъ ты еще и плохо умѣешь лгать, — сказалъ дядя сухо. — Я болѣе не намѣренъ давать на пьянство.

— Значитъ, такъ по-міру и нужно ходить, — проговорилъ мальчикъ отрывисто.

— Это ужъ не мое дѣло.

— Больше нечего дѣлать… Онъ повертѣлъ въ рукахъ шапку и, тяжело вздохнувъ, въ смущеніи сконфуженно проговорилъ:

— Ну, что же… счастливо оставаться!

Въ эту минуту онъ былъ невыразимо жалокъ. Онъ точно сгорбился, точно съежился. Онъ пошелъ, неувѣренно и смущенно осматриваясь, куда выйти. Дядя пристально слѣдилъ за нимъ холодными, зоркими глазами и, наконецъ, остановилъ его.

— Куда же ты сталъ бы прятать деньги, если бы я тебѣ ихъ далъ? — спросилъ онъ.

Мальчикъ остановился.

— Тетка у насъ… дяди Петра Васильевича жена… она добрая баба. Къ ней бы спряталъ, — отвѣтилъ племянникъ. — Она не отдастъ отцу… Тоже насмотрѣлась на него… безобразій-то не мало дѣлалъ… Онъ и боится ихъ, тетки-то и дяди Петра Васильевича.

— Но вѣдь если я дамъ, я буду справляться, учишься ли ты.

Племянникъ не понялъ, что хочетъ сказать дядя, и ничего не отвѣтилъ.

— Меня обмануть тебѣ трудно. Малъ ты еще.

— Въ чемъ обманывать-то?

— А въ томъ, что вамъ не разъ помогали, а толку все нѣтъ.

— Такъ нѣшто мнѣ давали? Отецъ, извѣстно, все, пропьетъ, это ужъ вѣрно, а мать тоже глупая, спрятать отъ него не можетъ… Тетка Матрена Савельевна ужъ пробовала ее учить, да развѣ ее научишь…

Дядю коробило отъ этого тона. Мальчуганъ былъ ему антипатиченъ по манерамъ, по взгляду, по способу выражаться. Ничто въ немъ не напоминало, что онъ былъ однимъ изъ Мухрановыхъ-Бѣльскихъ. Тѣмъ не менѣе дядя рѣшился помочь ему.

Съ этой минуты Аѳоня сталъ давать семьѣ кое-что на прокормъ, сталъ ходить въ школу, пріодѣлся. Тетка, жена столяра и гробовщика Петра Васильевича Моссквитина, стала его казначейшей, жилище гробовщика стало складомъ его книгъ и кое-какой одежды. Что-то странное произошло въ это время съ матерью Аѳони. Иногда Аѳоня видѣлъ, что она молилась, чего прежде не бывало съ ней. Порой онъ заставалъ ее плачущею, и на вопросъ, о чемъ она плачетъ, она тихо и кротко отвѣчала, что «у нея сердце кровью исходитъ». Никогда не ласкавшая прежде дѣтей, теперь она иногда такъ, ни съ того, ни съ сего, возьметъ кого-нибудь изъ нихъ за голову, прижметъ голову ребенка къ своей изсохшей груди и разрыдается надъ нимъ. Бывали минуты, когда она, плача и охая, говорила, что ненадолго они передохнули. Она знала хорошо своего мужа и понимала, что отъ него не скроется надолго то, что его семья «передохнула». Она не ошиблась. Не находя дома ничего для кражи, видя, что жена ничего не дѣлаетъ, Василій Мухрановъ-Бѣльскій сталъ не только проповѣдывать но и бушевать, и драться, принуждая жену работать.

— Дармоѣдка, праздношатающаяся, сидишь у меня на шеѣ! — кричалъ онъ, по добывавшій ничего и пропивавшій все. — Василій Мухрановъ-Бѣльскій добръ, такъ на немъ и воду возить можно! Есть ли въ тебѣ душа? Сердецъ у васъ въ груди нѣтъ! Бога вы не боитесь, кровопійцы!

У него ничего не требовали. Ему только не давали возможности грабить что-нибудь въ домѣ. Этого было достаточно, чтобы онъ ихъ считалъ злодѣями. Несмотря на всѣ крики мужа, Катерина Савельевна уже не принималась за работу, зная хорошо, что работой она ничего не подѣлаетъ, что чѣмъ больше она будетъ работать, тѣмъ больше будетъ средствъ у мужа питъ. Она ѣла, что давалъ ей сынъ, и сидѣла сложа руки, мучимая сознаніемъ, что вотъ-вотъ нагрянетъ гроза и опять они всѣ останутся безъ хлѣба. Никогда она не боялась этого такъ, какъ теперь, точно она еще никогда не голодала. Она почти не выходила изъ дока, такъ какъ у нея не оставалось ничего, кромѣ сорочки и рванаго ситцеваго платья. Заводить какую-нибудь одежду себѣ было невозможно. Всякая новая вещь попала бы въ кабакъ. Такъ прошло болѣе полутора года. Наконецъ, Василій Мухрановъ-Бѣльскій выслѣдилъ какъ-то, что сынъ посѣщаетъ школу, что у него есть сносная одежда, хранящаяся у родныхъ жены. Провѣдавъ объ этомъ отъ кого-то изъ клоачныхъ пріятелей, старикъ былъ глубоко оскорбленъ. Какъ, его семья, всѣмъ обязанная ему, обманываетъ его? Она, жта семья, пьетъ и ѣстъ, когда онъ вымаливаетъ Христа ради шкалики водки? Подлые лицемѣры, гнусные обманщики! И кого обманываютъ? Собственнаго мужа, родного отца! Душа нѣтъ въ людяхъ! Креста на вороту нѣтъ! Жилы бы изъ нихъ тянуть надо, на площади наказывать! Сперва брать ограбилъ его, теперь жена и дѣти обманываютъ его. Гдѣ де правда на землѣ? Посмѣшищемъ его для всѣхъ сдѣлали! Всѣ говорятъ: «видно, дома-то тебя не балуютъ. Сами ѣдятъ, а тебѣ не даютъ». Нѣтъ, онъ покажетъ, каково надъ нимъ смѣяться! И въ одинъ прекрасный день онъ, побывавъ въ гостяхъ у гробовщика, не только стащилъ вещи, принадлежащія Аѳонѣ, но захватилъ кое-что и изъ имущества самого Москвитина. Это было съ недѣлю тому назадъ, а третьяго дня поѣздъ желѣзной дороги покончилъ жизнь самого Василія Мухранова-Бѣльскаго.

Эти мрачныя воспоминанія проходили въ памяти Аѳони, онъ переживалъ снова все прошлое и такъ углубился въ свои думы, что не слыхалъ даже, какъ отворилась изъ залы дверь въ контору. Въ эту дверь проскользнула нарядно одѣтая дѣвочка. Она остановилась у двери, заложивъ за симу руки, и любопытными глазами разсматривала мальчика, одѣтаго дѣвочкой. Неизвѣстно, что заставило его, наконецъ, обратить на нее вниманіе и обернуться. Увидѣвъ ее, онъ не безъ удивленія остановилъ на ней свои черные глаза. Она тоже, не спускала съ него глазъ, продолжая держать руки за спиной. Въ ея лицѣ было что-то вызывающее, дерзкое, наглое. Наконецъ, она вдругъ проговорила какимъ-то нахально-хвастливымъ-тономъ:

— А у меня новое платье!

Онъ ничего не отвѣтилъ и продолжалъ разсматривать ее. Ей показалось, что онъ смотритъ на нее съ угрозой. Ея маленькое сердце забилось сильнѣе.

— А я тебя не боюсь! — сказала она.

Ея маленькое личико приняло выраженіе какой-то задорной наглости.

— Ты мнѣ ничего не смѣешь сдѣлать! — продолжала она еще болѣе вызывающимъ тономъ.

Его начинало бѣсить это маленькое созданіе, точно задавшееся цѣлью раздражить его.

— Чего ты ко мнѣ пристаешь? — спросилъ онъ сдержанно.

Несмотря на его спокойный тонъ, она подмѣтила, что онъ сердится, и сдѣлала презрительную гримасу.

— А я вотъ все-таки тебя не боюсь! — повторила она настойчиво.

Онъ уже совершенно раздражился и грубо сказалъ ей:

— Убирайся отсюда!

Она, продолжая гримасничать, усмѣхнулась.

— А ты не смѣешь туда выйти!

Она, поддразнивая его, указала головой на дверь.

— Да, не смѣешь! — повторила она.

У него потемнѣло въ глазахъ. Не помня себя, онъ вскочилъ съ мѣста, подбѣжалъ къ ней, схватилъ ее за плечи. У нея отъ боли даже слезы выступили на глазахъ. Но она не вскрикнула, не двинулась съ мѣста, а только широко, удивленно открыла глаза.

— Такъ вотъ и пришибу на мѣстѣ! Сволочь! Чортова кукла! — стиснувъ зубы, прошепталъ онъ и встряхнулъ ее за плечи, почти приподнявъ на воздухъ.

Потомъ онъ повернулъ ее лицомъ къ двери, распахнулъ двери ногою и вытолкалъ ее въ залъ. Ни разу въ жизни онъ еще не испыталъ такого припадка бѣшенства. Онъ никогда и не подозрѣвалъ, что онъ способенъ такъ обозлиться. Онъ въ это мгновенье забылъ все свое прошлое, забылъ постигшее его семью несчастіе, забылъ опасеніе за будущее. Въ его душѣ было одно бѣшенство на эту наглую, вызывающую, задорную куклу. Казалось, онъ могъ бы ее въ эту минуту изувѣчить, убить, если бы какъ-то случайно онъ не вытолкалъ ее за двери. Она же испытала что-то въ родѣ того, что долженъ испытывать человѣкъ, случайно оступившійся и слетѣвшій кубаремъ съ высокой горы. На минуту у нея все завертѣлось передъ глазами. Въ нихъ запрыгали какіе-то красные и желтые огоньки. Когда это ощущеніе, близкое къ обмороку, прошло, она сконфуженно оправила платьице, осмотрѣлась пугливо кругомъ и потомъ чинно, степенно, съ поднятой гордо головкой пошла въ гостиную, точно ничего не случилось съ нею…

II.

На дворѣ сгустились сумерки пасмурнаго зимняго дня. Въ окнахъ домовъ давно уже засвѣтились огни. Въ домѣ Николая Ивановича Мухранова-Бѣльскаго тоже показался кое-гдѣ свѣтъ. Смотря на него съ улицы, можно было увидать, какъ въ бель-этажѣ медленно двигался мимо оконъ огонекъ подъ зеленымъ абажуромъ. Это старый, маленькій ростомъ, сморщенный, какъ печеное яблоко, камердинеръ Николая Ивановича, Илья, несъ чрезъ всѣ комнаты лампу въ кабинетъ барина. Достигнувъ послѣднихъ двухъ оконъ, огонекъ остановился на мѣстѣ. Это старикъ поставилъ лампу на каминъ. Потомъ онъ медленно перешелъ къ большому письменному столу и зажегъ двѣ свѣчи, заслоненныя съ одной стороны тоже зелеными шелковыми ширмочками. Затѣмъ, подойдя къ окнамъ, старикъ опустилъ тяжелыя занавѣси изъ темно-зеленаго трипа. Осмотрѣвъ комнату и видя, что все въ порядкѣ, старый слуга придвинулъ кресло къ камину, поправилъ въ каминѣ уголья, передвинулъ на передкаминномъ столикѣ бутылку съ виномъ и стаканъ и, качая головой, точно не одобряя мысленно кого-то, старческой походкой поплелся вонъ изъ кабинета, ворча что-то себѣ подъ носъ…

Было уже около восьми часовъ вечера, когда къ подъѣзду дома подкатили старомодныя сани. Изъ нихъ вышелъ Николай Ивановичъ и, сбросивъ шинель, съ бобровыми воротникомъ и лацканами, скорой походкой прошелъ въ свой кабинетъ, сказавъ на ходу Ильѣ, что ему ничего не потребуется, что онъ будетъ заниматься. Войдя въ кабинетъ, онъ заперъ за собой дверь на ключъ, прошелся раза дна. но комнатѣ и вдругъ остановился.

— Что это… и здѣсь ладаномъ пахнетъ? — пробормоталъ онъ.

Потомъ, что-то сообразивъ, онъ прошелъ въ небольшую спальню за кабинетомъ, сбросилъ сюртукъ и надѣлъ домашній пиджакъ. Подойдя къ туалету, онъ взялъ склянку съ духами, спрыснулъ свое платье и снова вернулся въ кабинетъ. Онъ прошелъ прямо къ передкаминному столику, валилъ въ стаканъ вина и осушилъ его большими, жадными глотками. Поставивъ стаканъ на столъ, онъ не отнималъ отъ него руки, смотря сосредоточенно, но беацѣльно передъ собою, точно въ полуснѣ припоминая и соображая что-то. Наконецъ, изъ его груди вылетѣлъ тяжелый вздохъ.

— Эхъ, братъ, братъ! — проговорилъ онъ вслухъ. — До чего дошелъ… какъ погибъ!

Потомъ, быстро оставивъ стаканъ и какъ бы торопясь, онъ взялъ одну изъ книгъ, лежавшихъ на столѣ, придвикулъ кресло еще ближе къ камину, гдѣ ровнымъ свѣтомъ горѣлъ коксъ, и, защищенный экраномъ, удобно усѣлся въ кресло, съ книгой, открытой такъ, что свѣтъ на нее падалъ сверху. Нѣсколько минуть онъ пробовалъ читать. Но ему это не удавалось, глаза плохо разбирали напечатанное, какъ будто между страницами и глазами разстилался колеблющійся туманъ. Вмѣсто строкъ и буквъ онъ видѣлъ только-что посѣщенную имъ часовню съ гробомъ по серединѣ, съ искалѣченнымъ, уже разлагающимся мертвецомъ въ гробу, съ монотоннымъ чтеніемъ дьячка, съ заунывнымъ обрядомъ панихиды, съ мерцаніемъ восковыхъ свѣчей и клубами пахучаго дыма, вылетающаго изъ кадила. Въ его ушахъ еще раздавались и заунывное пѣніе, и плачъ, надрывающій плачъ присутствовавшихъ на панихидѣ. Онъ поднялся, переставилъ лампу съ камина на столъ, опять усѣлся поудобнѣе, опять сталъ читать, чтобы отогнать воспоминаніе, но въ глазахъ было попрежнему темно и мутно, попрежнему мысль была далека отъ книга, хотя эта книга касалась ero любимаго предмета — исторіи парламентской борьбы въ Англіи.

— И что это за фатумъ преслѣдуетъ весь нашъ родъ? — проговорилъ онъ опять вслухъ, опуская мигу на колѣни и устремляя сосредоточенный взглядъ въ пространство. — И нашъ ли только? Не всѣ ли дворянскія семьи у насъ въ Россіи въ такомъ положенія! Не всѣ ли снѣ распадаются, приходятъ въ упадокъ, вымираютъ? Несчастная страна безъ традицій, безъ прочныхъ устоевъ, безъ прочныхъ учрежденій!

Онъ сдѣлалъ презрительную гримасу, налилъ еще вина, выпилъ его и погрузился не то въ раздумье, не то въ дремоту. Передъ нимъ проходили воспоминанія, картины, образы изъ семейнаго прошлаго, — изъ прошлаго Мухрановыхъ-Бѣльскихъ.

Это была вовсе не аристократическая, но все же довольно старая дворянская фамилія. Но ею точно игралъ какой-то злой духъ, то выдвигая кого-нибудь изъ ея членовъ на видное мѣсто въ одно царствованіе, то загоняя другого изъ ея членовъ въ какую-нибудь захолустную трущобу, чуть не въ Сибирь, въ другое царствованіе. Въ числѣ ея членовъ были и выдающіеся сановники, и жалкіе шуты, и опричники при Иванѣ Грозномъ, терзавшіе свою же братью бояръ, и заговорщики при Аннѣ Ивановнѣ, стремившіеся ограничить верховную власть, и коренные помѣщики, твердые своей землѣ, и бездомные скитальцы, окончившіе вѣкъ за границей католическими монахами. Въ послѣдній разъ съ почетомъ выдвинулась впередъ эта фамиліи въ отечественную войну, а потомъ погромъ четырнадцатаго декабря вдругъ какъ бы выбросилъ семью за борть общественной жизни и уже никто изъ Мухрановыхъ-Бѣльскихъ не игралъ никакой выдающейся роли. Гдѣ и какъ кончилъ свои жизнь отецъ Николая Ивановича — этого почти не зналъ самъ Николай Ивановичъ. Онъ зналъ только, что его отецъ былъ сосланъ, что отца прокляла бабка Николая Ивановича за женитьбу послѣ смерти первой жены, на какой-то гувернанткѣ, за участіе въ декабрьскихъ событіяхъ. Эта бабка взяла себѣ на воспитаніе его, Николая Ивановича, оставивъ на произволъ судьбы другихъ дѣтей своего сына; она признавала Мухрановымъ-Бѣльскимъ только перваго внука, остальныхъ же дѣтей своего сына не признавала вовсе, настойчиво утверждая, что у него былъ только одинъ ребенокъ.

— Да, иначе и могло быть, такъ какъ онъ жилъ съ женою всего десять мѣсяцевъ, — говорила старуха.

И когда ей говорили о второмъ бракѣ ея сына, она замѣчала.

— Ну, это для меня новость! Моего согласія онъ на второй бракъ не спрашивалъ, а что дѣлалось безъ моего согласія, за то я не отвѣчаю…

Суровая, надменная, самодурствующая старая барыня рѣшила, что ея Никсъ, еще дитя, будетъ дипломатомъ, и воспитала его сообразно съ этимъ рѣшеніемъ; онъ провелъ дѣтство за границей, окруженный иностранцами — гувернерами и учителями. Затѣмъ его отдали въ лицей, а оттуда онъ попалъ почти тотчасъ же по выходѣ въ Лондонъ въ качествѣ одного изъ состоящихъ при посольствѣ. Бабка Николая Ивановича уде давно умерла, а онъ все оставался въ Лондонѣ, женился на англичанкѣ, усвоивъ языкъ, манеры, вкусы и привычки людей того круга, гдѣ ему пришлось вращаться въ лучшіе годы его жизни. Апатичный по натурѣ, сухой по уму, онъ быстро превратился въ ходячую машину и освоился со всѣми привычками и нравами чопорнаго высшаго англійскаго общества. Жизнь здѣсь не жала его, какъ тѣсная колодка; напротивъ того, онъ нашелъ здѣсь возможность жить, не мечась изъ стороны въ сторону, и думать по извѣстному шаблону, не напрягая умственныхъ способностей на изобрѣтеніе чего-нибудь новаго. Онъ чувствовалъ себя отлично въ этой сферѣ готовыхъ идей, готовыхъ формъ, какъ человѣкъ, нашедшій платье во своей фигурѣ, сапоги по своей ногѣ, обѣдъ и вино по своему вкусу. Такъ должна чувствовать себя рыба въ водѣ. Его жизнь была ровною жизнью: онъ не былъ ни монахомъ, ни цѣломудреннымъ, но въ то же время онъ не былъ ни кутилой, ни развратникомъ въ общепринятомъ смыслѣ слова. Ему были нужны и женщины, и вино въ извѣстные періоды, и онъ пользовался ими настолько, насколько было нужно ему, — пользовался именно въ то время, когда это было нужно ему. Сильная попойка не втягивала его въ пьянство, а дѣлала его еще трезвѣе на нѣкоторое время и это время продолжалось тѣмъ дольше, чѣмъ сильнѣе была выпивка. Оргіи съ женщинами имѣли тотъ же характеръ: онѣ были періодическими, онѣ производились для того, чтобы надолго отдѣлаться отъ тревожнаго стремленія къ нимъ. Самая его женитьба не была дѣломъ страсти и безумнаго увлеченія; она совершилась степенно, обдуманно, расчетливо, какъ хорошая дипломатическая сдѣлка, но именно хорошая, такъ какъ ни онъ, ни невѣста не кривили душой, не насиловали себя, не подавляли въ себѣ какихъ-нибудь антипатій другъ къ другу. Они нравились другъ другу, они знали, что будутъ счастливы, они шли къ алтарю съ спокойными сердцами и съ невозмутимыми лицами. Въ первое брачное утро они оба прежде всего просмотрѣли утреннія газеты и серьезно вникли, вѣрно ли описана въ газетахъ церемонія ихъ бракосочетанія и не забытъ ли кто-нибудь изъ присутствовавшихъ на свадьбѣ. О родинѣ, о Россіи онъ мало думалъ и заботился о ной гораздо менѣе, чѣмъ о какихъ-нибудь островахъ Фиджи. Если что-нибудь и напоминало ему о ней, такъ это ежегодно высылаемые ему оброки съ его крестьянъ…

— И какое безуміе было начинать эту войну, бросить перчатку всей Европѣ! — вдругъ промелькнуло въ головѣ Николая Ивановича. — Государство съ глиняными пушками, съ комиссаріатомъ, готовымъ уморить съ голода войско, съ людьми, продававшими непріятелю присланную корпію, съ цѣлымъ легіономъ бездарностей…

Онъ, раздраженный, взволнованный нахлынувшими воспоминаніями, передернулъ плечами, отложилъ совсѣмъ въ сторону книгу и выпилъ еще немного вина.

— Зато что мы и пережили! — со вздохомъ произнесъ онъ.

Опять, какъ въ волшебномъ фонарѣ, проходятъ туманныя картины, въ его воспоминаніи прошли картины отъѣзда изъ Лондона, пріѣзда въ Петербургъ, сотни новыхъ встрѣчъ, масса нежданныхъ огорченій, страшная эпоха, когда онъ былъ выбитъ изъ колеи. Въ Петербургѣ онъ увидалъ, что его обогнали въ служебной карьерѣ всѣ его товарищи, что у него въ вліятельныхъ сферахъ почти не стало не только друзей, но и знакомыхъ, что онъ былъ совершенно чужимъ въ петербургскомъ высшемъ свѣтѣ, почти не знавшемъ его и прежде, и успѣвшемъ забыть его бабку, игравшую когда-то, очень давно, видную роль. Рядомъ съ этимъ онъ почти съ ужасомъ узналъ, что его братъ спился съ круга, промотался, женился на какой-то кухаркѣ или горничной, что его сестра вышла замужъ за купца, правда, имѣвшаго и состояніе, и чины, и ордена, но все же купца съ массой родни изъ совсѣмъ необразованнаго купечества и даже мѣщанства. Николай Ивановичъ не чувствовалъ особенно сильной любви къ сестрѣ и брату; на такую любовь онъ былъ вообще неспособенъ, и, кромѣ того, сестру и брата онъ узналъ только во время дѣлежа съ ними небольшого наслѣдства, доставшагося имъ всѣмъ послѣ дяди, узналъ во время трехъ-четырехъ свиданій. Теперь эти люди напомнили ему о себѣ: братъ — просьбами о помощи и мелодраматическими упреками за то, что старшій братъ ограбилъ сиротъ, захвативъ въ свои руки наслѣдство послѣ бабки, сестра — широкой жизнью съ пикниками, съ маскарадами, съ стремленіемъ публично сказать всѣмъ и каждому: «знай нашихъ». Все это раздражало, оскорбляло, шокировало Николая Ивановича, и онъ мечталъ только о томъ времени, когда кончится война, когда онъ будетъ имѣть возможность опять перебраться въ Лондонъ. Читая о понесенныхъ нами потеряхъ, о нашихъ пораженіяхъ, онъ повторялъ всѣмъ и каждому, что этого и нужно было ожидать, что хорошо еще, если эта война не погубить окончательно Россію. Онъ почти радовался нашимъ неуспѣхамъ, недовольный всѣмъ и всѣми въ Россіи, и людьми, и событіями, и учрежденіями, и погодой. Но прежде чѣмъ онъ дождался окончанія войны, онъ въ одинъ прекрасный день узналъ, что въ его имѣніяхъ происходитъ что-то неладное, что сборы оброковъ идутъ туго, что крестьяне нѣкоторыхъ изъ его деревень буквально ходятъ по-міру. Онъ рѣшился объѣхать самъ свои имѣнія: по нѣкоторымъ изъ нихъ точно прошелъ непріятель, все было разорено, запущено, вездѣ обнаружились слѣды кражи управителей, истребленія лѣсовъ. Онъ просто пришелъ въ ужасъ и не называлъ Россію иначе, какъ страной воровъ и лихоимцевъ. «Скорѣе продать все и уѣхать, уѣхать на край свѣта», — мелькало въ его головѣ. Но продавать было уже не время. Въ Россіи готовилось великое событіе — освобожденіе крестьянъ. Николай Ивановичъ вдругъ очутился въ самомъ странномъ, непонятномъ для него самого положеніи: онъ былъ консерваторъ по натурѣ, по убѣжденіямъ, по жизни и въ то же время онъ явился чуть но бунтовщикомъ противъ правительства.

— Гдѣ же уваженіе правъ? Гдѣ святость чужой собственности? — ораторствовалъ онъ, волнуясь и протестуя. — Мы дворяне, мы первенствующее сословіе, какъ же можно насъ лишать нашихъ правъ, нашей собственности? Я понимаю эмансипацію рабовъ; но я не понимаю насилія, отнятія земли, нашей собственной земли…

И вдругъ онъ почувствовалъ свое безсиліе, свою ничтожность въ области общественной дѣятельности. Никто, повидимому, и не думалъ обращать вниманіе на протесты бывшаго секретаря посольства, на протесты никогда не жившаго въ своихъ имѣніяхъ помѣщика, лишеннаго связей, какъ въ столицѣ, такъ и въ провинціи. Онъ увидалъ, что онъ стоитъ одиноко, что его роль сыграна, что ему нужно только устроить свои дѣла и доживать вѣкъ. У него, изучавшаго всѣ тонкости дипломатіи и занимавшагося десятокъ дѣть парламентской исторіей Англіи, не хватало ни ума, ни смѣтки, ни знаній, ни связей, чтобы сдѣлаться виднымъ лицомъ какой-нибудь партіи, какого-нибудь кружка у себя на родинѣ, и онъ, будируя, сердясь на всѣхъ и на все, заперся въ своемъ домѣ-особнякѣ, гдѣ по вечерамъ все чаще и чаще замыкался въ своемъ кабинетѣ «для занятій». Его старый камердинеръ Илья очень хорошо зналъ сущность этихъ занятій и только вздыхалъ, видя, что баринъ иногда такъ углублялся въ занятія, что проводилъ ночь въ креслѣ, оставивъ постель даже не смятой… Если бы этотъ вѣрный слуга изъ крѣпостныхъ, говорившій про себя, что ему всего пришлось насмотрѣться на своемъ вѣку и всѣмъ побывать и «казачкомъ», и «громомъ», былъ склоненъ къ болтовнѣ, то, можетъ-быть, многіе удивились бы способу занятій Николая Ивановича, но старикъ былъ суровъ и молчаливъ, какъ нѣмой, и потому всѣ только удивлялись, какую дѣятельную жизнь ведетъ Николай Ивановичъ. Днемъ онъ занимается съ управляющими и конторщиками въ рабочемъ кабинетѣ или, такъ называемой, конторѣ, засѣдаетъ въ разныхъ филантропическихъ комитетахъ, а вечеромъ предается ученынъ работамъ, посвящая долгіе часы изученію исторіи парламентской борьбы въ Англіи. Всегда случалось такъ, что особенно усердное изученіе этой исторіи Николаемъ Ивановичемъ совпадало съ какимъ-нибудь нежданнымъ визитомъ Василія Ивановича, или съ какой-нибудь исторіей въ семьѣ Настасьи Ивановны, или послѣ какого-нибудь непріятнаго доклада одного изъ управителей. Послѣ этихъ непріятныхъ событій будничной жизни, запрется, бывало, Николай Ивановичъ у себя въ кабинетѣ, прозанимается цѣлую ночь и на другой день смотритъ такъ же гордо и строго, какъ всегда.

Впрочемъ, съ теченіемъ времени внѣшнихъ причинъ, побуждающихъ искать успокоенія въ «кабинетныхъ занятіяхъ», у Николая Ивановича становилось, повидимому, все меньше и меньше, и онъ предавался имъ, скорѣе, по привычкѣ, чѣмъ подъ вліяніемъ огорченій и непріятностей. Онъ, мало-по-малу, свыкся съ жизнью въ Россіи, въ Петербургѣ; настроеніе въ обществѣ за это время перемѣнилось, и хотя никто не думалъ призывать Николая Ивановича къ общественной дѣятельности, но все же у него начало являться все болѣе и болѣе союзниковъ, недовольныхъ и будирующихъ стариковъ, оставшихся не у дѣлъ. Онъ сталъ даже пользоваться извѣстнымъ уваженіемъ, какъ человѣкъ, удалившійся отъ дѣлъ изъ нежеланія идти «на компромиссъ», какъ онъ выражался самъ. Отъ какихъ дѣлъ онъ устранился — объ этомъ никто не спрашивалъ. Всѣ вѣрили просто на слово, что и онъ когда-то былъ дѣятеленъ, и прежде всѣхъ вѣрилъ этому онъ самъ. Многіе даже ждали, что онъ еще прославится и составитъ себѣ громкое имя, окончивъ своя «кабинетныя занятія». Но особенное уваженіе стяжалъ онъ себѣ въ своей семьѣ, говорившей про него:

— Николай Ивановичъ старый дипломатъ!

Всѣхъ членовъ семьи Николая Ивановича Мухранова-Бѣльскаго особенно изумляло и подчиняло величавое спокойствіе какъ его самого, такъ и его жены, хотя про послѣднюю никто не могъ сказать, какими качествами отличается она, кромѣ этого невозмутимаго величаваго спокойствія. Жизнь этой четы была, въ сущности, жизнью людей, стремящихся только къ тому, чтобы имъ было хорошо, и не заботящихся болѣе ни о чемъ. Казалось, у нихъ былъ одинъ девизъ: «Наши сапоги намъ впору, а до чужой обуви намъ нѣтъ дѣла». Они не только слѣдовали сани этому девизу, но были убѣждены, что все человѣчество будетъ только тогда счастливо, когда каждый будетъ считать своимъ символомъ вѣры именно этотъ девизъ. Какъ бурныя волны моря, набѣгая на неподвижныя скалы, разбиваются и падаютъ у ихъ подножія, такъ вѣчно бьющееся въ слезахъ, вѣчно тревожное человѣчество смиряется, принижается, исполняется оторопѣлымъ испугомъ при встрѣчахъ съ людьми-скалами, съ людьми, полными безмятежнаго спокойствія, душевной гармоніи, невозмутимаго хладнокровія. Эти олимпійцы подавляютъ простыхъ смертныхъ своей неуязвимостью. Такъ было и въ данномъ случаѣ. У Мухранова-Бѣльскаго оказалось не мало родни въ Петербургѣ. Вся эта полуразоренная родня перероднилась съ разными разночинцами, вошла въ родственныя связи съ купечествомъ, стремившимся превратиться въ дворянъ и забыть самому и заставить забыть другихъ, что его дѣды и прадѣды ходили въ лаптяхъ, были дворниками, были кабатчиками. Вся эта родня, увидавъ Николая Ивановича и его Викторію Георгіевну, сразу прониклась къ нимъ уваженіемъ, какъ къ носителямъ высшей культуры, безукоризненнымъ по манерамъ, по такту, по тону, по умѣнью жить. У нихъ были сглажены всѣ шероховатости, всѣ острые углы, всѣ слѣды плебейства, тогда какъ у петербургской родни Мухранова-Бѣльскаго, несмотря на всѣ ея усилія замести слѣды прошлаго, то и дѣло вылѣзали на свѣтъ Божій то какая-нибудь мать въ косыночкѣ на головѣ, то какой-нибудь братецъ, вносящій въ залы жаргонъ гостинаго двора. Но и безъ этихъ матерей въ «головкахъ», безъ этихъ братцевъ изъ гостинаго двора, родные Мухранова-Бѣльскаго почувствовали сразу, что они и мечтать еще не могутъ о такой выдрессировкѣ, какая была въ Николаѣ Ивановичѣ. Эта дрессировка сказалась яснѣе всего, когда родня Николая Ивановича волновалась отъ всякихъ продѣлокъ Василья Ивановича. Сестра Мухранова-Бѣльскаго Настасья Ивановна Зубцова, ея дочь Евгенія Васильевна Благово, мужъ послѣдней, генералъ безъ опредѣленныхъ занятій, Аркадій Аркадьевичъ Благово, старшій сынъ Благово, Мишель, разные двоюродные братья и сестры, племянники и племянницы Николая Ивановича, всѣ эти люди приходили въ отчаяніе, когда Василій Ивановичъ срамилъ и уличалъ ихъ, какъ кровопійцъ, барышниковъ, взяточниковъ, міроѣдовъ. Только Николай Ивановичъ и Викторія Георгіевна оказались выше этихъ волненій. Когда имъ разсказывали о продѣлкахъ Василія Ивановича, они замѣчали:

— Мало ли что дѣлаютъ пьяницы. Развѣ можно обращать. вниманіе на эти падшія созданія?

Когда имъ говорили, что онъ ихъ срамитъ, они отвѣчали:

— Чѣмъ же? Вѣдь не мы его спаиваемъ. Каждый человѣкъ отвѣчаетъ только за свои поступки.

У нахъ на все были готовыя сентенціи, какъ въ аптекѣ есть лѣкарства противъ всякихъ недуговъ.

Разъ Василій Ивановичъ явился къ самому Николаю Ивановичу съ обличительной проповѣдью. Оборванный, всклоченный, съ пылающимъ, какъ зарево, опухшимъ лицомъ, немного выпившій, онъ всталъ передъ братомъ въ залѣ въ трагическую позу.

— Братъ, братъ, видишь ли ты, до какой нищеты дошелъ я, я — отецъ семейства, твой единокровный братъ! Жгучими слезами обливаюсь я каждый день, смотря на свою голодающую семью! У тебя нѣтъ дѣтей, ты живешь въ довольствѣ, ты наслаждаешься всѣми благами жизни, а я, какъ бѣдный Лазарь, прошу у тебя Христа ради хоть объѣдковъ съ твоего изобильнаго стола, — для дѣтей прошу! О, брать, братъ! Подай мнѣ руку помощи, если у тебя есть сердце, если у тебя есть душа, если ты не лютый звѣрь, а человѣкъ!

Василій Ивановичъ колотилъ себя въ грудь. Николай Ивановичъ, спокойный, невозмутимый, холодный, стоялъ передъ нимъ въ своемъ черномъ, застегнутомъ до верху англійскомъ сюртукѣ и слушалъ. Когда братъ кончилъ, онъ отвѣтилъ:

— Я не поощряю пьянства! Я могъ бы помочь вамъ, но помогать кабатчикамъ я не намѣренъ.

Василій Ивановичъ открылъ ротъ, чтобы продолжать свою рѣчь, но Николай Ивановичъ спокойнымъ жестомъ остановить его и сказалъ:

— Перестаньте пить; когда перестанете пить, приходите со мнѣ въ болѣе приличномъ видѣ; тогда я подумаю, какъ васъ устроить. Я буду очень радъ сдѣлать для васъ все, то могу. Теперь же идите.

Василій Ивановичъ возмутился.

— Брать, есть ли въ тебѣ душа? Есть ли въ тебѣ сердце? Ты вспомни, что у насъ былъ одинъ отецъ, что…

Николай Ивановичъ взглянулъ на часы.

— Мнѣ пора ѣхать въ комитетъ. Потрудитесь выйти!

Василій Ивановичъ опять открылъ ротъ. Николай Ивановичъ подошелъ неторопливо къ столу, взялъ колокольчикъ а позвонилъ. Въ задъ вошелъ лакей.

— Проводите этого господина и прикажите мнѣ подавать экипажъ, — сказалъ Николай Ивановичъ.

Онъ неторопливо вышелъ изъ залы, оставивъ лакея выпроваживать Василія Ивановича.

Николай Ивановичъ тотчасъ же забылъ объ этомъ случаѣ и, конечно, никому не разсказывалъ о немъ. Онъ давно усвоилъ себѣ убѣжденіе, что всякія непріятности довольно пережить и что вспоминать и разсказывать о нихъ — это значитъ добровольно подвергать себя новой непріятности. Но Василій Ивановичъ разблаговѣстилъ вездѣ, какъ его выгналъ черезъ лакея братъ, — ограбившій его братъ! Настасья Ивановна, узнавъ объ этомъ, даже разсердилась на Николая Ивановича и назвала его сгоряча въ своей семьѣ «безсердечнымъ человѣкомъ».. Но когда черезъ нѣсколько дней она увидала его и стала ему выговаривать за его поступокъ, онъ невозмутимо холоднымъ тономъ спросилъ ее:

— Что же мнѣ было дѣлать?

Она растерялась, какъ всегда терялась передъ старшимъ братомъ, и неопредѣленно отвѣтила:

— Ну, все же… нужно было какъ-нибудь иначе…

— То-есть какъ же иначе поступить? — спросилъ онъ, смотря прямо ей въ лицо свинцовыми глазами.

Она не знала, какъ. Гдѣ же ей знать! Она женщина. Но все же, нельзя же такъ. Тогда онъ пояснилъ:

— Дать ему денегъ, чтобы онъ напился еще болѣе? Начать убѣждать его, когда онъ въ пьяномъ видѣ не могъ ничего понять? Оставить его бушевать, сколько ему угодно, чтобы вышелъ скандалъ? Выпроводить его лично, то-есть подвергнуть себя необходимости чуть не драться?

Онъ презрительно пожалъ плечами.

— Я сдѣлалъ то, что я могъ сдѣлать, избѣгая крупнаго скандала. Впрочемъ, если вы мнѣ укажете средства какъ-нибудь спасти Василья, я буду очень благодаренъ. Повѣрьте, что мнѣ, болѣе чѣмъ кому-нибудь, непріятно сознавать положеніе моего брата. Я, какъ вы знаете, не имѣю надобности быть расчетливымъ и скупымъ, я охотно помогаю даже постороннимъ бѣднякамъ и тѣмъ охотнѣе помогъ бы брату и его семьѣ, но весь вопросъ: какъ это сдѣлать? Мы вѣдь перепробовали всѣ средства, и они не повели ни къ чему.

Сестра такого средства не знала, какъ не зналъ его никто въ семьѣ, перепробовавшей дѣйствительно многія средства, чтобы превратить пьяницу въ трезваго, тунеядца въ работника, вора въ честнаго. Но, не зная этихъ средствъ, они все же волновались и, такъ сказать, бились объ стѣну. Николай Ивановичъ, придя къ убѣжденію, что спасеніе невозможно, былъ спокоенъ. Это было не безсердечіе, какъ говорилъ онъ, но холодная логичность. Именно эта «холодная логичность» подчинила, мало-по-малу, ему его ближайшихъ родственниковъ, и безхарактерную Настасью Ивановну, давно уже «перебѣсившуюся» и перешедшую къ другой крайности — жъ трусливой расчетливости, доходившей, иногда до скряжничества, и вѣтреную Евгенію Васильевну, безпутно и легкомысленно убивавшую время среди маскарадовъ, клубовъ, спектаклей и пикниковъ, и сосредоточенно серьезнаго Аркадія Аркадьевича, вѣчно соображавшаго, какъ бы раздобыть денегъ, чтобы поднести подарокъ какой-нибудь балеринѣ.

Но «холодная логичность» какъ будто измѣнила Николаю Ивановичу въ послѣдніе два дня. Онъ совершенно растерялся, узнавъ о смерти брата. Вѣсти о смерти вообще наводятъ на невеселыя мысли, но тутъ смерть была такъ неожиданна, сопровождалась такими тяжелыми подробностями, соединялась съ такими мрачными воспоминаніями. Ни разу при жизни брата Николай Ивановичъ не задумывался надъ разглагольствованіями брата. Теперь же вдругъ вспомнилось все: упреки, обвиненія, ругательства, христарадничанья. Передъ глазами вставалъ пьяный, ужасающій по своему безобразію образъ погибшаго человѣка. И этотъ человѣкъ былъ его братъ, былъ одинъ изъ Мухрановыхъ-Бѣльскихъ! Да, онъ былъ изъ ихъ семьи, онъ оставилъ жену, дѣтей. Не выйдутъ ли и они, эти дѣти, такими же? Ихъ волей-неволей надо спасти, хотя ради ихъ фамиліи. Тоже отрадно будетъ, если сдѣлаются ворами, попадутъ на скамью подсудимыхъ. Всѣ газеты наполнятся отчетами о судѣ надъ ними. Фамилію Мухрановыхъ-Бѣльскихъ протащатъ по грязи… Прежде всего нужно, чтобы дѣти забыли свою трущобную жизнь. Ихъ нужно взять отъ матери, разобщить между собою, пересоздать. Легко сказать: пересоздать, — пересоздать дѣтей такихъ отца и матери! Настасья Ивановна не безъ основанія замѣтила, что изъ пріемышей всегда выходятъ негодяи. Нечего даже разсчитывать на ихъ привязанность. Отецъ, конечно, успѣлъ ихъ вооружить противъ него, Николая Ивановича. И опять въ ушахъ Николая Ивановича зазвучали слова: «воръ, грабитель». Онъ сдвинулъ брови и пропнулъ руку къ бутылкѣ, налилъ вина, выпилъ и пробормоталъ:

— Пьяный негодяй! Я ограбилъ, я? Что я ограбилъ? Мнѣ бабка завѣщала все! Она была въ своемъ правѣ. На кабакъ ему недоставало, на водку!

Онъ вдругъ широко открылъ глаза. Опять передъ нимъ проходила картина: часовня, гробъ, мертвый братъ, панихида, рыданія семьи.

— Что жъ… имъ же оставлю… я распоряжусь… я распорядился, — пробормоталъ онъ.

Его вѣки опустились на глаза, голова повисла на грудь. Губы, едва шевелясь, шептали:

— Я воспитаю… ты пропилъ бы… Да… пропилъ бы…

Онъ тихо засыпалъ въ креслѣ…

Дѣйствительно, онъ уже распорядился насчетъ дѣтей: онъ бралъ Аѳоню, Настасья Ивановна согласилась взять старшую изъ дѣвочекъ, Машу, младшая дѣвочка, Саша, должна была воспитываться съ дочерью Евгеніи Васильевны, Зоей. Еще наканунѣ, въ день своихъ именинъ, Николай Ивановичъ: поручилъ своему камердинеру Ильѣ обмундировать Аѳоню и въ то же время озаботился, чтобы очистили комнату для мальчика. Забота объ этомъ была возложена на Мавру Артамонову, старую служанку-любимицу бабки Николая Ивановича, жившую въ его домѣ почти на покоѣ. У нея были ключи отъ главной кладовой. Разъ въ день къ ней приходилъ кто-нибудь изъ слугъ, говорилъ, какую провизію нужно выдать, старушка шла въ кладовую, выдавала провизію и возвращалась въ свой уголъ, гдѣ цѣлый день она вязала чулки и носки, косынки и шарфы «на деревянное масло для лампады». Въ этой комнаткѣ — только здѣсь — была большая двуспальная кровать со множествомъ пуховиковъ, стоялъ въ углу кіотъ краснаго дерева съ большими образами въ золоченыхъ ризахъ, теплилась неугасимая лампада, висѣвшая на тяжелыхъ цѣпочкахъ, нѣжился большой ожирѣвшій котъ дымчатаго цвѣта, стояли грошовые цвѣты на окнахъ, виднѣлся среди мебели тяжелый кованный сундукъ, прикрытый ковромъ. Мавра Артамоновна носила на головѣ косынку, повязанную по-купечески, на ней были постоянно большіе очки въ толстой серебряной оправѣ, сдвигавшіеся на лобъ во время бесѣдъ съ людьми, спускавшіеся на кончикъ носа во время вязанья или чтенія. Читала она только одну книгу — библію и притомъ свою библію, большую, распухшую, напечатанную по-славянски, замасленную, какъ блинъ. Кто-то изъ родни Николая Ивановича подарилъ ей новую библію, она полюбовалась и положила ее на кіотъ, гдѣ лежали вербы, восковыя свѣчи и двѣ просфоры. Читать же она продолжала свою библію, такъ какъ ту, другую библію читать она была не въ состояніи, убѣдившись, что въ ней все «не на своихъ страницахъ написано». Никогда никто изъ постороннихъ гостей не видалъ Мавру Артамоновну. Родня же Николая Ивановича, посѣщавшая домъ, иногда на нѣсколько минутъ заходила къ старушкѣ, бывшей съ дѣтства какъ бы членомъ семьи Мухрановыхъ-Бѣльскихъ. Никто не удивлялся, что она не показывается въ другихъ комнатахъ, не распоряжается тамъ ничѣмъ; не удивлялась этому и сама старушка. Тѣ другія комнаты были для нея чѣмъ-то чужимъ. Въ нихъ ей было бы неловко. Тамъ были не тѣ порядки, къ какимъ привыкла она. Говоря о Маврѣ Артамоновнѣ, Мухрановь-Бѣльскій постоянно замѣчалъ:

— Я глубоко уважаю Мавру Артамоновну.

Викторія Георгіевна прибавляла:

— Это почтенная старость. Передъ нею невольно преклоняешься.

Они почти ежедневно заходили къ нянѣ, какъ ее называли всѣ, хотя она никого изъ нихъ не няньчила, тихо и степенно справлялись о ея здоровьѣ, о томъ, не нужно ли ей чего-нибудь, потомъ, замѣтивъ что-нибудь о погодѣ, о здоровьѣ родныхъ, такъ же тихо и степенно уходили отъ старушки. Ко дню ея рожденья, ко дню именинъ, въ праздникамъ ей дѣлались подарки — матеріи на платье, на салопы, ковровые платки. Она съ кроткой улыбкой качала головой, говорила, что ее балуютъ, и прятала матеріи и платки въ сундукъ. Одѣвалась она просто, всегда въ коричневое «мериносовое» платье, въ коричневую шелковую косыночку и при выходѣ въ церковь лѣтомъ носила салопъ изъ гро-гранъ-муаре, зимой шубу на лисьемъ мѣху, крытую чернымъ сатанъ-тюркъ съ большимъ воротникомъ. Бывали дни, когда ей не приходилось проронить ни слова: одна-одинехонька она сидѣла, шевеля по цѣлымъ часамъ спицами. Безмятежно спокойное, розовато-бѣлое старческое лицо, съ сѣдыми, серебристо-бѣлыми волосами, оставалось неподвижнымъ, точно застывшимъ. Только руки работали и работали неустанно, вывязывая, петлю за петлей, цѣлые ряды этихъ нетель. Въ комнатѣ царила невозмутимая тишина, иногда смущавшая, повидимому, даже кота. Прождавъ долгіе часы, онъ иногда поднимался, медленно выгибалъ спину дугой, потомъ потягивался, выпуская при этомъ всѣ свои когти, и озирался кругомъ широкими глазами. Потомъ онъ, позѣвывая, тихо направлялся къ старушкѣ, терся о ея платье боками и, видя, что она не обращаетъ на него вниманія, лѣниво переходилъ на другое мѣсто, снова зѣвалъ и, точно въ борьбѣ съ одолѣвавшей его дремотой, то закрывалъ, то раскрывалъ сонные глаза, покуда сонъ не вступалъ въ свои права. Но вдругъ щелкала догоравшая свѣтильня, старушка выходила изъ оцѣпенѣнія, поднимала глаза къ лампадѣ, свертывала неторопливо и аккуратно вязанье и, поднявъ очки на лобъ, шла поправлять лампаду. Въ эту минуту ея губы тихо шевелились, изъ груди вырывался вздохъ, иногда тихія слова:

— А дѣтишкамъ-то каково?… Отца всего лишили, а дѣтишкамъ-то каково?

Или:

— Что-то выйдетъ изъ бѣдняжекъ?.. Уличные ребятишки совсѣмъ!

Угадывалось, что она все время о комъ-то думала, кого-то жалѣла. Кого? На это было бы трудно отвѣтить, такъ какъ Мавра Артамоновна долголѣтнимъ житейскимъ опытомъ, опытомъ дворовой крѣпостной служанки, дошла до одного правила: все выслушивать и ничего не разсказывать. Вслѣдствіе этого правила она была складочнымъ мѣстомъ всѣхъ тайнъ родственниковъ и свойственниковъ фамиліи Мухрановыхъ-Бѣльскихъ, но ея думъ, ея мыслей, ея чувствъ не знаетъ никто. Въ тяжелыя минуты жизни всѣ помнили только одно:

— Пойти хоть къ нянѣ Маврѣ Артамоновнѣ отвести душу, все же хоть пожалѣетъ!

Она и жалѣла всѣхъ. Жалѣлъ ли кто-нибудь когда-нибудь ее? Этого она не старалась узнать. Если бы Василій Ивановичъ Мухрановъ-Бѣльскій могъ проникнуть сквозь рядъ комнатъ брата до кельи няни Мавры Артамоновны, онъ, въ концѣ-концовъ, могъ бы довести ее до того, что она отдала бы ему свою послѣднюю сорочку, приготовленную ею на случай смерти. Она и отдавала ему все, покуда не попала въ домъ Николая Ивановича. Здѣсь же до нея было не легко добраться…

Въ день своихъ именинъ, узнавъ о смерти брата, Николай Ивановичъ зашелъ къ Маврѣ Артаноновнѣ и, пожавъ по обыкновенію ея руку, объявилъ, что въ ихъ домѣ поселится Аѳоня. Онъ подробно разсказалъ старушкѣ, гдѣ помѣстятъ мальчика, какъ пристроитъ его сестеръ, какую пенсію назначатъ его матери. Старушка вздохнула.

— Скучно ему будетъ у насъ, бѣдняжкѣ! — сказала она.

— Что же дѣлать? Отдать его куда-нибудь на полный пансіонъ нельзя. Нужно позаботиться о его воспитаніи. Онъ распущенъ, у него очень сомнительныя наклонности, — пояснилъ Николай Ивановичъ.

— Какіе же примѣры видалъ! Онъ не виноватъ, голубчикъ, — отвѣтила старушка мягко.

— Я и не виню его, няня, но искоренять дурныя наклонности все же нужно.

— Да, да.. ну да, авось Богъ поможетъ ему исправиться. Тоже сирота, никого кромѣ Бога защитника нѣтъ.

— А вы тоже, няня, помогите мнѣ исправить его…

— Что же я? Не ученая, не умная! Сердцемъ живу.

— Вотъ вы сердцемъ-то на него и повліяйте…

Старушка тихо усмѣхнулась.

— Что-жъ просить! И такъ я о нихъ много плакала… и прежде… Богъ знаетъ…

Она указала головой на кіотъ, точно говоря, что вотъ тотъ Богъ, чья изображенія были въ кіотѣ, знаетъ, какъ она плакала о сиротахъ.

— Но только не балуйте его! — сказалъ Мухрановъ-Бѣльскій.

— Какъ же я могу баловать? Чѣмъ? Лаской-то? Нѣтъ, голубчикъ, лаской не избалуешь. Сколько ни ласкай, а все ея мало, все ея еще больше нужно человѣку… Безъ ласки-то у людей сухія да жестокія сердца дѣлаются…

Когда Аѳоня прибылъ въ домъ дядя, Николай Ивановичъ прошелъ съ нимъ по большому коридору-галлереѣ въ довольно просторную комнату съ двумя окнами, выходившими на дворъ, и сказалъ, что эта комната предназначена я ли него, Аѳони.

— Тебѣ нужно будетъ много и прилежно учиться, чтобы догнать своихъ ровесниковъ, — серьезно замѣтилъ дядя. — Я не пожалѣю денегъ, чтобы сдѣлать изъ тебя человѣка; но даромъ бросать денегъ я не желалъ бы, и потому ты долженъ воспользоваться всѣмъ, что тебѣ будетъ дано. Не навлекая пользы изъ дѣлаемыхъ на тебя затратъ, ты будешь только воровать эта деньги у болѣе достойныхъ. У меня есть много родни, нуждающейся въ моей помощи.

Мальчикъ молчалъ и смотрѣлъ исподлобья. Онъ не совсѣмъ понималъ, что говорилъ дядя. Онъ только уловилъ тонъ этой рѣчи, холодный, сдержанный, сухой. Такъ говорятъ съ провинившимися.

— Если тебѣ что-нибудь понадобится, спроси у меня прямо, — продолжалъ дядя. — Старайся ни въ чемъ не обманывать меня, не кривить со мной душою, я люблю людей прямыхъ и откровенныхъ. Я самъ дѣйствую и выражаю и удовольствіе, и неудовольствіе прямо и откровенно, и люблю, чтобы и другіе дѣйствовали такъ же.

Мальчикъ молчалъ и смотрѣлъ исподлобья, какъ прежде.

— Кстати, я тебѣ долженъ замѣтить, — продолжалъ дядя: — что у тебя дурная привычка смотрѣть исподлобья. Такъ смотрятъ только тѣ, кто старается что-нибудь скрыть, кто не смѣетъ глядѣть людямъ прямо въ глаза, кто сердится и не можетъ высказаться: ты долженъ отучаться отъ этой привычки, чтобы люди не считали тебя хуже, чѣмъ ты есть.

Мальчикъ молчалъ еще упорнѣе, смотрѣлъ еще мрачнѣе. Онъ понялъ, что ему даютъ выговоръ, и не понялъ, за что. Какъ онъ долженъ смотрѣть? Онъ бы совсѣмъ готовъ теперь не смотрѣть. У него такъ тяжело на сердцѣ. Точно давитъ что-то грудь, горло перехватываетъ.

Между тѣмъ дядя осмотрѣлъ комнату, сказалъ, что, кажется, въ ней есть все, что нужно, и вышелъ.

Аѳоня простоялъ еще съ минуту на мѣстѣ, точно не замѣтивъ ухода дяди. Потомъ онъ очнулся, осмотрѣлся. Его комната была просторна. Противъ двери стояла желѣзная кровать, около стѣнъ стояли орѣховаго дерева стулья съ плетеными сидѣньями. Между окнами въ простѣнкѣ стоялъ письменный столъ, противъ него у другой стоялъ шифоньеръ, около кровати въ ногахъ стоялъ умывальникъ, въ изголовьи помѣщалась этажерка для книгъ, подлѣ двери стоялъ орѣховаго дерева платяной шкапъ, у оконъ были бѣлыя шторы съ широкою бахромой, передъ постелью стоялъ ночной столикъ и лежалъ небольшой коверъ, зеленый, съ коричневыми коймами, такой же коверъ лежалъ подъ письменнымъ столомъ. Ничто не было здѣсь забыто: въ шкапу висѣла одежда, въ шифоньеркѣ было бѣлье, на ночномъ столѣ стоялъ графинъ съ водою и стаканъ на кругломъ подносѣ, тутъ же стоялъ небольшой подсвѣчникъ со свѣчой, на письменномъ столѣ были чернильница, подсвѣчники со свѣчами, портфель съ бумагою. Въ то же время тутъ не было ничего лишняго, ни цвѣтовъ, ни картинъ, ни бездѣлушекъ, ни безпорядка, ни пыли. Все было какъ-то голо, холодно, мертво. До комнаты не доходило ни звука: она примыкала къ той сторонѣ дома, гдѣ никто не жилъ, гдѣ въ помѣщеніяхъ, выходившихъ на улицу, была контора, изъ конторы выходила одна дверь въ коридоръ-галлерею, но эта дверь отворялась рѣдко, такъ какъ конторщикамъ и управляющимъ, занимавшимся иногда здѣсь, не приходилось почти выходить въ коридоръ, а прислуга приносила имъ чай или кофе черезъ залу. Аѳонѣ стало какъ-то жутко. Онъ печально подошелъ къ окну. Зимнее солнце уже заходило и освѣщало послѣдними лучами окна противоположнаго надворнаго выступа дома. Тамъ въ одномъ изъ двухъ оконъ, заставленныхъ дешевыми цвѣтами, находившихся какъ разъ противъ оконъ Аѳони, показалась голова старушки съ серебристыми волосами, съ очками, поднятыми на лобъ; старушка, раздвинувъ руками цвѣты, всматривалась въ окна отведенной для Аѳони комнаты; увидавъ мальчика, она ласково закивала ему головой и поманила его рукою къ себѣ. Онъ торопливо засовался въ комнатѣ, забывъ, гдѣ въ ней дверь, быстро вышелъ изъ нея, прошелъ по свѣтлой съ сплошнымъ рядомъ громадныхъ оконъ пустынной галлереѣ, устланной сѣрымъ ковромъ съ яркими красными коймами, и прямо вошелъ въ комнату старушки. Она старческой походкой, мелкими шажками пошла къ нему навстрѣчу, широко раскрывъ руки для объятій.

— Няня, няня, голубушка ты моя, какъ мнѣ тяжело, — заплакалъ по-дѣтски мальчикъ, прижимаясь къ ней.

— Христосъ съ тобой, родной ты мой, что ты, что ты, — шептала старуха, цѣлуя и крестя его.

Онъ уже не говорилъ, а только всхлипывалъ. Она усѣлась въ кресло, посадила его на скамеечку у своихъ ногъ и оставила его, уткнувшагося ей лицомъ въ колѣни, поплавать вволю. Она знала по опыту, что это помогаетъ, когда выплачется человѣкъ. Аѳоня плакалъ впервые послѣ смерти отца. Старушка тихо гладила курчавую головку мальчика, вздрагивавшаго всѣмъ тѣломъ отъ рыданій, и, устремивъ глаза на кіотъ, тихо шептала молитву, прося у Бога защиты сиротамъ, малымъ симъ. А солнце, блѣдное зимнее солнце уже заходило, пряталось куда-то за дома, и сѣрыя сумерки зимняго вечера вступали въ свои права…

III.

Жизнь на улицѣ, безъ всякаго присмотра, на полной свободѣ развиваетъ въ дѣтяхъ безграничное любопытство, стремленіе заглянуть въ каждый уголокъ, всюду сунуть свой носъ. Заглазѣться на окно богатаго магазина, вмѣшаться въ собравшуюся на улицѣ толпу съ желаніемъ все увидѣть и услышать, прицѣпиться къ проѣзжающей каретѣ и прокатиться хоть на запяткахъ, присѣсть съ разговорами къ отдыхающему гдѣ-нибудь у воротъ нищему, и къ ужинающимъ на баркахъ мужикамъ, и къ бабѣ, торгующей съѣстными припасами, все это въ нравахъ такихъ дѣтей. Аѳоня былъ такимъ ребенкомъ и притомъ ребенкомъ здоровымъ, живымъ и страстнымъ по характеру. Угрюмость, появлявшаяся на его лицѣ при встрѣчахъ съ дядею, не была постояннымъ выраженіемъ этого лица и глаза, смотрѣвшіе исподлобья на Николая Ивановича, обыкновенно смотрѣли открыто и прямо на Божій міръ. Горькая нужда развила въ мальчикѣ выносливость, безпечность человѣка, сознавшаго, что сколько ни думай, а лучше не будетъ, и потому махнувшаго на все рукой. Въ дядѣ мальчикъ видѣлъ большого барина, противъ этого барина его порядочно вооружилъ отецъ, къ этому барину приходилось приходитъ всегда съ просьбами, это дѣлало мальчика угрюмымъ или, вѣрнѣе, сконфуженнымъ въ присутствіи дяди. Тѣмъ не менѣе, этотъ мальчикъ, приходя домой, съ искреннихъ смѣхомъ разсказывалъ дома сестренкамъ, что дядя — «пѣтухъ индѣйскій, напыжится, сопитъ, а носъ и щеки все краснѣютъ и синия жилки на нихъ разводами идутъ». Попавъ, однако, окончательно въ домъ дяди, мальчуганъ не только струсилъ, но и упалъ на время духомъ, смущенный всѣмъ, и тишиной, царившей во всемъ домѣ, и пустынностью своей комнаты, и серьезностью слугъ, и холодною сдержанностью дяди и тетки, и своимъ собственнымъ неумѣньемъ ходить, вести себя, говорить «по-ихнему», какъ онъ выражался мысленно.

— И гдѣ это мать и сестры? — спрашивалъ онъ самъ себя. — И скоро ли они, черти проклятые, меня на свободу выпустятъ? А ужъ и жизнь здѣсь! Всѣ, какъ индюки, нахохлились и ходятъ, распустивъ крылья. Тоже, поди, самимъ не весело. Точно мыши кота погребаютъ.

По его лицу при этой мысли скользнула улыбка.

— И неужто всѣ-то господа такъ живутъ? Да его съ тоски помрешь! Право! Тоже если такъ-то меня взаперти долго держать будутъ, я и сбѣгу! Вотъ-то ахнули бы! Небось, забѣгали бы тогда!

И онъ представлялъ себѣ, какъ они забѣгали бы, какъ заволновались бы. Онъ, можетъ-быть, и сбѣжалъ бы, если бы не няня Мавра Артамовоина, если бы не учителя. Няня Мавра Артамоновна сдѣлалась его собесѣдницей въ свободные часы. Она постоянно твердила ему, что ему надо учиться, что онъ и такъ провелъ слишкомъ много лѣтъ безъ ученья, что неучемъ не сладко жить. Онъ искренно привязался къ старушкѣ и прислушивался къ ея совѣтамъ. Заинтересовали его и учителя, говорившіе ему о совершенно новыхъ для него вещахъ, особенно заинтересовалъ его одинъ изъ учителей, Зиновьевъ, занимавшійся съ нимъ русскимъ языкомъ и исторіей. Весельчакъ, шутникъ, острякъ, онъ сразу втянулъ мальчугана въ ученье, и Аѳоня угадалъ въ этомъ неуклюжемъ, мужиковатомъ гигантѣ съ косматой головой что-то родное и близкое себѣ по натурѣ, рѣшивъ мысленно, что «Зиновьевъ, вѣрно, тоже изъ бабочниковъ». Если что-нибудь и тяготило мальчика, такъ это неволя и неизвѣстность о судьбѣ матери и сестеръ. Но Николай Ивантичъ твердо держался разъ принятаго рѣшенія…

Николай Ивановичъ принадлежалъ къ числу людей, стяжавшихъ репутацію «умныхъ людей». Многіе не симпатизировали ему, многіе ему завидовали, многіе находили въ немъ недостатки, но всѣ, — и друзья, и враги, — давно согласились съ тѣмъ, что это умный человѣкъ. Можетъ-быть, это убѣжденіе сложилось, главнымъ образомъ, подъ вліяніемъ неразговорчивости Николая Ивановича. Въ то время какъ другіе успѣвали наболтать съ три короба разнаго вздора, онъ успѣвалъ припомнить какую-нибудь немногосложную сентенцію и заключалъ ею разговоръ. Эта сентенція я западала у всѣхъ въ памяти, какъ приговоръ оракула. Онъ вообще смотрѣлъ такъ важно и серьезно, говорилъ такъ внушительно и твердо, что иного мнѣнія о немъ и нельзя было составить. Въ своемъ умѣ былъ убѣжденъ и онъ самъ. Это обстоятельство пріучило его давать на всѣ вопросы прямые и безапелляціонные отпѣты и никогда не сомнѣваться въ правильности своихъ мнѣній, рѣшеній и приговоровъ. Онъ, вѣроятно, очень оскорбился бы, если бы ему сказали, что существуютъ цѣлыя области людскихъ отношеній и общественной дѣятельности, гдѣ онъ оказался бы такимъ же несостоятельнымъ, какъ послѣдній глупецъ. Этому не повѣряли бы, впрочемъ, и окружающіе, твердо вѣрившіе въ умъ Николая Ивановича, и не удивлявшіеся, что онъ съ одинаковою авторитетностью готовъ говорить и объ артиллеріи, и о богословіи. Вслѣдствіе этого было неудивительно, что Николай Ивановичъ ни на минуту не усомнился въ своихъ способностяхъ быть педагогомъ или, по крайней мѣрѣ, руководителемъ въ дѣлѣ воспитанія. Когда онъ и его родные разобрали дѣтей Василія Ивановича на воспитаніе, онъ замѣтилъ, что дѣтей прежде всего нужно окончательно вырвать изъ ихъ старой среды, что ихъ нужно заставить забыть все прошлое, что нужно внушить имъ полное довѣріе въ себѣ, что ихъ нужно поднять до себя. Программа была такъ проста и ясна, что всѣ согласились съ нею; для ея исполненія не требовалось никакихъ хлопотъ и заботъ. Матери дѣтей запретили посѣщать ихъ, имъ не напоминали о ней, по улицамъ бѣгать ихъ не пускали, ихъ учили, какъ учатъ дѣтей въ богатыхъ семьяхъ, и все сразу вошло въ свою колею; прибавилось только однимъ ребенкомъ въ домѣ Благово, стала не одинокой Настасья Ивановна, да началъ появляться за завтраками и обѣдами у Николая Ивановича высокій и стройный черноволосый мальчуганъ. — Ну, какъ идетъ твое ученье? — серьезно спрашивалъ за завтракомъ Николай Ивановичъ у Аѳони.

— Ничего-съ, учусь! — отвѣчалъ коротко Аѳоня.

— Не надо ли тебѣ чего-нибудь? — продолжалъ ляля заботиться о племянникѣ.

— Нѣтх-съ, — отвѣчалъ Аѳоня.

— Ты, пожалуйста, не стѣсняйся. Я не привыкъ, чтобы близкіе мнѣ люди въ чемъ-нибудь нуждались….

Завтракъ кончался, мальчикъ расшаркивался передъ дядей и теткой, и они пожимали ему руку, какъ равному, какъ взрослому.

— Мы должны его поднять до себя, пробудить въ немъ чувство человѣческаго достоинства, — пояснялъ Николай Ивановичъ.

— О, онъ скоро сдѣлается порядочнымъ человѣкомъ, у него много серьезности, — замѣчала Викторія Георгіевна, очень довольная, что «молодой человѣкъ», какъ она называла Аѳоню, не шумитъ.

Она чуть ли не съ колыбели страдала тикомъ и не выносила шуму.

Аѳоня былъ дѣйствительно серьезенъ и не шумѣлъ.

Онъ усердно учился и ни въ чемъ не нуждался. Гувернера при немъ не было, такъ какъ Николай Ивановичъ и Викторія Георгіевна не любили лишнихъ чужихъ людей въ домѣ. Это почти всегда соглядатаи, и каждый изъ нихъ можетъ внести въ домъ свои привычки, тогда какъ въ домѣ все сложилось уже разъ и навсегда по извѣстному шаблону, безъ измѣненій, безъ уклоненій въ сторону, сегодня, какъ вчера. Съ утра къ Аѳонѣ приходили одинъ за другимъ учителя; они объясняли ему, задавали ему уроки. Всѣ вечера посвящалъ онъ на приготовленіе этихъ уроковъ въ полномъ одиночествѣ, въ невозмутимой тишинѣ. Всѣ, и дядя, и Мавра Артамоновна, и учителя, говорили ему, что ему надо подгонять себя, надо наверстать потерянное время. Онъ это началъ понимать и самъ, — началъ понимать мучительно, болѣзненно, какъ понимаетъ бѣднякъ неприглядность своего рубища среди роскоши и блеска ближнихъ.

Какъ-то у дяди былъ обѣдъ. Собралась вся важничавшая и чванившаяся родня Мухрановыхъ-Бѣльскихъ. Были и дѣти, и подростки. Аѳоня впервые познакомился со всѣми этими людьми и цѣлый день только краснѣлъ и конфузился. Онъ былъ и неуклюжъ, и неловокъ, и неотесанъ среди своихъ щеголеватыхъ родственниковъ. Правда, они, какъ вполнѣ благовоспитанные люди, старались быть съ нимъ любезными и снисходительными. Но взрослые могли внушить подросткамъ, что они должны быть ласковы съ «бѣднымъ кузеномъ». Внушить же это такому маленькому тирану, какъ Зоя, не было никакой возможности. Увидавъ Аѳоню, она сразу точно вцѣпилась въ него.

— А у насъ въ воскресенье будетъ дѣтскій балъ! — разсказывала она. — Мы танцовать будемъ. А ты умѣешь танцовать?

— Нѣтъ, я не танцую, — отвѣтилъ Аѳоня и сконфузился.

— Тебя и не пригласятъ, — тономъ взрослой пояснила она: — потому что ты еще держать себя въ порядочномъ обществѣ не умѣешь! Твои сестры тоже не умѣютъ!

Дѣвочка посмотрѣла на него какъ-то нерѣшительно, точно боясь, что онъ опять обозлится и прибьетъ ее. Но онъ, несмотря на свой изящный костюмъ, смотрѣлъ такимъ жалкимъ среди своей блестящей родни, что она набралась храбрости. Она заговорила со своимъ старшимъ братомъ по-французски и потомъ обратилась къ Аѳонѣ:

— А ты и по-французски не знаешь!

Аѳоня тоскливо молчалъ. Старшій братъ Зои съ недовольнымъ выраженіемъ лица покачалъ ей головою. Но она не унималась.

— Бабушка говоритъ, что изъ тебя никакого прока не выйдетъ! Изъ такихъ никогда ничего не выходить.

Ея старшій братъ, Мишель, вспылилъ:

— Если ты не замолчишь, я скажу maman.

Она поджала губы и съ гримасой, кривляясь, проговорила:

— Это всѣ говорятъ про него.

— Я тебѣ говорю: молчи! — рѣзко сказалъ братъ.

Аѳоня былъ блѣденъ, какъ полотно. Братъ Зои обратился къ нему:

— Она нестерпима. Ее у насъ всѣ такъ и зовутъ: enfant terrible!

Аѳоня не зналъ, что это значитъ.

— Ей только бы раздразнить человѣка, больше ничего ей не надо. Подслушаетъ, что старшіе говорятъ, и потомъ, какъ попугай, повторяетъ. Избаловали ее. Натолковали ей, что она красавица, ну, вотъ она и ломается надъ всѣми…

Аѳоня взглянулъ на дѣвочку и впервые замѣтилъ, что она дѣйствительно не похожа на другихъ людей: темно-каріе глаза, черныя брови, темно-золотистые волосы, тонкій носъ, яркія губы и щеки, все это было прекрасно.

— Иногда она такъ обозлитъ, что не знаешь, что съ ней дѣлать, — продолжалъ Мишель.

Она стояла и слушала съ такимъ видомъ, какъ будто рѣчь шла не о ней. По ея губамъ блуждала какая-то насмѣшливая улыбка, а въ глазахъ былъ задоръ.

— Ей все равно, кого дразнить, кому досаждать, лишь бы злить, — продолжалъ братъ Зои. — Она вездѣ все вышпіонитъ, подсмотритъ и потомъ разскажетъ. У насъ большой охотничій песъ, я буду ходить съ нимъ на охоту, когда позволятъ, такъ что она съ нимъ выдѣлываетъ, просто невѣроятно. Когда-нибудь онъ непремѣнно заѣстъ ее, и подѣломъ!

Аѳоня слушалъ, смотря на дѣвочку, и выраженіе его лица становилось все мрачнѣе.

— Что же ее не бьютъ? — спросилъ онъ рѣзко.

Брать Зои хотѣлъ что-то сказать, но Аѳоня продолжалъ:

— Я бы избилъ, кости бы переломалъ, а ужъ она бы плясала по моей дудкѣ!

Онъ даже стиснулъ кулаки.

Зоя перевернулась на каблучкахъ и, смотря ему прямо въ лицо, вызывающе проговорила:

— А я не боюсь! Не смѣешь, здѣсь не смѣешь!

Онъ какъ-то безсознательно сдѣлалъ къ ней шагъ. Она крикнула:

— Мишель! онъ драться хочетъ!

Но Мишель не трогался съ мѣста. Его забавлялъ испугъ Зои. Онъ впервые видѣлъ се испуганной.

— Ишь, блудлива, какъ кошка, а труслива, какъ заяцъ, — сказалъ презрительно Аѳоня и отвернулся отъ Зои.

Встрѣчи съ дѣтьми изъ родныхъ и знакомыхъ дяди оставили въ душѣ Аѳони глубокій слѣдъ: ему все говорило, что онъ во всемъ отсталъ отъ своихъ ровесниковъ, что онъ долженъ догонять ихъ. Прежде это были одни слова, оеъ старался запомнить ихъ и только. Теперь у него явилось какое-то болѣзненное чувство, подсказывавшее ему ежечасно опасенія, что онъ не догонятъ своигь ровесниковъ, что нужно торопиться. Сначала его коробила холодность близкихъ людей: дядя и тетка не привыкли обращаться съ дѣтьми и, холодные, сухіе по натурѣ, не были не только расточительными на ласки, но и вовсе не были склонны ласкать мальчика; имъ ни разу даже и въ голову не пришло обнятъ или поцѣловать его, такъ какъ свою пріязнь къ нему они выражяли гораздо болѣе существеннымъ и нагляднымъ образомъ, дѣлая на него не малыя затраты. Къ тому же и онъ самъ скорѣе отталкивалъ, чѣмъ привлекалъ; выросшій въ омутѣ пьянства, чернаго труда, нищеты, онъ былъ непривыченъ къ ласкамъ вообще и не смѣлъ бы даже приласкаться къ дядѣ и теткѣ, все еще казавшимся ему «господами». Онъ не привыкъ къ сообщительности и въ своей семьѣ, а здѣсь онъ былъ и подавно совершенно замкнутымъ. Но покуда его окружалъ только холодъ, теперь онъ вдругъ увидалъ, что его окружаетъ если не враждебность, то полное презрѣніе. «Онъ еще не умѣетъ держать себя въ порядочномъ обществѣ»; «изъ него проку не выйдетъ»; «изъ такихъ никогда ничего не выходитъ», повторяла Зоя слова взрослыхъ. Такъ вотъ какъ смотрятъ на него! Подозрительность, свойство всѣхъ бѣдняковъ, раздула эти фразы до того, что Аѳонѣ казалось, что на него всѣ косятся, что его всѣ презираютъ, что о немъ судятъ и рядятъ ежедневно, въ каждомъ углу. Это чувство усиливалось тѣмъ болѣе, чѣмъ чаще ему повторяли одну и ту же фразу:

— Ты долженъ отвыкать отъ прежнихъ привычекъ!

А это ему приходилось повторятъ на каждомъ шагу. У него еще остались слова, манеры, движенія подвала, улицы. Этого боялись въ своемъ кругу многіе родные Аѳони, старавшіеся забыть и вытравитъ изъ памяти постороннихъ свои родственныя связи съ разными разночинцами. Внѣшнею чопорностью они старались замѣнить недостающую имъ внутреннюю порядочность. Казалось, они носили перчатки не по привычкѣ, усвоенной съ дѣтства, а чтобы скрытъ плебейскія руки. У нихъ господствовалъ французскій языкъ и, можетъ-быть, они сами сознавали, что по ихъ русскому жаргону въ нихъ узнали бы купцовъ и купчихъ. Аѳоня чувствовалъ, что въ этой средѣ на него надѣли какія-то колодки. Онъ не сразу понялъ, почему нельзя за обѣдомъ громко и продолжительно сморкаться, не зналъ, что это чуть не доводитъ до тошноты брезгливыхъ дядю и тетку. Онъ не сразу отвыкъ ковырять въ носу, плевать на полъ. Ему трудно было вычеркнуть изъ своего разговора цѣлую массу словъ, въ родѣ «нагдысь», «теперя», «сволочь», «лѣтось», «нонѣ», «стибрилъ», «прохвоста». Безъ этихъ словъ у него вдругъ будто исчезла способность разговаривать, выражать точно свои мысли. Еще труднѣе было ему понять, почему его разобщили съ семьей, съ сестренками, съ матерью. До этой поры онъ не зналъ, любилъ ли онъ сестеръ и мать. Теперь онъ чувствовалъ, что ему недостаетъ ихъ. Гдѣ онѣ? Почему онъ ихъ не видитъ? Какъ бы наговорился онъ съ ними! Но его оберегали отъ нихъ, чтобы сдѣлать изъ него иного человѣка, чтобы превратить его въ достойнаго члена семьи Мухрановыхъ-Бѣльскихъ. Даже Мавра Артамоновна, по просьбѣ Николая Ивановича, старалась избѣгать разговоровъ съ Аѳоней о его матери. Она только сказала ему, что его мать уѣхала. Про его сестеръ она сказала, что онѣ воспитываются одна у бабушки, другая у тетки.

— Могла бы мать-то придти проститься, — съ упрекомъ замѣтилъ Аѳоня. — Тоже сынъ я, а не чужой.

— Она, голубчикъ, такъ сразу собралась, — пояснила со вздохомъ старушка.

Ей было тяжело лгать: она знала, что мать Аѳони была въ Петербургѣ, что ее не приказано было пускать въ домъ Мухрановыхъ-Бѣльскихъ. Николай Ивановичъ желалъ спасти Аѳоню вполнѣ и потому рѣшился навсегда разобщить его съ этой «представительницей трущобъ», какъ онъ называлъ жену брата Василья. О сестрахъ Аѳоня зналъ болѣе, но то, что онъ зналъ о нихъ, было неутѣшительно.

Какъ-то разъ къ Николаю Ивановичу пріѣхала на обѣдъ его сестра и Аѳоня услыхалъ грустныя новости:

— Я просто терпѣніе потеряла съ Машей, — раздражительно говорила Настасья Ивановна. — Въ конецъ испорченный ребенокъ. Лжетъ на каждомъ шагу, обманываетъ во всемъ и еще недоставало одного: вчера сказали люди, что она крадетъ.

Николай Ивановичъ нахмурился и укоризненно покачалъ головой сестрѣ. Онъ держался того убѣжденія, что дѣти не должны даже и подозрѣвать возможности воровать. Сестра не обратила вниманія на его жестъ и обратилась къ Аѳонѣ.

— Она и у матери такою была?

Аѳоня вспыхнулъ и пробормоталъ:

— Я не знаю-съ!

Тетка пожала плечами.

— Вотъ ужъ истинно недалеко яблоко упадетъ отъ яблони! Батюшка былъ хорошъ, не лучше и дѣтки вышли…

Николай Ивановичъ поспѣшилъ перемѣнить разговоръ. Послѣ обѣда онъ замѣтилъ сестрѣ:

— Напрасно ты говорила при Аѳонѣ. Я стараюсь, чтобы онъ забылъ все прошлое, чтобы даже не зналъ о возможности подобныхъ продѣлокъ.

Сестра вспылила.

— Ну, батюшка, тоже, кажется, не лучше и онъ, чѣмъ она. Недаромъ исподлобья смотритъ. Не вѣрю я въ возможность сдѣлать что-нибудь изъ этихъ дѣтей.

— Но вѣдь Сашей довольны у Жени, — сказалъ Николай Ивановичъ.

Настасья Ивановна развела руками.

— Какъ тебѣ сказать. Довольны, очень довольны, черезчуръ довольны… Но… знаешь, что я тебѣ скажу? она хуже ихъ всѣхъ!

Николай Ивановичъ съ недоумѣніемъ взглянулъ на сестру.

— Да, не могу я повѣрить, чтобы въ такой трущобѣ, у такихъ отца и матери могъ вырасти такой ребенокъ: тиха, скромна, искательна, смотритъ всѣмъ въ глаза, услужлива, всѣ, наконецъ, не нахвалятся… Да развѣ это можно?.. Это, должно-быть, такая мошенница въ душѣ… такая негодяйка…

Николай Ивановичъ хотѣлъ остановить сестру. Но она горячо продолжала:

— Ты помяни мое слово: съ нею мы еще всѣ наплачемся! Я знаю этихъ тихонь! Ужъ, по мнѣ, лучше имѣть дѣло съ сорванцомъ Машкой…

Чрезъ нѣсколько дней послѣ этого разговора, Настасья Инановна опять пріѣхала къ Николаю Ивановичу въ страшно взволнованномъ состояніи духа и начала разсказывать ему о побѣгѣ Маши. Дѣвочка рано утромъ потихоньку отъ всѣхъ ушла изъ дому. За ней пустились на поиски, обратились въ участокъ, спрашивали дворниковъ, По-то догадался сходить на квартиру, гдѣ жилъ Василій Ивановичъ, и…

— Вообрази, къ матери сбѣжала! — закончила Настасья И ановна.

Въ эту минуту на порогѣ появился Аѳоня и, блѣдный, остановился въ дверяхъ. Онъ сразу угадалъ, кто сбѣжалъ, къ чьей матери сбѣжалъ. Разговоръ круто оборвался и всѣ молча сѣли за завтракъ. Когда онъ кончился, Аѳоня вернулся въ свою комнату, пришелъ учитель, но мальчикъ слушалъ разсѣянно и отвѣчалъ невпопадъ. Въ его головѣ роились вопросы: «Значитъ, мать не уѣзжала? Гдѣ же она? Отчего онъ не видится съ нею?» Вечеромъ, тотчасъ послѣ обѣда, онъ пришелъ къ Маврѣ Артамоновнѣ я спросилъ ее:

— Няня, наша мать не уѣзжала?

Старушка смутилась.

— Нѣтъ… она… — начала она.

Онъ перебилъ ее молящимъ тономъ:

— Голубушка, родная, скажите: она не уѣзжала? Вы знаете? Отчего мнѣ не позволяютъ ее видѣть? Гдѣ она?

Онъ присѣлъ у ногъ старушки, онъ заглядывалъ ей въ лицо.

— Ну да, ну да, она здѣсь, — бормотала старушка. — Ахъ, бѣдный мальчикъ, бѣдный. Ну, какъ я тебѣ разскажу… Дядя просилъ и сама я знаю… Малъ ты еще…

Она взяла въ руки его голову и поцѣловала его.

— Видишь ли, дядя хочетъ, чтобы ты не погибъ, какъ отецъ, — сбивчиво начала она. — Помнишь, твой папа-то пилъ какъ, ничего не дѣлалъ… Тоже жилъ въ подвалѣ, среди всякой грязи… Ну, вотъ изъ омута-то этого тебя дядя и хотѣлъ вытащить, человѣкомъ сдѣлать… Тамъ и люди дурные, и примѣры дурные — туда нельзя дѣтей пускать…

— Такъ мать все тамъ живетъ? — спросилъ Аѳоня.

— Нѣтъ, нѣтъ, Христосъ съ тобой, — заторопилась старушка. — Матери твоей наняли квартирку, ей даютъ на содержаніе, она не нуждается…

— Такъ развѣ она тоже такая дурная, что къ ней нельзя дѣтей пускать? — спросилъ Аѳоня.

Старушка всплеснула руками.

— Ахъ, ахъ, вотъ-то я надѣлала бѣды! Ты, Аѳоня, малъ, ты многаго не понимаешь!.. Ну, а я стара, я тоже не понимаю… то-есть понимаю, да обьяснить-то не могу… Я, Аѳоня, простой человѣкъ, темный…

Старушка совсѣмъ сбилась и чуть не плакала.

— Видишь ли, тебя нужно образованнымъ, воспитаннымь, ученымъ сдѣлать, ну, тебя и неудобно пускалъ къ простымъ людямъ, пока ты…

Аѳоня быстро перебилъ ее:

— Вы же, няня, говорите, что вы простой человѣкъ, а къ вамъ мнѣ позволяютъ ходить?

Она только подняла глаза къ кіоту, точно прося помощи у Бога.

— Погоди, я какъ-нибудь поговорю съ дядей, — тихо прошептала она.

— Поговорите? попросите? — воскликнулъ Аѳоня. — Родная, не забудьте! Побожитесь! Вотъ передъ образомъ побожитесь!

Онъ схватилъ старушку за руки, онъ указывалъ ей на образъ, онъ цѣловалъ ея морщинистыя щеки. Она обѣщалась, хотя у нея сжималось сердце отъ страху. Она еще никогда не просила ни о чемъ Николая Ивановича. На второй же день Аѳоня спросилъ ее:

— Ну, что?

— Не говорила еще, голубчикъ… Не видала я его, Николая Ивановича-то… то-есть видала… да все на народѣ…

— Да вы не забудьте… Вы вѣдь побожились…

— Знаю, знаю…

Черезъ день повторилось то же. Старушка собралась съ силами.

— У меня до тебя просьба, Николай Ивановичъ, — сказала она Мухранову-Бѣльскому, когда онъ зашелъ къ ней.

— Что, няня? — спросилъ онъ.

— Знаешь ли, голубчикъ, хорошо ли ты дѣлаешь, что Аѳоня не видится съ матерью? Надо бы дать возможность ему хоть изрѣдка видѣть ее.

Николай Ивановичъ изумился.

— Съ чего это вамъ пришло въ голову?

— Да какъ, же, все же она мать? Не хорошо тоже, когда дѣти забываютъ родителей. И самъ Богъ положилъ, чтобы мы почитали родителей. Вотъ и въ заповѣдяхъ говорится: «чти отца…»

— Да, няня, только родители родителямъ рознь. Иныхъ дѣти только до тѣхъ поръ и могутъ уважать, пока не видать, не знаютъ… Отъ такихъ родителей нужно удалять дѣтей…

Старушка хотѣла что-то возразитъ. Но Николай Ивановичъ продолжалъ: — Знаете ли вы, какъ живетъ жена Василья? У какого-то мастерового живетъ, у вдовца, вѣроятно, новый любовникъ… польстился на ея пенсію…

Мавра Артамоновна широко открыла глаза. Ее охватилъ ужасъ.

— Что же прикажете дѣлать? Показать Аѳонѣ эту грязь? Позволить этой женщинѣ ходить сюда? Нѣтъ, пусть лучше онъ думаетъ, что она умерла…

Старушка хотѣла что-то возразить, сказать, что Аѳоня знаетъ, что мать жива, и не посмѣла.

Николай Ивановичъ вздохнулъ, пожалъ ей руку и вышелъ.

Вечеромъ явился къ ней Аѳоня.

— Ну, что?

— Родной ты мой, голубчикъ, не вспоминай о мамѣ своей.. Тебѣ нельзя къ ней… Никакъ нельзя… Молись за нее, люби ее… Только…

Аѳоня смотрѣлъ исподлобья, мрачно, пристально на путавшуюся въ рѣчахъ старуху.

— Такъ вотъ она какая! — сквозь зубы проговорилъ онъ.

Старушка испугалась, что-то заговорила, но онъ уже не слушалъ ее, сѣлъ на скамью, уперся локтями въ колѣни, опустилъ на ладони руки и какъ бы застылъ въ этомъ положеніи. Ему было уже четырнадцать лѣтъ, а въ подвалѣ онъ чуть не съ колыбели зналъ всю грязь жизни. Онъ мысленно повторялъ теперь одно слово:

— Распутная!

IV.

Въ рѣдкой даже довольно сносной и любящей семьѣ матери и отцы, гувернеры и гувернантки знаютъ, что творится въ дѣтской душѣ, какія вліянія отражаются на ней, какія наклонности, страсти и представленія назрѣваютъ въ ней. Только тогда, когда ребенокъ уже очевидно для всѣхъ начинаетъ проявлять дурныя наклонности и пороки, всѣ съ удивленіемъ спрашиваютъ: «откуда это привилось къ нему? Гдѣ онъ этому научился? Кто его испортилъ?» Начинаются мѣропріятія для искорененія всего дурного, что, можетъ быть, уже вошло въ плоть и кровь, что сдѣлалось второй натурой — сердятся, горюютъ, теряютъ голову, но никакъ не зададутъ себѣ вопроса: «чего же мы смотрѣли раньше, гдѣ же мы были, когда все это дурное было еще въ зародышѣ?» Но если такое положеніе дѣлъ встрѣчается въ семьяхъ по отношенію къ роднымъ дѣтямъ, то еще хуже бываетъ тамъ, гдѣ взрослымъ приходится воспитывать чужихъ дѣтей, не связанныхъ съ ними естественною привязанностью. Въ подобныхъ случалъ дѣтское довѣріе, дѣтскую откровенность приходится завоевывать съ трудомъ, настойчивостью х упорствомъ, на которые не у всякаго хватить терпѣнья и умѣнія. Нечего было и ждать этого терпѣнья и этого умѣнья отъ людей, пріютившихъ дѣтей Василія Ивановича Мухранова-Бѣльскаго. Богатые родственники приняли въ свои дома бѣдныхъ сиротъ, обставили ихъ недурно въ матеріальномъ отношеніи и успокоились на этомъ, видя, что дѣти, мало-помалу, освоились со своимъ новымъ положеніемъ и вошли, такъ сказать, въ свою колею. Чего же было больше и желать?

Саша, жившая въ семьѣ своей двоюродной сестры, тихая, ласковая, кроткая по натурѣ, бѣлокуренькая дѣвочка, сдѣлалась любимицей всей семьи. Маша — этотъ буйный и непокорный человѣкъ въ началѣ — завладѣла своей теткой, Настасьей Ивановной, сообразивъ быстро, что изъ старухи можно веревки вить, если поддакивать ей во всемъ и все дѣлать по-своему, прибавляя къ каждому слову: «вы, бабушка, вѣдь такъ хотѣли». Менѣе всего освоился со своимъ положеніемъ Аѳоня, но имъ были вполнѣ довольны и дядя, и тетка: онъ учился прилежно, учился даже слишкомъ много, онъ былъ приличенъ и, главное, не нарушалъ ни малѣйшимъ проступкомъ порядка, заведеннаго въ домѣ. Онъ велъ себя въ немъ, какъ вѣжливый и совѣстливый гость, боящійся обезпокоить чѣмъ-нибудь хозяевъ. До его внутренней жизни никому не было дѣла, какъ и до внутренней жизни его сестеръ, благо эта внутренняя жизнь не прорывалась наружу. Вся родня считала его вялымъ, бирюкомъ, туповатымъ, хотя и усидчивымъ въ трудѣ малымъ, видя, что онъ неразговорчивъ, что онъ любитъ уединяться, что онъ какъ бы сторонится отъ всѣхъ. Никто даже и не подозрѣвалъ, что мальчикъ страдаетъ отъ развитія до крайности болѣзненнаго самолюбія, что онъ въ отношеніяхъ къ нему родни видитъ ея презрѣніе къ нему. Всѣ знали, что онъ очень усердно учится, и никто не предполагалъ, что онъ еще усерднѣе вглядывается въ жизнь, знакомится съ отношеніями своихъ родныхъ. Это знала, быть-можетъ, только одна Мавра Артамоновна, такъ какъ онъ приставалъ къ ней съ безконечными вопросами о прошломъ семьи. Отъ нея онъ узналъ, что ихъ дѣдъ былъ сосланъ, что его прокляла мать, что онъ женился во второй разъ на гувернанткѣ, что отъ этой жены и родились Настасья Ивановна и Василій Ивановичъ, которыхъ не хотѣла знать ихъ бабка. Почему? Гордая была женщина, сердилась на сына за его женитьбу на простой и за его участіе въ бунтѣ. Въ какомъ бунтѣ? Почему былъ этотъ бунтъ? Мавра Артамоновна не умѣла объяснить. Такъ дворяне взбунтовались. Всѣ? Нѣтъ, гдѣ же всѣмъ. А другіе не бунтовали? Чего же имъ бунтовать, жили, какъ у Христа за пазухой. Вотъ хоть бы покойная бабка Николая Ивановича. Птичьяго молока только недоставало. Откуда же это у нея все было? Какъ откуда? Тоже не одна тысяча душъ крестьянъ была. А у крестьянъ откуда деньги? Извѣстно, откуда: работаютъ, землю пашутъ, хлѣбъ сѣютъ. А бабка не работала? Ахъ, глупенькій ребенокъ! зачѣмъ же ей было работать, когда у нея все готовое было отъ крестьянъ. А если бы они не дали? Какъ они смѣли бы не дать? Тоже съ покойницей шутить было нельзя. Охъ, крутая женщина была, крутая! Прости, Господи, ей ея великія согрѣшенія! Старушка набожно крестилась. Аѳоня продолжалъ допрашивать. Какія такія великія прегрѣшенія? Мало ли можетъ нагрѣшить человѣкъ съ крутымъ характеромъ, если у него въ рукахъ власть! Она и сына-то потому не любила, что онъ не сдержанъ на языкъ былъ, укорялъ ее. За что укорялъ? Мавра Артаноновна уклонялась отъ прямыхъ отвѣтовъ, но изъ намековъ, изъ полусловъ Аѳоня узналъ, что родители и вообще старшіе не любятъ, когда дѣти знаютъ ихъ грѣхи и являются ихъ судьями. Какіе же грѣхи совершила прабабка? — этотъ вопросъ долго мучилъ Аѳоню. Мавра Артамонова не говорила, но, вздыхая, замѣчала, что Господь и убійцъ, и разбойниковъ милуетъ. Когда прабабка умерла — все наслѣдство она оставила Николаю Ивановичу, а Василья Ивановича лишила наслѣдства.

Чѣмъ болѣе недосказаннаго было въ разсказахъ старушки, тѣмъ болѣе работала фантазія мальчика. Прабабка, казалось ему, жила грабежомъ и убійствомъ. Онъ ошибался въ этомъ, факты были просты и будничны, но его фантазія придавала имъ какую-то романическую окраску и колоссальные размѣры. Василій Ивановичъ былъ лишенъ наслѣдства въ пользу Николая Ивановича — и мальчикъ думалъ: значитъ, это все наше было, значитъ, дядя ограбилъ своего брата. А какъ смотрить теперь? Кажется, человѣкъ неподкупной честности, непомѣрной гордости; на всѣхъ глядитъ сверху внизъ. Лицемѣръ! Это слово пробудило серьезныя мысли въ головѣ мальчика. Дядя лицемѣръ! А чѣмъ былъ, его отецъ? Ему вспоминались проповѣди отца. Сколько въ нихъ было бахвальства, лжи, лицемѣрія! Неужели же всѣ люди таковы? А Мавра Артамоновна? Что-жъ, развѣ она-то говорить дядѣ и теткѣ, что думаетъ? Развѣ она одобряетъ ихъ жизнь? Развѣ она не старается избѣжать разговоровъ о близкихъ ей лицахъ, чтобы не сказать правды? Да, а она лицемѣрить, бѣдная, поневолѣ.

Одиночество въ дѣтствѣ всегда способствуетъ развитію склонности къ мечтательности, къ вдумчивости, къ размышленіямъ въ ущербъ физическому развитію. Не направляемая никѣмъ мечтательность непремѣнно дѣлается односторонней: умъ, пораженный какимъ-нибудь выводомъ, какимъ-нибудь опредѣленіемъ, подводитъ подъ этотъ выводъ, подъ это опредѣленіе все. Такъ случилось съ Аѳоней. По цѣлымъ часамъ, ходя изъ угла въ уголъ по своей комнатѣ или лежа на постели съ глазами, устремленными въ одну точку, онъ раздумывалъ объ окружающихъ его людяхъ и приходилъ къ одному выводу: люди — лицемѣры; выше лицемѣрія ничего въ нихъ нѣтъ: они лгутъ на каждомъ шагу передъ ближними, передъ Богомъ, передъ собою. Всѣ другіе пороки присущи не каждому человѣку, а лицемѣріе всѣмъ. Вотъ отецъ пилъ, а мать не пила, отецъ кралъ и лѣнтяйничалъ, мать не крала и работала. Но они лгали и лицемѣрили и другъ передъ другомъ, и передъ другими. Онъ перебиралъ всѣхъ родныхъ, всѣхъ героевъ прочитанныхъ имъ уже книгъ и находилъ вездѣ одно и то же. А онъ самъ? О, Господи, сколько лжи и лицемѣрія было въ его поведеніи! И какъ возмущало это его, когда его натура, страстная, порывистая, требовала правды и правды. Огнь вспоминалъ недавнее прошлое, когда онъ билъ обидчиковъ, когда онъ грубилъ матери, когда онъ зуб-за-зубъ грызся съ пьянымъ отцомъ. Онъ тогда былъ лучше, потому что былъ искреннѣе и правдивѣе. Что-жъ, не начать ли и теперь высказывать все прямо? Попробуй высказать — его вышвырнуть на мостовую. Нѣтъ, надо покориться, молчать, лгать, лицемѣрить. Онъ зналъ только одно Существо, Которое не лгало и не лицемѣрило, Которое прямо обличало фарисеевъ. Но это Существо было — Сынъ Божій, Христосъ…

Дойдя до этой мысли какъ-то вечеромъ, онъ бросилъ взглядъ на образъ Спасителя въ терновомъ вѣнцѣ, висѣвшій въ углу. «И Его оплевали, били, продали, распяли на крестѣ», — промелькнуло въ его головѣ. Его глаза наполнились слезами, грудь стала подниматься высоко, въ воображеніи проходили яркія картины страданій Искупителя. Въ невольномъ порывѣ онъ вскочилъ въ одной рубашонкѣ, босой съ постели, припалъ пылающимъ лбомъ къ полу. Онъ твердилъ не знакомыя молитвы, а просто повторялъ: «прости меня, спаси, Господи, научи!» Душившія его слезы лились теперь потокомъ и ему становилось все легче, легче. Его всего охватило чувство необъяснимаго блаженства, точно онъ нашелъ любимое и любящее существо. Онъ вскочилъ съ пола, поднялся на стулъ, снялъ образъ со стѣны и прильнулъ къ нему губами. «Голубчикъ, родной, Боженька мой», — шепталъ онъ безсознательно, покрывая поцѣлуями образъ, прижимая его къ груди, орошая его слезами. Вся нѣжность, не находившая исхода, вылилась теперь въ бурномъ порывѣ. Онъ снова повѣсилъ образъ въ уголъ, сошелъ со стула, легъ на постель и, улыбаясь, заснулъ впервые такимъ сладкимъ сномъ, какимъ засыпаютъ юноши, впервые услышавшіе и сказавшіе «люблю»…

Ложь и лицемѣріе людей съ этого дня хотя и тревожили юношу, хотя и бросались ему въ глаза, но не приводили его въ отчаяніе, онъ зналъ Существо, Которое не лгало и не лицемѣрило. Онъ самъ могъ не лгать и не лицемѣрить съ этимъ Существомъ, исповѣдуясь передъ Нимъ ежедневно въ своемъ уголкѣ. Сознаніе же окружающихъ лжи и лицемѣрія только росло. На это мальчикъ наталкивался на каждомъ шагу.

Аѳоню посѣщали иногда сестры. Родственники, пріѣзжая въ Николаю Ивановичу, привозили съ собой и дѣвочекъ, такъ какъ ихъ уже не стыдно было брать съ собой въ гости. Изъ уличныхъ дѣвчонокъ онѣ преобразились въ хорошенькихъ барышень, умѣвшихъ дѣлать граціозные реверансы, умѣвшихъ скромно потуплять глазки, умѣвшихъ сносно отвѣчать по-французски на обыденные вопросы взрослыхъ. Внѣшность была уже сглажена, вылощена, отполирована; до внутренней ихъ жизни никому не было дѣла. Дѣвочки всегда были рады встрѣчѣ съ Аѳоней. Онѣ тотчасъ же улучали свободную минуту и тайкомъ ускользали въ комнату брата. Здѣсь всѣ трое отводили душу, пускаясь въ откровенности. Болтая, они чувствовали себя въ своей сферѣ, надъ ними словно вѣяло дуновеніе родного подвала, гдѣ жилось плохо, но говорилось свободно, гдѣ приходилось нерѣдко голодать, но никогда не приходилось слышать: «этого нельзя», «это неприлично», «отъ этого нужно отвыкать». Они какъ бы забывали на минуту свой новый языкъ и опять говорили языкомъ подвала и улицы; имъ это, казалось, доставляло особенное наслажденіе, точно они получили возможность, снявъ корсеты, вздохнуть полною грудью.

Маша — бойкая и плутоватая говорунья, напоминавшая своимъ смуглымъ личикомъ лицо брата, — сообщала болѣе всего тайнъ и новостей.

— Тебя, Аѳоня, бабушка все волчонкомъ зоветъ, — тараторила она, называя бабушкой Настасью Ивановну, такъ какъ ту всѣ дѣти звали бабушкой. — Она тебя очень, очень не любить, говоритъ, что ты себя еще покажешь!

— А кого она любитъ, старая дура! — говорилъ Аѳоня.

— Нѣтъ, ты не говори! Меня она любитъ! Къ ней только подладиться надо, очки ей втереть, а то ничего. Вотъ тетя Женя, та никого не любить, кромѣ своего рыжаго.

— Какого рыжаго!

— А того, что живетъ у нихъ въ гувернерахъ. Прежде онъ училъ Мишу, потомъ Миша поступилъ въ Правовѣдѣніе, а рыжій все же остался у нихъ. Она живетъ съ нимъ. Зойка отъ него. Въ кого бы такъ-то ей быть рыжей. Это всѣ знаютъ. Генералъ теперь, положимъ, сѣдъ и въ черную краску красится, но и прежде онъ рыжимъ не былъ. Она отъ гувернера. Это вѣрно! Не даромъ генералъ Женьку поѣдомъ ѣстъ. Все бросить ее грозится. Мнѣ наша горничная Наташа говорила. Сперва не хотѣла говорить, а потомъ разсказала. Наташа говоритъ: «господа всѣ такъ живутъ, жена съ гувернеромъ, мужъ съ балетчицей. Это всегда такъ».

— Такъ они тоже распутные! — сказалъ Аѳоня.

Маша вздохнула, какъ вздыхаютъ взрослые.

— Да, сами распутные, а вотъ что говорятъ про маму нашу, что ее на порогъ нельзя пустить.

— Ты слышала? — горячо воскликнулъ Аѳоня, схвативъ се за руку.

— А то какъ же! У бабушки все, все можно узнать. У тети Жени все шопотомъ, а бабушка все вслухъ. На-дняхъ еще разсказывала про маму, что у нея любовникъ. «Въ вертепѣ, говоритъ, живетъ».

— Зачѣмъ ты говоришь про маму! — вступилась Саша.

— А что-жъ, если всѣ говорятъ? — огрызнулась Маша.

— Кто же: всѣ. Я не слыхала.

— Сеня ты, рохля, потому ничего и не слышишь! Ты бы хоть у своего Мишки спросила. Тоже друзья — водой не разольешь.

Аѳоня опустилъ голову на руки и задумался. Маша, продолжала тараторить:

— Только это что-жъ, если всѣ такъ живутъ? Вотъ я слышала, какъ Наташа лакею Ивану говорила про Захара Ивановича… Ты знаешь Захара Ивановича? Купецъ такой къ намъ ходитъ, толстое, толстое пузо!.. Вотъ Наташа и говорить Ивану: «Тоже былъ барынинымъ полюбовникомъ…»

— Лицемѣрки подлыя! — пробормотать Аѳоня.

— Наташа говорить, что иначе и жить нельзя: «Вы, говорить, вотъ подрастете, сами узнаете… Честные-то кулаками слезы утираютъ…»

— Ну, вретъ она, сволочь! Можно и по правдѣ жить, не лгать, не лицемѣрить, — отвѣтилъ горячо Аѳоня.

Саша снова вмѣшалась въ разговоръ.

— Вотъ у насъ Зоя никогда не лжетъ, — сказала она.

— Зоя? — спросилъ Аѳоня.

— Да. Ужъ что бы тамъ ни было, а правду въ глаза всѣмъ рѣжетъ.

Маша вспылила:

— Набаловали у насъ Зойку, потому она всѣхъ и терзаетъ!.. Правду говоритъ! Знаемъ мы эту правду! Оборвалъ бы кто-нибудь, тогда хвостъ и поджала бы…

Саша вздохнула.

— А ты-то развѣ не всѣхъ бранишь?

— Я, я! — воскликнула съ азартомъ Маша. — Да я бы ихъ всѣхъ на ложкѣ яду утопила, подлыхъ! Мнѣ каково было жить, когда меня всѣ шпыняли. Не такъ сѣла, не такъ встала! Ни вздохни, ни охни! Коли бы не мой языкъ, меня и сейчасъ поѣдомъ бы ѣли. Клепать на меня вздумали, что я ворую. Да я лучше сдохла бы, а такого грѣха на душу не взяла бы. Выжить хотѣли людишки. Только и легче стало, какъ начала бабушкѣ ручки цѣловать да ябедничать. Мы съ Наташей этимъ только и держимся. Безъ этого насъ старая челядь поѣдомъ съѣла бы. У бабушки тоже цѣлый домъ ключницъ, да монахинь, да приживалокъ. Все аспиды. Такъ какъ же намъ съ Наташей не ругать ихъ? Мы слезьми иной разъ обливаемся. Проберется это Наташа вечеромъ ко мнѣ, приляжетъ на постель и начнетъ плакать да жаловаться на судьбу. Вотъ что! А Зойка не съ горя ругаетъ всѣхъ, а чтобы только нравъ свой выказать да каждаго встравить.

Она, вся раскраснѣвшаяся, обратилась къ брату.

— Мнѣ сказала тоже: «ты нищая, тебя никто замужъ не возьметъ!» Я ей покажу, сама будетъ нищей! Мы наслѣдники!

Аѳоня разсѣянно спросилъ:

— Какіе наслѣдники?

— А такіе! Дядя Коля умретъ — все наше. Мы по мужской линіи! Наташа все это знаетъ, сказывала, а мнѣ еще бабушка оставятъ, непремѣнно оставитъ. Что у нея каменьевъ, серебрища, — страсть.

— Чортъ съ ними! — сказалъ Аѳоня.

— Ишь ты какой! Сласть тоже эта бѣдность-то самая! Мало мы настрадались?..

Отъ манеръ, отъ жаргона, отъ взглядовъ Маши вѣяло теперь подваломъ. Она всегда была рада развернуться въ этомъ смыслѣ. Аѳоня въ эти минуты свиданій съ сестрами тоже становился грубѣе, тоже выражалъ недовольство людьми. Только Саша не жаловалась ни на кого. Ее всѣ любили. Это было хрупкое, нѣжное, слабенькое существо. Если бы ее и вздумали обижать, она не стала бы жаловаться, а только тихонько заплакала бы надрывающими сердце безпомощными слезами. Отъ такихъ слезъ обидчикамъ становится стыдно за себя. Но ее не обижали. Она принадлежала къ разряду тѣхъ созданій, на которыхъ ни у кого не поднимется рука.

По уходѣ сестеръ Аѳоня впадалъ въ раздумье. Онъ начиналъ ясно сознавать, какой омутъ грязи, пороковъ, лжи и лицемѣрія окружаетъ его. Снаружи здѣсь все чисто, прилично, порядочно.. Но стоитъ заглянуть поглубже въ эту жизнь и тотчасъ же увидишь, какъ она грязна. Все чаще и чаще сталъ онъ задумываться о матери. Неужели она хуже этихъ людей? За что именно ее бранятъ эти люди? За то только, что она бѣдна, а они богаты? Чужой въ этой семьѣ, онъ уносился мыслью въ недавнее прошлое. Оно было горько, тяжело, во среди горя и мрака, какъ свѣтлые лучи, проскальзывали воспоминанія о рѣдкихъ, но теплыхъ ласкахъ матери, вспоминалось, какъ она работала, безъ устали, безъ отдыха. Чѣмъ дальше было это прошлое, тѣмъ свѣтлѣе становился образъ матери. Въ сущности, она стала ласкать дѣтей, плакать надъ дѣтьми только въ послѣднее время жизни съ ними. Теперь казалось, что она всегда была такой ласковой, нѣжной, печальной. Какъ она живетъ? Быть-можетъ, терпитъ нужду, голодаетъ, попрежнему изнываетъ въ непосильной работѣ? Хоть бы взглянуть на нее! Но какъ же идти къ ней? Его выгонятъ отъ дяди! И чѣмъ онъ ей поможетъ? Ну, не можетъ помочь, такъ хоть взглянулъ бы. Эти вопросы и сомнѣнія все болѣе и болѣе начинали томить его и мучить. Онъ попрежнему велъ замкнутую жизнь; онъ такъ, повидимому, освоился съ нею, что, кажется, и не думалъ объ иномъ образѣ жизни. Онъ не мало удивился даже, когда однажды вмѣстѣ съ его сестрами къ нему въ комнату заглянула Зоя и воскликнула:

— Ахъ, какая у тебя пустая комната!

Аѳоня разсмѣялся.

— Какъ пустая? Развѣ мало мебели?

— Ни портьеръ, ни занавѣсокъ, ни картинъ! — воскликнула Зоя, оглядывая стѣны. — И на столѣ ничего: чернильница, подсвѣчники и ничего. У Мишеля вотъ кабинетъ весь малахитовыми вещами убранъ. И какія картины… У тебя есть картины?

— Ты видишь, что нѣтъ.

— А въ столѣ? Есть?

Она лукаво подмигнула ему глазами.

— Нѣтъ.

— А у Мишеля есть. Онъ мнѣ тихонько двѣ показалъ, а я потомъ всѣ пересмотрѣла безъ него, онъ ключи забылъ въ столѣ. Я ужъ знаю, какія тамъ картинки!

Она наклонилась къ уху Аѳони и проговорила:

— Все голыя!

Черезъ минуту она перешла къ другой темѣ, взглянувъ случайно на полъ.

— А ты все ходишь изъ угла въ уголъ?

— Ты почему знаешь?

— А вотъ дорожка протоптана.

Она засмѣялась.

— Это Мишель, когда ни папа, ни мама не даютъ ему денегъ, также ходитъ изъ угла въ уголъ и пощипываетъ верхнюю губу, думаетъ, что усики щиплетъ. Я знаю, это вездѣ, когда кто сердится или скучаетъ, ходитъ такъ. Я тоже: разсержусь и хожу молча, надуюсь и хожу.

И вдругъ она перемѣнила тонъ.

— А я взяла бы и ушла, если бы меня сюда посадили! — задорно сказала она.

— Куда ушла бы?

— Все равно, куда! На улицу, въ гости! Ушла бы!

Она заложила за спину руки и насмѣшливо, знакомымъ Аѳонѣ тономъ, прибавила:

— А ты не смѣешь!

— Не хочу.

— Нѣтъ, не смѣешь! А я смѣю! Захочу и смѣю!

Она топнула ногой. Она была очень мила въ эту минуту. Аѳонѣ захотѣлось ее подразнить. Онъ взялъ ее за руки и сказалъ:

— А я не пущу.

— Захочу, такъ уйду. А только я не хочу, — отвѣтила она

Съ этого дня Аѳоня началъ нерѣдко задумываться о томъ, что его комната пуста, что онъ скучаетъ въ ней. Предательскія бѣловатыя пятна въ углахъ теперь бросались ему въ глаза и напоминали, что онъ шагаетъ изъ угла въ уголъ отъ скуки, шагаетъ ежедневно въ теченіе всего времени пребыванія здѣсь, когда кончаетъ занятія. И не смѣетъ уйти! Да, не только уйти не смѣетъ, но не смѣетъ посѣтить мать! Зоя давно бы «посмѣла». Она не кривитъ душой, не поступаетъ по волѣ другихъ. Онъ думалъ теперь о себѣ, поминутно переходя къ Зоѣ. Она была единственнымъ человѣкомъ въ семьѣ, отличавшимся прямотою характера, не зараженною именно тѣмъ порокомъ, которымъ, по мнѣнію Аѳони, страдали всѣ люди. Да, она ушла бы. То, что давно уже безсознательно томило его, теперь стало вполнѣ яснымъ, опредѣленнымъ. Зоя невольно подсказала ему, чего онъ жаждетъ. И его потянуло куда-то водъ изъ этой комнаты, изъ этого дома. Куда? Онъ еще не могъ опредѣлить этого вполнѣ точно. Къ матери, къ людямъ, на улицу…

Въ одинъ прекрасный день за обѣдомъ онъ мелькомъ, съ затаеннымъ страхомъ, замѣтилъ дядѣ, что онъ немного пройдется, такъ какъ у него болитъ голова.

— Ты можешь велѣть заложить лошадь и проѣхаться, — сказахъ дядя.

— О, зачѣмъ же… Я пѣшкомъ… для моціону…

— Ступай!

Ему ужъ довѣряли, за него не боялись…

Тотчасъ же послѣ обѣда онъ вышелъ изъ дому. Ему показалось, что послѣ долгаго-долгаго времени онъ впервые попалъ на улицу, увидалъ людей — тѣхъ людей, которые ходятъ пѣшкомъ, толкаются на ходу, куда-то торопятся, несутъ въ рукахъ ноши. Во все время пребыванія у дяди, онъ или катался въ экипажѣ съ дядей и теткой, или выходилъ въ сопровожденіи слуги. Теперь онъ былъ одинъ, безъ надзора, безъ соглядатаевъ. Онъ могъ нагнуться, сдѣлать снѣжокъ, бросить имъ въ перваго попавшагося мальчишку; онъ могъ погнаться за какой-нибудь каретой и повиснуть на запяткахъ; онъ могъ зайти куда ему вздумается. Никто не остановитъ, никто не прочтетъ наставленія, никто не запретитъ! Онъ не шелъ, а почти бѣжалъ, улыбаясь всѣмъ лицомъ, глядя на все широко открытыми, веселыми глазами, любуясь всѣмъ и всѣми, какъ узникъ, бѣжавшій изъ тюрьмы. О, какъ хорошъ Божій міръ для того, кто свободамъ!..

Онъ шелъ долго. Для него, повидимому, не существовало теперь ни времени, ни разстояній. Ни на минуту не останавливаясь, не переводя духа, онъ добрался до Ямской, сталъ сворачивать изъ переулка въ переулокъ, достигъ дома съ вывѣскою «Столярная и гробовая мастерская Петра Москвитина» и, чуть не задыхаясь отъ волненія, прижавъ рукою сердцѣ, точно оно готово было выскочить изъ груди, вошелъ въ ворота…

V.

Возбужденный до послѣдней степени, то улыбавшійся, то отирающій навертывавшіяся помимо воли на глаза слезы, Аѳоня ходилъ изъ угла въ уголъ по своей комнатѣ, слабо освѣщенной одною свѣчой. Онъ видѣть мать. Она жила не у какого-то посторонняго вдовца, не у любовника, не въ трущобѣ. Она жила просто у овдовѣвшаго мужа своей сестры, у Петра Васильевича Москвитина. Въ головѣ юноши проходили картины его встрѣчи съ матерью. Ей чуть не сдѣлалось дурно, когда онъ вошелъ. Испугъ и радость охватили ее. Глаза, руки цѣловала она у него. Она и плакала, и смѣялась. Какъ она постарѣла, какъ измѣнилась! Самъ не замѣчая того, онъ бормоталъ вслухъ: «Не велѣно говорить никому, что былъ у нея. Боится, что выгонять. Что-жь, отъ нихъ всего можно ждать! Ну, и не надо! Тоже стану я имъ правду говорить, дуракамъ». Онъ разсмѣялся при мысли о томъ, что онъ проведенъ этихъ «дураковъ». Онъ вдругъ почувствовалъ, что онъ ихъ не уважаетъ, не боятся. Въ эту минуту вошелъ къ нему въ комнату лакей сказать, что чай поданъ. Аѳоня чуть не сказалъ: «ну ихъ къ черту и съ чаемъ!» во воздержался и отвѣтилъ:

— Иду!

Онъ быстро отеръ лицо платкомъ и вошелъ въ столовую. Когда онъ вошелъ въ нее, дядя и тетка сидѣли уже на своихъ обычныхъ мѣстахъ и бесѣдовали съ какими-то двумя стариками-посѣтителями. На юношу никто не обратилъ особеннаго ввиванія. Онъ расшаркался и сѣлъ на свое мѣсто. Разговоръ присутствующихъ не прерывался. Только спустя нѣсколько минуть, Викторія Георгіевна спросила Аѳоню:

— Что твоя готова?

Онъ очнулся, смѣшался, отвѣтилъ, недоумѣвая:

— Моя голова?

Потомъ вспомнилъ, что онъ говорилъ за обѣдомъ о головной боли, и поспѣшилъ поправиться:

— О, боль совсѣмъ прошла! Теперь совсѣмъ не болитъ!

Дядя повернулся къ нему лицомъ.

— Куда прошелся? — спросилъ онъ.

«Такъ я тебѣ и скажу», — мелькнуло въ головѣ мальчика, и онъ отвѣтилъ:

— По набережной Невы гулялъ.

— Отлично сдѣлалъ, тамъ воздухъ чище.

Старикъ обернулся къ гостямъ.

— Да, моціонъ великое, дѣло для людей, ведущихъ сидячую жизнь. Я, къ сожалѣнію, такъ занятъ, что никакъ не могу принудить себя гулять въ опредѣленные часы.

— А это необходимо, — замѣнить одинъ изъ гостей, — я гимнастикой и фехтованьемъ даже сталъ заниматься въ послѣднее время, — вставилъ другой старикъ. — Докторъ предписалъ…

Разговоръ перешелъ на тему о пользѣ физическихъ упражненій. Говорилось серьезно, глубокомысленно, методично. Эти старики говорили такъ даже о выѣденномъ яйцѣ, точно рѣшали міровые вопросы. Аѳонѣ вдругъ стало все представляться въ смѣшномъ видѣ: и они сами, и ихъ физіономіи, и ихъ разговоръ Опятъ какъ въ былые годы, онъ сравнивалъ дядю съ индѣйскимъ пѣтухомъ, распустившимъ перья…

Черезъ нѣсколько дней онъ свидѣлся съ сестрой Машей глазъ-на-глазъ у себя въ комнатѣ Онъ тотчасъ же ей сказалъ:

— Все они врали про мать. Она живетъ у дяди Петра Васильевича.

— Ты былъ у нея? — быстро воскликнула Маша, схвативъ его порывисто за руку.

Аѳоня сдержался и отвѣтилъ: — Нѣтъ… нѣтъ… узналъ такъ

Она пытливо заглянула ему въ глаза.

— Врешь! врешь!

Ему стало жаль сестру, совѣстно обманывать ее. Да и не ему было обмануть ее.

— Былъ, — отмѣтилъ онъ и тотчасъ же. добавилъ: — Мать просила никому не говорить, Христомъ Богомъ молила. Боится, что узнаютъ о нашихъ свиданіяхъ и выгонятъ насъ, либо ее оставятъ совсѣмъ безъ помощи. Отъ нихъ всего жди. А она ужъ старуха, худенькая, слабенькая…

Маша уже, повидимому, не слушала. Она сидѣла на постели Аѳони, закрывъ лицо рукани, и плакала. Аѳоня сталъ утѣшать ее, уговаривать не порываться къ матери, не портить дѣла.

— Ахъ! что ты мнѣ говоришь! — вдругъ рѣзко отвѣтила она. — Сама я знаю!

Она вдругъ вскочила и заходила по комнатѣ, конвульсивно сжимая кулаки.,

— Ахъ, подлые, подлые! — ругалась она площаднымъ тономъ, площаднымъ языкомъ. — Такъ бы своими руками и избила ихъ всѣхъ!

Потомъ, вдругъ перемѣняя тонъ, она стала быстро разспрашивать:

— Ну, а какъ тамъ? Дядя все гробы дѣлаетъ? Грунюшка ужъ выросла, совсѣмъ большая, поди? Николашка-то узналъ тебя? Поди, бабочникомъ сталъ или учится тоже? А что работы много у дяди? Много нынче людей мретъ? Мать-то какъ, комнатка у нея? Хозяйничаетъ вмѣсто тетки?

И, вдругъ заплакавъ снова, всхлипывая, она воскликнула:

— Хоть бы однимъ глазкомъ въ щелочку взглянуть…

И, чего-то испугавшись, она торопливо обратилась къ брату:

— А Сашѣ ты ни слова, ни гу-гу! Она разнѣжничается, и Зойкѣ, и Мишкѣ, всѣмъ все выболтаетъ. У нея душа на концѣ языка. Нѣтъ, изъ меня ужъ жилы тяни, — не скажу, чего имъ, дуракамъ, знать не слѣдуетъ. Ихъ надо за носъ водить, тогда они и будутъ по твоей дудкѣ плясать. Весь вѣкъ прожили, а ума не нажили. Дальше своего носа не видятъ.

И опять она разразилась потокомъ брани, насмѣшекъ, издѣвательствъ противъ дяди, тетки, двоюродныхъ сестеръ, противъ всей этой богатой родни… Она точно тѣшила себя, заглушала свое горе этой бранью.

Нѣсколько успокоившись отъ своихъ бурныхъ порывовъ, Маша притихла. Ея тонкія черныя брови сдвинулись, глаза приняли сосредоточенное выраженіе; она закусила нижнюю губу и, молча, въ глубокомъ раздумья, ходила теперь по комнатѣ. Казалось, въ ея душѣ происходила какая-то борьба. Наконецъ, она пробормотала:

— Вѣрить-то боишься…

— Ты о чемъ? — спросилъ Аѳоня.

Она посмотрѣла на него съ какимъ-то недоумѣніемъ, повидимому, не сознавая, что она проговорила вслухъ фразу, вызвавшую его вопросъ.

— Ты сказала, что вѣрить боишься. Кому?

— А, да, — разсѣянно сказала Маша. — Я это о Наташѣ. Очень, очень она меня любитъ…

Она нетерпѣливо пожала плечами, точно сордясь на себя за свои сомнѣнія.

— Да нѣтъ. Развѣ она можетъ обмануть, выдать!..

И уже совсѣмъ злобно прибавила:

— Чортъ знаетъ что, никому не вѣришь! Человѣкъ къ тебѣ всей душой, а ты думаешь, что надуетъ! Нѣтъ, она не выдастъ, хоть зарѣжь ее…

— Да съ чего ты про Наташу завела рѣчь?

Маша остановилась, вся раскраснѣвшаяся, вся взволнованная.

— Такъ ты думаешь, что я утерплю, чтобъ не повидать мать, дядю, всѣхъ ихъ?.. Не повидать, когда ты все это разсказалъ, какъ они тамъ и живутъ, и работаютъ, и все… Да я вотъ теперь, я не знаю что бы дала, чтобы сейчасъ, сейчасъ туда…

Она была такъ встревожена, такъ увлечена мыслью о свиданіи съ матерью, о возможности взглянуть на знакомую ей жизнь, что Аѳоня даже не сталъ ее отговаривать. Онъ только замѣтилъ ей, чтобы она была осторожнѣе, чтобы она упросила Наташу не проболтаться, такъ какъ посѣтить мазь можно было только съ помощью Наташи: одна Маша не могла уйти изъ дому, съ Аѳоней гулять ее не отпустили бы тоже…

Не прошло и недѣли, какъ Маша съ сверкающими глазами урывкомъ, тайкомъ сообщила:

— Была!

Онъ понялъ, гдѣ она была, что она перечувствовала, какъ была счастлива.

Потомъ мать сообщила ему, что Маша, какъ сумасшедшая, обѣгала всю мастерскую дяди, по двору съ двоюроднымъ братишкой пробѣжалась, посмотрѣла, какъ въ бабки мальчишки играютъ, потребовала, чтобы ее угостили кофеемъ съ «вѣсовымъ» хлѣбомъ, чтобы непремѣнно всѣ усѣлись за столъ, и родные, и Наташа. Старушка даже испугалась, гладя, какъ ея дочь и плачетъ, и смѣется, и теребитъ своего двоюроднаго братишку, точно сумасшедшая. Аѳоня понималъ все это; онъ хотя не продѣлалъ всѣхъ этихъ сумасшедшихъ выходокъ, но онъ чувствовалъ то же, что и сестра. Тутъ, въ этомъ подвальномъ этажѣ, все напоминало ему прошлое; какія-нибудь лежащія на дворѣ бабки, запахъ кофе съ цикоріемъ и горячаго «вѣсового» хлѣба, бѣлые половики на вымытыхъ въ субботу полахъ, все это вызывало въ воображеніи цѣлыя картины, цѣлыя событія изъ былой жизни; свѣтлыя или мрачныя, веселыя или скорбныя, эти воспоминанія были одинаково близки и дороги, потому что они были частицей прожитой имъ самимъ жизни. Эта жизнь манила къ себѣ Аѳоню. Онъ все сильнѣе любилъ посѣщенье окраинъ столицы — этихъ окраинъ съ длинными заборами, съ свѣсившимися черезъ нихъ жидкими березами, съ мостками по обѣ стороны улицы, заросшей кое-гдѣ травою, съ приземистыми деревянными домами, сѣрыми, желтыми, зелеными, розовыми. Во всѣхъ окнахъ тутъ цвѣтущіе кактусы, розы, бальзамины, олеандры, стручковый перецъ. По вечерамъ, особенно въ субботніе дни, вездѣ около оконъ въ углахъ теплятся лампады передъ образами въ пестрыхъ кіотахъ, въ фольговыхъ ризахъ, съ яйцами изъ фарфора и цвѣтного стекла. У воротъ вечеромъ собираются группы народа, слышатся говоръ, звуки гармоникъ, пѣніе, смѣхъ. Въ пыли на серединѣ улицы мальчишки играютъ въ бабки. При видѣ этой картины, Аѳоня вспомнилъ субботніе вечера въ квартирѣ дяди: всѣ рабочіе и хозяева возвращаются изъ бала, въ комнатахъ вымыты полы, на нихъ лежатъ бѣлые, грубые половики, въ кухнѣ идутъ хлопоты, ставятся, опара для воскресныхъ пироговъ, мѣсится тѣсто для хлѣба, всѣми чувствуется приближеніе воскреснаго дня. А дома, у Николая Ивановича Мухранова-Бѣльскаго, нѣтъ ничего этого, не чувствуется смѣны дней, не чувствуется заботь и радостей жизни, все точно застыло, точно окаменѣло. «Точно идолы какіе-то», опять проносилось въ головѣ Аѳони, и ему становилось забавно смотрѣть на важныя физіономіи, на глубокомысленно сосредоточенныя выраженія лицъ, на серьезныя и невозмутимыя бесѣды о погодѣ, о театрѣ, объ игрѣ въ карты, на всю торжественность обстановки, людей и собраній въ домѣ Николая Ивановича. Прежняго пугливаго поклоненія, прежняго наивнаго уваженія передъ этими людьми передъ этими порядками въ душѣ мальчика не было уже и слѣда. Все это исчезло какъ-то внезапно, разомъ. Онъ теперь, подобно сестрѣ Машѣ, понималъ, что всѣхъ этихъ людей можно водить за носъ, что они дальше своего носа ничего не видятъ, что они скорѣе смѣшны, чѣмъ страшны. Они же, эти люди, и не подозрѣвали, что происходитъ въ душѣ юноши. Они только видѣли, что онъ стать быстро расцвѣтать, здоровѣть, что онъ уже не смотритъ исподлобья, что онъ, напротивъ того, стать развязенъ и веселъ, что онъ отлично учится, — и были вполнѣ спокойны, тѣмъ болѣе, что онъ-не мѣшать имъ, не нарушалъ ихъ привычекъ, не смущалъ ихъ никакими шалостями…

Разъ Аѳоня возвращался изъ гимназіи, гдѣ онъ уже сдавалъ выпускные экзамены. Онъ шелъ, по обыкновенію, смотря по сторонамъ, обращая вниманіе на все, интересуясь, повидимому, каждой мелочью у личной жизни, — вдругъ кто-то загородилъ ему дорогу. Онъ вскинулъ глаза на остановившаго его человѣка и не безъ удивленія узнать въ немъ дядю Петра Васильевича Москвитина. Это былъ человѣкъ лѣтъ пятидесяти, одѣтый какъ одѣваются мастеровые изъ мѣщанъ: въ потертый длиннополый, застегнутый наглухо сюртукъ, въ брюки, оббитые внизу, въ засаленной фуражкѣ, въ шерстяномъ шарфѣ, обмотанномъ вокругъ шея.

— Дядя, Петръ Васильевичъ! — крикнулъ Аѳоня и готовъ бытъ броситься ему въ объятія. — Какими судьбами?

Старикъ опасливо обернулся.

— Тише! Изъ вашихъ кто бы не увидалъ! — проговорилъ онъ. — Тоже еще обозлятся. Зайдемъ куда-нибудь подъ ворота.

Они свернули торопливо, озираясь, подъ ворота перваго каменнаго дома.

— Мать захворала, — поспѣшно начать дядя, трижды поцѣловавшись съ племянникомъ. — Я тебя и сторожилъ. Хочетъ хоть разъ еще взглянутъ. Послала…

— Мать, мать! — въ волненіи воскликнулъ Аѳоня. — Что же съ ней? Какъ же я не зналъ… Все была здорова… Дядя, пойдемъ, пойдемъ!..

— Такъ нельзя, такъ нельзя! — опасливо заговорилъ Петръ Васильевичъ. — Ишь вѣдь ты какой. Ты иди домой и послѣ урвись какъ-нибудь, а то узнаютъ…

— Наплевать мнѣ на нихъ!

Петръ Васильевичъ покачать головой.

— Осердятся, тогда не возрадуешься… Нѣтъ, ты тайкомъ… Осердятся и матери достанется, если выживетъ… Строго наказывала, чтобы ни-ни…

— Какъ: если выживетъ? — воскликнуть Аѳоня, перебивъ дядю. — Да развѣ, ей такъ плохо?.. Вѣдь я же недавно…

Онъ даже поблѣднѣлъ.

— Да говорю тебѣ: больна лежитъ! Развѣ такъ-то она бы послала за тобой? Тоже мать! Бывало, прежде-то, пока ты не проявлялся еще у насъ, сходитъ въ церковь, куда вы ходите, изъ-за уголка посмотритъ на тебя, на сестеръ, и счастлива…

Аѳоня едва могъ дышать. У него стѣснилась грудь.

— Ты ступай, потомъ приходи. Ступай, а то хватятся…

Дядя поспѣшно простился съ Аѳоней. Юноша пошелъ домой, почти шатаясь. У него все темнѣло въ глазахъ. Тысячи мрачныхъ думъ роились въ головѣ.

— Что у тебя неудачно сошелъ экзаменъ? — спросилъ его за обѣдомъ Николай Ивановичъ.

Аѳоня очнулся, точно его разбудили отъ глубокаго сна.

— Экзаменъ?.. Да!.. Экзаменъ сошелъ хорошо.

— У тебя утомленный видъ, — сказалъ дядя.

— Не мудрено, онъ прилежно занимается, — замѣтила Викторія Георгіевна.

— Хочешь, можешь прокатиться… Вечеръ хорошъ… — предложилъ дядя.

Аѳоня вздрогнулъ, точно испугался.

— Нѣтъ… Я, можетъ-быть, пойду такъ… поброжу… подальше…

Онъ перевелъ духъ.

— Я все сижу теперь… надо пройтись… это мнѣ помогаетъ…

Ему было тяжело говорить, лгать, не смѣть сказать правды.

Едва успѣли отобѣдать, какъ онъ ушелъ изъ дому. Онъ направился въ Ямскую. Онъ шелъ быстро по знакомымъ улицамъ и переулкамъ. Здѣсь онъ зналъ каждый донъ, каждый заборъ. Вотъ тутъ жили они, онъ, сестры, отецъ, мать. А вонъ тамъ стоитъ деревянный домъ съ мезониномъ, тамъ живетъ дядя. Вонъ и синяя вывѣска: «Столярная и гробовая мастерская Петра Москвитина». Сколько разъ онъ здѣсь игралъ среди стружекъ, обрѣзокъ досокъ, фанерокъ, клею, гробовыхъ принадлежностей… Тамъ теперь мать. Что-то съ нею? Не умерла ли? Господи!.. Онъ ускорилъ шаги. Вотъ и ворота, вотъ и крылечко, днѣ ступени внизъ, темный коридорчикъ, дверь, обитая рогожей для тепла. Онъ отворилъ ее: на него пахнуло знакомымъ воздухомъ столярной мастерской. На полу и у стѣнъ стояли недодѣланные гроба и крышки гробовъ. Онъ вздрогнулъ, въ головѣ вдругъ молніей пронеслась мысль: «умерла!» Нѣсколько головъ съ ремешками, поддерживавшими волосы, поднялось при видѣ его. Раздался голосъ дяди:

— А это ты? Ступай въ спальню… Ждетъ-не дождется…

Еще минута и Аѳоня былъ уже въ чистой горенкѣ, напоминавшій обыкновенное жилище небогатаго мастерового-мѣщанина. У окна сидѣла краснощекая, молоденькая дѣвушка, лѣтъ пятнадцати, и шила; у другого окна сидѣлъ плотный мальчуганъ лѣтъ десяти и что-то усердно читалъ. Они подняли головы при входѣ Аѳони. Онъ бросился къ нимъ:

— Что мать? Худо ей? Жива?

— Да, да, ступай!

Они наскоро поздоровались съ нимъ. Онъ поцѣловалъ ихъ обоихъ. Дядя торопилъ его: «мать ждетъ». Они прошли въ небольшую спальню съ двумя кроватями, покрытыми ситцевыми одѣялами. На одной лежала сѣдая, худенькая, желтая какъ воскъ, старушка.

— Мама! — крикнулъ Аѳоня. — Что это съ тобой?.. Съ чего?

— Сыночекъ… сыночекъ! — раздался надорванный голосъ.

Аѳоня почувствовалъ, что мать цѣлуетъ его руку и теплыя капли слезъ обливаютъ эту руку. Онъ десятокъ разъ бралъ въ руки эту сѣдую голову, покрывалъ ее поцѣлуями. Ему все казалось, что онъ недостаточно насмотрѣлся на нее. И онъ, и она что-то говорили, много говорили, не слушая другъ друга. Имъ вдругъ сразу стало ясно, что они увидались въ послѣдній разъ.

— Господь простилъ… отпустилъ прегрѣшенія… теперь я и умру спокойно, — наконецъ, прошептала старуха. — Думала не дождусь…

Аѳоня горячо началъ ее уговаривать. Зачѣмъ умирать? Теперь ей жить надо. Онъ скоро кончитъ экзамены, ему недолго и совсѣмъ доучиться, тогда онъ съ нею и жить будетъ. Что ему родня? Наплевать на нее! И теперь онъ каждый день будетъ забѣгать къ ней, въ матери. Ему все равно, если узнаютъ. Они не смѣютъ ему запретить. Онъ сынъ, она его мать.

— Нѣтъ, нѣтъ, что ты, что ты!.. Ты не знаешь, до чего нищета доводитъ… Выбросятъ, вытолкаютъ, что станешь дѣлать… Сестеръ погубишь… Покоряться надо!..

Старушкѣ смертельно испугалась. Потомъ она начала говорить и Аѳоня понялъ сразу, что она говорить уже не вполнѣ сознательно, что ей кажется, будто она видитъ сына впервые послѣ долгой, долгой разлуки. Она говорила о томъ, что она испытала во время этой разлуки. Тяжело ей было остаться безъ дѣтей. Но тогда она поняла, что это ей Богъ испытаніе посылаетъ за старые грѣхи. Охъ, сколько она грѣшила! Покорялась она, пусть хоть дѣти будутъ счастливы. Богъ ихъ за то и отнимаетъ у нея, что она ихъ мало любила.

— Озлобленіе во мнѣ было, осатанѣлый человѣкъ я была. Помнишь, голубчикъ, сколько васъ тиранила.

— Ты? Ты? Что ты, мама! — воскликнуть Аѳоня.

Онъ помнилъ только ея труды, ея слезы, ея ласки. Все остальное, недоброе, нехорошее отошло куда-то далеко, было забыто. Дурное видѣлъ онъ и въ другихъ людяхъ; материнскія ласки онъ видѣлъ только отъ нея.

— Потомъ смирилъ меня Господь, смирилъ и послалъ испытаніе, — продолжала она почти въ бреду. — Дѣтямъ послалъ судьбу, а мнѣ испытаніе, чтобы покаялась и замолила грѣхи… И молилась, пѣшкомъ на богомолья ходила, посты на себя налагала…

И опять пошелъ разсказъ, какъ надрывалось ея сердце о дѣтяхъ, какъ она ходила въ церковь, становилась въ уголокъ, изъ-за колоннъ смотрѣла, когда пріѣзжали въ храмъ ея дѣти, нарядныя, точно господа. Личики веселыя, розовыя; выхоленныя. Разъ Саша близко-близко прошла мимо нея, послѣ всенощной, она среди нищихъ тогда встала и протянула руку. Дѣвочка подала ей милостыню.

— Испугалась я, что она взглянетъ на меня, узнаетъ… Нѣтъ, славу Богу, прошла, не взглянула. Пятачокъ этотъ самый я храню… Дочь, дѣвочка моя дала…

По морщинистому лицу тихо катились слезы.

— Господи, за что они отняли насъ у тебя, проклятые! — воскликнулъ Аѳоня.

— Что ты! что ты, голубчикъ! — испуганно воскликнула мать.

Она на нихъ не ропщетъ, она ихъ не обвиняетъ. Они знали, какою она была: у такихъ-то матерей и совсѣмъ отнять дѣтей можно. Это испытаніе отъ Бога. Сперва сама отдавала однихъ дѣтей, потомъ люди другихъ отняли. Богъ наказалъ ее и въ великомъ Своемъ милосердія, наказуя, спасъ…

Аѳоня возвращался домой отъ матери глубоко потрясенный, сосредоточенный, серьезный. Казалось, въ какой-нибудь часъ онъ пережилъ десятокъ лѣтъ и вдругъ превратился изъ мальчика въ человѣка взрослаго. Впервые ему пришлось заглянуть глубоко въ человѣческую душу и понять, какія страшныя пытки переносить иногда она, черезъ какое горнило мученій и испытаній доходитъ до просвѣтлѣнія, до очищенія отъ грѣховъ. Ему было грустно до слезъ, что его мать умираетъ, и въ то же время никогда еще отъ не чувствовалъ въ себѣ такой бодрости, такой силы, какъ теперь. «Бѣдный отецъ» бѣдная мать!" — повторялъ онъ мысленно теперь. А еще такъ недавно, при воспоминаніи объ отцѣ, онъ говорилъ: «пропойца!», при думахъ о матери онъ когда-то съ краской стыда говорилъ: «распутная!» Теперь онъ сдѣлался не ихъ судьею, а ихъ защитникомъ. «Страдальцы», — повторялъ отъ при мысли о нихъ. Только необходимость скрывать твое свиданіе съ матерью передъ домашними, даже передъ одной изъ сестеръ, дѣйствовала на него непріятно. Ему казалось, что онъ унижаетъ себя этой ложью, какъ трусъ. На минуту онъ попробовалъ утѣшить себя той мыслью, что онъ только платитъ ложью за ложь: дядя говорилъ ему, что матери нѣтъ въ Петербургѣ; онъ скрываетъ отъ дяди, что онъ посѣщаетъ мать. Но онъ тотчасъ же понялъ, что въ этомъ мало утѣшительнаго, что это не оправданіе. Но сказать дядѣ все откровенно, это значитъ разсердить его, повредить себѣ, можетъ-быть, сестрамъ, во всякомъ случаѣ матери. Онъ рѣшился не говорить ничего даже и теперь, когда матери было бы такъ отрадно въ послѣдній разъ обнять всѣхъ своихъ дѣтей. Сказать дядѣ, что онъ былъ у нея сегодня, — это значитъ признаться, что отъ бывалъ и прежде. Даже если и не признается онъ самъ, — они докопаются до правды. Нѣтъ, нѣтъ, молчалъ было нужно даже потому, что этого требовала она, мать…

Почти каждый день, усердно приготовляясь къ экзаменамъ, сдавая ихъ удачно, Аѳони вырывался изъ дома и шелъ повидаться съ больною матерью. Какъ отецъ больному ребенку, онъ носилъ ей гостинцы. Она ничего уже не ѣла и все-таки радовалась его приношеніямъ. Она подзывала племянницу и племянника, раздавала имъ сласти. Это ей сынокъ принесъ! Балуетъ ее! Она впервые чувствовала себя вполнѣ матерью. Иногда ей становилось страшно, что его у нея отнимутъ.

— Голубчикъ, какъ бы не провѣдали, какъ бы не разсердились, — говорила больная.

Сынъ успокаивалъ ее.

— Развѣ они видятъ, что крутомъ ихъ дѣлается, — говорилъ онъ. — Если бы была охота обманывать ихъ на каждомъ шагу, это ничего не стоило бы.

Иногда она тоскливо замѣчала:

— Вотъ умру, не пустятъ и дѣвочекъ проститься со мною… Только ты не проговорись имъ…

— Полно, мама, что думать о смерти, — утѣшалъ онъ ее. — Еще выздоровѣешь… Вотъ досадно, что Маша не можетъ теперь вырваться… Безъ Наташи ей нельзя уйти одной или со мною, а Наташа больна…

— И не надо, не надо!.. Узнаютъ, храни, Господи!.. Вотъ только какъ умру…

— Да полно говорить о смерти!..

— Нѣтъ, голубчикъ, не выздоровѣть мнѣ. И не надо! Вотъ увидала тебя, и Машу видала и умру спокойно. Ты сестеръ береги. Ты старшій, вмѣсто отца и матери для нихъ.

Онъ нѣжно цѣловалъ ее, успокаивалъ, обѣщалъ. Спустя недѣлю ей стало совсѣмъ худо. Она сознавала, что это смерть. Теперь у нея была только одна мысль, что ея дѣвочки даже съ мертвой не простятся съ ней, Она тихо плакала объ этомъ. Онъ сказалъ ей:

— Не плачь, это ужь я устрою!

Въ его тонѣ была такая увѣренность, что она успокоилась. Она вѣрила, что ей легче умереть съ сознаніемъ, что ея дѣвочки прильнутъ губами хотя къ ея мертвому лицу. «Покойники все чувствуютъ. Душа человѣка не умираетъ. Сорокъ дней она на землѣ остается, родныя мѣста посѣщаетъ, носится около близкихъ людей. Ей отрадно, когда близкіе собираются у мертваго тѣла». Мать взяла руку сына.

— Такъ вотъ хочу и умереть, --прошептала она, подложивъ его руку себѣ подъ щеку.

Тусклый взглядъ старухи уже почти ничего не видѣлъ, но былъ устремленъ на сына. Лицо какъ бы застывало, съ улыбкой на губахъ. Вздохи дѣлались все медленнѣе и рѣже. Казалось, это было не дыханіе, а какіе-то, поднимавшіеся изъ глубины груди и потомъ лопавшіеся пузырьки воздуха. Сынъ не спускалъ глазъ съ больной, онъ ловилъ каждый ея вздохъ. Голова все тяжелѣе, все плотнѣе опускалась на его руку и холодѣла. Свинцовые глаза уже совершенно не двигались, но лицо все еще, казалось, улыбалось обтягивавшимися на деснахъ губами. Оно становилось какъ будто бѣлѣе. Минуты шли за минутами въ полнѣйшей тишинѣ.

— Ты бы, Аѳоня, закрылъ матери глаза, — то произнесъ за спиной Аѳони женскій голосъ.

Аѳоня вздрогнулъ и очнулся.

За нимъ стояла его двоюродная сестра Грунюшка, отирая слезы. Она поняла то, чего онъ еще не ронялъ, не замѣчалъ. Онъ поднялся, склонилъ лицо надъ лицомъ матери и прильнулъ къ ней губами. Она уже не могла отвѣтить на его поцѣлуи. Она на нихъ уже никогда болѣе не отвѣтитъ. По ея мертвому, неподвижному лицу потекли слезы, — не это были не ея, а его слезы. Онъ заботливо закрылъ ей глаза и, всхлипывая, повернулся лицомъ къ собравшейся въ комнату семьѣ дяди.

— Спасибо вамъ за мать, — сказалъ онъ взволнованнымъ голосомъ. — Добрые вы…

Онъ пожалъ руки этихъ простыхъ людей.

— Какъ насчетъ похоронъ-то? — спросилъ дядя.

— Дайте знать Настасьѣ Ивановнѣ, но прежде всего нужно напечатать въ газетахъ о смерти матери, — сказалъ Аѳоня.

— Въ газетахъ-то зачѣмъ? — спросилъ съ недоумѣніемъ дядя.

— А чтобы не могли скрыть ея смерти отъ насъ, — отвѣтить Аѳоня.

Онъ зналъ хорошо свою семью: она рѣшилась бы даже похоронить тайкомъ бѣдную женщину, чтобы только скрыть все отъ дѣтей.

Въ тотъ же день вечеромъ къ Николаю Ивановичу пріѣхала Настасья Ивановна съ озабоченнымъ лицомъ. По обыкновенію она пріѣхала не одна, а со своей неразлучной спутницей Машей. Маша прошла въ комнату Аѳони, а Настасья Ивановна на половину Николая Ивановича. Маша быстро вошла въ комнату брата, притворила плотно дверь и бросилась его цѣловать.

— Мама умерла! — торопливо заговорила она. — Отъ меня скрыла это наша старая дура. Я подслушала, какъ дядя Петръ Васильевичъ приходилъ извѣстить. Бѣдная мама! И я-то не могла въ эти дни быть у нея… Наташа тоже плачетъ: «Это, говоритъ, вы изъ-за меня безъ материнскаго благословенія остались, голубушка». Нѣтъ, не изъ-за нея, бѣдной, а изъ-за нихъ, подлыхъ!.. И на похороны-то не пустятъ! Подлые, подлые! Ей-Богу, сбѣгу!

Аѳоня ласково пожалъ ея руку.

— Не волнуйся! Пустятъ! Я все устрою!

Онъ усадилъ сестру на свою постель, сѣлъ съ нею рядомъ и сталъ разсказывать.

— Ну, какъ же ихъ аспидовъ не ругать! — восклицала Маша съ сверкающими глазами. — У самихъ бы ихъ отняла и дѣтей, и женъ, и мужей, и всѣхъ… всѣхъ!

Потомъ черезъ минуту она, тихо всхлипывая, повторяла:

— Голубушка наша, глазкомъ бы хоть взглянула еще на насъ! По головкѣ погладила бы! Помнишь, Аѳоня, какъ тогда, въ послѣднее-то время у насъ въ подвалѣ? Прижметъ, бывало, къ груди, такъ и гладитъ по головкѣ, а сама плачетъ, плачетъ. — И теперь, бывало, забѣгу, цѣлуетъ, всю расцѣлуетъ, руки цѣлуетъ…

У нея оборвался отъ слезъ голосъ.

Аѳоня былъ блѣденъ, взволнованъ, тронутъ до глубины души. Онъ не ожидалъ, что Маша такъ любитъ мать. Въ послѣднее время Маша нѣсколько, смущала его своимъ поведшемъ. Вѣтреница, кокетка, алчная, она, казалось, только, и любила себя. Въ эту минуту лакей постучалъ въ дверь и сказалъ, что чай поданъ. Маша быстро вскочила.

— Гдѣ у тебя вода? гдѣ вода? — быстро заговорила она испуганнымъ голосомъ и заметалась по комнатѣ.

— Какая вода? Зачѣмъ? — съ недоумѣніемъ, спросилъ Аѳоня, поднимаясь съ мѣста

— Лицо вымыть… выпить… Развѣ такъ можно выйти?.. Все узнаютъ!…

Она быстро промыла глаза, выпила воды, помахала платкомъ на лицо.

— Гдѣ зеркало? А, вотъ тутъ.

Она взяла ручное зеркало, посмотрѣлась въ него, приняла веселый видъ, Аѳоня глядѣлъ на нее, изумленный, смущенный, почти оскорбленный. До этой минуты онъ точно не подозрѣвалъ, что она изучила всѣ пріемы обмана. Какъ она могла помнить объ этомъ въ такую минуту? Онъ замѣтилъ ей это.. Она отвѣчала:

— Да, поддайся имъ, отдайся къ руки, такъ заклюютъ… съѣдятъ живую… Съ ними камень за пазухой надо держалъ… Ну, пойдемъ!

Когда братъ и сестра вошли въ столовую, тамъ говорили о совершенно постороннихъ предметахъ Казалось, не случилось ничего особеннаго. Въ Аѳонѣ пробудилось злое чувство. Впервые эти люди сдѣлались для него не только чужими, но почти врагами. На минуту онъ почувствовалъ какое-то злорадное удовольствіе при мысли о томъ, что скажутъ эти люди завтра. Какъ вытянутся ихъ лица, какъ сожмутся отъ досады ихъ сердца! Только Викторія Георгіевна, какъ всегда, прямая, чопорная, сдержанная, взглянула на Аѳоню какъ-то особенно ласково и, видя его блѣдность, замѣтила:

— Нашъ бѣдный юноша тяжелое время переживаетъ! Совсѣмъ похудѣлъ съ этими экзаменами…

На минуту, казалось, она готова была приласкалъ его Аѳоня какъ-то чутьемъ угадалъ это и съ благодарностью глянулъ на нее. Сухая, прямолинейная, чопорная, она все-таки не понимала, какъ можно скрывать отъ дѣтей смерть ихъ матери. Она протестовала противъ этого, тогда какъ Николай Ивановичъ и Настасья Ивановна не видали въ этомъ ничего особеннаго Викторія Георгіевна выросла въ средѣ, гдѣ были семейныя традиціи; Николай Ивановичъ и Настасья Ивановна воспитывались въ средѣ, гдѣ дѣти-фрачники отказывались отъ лапотниковъ-отцовъ, гдѣ слово мать чаще произносилось не съ благоговѣніемъ, а въ минуту безцеремонной брани…

На слѣдующій день утромъ, когда Аѳоня вошелъ въ столовую къ чаю, Николай Ивановичъ ходилъ взадъ и впередъ по комнатѣ. Впервые Аѳоня увидалъ его не то озабоченнымъ, не то смущеннымъ. На столѣ, по обыкновенію, лежали газеты. Аѳоня подошелъ къ теткѣ, чтобы поцѣловать ея руку. Она, противъ обыкновенія, пожала его руку и нѣсколько лишнихъ секундъ продержала ее въ своей рукѣ. Дядя подошелъ къ нимъ. Не глядя почти на племянника, онъ сказалъ:

— У тебя несчастіе случилось… мать умерла…

Аѳоня ждалъ этого и все-таки вздрогнулъ и поблѣднѣлъ. — О, бѣдный мальчикъ! — проговорила Викторія Георгіевна и взяла его за обѣ руки.

Онъ порывисто припалъ губами къ ея рукамъ и проговорилъ:

— Вы добрая, добрая женщина!

Дядя пробормоталъ:

— Я поѣду, распоряжусь!.. Въ часъ будетъ выносъ… Васъ повезутъ!..

Онъ, какъ бы растерявшійся, смущенный, вывелъ изъ столовой.

VI.

У небольшаго деревяннаго дана въ одной въ глухихъ улицъ Ямской, у воротъ, украшенныхъ вывѣской столяра и гробовщика, стояли дроги, запряженныя четверкою лошадей. Украшенія дрогъ, чистыя попоны на лошадяхъ, десятокъ людей съ фонарями въ траурныхъ одеждахъ, густо густо насыпанный ельникъ, все говорило, что хоронятъ не бѣдного человѣка. У воротъ стояла толпа зѣвакъ, мужчинъ, женщинъ и дѣтей.. Ворота дома были отворены и любопытные то и дѣло сновали по двору, заглядывали въ жилище столяра, перекидывались отрывочными фразами:

— Ишь какъ хоронятъ богатые-то родственнички! Рады, что умерла. Съ рукъ сбыли! Что-жъ, послѣ обѣдни-то заносятъ? Кажись, и нельзя бы хоронить сегодня! Рано еще. А дѣти-то гдѣ? Неужто и къ покойницѣ-то не придутъ? Все равно мать была, какая ни на есть.

Другіе болѣе знающіе поясняли:

— Сегодня на Волковское кладбище увезутъ. Тамъ стоять будетъ. Дѣтей туда привезутъ. Сюда какъ можно; баре тоже стали. Сюда — ни Боже мой!

Въ воздухѣ пронеслись звуки пѣнія. Какой-то босоногій мальчишка безъ шапки, съ растрепанными волосами, запыхавшись, выбѣжалъ къ воротамъ, точно онъ былъ главный распорядитель церемоніи.

— Несутъ! несутъ! — крикнулъ онъ, не обращаясь ни къ кому въ особенности и махая руками выше головы.

— Цыцъ! пострѣленокъ! — крикнула на него какая-то баба, дернувъ его къ себѣ за рукавъ ситцевой рубахи. — Такъ вотъ сейчасъ и нахлопаю!… Вотъ тоже наградилъ Господь Богъ разбойникомъ, — обратилась она жалующимся тономъ въ сосѣдкѣ. — Тоже сирота, брата сынъ! Сладу съ нимъ нѣтъ. Хоть бы пристроить куда,

— Да ты бы его къ гробовщику отдала, все не болтался бы такъ-то! — посовѣтовала сосѣдка.

Онѣ занялись обсужденіемъ, куда отдать мальчугана. На конецъ, онъ не выдержалъ и дернулъ тетку за юбку,

— Несутъ! Смотри!

Дѣйствительно, на дворѣ показались пѣвчіе въ черныхъ кафтанахъ, за ними шли дьяконъ и священникъ. Далѣе мастеровые, безъ фуражекъ на головахъ, несли темный бархатный гробъ, богато украшенный позументами. Толпа сдвинулась плотнѣе и закрестилась. За гробомъ шли племянникъ и племянница покойницы, отирая слезы. Гробъ стали устанавливать на дроги, покрывать покровомъ, несшія его мастеровые отирали потъ. Въ толпѣ опять начались пересуды. Вонъ, чужія дѣти плачутъ; а свои Богъ знаетъ гдѣ. Пожалуй, и на похороны не пріѣдутъ. Тоже, поди, зазнались. Мать-то забыли. Нѣтъ, говорятъ, тайкомъ забѣгали. Ее-то только къ нимъ не пускали. Какъ же можно, бѣдный человѣкъ оконфузить можетъ. А ужъ бѣдный — не бѣдный, а все мать. Закона-то христіанскаго не знаютъ… Все было между тѣмъ, кончено, приведено въ порядокъ, дроги тронулись съ мѣста. Толпа опять закрестилась и стала расходиться. За медленно удалявшимися дрогами пошли только Петръ Васильевичъ и его дѣти.

Въ кладбищенскую церковь, между тѣмъ, уже собирались нѣкоторые изъ родни покойницы. Настасья Ивановна пріѣхала съ Машей и Сашей въ каретѣ, Николай Ивановичъ на дрожкахъ съ Аѳоней. Мавра Артамоновна пріѣхала въ каретѣ съ Викторіей Георгіевной. Изъ семьи Благово не пріѣхалъ никто. Всѣ ждали въ церкви. Но Аѳоня подозвалъ сестеръ и пошелъ съ ними къ воротамъ кладбища. Оставшись одни, они всѣ трое говорили о матери, не стѣсняясь, не боясь никого. Они не замѣтили въ разговорахъ, какъ они вышли за ворота кладбища, какъ пошли по улицѣ, нетерпѣливо всматриваясь въ даль. На концѣ улицы показались пѣвчіе, заворачивавшіе съ Лиговки.

— Везутъ, везутъ! Маму! — вдругъ вскрикнули всѣ разомъ.

Они почти побѣжали навстрѣчу гробу. Раскраснѣвшіеся, отирая слезы, забывъ всѣхъ и все, они стремились впередъ. Достигнувъ до гроба, они совсѣмъ разрыдались. Казалось, они готовы были взобраться на эти дроги, сбросить этотъ парчевой покровъ, раскрыть эту крышку и прильнуть къ лицу покойницы. Аѳоня, глотая слезы, пожалъ руки дяди, двоюродныхъ сестры и брата.

— Вотъ и Саша, — указалъ онъ имъ на младшую сестру.

Тѣ, тутъ же на улицѣ, перецѣловались съ дѣвочками.

— Не испортилась мама? — спросилъ тихо Аѳоня у дяди.

— Чему портиться-то? Высохла совсѣмъ, лежитъ какъ живая, — отвѣтилъ дядя.

— Я такъ боялся… Саша вѣдь живую ее не видала… Маша тоже не была у нея давно…

Изъ его глазъ опять брызнули слезы. Лишили бѣдную мать послѣдней радости обнять передъ смертью всѣхъ дѣтей. Знаетъ ли она, что теперь всѣ ея дѣти идутъ за гробомъ? О, если бы! Онъ поднялъ глаза къ голубому, безоблачному небу. Ему хотѣлось вѣрить, ему вѣрилось, что мать знаетъ, видитъ, слышитъ все. Это успокаивало, умиляло. Дроги остановились у воротъ кладбища. Дядя осмотрѣлся кругомъ.

— Кто же понесетъ? Надо людямъ сказать…

— Мы, мы понесемъ! — сказалъ Аѳоня.

Всѣ столпились у дрогъ, всѣ поторопились взяться за ручей гроба. Гробъ былъ легокъ. Молодежь, дядя и одинъ изъ факельщиковъ понесли его.

Аѳоня, совсѣмъ забывъ все окружающее, повторялъ вслухъ:

— Дѣти несутъ… Голубка наша!.. Твои дѣточки!

А по щекамъ неудержимо лились слезы. Онъ слышалъ, какъ впереди его тихо всхлипывали Саша и двоюродная сестра.

— Плачутъ… плачутъ, — шепталъ юноша, какъ въ бреду.

Гробъ внесли въ церковь, поставили на высокій катафалкъ, начали отвинчивать винты, подняли крышку, всѣ дѣти окружили гробъ и вдругъ по церкви раздался раздирающій душу вопль:

— Мама! мама!

Пронзительный истерическій плачъ, смѣшанный съ страшнымъ хохотомъ, пронесся подъ сводами храма, и кто-то тяжело упалъ со ступеней катафалка. Всѣ испуганно бросились на помощь. У подножія катафалка билась въ истерикѣ Маша. Ее хотѣли отвести прочь, но она билась и рвалась, крича:

— Пустите! пустите!.. Къ мамѣ! къ мамѣ!.. Вы не смѣете, моя мама!

Аѳоня отошелъ въ уголъ церкви, прижался въ стѣнѣ пылающимъ лбомъ и беззвучно рыдалъ, кусая скомканный въ рукѣ платокъ.

Одна Саша стояла еще на ступени катафалка и охорашивала покойницу. По ея щекамъ текли слезы, но лицо приняло почти блаженное выраженіе, точно она любовалась тихо уснувшимъ, дорогимъ существомъ.

— Пора ѣхать! Что-жъ мы здѣсь толчемся! — обратилась Настасья Ивановна въ Николаю Ивановичу. — Говорила я, что не надо возить дѣтей! Маша совсѣмъ расхворается, она у меня такая нервная.

Николай Ивановичъ чувствовалъ себя скверно. Онъ не ожидалъ такой сцены. Онъ точно на кого-то сердился, на покойницу, что она умерла, на Машу за то, что съ ней сдѣлалась истерика, на себя за то, что онъ не зналъ, что теперь дѣлать. Онъ оглядѣлся, увидалъ стоящаго у стѣны Аѳоню и направился къ нему.

— Пора ѣхать, — машинально повторилъ онъ слова сестры, дотрагиваясь до плеча племянника.

Тотъ очнулся.

— Поѣзжайте, дядя! Мы останемся здѣсь! — отвѣтилъ онъ, отирая слезы.

Дядя съ недоумѣніемъ посмотрѣлъ на него.

— Какъ здѣсь?

— Я потомъ пріѣду съ сестрами… Оставьте насъ здѣсь… Это вѣдь въ послѣдній разъ…

Мавра Артамоновна подошла къ нимъ и, услыхавъ, о чемъ они говорятъ, замѣтила:

— Я останусь съ ними! Мы черезъ часъ пріѣдемъ…

Она понимала, что дѣтямъ нужно выплакать здѣсь свое горе.

Николай Ивановичъ, пожимая плечами, коротко отвѣтилъ:

— Хорошо, дѣлайте, какъ знаете.

И отошелъ къ женѣ. Онъ не понималъ, что имъ здѣсь дѣлать, зачѣмъ оставаться. Онъ не переживалъ подобныхъ минуть въ своемъ прошломъ. Черезъ минуту въ церкви остались только дѣти и Мавра Артамоновна. Они всѣ сгруппировались у гроба. Аѳоня присѣлъ на ступени катафалка около Маши. Она уже не билась, не кричала, а сидѣла, закрывъ лицо руками. Онъ обнялъ ее. Она припала къ нему головой и отрывисто бормотала:

— Лучше бы хлѣбъ съ водой ѣла да съ мамой жила!.. Мама-то, можетъ-быть, сто лѣтъ жила бы, если бы насъ не отняли!.. Имъ хорошо, сыты, какъ сыръ въ маслѣ катаются, а каково ей-то было… Исхудала, голубушка… Косточки однѣ…

Она опять начала всхлипывать.

— Полно, Маша, дорогая, полно! — уговаривалъ ее Аѳоня.

— Нѣтъ, нѣтъ, оставь меня… Дай мнѣ накричаться, наплакаться… Завтра я не буду… Тоже поѣдомъ еще станутъ ѣсть, какъ смѣю о матери убиваться… Подлые! подлые!.. Вамъ бы всѣмъ такъ, ни дна бы, ни покрышки, проклятымъ!.. Голубушка ты наша, дотерзали тебя, домучили!.. Отняли у насъ маму, некому насъ больше приласкать… Ненаглядной называла… цѣлуетъ, бывало… «Доченька моя», говорить…

Она опять билась въ безпамятствѣ, крича, причитая, захлебывалась слезами.

Аѳоня, не выпуская ее изъ своихъ объятій, подозвалъ двоюроднаго братишку и сказалъ ему, чтобы тотъ принесъ воды. Тотъ побѣжалъ и вернулся со стаканомъ воды. Аѳоня началъ поить ею Машу и вспрыскивать ей виски. По другую же сторону гроба стояла другая тихая группа: старушка Мавра Артамоновна и двѣ дѣвушки, Саша и двоюродная ея сестра, Грунюшка. Онѣ тихо разговаривали о покойницѣ. Добрая и кроткая она была, работала и молилась, для племянника и племянницы она была родною матерью, о своихъ дѣтяхъ всегда думала и говорила, только мыслью о нихъ и жила, вотъ и теперь лежитъ съ тою же кроткой улыбкой, точно живая; хорошіе люди всегда и послѣ смерти какъ живые остаются, не разлагаются, не портятся, это утѣшеніе для близкихъ. Среди разговоровъ, то та, то другая изъ женщинъ охорашивали покойницу, наклонялись къ ней, чтобы поцѣловать ее.

— Ну, дѣтки, пора бы намъ и ѣхать, наконецъ, — замѣтила осторожнымъ тономъ Мавра Артамоновна.

Дѣйствительно, пора было ѣхать. Поцѣловавъ еще разъ покойницу, всѣ трое спустились съ катафалка и подошли къ Аѳонѣ и Машѣ. Они теперь сидѣли совершенно спокойно и разговаривали между собою.

— Машенька, пора, голубушка, ѣхать, — сказала Мавра Артамоновна нерѣшительно.

Маша подняла на нее глаза. Они были красны, но уже спокойны.

— Я, няня, готова… поѣдемте! — отвѣтила она.

Она поднялась съ мѣста, обернулась лицомъ къ гробу и стала подниматься по ступенямъ. Старушка опасливо покачала головой и боязливо шепнула Аѳонѣ:

— Придержи, какъ бы опять не упала.

Аѳоня взялъ сестру подъ руку, но она, взглянувъ на него, сказала:

— Не надо… теперь мнѣ ничего.

Она склонилась надъ матерью, прильнула къ ней губами, поднесла потомъ къ губамъ ея руку, обернулась затѣмъ лицомъ къ алтарю — перекрестилась и сошла съ катафалка, сдержанная, спокойная, почти суровая, съ сдвинутыми бровями, съ мрачнымъ выраженіемъ глазъ. Только ея плотно стиснутыя губы подергивались судорогой. Мавра Артамоновна усѣлась въ карету съ Машей, Сашей и Аѳоней. Гробовщикъ со своими дѣтьми пошелъ пѣшкомъ.

— Вотъ теперь мама совсѣмъ одна! — со вздохомъ сказалъ Аѳоня.

Лицо Маши дрогнуло, но она тотчасъ же выглянула въ окно кареты и сказала:

— Какіе здѣсь смѣшные домики: розовые, зеленые, голубые… кто въ нихъ живетъ?

— Ямщиковъ эти дома, — отвѣтила Мавра Артамоновна.

— Это ихъ собственные дома? — продолжала разспрашивать Маша.

— Да! — отвѣтила Мавра Артамоновна.

Аѳоня продолжалъ вслухъ думать о матери.

— Вотъ завтра схоронятъ — и конецъ, конецъ! — проговорилъ онъ уныло.

Маша, пропустивъ мимо ушей его замѣчаніе, сказала:

— А тетя Женя уѣдетъ нынче на лѣто за границу. Я тоже, какъ только выйду замужъ, поѣду за границу.

— Ужъ и замужъ собираешься! — съ улыбкой замѣтила Мавра Артамоновна

— Мнѣ же семнадцать лѣтъ! Бабушка непремѣнно выдастъ меня замужъ. Она говоритъ: ты и безъ приданаго вышла бы, а съ приданымъ — отбою не будетъ отъ жениховъ…

Аѳоня раздражился на сестру. Какъ она можетъ объ этомъ говорить?

— Не сегодня бы думать о женихахъ! — сказалъ онъ съ упрекомъ.

У Маши засверкали глаза Она почти въ бѣшенствѣ воскликнула:

— Что ты понимаешь! Вотъ буду, буду думать о нихъ сегодня! Да, сегодня! Всю ночь буду только объ этомъ думать!..

Аѳоня въ недоумѣніи взглянулъ на нее. Мавра Артамоновна покачала головой.

— Строптива ты, дѣвочка!

— А вы думаете, мнѣ легко! — вскрикнула запальчиво Маша! — Вы думаете, бабушка не дойметъ меня, если я хныкать буду. Ей шарманка нужна, чтобъ ее тѣшить! Плаксу-то она за порогъ вышвырнула бы! Что вы понимаете!

И вдругъ, опомнившись, спохватившись, испугавшись своихъ словъ, она понизила свой тонъ:

— Бабушка добрая, это ангелъ, только она не можетъ видѣть слезъ, а я для ея спокойствія должна быть веселой, за что же огорчать ее…

Аѳонѣ стадо какъ-то жутко…

VII.

Кромѣ прогулокъ по окраинамъ столицы, кромѣ книгъ, у Аѳони была еще страсть — лодка. На ней онъ могъ проводить цѣлые часы, проводилъ бы цѣлые дни, если бы не нужно было возвращаться въ урочные часы домой къ обѣду, къ вечернему чаю.

Мухрановъ-Бѣльскій и Зубцова лѣтомъ жили постоянно въ теченіе многихъ лѣтъ на дачѣ на Каменномъ островѣ, противъ Новой Деревни. Евгенія Васильевна, по большей части, уѣзжала на лѣто за границу, оставляя своихъ дѣтей у матери, тогда какъ Аркадій Аркадіевичъ оставался въ городѣ и, свободный отъ всякихъ семейныхъ узъ и обязанностей, велъ жизнь стараго холостяка-жуира, что не мѣшало ему напускать на себя серьезность и толковать о массѣ не существовавшихъ занятій. Обѣ дачи на Каменномъ островѣ, соединявшіяся между собою дворомъ, были построены на широкую ногу и терялись въ густой зелени вѣковыхъ деревьевъ. Противъ дачъ были ванна и плотъ, у котораго постоянно стояла пара щегольскихъ лодокъ. Въ прежніе годы на нихъ каталась почти исключительно прислуга, ускользавшая изъ дома въ ночные часы. Когда подросъ Аѳоня, онъ завладѣлъ одной изъ лодокъ. Сначала ему было позволено ѣздить только въ сопровожденіи лакея, потомъ лакей ему сдѣлался не нужнымъ, лишнимъ, и онъ катался одинъ. Аѳоня поднимался съ восходомъ солнца, отправлялся въ ванну, купался въ холодной водѣ и потомъ садился въ лодку и отправлялся кататься. Иногда, оставивъ весла, онъ отдавался теченію и плылъ внизъ по рѣкѣ къ Старой деревнѣ, мимо Елагина, на взморье. Тонувшіе въ зелени острова, яркое солнце, безоблачное небо, прозрачная вода рѣки, даль залива, казавшагося безбрежнымъ, полное безлюдье, все это приводило его въ какое-то свѣтлое, поэтическое настроеніе. Отъ этого забытья его будило воспоминаніе о необходимости во-время явиться домой. Онъ брался за весла и усиленно работалъ ими. Теперь картина измѣнялась: всюду по берегамъ уже сновали люди, надъ домами кое-гдѣ поднимались дымки, въ ваннахъ и на плотахъ слышался плескъ воды, говоръ людей, у берега шлепали въ водѣ, засучивъ штанишки, крестьянскіе ребятишки, то тутъ, то тамъ купали лошадей. Вездѣ были слѣды проснувшейся человѣческой дѣятельности. Все кругомъ копошилось, двигалось, суетилось, точно въ громадномъ муравейникѣ. Юношѣ казалось, что онъ никогда бы не усталъ смотрѣть, не насмотрѣлся бы до-сыта на эту дѣятельность, на эту смѣну лицъ, на эту живую панораму. Инстинкты и привычки уличнаго мальчишки, любящаго глазѣть на все, были въ немъ не только живы, но они развились еще сильнѣе подъ вліяніемъ скуки, царившей дома. Наработавшійся веслами, бодрый, счастливый, онъ причаливалъ въ плоту, привязывалъ лодку и шелъ домой. Его всегда неизмѣнно поражала какая-то застывшая тишина ихъ дачи.

На стеклянной террасѣ, похожей на роскошный парникъ, по обыкновенію, уже былъ накрытъ столъ для утренняго чая. Около стола сидѣла Викторія Георгіевна съ вязаньемъ кружевъ или съ романомъ въ рукахъ въ будни, съ библіей въ праздники. Напротивъ сидѣлъ Николай Ивановичъ, куря папиросу или сигару и читая газеты. Иногда мужъ и жена перекидывались отрывочными фразами: «Такой-то умеръ!» «Того-то сдѣлали камергеромъ, а такому-то пожаловали орденъ». «Курсъ опять падаетъ!» «Королева Викторія заболѣла». «Царская фамилія переѣхала въ Петергофъ». Ни одна новость не волновала, не вызывала продолжительныхъ толковъ; всѣ онѣ принимались, какъ совершившійся фактъ изъ древней исторіи, изъ другого міра. За стеклянной дверью террасы стоялъ такой же степенный, какъ господа, лакей и неподвижно ждалъ, когда совершится актъ чаепитія, чтобы прибрать все въ буфетъ. Въ воздухѣ пахло левкоями, резедой, сиренью, розами, геліотропами. Кругомъ слышалось щебетанье птицъ, жужжанье комаровъ, какой-нибудь пчелы, бившейся около зеркальныхъ стеколъ террасы. Благоуханіе и звуки жизни, казалось, не производили никакого вліянія на присутствующихъ, какъ нѣчто давно знакомое, надоѣвшее, прискучившее. Аѳонѣ вспоминалось, что въ задней комнатѣ дачи такъ же безучастно вяжетъ чулокъ или шарфъ Мавра Артамоновна, поглядывая на кіотъ съ образами, думая свои никому неизвѣстныя думы. О чемъ? Какъ знать? О прошломъ, о будущемъ, о спасеніи души, или, можетъ-быть, такъ просто о томъ, что вотъ и опять лѣто, что вотъ и іюнь проходитъ, а тамъ іюль будетъ, августъ придетъ, глядишь, и опять къ зимѣ дѣло пойдетъ… И это они называютъ жизнью.

А онъ? — о, онъ жилъ теперь всею душою, онъ чувствовалъ, что его грудь какъ будто стала шире, что онъ глотаетъ воздухъ большими глотками, что его занимаетъ все, что даетъ настоящая минута. Какъ-то безсознательно, безотчетно, онъ не могъ пройти мимо дворовой собаки, лохматаго и подслѣповатаго Балетки, съ хвостомъ въ видѣ разодраннаго куска войлока, чтобы не погладить его, при чемъ Балетка неизмѣнно въ блаженномъ умиленіи опрокидывался спиною на песокъ и усиленно колотилъ хвостомъ по землѣ, поднимая мелкую пыль. Онъ не могъ пройти мимо отворенной конюшни, чтобы не зайти туда и не похлопать по лоснистымъ бокамъ вороныхъ, нервно вздрагивавшихъ коней. Въ карманахъ его пиджака находились всегда куски сахару, сухари или, наконецъ, пятаки, переходившіе въ руки бѣлокуренькаго, голубоглазаго мальчугана, сына дворника; этотъ Ванька, одѣтый въ одну рубашонку, спускавшуюся ниже голыхъ колѣнъ и подпоясанную почти подъ мышками цвѣтнымъ шнуркомъ, при видѣ его, сопя, поднимался съ кучи песку и лепеталъ: «Балинъ!» Это было единственное слово, которое онъ научился произносить болѣе или менѣе отчетливо. «Балинъ» становился передъ нимъ на корточки, вытаскивалъ сначала носовой платокъ, вытиралъ ему губы и носъ, что тотъ переносилъ вполнѣ терпѣливо, какъ неизбѣжную пытку, потомъ давалъ ему сухарь, или сахаръ, или пятакъ и говорилъ:

— А что же теперь надо сдѣлать?

Ванька протягивалъ ручонки, обвивалъ его шею и цѣловалъ его въ губы.

— Ахъ, ты мой прелестный мальчикъ! — шепталъ Аѳоня.

И онъ дѣйствительно былъ убѣжденъ, что этотъ ребенокъ, съ кривыми отъ англійской болѣзни ножонками, съ большимъ отъ ржаного хлѣба животомъ, былъ прелестенъ.

Иногда по вечерамъ Аѳоня простаивалъ цѣлые часы на плоту, смотря, какъ проплываютъ мимо лодки, пароходы, ялики. Это снованье мимо людей, эта кипучая жизнь никогда не наскучивали ему, никогда не надоѣдали. Порой его тянуло самого въ этотъ водоворотъ, ему хотѣлось вмѣшаться въ эту толпу, наполнявшую садъ и театръ «Минеральныхъ водъ», ходить тамъ, смотрѣть, говорить съ людьми, съ чужими, съ незнакомыми, все равно съ кѣмъ. Какъ они живутъ? Какіе у нихъ интересы? Все ли это счастливые люди? Или у каждаго есть свое горе? Да, горя у всѣхъ много, а все же живутъ люди! Да, жизнь дорога каждому; вѣчно измѣняющаяся, вѣчно обновляющаяся, она всегда сулитъ что-то на завтра. Его не тянуло только домой, только на катанья въ коляскѣ съ дядей и теткой. Дома всѣ сидѣли послѣ обѣда въ гостиной или на террасѣ за карточнымъ столомъ и слышалось: «покупаю!» «насъ», «вистъ», «безъ одной», «черви», «пики», — болѣе ничего, ни слова о чемъ-нибудь постороннемъ, ни спора, ни смѣха, ни единаго новаго звука. Они играли въ карты вчера, играютъ сегодня, будутъ играть завтра. Ихъ не печалитъ проигрышъ, не веселитъ выигрышъ. Они готовы играть вдвоемъ, съ болваномъ, съ гостемъ, все равно, лишь бы перебирать карты, тасовать, сдавать, смѣшивать ихъ снова. На прогулкѣ проѣзжали по одной и той же дорогѣ, останавливались на «Стрѣлкѣ» на пять, на десять минуть, равнодушно смотрѣли на солнце, какъ бы желая убѣдиться, что оно закатывается все на одномъ и томъ же мѣстѣ, раскланивались съ знакомыми, перекидывались съ кѣмъ-нибудь вопросами о здоровые «Здравствуйте!» «Покорно благодарю». «А какъ ваше здоровье?» Потомъ уѣзжали, убѣдившись, что солнце осталось солнцемъ, что оно закатилось и нынче на старомъ мѣстѣ и что кто-то здоровъ или нездоровъ — впрочемъ, это ихъ нисколько не заботило, это не оставляло въ ихъ памяти никакого слѣда, они никакъ не могли бы даже сказать, кто отвѣтилъ имъ: «я здоровъ», и кто сказалъ: «я нездоровъ». Когда они — дядя, розовенькій, кругленькій, тщательно выбритый старикъ, и тетка, прямая, какъ палка, съ сухимъ лицомъ, выглядывавшимъ изъ-за локоновъ-колоннъ, — ѣхали въ своемъ длинномъ ландо, Аѳонѣ казалось, что это везутъ двухъ покойниковъ въ одномъ длинномъ открытомъ гробу, такъ неподвижны, такъ безжизненны были они въ своихъ разъ навсегда принятыхъ новахъ, съ застывшимъ на лицахъ выраженіемъ серьезности, важности, чопорности. А изъ сада «Минеральныхъ водъ» доносились звуки вальсовъ, полекъ, маршей, тамъ съ трескомъ взлетали на воздухъ ракеты, римскія свѣчи, бураки. Что тамъ за жизнь?

Въ дождливые дни Аѳоня заходилъ къ Настасьѣ Ивановнѣ. Здѣсь всегда было оживленіе, была вѣчная тревога. То Настасьѣ Ивановнѣ казалось, что кучеръ Матвѣй покучивать началъ, то ей казалось, что прачка Дарья слишкомъ полнѣетъ въ тальѣ, то возникалъ вопросъ о причинѣ недовольства Марьи Андреевны. Марья Андреевна, тридцатилѣтняя институтка, исхудалаго вида, съ гемороидальнымъ цвѣтомъ лица, страдавшая вѣчно флюсами, состояла гувернанткой при Машѣ. Маша вертѣла ею и помыкала, какъ служанкой. Настасья Ивановна считала се облагодѣтельствованной ею приживалкой. Марья Андреевна сносила все, убѣжденная, что ей некуда идти. Она была въ этомъ убѣждена, потому что она и не пробовала никуда идти. Когда она сирота съ дѣтства, кончила воспитаніе въ институтѣ, пробыла законный срокъ въ пепиньеркахъ, ей нужно было искать мѣста. Ей казалось, что она не найдетъ его никогда, что она погибнетъ съ голода. Ее пригласили въ это время къ Благово въ качествѣ гувернантки къ ихъ первой, теперь уже умершей дочери, и она увидала въ нихъ своихъ благодѣтелей, спасителей. Ей все казалось, что они ее прогонятъ. За что? Такъ, возьмутъ и прогонятъ. Иногда эта мысль лишала ее сна, доводила до мигрени. Вслѣдствіе этого убѣжденія, она была бы готова служить у нихъ даромъ, быть чуть не горничной, лишь бы они ее не гнали. Когда взяли сиротъ Мухранова-Бѣльскаго, ее привезли въ квартиру Настасьи Ивановны учить Машу; при Зоѣ и Сашѣ была теперь гувернантка-француженка. Попавъ къ Настасьѣ Ивановнѣ, Марья Андреевна почувствовала еще сильнѣе, что она облагодѣтельствована этой семьей, такъ какъ Настасья Ивановна и сама смотрѣла на гувернантокъ, какъ на существа, содержимыя изъ милости. Роль Марьи Андреевны здѣсь была чѣмъ-то среднимъ между ролью и горничной, и шутихи. Несмотря на это, Марья Андреевна любила всѣхъ членовъ семьи Зубцовой и Благово. Болѣе всѣхъ она любила Мишеля: его она обожала. Великимъ счастіемъ для нея была возможность застегнуть на немъ галстукъ, расправить ему перчатки, налить ему чай или кофе, при чемъ непремѣнно на ея худыхъ щекахъ вспыхивалъ слабый румянецъ. Всѣ видѣли это обожаніе, утрировали его размѣры, подливали масла въ огонь, такъ какъ это всѣхъ развлекало, смѣшило. Нужно же доставлять себѣ хоть какія-нибудь развлеченія. Мишель, будучи еще мальчикомъ, иногда раздражался отъ этого обожанія, грубилъ ей, говорилъ, что она къ нему «пристаетъ», «вѣшается ему на шею»; потомъ, сдѣлавшись юношей, вѣчно нуждаясь въ деньгахъ, онъ занималъ деньги у Марьи Андреевны безъ отдачи и въ награду фамильярно бралъ ее за подбородокъ, призывалъ ее въ свою комнату, когда онъ лежалъ на кушеткѣ, говорилъ ей: «Ну, сядьте около меня». Ея тощія щеки покрывались румянцемъ стыда и блаженства, но она садилась около него. Онъ улыбался нѣсколько насмѣшливо и думалъ: «и зачѣмъ она такой одеръ?» Тѣмъ не менѣе онъ дразнилъ ея воображеніе своими позами, кусочкомъ груди, виднѣвшимся изъ-за распахнувшихся сюртука и сорочки, прикосновеніемъ къ ея тальѣ, къ ея колѣнямъ. Это его и смѣшило, и подзадоривало самого. Заходя къ бабушкѣ, Аѳоня всегда слышалъ:

— Ужъ не поссорилась ли наша Марья Андреевна со своимъ Мишелемъ, — говорила Настасья Ивановна со свъхомъ. — Что-то она у насъ хохлится.

— Нѣтъ, бабушка, у нея вѣрно опять флюсъ начинается, — замѣчала, смѣясь, Маша.

— Ужъ хоть бы обѣ щеки разомъ распухали, все бы не такой кошкой ободранной смотрѣла, — говорила Настасья Ивановна. — И съ чего это она? Кажется, ѣстъ за двоихъ…

Потомъ она серьезно замѣчала:

— Только ужъ очень явно стала она вѣшаться на шею Мишелю, надо бы ей ошибить крылья. Тоже не мальчикъ, а молодой человѣкъ. Совсѣмъ скандалъ! Ахъ, ужъ эти старыя дѣвки!

И вмѣсто ошибанья крыльевъ, при появленіи Мишеля, фатоватаго, ломавшагося, напускавшаго на себя видъ пресытившагося жуира, бабушка говорила ему:

— Ну, что, какъ дѣла съ Марьей Андреевной, нашептались съ ней?

Онъ презрительно пожималъ плечами.

— Охъ, сердцеѣдъ, сердцеѣдъ! Изсушилъ ее! — смѣялась бабка. — Она тебя ревнуетъ…

— Она? Къ кому это? — грубо и рѣзко спрашивалъ онъ.

— Къ Сашѣ! Вотъ дура-то! Нашла къ кому ревновать!

Саша вся вспыхивала и потупляла глаза. Мишель принималъ равнодушный видъ. Бабушка продолжала развивать ту же тему:

— Нападаетъ на Сашу, говоритъ, что та разсѣянна, невнимательна, забывчива. Жалуется, что Саша входитъ одна къ тебѣ. Погоди, она еще застрѣлитъ васъ обоихъ.

Настасья Ивановна хохотала отъ души, представляя себѣ Марью Андреевну, идущую стрѣлять Мишеля и Сашу въ порывѣ ревности. Это ее забавляло.

Потомъ, опять дѣлая серьезное лицо, она замѣчала:

— Я, впрочемъ, дала ей острастку. Вездѣ амуры видитъ, дура. Забываетъ, что если ей неприлично заходить къ молодому человѣку въ комнату, то Саша тебѣ двоюродная сестра, росли вмѣстѣ. Это ей нужно выискивать случаи, чтобы хоть руку тебѣ пожать, а Саша, слава Богу, публично и цѣловаться съ тобой можетъ. Тоже выдумала!

Саша, точно въ воду опущенная, сидѣла, не шевелясь. Она точно была двоюродною сестрою Мишеля, росла съ нимъ, цѣловалась съ нимъ при всѣхъ. Но ее охватывалъ трепетъ при мысли, что кто-нибудь подсмотрѣлъ, какъ онъ цѣловалъ ее безъ свидѣтелей, въ уголкѣ коридора, прижавъ ее къ стѣнѣ.

Аѳоня не могъ войти во вкусъ этихъ сальностей, сплетенъ, дрязгъ, наполнявшихъ пустоту жизни старухи Зубцовой. Онъ скучалъ здѣсь не менѣе, чѣмъ дома. Бабушка прозвала его «соней», «байбакомъ», «тюфякомъ». Мишель тоже называлъ его «ходячей апатіей». Между обоими юношами не было ничего общаго, никакой искренности. Съ первой встрѣчи съ бѣднымъ родственникомъ, Мишель держалъ себя съ нимъ свысока, покровительственно. Они почти не разговаривали другъ съ другомъ. Только въ послѣднее время Мишелъ, скучавшій сильно на дачѣ и вѣчно чѣмъ-то недовольный, сталъ иногда заговаривать съ Аѳоней…

Разъ какъ-то Аѳоня стоялъ около ванны на плоту, облокотись на перила, смотря въ воду, на проплывающія лодки, на бѣгущіе пароходы. Сколько тутъ народа, чуть не весь Петербургъ съѣзжается сюда по вечерамъ. И какъ растетъ съ каждымъ годомъ въ этой мѣстности число домовъ, трактирчиковъ, увеселительныхъ заведеній. Давно ли здѣсь были только «Минеральныя воды», а теперь вотъ возникла «Ливадія», въ «Царской Славянкѣ» тоже люди. Тоже, можетъ-быть, бѣгутъ отъ домашней скуки сюда, на народъ… Къ Аѳонѣ подошелъ Мишель съ папиросой въ зубахъ.

— Что смотришь, какъ вода течетъ? — спросилъ онъ насмѣшливо.

— Да, — отвѣчалъ Аѳоня. — Здѣсь чудная панорама.

Мишель лѣниво зѣвнулъ.

— Я удивляюсь, какъ ты можешь такъ житъ! Я бы давно застрѣлился отъ скуки.

— Мнѣ хорошо, — коротко отвѣчалъ Аѳоня. — Я люблю природу.

— Будешь любить, когда гроша въ карманѣ нѣтъ на другія удовольствія.

— Мнѣ стоитъ попросить у дяди… Я не хочу только, не надо, съ меня довольно и того, что есть…

Мишель сдѣлалъ гринасу.

— То-есть довольно пустого кармана.

Аѳоня улыбнулся.

— Ты ошибаешься, я не знаю, куда дѣвать и тѣ деньги, которыя мнѣ даются.

— Такъ ты ихъ мнѣ отдавай, — насмѣшливо сказалъ Мишель.

Аѳоня не понялъ шутки и отвѣтилъ:

— Если тебѣ надо, съ удовольствіемъ…

Мишель сдѣлался серьезнымъ.

— Да ты не шутя говоришь, что дядя даетъ тебѣ деньги?

— Да, когда я выдержалъ послѣдніе экзамены, онъ подарилъ мнѣ сто рублей и сталъ давать по пятнадцати рублей карманныхъ денегъ…

— Ну, не особенно щедро!

— Онъ никогда не отказалъ бы, если бы а спросилъ больше.

Мишель нахмурился. Что-то недружелюбное, почти враждебное скользнуло по лицу юноши. Его глаза зорко взглянули на Аѳоню.

— Вотъ какъ! — протяжно замѣтилъ онъ. — Впрочемъ, и то сказать: ты его наслѣдникъ. Хорошее состояніе захватишь, нечего сказать. Я думаю, ждешь не дождешься, когда онъ со своей палкой, Викторіей Георгіевной, отдастъ Богу душу.

Аѳоня поднялъ глаза на Мишеля. Его поразилъ сухой, злой тонъ Мишеля.

— Съ чего тебѣ это пришло въ голову? Я никогда…

— Да ты не обижайся, это такъ естественно, — съ ироніей остановилъ его Мишель. — Чортъ знаетъ, для чего это старичье живетъ… Я понимаю это чувство… Тоже не легко, когда самому даютъ грошъ, когда урѣзываешь себя во всемъ, смотришь изъ чужихъ рукъ. Что толку, что мы богаты, что maman жуируетъ за границей, а папа мотылькомъ порхаетъ среди своихъ балетчицъ? Я самъ хочу жить!.. Тутъ поневолѣ и минуты жизни трудныя задумаешься о ихъ смерти…

— О, о! — воскликнулъ Аѳоня. — Зачѣмъ ты чернишь себя?

Мишель раздражился и началъ жаловаться, какъ ему тяжело, какъ онъ иногда нуждается, какъ онъ дѣлаетъ долги.

— Я ужъ не ребенокъ, не пробавляться же мнѣ платоническою любовью Марьи Андреевны. Положимъ, будь она покрасивѣе, любовь и не была бы платонической. Но она одеръ. Всѣ же эти кокотки стоятъ очень дорого. Отецъ долженъ бы это знать по опыту. Впрочемъ, онъ самъ такъ долго смотрѣлъ изъ рукъ maman, зависѣлъ отъ ея щедротъ. Теперь только у него, говорятъ, крупные барыши, съ тѣхъ поръ, какъ онъ сдѣлался директоромъ въ акціонерной компаніи. Дѣла, обдѣлываетъ, вѣроятно, крупныя. Акціонеры вѣдь овцы, ихъ лѣнивый только не стрижетъ. Ну, а папа не промахъ… Умѣетъ нажить, умѣетъ и прожить.

Онъ задумался.

— Иногда меня пугаетъ мысль: что онъ оставитъ? И онъ, и maman живутъ широко, не по средствамъ. Вдругъ послѣ смерти оставятъ… какъ это у Гоголя, что ли, говорится?.. три стаметовыя юбки? Ты вотъ счастливъ, ты знаешь, что Николай Ивановичъ ничего не растратитъ, жмется до послѣдней степени. И все таинственно обдѣлываетъ чтобы кто-нибудь не сосчиталъ капиталовъ… Интересно знать, какъ онъ распорядится духовной. Вѣдь если умретъ такъ, скоропостижно, безъ духовной, все перейдетъ тебѣ. Мы ему по женской линіи родня.

Въ его обыкновенно искусственно холодномъ и равнодушномъ тонѣ, выработанномъ чуть не съ дѣтства, прорвались злыя нотки зависти, недоброжелательства.

— Тебѣ, разумѣется, резонъ всячески сдерживать себя, покоряться его волѣ, чтобы онъ не имѣлъ причинъ сердиться на тебя, — продолжалъ онъ. — Вѣдь русскій самодуръ въ немъ все же сидитъ, какъ онъ ни прикидывайся англичаниномъ. Сдѣлаешь не по его — всего лишитъ. Я твое положеніе понимаю: не весело покоряться, но что же дѣлать!

Аѳоня взглянулъ на него съ удивленіемъ и потомъ засмѣялся. Онъ понялъ, что ему завидуютъ, что на него злятся, и это только разсмѣшило его. Никогда онъ еще не задумывался, что ему оставятъ, кого онъ оберетъ. А ихъ это мучило. Это было только смѣшно.

— Спасибо, что учишь, — сказалъ онъ. — Я безъ тебя объ этомъ и не подумалъ бы! Подличать не въ моемъ характерѣ. Я на это слишкомъ простъ и лѣнивъ.

Мишель пожалъ плечами и почти дерзко проговорилъ:

— Захочешь кушать, все будетъ въ характерѣ!

Нѣсколько дней сряду послѣ этого разговора Мишель все думалъ о томъ, что у Аѳони есть деньги и что ихъ можно занять. Наконецъ, онъ не выдержалъ и занялъ. Аѳоня сконфуженно извинялся, что онъ не можетъ дать много, такъ какъ пятьдесятъ рублей онъ уже истратилъ.

— Ты? Истратилъ? Куда это, позволь спросить? — съ удавленіемъ воскликнулъ Мишель.

Аѳоня замялся.

— Отдалъ… тутъ…

Мишель сдѣлалъ презрительную гримасу.

— Знаю, знаю! Дѣвочки!

Аѳоня сконфузился еще болѣе, но не сознался, что онъ истратилъ деньги на дѣтей Москвитина, накупивъ всякихъ подарковъ.

Съ этого дня его деньги начали переходить въ карманъ Мишеля. Каждый разъ, когда Мишель говорилъ ему: «Не можешь ли ты мнѣ занять нѣсколько рублей», т. е. дать въ долгъ, Аѳоня съ готовностью исполнялъ его просьбу и въ то же время въ его душѣ возникало чувство сожалѣнія къ этому богачу, побирающемуся по грошамъ у болѣе бѣдныхъ людей, у него, Аѳони, у Марьи Андреевны, у прислуги, у всѣхъ, у кого Мишель могъ предполагать лишній грошъ. «Не можешь ли ты мнѣ занять нѣсколько рублей», — эта фраза вошла у Мишеля уже давно въ привычку, и онъ занималъ прежде, чѣмъ онъ сознавалъ, на что и для чего онъ занимаетъ. Куда уходили эти деньги, Аѳоня не зналъ, не спрашивалъ, но онъ чувствовалъ себя счастливымъ, что ему не нужно ни у кого просить, что онъ не тратить на себя и того, что получаетъ. Мысль юноши, работавшая все сильнѣе, уяснила ему многое. Онъ понялъ нелѣпость окружавшей его жизни: дядя и тетка, скучавшіе среди своего богатства, Настасья Ивановна, погрузившаяся отъ бездѣлья въ грязныя сплетни и дрязги, чета Благово, кутившая порознь, не имѣя другихъ интересовъ, кромѣ личнаго наслажденія, кромѣ разврата, Мишель, чувствовавшій себя чуть не нищимъ, хотя его отецъ и мать жили богачами, всѣ эта люди были просто жалки. Отъ нихъ хотѣлось бѣжать.

Почти то же чувство испытывала Маша, но оно выражалось у нея иначе. Какъ-то Аѳоня повезъ ее кататься на лодкѣ. Оставивъ весла, онъ отдалъ лодку теченію и разговорился съ сестрой. Они всегда были откровенны и искренни, оставаясь одни. Разговорились о жизни у родныхъ.

— Вотъ-то проклятая жизнь! — замѣтила Маша тѣмъ порывистымъ, нѣсколько раздражительнымъ тономъ, какимъ она говорила съ Аѳоней, съ Сашей, съ Наташей, не имѣя нужды притворяться и сдерживаться. — Если бы не знала, что хоть послѣ поживу по-своему, утопилась бы…

Потомъ она прибавила:

— А ты знаешь, бабушка на мое имя десять тысячъ записала.

Онъ удивился.

— Ужъ и помучилась же я съ нею, пока своего добилась. Тоже не сладко нищей было бы остаться. Знаю я бѣдность-то! Чего-чего я ни дѣлала, чтобы она деньги перевела на мое имя! Долбила, долбила, еле поняла она! Вѣдь не сдѣлала бы этого теперь, померла бы такъ, — все родные прикарманили бы.

Затѣмъ она досадливо замѣтила:

— Вотъ ты дядю не смѣешь прибрать къ рукамъ! Хорошо умретъ безъ духовной, тогда все твое. А вдругъ вздурить и откажетъ все Мишкѣ.

— Мнѣ-то что! — сказалъ Аѳоня. — Я буду трудомъ жить.

Сестра сдѣлала гримасу.

— Глупый! Много трудомъ наживешь! Ну, да если тебѣ не надо, то ради насъ, сестеръ… намъ бы далъ.

— У тебя же есть уже свой капиталъ, а Сашу…

Маша перебила его:

— Погибнетъ она!

— Что ты говоришь? Какъ погибнетъ? — спросилъ Аѳоня и даже испугался.

— Да такъ! Ты развѣ не видишь, что Мишка съ ней заигрываетъ?

Аѳоня вспылилъ.

— Ты это отъ Марьи Андреевны узнала? отъ бабушки слышала?

— Ну, ужъ у этихъ дуръ я ничего не спрошу. А знаю я, что Мишка Сашѣ проходу не даетъ. Я ей говорила: «ты берегись, пропадешь ни за грошъ».

— Ну, ну?

— Расплакалась. «Всѣ, говоритъ, противъ меня!» «Всѣ, говоритъ, выдумываютъ». «Я, говоритъ, въ монастырь уйду». Съ брюхомъ!

Она говорила въ запальчивости своимъ обыкновеннымъ вульгарнымъ языкомъ, съ манерами горничной. Она это очень любила дѣлать, любила «напускать на себя» этотъ тонъ, когда никого не было съ нею, кромѣ брата. Это было ея дорогое наслѣдіе подвала, языкъ ея Наташи.

Аѳоня нахмурился. Его точно обухомъ ударили по головѣ. Онъ пробовалъ себя увѣрить, что это пустыя сплетни.

Маша продолжала:

— Мнѣ Наташа глаза открыла. «Съ этихъ, говоритъ, щипковъ да поцѣлуевъ въ уголкахъ все и начинается у нашей сестры. А мужчины всѣ обманщики, норовятъ свое сорвать, да и на утекъ». Наташа ужъ знаетъ. «Я, говоритъ, потому мужчинскому сословію и не вѣрю». Ей тоже было пятнадцать лѣтъ, когда ее одинъ мужчина провелъ. А Сашѣ шестнадцать. «И съ голоду, говорить Наташа, на всякую накинется теперь нашъ Михаилъ Аркадьевичъ».

— Какъ съ голоду? — спросилъ Аѳоня.

Маша расхохоталась.

— Ну да, ему не на что имѣть содержанку, вотъ онъ и ухаживаетъ, какъ котъ за саломъ, за Сашей…

Аѳоня взялся за голову.

— Чортъ знаетъ, что у насъ дѣлается!

— Да, ужъ хуже нельзя! Женька прежде со своимъ рыжилъ, а теперь со всѣми, Аркадій Аркадьевичъ балетчицу содержитъ… омутъ!

Она пустилась въ подробности всей грязи, окружавшей ихъ. Наташа ее посвящала во всѣ подробности; это всего ее предостерегаетъ. Только онѣ обѣ и вздохнутъ свободно, когда ночь прядетъ и онѣ однѣ останутся; обо всемъ всласть наговорятся и легче станетъ. Иногда всплакнутъ даже. Потомъ она вдругъ засмѣялась, перемѣняя тему:

— Впрочемъ, если бы не такъ, то что ба и дѣлать нашимъ-то? «Въ муміевъ, говоритъ Наташа, какъ дяденька Николай Ивановичъ и тетенька Викторія Георгіевна, всѣ превратились бы. Деньги есть, ну, и вихрятся. Безъ этого нельзя». Только я не вѣрю, что нельзя. Я вотъ за старика выйду, будемъ жить вдвоемъ, тихо. Наташа говоритъ: «тоже и съ молодымъ не сласть, да какъ пойдутъ еще эти дѣти; кто не имѣть, тотъ не знаетъ, а кто имѣлъ — не возблагодарить тоже Бога за нихъ». У Наташи былъ одинъ ребенокъ. Измучилась она. За тысячи не согласится, чтобы другой былъ. Потому она теперь и бѣгаетъ отъ мужчинъ. Каждаго, кто приставать вздумаетъ, огрѣетъ…

Аѳоня уже давно взялся за весла и все думалъ о Сашѣ. Неужели она точно погибнетъ? Да какъ же? Ну, если любить она Мишеля, если она нравится ему, — поженятся. Отчего же имъ не пожениться? Въ будущемъ году онъ кончить курсъ, ей минетъ семнадцать лѣтъ. Да и точно ли правда эти подозрѣнія? Все это однѣ сплетни.

VIII.

Мишель и Аѳоня стояли на плоту, облокотясь на перила. Надъ островами спускался темный осенній вечеръ. Вода казалась почти черною. Во тьмѣ мелькали лодки съ фонарями. На противоположномъ берегу ярко горѣли разноцвѣтные фонари, украшавшіе садъ Ливадіи. При свѣтѣ ихъ видно было движеніе темной массы народа. До берега Каменнаго острова явственно доносились звуки музыки. Мишель, угрюмый, погруженный въ какія-то думы, чуть слышно насвистывалъ отрывки мотивовъ изъ оперетокъ.

— Мать съ Зоей теперь въ Парижъ скоро переѣдетъ съ водъ, — вдругъ сказалъ онъ сквозь зубы, нарушая молчаніе.

Аѳоня ничего не отвѣтилъ; онъ, казалось, не слыхалъ замѣчанія Мишеля. Наступило снова молчаніе. Мишель опять насвистывалъ что-то.

— Интересно знать, знаетъ она или нѣтъ, что отецъ тоже перебрался за границу со своей балериной. Впрочемъ, не ревновать же! Интересно только, надолго ли хватитъ у нихъ средствъ на эту жизнь?

Аѳоня не говорилъ ничего, можетъ-быть, даже не слушалъ. Его томила скука, тоска, хотѣлось уйти куда-нибудь. Куда? онъ и самъ не зналъ. Хотѣлось просто уйти.

— Въ прежнія времена хоть въ деревню уѣхалъ бы.

— Кто? — спросилъ Аѳоня мелькомъ.

— Я. Ходилъ бы на охоту, а вечеромъ Глашекъ да Дашекъ требовалъ бы къ себѣ…

Мишель оперся локтями о перила, положилъ на руки лицо и какъ бы застылъ въ этой позѣ. Минутъ пять спустя, онъ спросилъ отрывисто:

— Ты еще не получалъ денегъ отъ дяди?

— Нѣтъ.

— Чертовское положеніе!

Аѳонѣ показалось, что у Мишеля скрипнули зубы.

— Смотри тутъ, какъ другіе веселятся, а самъ… знаешь, иногда готовъ плакать отъ ярости…

— Ты бы спросилъ у бабушки.

— Какъ же. Дала на-дняхъ пятьдесятъ рублей… «Куда, говоритъ, ты тратишь?» Что же я ей скажу, что мнѣ нужно…

Онъ сталъ говорить, какъ пьяный извозчикъ, цинично, разнузданно, дразня себя крѣпкими словами. Его всего охватило теперь озлобленіе на мать, на отца, на бабку. Они пожили, они живутъ всласть. А онъ? Стой вотъ тутъ на берегу, гляди, какъ тамъ веселятся люди. Онъ молодъ, онъ тоже хочетъ жить.

— Это меня, видишь ли, наказываютъ, что я засидѣлся: въ училищѣ. Тебя въ примѣръ ставили. Ты! Ты долженъ учиться, тебѣ хлѣбъ нужно будетъ, можетъ-быть, добывать. Николай Ивановичъ оставить, либо нѣтъ наслѣдство. Это еще вопросъ! Я богатъ! Не все же отецъ съ матерью промотали. Да и послѣ бабки я наслѣдникъ. На что мнѣ эта наука? Я и такъ довольно знаю. Наконецъ, сами они живутъ и я хочу жить. Ты думаешь, бабушка — святоша? Ого!

Онъ опять сталъ разворачивать всю грязь семейной жизни, все прошлое старухи, отца, матери. Для него, какъ и для Маши, тайнъ не было. Онъ все зналъ. Да никто у нихъ и не скрывалъ своей жизни. Очень нужно было скрывать! Боялись они кого, что ли? Въ свѣтѣ всѣ знали, съ кѣмъ кутила прежде бабка, съ кѣмъ жила мать, кого содержалъ отецъ.

— Ты думаешь, дядюшка тоже хорошъ? — вдругъ спросилъ Мишель. — Натрескается вечеромъ у себя въ кабинетѣ и воображаетъ, что если никто этого не видитъ, такъ никто и не знаетъ..

— Какой дядюшка? — спросилъ Аѳоня.

— Нашъ почтеннѣйшій Николай Ивановичъ, кто же больше!

Аѳоня даже обернулся къ нему лицомъ, удивленный, не вѣрящій своимъ ушамъ. Можетъ-быть, онъ не хорошо разслышалъ, не понялъ, что сказалъ Мишель.

— Чего ты смотришь, точно съ неба упалъ? Не зналъ! Ха-ха-хаІ Вотъ мило, столько лѣтъ живете вмѣстѣ и не зналъ этого! Онъ скрываетъ это, а взгляни на его рожу. Сизою вся становится! Или ты думаешь, отъ занятій исторіей парламентской борьбы въ Англіи носы такъ симѣютъ? Оригинальныя послѣдствія историческихъ изслѣдованій. А подагра?. Тоже отъ занятій? Нѣтъ-съ, мы просто пьемъ, пьемъ, какъ самый послѣдній кабачный пропойца. Для кого же Илья таскаетъ вино? Да какъ же ему и не пить? Ты думаешь, ему весело цѣлый вѣкъ играть роль недовольнаго, весело сидѣть съ его идоломъ, Викторіей Григорьевной? Отъ такой жизни повѣситься можно, а не то что запитъ!

— У него, столько дѣла…

— Ха-ха-ха! Гласный, попечитель пріютовъ, членъ благотворительныхъ обществъ? Что они ему, всѣ эти пріюты, общества, думскія дѣла? Изъ тщеславія всѣмъ этимъ занимался. Удивительно занимаетъ его, что какіе-то поросята нуждаются въ образованіи, что какимъ-то вдовицамъ и старцамъ некуда приклонить голову! Хотѣлъ, чтобы серьезнымъ человѣкомъ считали, чтобы почтеніе оказывали. Вотъ и все. Теперь и это надоѣло, теперь и эту роль перестаетъ играть… Не смотри онъ серьезно, начни онъ дѣйствительно жить, какъ всѣ живутъ, сразу дуракомъ бы промылъ. Онъ вѣдь, въ сущности, не что иное, какъ дуракъ. Слыветь за умнаго, потому что держится какъ идолъ. Прослылъ умнымъ за умѣнье молчать… Но и скучно же ему такъ жить! Самъ на себя колодки надѣлъ. Если бы онъ зналъ, что никто не увидитъ, не услышитъ, не узнаетъ его гульбы и разврата, онъ бы показалъ себя. Чортъ-то въ каждомъ есть!

Мишель засмѣялся злымъ смѣхомъ.

— Впрочемъ, не всѣ у насъ грѣшники, — прибавилъ онъ. — У насъ и святые есть, два попа въ юбкахъ, впрочемъ, и эти только потому и святы, что Богомъ обижены, обѣ полоумныя.

— Какіе попы въ юбкахъ?.

— Викторія Георгіевна и Мавра Артамоновна. Только и занимаются онѣ однимъ сокрушеніемъ о грѣхахъ, человѣчества, сдуру. Умный человѣкъ стремится жить, наслаждаться, захватить возможно больше благъ въ свои руки, а онѣ сокрушаются.

Онъ быстро перемѣнилъ тонъ и проговорилъ:

— Вотъ если бы теперь деньги, перемахнули бы мы на ту сторону…

Онъ указалъ на Ливадію. Потомъ онъ сталъ разсказыватъ, какія тамъ кокотки, какія хористки участвуютъ въ пьесахъ.

— Хоть бы перехватить у кого-нибудь! Да у кого? и такъ всѣмъ задолжалъ, и кучеру, и лакею…

— Какъ? Ты и у прислуги занимаешь?

— У прислуги! у прислуги! Что-жъ, у нея фальшивыя бумажки, что ли? — раздражительно отвѣтилъ Мишель. — У чорта готовъ бы занять! Лишь бы бѣжать отсюда, лишь бы бѣжать…

Аѳоня вздохнулъ. Онъ тысячу разъ испытывалъ то же желаніе бѣжать отсюда. Куда? Зачѣмъ? Въ этомъ онъ не отдавалъ себѣ отчета. Онъ только хотѣлъ быть гдѣ-нибудь въ другомъ мѣстѣ, а не здѣсь, не подъ одной кровлей со всѣми этими родными и близкими.

— Пожертвуй часами, — вдругъ торопливо произнесъ Мишель, точно озаренный внезапной мыслью. — Тамъ, на той сторонѣ, я знаю одного еврея. Онъ возьметъ ихъ въ залогъ, у него хоть ночью можно закладывать. А теперь еще и не поздно.

Аѳоня разсмѣялся.

— Что-жъ, бери!

— Да? Согласенъ? — обрадовался Мишель. — Спасибо! Только чуръ, ѣхать вмѣстѣ!

Онъ заторопился, повеселѣлъ, на минуту сбросилъ съ себя маску серьезности, приличности, сдержанности. Побѣжали на дачу переодѣться. Въ пять минутъ они были готовы, быстро подошли къ перевозу, усѣлись въ лодку.

— Мелочь есть яличнику? — спросилъ тихо Мишель.

— Есть!

Они переѣхали къ Царской Славянкѣ, вышли изъ лодки, поднялись на площадку трактира. Здѣсь горѣли фонари, защищенные отъ вѣтра стеклянными колпаками, стоили столы, окруженные стульями, народу было иного, ввидѣ щелкаи пробки, звенѣли стаканы, рюмки, посуда, слышались голоса, споры, смѣхъ, визгъ женщинъ. Въ сторонѣ грузно прокатывался шаръ въ кегельбанѣ и слышалось его щелканье о кегли, тяжело упадавшія подъ его ударомъ. Кто-то громко выкрикивалъ число сбитыхъ кегель. Молодые люди прошли черезъ грязныя освѣщенныя комнаты, залитыя пивомъ, забросанныя окурками папиросъ и сигаръ, наполненныя чадомъ и дымомъ, запахомъ кабака, кухни, курильной комнаты, и вышли на темную улицу; они свернули куда-то къ переулокъ между дачъ, среди погнувшихся палисадниковъ и почернѣвшихъ заборовъ, минуя вывѣски парикмахеровъ, портерныхъ, трактировъ, попадая въ жидкую грязь, натыкаясь на какихъ-то темныхъ людей, шмыгавшихъ и перешептывавшихся, подобно заговорщикамъ, въ каждомъ закоулкѣ, сдѣлали два-три поворота, наконецъ, Мишель остановился:

— Подожди! — шепнулъ онъ и вошелъ въ одну изъ дачъ.

Какой-то женскій голосъ раздался надъ ухомъ Аѳони.

— Душка-статскій, что же не входишь?

Аѳоня разглядѣлъ за рѣшеткой сада ярко освѣщенной дачи съ спущенными занавѣсками женскую фигуру въ какой-то свѣтлой блузѣ съ широкими, какъ повиснувшія крылья, рукавами. Съ дачи слышались звуки разбитаго фортепіано. Кто-то пѣлъ хриплымъ голосомъ: «Имѣешь алмазы и жемчугъ». Аѳоня сдѣлалъ видъ, что онъ не слыхалъ приглашенія и отвернулся въ другую сторону.

— Скажите, морду воротитъ! — раздался тотъ же женскій голосъ.

Изъ воротъ уже выходилъ Мишель.

— Двадцать пять рублей далъ бестія, — громко произнесъ онъ. — А часы, я знаю, хорошіе. Ну, да чортъ съ ними. Хватитъ!

— Ишь шеромыжники! — послышался женскій голосъ изъ саду.

Мишель обернулся.

— Морды, вѣрно, еще не били? — произнесъ онъ и обратился, какъ ни въ чемъ не бывало, къ Аѳонѣ: — Пойдемъ! Это хорошо, что мы въ половинѣ представленія придемъ. Веселѣе. Всѣ уже на второмъ взводѣ. Да кстати, вотъ тебѣ пять рублей. Довольно? Больше, право, не могу! Остальные ты мнѣ займешь. Я тамъ еще лакею долженъ три рубля.

— И тамъ? — воскликнулъ Аѳоня.

Ему вдругъ стало такъ смѣшно, что онъ громко расхохотался.

Мишель тоже расхохотался.

— Вездѣ и всюду! На что-жъ привѣшены намъ руки, какъ не за тѣмъ, чтобъ брать и брать? — онъ не то декламировалъ, не то пѣлъ.

Съ него теперь вдругъ какъ будто соскочило все мрачное, серьезное, сдержанное. Онъ еще ничего не выпилъ, но уже казался человѣкомъ «навеселѣ»; въ такое состояніе его приводило одно сознаніе, что у него въ рукахъ уже есть деньги, на которыя можно кутнуть; онѣ опьяняли его до своего превращенія въ водку. На Аѳоню тоже вдругъ нахлынуло веселое расположеніе духа. Онъ засмѣялся. Надъ чѣмъ? почему? Онъ самъ не зналъ. Онъ сознавалъ только, что онъ сбѣжалъ, и это его смѣшило, какъ школьника, нашедшаго тайкомъ лазейку изъ карцера. Можетъ-быть, и дядя Николай Ивановичъ такъ же смѣется, когда, сказавъ всѣмъ, что онъ идетъ заниматься, онъ принимается за завѣтную бутылочку?..

Мишель и Аѳоня вошли въ садъ Ливадіи. Въ эту минуту грянулъ какой-то торжественный маршъ съ. эстрады садоваго оркестра. Передъ ними засверкали фонарики иллюминаціи, замелькали фигуры мужчинъ и женщинъ, послышался смутный шорохъ ноіъ по песку, шуршаніе юбокъ, шопотъ и говоръ, смѣхъ и надѣваніе какихъ-то мотивовъ. Среди всей этой массы мелькали лакеи въ черныхъ фракахъ, съ салфетками подъ мышками. Аѳоня разспрашивалъ Мишеля, что это: эстрада для музыки? А это для гимнастовъ? а гдѣ же театръ? а это… неужели это все… такія женщины? Мишель объяснялъ, хохоталъ Да, все такія женщины! Хочешь познакомлю? Выбирай! Только, братъ, сегодня нельзя, рессурсовъ у тебя не хватитъ. Что дешево, то гнило. Такъ побалаганить можно, на сухую.

Онъ подтолкнулъ какую-то дѣвушку рукою, извинился, заговорилъ.

— Что-жъ мы стоимъ, пойдемте ходить, — сказала она.

— Нельзя! Я не одинъ! Я привелъ сюда дѣвочку и долженъ ее оберегать!

— Гдѣ же она?

— А вотъ!

Мишель указалъ на Аѳоню.

— Развѣ это дѣвочка? Хи-хи-хи!

— Ей-Богу!

Мишель наклонился къ самому уху незнакомки и что-то шепнуть.

— Ну, врете! — сказала она и захохотала.

— Ужъ и врете! — передразнилъ ее Мишель. — Право же такъ!

Она наклонила голову въ сторону Аѳони, вглядѣлась въ него. — Да онъ же не маленькій! — сказала она.

— Я его показывать за деньги буду, феноменъ! — отвѣтилъ Мишель.

— Это что же за имя? французъ?

— Кто это?

— Онъ-то! Какъ вы его вотъ назвали…

— Ахъ! феноменъ-то? Нѣтъ, онъ русскій.

— А имя какое странное!

Кто-то хлопнулъ по плечу Аѳоню. Онъ обернулся и узналъ колоссальную фигуру Зиновьева. Онъ сконфузился и расшаркался, по привычкѣ, на пескѣ.

— Просвѣщаетесь? — спросилъ тотъ, улыбаясь.

Аѳоня еще болѣе сконфузился, смутился, точно передъ начальствомъ.

— Одни? — спросилъ Зиновьевъ.

— Да, то-есть… съ нимъ… съ Мишелемъ…

Аѳоня обернулся и не нашелъ Мишеля.

— Впервые, вѣрно, здѣсь? — сказалъ Зиновьевъ. — Я васъ что-то не встрѣчалъ.

— А вы здѣсь часто?

— Я?.. Да, я каждый день здѣсь! Некуда дѣваться!

— Вотъ какъ!

Аѳоня вдругъ почувствовалъ себя смѣлѣе и развязнѣе.

— Сперва въ Зоологію ходилъ, да тамъ вонь отъ звѣрья. Здѣсь лучше воздухъ. Куда-жъ дѣваться? Вы въ театръ?

— Нѣтъ, я не бралъ еще билета… Какъ вотъ Мишель… Да гдѣ же онъ?

— Ну, его въ чорту! Пойдемте пиво пить…

— Я…

Аѳоня сконфузился, замялся и вдругъ храбро сказалъ:

— Я съ удовольствіемъ.

— На чистомъ воздухѣ оно отлично. Въ театрѣ духота и актеры паршивые. Пойдемте вотъ туда, на террасу. И одно все, и удобно… Я за то и люблю эти мѣста, что нѣтъ-нѣтъ и встрѣтишь пріятеля.

Аѳоня былъ очень польщенъ, что Зиновьевъ считаетъ его пріятелемъ. Они поднялись по лѣстницѣ и усѣлись за столъ.

— Василій, пива! — крикнулъ Зиновьевъ и потомъ обратился къ Аѳонѣ: — Иногда никого не встрѣтишь, такъ хоть съ лакеемъ потолкуешь. Тоже интересный народъ. Вѣчные скитальцы изъ ресторана въ ресторанъ, безъ своего угла, безъ семьи часто. Такъ, приткнется гдѣ-нибудь, чтобы только ночь проспать, а день весь на ногахъ, бѣгаетъ отъ стола къ столу, отъ буфета на кухню, изъ кухни къ буфету… всю жизнь такъ… всю жизнь…

Онъ розлилъ въ стаканы пиво, вынулъ портсигаръ и предложилъ Аѳонѣ:

— Куришь? — спросилъ онъ.

Аѳоня вспыхнулъ, замялся и выпалилъ:

— Курю!

— Бери же! Ты извини, что я съ тобой на ты!.. Это я по разсѣянности, съ пріятелями со всѣми на ну, и неловко какъ-то, какъ приходится на вы съ кѣмъ-нибудь…

— Я очень радъ…

Зиновьевъ протянулъ стаканъ, чтобы чокнуться съ Аѳоней.

— Цыганщина, братъ, нынче растетъ! — сказалъ онъ. — Какъ взглянешь, сколько кабаковъ прежде было и сколько ихъ теперь, такъ и поймешь, какъ она растетъ…

Аѳоня не понялъ.

— Вѣдь вотъ не одни эти половые цыгане, а и всѣ мы. Спроси, у кого теперь есть домъ, уголъ, семья? Можетъ-быть, у многихъ это и есть, но всѣ они отъ этого безсознательно или сознательно бѣгутъ. Основы порвались, какъ говорятъ высшимъ слогомъ. Прежде всѣ по географіи вѣрили, что Россія страна земледѣльческая, потому что дворяне и мужики землѣ крѣпки были, а теперь промышленность въ ходъ пошла, ну, и стали всѣ цыганиться. Дворяне повыбрались изъ имѣній и прожигаютъ жизнь въ столицахъ, мужички жалуются, что земля плохо родитъ, и тянутся въ отхожіе промыслы, къ переселенчеству позывъ чувствуютъ, иной рабочій, сидѣлецъ, половой, приказчикъ, либо банщикъ, либо извозчикъ, по пяти лѣтъ родной избы не видитъ, забылъ, какъ и смотритъ его жена-то, не знаетъ, сколько ребятъ у него, не то двое, не то пятеро. А здѣсь, въ столицѣ, жизнь какая: день-денской за работой, на юру, только ночь и остается для себя, ну, и идетъ ночью на кутежъ, если еще съ ногъ отъ усталости не валится. И въ семьяхъ-то точно винты развинтились, расхлябалось все, скука да ссоры. Убѣжишь тутъ!

Аѳоня оживленно слушалъ его, возбужденный, взволнованный.

— Да, да, — говорилъ онъ. — Вотъ и у насъ: бѣжалъ бы изъ дому!

— Тоже, вѣрно, сласть!

— Хуже нельзя!

— Ну, и плюнь на нихъ! Что они тебѣ? Живи по-своему, работай и веселясь. У тебя голова есть. Дѣлайся математикомъ, естественникомъ — и баста. Наука спасаетъ отъ людей, дѣло вообще спасаетъ. Только не вздумай въ политику соваться! Теперь, братъ, за это по головѣ не гладятъ. Да и все это у насъ напускное, тоже шаромыжничество отъ бездѣлья. Нѣтъ, ты на политику плюнь! Политика назрѣетъ безъ насъ, политика сама собой въ стѣнѣ припретъ. Теперь въ наукѣ надо покуда спасенье искать: день наукѣ, ночь людямъ. Да, работай и веселись!

— Меня очень интересуетъ вопросъ объ электричествѣ, — сказалъ Аѳоня. — Мнѣ кажется, электричество ждетъ великая будущность!

— Это ты вѣрно! И вѣрь, вѣрь въ это! Во что хочешь вѣрь, потому безъ вѣры сопьешься съ круга. Ну, а съ вѣрой… цыганомъ все равно будешь, но будешь цыганомъ-работникомъ. Теперь всѣ цыганами становятся… На улицѣ жизнь пошла… Бездомники всѣ…

Аѳоня увидалъ проходящаго внизу Мишеля и позвалъ его, перевѣсившись черезъ перила балкона.

— А я тебя потерялъ, — сказалъ Мишель. — Тутъ, знаешь, Маргарита… Кажется, я укачу съ ней… Приглашаетъ сама… Ты меня извини…

— О, я не одинъ!

— Ну, такъ до свиданья.

Онъ торопливо ушелъ.

— А это что за хлыщъ? — спросилъ Зиновьевъ.

— Это мой родственникъ… Мишель Благово…

— Около илангъ-иланговъ все больше?

— То-есть, какъ это? — спросилъ Аѳоня, не понимая.

— Чтобъ непремѣнно съ французскимъ запахомъ, — пояснилъ Зиновьевъ. — Мы, грѣшные, лишь бы баба была, а они — ароматы французскіе имъ прежде всего. Сволочь! Эти либо въ долговое прутъ, либо въ міроѣды лѣзутъ, а то такъ и за Владимірку сворачиваютъ за поддѣльные векселя… Я тебѣ вотъ что скажу: умѣряй свои вкусы. Умѣряй! Что ни жрать — лишь бы жрать, ну, и старайся пріучать себя къ ржаному хлѣбу, а не къ трюфелямъ; такъ-то лучше жить, безопаснѣе: не пойдешь съ сумой, рвать общественнаго пирога не станешь, міроѣдомъ не будешь, ну, и на скамью подсудимыхъ со страхомъ смотрѣть не станешь. Что тебѣ скамья подсудимыхъ? Пусть она, голубушка, стоитъ, а ты на нее не садись! Да! Стой, молъ, а я не сяду…

Потомъ они заговорили объ университетѣ, о профессорахъ, о наукѣ. Зиновьевъ, какъ оказалось, зналъ не одну русскую словесность, не одну русскую исторію, но и естественныя науки. Онъ горячо говорилъ о нихъ, совѣтовалъ Аѳонѣ скорѣе кончать курсъ здѣсь и ѣхать за границу.

— Что, братъ, ни говори, а Вирховы, Петенкоферы, Геккели, Пастеры, Гекели, Леббоки, Дарвины не у насъ покуда родятся. Правда, и мы уже кое-что начали дѣлать и у насъ есть свѣтила, которымъ въ поясъ поклонятся иностранные ученые, но покуда у насъ еще почва не подготовлена для сильнаго развитія этихъ людей, въ черномъ тѣлѣ мы ихъ часто держимъ, боимся мы ихъ. Тоже мы — русскіе, страшныя слова у насъ все, жупелы…

Уже начало свѣтать, когда Зиновьевъ не безъ усилія поднялся съ мѣста и сказалъ, что онъ проводитъ Аѳоню до дачи.

— Да ты думаешь, что я пьянъ? — спросилъ Аѳоня задорно.

Онъ тоже говорилъ уже Зиновьеву «ты».

— Не пьянъ, а хочу я тебя проводить, потому что ты мнѣ теперь другъ.

— Ну, спасибо!

Аѳоня началъ цѣловаться съ Зиновьевымъ.

— И если ты мнѣ не изобрѣтешь какой-нибудь свѣчки электрической, такъ ты мнѣ и на глаза не показывайся, подлецъ ты этакій! Какъ я буду работать, когда у меня нѣтъ свѣчки электрической?.. А?

— Я, братъ… ты погоди… я, братъ… паръ уничтожу… вездѣ введу… электричество!

— Такъ! Идетъ! Pereat все… и паръ, и газъ! Vivat электричество!

Они, пошатываясь, спускались къ лодкѣ…

IX.

«Студентъ ищетъ какихъ бы то ни было занятій за квартиру и столъ». «Студентъ даетъ уроки по всѣмъ предметамъ гимназическаго курса за малое вознагражденіе или столъ». «Студентъ ищетъ мѣста за квартиру и столъ, хотя бы и въ отъѣздъ». Часто попадались эти публикаціи подъ руку Аѳонѣ, и онъ задумывался надъ ними, задумывался объ этой молодежи безъ крова и хлѣба, безъ семьи и безъ своего гнѣзда; Объ угадывалъ чутьемъ, что эти люди — братья его по судьбѣ, что у него хотя и есть уголъ, хлѣбъ, семья, но, въ сущности, онъ такой же бездомный бобыль, какъ они. Разговоръ съ Зиновьевымъ открылъ ему глаза на многое, что онъ угадывалъ только чутьемъ, что представлялось ему только смутно. Мало того, что онъ понялъ, что онъ, въ сущности, бездомный, онъ теперь уловилъ сознательно въ себѣ страсть смотрѣть, наблюдать, толкаться среди людей, страсть, не то естествоиспытателя, не то флавера. Скука и однообразіе семейной жизни, полная разобщенность съ домашними, отсутствіе какихъ бы то ни было общихъ интересовъ съ семьей, все это толкало его въ водоворотъ жизни, дѣлало его любопытнымъ наблюдателемъ этой жизни.

Онъ какъ-то сразу окунулся въ студенческую жизнь и университетъ сдѣлался его домомъ, студенты его братьями. Онъ съ одинаковою страстью отдался университетской лабораторіи и лабораторіи жизни молодежи. Новые опыты-профессоровъ и новые разсказы студентовъ одинаково увлекали его. Иногда по окончаніи лекцій, заспорившись съ новыми товарищами, онъ шелъ обѣдать не домой, а въ мелкую кухмистерскую, чтобы наговориться до-сыта. О чемъ говорилось? Обо всемъ: о работахъ профессоровъ, о подлой квартирной хозяйкѣ, требующей съ того или другого квартиранта денегъ, о политическихъ новостяхъ, о грошовыхъ урокахъ, объ оперѣ, о какой-нибудь швейкѣ. Молодежь сразу увидала въ немъ добраго малаго съ душой на распашку, съ открытымъ кошелькомъ, и полюбила его. Иногда къ нему забирались вечеркомъ пріятели, пили чай, кто-нибудь самъ сбѣгаетъ за пивомъ, кто-нибудь займетъ денегъ, кто-нибудь, засидѣвшись далеко за полночь, примостится кое-какъ на креслахъ и стульяхъ и заночуетъ. Его.комната потеряла свой прежній характеръ: вездѣ были лекціи, книги, банки и склянки, какія-то реторты и скелетики птицъ, коллекціи жуковъ и бабочекъ, тутъ же валялись недодѣланныя папиросы и гдѣ-нибудь торчала неприбранная бутылка изъ-подъ пива. На стѣнахъ появились портреты Дарвина, Геккеля, Гекели, развѣшенные безпорядочно, не симметрично. Въ семейномъ кругу его почти не было видно. Иногда, появляясь «на вышкѣ» въ русской оперѣ, онъ съ удивленіемъ взглядывалъ въ бель-этажъ. Ба! тамъ всѣ его родные, дядя, тетка, сестры, нарядные, чинные, безъ улыбки на лицахъ, точно застывшихъ съ выраженіемъ равнодушія и скуки. Онъ смѣялся: вотъ бы удружилъ онъ, если бы зашелъ къ нимъ, въ своемъ нарядѣ: въ сюртукѣ поверхъ рубашки съ вышитымъ воротомъ! то-есть въ томъ самомъ нарядѣ, въ которомъ онъ заработался надъ какимъ-нибудь химическимъ опытомъ, заработался такъ, что едва бѣгомъ добѣжалъ до театра, не желая пропустить рертюру. Гдѣ тутъ думать о переодѣваньи, когда жизнь кипитъ ключомъ, когда отъ работы спѣшишь къ товарищамъ, отъ товарищей въ театръ? И на что эти переодѣванья, припомаживанья, когда живешь весь внутренней жизнью, когда весь полонъ самыхъ разнообразныхъ впечатлѣній, вопросовъ, интересовъ? Иногда изъ театра шли куда-нибудь выпить «пивка», потолковать, поспорить, выругать или одобрить композитора, пѣвцовъ, пѣвицъ. Какова бы ни была погода, каково бы ни было настроеніе духа, онъ не могъ пропустить лекцій и также не могъ пропустить «Вражьей силы». Эти лекціи излюбленныхъ профессоровъ открывали ему все болѣе и болѣе широкіе горизонты въ области науки; эта опера вѣчно производила на него одно и то же сильное впечатлѣніе, рисуя скуку и тоскливость узкой семейной жизни рядомъ съ широкой масленицей, зовущей въ водоворотъ жизни широкую русскую натуру. Онъ вполнѣ понималъ это стремленіе, оно жило въ немъ самомъ, толкало его самого къ этой широкой масленицѣ жизни, тѣмъ болѣе, что тоска и скука дома все росли и росли.

Какъ ни рѣдко заглядывалъ онъ на половину дяди, онъ все же видѣлъ, что дядя становился все серьезнѣе и недоступнѣе, сильно страдая отъ приступовъ подагры, что Викторія Георгіевна высыхала съ каждымъ днемъ все болѣе, что Мавра Артамоновна все сосредоточеннѣе щелкала спицами, сокрушительно качая головой и молитвенно обращая глаза къ кіоту. Что это? Внутренній разладъ? Какія-нибудь неудачи? Какое-нибудь горе? Отвѣта покуда не было. Да у кого и спрашивать о причинахъ? Всѣ старались сохранить какую-то тайну, всѣ точно сторонились другъ отъ друга, чтобы не проговориться. Но, видимо, въ семьѣ что-то назрѣвало, какая-то долго скрываемая болѣзнь начинала, несмотря на всѣ усилія скрыть ее, проступать наружу.

Приближалась новая весна. Однажды Аѳоня сидѣлъ въ своей комнатѣ и занимался приготовленіемъ къ экзаменамъ. Онъ уже переходилъ на третій курсъ. Онъ сидѣлъ безъ сюртука съ всклоченными волосами, углубившійся въ занятія. Онъ даже и не слышалъ, какъ кто-то вошелъ и два раза назвалъ его по имени.

— Что это, ты оглохъ? — раздался, наконецъ, нетерпѣливый голосъ Маши.

— А, это ты! — очнулся Аѳоня…

Она, смѣясь, подошла къ нему, растрепала еще болѣе его волосы и поцѣловала его въ губы, поднявъ его лицо за подбородокъ. Онъ поднялъ на нее глаза: она стояла веселая, сіяющая, прекрасная, какъ никогда. Ея смуглое лицо горѣло яркимъ румянцемъ; черные глаза смѣялись; изъ-за полуоткрытыхъ яркихъ губъ выглядывало два ряда ослѣпительно бѣлыхъ мелкихъ и ровныхъ зубовъ. Въ эту минуту она казалась просто красавицей, совершенно сформировавшейся, смотрѣвшей нѣсколько старше своихъ лѣтъ.

— Поздравь меня! — сказала она.

— Съ чѣмъ? — спросилъ онъ.

— Выхожу замужъ!

Онъ удивился. Онъ ничего не зналъ, не подозрѣвалъ.

— Ты? За кого? Я и не зналъ, что…

— Ахъ, что ты вообще знаешь! — сказала она и засмѣялась ласково, привѣтливо, какъ мать надъ ребенкомъ: — Ты блаженный какой-то! Живешь гдѣ-то въ небесахъ и не видишь, что подъ ногами дѣлается… счастливый!.. Но какъ я рада, какъ рада, что это удалось мнѣ! Ты и представить не можешь, милый!

Она положила ему на плечи руки.

— А ты радъ? Да? Ты вѣдь меня всегда любилъ…

— Радъ, очень радъ, если ты счастлива… Но за кого хе… Разсказывай все… Садись…

Онъ хотѣлъ встать, уступить ей мѣсто. Она сѣла къ нему на колѣни и, не спуская рукъ съ его плечъ, сказала:

— Я знаю, что радъ, потому что ты добрый и понимаешь, какъ тяжело мнѣ было жить… Самъ бѣжишь изъ дому… Вотъ и я бѣгу…

Она наклонилась къ нему, поцѣловала его еще разъ, крѣпко, нѣжно, встала и прошлась по комнатѣ. Было замѣтно, что она сильно взволнована: лицо еще улыбалось, а въ глазахъ уже стояли слезы. Это не было волненіе радости, а волненіе неувѣренности, что ждетъ впереди, волненіе подавляемаго черезъ силу страха.

— Да разсказывай же! — торопилъ онъ ее. — Я все хочу знать… Какъ? когда влюбилась? въ кого?

Она сѣла на его письменный стелъ, положила на уголъ сидѣнья его стула свои ноги и начала:

— Слушай, я все по порядку разскажу^. Ты, конечно, даже и не замѣтилъ, что наши, какъ въ: воду, опущенные, ходятъ? Да? не замѣтилъ?.. Гдѣ тебѣ!.. А я все видѣла, все узнала, все пережила… Они разорены!

— Кто они!

— Всѣ… наши…

Аѳоня изумился. Онъ махнулъ нетерпѣливо рукой, не вѣря ей, готовый засмѣяться, надъ ея выдумкой.

— Что ты болтаешь! Вотъ вздоръ!

— Да ужъ я тебѣ говорю, это вѣрно. Только дядя Николай Ивановичъ и держится еще. У бабушки есть кое-что, но еще одна продѣлка Жени и все пойдетъ прахомъ, не броситъ, же Женю бабушка совсѣмъ. Конечно, она Женѣ не поможетъ очень-то, по грошамъ будетъ давать, но все же этихъ грошей нужно много. Ты думаешь, Женя съ Зоей почему за границей остались такъ долго? Жить дешевле и притомъ съ картоннымъ генераломъ все порвано… Здѣсь было бы надо вывозить Зою, балы давать, а не изъ чего… Наконецъ, какъ афишировать разрывъ съ мужемъ?..

— Но дядя богатъ же……

— Дядя! Онъ, вѣроятно, тоже чуть не. все прожилъ, потому у него и видъ такой дѣдовой.

Она засмѣялась и стала разсказывать. Дядя, вѣчно занятъ дѣлами. Эти дѣла — взыскиванье, какъ заложить одно имѣніе, какъ перезаложить другое, какъ продать хлѣбъ на корню, какъ избѣжать продажи нѣкоторыхъ имѣній съ-молотка. Онъ владѣлецъ крупной собственности, но: чуть не всѣ доходы съ этой собственности получаются только затѣмъ, чтобы платить проценты по залогамъ. Онъ крупный землевладѣлецъ и въ то же время чуть не нищій. Всѣ его стремленія направлены къ тому, чтобы не ликвидировать дѣлъ. Въ прятки играетъ съ людьми и съ самимъ собою. Всю жизнь такъ прожилъ. Правда, другой на его мѣстѣ считалъ бы себя богатымъ, продалъ бы все, превратилъ бы все въ деньги и зажилъ бы скромно, но. далеко не бѣдно. Дядя же никакъ не можетъ освоиться съ мыслью, что можно жить и не въ своемъ домѣ-особнякѣ, что можно не держать собственныхъ лошадей, что можно обойтись безъ цѣлаго полчища слугъ. Боже мой, какъ онъ глупъ: онъ идетъ въ пропасть и не можетъ понять, что ему такъ легко свернуть на вѣрную, безопасную дорогу.

Аѳоня слушалъ сестру и тревожно ходилъ по комнатѣ. Онъ точно съ неба упалъ на землю.

Она продолжала разсказывать:

— Благово тоже прожили все, теперь остается только жалованье Аркадія Аркадьевича, но онъ — ему самому жить хочется, у него на сторонѣ своя семья, а главное — долги, долги и долги.

— Нашъ картонный генералъ только ихъ и умѣлъ дѣлать, — съ презрѣніемъ проговорила Маша. — Впрочемъ, онъ не унываетъ, онъ даже носъ поднялъ передъ семьей съ тѣхъ поръ, какъ Женя въ свою очередь промотала все. Это онъ за прошлыя униженія отплачиваетъ… Сперва его держали въ черномъ тѣлѣ, теперь онъ сказалъ женѣ, что онъ не можетъ тратить своихъ денегъ на ея прихоти. Своихъ денегъ! Точно у него и въ самомъ дѣлѣ есть свои деньги! Когда прежде жена заводила любовниковъ, онъ молчалъ, такъ какъ она заводила ихъ на свои средства, а теперь онъ рѣшилъ, что онъ не намѣренъ содержать любовниковъ жены. Не намѣренъ! Сказалъ бы лучше, что ему не изъ чего! Никогда у него не было ничего своего, а теперь еще менѣе, чѣмъ когда-нибудь. Онъ служитъ, онъ гдѣ-то даже директоромъ въ акціонерномъ обществѣ состоитъ, но онъ всегда прежде полученія жалованья успѣвалъ его проѣсть, прокутить, промотать. Недаромъ же, когда онъ сдѣлался женихомъ, онъ прежде всего надѣлалъ долговъ, которыя пришлось уплатить на другой день послѣ свадьбы. Мишель весь въ него, только этотъ сумѣетъ больше урвать, сумѣетъ вцѣпиться въ первую попавшуюся добычу и когтями, и зубами. У картоннаго генерала былъ только аппетитъ волка, у него отросли и волчьи зубы.

— Да это цѣлый семейный адъ! — воокликнулъ Аѳоня, ошеломленный, оглушенный всѣмъ слышаннымъ.

— А ты думалъ, мы въ раю живемъ? Неужели ты ничего не подозрѣвалъ? Да, да, ты точно счастливый человѣкъ А замѣтить было такъ легко.

Она начала ему напоминать мелочи, пропускавшіяся имъ безъ вниманія, вѣчныя тайныя засѣданія родни, безконечныя совѣщанія шопотомъ, съ тревожными и озабоченными лицами. Викторія Георгіевна недаромъ сохнетъ и смотритъ приговоренной къ смерти. Дядя Николай Ивановичъ недаромъ вѣчно озабоченъ и все чаще занимается исторіей Англіи. А отношенія Аркадія Аркадьевича и его жены? Они относились другъ въ другу въ послѣднее время съ нескрываемымъ презрѣніемъ, не могли скрыть этого отъ постороннихъ, хотя и старались объ этомъ. Теперь отношенія порваны окончательно, но для приличія формальныхъ попытокъ къ разводу не дѣлается; наконецъ, это и стоитъ дорого; Женю держатъ за границей подъ предлогомъ разстроеннаго здоровья. А бабушка? — недаромъ она съ озлобленіемъ повторяетъ, что достукаются люди до нищеты, а потомъ другіе и отвѣчай за нихъ, недаромъ она дрожитъ за свой бумажникъ. Въ ней разсчетливая купчиха всегда на первомъ планѣ; недаромъ она прошла гостинодворскую школу. Ну, да какъ она ни скупись, а на шею къ ней сядутъ и Женя, и Зоя, и Мишель. Придется ей еще наплакаться съ ними. Она, Маша, потому и поторопилась замужествомъ, чтобы до катастрофы уйти изъ дома. Послѣ будетъ трудно.

— За кого же ты выходишь? — спросилъ Аеокя.

— Иванъ Ивановичъ Щедринскій сдѣлалъ предложеніе.

— Старикъ? старикъ? Ему подъ пятьдесятъ? — воскликнулъ Аѳоня, останавливаясь передъ сестрой почти въ ужасѣ. — Ты съ ума сошла!

Разговоръ съ сестрой страшно взволновалъ Аѳоню.

Въ его воображеніи, какъ живой, стоялъ образъ «жениха» ея — старика Щедринскаго! Онъ былъ родственникъ и другъ, дома Мухрановыхъ-Бѣльскихъ; почти не проходило дня, чтобы Щедринскій, совершая свою обычную прогулку, не зашелъ къ кому-нибудь изъ семьи, къ Николаю Ивановичу, къ Зубцовой, къ Благово. Это былъ высокій, худощавый, сѣдой господинъ, — онъ былъ благообразенъ, величавъ, благороденъ, но все же это былъ почти старикъ, если не по лѣтамъ, то по виду. О немъ говорили, какъ о человѣкѣ замѣчательной честности, удивительной доброты, рѣдкой выдержки въ характерѣ, — но все же это былъ почти старикъ. Съ этимъ Аѳоня никакъ не могъ помириться. Какая жена, какая пара ему она, цвѣтущая, красавица, чуть не дѣвочка!

— Нѣтъ, нѣтъ, ты шутишь! — воскликнулъ онъ.

Она презрительно пожала плечами.

— Развѣ непремѣнно нужно имѣть мужемъ мальчика пятнадцати лѣтъ?

— Не мальчика, но все же… Ты его не можешь любить…

— Онъ прекрасный человѣкъ… потомъ въ чинахъ, съ виднымъ положеніемъ въ свѣтѣ, очень богатъ… и, наконецъ, влюбленъ въ меня безумно, какъ юноша… Впрочемъ, безъ этого, конечно, онъ и не сдѣлалъ бы предложенія мнѣ… почти нищей въ его глазахъ… почти дѣвочкѣ!..

Она смолкла и впала въ раздумье. Аѳоня подошелъ къ ней. Ему стало невыразимо жаль сестру.

— И какъ онъ самъ рѣшился сдѣлать тебѣ предложеніе? — проговорилъ братъ. — Онъ такой разсудительный, онъ тебя зналъ съ дѣтства, вѣроятно, привыкъ считать за ребенка…

— Самъ! самъ! — перебила она Аѳоню. — Да неужели ты думаешь, что онъ рѣшился бы сдѣлать первый шагъ, если бы не я…

Она передернула плечами.

— Ты бы спросилъ, чего мнѣ это стоило!

Она порывисто, горячо начала объяснять, какихъ усилій стоило сблизиться съ Щедринскимъ. Она не день, не два стремилась къ этой цѣли. Когда ей было еще пятнадцать лѣтъ, она думала уже, что вотъ бы за такого человѣка выйти замужъ. Она страстно этого желала и боялась кому-нибудь разсказать объ этомъ, чтобы люди не помѣшали ей, не испортили дѣла. А каково ой было молчать, когда хотѣлось подѣлиться съ кѣмъ-нибудь своими мечтами, спросить совѣта. Только Наташа и знала. Наташа молилась, чтобы ей, Машѣ, Богъ помогъ въ этомъ дѣлѣ. Наташа понимала, какое это счастье. Но неужели Аѳоня ничего и не подозрѣвать? Вѣдь она же постоянно старалась быть около Щедринскаго. Она во всемъ обращалась къ нему за совѣтали. Она на все смотрѣла его глазами, читала книги, рекомендованныя имъ, училась тому, чему онъ совѣтовалъ ей учиться. А то, что Щедринскій сталъ все чаще и чаще посѣщать ихъ, что онъ бралъ ее на прогулки, когда она сказала, что ей не съ кѣмъ гулять, — и этого Аѳоня не замѣтилъ? Она сдѣлалась необходимой для Щедринскаго, какъ воздухъ, какъ свѣтъ. Она это поняла и сама тогда сказала, что она любить его. Онъ и испугался, и обрадовался.

— Мнѣ тяжело даже слушать тебя, а каково тебѣ сознавать… — тихо и ласково спросить онъ, взявъ ея руку: — сознавать, что ты свяжешь себя…

Она прервала его.

— Нѣтъ, нѣтъ! — заторопилась она. — Я рада, очень рада, я счастлива. Это обезпечитъ меня вполнѣ отъ всѣхъ невзгодъ… Онъ вполнѣ честный, безупречный человѣкъ… онъ будетъ хорошимъ, заботливымъ мужемъ…

— Котораго ты не будешь любить, которому ты измѣнишь при первомъ удобномъ случаѣ…

Она даже поблѣднѣла. Ея глаза засверкали гнѣвомъ, лицо приняло суровое, надменное выраженіе.

— Никогда, никогда! — воскликнула она. — За кого ты меня считаешь? Измѣнять! вызывать сцены! позорить себя! Нѣтъ, нѣтъ, довольно я пресмыкалась! Ты думаешь, мнѣ это было легко?..

Она спустилась со своего мѣста, вытянулась во весь ростъ, гордая, суровая.

— Ты меня не знаешь! Меня никто не знаетъ! Я иногда перерѣзать ихъ всѣхъ готова была, передушить, когда они помыкали мною! И вдругъ бы опять довести себя до того, чтобы позорили, унижали, топтали въ грязь… И кто же? онъ, котораго я глубоко унажаю… О, я сама наложила бы на себя руки, прежде чѣмъ онъ упрекнулъ бы меня!.. И ради чего?..

По ея лицу скользнула усмѣшка презрѣнія.

— Ради смазливаго лица какого-нибудь, ради безусаго мальчишки какого-нибудь…

— Котораго ты полюбишь…

— Никого я не полюблю! — рѣзко оборвала Маша. — Мужъ свой будетъ и довольно! О, одного довольно за глаза!

— Маша, ты ничего еще не понимаешь… Вотъ ты говорила обо мнѣ, что я…

— Все я понимаю, все! — перебила она его. — Это ты ничего не понимаешь. Вонъ Наташа и та говоритъ: «и одинъ-то надоѣстъ такъ, что бѣжала бы». Да я и сама это понимаю. Я хочу жить спокойно, независимо, въ свое удовольствіе, никому не кланяясь, никому не подчиняясь, смотря на всѣхъ сверху внизъ…

Она свысока какъ-то взглянула на брата.

— Ты знаешь ли, что передъ такою женой, какою я буду, мужъ на колѣняхъ будетъ стоять, потому что онъ можетъ гордиться ею. Я только этого и хочу, только этого! Да, да, мнѣ больше ничего не нужно! Ты этого не понимаешь, потому что ты мужчина, а вонъ ты послушалъ бы Наташу, когда она говоритъ, какъ мужчины издѣваются надъ женщиною, какъ помыкаютъ ею, какъ мучатъ…

— Хорошую, видно, школу она прошла, мѣняя любовниковъ!

Маша вспыхнула.

— Наташа? Наташа мѣняла любовниковъ? Да что ты! Она честная дѣвушка, несчастная! Ее погубилъ одинъ негодяй насильно. О, что она вынесла!

Аѳоня опятъ взялъ сестру за руки и ласково сказалъ ей:

— Ну, оставимъ ее!.. Вообще, милая, зачѣмъ ты такъ сблизилась съ нею?

— А ты думаешь, такъ-то мнѣ одной легко было жить, когда не съ кѣмъ наплакаться, вылить душу?.. Если бы я съ тобой жила, часто видѣлась, ну, тогда другое дѣло. А то я одна, одна совсѣмъ. А на душѣ точно камень… Иногда давить, давитъ, подступятъ слезы къ горлу, а тутъ смѣйся, шути, бабушку забавляй! Я вѣдь не человѣкъ, я шутиха, паяцъ, шарманка бабушки! А! ты бы пожилъ этой жизнью!..

— А Саша?

— Что Саша! Блаженная! Для нея всѣ люди хороши, ей вездѣ хорошо! Знаешь, она меня бѣситъ иногда. Ее, кажется, прибей, а она эту плеть цѣловать будетъ, которою ее били. Это ужъ, должно-быть, Зоя да Мишель ее своими издѣвательствами такою сдѣлали, Марья Андреевна своимъ смиреніемъ заразила или въ маму нашу покойную она уродилась, — Богъ знаетъ! Нѣтъ, я не такая, я смирюсь, я покорюсь, чтобы добиться своего, но — бываютъ минуты, что такъ бы и задушила, истоптала ногами тѣхъ, кому покоряться приходится… Теперь, слава Богу, скоро все, все кончится…

Она усмѣхнулась.

— И какъ станутъ лебезить всѣ они, наши, передо мною! Еще бы! Жена важной особы, богача! Это я-то, дочь горничной!

Она почти заскрежетала зубами.

— Ты знаешь, это мнѣ разъ въ глаза, въ глаза сказала Зоя, точно пощечину дала! Подлая! Я ее чуть не задушила! Она-то сама кто? Я законная дочь, моя мать не на улицѣ прижила меня, я портретъ своего отца, мужа моей матери, а она? Проходимца англичанина незаконная дочь, развратной матери дочь! А! теперь она увидитъ, кто я, чего я стою! Ужъ я потому честной женщиной буду, чтобы имѣть право сказать ей въ лицо, что она болѣе ничего, какъ подлая тварь…

— Маша! Маша! — остановилъ ее братъ, стиснувъ ея руку.

— Да, да! Я знаю, что изъ нея выйдетъ! Продажная дѣвчонка, потаскушка! Они меня моей матерью попрекали, они меня всячески травили, чтобы мнѣ бабушка приданаго не дала! А! Хорошо! Мнѣ теперь ничего не нужно; меня въ одномъ платьѣ возьметъ полюбившій меня человѣкъ! Посмотримъ, что имъ дастъ бабушка теперь! Я… я, если бы захотѣла, веревки могла бы вить изъ старухи. Онѣ по заграницамъ ѣздятъ, онѣ не принесли себя въ жертву капризамъ старухи, онѣ меня бросили ей на потѣху. Ну, вотъ теперь я и сдѣлалась ей дочерью, а на нихъ… плюетъ она на нихъ!.. Ну, да это теперь мнѣ все равно… Ни она, ни онѣ мнѣ не нужны больше… изъ ада ихъ вырвусь… Да ужъ ради одного того, что онъ… согласился вырвать меня изъ этого ада… я… я погибну, изсохну… а буду ему вѣрной…

У нея все сильнѣе и сильнѣе перехватывало горло, наконецъ, слезы вдругъ хлынули изъ глазъ, и она, рыдая, закрыла лицо руками. Богъ знаетъ, что вызвало эти истерическія рыданія — воспоминанія ли о пережитомъ или страхъ передъ будущимъ.

X.

Николая Ивановича постигло несчастіе — смерть Викторіи Георгіевны. Никто не ожидалъ, не предвидѣлъ этого, хотя ожидать и предвидѣть это было не трудно, такъ какъ Викторія Георгіевна чахла постепенно, въ теченіе нѣсколькихъ лѣтъ…

Общественная и семейная жизнь такой сложный механизмъ, что трудно предугадать сразу, какое значеніе имѣютъ въ ней тѣ или другія личности, эти винтики и колесики, приводящіе ее въ то или другое движеніе. Тѣмъ не менѣе, есть личности, про которыхъ можно говорить смѣло, что ихъ исчезновеніе изъ общества живыхъ не принесетъ никому ни пользы, ни вреда, не измѣнитъ ни на іоту строя жизни. Къ числу такихъ личностей безспорно принадлежала Викторія Георгіевна. Это было понятно всѣмъ и каждому. Она была никому не нужна, она ни во что не вмѣшивалась, она была какимъ-то лишнимъ аксесуаромъ въ семьѣ Мухрановыхъ-Бѣльскихъ и на нее, повидимому, никто не обращалъ вниманія. Она, чужая, пришлая, иностранка, только смотрѣла на все совершавшееся вокругъ нея изъ-за своихъ локоновъ-колоннъ и молчала, сокрушаясь въ безмолвіи, безъ выраженія своихъ мнѣній, безъ протестовъ. Въ одинъ прекрасный день она такъ же тихо, скромно, не безпокоя никого, какъ жила, сошла съ житейской сцены, какъ сходятъ съ театральной сцены, не вызывая ни шиканья, ни аплодисментовъ, актеры и актрисы, играющіе «гостей». Узнавъ объ этомъ, Настасья Ивановна мѣтко выразилась: «досохла!» Дѣйствительно, Викторія Георгіевна «досохла» до того, что безъ всякихъ стоновъ, мученій, конвульсій превратилась въ бездыханный трупъ. Мертвая она отличалась отъ живой Викторіи Георгіевны развѣ только тѣмъ, что живая переходила сама изъ комнаты въ комнату, сама ложилась въ постель и вставала съ постели, а мертвую нужно было перенести изъ спальни въ залу, нужно было уложить въ гробъ, нужно было свезти на кладбище. Даже на Николаѣ Ивановичѣ эта смерть, повидимому, не оставила никакихъ очевидныхъ слѣдовъ, развѣ только можно было замѣтить, что онъ нѣсколько дней сряду занимался исторіей парламентской борьбы въ Англіи не только по вечерамъ, но и по утрамъ, и днемъ. Не могъ же онъ кричать и биться надъ гробомъ жены, какъ когда-то кричала и билась надъ гробомъ мужа какая-нибудь Катерина Савельевна. Если на что-нибудь и повліяла эта смерть, такъ развѣ на то, что свадьбу Маши пришлось отложить до осени, недѣль на шесть, на семь, такъ какъ неловко было вѣнчаться, когда не прошелъ еще и срокъ глубокаго траура. Но уже въ августѣ свадьба была сыграна, и молодые тотчасъ послѣ вѣнчанія уѣхали за границу.

— Вотъ, Николай, оба мы съ тобой осиротѣли! — говорила Настасья Ивановна на другой день послѣ отъѣзда молодыхъ. — Просто точно покойника и отъ меня вынесли, какъ Маши не стало…

— Да, ты къ ней привыкла, — отвѣтилъ со вздохомъ Николай Ивановичъ: — привычка великое дѣло…

— Ну, я рада хоть тому, что она счастлива, — сказала Зубцова. — Нечего дѣлать, будемъ мы, старики, кое-какъ коротать вѣкъ…

И съ этого дня на террасѣ дачи Николая Ивановича мѣсто Викторіи Георгіевны было занято Настасьей Ивановной. Когда старика посѣщалъ кто-нибудь изъ знакомыхъ. Настасья Ивановна принимала гостей, какъ хозяйка, и говорила:

— Милости просимъ, Николай сейчасъ выйдетъ. Скучаетъ, бѣдняга, теперь одинъ. Волей-неволей приходится заботиться о немъ. Тоже вѣдь не лучше малаго ребенка. Я почти и не живу теперь у себя, а все около него, хоть и сама стара, тоже покой нуженъ…

— Конечно, ему не весело… Привыкъ быть въ семьѣ, — соглашались гости.

— Да, вотъ и зимою придется, пожалуй, поселиться съ нимъ. Охъ, тяжело мнѣ, не привыкла я въ чужомъ домѣ жить…

— Ну, какой же чужой домъ? У брата-то?

— Такъ-то оно такъ, но все же… Ну, да нельзя же старика оставить одного… Это ужъ моя святая обязанность…

Вздыхая и смиренно покоряясь своей участи, Настасья Ивановна объявила, наконецъ, и самому Николаю Ивановичу, что она готова переѣхать къ нему на зиму.

— Я знаю, каково тебѣ будетъ одному въ пустомъ домѣ, жить! Это вѣдь точно въ могилѣ, — участливо говорила она. — Захвораешь, такъ людей не докличешься… Я ужъ потѣснюсь, что дѣлать, лишь бы ты былъ покоенъ. И прихворнешь ты, все будетъ кому походить за тобою, Саша дѣвочка скромная, услужливая, она и почитаетъ тебѣ, и посидитъ съ тобою…

Саша уже и лѣтомъ не разъ являлась, по приказанію бабушки, къ старику и предлагала ему свои услуги. Сначала старикъ говорилъ, что ему ничего не надо, даже раздражался отъ излишней заботливости родственницъ, какъ бы инстинктивно защищаясь отъ непрошенной опеки, отъ роли «хуже малаго ребенка», но Настасья Ивановна, не обращая вниманія на протесты старика, за утреннимъ чаемъ говорила Сашѣ:

— Почитай-ка намъ газеты!

И Саша читала вслухъ, какъ когда-то читала по утрамъ газеты Маша въ домѣ Настасьи Ивановны, потѣшая и развлекая старуху. Это чтеніе газетъ вслухъ во время чаепитія, ровное, однообразное, съ переходами отъ политики къ дневнику приключеній, отъ дневника приключеній къ фельетону, убаюкивало Николая Ивановича, отвлекало его отъ болѣе или менѣе невеселыхъ размышленій. Незамѣтно для самого себя, онъ уже самъ иногда сталъ говорить Сашѣ:

— Почитай что-нибудь!

И она читала все, что было подъ рукой, газеты, журналы, книги. Порой, когда вечеромъ не заѣзжалъ никто изъ гостей, Настасья Ивановна предлагала сыграть въ картишки, втроемъ, съ Сашей. Это сокращало скуку вечеровъ, тянувшихся невообразимо долго среди бездѣлья. Старый вѣрный камердинеръ Николая Ивановича давно уже одряхлѣлъ и съ грѣхомъ пополамъ исполнялъ свои обязанности. Но теперь его уходъ за бариномъ былъ не всегда нуженъ. Когда съ Нколаемъ Ивановичемъ во время чтеній Саши и игры въ карты раза два повторились припадки невыносимой боли въ ногахъ, припадки, дѣлавшіеся съ каждымъ годомъ все болѣе и болѣе частыми, Саша исполнила съ женской ловкостью и съ свойственною ей заботливостью роль сидѣлки, растерла и укутала ноги старика, приладила ему въ креслѣ подушки. Во время этихъ заботливыхъ услугъ онъ почувствовалъ, что ея руки гораздо болѣе нѣжны, мягки и ловки, чѣмъ руки его стараго «облома». Какъ-то случилось разъ, что Саши не было въ комнатѣ, когда ему нужна была чья-нибудь помощь, онъ позвонилъ и приказалъ явившемуся Ильѣ:

— Попроси сюда Александру Васильевну… опять ноги разнылись…

Камердинеръ насупился.

— Ну, значитъ, растереть да согрѣть нужно, — сказалъ онъ.

— Знаю безъ тебя, что нужно, потому и говорю, что надо позвать Александру Васильевну, — отвѣтилъ Николай Ивановичъ.

Илья ворчливымъ тономъ проговорилъ:

— Не въ первый, кажется, разъ тоже… Вотъ я сейчасъ самъ все справлю…

Онъ хотѣлъ наклониться, но Николай Ивановичъ уже совсѣмъ разсердился.

— Говорятъ тебѣ, барышню позови!.. Меня каждая складка безпокоитъ, а онъ со своими желѣзными лапами лѣзетъ помогать…

Старикъ бросилъ сердитый взглядъ на барина.

— Какія есть… И прежде такія были, а слава Богу служили…

— Пойдешь ты или нѣтъ за барышней?

— Иду, иду… А только прежде и безъ нихъ обходились… При покойной Викторіи Георгіевнѣ и то служилъ…

— Иди, иди! — почти крикнулъ Николай Ивановичъ.

Старикъ-слуга, недовольный, обиженный, ворча, вышелъ отъ барина.

Саша прибѣжала на зовъ.

— Дѣвочка, приладь мнѣ все, опять ноги разболѣлись, — сказалъ дядя. — Ты меня извини, что я тебя безпокою. Мой старый хрѣнъ совсѣмъ носорогомъ какимъ-то неуклюжимъ сталъ, и туда же ворчитъ…

— О, дядя, я всегда готова, — сказала Саша и поцѣловала руку старика.

— Добрая ты у меня дѣвочка! — замѣтилъ онъ, гладя ее во головѣ.

Подъ осень, когда уже нужно было совсѣмъ переѣзжать съ дачи, Настасья Ивановна вдругъ усомнилась въ необходимости своего присутствія въ домѣ брата и замѣтила:

— Но, можетъ-быть, Николай, я и Саша стѣснимъ тебя?

— Что ты выдумала! — проговорилъ старикъ, почти съ испугомъ. — Какъ стѣснишь?

— Конечно, ты будешь одинъ тамъ, какъ въ могилѣ, но все же…

— Съ чего тебѣ пришло въ голову, что ты меня стѣснишь?

— Да вѣдь я же не одна, вотъ и Саша… Я знаю, что иногда она и почитать можетъ тебѣ, и походить за тобою, а все же…

— Да, полно, никто меня не стѣснитъ, — прервалъ ее братъ.

Настасья Ивановна не возражала болѣе и со вздохомъ говорила дома, смотря, какъ укладываютъ ея вещи:

— Что-жъ дѣлать, нельзя бросить старика, требуетъ, чтобы жила съ нимъ… Тяжело мнѣ, а покоряюсь… Ахъ, совсѣмъ онъ ребенкомъ сталъ…

Въ то же время она разсчитывала нѣкоторыхъ изъ слугъ Николая Ивановича, такъ какъ нельзя же было держать цѣлую «орду» прислуги; отпускать своихъ слугъ она не хотѣла, такъ какъ къ нимъ она привыкла, а хозяйство будетъ лежать на ней, только на ней. На Мавру Артамоновну смѣшно полагаться: совсѣмъ одряхлѣла и изъ ума выжила. И вѣдь живутъ же люди чуть не до ста лѣтъ, и себѣ, и другимъ въ тягость. Хоть бы въ богадѣльню ее, что ли, пристроить!

— Одно меня безпокоитъ, — говорила брату Настасья Ивановна вечеромъ въ первый день переѣзда въ городъ: — гдѣ приткнуть Мишеля? Не намъ бы съ тобой заботиться о немъ; слава Богу, отецъ еще есть. Но что-жъ станешь дѣлать, если тотъ и знать сына не хочетъ? Живи, мать, на свои деньги. А какія у него деньги? Откуда? Кончилъ курсъ я безъ жалованья ходитъ въ министерство. Жди еще штатнаго мѣста! Еще хорошо, что въ нижнемъ этажѣ есть двѣ комнаты совершенно свободныя, я ужъ туда и приткнула Мишеля. Не тебѣ же на шею сажать или не на нашей же женской половинѣ его держать. Ну, а тамъ внизу онъ и въ сторонѣ отъ всѣхъ, и ему, и намъ удобно… Но все же отецъ-то, отецъ-то каковъ?

— Чего же ожидать отъ человѣка безъ правилъ, открыто развратничающаго, несмотря на свое положеніе въ свѣтѣ, несмотря на свои годы! — съ презрѣніемъ проговорилъ Николай Ивановичъ.

— Да. да. я теперь понимаю положеніе Жени! Я ее не оправдываю, я на нее сердита. Но я понимаю, какъ она дошла до этого. Ей нуженъ былъ мужъ-руководитель, она чуть не дѣвочкой вышла замужъ; а ея благовѣрный самъ толкнулъ се въ пропасть, самъ первый подалъ ей примѣръ. А теперь вотъ и приходится ей же платиться за него, жить на чужой сторонѣ, биться, когда онъ жуируетъ здѣсь…

Настасья Ивановна вздыхала, сокрушаясь о дочери и еще болѣе о томъ, что ей, этой дочери, приходится то и дѣло посылать за границу деньги. Евгенья Васильевна не уставала осаждать мать просьбами о присылкѣ денегъ, и старуха почти съ ужасомъ видѣла, какъ убываетъ ея капиталъ. Какъ-то разъ сокрушенія о дочери и о деньгахъ, посылаемыхъ ей, довели Настасью Ивановну до того, что она всплакнула и даже не могла выйти къ завтраку.

— Что это бабушка не вышла къ завтраку? — спросилъ у Саши Николай Ивановичъ, удивленный отсутствіемъ сестры.

— У нея голова болитъ. Опять непріятное письмо изъ заграницы получила, — отвѣтила Саша печальнымъ тономъ.

Николай Ивановичъ нахмурился.

— Опять денегъ просятъ?

— Да, и потомъ бѣдная Зоя жалуется, что ей тяжело за границей… Бабушка потому и расплакалась… Говоритъ, что бѣдная Зои погибнетъ, ничѣмъ не виноватая… Точно, ей не сладко тамъ, среди чужихъ…

У Саши навернулись на глаза слезы.

— Ахъ, добрая ты душа, обо всѣхъ-то ты заботишься, — замѣтилъ съ лаской старикъ.

— Какъ же, дядя, Зоя еще такая молодая, а приходятся скитаться Богъ знаетъ гдѣ, безъ родного дома, безъ близкихъ…

— Да, да, скверная жизнь, — проговорилъ Николай Ивановичъ. — Не думать я, что ее ждетъ такая участь… бездомницы…

Когда Настасья Ивановна появилась за обѣдомъ, Николай Ивановичъ съ участіемъ замѣтилъ ей:

— Разстроилась ты опять!

— Ничего! теперь прошло! — отвѣтила она. — Живуча я! Другая на моемъ мѣстѣ давно сваталась бы… Ну, да и пора… А пока крѣплюсь. Не могу только, когда вспомню о Женѣ и Зоѣ, спокойной быть. Trace не чужія. Женѣ-то подѣломъ, а Зоя чѣмъ виновата? Она-то не за свои грѣхи птоттгггя! Ну. да помочь нечѣмъ…

— Нельзя ли что-нибудь придумать?

— Да что же придумать-то? Посылать денегъ и денегъ, такъ у меня ихъ нѣтъ, надо сше самой вѣкъ дотянуть. У тебя брать — у тебя и такъ расходовъ много. Ты вотъ тоже сколько народа кормишь. Не только своихъ, а и чужихъ… Вонъ Илья изъ ума выжилъ, а хлѣбъ ѣстъ, Мавра Артамоновна тоже совсѣмъ блаженненькой стала… чужіе все, а хлѣба давай… Гдѣ же тутъ еще посадить на шею Женю съ Зоей?.. Конечно, мѣста бы на нихъ хватило, я съ Сашей постѣснялась бы… Но вѣдь кормить-то такую орду…

— Ну, куски хлѣба нечего считать, это пустяки, — замѣтилъ старикъ.

— Какъ же не считать? — загорячилась Настасья Ивановна. — Что же, въ самомъ дѣлѣ, такъ всѣмъ и сидѣть на твоей шеѣ?..

— Ахъ, перестань! Я не алтынникъ, — нетерпѣливо возразилъ старикъ. — Меня другой вопросъ безпокоить. Скандалъ. Вотъ что важно. Покуда всѣ думаютъ, что Женя живетъ за границей по болѣзни…

— Ахъ, другъ мой, — торопливо перебила брата. Настасья Ивановна. — Да неужели же ты думаешь, что кто-нибудь этому вѣритъ? Да всѣ уже это давно знаютъ, и самъ почтенный Аркадій Аркадьевичъ раструбилъ объ этомъ повсюду. Онъ даже Богъ знаетъ что плететъ на Женю, говорить, что у нея тамъ связь, что это ее и удерживаетъ за границей. Будь она здѣсь, онъ язычокъ прикусилъ бы. Всѣ поняли бы, что у тебя-то въ домѣ никакой грязи не могло бы бытъ. Да, наконецъ, и я тутъ, я мать! Но объ этомъ и думать нечего. Это уже значило бы совсѣмъ объѣдать тебя…

— Ты, право, какимъ-то скаредомъ, Гарпагономъ меня считаешь, — уже раздражительно замѣтилъ Николай Ивановичъ.

— Нѣтъ, другъ мой, я знаю, что ты всегда былъ готовъ на всякія жертвы, но тебя именно потому-то и надо оберегать, а то на твою шею всѣ насядутъ… Вонъ я и то слышала на-дняхъ, что ты уплатилъ долгъ за Мишеля…

— Ну, пустяки! Кто же въ его годы не дѣлаетъ глупостей.

— Да, такъ-то оно такъ, а все же… Я понимаю, что мальчику тяжело жить безъ гроша, но надо же и о томъ подумать, что ты не обязанъ…

Платить за Мишеля мелкіе долги Николаю Ивановичу приходилось не впервые. Кончивъ курсъ, Мишель. поступилъ на службу въ министерство юстиціи безъ жалованья. Волей-неволей нужно было гдѣ-нибудь добывать деньги: источникъ былъ одинъ — Николай Ивановичъ. Онъ давалъ Мишелю карманныя деньги, онъ же, отъ-времени до-времени, платилъ за него долги. Настасья Ивановна сразу отказалась помогать внуку, дрожа за свой карманъ и зная хорошо, что при первой поблажкѣ съ ея стороны кутежамъ Мишеля не было бы предѣловъ. Это ее пугало не на шутку, такъ какъ она и безъ того видѣла впереди то время, когда на нее «насядутъ» окончательно и дочь, и внучка. Надо было отдѣлаться хотя отъ необходимости расходоваться на внука. Въ то же время она не была увѣрена, что Николай Ивановичъ заплатить за Мишеля первый сдѣланный послѣднимъ долгъ по векселю. Она распекла внука и сказала:

— И дѣлай, какъ знаешь! Я платить не могу за тебя. У меня и безъ тебя вотъ гдѣ сидятъ твои мать и сестра, — она показала на шею. — Проси дядю. Только онъ тоже не очень-то раскошелится да и голову тебѣ намылитъ. Поклонись-ка лучше Сашѣ. Она веревки изъ старика можетъ вить, какъ нянька изъ малолѣтка, несмысленочка… Недаромъ въ сидѣлки къ нему пошла.

Старуха сдѣлала презрительную гримасу.

Мишель не заставилъ повторять совѣтъ. Въ тотъ же вечеръ онъ мимоходомъ замѣтилъ Сашѣ:

— Зайди ко мнѣ вечеромъ поговорить…

Саша смутилась и опустила глаза. Тѣмъ не менѣе, вечеромъ она зашла въ его помѣщеніе.

Мишель занималъ въ нижнемъ этажѣ двѣ комнаты, со вкусомъ меблированныя, устроенныя съ комфортомъ, съ мягкими коврами, съ кушетками, съ качалкою у камина. Прежде въ одной изъ этихъ комнатъ помѣщалась служанка Викторіи Георгіевны, въ другой — находились гардеробные шкапы. Теперь комнаты были передѣланы заново спеціально для Мишеля. Въ комнатахъ горѣли лампы подъ матовыми розовыми колпаками, когда пришла Саша. Мишель уже ждалъ ее, развалившись въ качалкѣ у камина, гдѣ краснѣли догорающіе уголья. На немъ былъ надѣтъ домашній разстегнутый пиджакъ, въ зубахъ была папироса. Услыхавъ скрипъ двери, онъ лѣниво повернулъ голову и проговорилъ:

— А, это ты, моя Маргарита! Иди сюда!

Она подошла къ нему, по обыкновенію скромная, тихая, робкая, слегка раскраснѣвшаяся. Въ свѣтло-сѣромъ платьѣ, гладко обтягивавшемъ ея стройный и хрупкій станъ, бѣлокурая, съ гладко причесанными волосами, съ двумя толстыни и длинными косами сзади, съ наивными голубыми глазами, съ нѣжной прозрачной кожей, она дѣйствительно напоминала Маргариту Гёте. Не поднимаясь съ мѣста, Мишель бросилъ въ каминъ папироску и протянулъ обѣ руки дѣвушкѣ. Онъ взялъ ее за руки и нѣсколько минутъ молча любовался ею безцеремонно, какъ вещью. Она, краснѣя, стыдливо потупила глаза.

— Ну, что же, мы нынче не хотимъ и поцѣловать своего Мишу?

Онъ притянулъ ее къ себѣ, взялъ обѣими руками за голову, наклонилъ ее къ себѣ и крѣпко поцѣловалъ ее въ губы долгимъ поцѣлуемъ.

— Миша… кто-нибудь войдетъ… — молящимъ тономъ сказала она.

— Ну, такъ замкни дверь, — отвѣтилъ онъ равнодушно.

— Да я сейчасъ уйду… Я только потому, что ты звалъ… на минутку… — пробормотала она, стыдясь идти запирать дверь.

— Что это сегодня съ тобой? — сказалъ онъ, вопросительно смотря на нее. — Надоѣлъ?

— Миша! — воскликнула она почти со слезами.

— Ну, такъ запирай дверь и садись! — уже нетерпѣливо приказалъ онъ.

Она пошла замыкать двери, смущенная, застыдившаяся, приниженная. Онъ, усмѣхаясь, поднялся съ качалки. Это былъ теперь стройный, атлетически сложенный молодой человѣкъ, съ бѣлокурыми, густыми, коротко остриженными волосами, съ карими глазами, сверкавшими изъ-подъ густыхъ, темныхъ рѣсницъ, съ властными манерами, съ рѣзкимъ повелительнымъ басомъ. Онъ смотрѣлъ, какъ подошла къ двери Саша, какъ она повернула ключъ, и по его лицу скользнула усмѣшка удовольствія, самодовольства, наглости.

— Ну, предосторожности приняты; теперь поди сюда! — сказалъ онъ ей, когда она замкнула дверь. — Умница, вотъ тебѣ за это!

Онъ прижалъ ея голову къ своей груди и поцѣловалъ ее въ лобъ.

— Я не люблю, когда дѣти капризничаютъ, — замѣтилъ онъ. — А вѣдь ты дитя? Да?

Онъ вдругъ поднялъ ее на руки, какъ ребенка. Она припала къ его плечу головой, вся застыдившаяся, не знающая, куда скрыть свое лицо и въ то же время испытывающая сладость ласкъ, упоеніе любви, желающая только одного: умереть именно въ такую минуту. Правда, это ощущеніе блаженства она испытывала только мимолетно, только въ минуты его сладострастныхъ ласкъ, но все же испытывала его. Если бы онъ ей приказалъ въ такія минуты броситься съ пятаго этажа на мостовую, если бы онъ ей велѣлъ въ такія минуты принять яду, она безропотно повиновалась бы ему, она даже сдѣлала бы это, можетъ-быть, съ радостью, съ тайнымъ облегчительнымъ вздохомъ: «слава Богу, хоть все это кончится». Но онъ не требовалъ никакихъ такихъ жертвъ, онъ просто, между поцѣлуями, сказалъ ей:

— Кстати, скажи нашему старому дураку, что у меня срокъ векселю — пусть уплатитъ…

Эта фраза почти ни на секунду не прервала ласкъ, она сказана была мелькомъ. Онъ зналъ, что эта дѣвушка не заставитъ себя просить вторично о какой бы то ни было услугѣ для него. Онъ даже не думалъ о томъ, легко ли ей хлопотать за него передъ старигомъ. Впрочемъ, и она не думала объ этомъ. Для него она готова была на все. Трудно же ей было хлопотать потому, что она не умѣла ни лгать, ни притворяться. Она никогда этого не дѣлала. Она только въ одномъ случаѣ лгала и притворялась — притворялась и лгала относительно своихъ чувствъ къ Мишелю. И то потому, что онъ сказалъ ей какъ-то:

— Ты только не болтай о нашихъ отношеніяхъ, а то, смотри, разлюблю!

Она молчала.

Она сама не знала, чего она боялась — того ли, что онъ ее разлюбить, того ли, что всѣ узнаютъ ея отношенія къ Мишелю. Тихая, скромная, услужливая, ласковая, она сама не могла дать себѣ отчета, какъ она дошла до этихъ отношеній. Это началось давно, но какъ это началось, она совершенно не понимала. Мишель относился къ ней съ дѣтства, какъ близкій родственникъ; онъ бралъ ее на руки, цѣловалъ ее; никто не обращалъ на это никакого вниманія; мало-по-малу, онъ сталъ ее ловить въ темныхъ уголкахъ, въ коридорахъ, слишкомъ вольно заигрывая съ нею; она конфузилась, смущалась, говорила ему: «полно», «перестань», «не хорошо», «увидятъ», но ни оттолкнуть его силой, ни пожаловаться на него у ней не хватало смѣлости. На это нужна была храбрость, на это нужна была энергія. У ней ничего этого не было. Когда заигрыванія перешли черезъ край, по всей вѣроятности, неожиданно даже для самого Мишеля, а не только для нея, — она горько расплакалась и въ ужасѣ шептала: «Господи, что будетъ, если узнаютъ». Онъ, рѣзкій, властный, повелѣвающій, сказалъ ей:

— Разумѣется, узнаютъ, если ты будешь ходить съ опухшими глазами!.. Или это для тебя самой такое несчастіе, что я тебя люблю, что я увлекся?..

Потомъ онъ привлекъ ее къ себѣ и шутливо сказалъ:

— Глупенькій ребенокъ, когда же и любить, какъ не въ наши годы?.. Ну, осуши свои глазенки!.. Вѣдь тебѣ хорошо со мною?

Она не могла отрицать, что ей хорошо, сладко, но ее охватывалъ страхъ. Она робко шептала:

— Да; хорошо, но…

— Э, что за но? Люби, покуда любится! — перебилъ онъ ее.

Она промолчала, покорилась, полная только одной мысли: что будетъ, если узнаютъ? Она сдѣлалась еще предупредительнѣе, еще болѣе искательной въ отношеніи къ окружающимъ, только бы они ничего не узнали, ничего не подозрѣвали. Ее полюбила, конечно по-своему, даже Настасья Ивановна, не любившая никого, кромѣ себя, привязавшаяся и къ Машѣ только потому, что Маша сумѣла угождать ей, исполнять ея прихоти, разгонять ея скуку, во-время сплетничать съ нею и во-время потѣшать ее напускной веселостью, насильственнымъ смѣхомъ, шутками въ минуты душевной тоски и скуки. Саша не умѣла играть такой роди, но все же Настасья Ивановна полюбила ее, какъ любятъ ласковую собачонку, переносящую все и лижущую руки даже тогда, когда эти руки вооружены плетью. Когда въ домѣ еще жила Марья Андреевна, Саша подвергалась опасности, что старая дѣва выслѣдитъ вполнѣ ея отношенія къ Мишелю; даже и не зная ничего навѣрное, старая дѣва нерѣдко намекала Настасьѣ Ивановнѣ, что Саша ужъ черезчуръ нѣжна къ Мишелю. Настасья Ивановна на это возражала:

— А позволь тебя спросить, мать моя, съ кѣмъ Саша не ласкова, не нѣжна? Ужъ, кажется, тебя-то она могла бы обрывать, слава Богу, ни ты ей родственница, ни ты ей начальство, да и шипишь ты противъ нея, а она… иногда даже досадно, когда видишь, какъ она тебѣ угодить старается…

Старая дѣва смущалась и конфузилась. Настасья Ивановна замѣчала это и пользовалась случаемъ попилить ее.

— Я удивляюсь я тебѣ, — продолжала старуха: — удивляюсь, какъ вы всѣ, старыя дѣвки, злы! Сама въ сиротствѣ выросла, сама въ чужомъ домѣ призрѣна всю жизнь была, а сироту стараешься притѣснить, вооружить противъ нея стараешься другихъ. И какую сироту, которая мухи не обидитъ! Сердца-то въ тебѣ нѣтъ!

У Марьи Андреевны выступали на глаза слезы. Она чувствовала свое безсердечіе, свою несправедливость.

— Очень ужъ хочется, чтобы я разбранила Сашу, чтобы выгнала ее, можетъ-быть? — продолжала Зубцова, видя, что ея тонъ достигаетъ цѣли. — Что-жъ, тебѣ это радость бы доставило? Да?

Старая гувернантка уже хныкала и оправдывалась, говоря, что она это изъ опасенія за Сашу говоритъ, что она ее жалѣетъ.

— Если бы жалѣла, такъ наставляла бы ее, присматривала бы за ней, а не наушничала бы, — возражала Настасья Ивановна. — Да и о Мишелѣ-то хорошаго ты мнѣнія! Нечего сказать! Сама за нимъ ухаживаешь, а думаешь про него, чортъ знаетъ что. Тоже поблагодарить онъ, когда узнаетъ.

Марья Андреевна вскрикивала:

— Ахъ, ради Бога, что же это! Не говорите ему!

— Ну, нѣтъ, мать моя, не могу я этого скрыть отъ него, — замѣчала старуха. — Нѣтъ, пусть знаетъ, какъ ты его цѣнишь, какъ на него смотришь…

И ей особенное удовольствіе доставляла возможность устроить за обѣдомъ сцену: натравить Мишеля на Марью Андреевну, заставить послѣднюю расплакаться. Старухѣ все это казалось крайне комичнымъ — и слезы ревнивой старой дѣвы, и грубости не стѣснявшагося въ выраженіяхъ Мишеля. Эти дрязги были ей нужны такъ же, какъ инымъ нужны балы, спектакли, увеселенія. Онѣ разнообразили однообразіе ея жизни. Она даже не замѣчала, что во время этихъ сценъ Саша сидѣла, какъ на горячихъ угольяхъ, какъ приговоренная къ смерти. «Господи, Господи, а вдругъ узнаютъ!» проносилось въ головѣ дѣвушки. Ее охватывалъ ужасъ, она не смѣла поднять глазъ, она по выходѣ изъ-за стола имѣла видъ полупомѣшанной, смотря сосредоточенно и безцѣльно, съ неподвижнымъ лицомъ, съ боязнью шевельнутся. А Мишель, какъ на зло, нерѣдко въ эти самыя минуты говорилъ ей:

— Зайди ко мнѣ въ комнату!

Она вздрагивала, она готова была отвѣтить отрицательно, она машинально открывала ротъ и какъ-то беззвучно, точно въ бреду, говорила:

— Хорошо!

При переѣздѣ въ домъ Николая Ивановича, Настасья Ивановна совершенно неожиданно отказала Марьѣ Андреевнѣ. Это былъ страшный ударъ для бѣдной гувернантки, сознавшей, впрочемъ, уже давно, что она вовсе не нужна въ домѣ. Она готова была остаться безъ жалованья, готова была согласиться спать хоть на полу, но Настасья Ивановна не согласилась ни на какія ея просьбы. Ей достаг вила безконечное удовольствіе сцена этого объясненія. Она не просто отказала Марьѣ Андреевнѣ, какъ лишнему рту, не просто объяснила ей, что и безъ нея въ домѣ Николая Ивановича много лишняго народу, но высчитала той всѣ ея вины, назвала се соглядатаемъ въ домѣ, притѣснительницей сиротъ, наушницей и, навинчивая себя постепенно, даже дошла до того, что замѣтила:

— Да не будь у насъ Мишель такимъ порядочнымъ, вы бы и его развратили съ десяти лѣтъ!

Униженная и оскорбленная, услышавшая всѣ свои вины и принизившаяся въ своихъ собственныхъ глазахъ, старая дѣва только рыдала и просила прощенья, не протестуя, не оправдываясь, не защищаясь. Ей даже казалось, что всѣ обвиненія вполнѣ справедливы, вполнѣ заслужены ею. Все, что вымолила она, такъ это позволеніе бывать у Зубцовой.

— Ну, это, пожалуй, — снисходительно отвѣтила Настасья Ивановна: — а то тоже хорошаго мнѣнія будутъ о васъ тѣ, къ кому поступите, когда узнаютъ, что ваши старые господа васъ и на порогъ не пускаютъ…

Марья Андреевна прониклась благодарностью за эту милость. Ей даже страшно стало, что было бы, если бы и точно Зубцова не позволила ей даже посѣщать этого дома, гдѣ она прожила столько лѣтъ. Что подумали бы о ней люди?

Саша вздохнула свободнѣе по уходѣ Марьи Андреевны. Ей было жаль бѣдную дѣвушку, но тѣмъ не менѣе она сознавала, что теперь ей будетъ легче, что за ней будутъ менѣе слѣдить. Это былъ единственный человѣкъ, подозрѣвавшій ея отношенія къ Мишелю. Теперь никто на нихъ не могъ обратить вниманія, если только она не… Саша даже мысленно не договаривала страшной мысли и блѣднѣла: ей приходило въ голову, что она можетъ сдѣлаться матерью. Что тогда? Она въ ужасѣ закрывала лицо руками, плакала, но отвѣта не находила. Впрочемъ, ей все меньше и меньше оставалось времени для одинокихъ думъ: она уже замѣняла

Марью Андреевну но части разливаній чаю и кофе, она была почти безсмѣнной сидѣлкой у дяди во время припадковъ подагры, она обязана была читать вслухъ газеты и книги Настасьѣ Ивановнѣ и Николаю Ивановичу, она принуждена была играть съ ними въ карты, а тамъ нужно было улучить свободныя минуты, чтобы не разсердить Мишеля отказомъ придти къ нему. Къ веснѣ неожиданно забота прибавилось еще больше: въ одинъ прекрасный день въ Петербургъ пріѣхали Евгенія Васильевна и Зоя. Это было, повидимому, такъ неожиданно, что Настасья Ивановна, по полученіи телеграммы отъ нихъ съ границы, явилась къ Николаю Ивановичу и рѣшительно объявила, что ей придется переѣхать отъ него. Она была въ страшномъ волненіи. Онъ изумился, и испугался.

— Какъ? Что случилось?

— Женя и Зоя ѣдутъ сюда! Не спросили позволенія, не списались и ѣдутъ! Подарокъ мнѣ приготовили на старости лѣтъ! Не могу же я ихъ оставить жить однѣхъ. Какой видъ будетъ это имѣть? Что станутъ толковать? Наконецъ, не могу я на два дома жить: здѣсь на себя съ Сашей тратиться и ихъ содержать отдѣльно.

Николай Ивановичъ могъ бы замѣтить ей, что она у него не тратитъ ничего ни на себя, ни на Сашу. Но онъ даже не вспомнилъ объ этомъ, охваченный только страхомъ, что сестра и племянница переѣдутъ, оставятъ его одного, какъ въ могилѣ. Объ ужасахъ этого одиночества ему говорили такъ много въ теченіе цѣлаго года, стараясь въ то же время дать ему почувствовать всѣ сладости жизни вмѣстѣ.

— Но почему ты не хочешь, чтобы онѣ остановились здѣсь? — торопливо спросилъ онъ.

— Ахъ, другъ мой, вѣдь говорила я тебѣ и повторяю, что и такъ на тебя всѣ насѣли, и свои, и чужіе! — воскликнула Настасья Ивановна.

— Глупости! — перебилъ ее старикъ. — Я вовсе не желаю слышать объ этихъ грошовыхъ расчетахъ. Онѣ остановятся здѣсь и конецъ! Это замажетъ рты разнымъ сплетникамъ. Меня уважаютъ и потому не посмѣютъ ничего выдумывать про нихъ, если онѣ будутъ жить здѣсь…

Настасья Ивановна вздохнула и поторопилась согласиться.

— Весь свой вѣкъ о всѣхъ заботишься! — съ умиленіемъ сказала она.

Она обняла брата и тотчасъ же поспѣшила сдѣлать окончательныя распоряженія относительно комнатъ для дочери и внучки. Эти комнаты уже съ мѣсяцъ какъ были приготовлены ею къ пріему гостей.

Въ половинѣ мая, въ годовщину смерти Викторіи Георгіевны, въ домѣ Николая Ивановича собралась за обѣдомъ вся семья. Тутъ были и Евгенія Васильевна съ Зоей, и Маша со своимъ мужемъ, вернувшіеся изъ-за границы. Не было только Аркадія Аркадьевича, о которомъ старались даже не упоминать. Настасья Ивановна, веселая, подвижная, точно помолодѣвшая съ тѣхъ поръ, какъ она устроила всѣ свои дѣла по своему желанію, охраняя свой кошелекъ, замѣтила, между прочимъ:

— Вотъ мы всѣ въ сборѣ, только бѣдной нашей Викторіи и недостаетъ!..

По лицу Маши скользнула насмѣшливая улыбка.

— А ужъ какъ бы она полюбовалась нашимъ цвѣтникомъ, — продолжала Настасья Ивановна: — вѣдь всѣ наши малютки точно цвѣты распустились. Право!

Она обвела веселымъ взглядомъ всѣхъ сидѣвшихъ за столомъ. Здѣсь былъ дѣйствительно цвѣтникъ молодыхъ и красивыхъ лицъ.

— Покойница такъ любила молодежь, такъ заботилась о нашихъ дѣткахъ, — разсказывала Настасья Ивановна. — Бывало совѣтуется со мной, кому какой сюрпризъ сдѣлать, какое бы удовольствіе кому доставить. И то сказать, своихъ дѣтей не было, ну, вся любовь и обратилась на чужихъ дѣтей. Мыслью о нихъ только и жила. Вотъ ужъ поистинѣ святая душа была. А теперь бы, пожалуй, и не узнала ни Машу, ни Зою. Ахнула бы, увидавъ ихъ. Совсѣмъ красавицы стали.

Никто не отвѣчалъ на разглагольствованія старухи, всѣхъ какъ будто удивило неожиданное открытіе въ покойной Викторіи Георгіевнѣ такихъ качествъ и сторонъ въ характерѣ, которыхъ при ея жизни никто и не подозрѣвалъ въ ней. Во все время этой рѣчи, начинавшей конфузить все общество, Аѳоня не спускалъ глазъ съ Зои, точно очарованный ея необыкновенною, норазительною красотою, и даже не замѣтилъ, какое нетерпѣніе выражалось на лицѣ Маши, краснѣвшей за старуху. Наконецъ, обѣдъ кончился, всѣ съ шумомъ поднялись съ мѣстъ. Маша подошла къ Аѳонѣ, раздраженная, негодующая.

— Жалѣетъ, что Викторій Георгіевны нѣтъ! — сказала она брату презрительнымъ тономъ. — Да развѣ при ней-то онѣ всѣ слетѣлись бы сюда? Это было пугало для нихъ; при ней онѣ и не подумали бы расклевать все, что осталось у дяди. Берегись, чтобы еще тебя не выжили отсюда…

Она съ свойственной ей зоркостью сразу разглядѣла то, чего другіе, казалось, и не подозрѣвали…

— Что ты выдумала! — воскликнулъ Аѳоня.

Она пожала плечами.

— Неужели ты не понимаешь, что это саранча, слетѣвшаяся на истребленіе всего, что можно истребить? Разумѣется, ей будетъ выгодно устранить тебя и Сашу… За Сашу-то я не боюсь, она у меня найдетъ пріютъ. Но ты… смотри, не останься вдругъ нищимъ, на мостовой…

— Я уже не ребенокъ…

— Ахъ, ты хуже ребенка…

Аѳоня почти не слушалъ ее, его вниманіе, всецѣло было поглощено красотой Зои, оживленно болтавшей теперь съ Щербинскимъ и Мишелемъ…

XI.

«Моя жена лѣчится за границей! Ей нездоровъ петербургскій климатъ!» Эти фразы слышатся нерѣдко среди такъ называемаго «свѣтскаго» общества. Нерѣдко за ними скрывается иной смыслъ — скрывается то, что мужъ и жена давно разошлись, что они давно порвали всѣ связи своего супружескаго союза, что они только не хлопочутъ о формальномъ разводѣ, не имѣя для этого законныхъ поводовъ или боясь скандала и огласки. То же было и съ семьей Благово. Всѣ въ сущности знали, что Евгенія Васильевна вовсе не больна, что петербургскій климатъ ей вовсе но вреденъ, но не и старались дѣлать видъ, что они вѣрятъ и въ ея болѣзнь, и въ ея отвращеніе къ петербургскому климату. Никто не справлялся, въ чемъ состоитъ ея лѣченье, какъ она живетъ за границей, — не справлялись, потому что нельзя же справляться обо всѣхъ этихъ барыняхъ, скитающихся безъ мужей по европейскимъ городамъ.

Цыганская, бездомная жизнь вовсе не тяготила Евгенію Васильевну. Легкомысленная, вѣчно веселая, постоянно готовая шутить и смѣяться надо всѣмъ и всѣми, она жила, какъ рыба въ водѣ, въ этой угарной атмосферѣ отелей и пансіоновъ, мимолетныхъ знакомствъ за общимъ столомъ, перемѣнныхъ впечатлѣній, чувствуя себя свободною отъ всѣхъ обязанностей, условій, привычекъ. Не понравилось въ Ниццѣ — можно неребраться въ Парижъ, надоѣло въ Парижѣ — никто не запретитъ переѣхать въ Римъ, прискучилъ и онъ — есть Швейцарія, Германія, есть въ распоряженія много денегъ — живи въ лучшихъ отеляхъ, начнутъ истощаться средства — поселяйся въ скромномъ «пансіонѣ». Все мѣняется передъ глазами, какъ въ калейдоскопѣ; запретнаго нѣтъ ничего, потому что въ чужомъ городѣ можно посѣтить бульварный театръ, смѣшаться на площади съ карнавальною толпою, зайти подъ маской въ подозрительный маскарадъ, завязать на минуту легкую интрижку, не объявляя своего имени и не зная имени своего мимолетнаго вздыхателя. Если бы были деньги — можно бы прожить такъ весь вѣкъ, даже тогда, когда пришлось бы быть только зрительницей чужихъ продѣлокъ, чужихъ интригъ. А дочь? Отъ нея многое можно скрыть; во многое ее можно посвятить. Она, конечно, не должна знать, что мать готова иногда «пошалить»; но ее нечего держать взаперти, когда дѣло идетъ о какомъ-нибудь развлеченіи, маскарадѣ, карнавалѣ. Тутъ нѣтъ ничего дурного: надо же ей видѣть свѣтъ, познакомиться съ жизнью. Ее не въ монахини готовятъ. Какія наклонности, какіе вкусы, какой характеръ выработается въ дѣвочкѣ на этомъ вѣчномъ праздникѣ жизни — стоитъ ли объ этомъ задумываться? Къ тому же дѣвочка и сама такъ любить этотъ вѣчный шумъ и гамъ, пестроту и блескъ ярмарки жизни. У нея съ дѣтства развилась страсть къ нарядамъ, къ баламъ, къ спектаклямъ. Ее не удержишь дома, когда можно быть не дома, въ толпѣ, на народѣ, глядѣть и показываться. Она вообще ни въ чемъ не расходится съ матерью, не споритъ ни о вкусахъ, ни о привычкахъ, ни о взглядахъ. Да какъ ей и не любить этого праздника жизни, когда ей достаточно появиться на немъ, чтобы на нее заглядѣлись всѣ. Она съ дѣтства привыкла быть предметомъ выставки.

Высокая, стройная, съ цвѣтомъ волосъ, напоминающимъ темную, красноватую бронзу, съ черными глазами, съ такими же бровями и рѣсницами, съ удивительно нѣжной кожей и поразительнымъ цвѣтомъ лица, она рѣзко выдѣлялась среди сотенъ дѣвушекъ своею оригинальною красотой. Этой красотъ поклонялись и, конечно, никто не задумывался о томъ, умнали эта дѣвушка или глупа, добра ли она или зла: она умѣла себя держать въ обществѣ, а этого только и требуетъ общество. Она, окруженная восторгами, поклоненіемъ, знала себѣ цѣну и равнодушно выслушивала похвалы, какъ нѣчто привычное, какъ нѣчто такое, безъ чего было бы странно встрѣтиться съ нею. Если бы картины были одарены сознаніемъ, то, вѣроятно, мадонна Рафаэля не удивлялась бы возбуждаемому ею восторгу, напротивъ того, она удивилась бы, если бы кто-нибудь прошелъ мимо нея съ полнымъ равнодушіемъ. Въ характерѣ Зои давно, повидимому, исчезли слѣды прежняго задора, стремленія подразнить, привычки быть маленькимъ своевольнымъ тираномъ; теперь все это выродилось во властность, въ повелительность царицы, богини, владычицы. Она не раздражалась, не сердилась, не кричала, она просто говорила: «Сдѣлайте то-то и то-то» — и была увѣрена, что это будетъ сдѣлано. Ея платоническіе обожатели были счастливы увидать ея улыбку въ награду за ихъ угощенія и услужливость. Ея мать исполняла безпрекословно ея желанія, такъ какъ желанія Зои значили всегда купить новый нарядъ, предпринять новую прогулку, переѣхать на новое мѣсто. Матери самой только это и было нужно. Никто никогда даже и не подозрѣвалъ, что Зоя можетъ раздражиться, можетъ дойти до какихъ-нибудь рѣзкостей, и, конечно, менѣе всего подозрѣвала это Евгенія Васильевна, никогда сама ничего не принимавшая къ сердцу и считавшая Зою своимъ портретомъ по характеру. А между тѣмъ, произошли два событія, взволновавшія Зою до глубины души.

На карнавалѣ въ одномъ изъ прибрежныхъ итальянскихъ городовъ, во время всякихъ сумасбродствъ и глупостей, она услышала довольно горячія, довольно прямыя признанія въ любви. Тотъ, кто ихъ сдѣлалъ, былъ ей давно знакомъ, правда, больше по слухамъ, по мимолетнымъ встрѣчамъ, по эксцентрическимъ выходкамъ, заставлявшимъ говорить «о молодомъ русскомъ» не только въ интимныхъ кружкахъ, но и въ газетахъ. Это былъ молодой русскій богачъ, получившій блестящее, хотя и безтолковое образованіе, кичившійся своими аристократическими связями, но въ то же время носившій фамилію Фокина, одного изъ бывшихъ откупщиковъ, прикидывавшійся свѣтскимъ человѣкомъ и подъ внѣшнимъ лоскомъ сохранившій всѣ инстинкты самодура, торгаша, неотеса съ стремленіемъ подешевле купить, подороже продать. Слушая его объясненія въ любви, Зоя шутливо и уклончиво отвѣтила, что онъ не вхожъ даже въ ихъ домъ.

— Да вѣдь вы же здѣсь на бивуакахъ, въ отелѣ живете, — отвѣтилъ онъ.

Она увидала, что онъ не поняла, смысла ея словъ, и сказала:

— Я хотѣла вамъ сказать, что вы даже еще не представлялась моей матери.

— А! Да на что же это?

Она взглянула на него съ удивленіемъ, не понимая его. Какъ же объясняться въ любви дѣвушкѣ, не будучи знакомымъ съ ея матерью?

— Не люблю я въ эти дѣла мѣшать матерей, — пояснилъ онъ безцеремонно. — Вѣдь я люблю васъ, а не ее. Что мнѣ въ ней?

Она окинула его глазами, но зная еще, что это — глупость или дерзость. Онъ продолжалъ говорить ей о своихъ чувствахъ, о своемъ богатствѣ, разсчитывая, повидимому, произвести впечатлѣніе не столько первыми, сколько послѣднимъ. Она уже торопилась добраться до группы знакомыхъ, случайно оттѣсненныхъ отъ нея народомъ. Ей становилось нѣсколько жутко среди разгульной толпы, на мостовой, рука объ руку съ человѣкомъ, способнымъ на все. Онъ настойчиво продолжалъ приставать къ ней.

— Право, махнемте прямо отсюда куда-нибудь подальше. Что вамъ здѣсь дѣлать съ матерью? Ждать какого-нибудь жениха изъ голяковъ? Тоже счастіе! Аристократъ, богачъ гдѣ-нибудь въ отелѣ не навернется. А проживетесь, тогда хуже будетъ…

Онъ говорилъ съ откровенностью циника, знавшаго, что все продается, что все покупается, что на житейскомъ базарѣ и честь, и совѣсть продаются наравнѣ съ саломъ и паклей, по мелочамъ и оптомъ. Она уже все поняла, ее уже душили рыданія. Но она удержалась отъ нихъ, удержалась даже отъ рѣзкаго отвѣта ему, зная, что онъ не побоится даже скандала; она добралась до группы своихъ знакомыхъ, она даже нашла въ себѣ силы шутить и смѣяться не безъ злости, не безъ ѣдкости. Она сказала даже наглецу съ ироніей, съ дрожью въ голосѣ, что она подумаетъ, что его предложеніе очень заманчиво. Упадокъ силъ, раздраженіе, гнѣвъ за обиду, все это сказалось только поздно вечеромъ. Она вышла на балконъ и точно замерла на немъ, безсмысленно, безцѣльно вглядываясь въ темноту, царившую надъ затихавшимъ городомъ. Не разъ уже въ послѣднее время впадала она въ такое забытье, просиживала цѣлью часы неподвижно, какъ статуя, смотря куда-то въ даль, думая о чемъ-то такомъ, что тяготило ее, охватывало ее холодомъ. Когда къ ней вошла Евгенія Васильевна. она даже не слышала шаговъ матери. Мать начала что-то весело разсказывать о карнавальныхъ шуткахъ, о забавныхъ пошлостяхъ, дочь перебила ее.

— Мнѣ предлагаютъ идти на содержаніе, — сказала она, вставая съ мѣста и прислонясь къ боковымъ периламъ балкона.

Евгенія Васильевна, ничего не понявъ, переспросила:

— Что ты сказала? Я не поняла хорошенько…

По ея лицу еще скользила улыбка, ей еще хотѣлось досказать о карнавалѣ.

— Ну да, предлагаютъ идти на содержаніе, сдѣлаться кокоткой…

Зоя усмѣхнулась.

— Хорошо еще, что предлагаетъ богатый. Ложно условиться, много ли дастъ. Мало вѣдь нельзя взять? Надо обезпечить себя на будущее время, когда броситъ онъ, а другого еще не будетъ.

Ея глаза были устремлены въ даль, на темную улицу, сжатую съ боковъ высокими домами, мигавшую свѣтомъ фонарей, похожую на гигантскій коридоръ колоссальной тюрьмы. Внизу еще мелькали людскія тѣни, мужчины, женщины. Можетъ-быть, это голодныя искательницы обожателей, изъ-за угла, изъ-за хлѣба; можетъ, быть, когда-то онѣ тоже были взяты на содержаніе.

— Что съ тобой?.. — съ испугомъ сказала Евгенія Васильевна и, тотчасъ же сообразивъ, что дочь шутитъ, остригъ, прибавила: — Нѣтъ, это смѣшно, это комедія, но въ то же время какая наглость…

Дочь перебила ее сухимъ тономъ подавленной злобы:

— А ты думаешь, что надо отказаться? Да? Такъ какъ же жить? Искать по гостиницамъ, по отелямъ, по мастерскимъ художниковъ, на карнавальныхъ площадяхъ, въ маскарадной сутолокѣ, плохонькаго жениха, законнаго мужа-кормильца?

Она оборвала рѣчь, снова вглядываясь въ бездонное, совершенно темное и въ то же время прозрачное небо, сверкавшее миріадами звѣздъ, точно усѣянное алмазами. Въ воздухѣ была полнѣйшая тишина, только слышалось, какъ гдѣ-то море набѣгало волной на берегъ и, шумя голышами, снова отливало отъ него.

— Ты удивляешься, потому что ты объ этомъ никогда не думала, а я думала сотни и сотни разъ здѣсь, на балахъ, на гуляньяхъ, на водахъ, въ Парижѣ. Я еще молода и мнѣ долго жить. Нужно имѣть много денегъ, чтобы ихъ хватило на всю жизнь. А у насъ ихъ нѣтъ. Такъ вѣдь?..

Мать смутилась. У нея точно уже не было денегъ, она давно уже выпрашивала ихъ у бабушки.

— Ну, вотъ видишь ли, въ какомъ мы положеніи, — продолжала дочь, не дожидаясь отвѣта. — Значитъ, продолжать ту жизнь, какую мы ведемъ, дольше нельзя. Мы должны уѣхать въ Петербургъ.

Мать испугалась. Она никогда объ этомъ не думала, хотя нужно бы было подумать. Ихъ средства приходили къ концу, бабушка присылала все меньше и меньше. Но какъ же жить въ Петербургѣ? Сойтись съ мужемъ? О, она, Евгенія Васильевна, столько перенесла отъ него! Чего? Въ этомъ Евгенія Васильевна не давала отчета даже себѣ, она просто восклицала: «о, сколько я перенесла отъ него!» — вотъ и все. Онъ не согласится давать имъ на содержаніе, жить же съ нимъ невыносимо, онъ будетъ держать ихъ по-нищенски, и потомъ будутъ вѣчныя сцены, упреки, оскорбленія. Да, наконецъ, онъ и не приметъ ихъ, у него уже давно есть другая семья, у нихъ все давно порвано… Какъ же устроиться? Какъ? Евгенія Васильевна безпомощно повторяла эти вопросы, ходя по балкону и ломая руки. Она падала духомъ еще быстрѣе, чѣмъ развеселялась.

— Это твое дѣло, — отвѣтила равнодушно дочь: — я знаю только, что такъ жить, какъ мы живемъ теперь, дольше нельзя… Пиши дядѣ, бабушкѣ, найди выходъ. Это нужно сдѣлать скорѣе, иначе мы останемся не только какими-то бродягами, но и нищими. Не идти же мнѣ въ самомъ дѣлѣ на содержаніе къ Фокину. Это такой человѣкъ, который способенъ бросить дѣвушку черезъ недѣлю, черезъ мѣсяцъ, даже не обезпечивъ ее. Это было бы ужъ совсѣмъ глупо.

Она говорила сухо, холодно, но такимъ тономъ, что всякія возраженія были излишни.

Евгенія Васильевна впервые въ жизни испугалась за будущее. До этой поры она жила, не думая о завтрашнемъ днѣ, закрывая передъ нимъ глаза, ловя только радости сегодняшняго дня. Теперь ей приказывали заботиться объ этомъ завтрашнемъ днѣ. Господи, какъ это скучно и трудно! Въ словахъ дочери, въ ея тонѣ скользило что-то говорившее, что она не уважаетъ мать, смотритъ на нее, какъ на легкомысленную женщину. Но въ то же время на эту легкомысленную женщину возлагалась забота объ устройствѣ дѣлъ. Ей приказывали писать дядѣ, бабушкѣ, устраняя себя отъ этой обязанности.

Дней черезъ пять послѣ этой сцены получилось письмо съ извѣщеніемъ, что Маша невѣста Ивана Ивановича Щедринскаго. Евгенія Васильевна захохотала. Какъ, Маша, чуть не дѣвочка, выходитъ за старика? О, она украситъ его рогами! А если нѣтъ, то будетъ страшно несчастна! Развѣ возможенъ бракъ, когда между мужемъ и женою такая разница лѣтъ. Это безуміе! Дочь перебила ее, не слушая ея болтовни.

— Напиши еще и еще дядѣ и бабушкѣ, что намъ здѣсь невыносимо, — сказала она спокойно.

— Я же писала, — отвѣтила мать.

— А теперь нужно еще и еще писать. Ты видишь, какая-то дочь горничной выходитъ тамъ замужъ, дѣлаетъ блестящую партію…

— Зоя, Зоя! ты шутишь! Это блестящая партія! — перебила Евгенія Васильевна. — Старикъ почти пятидесяти лѣтъ…

— Онъ будетъ ее носить на рукахъ и у нея только птичьяго молока будетъ недоставать, — сухо сказала дочь. — Пиши какъ можно настойчивѣе бабушкѣ. Объясни ей, въ какомъ ложномъ положеніи мы стоимъ; разъясни ей, что если ты по своей винѣ встала въ это положеніе…

— Но, Зоя…

— То я стою въ немъ безъ всякой вины съ моей стороны, — закончила дочь, не слушая восклицаній матери. — Выясни ей, что даже щедрыя подачки здѣсь не поведутъ ни къ чему, что мы должны быть тамъ, въ своемъ домѣ, въ своемъ кругу.

— Но какъ же?.. Жить съ твоимъ отцомъ?.. Я не въ силахъ… нѣтъ, нѣтъ!.. Не требуй этого отъ меня, Зоя!.. А иначе какъ же?.. Сдѣлать огласку, скандалъ, афишировать разрывъ?..

— Ты не собираешься замужъ при живомъ мужѣ, что же тебѣ до того, что будутъ говорить о тебѣ, какъ будутъ смотрѣть на тебя? Въ твои годы можно не обращать вниманія на сплетни и толки извѣстнаго рода… Мнѣ же… моя репутація отъ этого не пострадаетъ… Наконецъ, право, скучно говорить объ этомъ: мы должны ѣхать туда и поѣдемъ..

И опять сорвалось съ языка Зои нѣсколько фразъ, говорившихъ о томъ, что Евгенія Васильевна уже отжила, что ей нужно не о себѣ думать, а о дочери, что было бы странно въ ея годы думать только о развлеченіяхъ, что, конечно, она и здѣсь ведетъ эту разсѣянную жизнь, чтобы не скучала Зоя. Это вполнѣ естественно, но это тяжело. Тамъ, въ Петербургѣ, она, Евгенія Васильевна, отдохнетъ. Въ ея лѣта отдыхъ нуженъ… Во всемъ этомъ не было ни грубостей, ни рѣзкостей, но это была та полная, безпредѣльная откровенность, отъ которой становится жутко. Евгенія Васильевна впервые слышала, что она стара, что она отжила, что ей не подъ лѣта жуировать, что ей нуженъ покой. Это се укололо, оскорбило, на минуту вывело изъ терпѣнія, она даже воскликнула:

— Что это ты меня хоронить уже собираешься?

Дочь открыла широко глаза, удивленная, недоумѣвающая.

— Какъ хоронить? Зачѣмъ?

— Да какъ же, говоришь о покоѣ, объ отдыхѣ…

— Ну да, вѣдь это же такъ естественно въ твои годы!..

Она начала считать годы матери чуть не по пальцамъ, спрашивая годъ ея рожденья, годъ свадьбы, годъ рожденія перваго ребенка. Да, дѣйствительно, ей за сорокъ лѣтъ. У нея было ужо четверо дѣтей. Послѣ рожденія одного изъ нихъ она перенесла тяжелую болѣзнь. Все это еще болѣе стартъ человѣка. Въ такіе годы разные выѣзды ради дочери являются уже жертвой. Вотъ мать назвала Щедринскаго старикомъ. А ему только пятьдесятъ лѣтъ, мужчины же позже женщинъ старѣютъ, женщина въ сорокъ лѣтъ чувствуетъ себя чуть не старухой. Это говорилось такъ, какъ говорится о романѣ, о новой пьесѣ, о погодѣ, спокойно, равнодушно, безъ волненья, безъ всякаго сознанія, что слушательницу коробитъ отъ этихъ фразъ. Въ душѣ Евгеніи Васильевны пробудилось что-то въ родѣ ненависти къ дочери, и въ то же время ей стало какъ-то жутко.

Поздней осенью получилось письмо отъ Настасьи Ивановны, принесшее радостную вѣсть. Старуха прислала довольно крупную сумму денегъ, замѣчая при этомъ, что она обрываетъ себя, и прибавляя, что съ Божіею помощью это, вѣроятно, послѣдняя жертва съ ея стороны, потому что она надѣется умолить дядю помѣстить ея дочь и внучку у него, хотя зиму и придется имъ еще провести за границей, такъ какъ на старика нельзя насѣсть сразу. Во всякомъ случаѣ денегъ она, Настасья Ивановна, больше не вышлетъ и потому «тяните ихъ, какъ знаете», закончила она въ письмѣ. Евгенія Васильевна взволновалась:

— Что мы будемъ дѣлать? Цѣлую зиму жить на эти деньги!..

Зоя приняла это извѣстіе со своимъ обычнымъ спокойствіемъ и замѣтила матери у

— Теперь надо будетъ жить какъ можно скромнѣе, чтобы не разсорить эти деньги даромъ. Надо запастись всѣмъ необходимымъ, чтобы не пріѣхать въ Петербургъ нищими. Мы вѣдь, въ сущности, совсѣмъ оборвались и обносились.

И всѣ ея помыслы направились на то, что нужно сдѣлать, какіе наряды заказать, какія вещи купить. По цѣлымъ днямъ она сидѣла съ романомъ въ рукѣ, не перевертывая его страницъ, пригрѣвшись гдѣ-нибудь на солнцѣ, не выѣзжая ни на балы, ни въ театры, мечтая только о будущей зимѣ. Евгенія Васильевна страшно скучала и иногда не выдерживала, говорила дочери о выѣздахъ.

— Нѣтъ, мама, не безпокойся обо мнѣ, мнѣ не скучно, — отвѣчала Зоя. — Мнѣ даже полезенъ этотъ воздухъ, я, по крайней мѣрѣ, пріѣду неутомленною въ Петербургъ.

Она подходила къ зеркалу, всматривалась въ отраженіе своей физіономіи.

— Ты замѣчаешь, я немного похудѣла, — говорила она матери. — У меня усталый видъ… Да, мнѣ нуженъ отдыхъ…

Мать умолкла, не смѣя сказать, что она жаждетъ развлеченій, вовсе не для дочери, а для себя. Теперь она иногда сама нетерпѣливо замѣчала, что скорѣй бы перебраться въ Петербургъ, но дочь говорила:

— Нѣтъ, что же торопиться. Зимній сезонъ приходитъ къ концу. Стоитъ ли? Гораздо удобнѣе пріѣхать на лѣто туда, осмотрѣться и явиться въ обществѣ въ началѣ зимняго сезона. Мое время еще не ушло.

— Но ты же сама меня торопила писать и писать, чтобы устроиться скорѣе тамъ.

— Ну да, я торопилась, когда не было ничего опредѣленнаго, когда будущее было неизвѣстно. А теперь дѣло улажено и мы можемъ спокойно ждать.

«Что, она не понимаетъ или притворяется непонимающею моей скуки?» — думала Евгенія Васильевна. Что это, безсердечіе или тупость? Иногда дочь казалась ей глупою, иногда наглою, иногда бездушною. Между обѣими женщинами ложилась пропасть и. все-таки, Зоѣ стоило сказать матери: «сдѣлай то-то и то-то», и мать безпрекословно повиновалась. Иногда Зоя была даже особенно нѣжна съ матерью и говорила:

— Я знаю, что ты вѣдь живешь для одной меня. Папа сталъ тебѣ чужимъ. Мишель стоитъ на своихъ ногахъ. У тебя только я.

И мать не протестовала, но возражала и принимала на себя навязанную ей роль заботливой матери и чувствовала что-то похожее на то, что испытываетъ человѣкъ, когда его, безпомощнаго и безсильнаго, скручиваютъ по рукамъ и ногамъ, прибавляя: «вотъ такъ, вотъ такъ, теперь будешь покойнѣе, не станешь барахтаться!»…

XII.

Зоя, пріѣхавъ въ Петербургъ, сразу произвела на всѣхъ окружающихъ впечатлѣніе красавицы; ея ростъ, ея фигура, ея лицо, все это производило неотразимо чарующее впечатлѣніе. Даже Аѳоня невольно залюбовался ею и простодушно заявилъ ей, что она стала красавицей. Она улыбнулась и спросила его, развѣ онъ прежде считалъ ее дурнушкой. Онъ смутился и не зналъ, что отвѣтить. Она съ милой улыбкой замѣтила, что и онъ похорошѣлъ, но зачѣмъ онъ такъ небрежно одѣтъ? зачѣмъ онъ такъ мало занимается своею внѣшностью? молодостью и красотой нужно дорожить. Она совсѣмъ не понимаетъ, какъ это могутъ люди пренебрегать заботами о своей внѣшности. Вѣдь не станемъ-же мы ѣсть кушанье, какъ бы оно вкусно ни было, если его подадутъ въ грязной плошкѣ? Она съ нимъ, Аѳоней, ни за что не поѣхала бы кататься, если бы онъ вздумалъ ѣхать съ ней такимъ вахлакомъ! Онъ занятъ ученьемъ? Но развѣ ученье мѣшаетъ заботиться о своей внѣшности, о своемъ костюмѣ? Ученье ученьемъ, а костюмъ костюмомъ. Впрочемъ, вообще въ ихъ домѣ виденъ извѣстный упадокъ, прибавилось безпорядка, прибавилось нерадивости, все точно обветшало, загрязнилось, затянулось плѣсенью. Бабушка стара, она многое упускаетъ изъ виду, но что же Саша? У Саши нѣтъ другого дѣла, кромѣ хозяйства, заботы о порядкѣ. Она должна подтянуть слугъ. Они состарились, они не успѣваютъ? Тогда надо взять новыхъ. Въ какихъ перчаткахъ подаетъ лакей кушанье? Ему надо сдѣлать замѣчаніе. Не можетъ лучше служить — отказать, есть другіе слуги. Сколько тратится на хозяйство? Большія деньги? Значитъ и нужно заботиться, чтобы за большія деньги былъ и большой комфортъ. За границей одна служанка дѣлаетъ то, что у насъ дѣлаютъ чуть не десять слугъ.

Не прошло и недѣли съ ея пріѣзда въ домъ, какъ въ немъ завелись новые порядки, всѣ точно подтянулись, все точно пригладилось и подполировалось. Аѳоня какъ-то шутя замѣтилъ ей, что она ужасно-много заботится о внѣшности; она отвѣтила, что самые дорогіе алмазы никуда не годятся въ плохой оправѣ. Или онъ предпочитаетъ пить дорогое вино изъ глинянаго черепка? Или онъ станетъ восхищаться тѣмъ, что хорошая пѣвица будетъ пѣть передъ нимъ, одѣвшись кухаркой? Она была очень мила, заразительно весела, когда шутила и острила, какъ человѣкъ, привыкшій болтать въ обществѣ, отвѣчать на сотни вопросовъ разомъ, быть центромъ собравшагося вокругъ нея кружка. Эта привычка говоритъ обо всемъ могла показаться крупнымъ умомъ. Иногда Аѳоню смѣшило, когда передъ Зоей терялись и суетились люди, особенно Саша, совсѣмъ потерявшая голову отъ замѣчаній Зои и прилагавшая всѣ старанія, чтобы угодить ей и не вызывать ея шутливыхъ замѣчаній. Зоя никому не отдавала приказаній, ни на кого не сердилась, она просто смѣялась, восклицая: «Саша, да зачѣмъ же у насъ слуги, если ты сама приносишь чашки?» «Бабушка, да кто это вамъ дѣлалъ чепецъ: вѣдь онъ столько же отбить, сколько и хорошій стоилъ бы; это вѣдь колпакъ». «Аѳоня, ты это съ какимъ химическимъ составомъ ѣшь булки; я это спрашиваю потому, что у тебя смазаны чѣмъ-то пальцы!» Аѳоня, смѣясь, замѣчалъ ей, что она всѣхъ вымуштруетъ въ домѣ. Она тѣмъ же тономъ отвѣчала ему: «И тебя перваго». Онъ отшучивался, говорилъ, что его-то ужъ поздно исправлять, что его, какъ горбатаго, одна могила исправитъ. Она выслушивала его и заканчивала: «А теперь поди, пригладь волосы, пріодѣнься и поѣдемъ кататься. Мнѣ скучно ѣздить съ нашими, а погода прекрасная». Онъ повиновался, пріодѣвался и ѣхалъ съ нею на «Стрѣлку», смѣясь, шутя, болтая. У нея былъ неисчерпаемый источникъ разсказовъ — она такъ долго жила за границей, такъ много видѣла, такъ много читала романовъ, драмъ, комедій. Обладая хорошею памятью, она могла разсказывать безъ конца, могла говорить о томъ, о чемъ говорили дѣйствующія лица романовъ. Иногда она разспрашивала Аѳоню, даетъ ли дядя зимой вечера? абонированъ ли въ оперѣ? Нѣтъ, не для кого? Какъ же не для кого? Ихъ такая большая семья! Какъ же они живутъ? Все постарому, всѣ врознь, всѣ сами по себѣ, въ своихъ уголкахъ? Нелѣпая жизнь! Впрочемъ, и то сказать, въ домѣ нѣтъ руководящей силы. Дядя выжилъ изъ ума, да онъ и всегда былъ недалекъ. Бабушка — у нея масломъ деревяннымъ въ комнатѣ начало пахнуть. Что, она вѣрно начала не только скаредничать, но и ханжить? Это вѣчный конецъ женщинъ, пожившихъ шумно въ молодости. Страхъ за оставшіяся крохи и за грядущія муки въ аду. Она не развитая женщина. Ихъ всѣхъ надо подтянуть, надо поставить домъ на порядочную ногу! Къ нимъ вѣдь даже никто не ѣздитъ. Какъ это онъ, Аѳоня, никогда не подумалъ обо всемъ этомъ? Вѣдь, въ сущности, онъ въ домѣ все. Онъ удивился, понялъ не сразу. Конечно, онъ все, онъ же единственный наслѣдникъ дяди. Онъ никогда не задумывается объ этомъ? Правда, ему часто говорили объ этомъ, но ему все равно. Очень наивно! Или онъ думаетъ, что старика можно уговорить сдѣлать духовную? Нѣтъ? Старикъ боится мысли о смерти? Ну, значить, все естественно и перейдетъ къ Аѳонѣ. Но она не понимаетъ въ такомъ случаѣ его небрежнаго отношенія къ наслѣдству. Зачѣмъ онъ допускаетъ растрачивать попусту деньги, напримѣръ, на Мишеля? Мишель готовъ тысячи и тысячи задолжать. Онъ, Мишель, не дитя, онъ долженъ жить на свой трудъ, изыскивать средства. Да это ему и не трудно, богатыхъ невѣсть много. Было бы странно, если бы Мишель не сдѣлалъ хорошей партіи. Для чего же онъ сидитъ здѣсь на хлѣбахъ у дяди? Или ему, Аѳонѣ, хочется непремѣнно испытать нищету? Странное желаніе! Онъ, вѣроятно, не перенесъ бы теперь ни малѣйшаго лишенія, такъ онъ отвыкъ отъ нихъ. Что? онъ не прихотливъ, ему немного нужно? Она разсмѣялась. Да, когда готовая квартира, готовый столъ, готовая одежда, готовыя карманныя деньги, то, конечно, не много нужно! Онъ умѣетъ трудиться? А развѣ онъ пробовалъ? Учится? Но кто же не учится! Она — она четыре языка изучила, музыку знаетъ, поетъ, читала много, — но развѣ это трудъ? При всемъ готовомъ, при полной обезпеченности, это препровожденіе времени, а не трудъ. Гранпасьянсы раскладывать или играть въ карты рано, ну, вотъ и возилась съ книгами, иногда гуляя, иногда качаясь въ качалкѣ, иногда лежа въ постели. Нѣтъ, трудъ — это что-то другое. Она не знаетъ сущности труда, но если бы ее заставили — она не знаетъ что дѣлать, ну, хоть бы волосы чьи-нибудь чесать — она не вынесла бы, а сама иногда по часу — нѣтъ, дольше! — сидитъ за туалетомъ и сама перечесываетъ себѣ волосы. Это не по приказу, не изъ необходимости, не ради нужды, а такъ отъ нечего дѣлать, по капризу. О, это совсѣмъ не то, не то, что трудъ ради хлѣба! Онъ ее назвалъ проповѣдницей лѣни. О, онъ ошибается! Она не лѣнь проповѣдуетъ, она просто констатируетъ фактъ. Притонъ ей кажется, что занятія идутъ успѣшнѣе не по заказу, что только обезпеченный человѣкъ можетъ сдѣлать что-нибудь. Ей такъ кажется, хотя, можетъ-быть, она и ошибается, можетъ-быть, всѣ ученые, которыхъ онъ изучаетъ, какъ ихъ тамъ зовутъ? были нищими, трудились изъ-за хлѣба. А онъ кого изучаетъ? Бокль, Макколей, Дарвинъ, Гексли, Дьюисъ, Спенсеръ? Что это бѣдняки? О, нѣтъ, нѣтъ! Въ самомъ дѣлѣ? Значитъ, она не ошиблась? Какъ же онъ? Неужели онъ объ этомъ не задумывался прежде?

Ему казалось, что она не только красавица, не только милая болтунья, но и удивительно умный, понимающій человѣкъ.

Разъ Аѳоня замѣтилъ ей:

— Ты властвуешь всѣми!

Она удивилась.

— Я вовсе и не думаю властвовать!

— Это-то и удивительно, что не думаешь, а властвуешь, — сказалъ онъ. — Вонъ и я становлюсь франтомъ…

Она разсмѣялась, сощурила глаза и всмотрѣлась въ него.

— Да, ты точно сталъ еще красивѣе!

— Ты думаешь?

— А ты самъ никогда не смотришься въ зеркало?

— Я объ этомъ не задумывался.

— Напрасно, ты удивительно хорошъ собою.

Онъ покраснѣлъ, смутился. Никто не говорилъ ему такъ прямо о его красотѣ, хотя онъ былъ уже не ребенокъ. Онъ еще плохо зналъ Зою и не могъ вообразить того, что она могла бы такъ же прямо спокойно сказать ему: «ты уродъ». Оправившись, онъ пошутилъ:

— Однако, ты не говори мнѣ этого такъ прямо въ глаза, а то я и Богъ знаетъ, что возмечтаю.

— А что?

— Что я тебѣ нравлюсь.

— Да ты и нравишься мнѣ, — отвѣтила она, разсматривая сто, какъ красивую вещь, холодными глазами оцѣнщика.

Онъ сконфузился еще болѣе.

Вечеромъ въ его головѣ проносились мысли о томъ, что онъ былъ бы счастливъ, если бы могъ имѣть такую жену. Но гдѣ ему! Съ суконнымъ рыломъ въ калачный рядъ! Ей нуженъ мужъ богатый, чиновный, съ карьерой. А что онъ такое? Кончитъ курсъ, сдѣлается ученымъ, будетъ жить впроголодь. А наслѣдство дяди? Въ самомъ дѣлѣ, почему онъ такъ мало думаетъ объ этомъ? Л, да ну его! Не интриговать же изъ-за этого. Конечно, достанься все ему, онъ бы рѣшился сдѣлать предложеніе Зоѣ. Онъ зналъ бы, что онъ не обречетъ ее на нужду. Ну, да гдѣ ему! Онъ и не умѣетъ, и не желаетъ поддѣлываться къ старику. На минуту онъ задумался о томъ, чего въ немъ больше, нежеланія или неумѣнья? Пожалуй, послѣдняго больше. Онъ уже нерѣдко ловилъ себя на проявленіяхъ безпечности, беззаботности, того склада характера, который заставляетъ человѣка такъ часто повторять «да ну ихъ!» Этими «да ну ихъ» отгоняются всѣ тревоги, сомнѣнія, недоразуменія, какъ отгоняются бѣсы крестнымъ знаменіемъ…

Но, отгоняя отъ себя мысли о Зоѣ, Аѳоня незамѣтно для себя всецѣло быль подъ ея вліяніемъ. Сопровождать ее на прогулки, выѣзжать съ ною въ театръ, посѣщать съ нею Эрмитажъ, все это было для него наслажденіемъ. Онъ сіялъ, чувствуя, что она опирается на его руку, что ея чудное личико такъ близко-близко склоняется около его лица, что вокругъ нихъ слышится шопотъ одобренія, что глаза всѣхъ устремляются на нее. До этой поры еще никѣмъ и ничѣмъ не затрогивались разомъ всѣ струнки его существа. Эта дѣвушка сумѣла расшевелить его всего, переносясь, какъ мотылекъ, отъ предмета къ предмету, отъ одного впечатлѣнія къ другому и увлекая за собой его вниманіе.

Мать какъ-то замѣтила ей:

— Ты, однако, Зоя напрасно постоянно являешься вездѣ съ Аѳоней.

— А что? — спросила она.

— Люди могутъ подумать, что онъ твой женихъ!

— Пусть думаютъ. Я была бы рада, если бы это была правда. Надо только, чтобы дядя распорядился своимъ наслѣдствомъ. Онъ, вѣроятно, и распорядится.

— Какъ? Ты влюбилась, моя дѣвочка? — воскликнула Евгенія Васильевна.

— Что-жъ, Аѳоня красивѣе многихъ. Онъ всегда будетъ радъ жениться на мнѣ. Другихъ же жениховъ нѣтъ. Мы стоимъ въ такомъ двусмысленномъ положеніи, что едва ли кто-нибудь присватается ко мнѣ. Да и вообще на мнѣ трудно другому жениться. Я не богата и хороша собой, а каждый знаетъ, что хорошенькая жена обойдется дороже, чѣмъ дурнушка.

— Но ты очень любишь Аѳоню? — допрашивала мать, любившая романы и въ книгахъ, и въ жизни.

— Почему же мнѣ его не любить? — спокойно отвѣчала дочь. — Онъ мнѣ ничего дурного не сдѣлалъ, и самъ по себѣ онъ… про него всѣ говорятъ, что онъ красавецъ. Очень малъ только, что онъ даетъ себя грабить. Дядю всѣ обираютъ, а все, что принадлежитъ дядѣ, принадлежитъ Аѳонѣ.

Мать давно привыкла къ тону, къ способу выраженій дочери, но и ей странно было, что дочь не измѣняетъ этого тона даже и теперь, говоря о любви. Тѣмъ не менѣе, мать начала мечтать объ этомъ бракѣ, мечтать больше дочери. Она не давала себѣ отчета, почему она объ этомъ мечтаетъ. Можетъ-быть, только потому, что это любовный романъ; можетъ-быть, потому, что дочь, выйдя замужъ, не будетъ болѣе терзать ее, — терзать но-своему, холодно, спокойно, безсознательно, но все же терзать, напоминая матери о двусмысленномъ положеніи ихъ семьи, о растраченныхъ средствахъ, о глупомъ разрывѣ съ отцомъ.

Какъ-то, когда Аѳоня выходилъ съ Зоей на прогулку, Евгенія Васильевна замѣтила дядѣ:

— Вотъ прелестная пара, точно созданы другъ для друга!

Николай Ивановичъ серьезно отвѣтилъ:

— Да, они оба красавцы.

Евгенія Васильевна проговорила:

— Хотя я, признаться, опасаюсь ихъ сближенія. Зоя бѣдна, а онъ еще бѣднѣе. Это было бы несчастіемъ, если бы они влюбились.

— Развѣ тебѣ Аѳоня когда-нибудь жаловался на недостатокъ средствъ? — спросилъ старикъ.

— Ахъ, дядя, что вы! Аѳоня такъ благодаренъ вамъ за все. Развѣ онъ можетъ жаловаться. Наконецъ, это не такой человѣкъ! Это само безкорыстіе…

Дядя нахмурился.

— Да, я это, къ сожалѣнію, знаю, — сказалъ онъ.

Она недоумѣвала.

— Къ сожалѣнію?

— Да, — задумчиво подтвердилъ старикъ. — Я не знаю, почему онъ никогда ничего не проситъ, потому ли, что ему ничего не нужно, или потому, что онъ не хочетъ ничего просить у меня. Онъ, кажется, какъ былъ, такъ и остался чужимъ въ домѣ…

— Дядя, дядя, что вы! Онъ добръ, предупредителенъ, простъ, чего же еще болѣе?

Старикъ задумался.

Въ послѣднее время вопросъ объ Аѳонѣ часто приходилъ Николаю Ивановичу въ голову. Почему? Онъ самъ не зналъ? Не потому ли, что его со всѣхъ, сторонъ заполонила вся родня, жившая на его счетъ, и только одинъ Аѳоня конфузился, получая отъ него гроши? Не потому ли, что Мишель предъявлялъ безцеремонно вексель за векселемъ, а Аѳоня не воспользовался лишнимъ грошемъ? Не потому ли, что Саша хлопотала за Мишеля, Настасья Ивановна за Евгенію Васильевну и Зою, а за Аѳоню не хлопоталъ никто? Но потому ли, что Зоя при немъ, при Николаѣ Ивановичѣ, замѣтила мелькомъ Аѳонѣ, что онъ мало заботится о своемъ туалетѣ, что онъ мало выѣзжаетъ, и тутъ же сказала дядѣ, что, зайдя въ комнату къ Аѳонѣ, можно подумать, что попалъ въ другой домъ, — вездѣ роскошь и просторъ, а у него все тотъ же пустой уголокъ, какой былъ у него въ дѣтствѣ? Въ ея тонѣ старикъ подмѣтилъ не то упрекъ, не то насмѣшку. Можетъ-быть, все это вмѣстѣ повліяло на старика, а учащенные припадки подагры давали столько безсонныхъ часовъ на размышленія, на переворачиванье всѣхъ этихъ вопросовъ, передвигавшихся въ мозгу, подобно тяжелымъ камнямъ, утомительно, медленно, продолжительно. Эти тяжелые безсонные часы, идущіе черепашьимъ шагомъ въ то время, когда всѣ спятъ безмятежнымъ сномъ, имѣютъ страшное вліяніе на одинокихъ стариковъ. Вспоминается все прошлое, развертываясь безконечными картинами передъ воображеніемъ; перебирается все происходящее вокругъ, событія, лица, разговоры, и во всемъ, подъ вліяніемъ физическихъ страданій, мыслей о смерти, вопросовъ о духовномъ завѣщаніи, отыскивается какой-то тайный, нехорошій смыслъ, въ душѣ пробуждаются упреки совѣсти и страхъ за отвѣтъ на послѣднемъ судѣ за грѣхи, такъ какъ каждый вздохъ, сопровождаемый нестерпимою болью, напоминаетъ о близости смерти, является желаніе загладить, искупить, зачеркнуть прошлое и заключить послѣднюю выгодную сдѣлку — сдѣлку съ совѣстью, съ небомъ, съ церковью, съ Богомъ, утѣшая себя мыслью, что и долгіе годы разбоя, душегубства, грабительства и разврата искупились когда-то единымъ вздохомъ на крестѣ: «помяни мя, Господи, егда пріидеши во царствіи своемъ», и тутъ же являются какіе-то призраки, зловѣще говорящіе: «а развѣ намъ ты вернешь отнятое?» Все это переживалъ и теперь Николай Ивановичъ — переживалъ тѣмъ сильнѣе, чѣмъ сильнѣе предавался занятіямъ исторіей парламентской борьбы въ Англіи. Эти занятія сильно расшатали нервную систему, отуманили я безъ того не особенно сильный умъ.

Дядя порою спрашивалъ Аѳоню:

— Не надо ли тебѣ денегъ? Тебѣ, можетъ быть, недостаетъ твоихъ карманныхъ денегъ?

— Мнѣ? Да я и ихъ не знаю, куда дѣвать! Товарищамъ даю нуждающимся.

Дядя удивлялся. Ему самому всегда недоставало его доходовъ.

— Я, дядя, жилъ въ такой нищетѣ въ дѣтствѣ, что теперь мнѣ кажется, что я Крезъ.

— Крезъ, имѣющій уголъ и двадцать пять рублей карманныхъ денегъ въ мѣсяцъ! — насмѣшливо и почти раздражительно замѣчалъ дядя. — Другимъ въ твои годы тысячъ недостаетъ.

— Большимъ кораблямъ — большое и плаваніе! — смѣясь, говорилъ Аѳоня.

Дядя дѣлалъ гримасу. Въ послѣднее время его характеръ становился неровенъ, раздражителенъ. Онъ самъ не зналъ, на кого онъ сердятся: на Аѳоню ли, изъ котораго, какъ привыкли когда-то говорить въ семьѣ, ничего не выйдетъ, за то, что къ Аѳонѣ не за что было придраться, или на Мишеля, котораго съ дѣтства считали чуть ли не геніемъ, за то, что Мишель требовалъ только денегъ, денегъ и денегъ. Аѳоня ничего не просилъ, ничего не требовалъ, все принималъ съ нѣкоторымъ стѣсненіемъ, какъ бы конфузясь, и тогда старикъ говорилъ, что Аѳоня стоитъ, какъ чужой въ семьѣ, что у него нѣтъ никакихъ родственныхъ чувствъ, лѣтъ никакой привязанности въ роднымъ, что онъ, какъ волкъ, все въ лѣсъ глядитъ. Мишель вѣчно являлся съ просьбой объ уплатѣ долговъ, съ требованіемъ денегъ, и дядя, распекая его, въ концѣ-концовъ, говорилъ, что мальчуганъ — вѣтрогонъ, кутилка, но все же онъ свой, все же онъ прибѣгаетъ къ нему, къ своему ближайшему родственнику, зная, что именно здѣсь онъ найдетъ помощь. Старику было пріятно даже то, что, давая деньги, онъ можетъ ворчать, журить Мишеля. Аѳоня не доставлялъ ему и этого удовольствія. Но иногда пробуждалось что-то въ родѣ упрековъ совѣсти; старику вдругъ казалось, что онъ несправедливъ къ Аѳонѣ. Это его бѣсило и въ эти минуты онъ еще болѣе негодовалъ на Аѳоню за то, что тотъ не умѣлъ заставить любить себя, что онъ, хотя его и не за что упрекнуть, остался чужимъ въ семьѣ. Съ другой стороны пробуждалось и опасеніе за свое благосостояніе: если Мишель будетъ продолжать кутить и обращаться вѣчно къ нему, къ Николаю Ивановичу, за деньгами, то можетъ кончиться плохо: никакого состоянія не хватить на покрытіе вѣчно вырастающихъ долговъ молодого повѣсы. Бывали минуты, когда дядя вдругъ раздражался и мысленно говорилъ про Аѳоню, что тогь, какъ ловкій плутъ, нарочно ведетъ себя скромно, чтобы оттѣнить еще сильнѣе дурное поведеніе Мишеля. И думая это, онъ внезапно сердито обрывалъ Мишеля, когда тотъ, прося денегъ, замѣчалъ съ презрѣніемъ:

— Не могу же я удовлетворяться молчалинскою ролью Аѳони.

Старикъ очень сердито и горячо замѣчать, что Аѳоня не Молчалинъ, что съ него нужно брать примѣръ, что онъ достойный уваженія юноша

— Еще бы, дядя, ему не быть такимъ, недаромъ же онъ вашъ законный наслѣдникъ, — безтактно замѣтилъ какъ-то Мишель на выходку дяди.

Старикъ побагровѣть и разгорячился.

— Это что же, онъ тебѣ говорилъ, что онъ мой наслѣдникъ? Не рано ли онъ меня хоронить вздумалъ?

Мишель смутился и возразилъ:

— Ни онъ, ни другіе этого не говорили, но это же само собою понятно: онъ вашъ прямой наслѣдникъ.

Дядя пристально взглянулъ на него:

— А! такъ это ты, значитъ, въ минуты безденежья, обсуждалъ вопросъ, кому достанется все послѣ моей смерти. Въ виду этого ты, можетъ-быть, и хочешь урвать что можно изъ наслѣдія Аѳони прежде моей смерти.

— Я не понимаю, за что вы сердитесь…

Старикъ иронически усмѣхнулся:

— Я не сержусь, я вовсе не сержусь, но это интересно, что меня уже и хоронятъ, и ризы мои дѣлятъ…

По уходѣ племянника онъ долго ходилъ по кабинету, угрюмый и мрачный. Впервые ему громко сказали, что онъ долженъ скоро умереть, что послѣ него ждутъ наслѣдства. Вопросъ о наслѣдствѣ поднялъ цѣлую бурю въ душѣ старика. Точно ли Аѳоня не говорилъ Мишелю, что законный наслѣдникъ онъ, Аѳоня? Можетъ-быть, Мишель, по своему благородству — о, онъ вѣтрогонъ, мотъ, кутила, но открытая душа! — хотѣлъ выгородить Аѳоню. Пожалуй, Аѳоня потому и прикидывается тихоней, потому и жмется, чтобы не быть лишеннымъ наслѣдства и получить какъ можно болѣе. Онъ долженъ объ этомъ думать, недаромъ же онъ единственный наслѣдникъ, сынъ родного брата. Брата, брата! Старикъ потеръ лобъ, точно ему жало голову при воспоминаніи о братѣ. Тотъ былъ лишенъ наслѣдства бабкой, промоталъ свое состояньице, голодалъ, спился, умеръ… Передъ глазами старика прошла кровавая сцена раздавливаемаго поѣздомъ желѣзной дороги человѣка, голодная, одѣтая въ лохмотья, семья, плачущая надъ растерзаннымъ, окровавленнымъ трупомъ. И вдругъ передъ нимъ, какъ живой, возсталъ образъ мальчика въ лохмотьяхъ, съ угрюмымъ взглядомъ исподлобья. «Съ колыбели насъ всѣхъ ненавидѣлъ, меня ненавидѣлъ!» — пронеслось въ головѣ старика. Онъ подошелъ къ столу, взялъ бутылку и налилъ полный стаканъ вина. Выпивъ его почти залпомъ, онъ почувствовалъ облегченіе. Онъ толкнулъ поближе къ камину большое кресло и, наливъ еще стаканъ вина, опустился на это кресло. Его мысли стали спокойнѣе, свѣтлѣе. Онъ все сдѣлалъ для дѣтей брата. Они обезпечены, образованы. Маша вышла замужъ, онъ далъ за ней приданое. Саша, можетъ-быть, тоже найдетъ жениха, во всякомъ случаѣ онъ ее обезпечитъ. Аѳоня — ему все перейдетъ по праву наслѣдства. Нищимъ былъ бы, если бы бабка оставила все не ему, Николаю Ивановичу, а его брату Василью. Пропилъ бы все. А вотъ теперь, ради него, ради этого мальчугана, онъ, Николай Ивановичъ, даже оставляетъ на произволъ судьбы Мишеля и Зою. Онъ, отпивая по глоткамъ вино изъ стакана, задумался о судьбѣ этихъ юныхъ родственниковъ. Его лицо омрачилось снова. Какая участь ждетъ ихъ? Отецъ и мать разорены, бабка тоже разорена, они не способны къ труду. Оторвать часть наслѣдства и у Аѳони для нихъ? Будетъ говорить, что его ограбили. Всѣ вѣдь воры, мошенники, негодяи; онъ одинъ безупречный… Николай Ивановичъ отхлебнулъ еще вина. Онъ сердился на Аѳоню за то, что тотъ всѣхъ считаетъ мошенниками, ворами и негодяями, а себя безупречнымъ. Но почему онъ думаетъ, что Аѳоня именно такъ смотритъ на всѣхъ и на себя?.. Николай Ивановичъ усмѣхнулся. Ничего этого, можетъ-быть, и нѣтъ. Мальчуганъ, можетъ-быть, прямой и добрый малый. Вотъ сказать ему: «это я все для тебя сберегъ, пользуйся всѣмъ». Какъ обрадуется. Ну, да, обрадуется, какъ же! Онъ никакой цѣны деньгамъ не придаетъ, даже и не поблагодаритъ порядкомъ. Скажетъ: «мнѣ ничего не надо». Николай Ивановичъ опять разсердился на Аѳоню и осушилъ стаканъ. Онъ хотѣлъ налить еще стаканъ и трясущейся рукой пролилъ вино мимо.

— Довольно! — проговорилъ онъ вслухъ.

Его голова уже не работала вовсе, она склонилась на бокъ, сонъ начиналъ одолѣвать его. Онъ ничего не сознавалъ, только боль въ ногѣ пробуждала въ йенъ слабое сознаніе, — сознаніе, что у него опять болитъ нога. Ему казалось теперь, что около него стоить докторъ и щупаетъ его ногу.

— Опять, докторъ, нога пошаливаетъ, — бормоталъ онъ. — Вотъ здѣсь, здѣсь! Охъ, осторожнѣе, докторъ!.. И съ чего?.. Вы знаете, я веду регулярную жизнь… Это всѣ знаютъ. Что?.. Пью?.. Я?.. я, докторъ, ничего не пью… ни-ко-гда! Это отъ у-сид-чи-выхъ занятій… Исто-рія парла… Охъ, охъ!.. это, вѣрно, наслѣдственное… подагра… докторъ!

Онъ засыпалъ съ полуоткрытымъ ртомъ, съ свѣсившимися по бокамъ кресла руками…

XIII.

Вглядѣвшись попристальнѣе въ отношенія къ Зоѣ окружающихъ ее людей, въ ея властвованіе надъ ними, легко было угадать, что главный рычагъ, которымъ двигала всѣмъ эта дѣвушка, состоялъ въ ея безпредѣльной, убійственной" чудовищной прямотѣ.

Евгенія Васильевна никогда сама не знала, чего она хочетъ, и отдавалась теченіямъ и вѣяніямъ обстоятельствъ" какъ легкій флюгеръ, вертящійся по вѣтру. Настасья Ивановна, надувавшая когда-то самодура-мужа, вѣчно старалась хитрить и дѣйствовать окольными путями, какъ купецъ, маклакъ, дрожащій за свои капиталы и преданный расчетамъ о выгодныхъ сдѣлкахъ. Саша, кроткая, пугливая, смиренная, не смѣла даже и думать о своей водѣ, о своихъ вкусахъ, о своихъ желаніяхъ и вся жила однимъ вопросомъ: угодила ли она другимъ? Мишель, являвшійся метеоромъ въ домѣ, смотрѣлъ на все съ одной точки зрѣнія: заплатили бы его векселя, а такъ хоть трава не расти. Санъ Николай Ивановичъ съ нѣкоторыхъ поръ потерялъ способность выражать какія-нибудь опредѣленныя желанія, такъ какъ онъ и самъ не зналъ, чего онъ желалъ, того ли, чтобы всѣ жили въ его домѣ, цѣлый годъ сновали передъ его глазами, ухаживали за нимъ до тошноты, или того, чтобы всѣ провалились сквозь землю и оставили его въ покоѣ съ его исторіей парламентской борьбы въ Англіи. Одна Зоя сразу опредѣляла свои вкусы, привычки, желанія съ прямотою, встрѣчающейся только у наивныхъ дѣвушекъ, у малолѣтнихъ дѣтей, не задумывающихся громко сказать: «хочу, чтобы мнѣ достали звѣздочку съ неба». Эта прямота сразу бросалась въ глаза. Саша узнала, какія кушанья любитъ Зоя, и мэню обѣдовъ измѣнилось по вкусу Зои. Мать знала, что Зоя любить театръ, и въ итальянской оперѣ и во французскомъ театрѣ были абонированы ложи. Бабушка знала, что Зоя не терпитъ, когда кто-нибудь въ домѣ одѣть не по модѣ, и одѣвалась болѣе тщательно. Люди знали, что Зоя Аркадьевна не любить ихъ разговоровъ, и исполняли свои обязанности молча. Въ то же время никто не могъ пожаловаться на то, что она приказывала, распекала, придиралась; она просто высказывала свои мысли отчетливо и прямо въ глаза каждому, ни на минуту не задумываясь, пріятно или непріятно это слушателю. Не признавала ея власти, смотрѣла на нее не только недружелюбно, но даже враждебно одна Маша, хотя не Зоя напрашивалась на такія отношенія; Зоя, напротивъ того, встрѣтилась съ Машей радостно, ласково, какъ подруга дѣтства, какъ родственница. Съ первыхъ же словъ она съ свойственною ей прямотою высказала Машѣ, какъ пожалѣла она ее, узнавъ о ея бракѣ.

— Я поняла, что у тебя другого исхода не было, не оставаться же старой дѣвой, — сказала она.

— Ты ошибаешься, я вовсе не потому вышла замужъ, — перебила ее Маша, вся вспыхнувъ. — Я полюбила и потому отвѣчала согласіемъ на сдѣланное мнѣ предложеніе.

— Кого это ты полюбила? Ивана Ивановича? Вѣдь онъ же и старъ, и некрасивъ собою.

Маша разсмѣялась нѣсколько страннымъ смѣхомъ.

— Этого не слѣдовало бы говорить женѣ про мужа, — замѣтила она.

— Да это же правда. Онъ худъ, какъ…

Маша перебила ее, уже сердясь.

— На вкусъ и цвѣтъ — товарища нѣтъ, — сказала она рѣзко. — Для меня онъ красавецъ. Но дѣло не въ наружности. Онъ превосходный человѣкъ, благороднѣйшая душа, наконецъ, такъ уменъ…

— Ну да, это я все знаю, — проговорила Зоя. — Вѣдь иначе это было бы уже полное несчастіе. Имѣть старика-мужа, да еще злого! Теперь ты хоть знаешь, что если тебѣ и не весело, то все же семейнаго ада нѣтъ.

— Ты ошибаешься, Зоя! жестоко ошибаешься! Мнѣ очень весело!

— Ну, какое же веселье со старикомъ! ѣхать на балы, зная, что мужу это и тяжело, и скучно! Сидѣть дома, потому что ему нездоровится! Знать, что никогда въ немъ не пробудится страсть, такъ какъ это уже имъ пережито! Сознавать, что ты даже, можетъ-быть, не будешь матерью…

Маша еще сильнѣе раздражилась и насмѣшливо замѣтила:

— О, да ты опытнѣе, чѣмъ я думала. Дѣвушка, а говоришь о такихъ вещахъ…

— Это же все въ книгахъ есть, — отвѣтила Зоя съ выраженіемъ невозмутимаго спокойствія. — Тамъ часто пишутъ, что испытываетъ женщина, когда она, молодая, сходится со старикомъ.

— Я не знаю, какія книги ты читала, но я знаю, что ты составила себѣ ложное понятіе о ноемъ положеніи. Я счастлива, какъ желала бы быть счастливой и тебѣ.

— Это хорошо, что ты такъ говоришь, это тебѣ дѣлаетъ честь. Нѣтъ ничего хуже, когда женщина унижается до жалобъ другимъ на свою судьбу. Кто же поможетъ? Что сдѣлано, того не передѣлаешь.

Маша вспылила.

— Мы, кажется, никогда не поймемъ другъ друга! Ты говоришь, что я ношу маску, а я тебѣ говорю, что это правда.

Не обращая вниманія на слова Маши, Зоя продолжала:

— Самое ужасное въ этихъ случаяхъ, если ты горячо полюбишь кого-нибудь другого, молодого, красиваго, влюбленнаго въ тебя. Старики вѣдь ревнивѣе молодыхъ, имъ обидно быть смѣшными на старости лѣтъ…

Маша, сдерживая свое волненіе, свое негодованіе, отвѣтила равнодушнымъ тономъ:

— Ты напрасно говоришь объ этомъ; я не изъ тѣхъ женщинъ, которыя унижаются до паденій…

— Съ чувствомъ ничего не подѣлаешь! — наставительно произнесла Зоя. — Полюбишь и конецъ. Это вѣдь не отъ нашей воли зависитъ. Самые умные люди Богъ знаетъ что дѣлали ради любви. Одни изъ-за какой-нибудь бабенки руки на себя накладывали, дрались на дуэляхъ съ другими, совершали преступленія. Другіе — съ преступниками бѣжала ради того, что влюблялись въ этихъ преступниковъ.

— Это ты все въ романахъ вычитала? — спросила съ ироніей Маша.

— Да, тамъ вся жизнь описывается… А тебѣ, я вотъ увѣрена, мужъ запрещаетъ читать романы…

— Мой мужъ ничего мнѣ не запрещаетъ!

— Ну да, онъ умный человѣкъ, онъ не скажетъ прямо, что онъ запрещаетъ. Но вѣрно совѣтуетъ не читать того или другого, самъ выбираетъ книги.

— Ты, кажется, считаешь меня очень глупою. Я сама не читаю глупыхъ и пошлыхъ книгъ.

— Да вѣдь это онъ же тебѣ сказалъ, что онѣ глупы и пошлы, иначе какъ же ты узнала бы?

Маша расхохоталась.

— Ты, кажется, и не подозрѣваешь, что есть критика.

— Ну да… я сама ея не читаю… И ты вѣдь, вѣрно, стала ее читать, потому что онъ посовѣтовалъ… О, я это знаю… Я читала о такихъ мужьяхъ, которью воспитываютъ своихъ женъ. Хитрости разныя въ ходъ пускаютъ, лишь бы передѣлать жену на свой ладъ… Только бы не сдѣлалъ онъ изъ тебя синяго чулка или ханжу. Это ужасно скучные типы, сухіе и безсердечные. А главное — они смѣшны… Нѣтъ, въ наши годы нужно еще жить сердцемъ.

Во все время этого разговора, какъ потомъ говорила Маша, ей хотѣлось нѣсколько разъ крикнуть Зоѣ: «замолчи!», стиснуть до боли ея руки, нанести ей какое-нибудь оскорбленіе. Почему? Маша не могла себѣ сразу дать отчета. Почему-то ей вспомнилась сцена первой встрѣчи Аѳоня съ Зоей, столько разъ слышанная ею въ дѣтствѣ отъ самого Аѳони. Она теперь сознавала, что она пережила и испытала то же, что тогда пережилъ и испыталъ братъ, вытолкавшій въ порывѣ бѣшенства Зою за двери.

Оставшись наединѣ съ мужемъ послѣ визита къ Мухрановымъ-Бѣльскимъ, Маша разговорилась о Зоѣ. Щедринскій замѣтилъ вопросительнымъ тономъ:

— Она, кажется, прямой человѣкъ?

— Это прямота наглости, — отвѣтила Маша рѣзко.

Онъ удивился.

— Да, она вывела меня изъ терпѣнія, не сказавъ мнѣ, въ сущности, ничего обиднаго, — сказала Маша. — Но она говорила мнѣ въ глаза такія вещи, которыхъ никто не рѣшился бы сказать безнаказанно. Я понимаю, что такую женщину можно ударить…

Она передала свой разговоръ съ Зоей мужу во всѣхъ подробностяхъ. Онъ пытливо взглянулъ на нее. Она поняла его взглядъ.

— Ты, конечно, не думаешь, что меня раздражило то, что она угадала хоть частицу моей внутренней жизни, — проговорила она спокойно. — Ты знаешь, я счастлива и буду счастлива безгранично, покуда ты будешь уважать меня. Но эта прямота способна взбѣсить, потому что это наглая: прямота…

Онъ улыбнулся женѣ привѣтливой улыбкой.

— Она глупа? — спросилъ онъ Машу.

Маша широко открыла глаза.

— Я не знаю.

На минуту она задумалась и, пожиная плечами, проговорила:

— Неужели?… Можетъ-быть… ты угадалъ то, что я но сообразила сразу…

— Присмотрись… это любопытно… А впрочемъ, что намъ она?

Онъ наклонился въ женъ, заглядывая ей въ лицо.

— И ни на минуту ты не задумалась отъ ея зловѣщихъ предсказаній?..

Она разсмѣялась искреннимъ, веселымъ смѣхомъ.

— Я тебя даже не стану въ этомъ увѣрять…

Онъ крѣпко сжалъ ея руку, какъ бы благодаря ее, и едва замѣтно вздохнулъ.

«О, если бы у насъ были дѣти, я былъ бы еще болѣе покоенъ за тебя», — невольно промелькнуло въ его головѣ. Эта мысль не разъ пробуждалась въ немъ, заставляла его сдвигать брови. Безъ дѣтей счастіе Маши было все-таки неполнымъ. Въ этомъ отношеніи Зоя была права…

Зоя властвовала даже надъ дядей, хотя, повидимому,*его не покоряли никто и ничто, кромѣ занятій исторіей парламентской борьбы въ Англіи. Иногда Зоя играла и пѣла не безъ извѣстнаго шика, владѣя небольшимъ, но хорошо обработаннымъ голосомъ. Ея музыка и пѣніе нравились старику, навѣвая на него сладкую дремоту. Иногда онъ совсѣмъ засыпалъ подъ ласкающіе звуки; иногда онъ и робу вдался при окончаніи пѣнія и, открывая тупые, стеклянные глаза, говорилъ съ серьезнымъ видомъ знатока:

— Я всегда высоко цѣнилъ музыку и пѣніе. Это облагораживающія, возвышающія душу искусства…

Онъ все чаще и чаще начиналъ задумываться о бракѣ Зои съ Аѳоней. Какъ-то разъ онъ замѣтилъ ей, что когда онъ видитъ ее съ Аѳоней, то ему приходить въ голову, что они прекрасная пара.

— Да, дядя, но, къ несчастію, я не привыкла къ бѣдности, — откровенно замѣтила она: — а онъ бѣденъ.

— Ты думаешь? — сказалъ дядя.

— А какъ же? Онъ самъ это говоритъ.

— Да?

Старинъ сдѣлалъ гримасу.

— Говоритъ, что бѣденъ, и разсчитываетъ на мое наслѣдство!

— О, дядя, вы не знаете Аѳоню! Онъ ужасно простъ и вовсе не умѣетъ обдѣлывать своихъ дѣлъ. Это не Мишель.

Дядя поднялъ на нее глаза.

— То-есть, что ты хочешь сказать?

— Мишель нашелъ легкій способъ имѣть всегда денегъ вволю: надѣлаетъ долговъ, выдастъ векселя и конецъ: сколько нужно, столько и будетъ заплачено.

— Ну, не всегда же я буду давать!

— Ахъ, дядя, вы его такъ уже избаловали, что онъ и представить себѣ этого не можетъ. Вы не дадите? Нѣтъ, онъ этому никогда не повѣритъ. Да онъ и умѣетъ обирать всѣхъ, васъ, Аѳоню, слугъ…

Она разсмѣялась.

— Онъ нашей горничной, и той долженъ!..

Старикъ нахмурился.

— Это вовсе не смѣшно! Это унизительно, это гадко!

Она пожала плечами.

— Что-жъ дѣлать, онъ привыкъ, что за него платятъ! Не онъ выпроситъ, такъ Саша за него вымолитъ…

Дядя нахмурился. Зоя, ничего но замѣчая, продолжала:

— Я воображаю, какъ онъ ею командуетъ, если она даже рѣшается просить за него. Она вѣдь у насъ такая захудалая…

Старикъ оборвалъ Зою.

— Зачѣмъ ты смѣешься надъ нею? Она милая дѣвушка, кроткая…

— О, дядя, я ее очень люблю! Но она ужъ слишкомъ кротка, точно въ монахини собирается. Иногда мнѣ кажется, что она влюблена въ Мишеля. Это было бы большимъ не счастіемъ для нея. Онъ никогда на ней не женится.

— Ты развѣ что-нибудь замѣтила?

— Нѣтъ, но это можетъ быть. Мишель сумѣетъ влюбить въ себя и не такую простушку. Онъ вѣдь и красивъ, и ловокъ. Я, впрочемъ, предупреждала ее…

— Ты?

— Да. Я ей сказала свое мнѣніе. Она только расплакалась и начала божиться, что я ошибаюсь.

— Ты ее обидѣла, Зоя!

— Дядя, да я же ей добра желаю! Мы такія близкія родныя, что мы можемъ обо всемъ говорить. Вѣдь тутъ никакого позора нѣтъ, если она влюбилась. Развѣ это запрещено дѣвушкѣ? Но это было бы ея несчастіесъ и потому ее нужно было предупредить. Кромѣ меня ее никто не предупредилъ бы. Бабушка ничего не видитъ, что вокругъ нея дѣлается, maman даже и не думаетъ вовсе ни о чемъ…

Она болтала безъ конца, то серьезно, то со смѣхомъ вполнѣ откровенно, какъ всегда. Казалось, ни на одну минуту она не останавливалась на вопросахъ: все ли можно говорить, что приходитъ въ голову, пріятно ли слушателю то, что она говоритъ, не повредятъ ли кому-нибудь ея слова. Когда она кончила, дядя глубоко задумался и взволповался. Передъ нимъ теперь открывался цѣлый рядъ самыхъ сложныхъ вопросовъ, доставлявшихъ мучительную, непосильную работу его мозгу. Въ самомъ дѣлѣ Мишель его разоряетъ и притомъ разоряетъ не только его, но и Аѳоню. Дѣйствительно, Аѳоня такой человѣкъ, что онъ не придаетъ цѣны деньгамъ, и вслѣдствіе того, онъ можетъ остаться ни съ чѣмъ. Если бы онъ былъ обезпеченъ, Зоя вышла бы за него замужъ. Она его любитъ. Это устроило бы дѣла всей семьи, конечно, кромѣ Мишеля. Ну, да это мотъ, это расточитель. Сестра — и та на него негодуетъ. А что если точно Саша влюблена въ него? Онъ, конечно, не женится на ней, если у нея не будетъ крупныхъ средствъ. Что же? ужъ не оставить ли всего ей? Вѣдь Мишель только тогда и признаетъ ее за подходящую невѣсту, когда ей останется все. Да, женится и промотаетъ все! По-міру ее пуститъ! Она такая кроткая, безотвѣтная. Въ головѣ Николая Ивановича воскресли воспоминанія о томъ, какъ она ухаживаетъ за нимъ, какъ она ему необходима. Выйдетъ замужъ за Мишеля, онъ ее тотчасъ увезетъ. Онъ ей не позволитъ остаться въ домѣ и ходить за больнымъ старикомъ. Что ему до того, что этотъ старикъ его дядя, его благодѣтель. Онъ и теперь является къ этому старику только тогда, когда нужно сорвать денегъ. Да нѣтъ, никогда онъ, Николай Ивановичъ, не погубитъ ее; онъ отговоритъ ее, если даже Мишель и вздумалъ бы взять ее безъ приданаго. А можетъ-быть, она и не думаетъ объ этомъ бракѣ. Это Зоя придумала. Болтушка! Всякій вздоръ болтаетъ, который придетъ ей въ голову. Совсѣмъ еще наивная дѣвочка!

Мысль о Сашѣ, о ея отношеніяхъ къ Мишелю не давала покоя Николаю Ивановичу. Онъ рѣшился, наконецъ, допросить Сашу. Разъ, сидя съ нею вдвоемъ, онъ сказалъ:

— Саша, я тебѣ хочу задать одинъ вопросъ. Отвѣчай на вето вполнѣ откровенно!

Саша подняла свое блѣдное, маленькое личико и устремила на дядю испуганные глаза. Она всегда боялась всякихъ объясненій, какъ-то инстинктивно, а, можетъ-быть, и по горькому опыту, сознавая, что всякія объясненія непремѣнно ведутъ къ непріятностямъ.

— Какъ ты смотришь на Мишеля? — проговорилъ дядя.

Ея личико поблѣднѣло, какъ полото, сердце усиленно забилось въ груди, горло точно что перехватило. Она чувствовала, что вотъ-вотъ еще минута — и она расплачется. Прошла минута тяжелаго молчанія. Дядя, видя ея смущеніе, поспѣшилъ ободрить ее:

— Ты не смущайся. Вы оба молоды, ты могла…

Въ ея головѣ проносились мысли: «сейчасъ все узнаетъ, допроситъ; что скажетъ Мишель!» и она торопливо, какимъ-то хриплымъ голосомъ, отвѣтила:

— Все это неправда… неправда!..

— Что неправда? — спросилъ онъ въ изумлепіи.

Она еще болѣе смутилась, спуталась, но продолжала говорить быстро, отрывисто:

— Вонъ Марья Андреевна говорила… бабушка, Зоя тоже… что я влюблена… Я не влюблена и онъ… онъ и не думалъ… Что-жъ, мы родные… мы свои… Съ чего онѣ всѣ нападаютъ на меня?.. Я никого, никого не трогаю… Я всѣмъ угождаю, думаю, какъ бы всѣ были довольны… а они… покою но даютъ…

Она разрыдалась. Она не умѣла лгать, не умѣла вывертываться, не умѣла быть наглой. Дядя встревожился и сталъ успокаивать ее:

— Я такъ и зналъ, что все пустяки! Ты не волнуйся! Больше никто не станетъ говорить объ этомъ. И съ чего, выдумали? Ты смирная, умная, честная дѣвушка. Ты понимаешь сама, что изъ этой любви ничего не вышло бы! Мишель алчный человѣкъ, притомъ мотъ, ему нужна богатая невѣста. Тебѣ нуженъ мужъ скромный, разсудительный, степенный, какъ ты сама, моя умница! Такой же человѣкъ, какъ Мишель, могъ бы только сдѣлать тебя несчастной.

Его слова точно ножомъ рѣзали ее; она, закрывъ лицо руками, продолжала всхлипывать.

— Ну, полно, полно! — успокаивалъ ее старикъ, гладя по плечу. — Я понимаю, что тебѣ, какъ честной и скромной дѣвушкѣ, были обидны эти подозрѣнія. Теперь никто но посмѣетъ болѣе говорить тебѣ объ этомъ. Я самъ заговорилъ объ этомъ съ тобою, чтобы положить конецъ толкамъ. Я зналъ, что ты хлопочешь за Мишеля потому, что ты обо всѣхъ заботишься. Ну, успокойся!..

Старикъ хотѣлъ приподняться съ кресла и застоналъ отъ боли.

— Ой, ой, нога моя, нога!

Саша, точно пораженная электрическимъ ударомъ, вскочила и засуетилась.

— Дядя, дядя, зачѣмъ вы поднимаетесь! Ахъ, Господи, это все изъ-за меня! — воскликнула она и опустилась на колѣни, чтобы укрыть ноги дяди. — Не волнуйтесь! Вамъ вѣдь это вредно, сказалъ докторъ. Вотъ я какая, разстроила васъ… Ахъ, Боже мой!.. Такъ теперь хорошо? Да?

Она стояла на колѣняхъ у его ногъ еще съ заплаканными глазами, но уже съ обычнымъ заботливымъ выраженіемъ лица, вся преданная мысли, какъ бы угодить старику.

— Слабъ я, старъ я становлюсь, а дѣлъ много, — говорилъ онъ упавшимъ голосомъ, охая и кряхтя. — Вотъ и пристроить всѣхъ нужно, и дѣла по имѣньямъ привести въ порядокъ.

Въ его голосѣ послышались нотки больного, разблажившагося и жалующагося ребенка.

— Затѣмъ же вы, голубчикъ, все сами? Вамъ покой нуженъ, — проговорила она, гладя его больную ногу мягкой и нѣжной рукой.

— Да, да… Вотъ и то хочу Аѳонѣ поручить дѣла… Охъ, не могу, не могу самъ… Ты какъ думаешь?.. Вѣдь Аѳоня могъ бы?.. Вотъ кончитъ курсъ, передамъ ему все, женю… Пора поставить его на ноги… Тоже Мишель все растащить, если не принять мѣры… А я самъ не могу принять мѣръ… Пусть Аѳоня… Нѣтъ, довольно, ему не дамъ больше ни гроша… Охъ… охъ…

Старикъ заохалъ подъ вліяніемъ неловкаго прикосновенія дрогнувшей руки Саши.

— Ты осторожнѣе, Саша, все болитъ… полотно прикоснется и то больно…

Она опустила руки и, не поднимаясь съ пола, опять смотрѣла испуганными глазами.

— Да, конецъ мотовству Мишеля нужно положить… Онъ крадетъ деньги у твоего брата, онъ его по-міру пустить… А пустить его по-міру и у тебя ничего не будетъ… Аѳоня добрый мальчикъ, какъ же, за что же его губить?.. Онъ и твоя опора, и Зоя будетъ счастлива съ нимъ…

Она совсѣмъ присѣла у его ногъ, обезсиленная, подавленная, приниженная. Что скажетъ Мишель, когда узнаетъ его?

— Мы тоже хорошее дѣло съ тобой дѣлали: поощряли кутежи одного, обрекая на гибель всѣхъ другихъ. Аѳоня безкорыстенъ, добръ, простъ, мы его губили, отнимая у него кусокъ по куску, ради негоднаго мальчишки…

Онъ взглянулъ на Сашу, замѣтилъ выраженіе ея лица, смутился и поспѣшилъ ободрить ее:

— Да ты не бойся за брата, за себя, за близкихъ… Я еще не нищій… Я во-время опомнился… Я передамъ дѣла Аѳонѣ и поставлю одно условіе: Мишелю ни гроша… Да! Вотъ я какъ! Я человѣкъ рѣшительный!.. Аѳоня приведетъ все въ порядокъ… у меня и такъ все въ порядкѣ, онъ сагъ можетъ объѣхать имѣнія, устроить… Насъ съ тобой онъ не будетъ упрекать за то, что мы его совсѣмъ ограбили… Что-жъ, мы не зла ему желали… Я все думалъ, что Мишель опомнятся, ну, а ты просила за него, потому что ты за всѣхъ хлопочешь… не брата же ты хотѣла грабить… Онъ добрый, онъ тебѣ родной, мѣсто отца заступитъ потомъ…

Старикъ тихо засыпалъ, охая и вздыхая въ полудремотѣ, а у ногъ его сидѣла все въ той же позѣ упавшая духомъ Саша, опустивъ голову, съ упавшими на колѣни руками, съ свѣсившеюся на грудь густою косой. Въ ея головѣ роились и проносились, какъ гонимыя вѣтромъ тучи, обрывки мыслей. Не дастъ больше ничего Мишелю? Что тогда скажетъ ей Мишель? Какъ она предупредить его объ этомъ? Аѳоню, брата родного, грабила? Всѣхъ разоряла, дядю, тетку, двоюродную сестру Зою? Мѣсто отца родного заступитъ Аѳоня ей, а она грабила его! Большіе голубые глаза Саши смотрѣли безцѣльно и неподвижно въ пространство. Лицо выражало упадокъ силъ, страхъ, недоумѣніе. Казалось, она сходитъ съ ума.

— Ты еще здѣсь? — послышался дремотный голосъ дяди.

Она очнулась, заторопилась.

— Можетъ-быть, что-нибудь понадобится, — отвѣтила она.

— Спасибо, спасибо… побереги меня… я брошенный старикъ…

Онъ опять закрылъ глаза. Она поднялась съ пола, сѣла на диванъ, осталась сторожить. Ей нуженъ былъ отдыхъ, ей нужно было выплакать свое горе, ей нужно было запереться въ своей комнатѣ. Но старикъ сказалъ: «побереги меня», и она оставалась здѣсь на своемъ посту, оставалась на долгіе безсонные часы. А завтра снова послышатся голоса: «Саша, налей чаю», «Саша, распорядись обѣдомъ», «Саша, у насъ сегодня вечеръ». И вдругъ онъ, Мишель, шепнетъ ей: «Приходи вечеромъ по мнѣ». Что она ему скажетъ? Узнавъ все, онъ оттолкнетъ ее грубо, рѣзко. Она въ этомъ не сомнѣвалась. Она не могла дать себѣ отчета, чего она боится больше: того ли, что онъ ее оттолкнетъ сразу, или того, что онъ не оттолкнетъ ее, а станетъ мучить, посылать къ дядѣ, настаивать, чтобы она просила за него? А можетъ-быть… Но что же еще можетъ быть? Кромѣ этихъ двухъ исходовъ ничего не можетъ быть! О, если бы можно было куда-нибудь спрятаться отъ Мишеля на время.

Гдѣ-то далеко, за нѣсколько комнатъ, полились звуки музыки, пѣніе. Тамъ, на женской половинѣ, вѣрно, гости. Это играетъ и поетъ Зоя. Вотъ слышится голосъ Аѳони. Онъ весело смѣется. Но что это: въ сосѣдней комнатѣ отворилась дверь, слышатся чьи-то легкіе шаги. На порогѣ кабинета появилась Маша. Саша сдѣлала ей знакъ, чтобы она не шумѣла. Та кивнула ей головой и приблизилась къ сестрѣ.

— Бѣдная моя дѣвочка, ты все на часахъ! — сказала Маша, цѣлуя сестру. — Тамъ веселье, а ты…

Въ ея голосѣ слышалась горечь.

— Ты знаешь, какъ страдаетъ дядя, — перебила тихо Саша.

— Знаю, милая, знаю, и не удивляюсь, что ты заботишься о старикѣ, — сказала Маша, садясь на диванъ и привлекая къ себѣ сестру. — Меня смущаетъ не это… О, нѣтъ!.. Если бы ты ходила только за дядей, я сказала бы: «исполни свой святой долгъ». Мы всѣ должны беречь и лелѣять тѣхъ, кто сдѣлалъ намъ добро. Меня возмущаетъ не это. Ты слуга всѣхъ…

Саша подняла на сестру свои глаза.

— Ты думаешь, я ничего не вижу, не понимаю?.. Еще сегодня я говорила съ мужемъ о твоемъ положеніи. Оно стало невыносимо съ тѣхъ поръ, какъ здѣсь Зоя…

— О, Зоя…

— Глупое и наглое созданіе! Она не измѣнилась нисколько въ эти годы разлуки… Я знаю, что она не стѣснится позвать тебя, чтобы причесать ей голову, не задумается сказать тебѣ, чтобы ты подняла ей платокъ.

Саша хотѣла возражать, Маша остановила ее.

— Не спорь, не возражай, ты знаешь, что это правда!

Саша опустила голову.

— И она же смѣетъ подсмѣиваться надъ тобою, смѣетъ говорить мнѣ, что ты влюблена!..

Саша опять сидѣла, затаивъ дыханіе, не смея шевельнуться.

— Я знаю, что это все пустяки. Если бы ты полюбила, ты, вѣрно, не скрыла бы этого отъ меня. Ты знаешь, я немного старше тебя, по я всегда была практичнѣе тебя… практичнѣе васъ всѣхъ…

Она усмѣхнулась съ горечью.

— Хуже, злѣе тебя я всегда была и потому опытнѣе, лучше знала жизнь. Да, ты, моя дѣвочка, сказала, бы мнѣ, вѣрно, все, если бы у тебя было что-нибудь на душѣ…

Она взяла обѣими руками голову сестры и всмотрѣлась въ нее.

— Ты плакала, дитя? Глазенки красны. О чемъ?

Она начала цѣловать и ласкать сестру нѣжно, любовно, какъ мать.

— Голубка, побереги себя! Ты еще молода, ты еще должна жить, быть счастливой! Слушай! Мы говорили съ Ваней, о тебѣ. Онъ также жалѣетъ тебя, онъ понимаетъ даже лучше меня всю ложность твоего положенія здѣсь. Ты знаешь, какъ онъ добръ и чутокъ… Мы придумали взять тебя къ себѣ.

Саша вздрогнула.

— У насъ нѣтъ дѣтей и… не будетъ, вѣроятно, — со вздохомъ сказала Маша. — Ты будешь у васъ нашимъ ребенкомъ. У насъ ты будешь дома, у васъ ты встрѣтишь лучшихъ людей, чѣмъ здѣсь, у насъ тебя будутъ любить…. Меня ты знаешь, во мнѣ ты не можешь сомнѣваться.. А. мой Ваня… благороднѣе и добрѣе человѣка я не встрѣчала… Можетъ-быть, тебѣ кто-нибудь понравится, ты выйдешь замужъ…

Сашу охватывалъ ужасъ. За нѣсколько минутъ передъ тѣмъ ей хотѣлось бѣжать отсюда, теперь ей представляется, случай скрыться отсюда — и она вся холодѣла отъ страха. Она подыскивала возраженій, она не находила ихъ. А сестра все нѣжнѣе и нѣжнѣе развивала передъ нею свѣтлые планы будущаго. Они ѣдутъ лѣтомъ въ деревню. Это отличный предлогъ, чтобы, не ссорясь, взять Сашу изъ дому дяди. Ей нужно укрѣпить здоровье. Семьѣ скажутъ, что это предписаніе доктора, увѣрятъ всѣхъ, что послѣ лѣта она вернется опять въ семью. Противъ этого нельзя, было возражать, да и мысли въ головѣ молодой дѣвушки какъ-то спутались, перемѣшались. Она думала не о возраженіи, въ ея головѣ, точно удары молота, повторялись фразы: «будемъ жить вмѣстѣ, все узнаетъ; присватается женихъ, все придется сказать». А Маша, увлекаясь своими мечтами о томъ, что у нея будетъ ребенокъ-сестра, что у нея будетъ о комъ заботиться, все болѣе и болѣе ярко рисовала картину будущаго. Она уже не сомнѣвалась въ согласіи сестры, она уже говорила ей, что Сашѣ нечего бояться переговоровъ, что все устроится за нее, помимо нея. Николай Ивановичъ въ это время повернулся въ креслѣ и застоналъ:

— Саша, Шура, Шура… Охъ, охъ… нога моя, нога!..

Саша вдругъ оживилась, поднялась, ея лицо вдругъ покрылось яркимъ румянцемъ, приняло почти радостное выраженіе и, направляясь къ дядѣ, она, какъ бы осѣненная какимъ-то вдохновеніемъ, какъ бы увидавъ во время гибели подъ руками якорь спасенія, обернулась къ сестрѣ:

— Ты видишь, мое мѣсто тутъ!.. Для него я принесу всѣ жертвы.

Ея худенькое, вѣчно скромное, постоянно смиренное личико на мгновеніе оживилось энергіей, точно она сознавала, что она вышла побѣдительницей изъ борьбы на жизнь и смерть.

Черезъ минуту она уже приводила въ порядокъ покрывало на ногахъ дяди, расшевелила уголья въ каминѣ, стоя на колѣняхъ на полу. Маша глядѣла на нее съ тѣмъ чувствомъ, съ которымъ смотрятъ на подвижничество святыхъ, и въ то же время въ ея душѣ поднималась строптивая злоба противъ тѣхъ, которые такъ третируютъ эту святую…

Часть вторая.

I.

Слушая лекціи въ университетѣ, толкуя съ товарищами, присматриваясь къ жизни, Аѳоня съ каждымъ днемъ все болѣе и болѣе убѣждался въ томъ, что однѣ естественныя науки его не удовлетворяютъ, что его тянетъ къ изученію не только біологіи, но и соціологіи, политической экономіи, исторія. Дарвинъ, Геккель, Спенсеръ, Бокль, Лёббокъ, Лекки, всѣ эти свѣтила науки, мало-по-малу, раскрывали передъ нимъ новые горизонты и подталкивали его не только учиться, но и самостоятельно изслѣдовать, собирать матеріалы по тѣнь или другимъ интересовавшимъ его вопросамъ. Вопросъ о положеніи женщины у разныхъ народовъ, вопросъ о стадіяхъ развитія семьи со всѣми ея особенностями, вопросъ о взглядахъ на нравственность и безнравственность въ разные вѣка у разныхъ народовъ, все это увлекало его, и онъ дѣлать замѣтки, выписки, копилъ матеріалъ, составляя планы будущихъ ученыхъ работъ. Онъ уже намѣтилъ себѣ путь жизни: онъ будетъ ученымъ, писателемъ, профессоромъ. Работать надъ выясненіемъ законовъ, управляющихъ человѣческою жизнью, добиваться разъясненія спорныхъ вопросовъ въ области мысли, дѣлать свое дѣло въ своемъ кабинетѣ, въ публичныхъ библіотекахъ, въ архивахъ, не завися ни отъ кого, не заботясь о чинахъ и наградахъ, и въ то же время сталкиваться ежеминутно съ людьми не въ качествѣ ихъ конкурента на мѣсто, не въ качествѣ врага, грызущагося съ ними изъ-за куска общественнаго пирога, а въ качествѣ наблюдателя, благодушнаго, сочувствующаго имъ, стремящагося принести имъ пользу, вотъ его идеалъ счастія. Бывали минуты, когда Аѳоня готовъ былъ, кажется, обнять весь міръ, каждаго встрѣчнаго. Въ немъ развивалась неутолимая жажда жить, жажда любить. Его предшествовавшая жизнь, его домашняя обстановка сложилась именно такъ, что къ немъ развились особенно сильно эти качества. Менѣе всего была удовлетворена въ немъ потребность любви, менѣе всего могъ онъ сказать, что онъ «жилъ». Его дѣтство, его юность проходили среди холодной атмосферы безсемейной жизни, среди безцвѣтнаго прозябанія въ своемъ неуютномъ, пустомъ углу. Можетъ-быть, именно поэтому онъ былъ такъ неразборчивъ въ дѣлѣ завязыванья пріятельскихъ отношеній, въ. изыскиваньи друзей. Эти пріятельскія отношенія, эти дружественныя связи завязывались какъ попало, за стаканомъ пива, за случайной попойкой. Иногда товарищи упрекали его за неразборчивость въ отношеніи къ людямъ.

— Да что-жъ мнѣ дѣлать, если я и въ самомъ паршивомъ изъ нихъ вижу человѣка, — шутливо отвѣчалъ Аѳоня. — Вѣдь, въ сущности, все сводится къ тому, что одинъ опаршивѣлъ немного больше, другой немного меньше, но я только… Къ себѣ въ душу я ничьихъ грязныхъ рукъ не допущу разворачивать ее, но если ко мнѣ идетъ человѣкъ, я его не оттолкну во имя того, что онъ дуренъ… Вѣдь, можетъ-быть, онъ и не хуже другихъ, и гдѣ норма «худыхъ», которыхъ можно приближать къ себѣ и которыхъ нельзя?

Товарищи смѣялись:

— Всѣхъ паршивыми и худосочными считаетъ и всѣхъ любить!

— Да я, можетъ-быть, потому и люблю ихъ, что они паршивые и худосочные… Я вонъ часто видалъ матерей, ко торыя именно тѣхъ дѣтей и любятъ, которыя хуже всѣхъ…

— Ну, брать, съ такимъ взглядомъ на міръ, какъ на собраніе однихъ паршивцевъ и негодяевъ, достукаешься до самоубійства съ отчаяніи.

— Я? я? — воскликнулъ Аѳоня, удивленный, чуть не обиженный. — О, о! если бы мнѣ пять, десять жизней дала судьба, я все-таки попросилъ бы у нея хотъ на день продлить послѣднюю изъ этихъ жизней…

И воспламеняясь, онъ проговорилъ:

— Умереть, превратиться въ ничто, въ бездушную землю, не знающую, какіе гады копошатся въ ней, какіе цвѣты вырастаютъ изъ нея, сдѣлаться этимъ, тогда какъ можно жить, глядѣть на жизнь, волноваться ненавистью и любовью, отчаиваться и надѣяться… Нѣтъ! нѣтъ! пусть фарисействуютъ басенные дровосѣки, призывая смерть, я не изъ ихъ числа, и когда она придетъ, я, не конфузясь, не изворачиваясь, крикну ей: «Отойди, проклятая! Я тебя не звалъ никогда, никогда!» И если я буду когда-нибудь бороться противъ чего-нибудь, такъ это именно противъ духа отчаянія, упадка силъ, призыванія смерти… Это самый дикій эгоизмъ, это проповѣдь застоя во имя личнаго успокоенія!.. И хуже всего то, что это всегда ложь и фарисейство…

— Однако, число-то самоубійствъ все растетъ, — возражали ему.

Онъ дѣлался грустнымъ.

— О, вѣрьте мнѣ, что тѣ, которые налагаютъ на себя руки, никогда не проповѣдуютъ о самоубійствѣ… Это несчастные, въ которыхъ, быть-можетъ, жажда жизни кипитъ еще сильнѣе, чѣмъ во мнѣ.

Иногда, анализируя свое положеніе, онъ замѣчалъ:

— Конечно, я люблю жизнь такъ, главнымъ образомъ, потому, что она… запертая отъ меня въ терему невѣста…

Товарищи шутили:

— А явится она къ тебѣ изъ терема, тогда такъ станетъ отъ нея тошно, что хоть въ петлю?

Онъ отмахивался руками:

— Отстаньте, отстаньте!.. Жизнь и безъ того коротка, а я вонъ сколько лѣтъ отмахалъ на свѣтѣ, но еще не жилъ…

Онъ и не подозрѣвалъ, что онъ стоитъ наканунѣ этой «жизни» со всѣми ея огорченіями и радостями…

Совершенно неожиданно на блѣдномъ небѣ существованія Аѳони показалось облачко, явившееся вѣстникомъ будущихъ бурь. Онъ оставался все тѣмъ же добрымъ малымъ, все тѣмъ же наблюдателемъ жизни, но не дѣйствующимъ лицомъ, все тѣмъ же безпечнымъ и неприхотливымъ студентомъ съ задатками склонности къ безалаберной, неправильной, бездомнической жизни. Какъ прежде интересовала его жизнь захолустья дяди Петра Васильевича, жизнь, идущая гдѣ-нибудь въ Ливадіи или въ тѣхъ веселыхъ домахъ, куда заводилъ его Зиновьевъ, такъ теперь занимало его болѣе избранное общество, куда волей-неволей онъ ѣздилъ съ Зоей. Посѣщая разные вертепы и трущобы, онъ не сдѣлался ни пьяницей, ни кутилой, ни развратникомъ; посѣщая болѣе или менѣе изысканный кругъ людей, онъ не сдѣлался ни хлыщомъ, ни фатомъ, ни паркетнымъ шаркуномъ. Онъ походилъ на страстнаго любителя музыки, посѣщающаго всѣ концерты, оперы и ни разу не попробовавшаго прикоснуться къ какому-нибудь музыкальному инструменту. Онъ былъ просто веселъ, счастливъ, радъ отъ сознанія, что онъ видитъ жизнь. И вдругъ, среди этого любованія жизнью, онъ почувствовалъ, что и въ его душѣ могутъ подниматься бури.

На двухъ-трехъ благотворительныхъ балахъ, гдѣ за Зоей ухаживали всѣ, особенно выдѣлялся одинъ юный гусаръ, Румянцевъ. Зоя танцевала и говорила съ нимъ болѣе, чѣмъ съ другими. Возвращаясь съ балу, она каждый разъ болтала въ каретъ о ловкости, объ остроуміи, о веселости этого юноши. Аѳоня вдругъ почувствовалъ ненависть къ этому человѣку. Почему? Онъ не давалъ еще себѣ отчета. Его просто бѣсило, что Зоя расхваливаетъ Румянцева.

Какъ-то разъ онъ не выдержалъ и разразился противъ Румянцева потокомъ брани. Пустой малый, хлыщъ, нарядная кукла! Такихъ въ столичныхъ салонахъ непочатый уголъ. Въ нихъ даже оригинальности нѣтъ. Всѣ сшиты на одну колодку, по одной мѣркѣ. Въ глазахъ Зои вспыхнулъ какой-то огонекъ, и она внезапно стала противорѣчить Аѳонѣ. Чѣмъ же онъ хуже другихъ? Всѣ такъ живутъ, какъ онъі Онъ глупъ? Да развѣ Аѳоня съ нимъ говорилъ? Можетъ-быть, если бы онъ поговорилъ съ этимъ человѣкомъ, такъ ему самому пришлось бы спасовать. Онъ обо всемъ умѣетъ говорить, о чемъ угодно. Ей очень весело съ нимъ, она будетъ искать встрѣчи съ нимъ.

— Не замужъ ли за него собираешься выйти? — рѣзко спросилъ Аѳоня.

— Отчего же нѣтъ? Онъ хорошей фамиліи, не бѣденъ, образованъ, — отвѣтила она задорно, смотря ему прямо въ глаза, точно дразня его и желая узнать, какой эффектъ произведетъ это на него. — Кажется, я свободна выбирать себѣ жениха по своему вкусу?

— Ахъ, такъ этотъ хлыщъ тебѣ очень нравится, онъ по твоему вкусу?

— Да, иначе я и не хвалила бы его!

— Это не дѣлаегь чести твоему вкусу.

Въ споръ вмѣшалась Евгенія Васильевна. Она тоже начала хватить изящныя манеры Румянцева. Зоя вторила ей.

— И прекрасно воспитанъ, милъ и веселъ, — говорила она. — Жаль, что зимній сезонъ кончается и, пожалуй, до будущей зимы не придется встрѣтиться. Впрочемъ, у насъ есть общіе знакомые. Можетъ-быть, тамъ встрѣчусь. Непремѣнно постаралось покороче узнать его.

— Ты бы ужъ сана первая объяснилась ему въ любви, — со злобой замѣтилъ Аѳоня.

— Для чего же? Онъ и самъ объяснится. Я, видимо, произвела на него впечатлѣніе. Онъ сегодня весь вечеръ не отходилъ отъ меня.

— Такъ, значитъ, тебя можно поздравить?

— О, не торопись! Я же ничего еще не знаю навѣрное. Если предложитъ, конечно, соглашусь. Я вовсе не желаю засиживаться въ старыхъ дѣвахъ или играть роль крыловской разборчивой невѣсты.

Аѳоня пришелъ въ бѣшенство. Ему хотѣлось стиснуть руки Зои, причинить ей боль, заставить ее замолчать. А она, не спуская съ него глазъ, слѣдила за нимъ, точно угадывая его мысли и въ душѣ, какъ когда-то въ дѣтствѣ, повторяя: «не смѣешь, ничего не смѣешь сдѣлать».

Аѳоня возвратился домой, какъ помѣшанный. Въ его головѣ былъ хаосъ. Онъ то съ бѣшенствомъ повторялъ: «А такъ вотъ ей какой женихъ нуженъ! А такъ вотъ она какая!» Потомъ съ искаженнымъ злобой лицомъ шепталъ: «Да я-то чего бѣшусь? Мнѣ-то что? Жениться я на ней думалъ, что ли? Ну, выйдетъ замужъ за него, за другого, за перваго встрѣчнаго болвана, не все ли мнѣ равно?» А передъ нимъ носился ея обольстительный образъ, неотступно, неотразимо, точно дразня его. Онъ сѣдъ къ столу, запустилъ руки въ полосы и какъ бы застылъ на мѣстѣ. Передъ нимъ лежали лекціи, онъ ихъ не читалъ. «Нѣтъ, къ чорту всѣхъ, кончу курсъ, уѣду», — бормоталъ онъ. Онъ развернулъ лекціи, сталъ читать, но буквы прыгали передъ глазами. Передъ нимъ попрежнему носился образъ обольстительной дѣвушки. «Милая, если бы ты знала, какъ я люблю тебя», — шепталъ онъ. Но она не знаетъ, онъ не говорилъ ей этого, онъ самъ до этого вечера не зналъ, что онъ ее любитъ, страстно, безумно. А если бы знала? Какой же онъ для нея женихъ? Онъ бѣденъ, онъ никогда не заботился о томъ, чтобы обезпечить за собой наслѣдство дяди. Ему и думать не слѣдуетъ о ней. Ей бѣдности не вынести и хороша любовь, если онъ завѣдомо хочетъ губить ее, любимую имъ дѣвушку. Ему надо отстраниться отъ нея, а то еще она сама увлечется имъ. Нѣтъ, гдѣ "же ей увлечься имъ, если она уже любитъ другого. Но неужели она до сихъ поръ не поняла, что онъ, Аѳоня, безъ ума отъ нея? Не поняла. Онъ и самъ вѣдь до этого дня не понималъ, что онъ любитъ! И въ то же время ему страстно хотѣлось, чтобы она поняла его, полюбила его. Что-жъ въ томъ, что онъ бѣденъ? Развѣ бѣдность помѣха въ вопросѣ любви? Развѣ съ любимымъ человѣкомъ не переносятся всѣ лишенія? Онъ чувствовалъ, что въ его мысляхъ происходила какая-то путаница…

Почти вся ночь прошла въ какомъ-то бреду. Утромъ онъ, усталый, измученный, съ хаосомъ въ головѣ, ушелъ бродить безцѣльно по городу. Зачѣмъ? Онъ самъ не зналъ. Онъ зналъ только одно, что онъ не можетъ оставаться дома, но можетъ работать. Въ четыре часа онъ завернулъ къ Зиновьеву.

Они давно не видались. Зиновьевъ удивился его приходу.

— Ба, ба, ба! Кого вижу! Явленный! — вскричалъ онъ, увидавъ гостя. — Да что съ тобой? Ты на себя не похожъ? Да, впрочемъ, у тебя экзамены! Заштудировался!

— Ну, ихъ къ чорту! Пойдемъ куда-нибудь обѣдать, — отрывисто сказалъ Аѳоня. — Выпить хочется.

— Выпить? Это дѣло! Выпить никогда не мѣшаетъ… Сейчасъ я принаряжусь.

Зиновьевъ сталъ одѣваться.

Онъ нанималъ одну комнату «отъ жильцовъ». Здѣсь царилъ вѣчный хаосъ, не чувствовалось уютности, было видно, что хозяинъ приходитъ въ свой уголъ только на минуты, только выспаться или переодѣться, не заботясь объ этомъ углѣ, объ этомъ «логовѣ», какъ онъ самъ называлъ свою комнату. Сегодня оно его; завтра, можетъ-быть, его займетъ кто-нибудь другой. Чего же о немъ заботиться?

— Ну, вотъ я и готовъ, — сказалъ Зиновьевъ, окончивъ свой туалетъ. — Идемъ. Куда только? Къ Палкину, что ли?

— Все равно, куда.

Они пошли. Черезъ нѣсколько минуть они уже сидѣли въ трактирѣ, заказавъ обѣдъ и закусывая въ ожиданіи его.

— А я ужъ думать, что ты куда-нибудь провалился, — говорилъ Зиновьевъ: — тебя въ послѣднее время совсѣмъ не видно было…

— Работалъ… — разсѣянно отвѣтилъ Аѳоня: — и такъ… надоѣло это бездомничество…

Зиновьевъ посмотрѣлъ на него, прищуривъ глаза

— Жениться, что ли, собираешься?

— Ну, вотъ еще! Просто сидѣлъ дома. Надоѣло шляться…

— Ну да, а теперь надоѣло сидѣть… Нынче, братъ, такое время, что все надоѣдаетъ… Только какъ налопаешься, такъ и легче станетъ, въ источникѣ забвенія одно спасенье и осталось. Скверное время: ни ты ни во что и ни въ кого не вѣришь, ни въ тебя никто не вѣритъ… Отбудешь свое дѣло, какъ машина, а потомъ одна забота, какъ бы остальное свободное время убить, гдѣ и въ какомъ видѣ надрызгаться…

Аѳоня задумался — задумался не надъ словами Зиновьева, а о своемъ положеніи, о своемъ сидѣньи дома. Дѣйствительно, онъ велъ въ послѣднее время болѣе регулярную жизнь, меньше скитался, рѣже бѣжалъ изъ дому. Это она такъ повліяла на него, сама того не сознавая. Она, какъ солнце, манила его къ себѣ, согрѣвала его, дѣлала интереснымъ и дорогимъ для него его домъ. Да, если бы онъ могъ быть всегда около нея, онъ и не вспомнилъ бы объ этихъ трактирахъ, мелкихъ кутежахъ, убиваньи времени. Онъ сидѣлъ бы дома, работалъ бы. Она около него, всегда веселая, безпечно болтающая, играющая на фортепіано или ноющая… Ну, да, видно, не судьба! Онъ протянулъ руку къ графину и налилъ себѣ и Зиновьеву водки. Подали обѣдъ. Разговоръ какъ-то не клеился.

— А ты, братъ, что-то нюни распустилъ, — сказалъ Зиновьевъ, съ сомнѣніемъ качая большой косматой головой.

— Усталъ я, — отвѣтилъ Аѳоня коротко.

— Встряхнуться надо. Это первое дѣло. меня, какъ только я утомлюсь да раскисну, сейчасъ это лѣкарство на сцену. Выпилъ здорово, кутнулъ, — и все какъ рукой сниметъ. Лучше, чѣмъ въ банѣ выпариться. Нашему брату иначе нельзя. Это ужъ времена теперь такія подлыя, только въ кутежѣ и отрада.

— Лучше они станутъ отъ этого? — спросилъ насмѣшливо Аѳоня.

— Они-то лучше не станутъ, а самому легче станетъ, какъ завихришься. Пьяному море по колѣно.

Разговоръ опять оборвался.

— А знаешь ли что, мальчикъ? Закатимся мы сегодня въ мѣста злачныя. А? Идетъ?

— Мнѣ все равно куда, къ чорту или дьяволу.

— Ну, и отлично! Ко всѣмъ чертямъ и поѣдемъ чтобы ни одного не обидѣть…

Въ эту минуту къ ихъ столу подошли два какіе-то господина. Зиновьевъ радостно воскликнулъ:

— Нашего полку црибыло!

И сталъ здороваться съ подошедшими молодыми дюдьни.

Одинъ изъ нихъ, Михайловъ, былъ тоже учитель, другой, Гриднинъ, состоялъ доцентомъ въ университетѣ. Аѳоня тоже протянулъ имъ руку, какъ старымъ знакомымъ.

— Вы какъ сюда попади? — спросилъ Зиновьевъ. — Подсаживайтесь!

— Дѣваться некуда сегодня, — отвѣтили молодые люди. — Въ театрахъ дрянь даютъ, знакомаго одного человѣка хотѣли повидать — дома нѣтъ, ну, и пришли гордо промочить…

— А мы вотъ собираемся въ какія-нибудь малыя или большія «Марцынки», тоже тоску да скуку размыкать. Пристегивайтесь!

— Хорошо!

— Эй, человѣкъ, пива!

Компанія принялась за пиво. Разговоръ оживился. Толки объ общественныхъ дѣлахъ и литературныхъ новостяхъ мѣшались съ скабрезными анекдотами и съ холостыми исторіями. Кого-то посылали къ чорту, надъ чѣмъ-то хохотали отъ всей души. Съ каждымъ новымъ стаканомъ недовольный ропотъ становился слабѣе, а ноты смѣха громче, и уже женщинѣ было бы стыдно слушать бесѣду этихъ людей. Одинъ Аѳоня, облокотясь на столъ, запустивъ пальцы лѣвой руки въ густые волосы, что-то тоскливо рисовалъ вилкою на тарелкѣ, покрытой застывающимъ саломъ отъ соуса. Это тоскливое настроеніе росло еще болѣе подъ ноющіе, дрожащіе звуки органа. Ни либеральныя выходки, ни сальныя остроты, ни мелкія сплетни не затрагивали теперь Аѳоню за живое; и тѣ, и другія, и третьи казались ему одинаково пошлыми, безцѣльными, отвратительными. Что ему до всего этого за дѣло. Да и имъ, его пріятелямъ, что за дѣло до всего этого? Все это праздная болтовня отъ скуки, гнетущей, безысходной, безпредѣльной. Въ головѣ его проносились только мысли о томъ, что отъ всего этого на-время оторвала его она, что она оторвала бы его отъ этой холостой цыганщины навсегда, если бы полюбила его. Чистая дѣвушка, одно ея легкое сближеніе съ нимъ уже дѣлало его чище, лучше. Впервые ему казалось теперь, что онъ уже начиналъ завязать въ какой-то грязной тинѣ, а она протянула руку и онъ вылѣзъ изъ этого омута на время. Въ послѣднее время его наслажденія были лучше, нравственнѣе, возвышеннѣе: музыка, искусство, литература, вотъ что было на первомъ планѣ. Онъ ѣздилъ на балы, но не для того, чтобы кутнуть, чтобы поразвратничать, а чтобы поплясать и повеселиться отъ души, не думая ни о какой грязи. А какъ легко увязнуть но уши въ этой грязи, затягивающей, засасывающей молодежь…

— Ну, пора и въ путь! — воскликнулъ Зиновьевъ и запѣть: — «Чарочки по столику похаживали»…

Аѳоня очнулся. Въ его головѣ пронеслась мысль о томъ, что вся лучшая сторона жизни не для него, что нечего ему думать о своемъ гнѣздышкѣ съ ней, что нужно окунуться съ головой въ омутъ, чтобы забыться, Онъ заторопился, напустилъ на себя какую-то особенную развязность, настойчиво началъ сальничать.

— Ахъ, ты киникъ! — воскликнулъ Зиновьевъ, хлопнувъ его по плечу. — Я думалъ, онъ спитъ, а онъ вонъ — картины оргій въ своемъ воображеніи составлялъ! Ну, ѣдемъ!..

Проходя мимо одного изъ столовъ, они. остановились, чтобы поздороваться съ какимъ-то исхудалымъ и блѣднымъ темноволосымъ господиномъ. Онъ сидѣлъ одиноко у стола и пилъ.

— А, и вы уже здѣсь, Николай Васильевичъ, — сказалъ Зиновьевъ, пожимая его руку.

Остальная компанія тоже поздоровалась съ нимъ.

— А мы въ «Марцынки». Не хотите ли съ рами?

— Нѣтъ, и тутъ хорошо, — отвѣтилъ онъ лѣниво. — Чего трястись…

Компанія распростилась съ нимъ.

— Вотъ тоже радость одному тянуть пиво, — сказалъ Зиновьевъ.

— И вѣдь почти-что каждый вечеръ вплоть до закрытія трактира такъ сидитъ, — замѣтилъ Михайловъ.

— Да, только во время безденежья пиво тянетъ, а при поднятіи фондовъ, красное вино или даже шампанское, лакаетъ, — произнесъ Гриднинъ.

— Какъ его еще держать въ мировыхъ судьяхъ? — проговорилъ Аѳоня.

— Э, брать, судья онъ не дурной, — сказалъ Зиновьевъ.

— Не только не дурной, но прекрасный, когда трезвъ, — вставилъ Гриднинъ и прибавилъ: — Это тоже неудачникъ, глубоко несчастный человѣкъ… Когда-то подавалъ большія надежды какъ общественный дѣятель, земецъ… Теперь же о какомъ дѣдѣ, о какой. дѣятельности съ нимъ ни заговори, — только усмѣхнется и спроситъ: «А вы еще вѣрите въ это?…»

Аѳоня нахмурился при словахъ «тоже неудачникъ», точно его относилось къ нему, точно ему говорили, что его ждетъ та же участь, какая постигла Николая Васильевича Шмакова, отравляющаго свою испорченную жизнь одинокимъ, мрачнымъ, хроническимъ пьянствомъ въ трактирѣ.

Вся компанія вмѣстѣ съ Аѳоней направилась, весело разговаривая, къ одному изъ кофе-шантановъ.

---

Уже въ передней, гдѣ оставлялось платье, новоприбывшихъ обдалъ какой-то особый воздухъ и оглушилъ смутный гулъ. Здѣсь пахло дешевыми духами, розовой помадой, табачнымъ дымомъ, запахами кухни; здѣсь слышались визгливые и сиплые женскіе голоса, смѣхъ, музыка, пѣніе, пьяные споры и среди этого чей-то рѣзкій, сухой кашель производилъ какое-то странное впечатлѣніе, заставлялъ невольно взглянуть на кашляющее существо — это была худенькая, плохо принаряженная, плохо нарумяненная дѣвушка, несмотря на быстро развивавшуюся чахотку, ходившая сюда искать заработка.

— Въ годъ укатали! — сказалъ Зиновьевъ, указывая на нее глазами.

Онъ поздоровался съ него.

— Что, кашель все еще не прошелъ?

— Чорта съ два, такъ онъ и пройдетъ сейчасъ, вчера опять простудилась, послѣ бани пріѣхала сюда и прохватило.

— А ты бы дома посидѣла!

— Хлѣбъ за брюхомъ не ходитъ!

Кто-то хлопнулъ ее по плечу и увлекъ за собою. Зала была полна народа, полупьянаго, разнузданнаго, громко говорящаго, пьющаго, любезничающаго. Всѣ говорили вслухъ, не стѣсняясь, о такихъ вещахъ, въ такихъ выраженіяхъ, что ни на минуту нельзя было сомнѣваться, что здѣсь за люди, зачѣмъ они сюда пріѣхали. Среди взрослыхъ ходилъ какой-то мальчикъ лѣтъ восьми, смуглый, быстроглазый, замѣчательно красивый собой.

— Что это? — замѣтилъ Аѳоня. — Сюда ужъ чуть не грудныя дѣти ходятъ…

— А, это сынъ Андреевой!.. Что-жъ, братъ, станешь дѣлать: мужъ ее бросилъ, пошла сюда въ пѣвицы, а дѣтей дома не на кого оставлять, всѣхъ троихъ сюда таскаетъ… Ничего, пристроятся. Ишь какой лупоглазый мальчишка… дѣвчоночки еще лучше..

Аѳоня отвернулся, чувствуя, что у него что-то подступаетъ къ горлу.

На эстрадѣ, между тѣмъ, уже пѣлъ какой-то безголосый старикъ въ пестромъ фракѣ, въ голубыхъ съ бѣлыми узорами комическихъ штанахъ, дѣлая скабрезные жесты, выкунавшіе въ глазахъ публики отсутствіе голоса у пѣвца. Эта цинично, на потѣху пьяной толпѣ, кривляющаяся старость была омерзительна, несмотря даже на то, что къ этимъ кривляньямъ побуждала старика горькая нищета. Зиновьевъ усѣлся со своими пріятелями за отдѣльный столикъ, потребовалъ пива.

— А годъ тому назадъ дѣвчонка была точно бутонъ махровой розы, — разсказывалъ онъ про чахоточную дѣвушку, встрѣченную ими въ передней. — Ну, зато и привалило къ ней сразу обожателей цѣлое полчище. Одинъ поитъ, другой поить, тотъ тащить на зимнія горы, этотъ заставляетъ ее декольтироваться, тамъ въ пьяномъ видѣ умаюгь до обморока, здѣсь потасовку съ пьяныхъ глазъ зададутъ, ну, и укатали! Еще дивиться надо, какъ это бабье выносливо. Нашъ брать въ половину не вынесъ бы… Ей-Богу!..

Онъ началъ вдаваться въ подробности, сальныя, грязныя, циничныя. Съ трудомъ вѣрилось, что это не выдумки пьянаго воображенія, а голая дѣйствительность, которую могло подтвердить на каждомъ словѣ само пережившее эту дѣйствительность лицо.

— Зато теперь ее что хочешь заставь дѣлать, на все пойдетъ. Ее за эту разнузданность только и берутъ нарасхвагь теперь. А такъ-то, что она — одеръ одромъ, — продолжалъ Зиновьевъ. — Хотите, приглашу? Субъектъ интересный! Многое можетъ поразсказать.

— Ну ее къ чорту, еще издохнетъ тутъ же, — сказалъ, Михайловъ.

Къ столу подошла какая-то нѣмка, бѣлокурая, толстая, красная, въ голубомъ измятомъ платьѣ, декольте. Она поздоровалась съ однимъ изъ сидящихъ за столомъ и спросила:

— Что-жъ, не угостишь пивомъ?

И сѣла, не ожидая приглашенія. Ея жирное, лоснящееся гЬло было красно, оно сквозило сквозь бѣлокурые жидкіе волосы на головѣ, оно поднималось, какъ опара, изъ низко вырѣзаннаго голубого лифа, полинявшаго и превратившагося въ жoлтый цвѣтъ около мышекъ. Аѳоня, и безъ того угрюмый, чувствованицй омерзѣніе ко всему, происходившему вокругъ него, сталъ еще мрачнѣе, когда она сѣла къ столу. Она хихикала и говорила разныя сальности, потягивая пиво. Наконецъ ей подвернулся подъ руку ломоть лимона, лежащій на столѣ, выброшенный кѣмъ-то изъ стакана чая.

Она подняла его и швырнула со смѣломъ въ Аѳоню, попавъ ему прямо въ лицо. Онъ вскочилъ въ бѣшенствѣ.

— Какъ ты смѣешь, подлая! — крикнулъ онъ, схвативъ ее за жирную, скользкую руку.

Она повалялась на полъ и взвизгнула:

— Караулъ!

Сразу около этой группы столпился народъ, и явился помощникъ пристава.

— Я долженъ васъ привлечь за нарушеніе общественной тишины! — обратился онъ къ Аѳонѣ.

— Ну, полноте, полноте! Какая же здѣсь общественная тишина! — вступился Зиновьевъ. — Ахъ, вы, скоропалительный человѣкъ! Здѣсь общественное буйство…

Онъ фамильярно похлопалъ по плечу блюстителя порядка. Они были пріятели.

— Дать ей лишнюю бутылку пива и успокоится!

— Я не позволитъ себя бить! — кричала нѣмка. — Не позволитъ за бутылка!

— Молчи, Розалія! — крикнулъ Зиновьевъ. — Впервые тебѣ, что ли!

Кое-какъ удалось уладить дѣло.

— Ну, чокнетесь вмѣстѣ и миръ, — обратился Зиновьевъ къ Аѳонѣ и Розаліи.,

— Я ухожу! — отвѣтилъ Аѳоня.

Онъ, пошатываясь, направился къ выходу. Ему было противно, стыдно за себя, его душили слезы и злоба.

Онъ вышелъ на улицу, его охватило свѣжимъ воздухомъ. Хмель почти прошелъ. Въ головѣ роились мрачныя мысли. Что, если бы она увидала его въ этомъ видѣ? Съ какимъ отвращеніемъ отвернулась бы она отъ него. И стоитъ! Что онъ такое? Слабый, безхарактерный человѣкъ, идущій, скользящій по наклонной плоскости къ паденію. Онъ уже не со вчерашняго дня вступилъ на эту дорожку. Нечего тутъ хитрить передъ самимъ собою, говоря, что онъ является только зрителемъ. У него уже развиваются стремленія, склонности, привычки дѣйствующихъ лицъ этой среды. Куда приведетъ его эта дорога? Въ кабакъ? Передъ нимъ вдругъ при словѣ «кабакъ» возстала картина гибели отца: поѣздъ желѣзной дороги, свѣтящійся во мракѣ своими тремя фонарями, какъ большими круглыми глазами, разсыпающій въ ночной мглѣ милліоны искръ, какъ огненный, змѣй, надвигающійся, какъ чудовище, пыхтя и сопя, на тѣло человѣка, лежащаго на рельсахъ, — вотъ слышится трескъ костей, слабый крикъ и чудовище грузно съ сопѣньемъ и пыхтѣньемъ проходитъ дальше, уничтоживъ человѣческую жизнь… Неужели же и онъ сопьется въ кругу? Гдѣ та дѣятельность, гдѣ тѣ интересы, гдѣ тѣ вопросы, которые охватили бы его всецѣло, которые дали бы смыслъ жизни? А наука? Онъ вспомнилъ, что завтра экзаменъ. Онъ далеко не подготовился къ экзамену. Закутилъ и не подготовился. Изъ-за нея? Да она-то чѣмъ виновата? Зачѣмъ она дразнила его? Даже если она не знала о его любви къ ней, то все же зачѣмъ дразнила? Сердца у нея нѣтъ!.. У него все путалось въ головѣ, ему казалось, что онъ ее любитъ безумно; ему казалось, что онъ ее безумно ненавидитъ…

Слѣдующій день былъ днемъ экзамена. Аѳоня «сорвался» и получилъ тройку. Вчера, еще онъ посылалъ экзамены къ чорту, теперь его это взволновало, огорчило, смутило. Онъ пошелъ снова бродить, забрелъ куда-то въ трактирчикъ въ Волынкиной деревнѣ и напился одинъ, безъ друзей, мрачно, точно задумавъ отравиться водкой я пивомъ. А въ разстроенномъ воображеніи вставалъ образъ Николая Васильевича Шмакова. Не дойдетъ ли и онъ, Аѳоня, до этого положенія? Но Шмаковъ хоть прежде былъ дѣятелемъ, а онъ, Аѳоня, даже и не пробовалъ приняться за что-нибудь…

Цѣлыхъ полторы недѣли онъ почти не показывался въ общихъ комнатахъ, то куда-то исчезая изъ дома, то упорно сидя надъ лекціями. Онъ почти не говорилъ съ Зоей, она тоже не заговаривала съ нимъ. Притихшая, какъ бы затаившая дыханіе, она съ любопытствомъ выжидала, что будетъ. Впервые она чувствовала себя отлично, въ сладкомъ возбужденномъ состояніи, въ состояніи возбужденнаго любопытства. Она поняла значеніе выходки Аѳони послѣ бала, она угадала, что онъ переживаетъ страшную пытку душевной борьбы, она въ волненіи ждала, чѣмъ это кончится. До этой минуты ее вовсе не занимали вопросы, что сдѣлаютъ тѣ или другіе изъ ея поклонниковъ, встрѣтивъ ея холодность. Въ настоящее время она видѣла, что этотъ человѣкъ не похожъ на другихъ, что онъ не отойдетъ отъ нея, какъ другіе, что онъ что-то, сдѣлаетъ. Что? Она помнила, какъ когда-то она подразнила его до того, что онъ вытолкалъ ее за двери. Тогда это былъ мальчикъ въ женской кофточкѣ! Онъ и теперь все тотъ же. Что же, онъ опять вытолкаетъ ее? Прибьетъ, пожалуй? Вотъ глупости! А если? Она волновалась, какъ не волновалась никогда, и это доставляло ей наслажденіе. Она походила на человѣка, никогда не пробовавшаго вина и вдругъ узнавшаго возбужденіе опьянѣнія!…

Думая, какъ отразятся на ней раздраженія Аѳони, она ни на секунду не остановилась на мысли: «А что, если онъ наложитъ руки на себя?»

Аѳоня, между тѣмъ, заполучилъ еще тройку на экзаменѣ. О кандидатскомъ дипломѣ нечего было и думать. Онъ сознавалъ, что ему нечего думать и вообще объ окончаніи курса, если онъ не успокоится. Но какъ же успокоиться? Ему надо помириться съ Зоей! Да развѣ они въ ссорѣ? Конечно! Она не смотритъ на него, она не говоритъ съ нимъ. Она права. Вѣдь онъ наговорилъ ей дерзостей. Развѣ она знала, что онъ ее любитъ? Онъ улучилъ минуту, когда онъ и Зоя остались одни:

— Зоя, ты сердишься? — спросилъ онъ.

— Я? за что? — сказала она

Она вся вспыхнула. Ея сердце сильно забилось въ груди отъ страха, отъ ожиданія, отъ любопытства Сейчасъ начнется! Что онъ скажетъ? Что будетъ?

— Ну, ты сама знаешь! — проговорилъ онъ, весь блѣдный, смущенный. — Я не могъ тогда сдержаться… мнѣ было больно, что ты хвалишь этого… какъ его?.. Румянцева…

— Ахъ, ты вотъ о чемъ! — сказала она небрежно, точно сейчасъ только вспомнивъ эту исторію. — Да, это странно, что я не могу никого хвалить при тебѣ, не хочешь ли ты…

Онъ перебилъ ее страстно, съ увлеченіемъ:

— Да ты пойми, что это терзаетъ меня!

И вдругъ, все забывъ, рванулся къ ней.

— Или ты не понимаешь, что я люблю тебя, что я схожу съ ума.

Онъ схватилъ ее за руки, крѣпко, больно, и привлекъ къ себѣ…

— А ты? Вѣдь и ты любишь? Да? Не его, а меня? О, не противорѣчь, не говори: нѣтъ!

Онъ сжалъ ее въ объятіяхъ насильно, порывисто.

— Пусти, больно! — проговорила она задыхающимся, прерывистымъ голосомъ.

Онъ чувствовалъ біеніе ея сердца, дрожь, пробѣжавшую по ея тѣлу, и былъ, какъ безумный.

— Да, да, любишь! — твердилъ онъ въ опьянѣніи, цѣлуя ее.

Она впервые испытывала порывъ мужской, мужественной страсти. На минуту она поддалось ей. Потомъ она вырвалась изъ его объятій и сказала:

— Оставь меня!.. Ахъ, ты меня такъ сжалъ… Сумасшедшій!

— Ну, да, да, сумасшедшій, безумный, — повторялъ онъ, ничего не помня, стараясь опять овладѣть ею. — Я тебя силой, съ бою возьму…

Она высвободилась отъ него и проговорила:

— Да ты точно помѣшался! Развѣ мы можемъ мечтать о нашей свадьбѣ! Оба чуть не нищіе!

Его точно холодной водой облило. Казалось, кто-то ударилъ его по лицу. Его лицо исказилось злобной усмѣшкой.

— А! ты за деньги продать себя хочешь! — крикнулъ онъ грубо.

— Если бы хотѣла, продала бы давно, — спокойно отвѣтила она, оправляя кружево на груди. — Ты думаешь, мнѣ не предлагали? О, я не такъ дурна, чтобы не нашлось поклонниковъ, не такъ богата, чтобы они не осмѣлились на подобныя предложенія. Но я не продаю себя…

— Да, а ищешь жениха съ деньгами! Человѣка не нужно, деньги нужны…

— И то, и другое нужно, — отвѣтила она, совершенно овладѣвъ собою. — Какое счастіе было бы, если бы мы сошлись и стали бы вмѣстѣ голодать.

Она засмѣялась.

— Я не умѣю голодать да и ты тоже… и никто не умѣетъ… Это вѣдь пустыя слова, когда говорятъ: мы голодаемъ; голодали бы — умерли бы.

— Я къ роскоши не привыкъ…

— Ты? О, да ты хуже всякаго, привыкшаго къ роскоши! Ты не знаешь даже, чего стоитъ роскошь. Нѣтъ, хуже, ты не знаешь, что стоитъ хлѣбъ…

Онъ хотѣлъ что-то возразить.

— Ты привыкъ жить на всемъ готовомъ, ты не сумѣешь ни разсчитывать, ни работать, когда этого готоваго не будетъ.

— Что ты говоришь! Ты сама не знаешь. Я работать умѣю, я…

Она засмѣялась.

— Работать? Да развѣ ты когда-нибудь работалъ? Этакъ и я работала. Училась, читала, лежа въ готовой квартирѣ, на готовыхъ хлѣбахъ! Работа! Вотъ, пожалуй, ты скажешь, что и я усердная работница. Мнѣ вотъ приходила иногда блажь самой причесать себѣ волосы и я проводила за этой работой, не уставая, по часу и болѣе. Я тебѣ уже говорила объ этомъ… Но если бы мнѣ пришлось въ бѣдности жить, я, конечно, не стала бы усердно работать надъ прической чужихъ волосъ, у меня даже не поднялась бы руки свою голову кое-какъ причесать. Я вѣдь себя знаю.

Онъ перебилъ ее:

— Да почему ты думаешь, что мы будемъ бѣдны? Мы можемъ быть не богатыми, но скромными; бѣдность очень условное понятіе…

Она перебила его.

— А ты сдѣлалъ что-нибудь, чтобы не быть бѣднымъ? У тебя есть на что-нибудь надежды, кромѣ работы? У меня ничего нѣтъ. Наслѣдство бабушки? Я не знаю, что у нея осталось. Да оно и перейдетъ не ко мнѣ, а къ maman, къ Мишелю. Мнѣ ничего, можетъ-быть, не достанется.

Зоя сидѣла теперь на кушеткѣ, спокойная, холодная, говорящая своихъ обычнымъ тономъ, самоувѣренно, разсудительно, убійственно логично, точно она все знала, все затвердила наизусть, о чемъ говорила. Этотъ тонъ раздражилъ Аѳоню, какъ онъ раздражилъ когда-то Машу. Аѳоня, ходившій по комнатѣ, остановился передъ Зоей съ горькой усмѣшкой.

— И ты можешь такъ разсуждать въ ту минуту, когда я тебѣ отдаю всю душу, когда я говорю тебѣ о своей безумной страсти! Да, ты меня не любишь, не любила…

— Потому что я не лгу? — сказала Зоя, опять какъ бы смѣясь надъ нимъ, какъ бы дразня его. — Если любишь, то надо лгать? Я этого не знала.

— Кто тебя простъ лгать! — воскликнулъ Аѳоня.

— Да какъ же! Вѣдь я должна бы лгать, если бы я стала увѣрять тебя, что я буду счастлива съ тобой и въ бѣдности, что я вѣрю въ возможность существованія работой, что я сама буду трудиться, что я надѣюсь на твои силы. Впрочемъ, можетъ-быть, и точно я не умѣю любить или не люблю тебя.

Она слѣдила глазами за нимъ, выжидая, что онъ скажетъ, какъ опять вспылить.

— Ты говоришь это такъ равнодушно и спокойно, что приходится этому вѣрить, — отвѣтилъ онъ.

Она уловила въ его тонѣ и горечь, и раздраженіе.

— Что-жъ дѣлать, себя не передѣлаешь! — сказала она. — Носить маску, лгать, притворяться я не умѣю и не желаю учиться этому.

Онъ уже совсѣмъ злобно отвѣтилъ:

— И стоить ли!

— Разумѣется, не стоитъ, — согласилась она.

Наступило тяжелое молчаніе. Онъ порывисто, волнуясь, ходилъ по комнатѣ. Она ваяла книгу, лежавшую на столѣ, и, отыскавъ то мѣсто, на которомъ она остановилась, пришлась за чтеніе. Она не читала и ждала, что онъ скажетъ. Она была убѣждена, что онъ заговоритъ. Прошло нѣсколько минуть. Наконецъ, онъ не выдержалъ, подошелъ къ ней, отрывисто проговорилъ:

— Оставь книгу!

Она подняла на него глаза съ удивленіемъ.

— Что тебѣ?

— О, какъ ты меня терзаешь!

— Я? Тебя?

Она пожала плечами.

— Чего ты отъ меня хочешь? — спросила она. — Лжи? Я не стану лгать. Ты сказалъ, что я не лгу потому, что не люблю тебя? Я согласилась. Ты же это долженъ понимать лучше. Чего же тебѣ надо? Опять лжи?

Она засмѣялась.

— Ужъ не хочешь ли ты, чтобы я, не любя тебя, стала класться тебѣ въ любви?

Она положила на столъ книгу, поднялась съ мѣста, пошла къ дверямъ. Онъ не выдержалъ, бросился за ней, схватилъ ее въ объятія и, рыдая, шепталъ только одно ея имя:

— Зоя! Зоя!

Она, улыбаясь, заглянула ему въ лицо.

— Да вѣдь ты же убѣжденъ, что я не люблю тебя?

— Я безумецъ, я сумасшедшій! — прошепталъ озъ.

— Ну, а если я и точно не люблю тебя? — сказала она все съ той же улыбкой.

Онъ казался ей въ эту минуту совсѣмъ мальчикомъ, которые она могла поставить на колѣни, въ уголъ.

— О, мнѣ довольно и того, если ты позволишь мнѣ любить себя! — отвѣтилъ онъ.

Она опять заглянула ему въ лицо, шаловливо приподняла за подбородокъ его голову, поцѣловала его въ губы и быстро вышла изъ комнаты, торопливо, оправляя платье и волосы.

Встрѣтивъ ее, никто не сказалъ бы, что съ нею случилось что-то необычайное. Только щеки ея горѣли нѣсколько ярче, да глаза имѣли томное выраженіе.

II.

Со дня объясненія съ Аѳоней въ Зоѣ произошелъ какой-то непонятный для нея самой переворотъ. Ее охватила радость, ее томилъ страхъ. Выйти замужъ за страстно влюбленнаго человѣка, который нравился ей лицомъ; который возбуждалъ ее какъ никто своею неудержимою, мужественною страстью, который не походилъ на вялыхъ и натянутыхъ мужчинъ, окружавшихъ ее прежде, который сохранилъ въ себѣ еще вспышки уличнаго буяна, — это манило ее, обѣщало ей какія-то новыя, еще неизвѣданныя ею наслажденія. Но въ то же время ее преслѣдовала пугающая её мысль о бѣдности, о лишеніяхъ, о всѣхъ невзгодахъ, неразлучныхъ, съ матеріальными недостатками, которыя могутъ выпасть ей на долю съ Аѳоней, если онъ не будетъ обезпеченъ дядей до женитьбы. Она слишкомъ много начиталась базарныхъ французскихъ романовъ, слишкомъ хорошо узнала жизнь по этимъ романамъ, чтобы идеализировать пребываніе съ милымъ въ шалашѣ, чтобы отдаться безъ расчетовъ, безъ размышленій; повинуясь нахлынувшему чувству любви, чтобы насладиться поэзіею этого чувства, забывъ о прозѣ мелочныхъ, матеріальныхъ соображеній. Оставаясь одна, она отдавалась мечтамъ объ Аѳонѣ, — воскрешала въ воображеніи пережитыя ею ощущенія страстныхъ ласкъ, представляла себѣ всѣ восторги, ожидающіе ее впереди, преувеличивала ихъ, припоминая все, что читала объ этомъ въ романахъ; встрѣчаясь съ Аѳоной, она испуганно сторонилась отъ него, боялась остаться съ нимъ наединѣ, охваченная однимъ сознаніемъ, что дѣло можетъ зайти слишкомъ далеко въ минуту полнаго опьянѣнія любовью, когда люди, охваченные страстью, забываютъ все. Прочитанные романы научили ее всему: она знала и то, какое упоеніе находить человѣкъ въ любви, и то, какъ часто гибнутъ люди, не оградивъ себя во-время отъ этой любви. Въ ней, казалось, теперь жили два человѣка: безъ Аѳони она вся жила сладострастными представленіями любовныхъ сценъ съ нимъ; при немъ она являлась недоступной для соблазновъ, сдержанной весталкой, охраняющей себя отъ увлеченій, чтобы не поплатиться за это дорогой цѣной. Эта двойственность пробуждала въ ней тоску, печаль, уныніе. Счастье было такъ близко, такъ возможно и, между тѣмъ, надо было употреблять всѣ усилія, чтобы не сдѣлать шагу къ этому счастію, не сдѣлать этого шагу, покуда нельзя будетъ сказать навѣрное, что за минуту счастія не придется поплатиться дорогой цѣной. Но вѣдь есть же и другіе поклонники? Можетъ-быть, многіе любятъ ее не менѣе Аѳони? Можетъ-быть, кто-нибудь сдѣлаетъ ей предложеніе? Она перебирала ихъ мысленно; она скользила по нимъ съ небрежной усмѣшкой на губахъ, она вспоминала ихъ почти съ презрѣніемъ. Они не будили въ ней страстныхъ чувствъ, но волновали сердца, не останавливали на себѣ ея вниманія. Не потому ли, что Аѳоня былъ красивѣе ихъ всѣхъ? Не потому ли, что ни одинъ изъ нихъ не сжималъ ее въ объятіяхъ, не покрывалъ страстными поцѣлуями, не объяснялся безумными словами въ любви? Не потому ли, что они всѣ ухаживали за ней, любовались ею, какъ парадною, но никогда не проронили ей желанной фразы; будь моею! Она не могла дать на это отвѣта, она сознавала только, что едва она начинала думать о нихъ, ихъ тотчасъ же заслонялъ другой образъ, болѣе прекрасный, болѣе, страстный, болѣе опредѣленный въ своихъ требованіяхъ и стремленіяхъ, — образъ Аѳони. Она шептала въ эти минуты: «о, какъ я его люблю!» и сама пугалась этихъ словъ, съ ужасомъ повторяя: «а что, если онъ останется нищимъ?» Нельзя ли сказать дядѣ, что онъ долженъ обезпечить Аѳоню? Какъ приступить къ этому дѣлу? Она ничего не могла придумать, она сердилась за это на себя. Все это отражалось на ея обращеніи съ людьми, на ее поведеніи, на ея настроеніи. Она то была грустна, то раздражалась, то отвѣчала разсѣянно на вопросы.

Евгенія Васильевна первая замѣтила это, получивъ нѣсколько строптивыхъ отвѣтовъ на свои вопросы.

— Что съ тобой, Зоя? Ты все сердишься, — сказала мать.

— Сержусь? — спросила дочь, дѣлая гримасу.

— Да. Говоришь какъ-то отрывисто или вовсе не говоришь.

— А тебѣ хотѣлось бы, чтобъ я болтала безъ умолка, когда мнѣ тяжело.

— Тебѣ тяжело? Чѣмъ же ты недовольна?

— Чѣмъ? чѣмъ? И ты это опрашиваешь? Ты вспомни, который мнѣ идетъ годъ, а я еще не только не замужемъ, но и не надѣюсь выйти замужъ. Я удивляюсь, что мнѣ приходится объяснять тебѣ это. Ты это сама должна бы знать, была должна бы тревожиться этимъ, какъ мать. Впрочемъ, когда же ты смотрѣла на что-нибудь серьезно. Всю жизнь продала шутя!

Евгенія. Васильевна всегда робѣла и терялась, когда Зоя начинала ее упрекать.

— Но твое врема не ушло же. У тебя есть поклонники… Ты такъ хороша…

— Ахъ, что ты мнѣ говоришь! Въ какомъ обществѣ мы вращаемся! У насъ здѣсь только столѣтніе старцы бываютъ, сами мы по какимъ-то благороднымъ собраніямъ стали ѣздить. Не тамъ ли жениховъ искать? Ты порвала всякія связи съ порядочными домами, или, вѣрнѣе сказать, съ тобой порвали связи, ты поставила себя въ ложное положеніе…

И вдругъ, оборвавъ потокъ упрековъ, она рѣзко сказала:

— Мнѣ объяснился въ любви Аѳоня. Я сама люблю его.

— Аѳоню? — воскликнула Евгенія Васильевна.

— Да! И этого единственнаго человѣка, влюбленнаго въ меня, дорогого мнѣ, я должна избѣгать, должна остерегаться, какъ огня. Это все по твоей милости.

— Зоя! Зоя! При чемъ же я-то тутъ?

— При чемъ ты? При чемъ? А, ты не знаешь? не знаешь? Вотъ при чемъ, я тебѣ скажу. Ты промотала все, что получила по наслѣдству. Я нищая. Какъ же я могу выйти на него, когда и онъ бѣденъ? О, будь у меня то, что было у тебя, когда ты выходила замужъ, я ни на минуту не задумалась бы выйти замужъ. Но у меня ничего нѣтъ, я должна дѣлать все, чтобы забыть, разлюбить, оттолкнуть любимаго человѣка. Ты думаешь, его легко? Забыть, оттолкнуть, разлюбить, живя съ нимъ поневолѣ въ одномъ домѣ, сталкиваясь съ нимъ ежедневно. Вѣдь я, ради того, что ты промотала все, не могу даже отдалиться отъ него, оградить себя отъ встрѣчъ съ нимъ.

— Но вѣдь онъ же будетъ не бѣденъ, говорятъ…

Зоя перебила мать насмѣшливымъ тонемъ:

— Будетъ не бѣденъ! Говорятъ! Кто его знаетъ? Кто это можетъ сказать? Можетъ-быть, дядя все оставитъ не ему? Можетъ-быть, у дяди уже сдѣланы распоряженія? Ты вѣдь ничего этого не знаешь? Ты никогда ничѣмъ не интересовалась, кромѣ бросанья денегъ. Ты можешь прожить бокъ-о-бокъ съ людьми десятокъ лѣтъ и не знать ничего касающагося этихъ людей… Евгенія Васильевна, оторопѣлая, смущенная, не знала, какъ оправдываться. Она уже давно какъ бы принизилась передъ дочерью, можетъ-быть, съ того самаго дня, когда дочь сказала ей, что она, Евгенія Васильевна, уже состарилась, отжила. Тогда эта «искренность» покоробила мать, потомъ такихъ искреннихъ разговоровъ было не мало, особенно въ ту зиму, когда мать и дочь жила за границей въ приготовленіяхъ къ Петербургу. Тогда дочь каждый разъ на приглашенія матери ѣхать куда-нибудь въ театръ или на вечеръ говорила: «не заботься обо мнѣ, я не скучаю; отдыхай себѣ и не утомляй себя изъ-за меня». Евгенія Васильевна смолкала, смирялась, покорялась заботливой дочери. Это уже начало входить въ привычку. Но рѣзкія обвиненія мать слышала отъ дочери едва ли не впервые и испугалась не на шутку. Она даже всплакнула и, какъ обиженная дѣвочка, пожаловалась своей матери. Мать накинулась на нее же.

— Что же, развѣ Зоя не правду говоритъ? Кто же все прожилъ, какъ не ты?

— Развѣ я одна? Аркадій еще больше прожилъ! — раздражилась Евгенія Васильевна.

— Э, мужъ и жена — одна сатана! Ты же сама ублажала своего муженька, чтобы онъ смотрѣлъ на все сквозь пальцы.

— Развѣ я виновата, что я была молода и любила? — воскликнула Евгенія Васильевна.

Съ матерью она не церемонилась и грызлась зубъ-за-зубъ.

— Я не виновата, что вы выдали меня за человѣка, котораго, можно было, пожалуй, любить въ ваши годы, но не въ мои. Я не доискивалась, почему вамъ былъ нуженъ этотъ бракъ. Но что-жъ мудренаго, что мнѣ нужна была любовь, что я…

— И всѣ мы были молоды и любили, и я была молода, да, слава Богу, тебя по-міру не пустила, — перебила мать. — Ты всегда вѣтреной была, шуточки все у тебя были, а теперь вотъ и хнычешь, снявши голову, по волосамъ плачешь.

Старуха круто оборвала рѣчь и перешла къ другой темѣ.

— Теперь не плакать нужно, а объ Зоѣ позаботиться. Николая Ивановича нашего надо припереть къ стѣнѣ, чтобы онъ все Аѳонѣ передалъ. Тогда всемъ хорошо будетъ. И Зою пристроимъ, и сами вздохнемъ. Старикъ изъ ума выживаетъ, на вѣтеръ все разбросаетъ, теперь и такъ, я думаю, дѣла запустилъ. Аѳоня и Зоя все приведутъ въ порядокъ. Аѳоня, положимъ, рохля, но Зоя умна, она все приберетъ къ рукамъ, заведетъ порядокъ. Она не ты, не разбросаетъ денегъ на вѣтеръ. Надо будетъ Николая Ивановича нашего настроить на свой ладъ…

Въ тотъ же день Настасья Ивановна заговорила съ братомъ объ Аѳонѣ и Зоѣ, вздыхая и охая.

— Бѣдная Зоя, — начала она: — вздумала въ нашего Аѳоню влюбиться. Вотъ горе-то!

— Какое же горе? — съ усмѣшкой спросилъ Николаи Ивановичъ. — Я давно замѣтилъ это. Они пара.

— Ну, какая пара! Двое нищихъ, — сказала Настасья Ивановна. — Нѣтъ, я хочу Зою куда-нибудь удалить, чтобы все прошло.

Николай Ивановичъ удивился.

— Что ты выдумываешь? Какіе же они нищіе? Если у Зои ничего нѣтъ, то Аѳоня… онъ мой наслѣдникъ.

Настасья Ивановна покачала головой.

— Ахъ, братъ, братъ, неужели, ты хочешь, чтобы кто-нибудь изъ насъ разсчитывалъ на твою смерть? Это ужъ послѣднее дѣло!

— То-есть какъ это разсчитывалъ на мою смерть?

— Ну да, ты говоришь, что Аѳоня твой наслѣдникъ. Это значитъ, они поженятся и будутъ ждать, когда ты умрешь? Полно! И говорить-то объ этомъ больно! А случись это несчастіе, что они поженятся, они волей-неволей будутъ ждать твоей смерти, не имѣя ничего. Ни Зоя, ни Аѳоня не такіе люди, чгобы выпрашивать у тебя или дѣлать долги въ расчетѣ, что ты заплатишь за нихъ, какъ платишь за Мишеля. Нѣтъ, это надо пресѣчь, пока еще не поздно. А то и такъ Зоя ходитъ, какъ въ воду опущенная, а Аѳоня — вонъ онъ на-дняхъ говорилъ, что сорвался на экзаменѣ. Еще бы, когда любовь одна на умѣ. Дурь эту надо выбить у нихъ изъ головы…

Старикъ нахмурился. Его всегда апатичный и несообразительный умъ дѣйствовалъ теперь еще болѣе вяло и замѣтно тупѣлъ. Онъ не могъ сообравить сразу, что нужно сдѣлать, чтобы устроить дѣла иначе. Настасья Ивановна осторожно подсказала брату, какъ можно бы уладить все.

— Конечно, Аѳоня такой честный человѣкъ, что ты можешь передать ему свои дѣла при жизни, — сказала она въ раздумьи. — Но молодъ онъ, не можешь же ты вполнѣ положиться на него теперь. Со временемъ, разумѣется, это придется тебѣ сдѣлать ради своего спокойствія даже; тебѣ ужъ не по силамъ все вести самому. Ну, а теперь пусть поживутъ врознь, молодые люди. Авось, не умрутъ съ горя. Не знаю только, какъ удалить Зою. Послать ее съ матерью опять за границу — жаль. Самой перебраться съ ними и съ Сашей на отдѣльную квартиру — тебя, голубчикъ, тяжело оставить…

Она слезливо высморкалась и отвернулась въ сторону. Николай Ивановичъ испугался и быстро заговорилъ:

— Да что ты выдумываешь? Для чего это все? Неужели ты думаешь, что я ничего не понимаю, ничего не сообразилъ? У меня давно есть свои планы, свои соображенія. Я все давно рѣшилъ, и. ты увидишь, что никакихъ такихъ печалей не предстоитъ. У васъ все драмы, а жизнь такъ проста…

Онъ усмѣхнулся своей гордой и самодовольной улыбкой, какъ взрослый человѣкъ, видящій, какъ ничтожны, страхи и опасенія окружающихъ его дѣтей.

— Вы всѣ, точно младенцы, ничего не можете придумать. и создаете себѣ какіе-то ужасы, — сказалъ онъ. — Вотъ погоди, дай только Аѳонѣ кончить курсъ…

Она покачала головой.

— Ну, голубчикъ, я никогда не сомнѣвалась, что ты умный и практичный человѣкъ, а въ настоящемъ случаѣ не вѣрю я, чтобы дѣло можно было уладить, хоть и хотѣлось бы вѣрить. Очень ужъ безпокоить меня участь Зои…

— Что-жъ, не вѣрь, не волнуйся, теперь ждать уже не долго, — отвѣтилъ съ усмѣшкой старикъ. — Аѳоня скоро кончить курсъ, если не провалится окончательно. Ну, да это не важно. Ему нечего гнаться за дипломами. Имя есть, деньги тоже. Чего же еще.

Николай Ивановичъ не распространялся о своихъ планахъ. Настасья Ивановна не разспрашивала его далѣе, зная, что ему пріятнѣе всего, сдѣлать все сюрпризомъ. Какъ и что сдѣлать — это она уже понимала, угадывала. Недаромъ же она съ намъ толковала битый часъ. Отдастъ все при жизни Аѳонѣ, дастъ ему полную довѣренность на управленіе дѣдами, вотъ что онъ сдѣлаетъ. Это она ему подсказала, а ему кажется, что онъ самъ придумалъ эту нехитрую штуку. Гдѣ ему, ничего онъ теперь не придумаетъ. Да и когда онъ умѣлъ что-нибудь придумывать? Вѣчно жилъ глупо и непрактично. При его имѣніяхъ, при его состояніи можно бы милліонеромъ сдѣлаться, а онъ только запутывалъ свои дѣла… Слава Богу, что еще не все врешь. Теперь Аѳоня приведетъ все въ порядокъ, то-есть не Аѳоня — этотъ тоже рохля! — а Зоя. Она практична, она вся въ нее, въ Настасью Ивановну, — самостоятельна, тверда, — практична. Когда ей все попадетъ въ руки, всѣ вздохнутъ спокойнѣе. Теперь, — положимъ, имъ хорошо, но — не ровенъ часъ — Николай Ивановичъ можетъ такъ запутать дѣла, что вдругъ всѣ останутся на бобахъ. При Зоѣ все приведется въ ясность. Правда, Мишелю будетъ плохо. Зоя потакать ему не станетъ. Ну, да и довольно его баловали. Пора ему и на свои, ноги встать. Да онъ и встанетъ. Онъ тоже не промахъ. Женится. Съ такой красотой хорошія дѣла люди дѣлаютъ… Ужъ скорѣй бы бы экзамены у Аѳони кончались. Нужно же успокоиться окончательно.

Проходя мимо Зои по гостиной, старуха подошла къ внучкѣ.

— Что, моя птичка, нахохлилась? — ласково сказала она, гладя по головкѣ дѣвушку.

— Скучно, бабушка! — отвѣтила Зоя. — Радостей-то нѣтъ.

— А бабушка-то твоя ни что?

Старуха лукаво улыбнулась.

— Бабушка все устроитъ, все уладитъ; знаешь, какъ въ сказкахъ.

Зоя тоже улыбнулась, поднявъ на старуху глаза. У нея сильно забилось сердце.

— Вы вправду? Вы не шутите?

— Серьезными вещами не шутятъ!

Зоя поднялась и, задыхаясь отъ волненія, бросилась обнимать старуху.

— О, бабушка, бабушка, какъ я счастлива, что я ногу теперь любить! — воскликнула она.

— Люби, люби, цѣлуйся, сколько хочешь, теперь все уладится… Небось, хорошо, какъ можно миловаться?.. А?

Зоя засмѣялась, прячь раскраснѣвшееся лицо на груди старухи.

III.

Аѳоня возвращался домой съ послѣдняго экзамена, раздраженный, мрачный. Онъ, что называется, окончательно срѣзался. Счастье еще, что можно было получить званіе дѣйствительнаго студента. Онъ испыталъ что-то въ родѣ стада школьника, идущаго домой съ плохими отмѣтками, и въ то же время злился на то, что всѣ четырехлѣтнія усилія погибли изъ-за нѣсколькихъ дней малодушнаго упадка силъ. Никогда не придававшій значенія диплому, онъ теперь вдругъ ощутилъ что-то въ родѣ сознанія, что онъ переживаетъ страшную потерю. Почему? Онъ самъ этого не сознавать еще вполнѣ ясно. Въ его головѣ мелькали только отрывочныя мысля о томъ, что ему теперь нечего и думать о профессурѣ, что онъ и простымъ учителемъ теперь едва ли можетъ бытъ. Но вѣдь его жизнь была еще впереди, еще возможно было наверстать потерянное, встать твердо на ноги. Съ чего же онъ опускаетъ руки? Если бы онъ былъ способенъ въ это время поглубже заглянуть въ свою душу, онъ увидалъ бы, что экзамены, дипломы, профессура, учительство, все это играло для него теперь второстепенную роль, что его мрачное настроеніе вызвано совершенно другими обстоятельствами, — вызвано какимъ-то смутнымъ предчувствіемъ того, что и теперь, добившись такъ или иначе до окончанія курса, онъ все же ни на шагъ не приблизился къ своей завѣтной цѣли, что и теперь, какъ вчера, онъ не можетъ сказать любимой дѣвушкѣ: «ну, теперь мы можемъ идти къ вѣнцу». Въ сущности, онъ жилъ только мыслью о ней, она заслоняла въ его глазахъ все остальное. А она? любить ли она его? Можетъ ли любовь разсуждать о деньгахъ? Не является ли всегда истинная любовь нерасчетливой? Вотъ онъ — онъ готовъ броситься въ огонь и въ воду за любимую дѣвушку. А она? Онъ не могъ выйти изъ заколдованнаго круга этихъ вопросовъ.

Онъ направлялся къ своей комнатѣ. Кто-то загородилъ ему дорогу на галлереѣ, уже погрузившейся въ полумракъ. Онъ поднялъ голову. Передъ нимъ стояла Зоя.

— Зоя! — воскликнулъ онъ. — Это ты?

Она разсмѣялась, лукаво заглядывая въ его глаза.

— Кончилъ экзамены?

— Кончилъ!

— Ну, поздравляю!

— Не съ чѣмъ… провалился!

— Бѣдный, это тебя огорчило?

Она приблизила къ нему лицо. Онъ, не вѣря своимъ глазамъ, не вѣря, что это лицо само приближается къ нему для поцѣлуя, раскрылъ объятія. Она прижалась къ нему.

— Пойдемъ къ тебѣ въ комнату, разсказывай все, — шептала она. — Я не хотѣла тебя отрывать отъ занятій, мѣшать тебѣ… Теперь можно…

Онъ не вѣрилъ своему счастію. Ему казалось, что онъ задремалъ и все это видитъ во Снѣ. Черезъ минуту они были въ его комнатѣ. Она не спускала съ него глазъ, горѣвшихъ теперь огнемъ страсти. Онъ впервые видѣлъ ее такою, не сдерживавшею себя, отдавшуюся вполнѣ своимъ порывамъ. Разрѣшенная отъ своихъ узъ весталка поневолѣ торопилась теперь узнать, какія наслажденія испытываютъ вакханки, ея сестры по натурѣ, не разъ останавливавшія на себѣ ея вниманіе, интриговавшія ея любопытство. Онъ былъ опьяненъ ея ласками и въ то же время онъ, казалось, вдругъ понялъ все. Она страстно любила его, она скрывала эту любовь, чтобы не развлекать его, не отрывать отъ занятій, ей было это тяжело, но она принесла эту жертву изъ любви къ нему — наивной дѣвической любви, даже не подозрѣвавшей, что ему тяжелѣе заниматься безъ вѣры въ ея взаимность, чѣмъ съ вѣрой въ эту взаимность. Лаская ее и заглядывая въ ея лицо, онъ съ улыбкой шепталъ:

— А если мы будемъ бѣдны?.

— Глупости, все уладится, — отвѣтила она.

— А если все-такъ? ..

— Я объ этомъ теперь вовсе не думаю!

Она не лгала, она не думала теперь объ этомъ дѣйствительно, и не потому только, что бабушка обѣщала все уладить, а потому, что она была счастлива, предвкушая сладость его будущихъ ласкъ, его страсти.. Въ эту минуту — можетъ-быть, только въ эту минуту — она пошла бы на все, безъ всякихъ соображеній, безъ всякихъ расчетовъ, — можетъ-быть, горько раскаивалась бы послѣ, но теперь попіда бы, возбужденная, опьяненная мужскими ласками. Но дойти до этого состоянія она могла только послѣ успокоительныхъ словъ Настасьи Ивановны…

Среди тысячи разъ повторяемыхъ «какъ я тебя люблю», она случайно вспомнила, что ихъ могутъ позвать къ чаю.

— Я не пойду туда, не хочу отравлять сегодня своего счастія разсказомъ объ экзаменахъ, — сказалъ Аѳоня. — Начнутъ охать и сожалѣть, а я не вытерплю и расхохочусь! Меня жалѣть теперь! Да развѣ есть человѣкъ счастливѣе меня? Ей нельзя было долѣе оставаться; ее могли хватиться. Она не хотѣла, чтобы они знали, что она была у Аѳони въ комнатѣ. Нѣтъ ничего лучше, какъ поцѣлуи тайкомъ, украдкою. Они теряютъ половину значенія, когда можно цѣловаться при всѣхъ, когда всѣ знаютъ объ этомъ. Онъ уговаривалъ ее побыть у него еще минуту и еще минуту. Потомъ они уговаривались о свиданіяхъ, здѣсь, же, въ удобный часъ, незамѣтно ни для кого.. Они были счастливы: онъ сознаніемъ ея любви, она и сознаніемъ что любви, и тѣмъ, что она могла не избѣгать этой любви. Когда она, наконецъ, ушла, онъ остался одинъ, весь полный только мыслью о ней, о томъ, что она придетъ завтра и опять онъ будетъ у ея ногъ, одинъ, счастливый, любимый. Онъ не скажетъ никому и завтра, что они — женихъ и невѣста. Онъ улыбался при этой мысля, ему было сладко сознавать, что еще нѣсколько дней никто не будетъ знать ихъ тайны, но примѣшаетъ къ ихъ чистой любви любопытныхъ взглядовъ, толковъ о приданомъ, будничныхъ расчетовъ. Онъ и не подозрѣвалъ, что въ домѣ всѣ уже охвачены волненіемъ и тревогой по поводу именно того, что онъ считалъ своей тайной, ея тайной.

Объ этой тайнѣ, между тѣмъ, шептались Настасья Ивановна и Евгенія Васильевна, обсуждая вопросъ, рѣшится ли старикъ-дядя все сразу отдать Аѳонѣ или нѣтъ. Эта же тайна взволновала Николая Ивановича. Старикъ подъ вліяніемъ словъ Настасьи Ивановны сказалъ, что онъ намѣренъ отдать все Аѳонѣ, что онъ давно думалъ, давно рѣшилъ Поступить именно такъ. Но когда сестра ушла изъ его кабинета, онъ, мало-по-малу, пришелъ въ волненіе. Какъ устроить дѣло? Объявить просто Аѳоню своимъ наслѣдникомъ? Заставлять молодого человѣка смотрѣть изъ его рукъ, выпрашивать каждый грошъ, поставить его въ положеніе вѣчнаго выжиданія, когда умретъ онъ, дядя? Не проще ли передать всѣ дѣла племяннику прямо съ полною довѣренностью? Онъ, Николай Ивановичъ, давно усталъ заниматься этими дѣлами, давно запустилъ ихъ настолько, что даже его рабочій кабинетъ уже пересталъ существовать. Онъ радъ сбыть съ рукъ окончательно всѣ эти дѣла. Это давно нужно сдѣлать и потому, что дѣла такъ запутались, что ихъ можетъ разобрать развѣ только свѣжій молодой человѣкъ, а не онъ, старикъ. При этой мысли старикъ нахмурился и, кряхтя, дотащился до столика, гдѣ стояло вино. Онъ налилъ въ стаканъ вина и выпилъ его. Его страшно тяготила мысль, что онъ долженъ будетъ впервые сказать кому бы то ни было, что онъ запутался въ счетахъ, отчетахъ, залогахъ и перезалогахъ имѣній. До этой минуты онъ считалъ запутанность своихъ дѣлъ такою же тайной, какъ смыслъ своихъ занятій исторіей парламентской борьбы въ Англіи. Теперь придется сознаться, что онъ былъ неумѣлымъ хозяиномъ. Во насколько запутаны дѣла? Можно ли ихъ распутать? Не будетъ ли распутыванье равносильно банкротству, несостоятельности? Можетъ-быть, онъ, передавъ все племяннику, въ сущности, скажетъ ему: «ты наслѣдникъ нищаго». Его рука опять протянулась къ бутылкѣ. Его охватывалъ страхъ передъ необходимостью взглянуть прямо на размѣры своего состоянія, на положеніе своихъ средствъ. Онъ чуть ли не всю жизнь боялся именно этого. Теперь обстоятельства заставляли пересилить этотъ страхъ. Жить дольше, не думая о завтрашнемъ днѣ, не подводя итоговъ, не зная, что онъ — богачъ или нищій, было уже теперь невозможно. Это его мучило. Когда къ нему заглянулъ въ кабинетъ Илья, онъ сказалъ, что онъ не выйдетъ къ чаю, что онъ занимается. Онъ прозанимался до полуночи и, наконецъ, задремалъ, чувствуя сквозь сонъ приступы страшной боли въ ногахъ. Поутру Илья засталъ его сидящимъ въ креслѣ, охающимъ и стонущимъ. Онъ сразу точно опустился и постарѣлъ на нѣсколько лѣтъ. Онъ приказалъ прибрать со стола пустую бутылку и стаканъ, потомъ велѣлъ призвать Сашу.. Она тотчасъ же явилась на зовъ.

— Дядя, вамъ опять худо? — заботливо спрашивала она.

— Худо, худо!.. Вотъ занимался, усталъ… Охъ, совсѣмъ старъ я сдѣлался… Не могу больше ни думать, ни работать…

Старикъ стоналъ и охалъ.

— Берегите вы себя, не засиживайтесь, — говорила она, стоя на колѣняхъ передъ нимъ и укутывая его ноги. — Не нанимайтесь такъ много…

— Да, да, надо всѣ дѣла оставить… сдать все… пусть молодые за меня поработаютъ… Аѳонѣ все сдамъ, пусть управляетъ всѣмъ… теперь не я буду хозяиномъ, а онъ — онъ честный и добрый малый…

Онъ усмѣхнулся какой-то дѣтской, жалкой улыбкой. Эту улыбку въ послѣднее время все чаще и чаще подмѣчала на его лицѣ Саша.

— Онъ вѣдь насъ съ тобой, Саша, не выгонитъ?.. А?.. Я вѣдь ему дядя… благодѣтель… ты — сестра… Да? не выгонитъ, не обидитъ?..

Саша тревожно взглянула на старика, испуганная его тономъ.

— Что вы, дядя? Какъ же онъ выгонитъ? Вѣдь все ваше.

— Нѣтъ, нѣтъ, теперь все его будетъ, я не могу… у меня силъ нѣтъ… Ты позови его… Надо переговорить… Хочу женить его на Зоѣ. Обоихъ устроить при жизни… Они поженятся и конецъ… Ты при мнѣ будешь… Вотъ всѣ устроены будутъ… Одинъ Мишель… Ну, онъ на своихъ ногахъ можетъ стоять… Ты позови Аѳоню…

Саша вышла, позвала брата, смущенная, встревоженная, не сознающая, впрочемъ, что ее такъ взволновало, чего она испугалась. Не того ли ужъ, что теперь, пожалуй, за Мишеля не будутъ платить доловъ? Но вѣдь Аѳоня добръ, онъ защитятъ. А Зоя? Зоя — сестра Мишелю. Теперь даже легче будетъ ей, Сашѣ. Мишель будетъ прямо обращаться къ сестрѣ. Ему не нужно будетъ хлопотать черезъ нее, Сашу. Она будетъ ему не нужна…

— Что, дядя плохъ? — тревожно спросила Настасья Ивановна, взглянувъ на Сашу.

— Да… такъ, — отвѣтила она въ смущеніи.

— Да что съ тобой-то? Больна ты?

— Нѣтъ.

— То-то, ужъ не вздумай расхвораться. Теперь хлопотъ будетъ полонъ рогъ, — сказала Зубкова.

Саша прошла въ другія комнаты распорядиться но хозяйству. Зоя, сидѣвшая въ комнатѣ съ романомъ въ рукахъ, обратилась къ бабкѣ.

— Вы ее лучше вы о чемъ не спрашивайте, — сказала она. — У нея горе.

— Горе? Какое это? — удивилась Настасья Ивановна.

— Дядя, вѣрно, все разболталъ уже.

— Ну?

— Развѣ вы не понимаете, что она влюблена въ Мишеля. Теперь всѣ надежды рушились. Не можетъ же она за него выйти замужъ, если я выйду за Аѳоню.

— Да Мишель никогда и не подумалъ бы на ней жениться. Что ты выдумываешь!

— Онъ не подумалъ бы, а она надѣялась!

Настасья Ивановна передернула плечами.

— Сумасшедшая!

— Вы только и не намекайте ей объ этомъ, а то еще хуже будетъ. Ей и такъ тяжело. Безъ объясненій все пройдетъ само собою. А то еще сцены начнутся.

Зоя опять взяла книгу и принялась читать. Но ея мысли были далеки отъ книги. Она думала объ объясненіи дяди съ Аѳоней. Какъ распорядится старикъ? Сколько онъ дастъ Аѳонѣ? Онъ очень богахъ, должно-быть. Еще бы! Содержитъ такую семью, никогда не говоритъ, что ему это тяжело. Онъ отдѣлитъ Аѳонѣ сто, двѣсти тысячъ, можетъ-быть, и они заживутъ отдѣльно, весело, безпечно.

Все это время, между тѣмъ, шло объясненіе дяди и племянника. Старикъ, совсѣмъ опустившійся, волнующійся и боящійся прямо говорить о положеніи своихъ дѣлъ, заявилъ молодому человѣку, что онъ становится старъ и слабъ, что онъ усталъ вести дѣда, что онъ ихъ передастъ ему, Аѳонѣ

— Тебѣ трудно будетъ на первыхъ порахъ разобраться въ этихъ сложныхъ дѣлахъ, — говорилъ онъ. — Но ты молодъ, трудолюбивъ, ты осилишь ихъ. Мнѣ тоже было не легко, а справлялся же, несмотря на то, что я и засѣдалъ въ разныхъ комитетахъ, и работалъ надъ историческими изслѣдованіями. Я тебѣ дамъ полную довѣренность: продавай, закладывай, дѣлай все, что найдешь нужнымъ. Я ни во что не вмѣшаюсь. Мнѣ не много жить. Ты не моими дѣлами будешь завѣдывать, а своими. Все къ тебѣ же перейдетъ…

Аѳоня слушалъ его молча, ошеломленный неожиданностью.

— Теперь ты стоишь на своихъ ногахъ, ты кончилъ курсъ, потому, я и передаю все тебѣ именно теперь, — продолжалъ старикъ; — Это намѣреніе давно созрѣло во мнѣ, но я никому не говорилъ объ этомъ раньше, чтобы не мѣшать тебѣ учиться. Теперь у тебя сразу является и свобода, и дѣло. Я, по крайней мѣрѣ, могу умереть спокойно, зная, что я свято исполнилъ въ отношеній тебя свой долгъ.

Аѳоня взялъ руку старика и поднесъ ее къ своимъ губамъ.

— О, дядя, я никогда не гнался за богатствомъ, — сказалъ онъ. — Я всегда былъ благодаренъ вамъ и за то, что вы дѣлали для меня. Но теперь…

Онъ покраснѣлъ отъ волненія и прерывающимся голосомъ закончилъ:

— Теперь вы дѣлаете меня вдвойнѣ счастливымъ… Вы мнѣ даете возможность безъ страха просить руки…

Старикъ лукаво усмѣхнулся.

— Ба! Ты ужъ и жениться думаешь?

— Я люблю Зою!

Старикъ покачалъ головою.

— О, хитрецъ! И ты думаешь, что ты провелъ меня, старика, что я ничего не видѣлъ, не замѣчалъ? Ужъ гдѣ вамъ, молодежи, провести насъ! Я потому я поторопился такъ устроить дѣда, чтобы ты могъ быть вполнѣ счастливымъ.

Аѳоня не выдержалъ и бросился обнимать старика.

— Ой, ой, оставь!.. Нога моя, нога! — вскрикнулъ старикъ.

— Простите, дядя! — растерянно проговорилъ Аѳоня и бросился поправлять покрывала, окутывавшія ноги старика.

— Сумасшедшій! — чуть не уморилъ меня изъ благодарности! — бормоталъ старикъ, очень довольный и радостью племянника, и тѣмъ, что все уладилось безъ вопросовъ о размѣрахъ имущества.

Потомъ, немного успокоившись, онъ серьезно началъ говорить племяннику о своихъ прошлыхъ заслугахъ. Онъ не давалъ денегъ брату, зная, что тотъ все пропилъ бы, онъ берегъ все для дѣтей брата, онъ поставилъ себѣ священною обязанностью спасти ихъ, онъ исполнилъ эту обязанность, теперь онъ можетъ умереть спокойно. Аѳоня слушалъ его, взволнованный, растроганный, полный признательности, со слезами на глазахъ. Въ душѣ поднимались упреки совѣсти за то, что онъ мало любилъ дядю, плохо понималъ его способъ дѣйствій, нерѣдко былъ несправедливъ къ старику, умному, предусмотрительному, выдержанному. Онъ порывисто благодарилъ его теперь за все, за все…

Когда онъ вышелъ отъ дяди, онъ встрѣтилъ въ гостиной Зою и бросился въ ней.

— О, Зоя, какъ я счастливъ! Теперь я могу не бояться за твое будущее!

— Что случилось? — спросила она.

— Дядя отдаетъ мнѣ все свое состояніе.

Она подняла на него глаза.

— То-есть дѣлаетъ тебя своимъ наслѣдникомъ?

— Это само собою, но онъ даетъ мнѣ право теперь же распоряжаться всѣмъ.

Она засмѣялась.

— Я и не думала, что ты такой алчный, что ты можешь такъ обрадоваться богатству.

— Я же не за себя, а за тебя радуюсь!

— Ну да, такъ я и повѣрю!.. Ну, а сколько же онъ далъ?

— Все, все!

— Какъ все?

— Такъ! Теперь я полный хозяинъ всего.

Она въ раздумья, озабоченно сдвинула брови.

— Значить, мы всѣхъ содержать теперь будемъ? У насъ ужасно много народа. Вѣдь всѣ на нашъ счетъ теперь жить будутъ. Это просто разореніе!

Онъ удивился ея словамъ.

— Я думала, онъ отдѣлилъ тебя. А теперь…

Она пожала плечами:

— Цѣлую богадѣльню приходится содержать!..

Едва успѣла разнестись вѣсть о томъ, что наслѣдство Дяди переходить къ Аѳонѣ, какъ Настасья Ивановна написала записочку Машѣ, приглашая ее съ мужемъ къ обѣду въ тотъ же день, замѣтивъ, что нужно сообщить важную новость. Старухѣ хотѣлось какъ можно скорѣе устроитъ все. Щедринскіе пріѣхали къ самому обѣду и, когда всѣ усѣлись за столъ, Настасья Ивановна торжественно объявила о предстоящей свадьбѣ. Начались поздравленія, и никто не обратилъ вниманія на лицо Малга, выражавшее и гнѣвъ, и состраданіе. Въ ея душѣ разомъ поднялась буря. Она злилась и на Зою, и на брата; она съ болью думала о Сашѣ. Ея быстрый, здравый умъ сразу сообразилъ все, что послѣдуетъ за этимъ бракомъ. Когда кончился обѣдъ, она не выдержала и отозвала брата въ сторону.

— Что ты дѣлаешь! — воскликнула она въ волненіи, хода съ нимъ по залу. — Ты губишь и себя, и Сашу…

Онъ широко открылъ глаза.

— Неужели ты думаешь, что ты будешь счастливъ съ Зоей? Или ты не знаешь ея характера? Она..

Онъ вспылилъ и оборвалъ ее строптиво, рѣзко:

— Если ты хочешь быть со иной въ прежнихъ отношеніяхъ, я попрошу тебя не говорить дурно о той, кого я люблю!

— Безумный! — запальчиво проговорила она. — Губитъ себя и не позволяетъ говорить объ этомъ. Тебѣ надо жену, которая тебя на помочахъ вела бы къ добру, а ты… Зоя тебя истопчетъ, какъ старый башмакъ.

— Я тебѣ говорю, — началъ онъ, сверкая глазами;

— Ахъ, пожалуйста, не дѣлай такихъ страшныхъ глазъ, — перебила она. — Меня не испугаешь этимъ. Дѣло не въ одной твоей гибели. Ты хотя бы о Сашѣ подумалъ! Или ты не знаешь, что она любитъ Мишеля?

— Такъ ты думаешь, что онъ женился бы на ней?

— Ничего я не знаю. Я знаю только, что она любитъ его. Вотъ и все. Но этого мало. Теперь она будетъ горничной Зои.

— Что ты выдумываешь!

— А ты думаешь, что Зоя ее станетъ ее притѣснять? Или ты защитишь сестру, когда ее будутъ третировать какъ служанку? Ты думаешь, что сладко будетъ Сашѣ смотрѣть изъ вашихъ рукъ, жить на вашъ счетъ? О, да ты всѣхъ погубишь этой женитьбой! Ты…

Онъ опять перебилъ ее:

— Не смѣй болѣе говорить объ этомъ!

— А, такъ ты вотъ какъ! Ну, значить, мы чужіе отнынѣ! Но помни, что будетъ время, когда ты одумаешься, но будетъ поздно…

— И приду жаловаться къ тебѣ? — съ усмѣшкой сказалъ онъ.

— Да, и придешь!

— Ты жалкая женщина, но знавшая никогда любви! Тебѣ завидно чужое счастье.

Маша поблѣднѣла и, задыхаясь отъ гнѣва, проговорила;

— Не смѣй оскорблять меня! Если бы ты не былъ, моимъ братомъ, если бы я тебя не любила, я никогда не простила бы тебѣ этихъ словъ… Я честная женщина, а честная женщина не можетъ завидовать счастію развратницы…

Онъ готовъ былъ схватить ея руку, стиснуть ее до боли, бросить ей въ лицо оскорбленіе. Но она сурово и гнѣвно смотрѣла ему въ лицо, точно говоря: «посмѣй сказать еще хоть слово». Онъ молча отвернулся отъ нея и пошелъ прочь. Маша подошла къ мужу и шепнула ему измѣнившемся голосомъ;

— Поѣдемъ, мы здѣсь лишніе!

Всю дорогу она волновалась, говоря о томъ, что Аѳоня идетъ въ пропасть, ведетъ къ гибели всю семью. Щедринскій нѣсколько изумился и даже попробовалъ вступиться за Зою.

— О, ты ее еще плохо знаешь, — горяча возразила Маша. — У этой дѣвчонки нѣтъ ни сердца, ни ума, ни нравственности. Это животное. Да, животное и только! Я не знаю, что она надѣлаетъ, какъ она будетъ жать, но несчастны изъ-за нея будутъ всѣ. И Саша, несчастная Саша, чти будетъ съ нею!

— Возьмемъ ее къ себѣ, — посовѣтовалъ Щедринскій,

— Никогда она не уйдетъ отъ дяди, и тѣмъ несчастнѣе будетъ онъ, тѣмъ менѣе надеждъ на то, чтобы она ушла.. А, между тѣмъ, каково ей! Ты замѣтилъ выраженіе ея лица? Это лицо мученицы!

Она вздохнула и смолкла, безцѣльно глядя въ окно кареты. Она съ свойственною ей чуткостью угадала, что происходило въ душѣ сестры.

За вечернимъ чаемъ явился въ общей столовой Мишель, не явившійся къ обѣду. Ему сообщили новость. Онъ выслушалъ ее разсѣянно, поздравилъ Зою и Аѳоню и, уходя изъ столовой, шепнулъ Сашѣ:

— Зайди ко мнѣ!

Саша сошла къ нему, блѣдная, смущенная, похожая на приговоренную къ смерти. Она застала его шумно ходящимъ по комнатѣ. Не останавливаясь, не обнимая се, онъ спросилъ се:

— Какъ это все случилось?

И, не дожидаясь отвѣта, цинично прибавилъ:

— Я знаю, что началось съ поцѣлуевъ и кончилось необходимостью повѣнчаться, но дѣло не въ томъ. Какъ Зоя согласилась на бракъ? Дядя даетъ что-нибудь твоему брату? За нищаго Зоя не пойдетъ! Она не такъ еще глупа. Говори, что ты знаешь.

Онъ, ходя, сталъ слушать се, сдвинувъ брови, стиснувъ зубы. Она разсказала все, что знала, какъ умѣла, какъ понимала. Онъ усмѣхался злобной усмѣшкой, точно конвульсіями искажавшей его лицо.

— Отлично! Прекрасно! Чего же лучше! — бормоталъ онъ отрывисто. — Значитъ, теперь у твоего брата на хлѣбахъ изъ милости всѣ будемъ жить. То-есть не у него, а у Зои. Онъ болванъ и только! Что же ты горничною у нея будешь? или только приживалкой?

Саша тоскливо молчала.

— Ты-то сама не поняла этого? не додумалась до этого?

Молодая дѣвушка ничего по отвѣтила. Она все это понимала, она додумалась до всего этого. Но что же она могла сдѣлать?

— Обезпечила ты себѣ что-нибудь? Ты вѣдь сидѣлка у дяди? Ты можешь веревки изъ него вить, какъ говоритъ бабушка. Ну, сколько же ты выпросила у него? Да отвѣчай же! Языкъ отсохъ, что ли?

Саша глухо отвѣтила:

— Ничего!

Онъ расхохотался злымъ смѣхомъ.

— Ты бы хоть для меня…

И вдругъ, порывисто остановившись передъ нею, глядя ей прямо въ лицо, онъ сталъ говорить, знаетъ ли она, что будетъ? Зоя будетъ ее третировать, какъ нищую! Ему Зоя не дастъ ни гроша. Она, пожалуй, выгонитъ его изъ дому. Отъ нея всего можно ждать. Потомъ, раздражившись еще болѣе отъ своихъ соображеній, онъ крикнулъ:

— Да что я тебѣ говорю! Развѣ ты поймешь! Дура!

У Саши выступили на глаза слезы и покатились по лицу.

— Ступай! Чего ты здѣсь? Вотъ если бы умѣла любить, выпросила бы на свою долю у дяди наслѣдства, тогда выгодной невѣстой была бы, всякій женился бы. Я бы руку предложилъ.

Онъ глумился надъ ней, онъ готовъ былъ избить се. Она всхлипывала, безпомощно, безутѣшно, точно ее, слабую, беззащитную, били по лицу. Она пошла отъ него. Когда-то, еще недавно, она стыдилась, когда онъ приказывали ей замкнуть двери для того, чтобы онъ могъ, не опасаясь никого, приласкать ее; теперь она горѣла отъ стыда отъ того, что онъ не ласкалъ ее, что она уходила отъ него безъ привѣта, безъ поцѣлуя, какъ уходитъ ласковая собачонка, поджавъ хвостъ, послѣ пинка, полученнаго отъ господина. Онъ унижалъ ее не разъ въ ея собственныхъ глазахъ, но никогда она не чувствовала такъ сильно своего униженія, какъ теперь. И теперь впереди ничего не будетъ, кромѣ этихъ униженій. Онъ не остановится, не успокоится на этомъ, онъ будетъ терзать ее съ яростью мстительнаго человѣка. И такъ пойдутъ дни, долгіе дни, недѣли, мѣсяцы. Не лучше ли кончить все разомъ? Наложить на себя руки и конецъ! Она вошла въ свою комнату, подавленная одной мыслью — мыслью о смерти. Съ тупыми, тусклыми глазами присѣла она на стулъ и смотрѣла куда-то въ уголъ, на стѣну, на образъ, безъ цѣли, безъ смысла. Въ головѣ стучала, какъ молоть на наковальнѣ, мысль: «умереть, умереть!..»

Среди гробовой тишины въ коридорѣ раздались шаги, въ дверь послышался стукъ, чей-то голосъ, старческій, сердитый, проговорилъ:

— Александра Васильевна, барину худо, васъ просятъ!

Она быстро очнулась, заторопилась, пошла за зовъ, на ходу отирая лицо, еще мокрое отъ слезъ, и бормоча:

— Сейчасъ, Илья, сейчасъ!.. Ахъ, Боже мой, что это съ нимъ сегодня!.. Иду, иду!.. Вотъ-то несчастный старикъ!..

И, вся охваченная заботой о старикѣ, жалостью къ нему, почти бѣгомъ пошла но направленію къ кабинету Николая Ивановича, мелькая бѣлымъ платьемъ, какъ легкій призракъ, несшійся по анфиладѣ темныхъ, пустыхъ комнатъ…

IV.

Трудно себѣ представить болѣе счастливую пару, чѣмъ были Зоя и Аѳоня, приготовляясь къ свадьбѣ, стоя подъ вѣнцомъ, проводя на дачѣ медовый мѣсяцъ. ничто не смущало, не отравляло, не омрачало этого счастья. Зоя дѣлала себѣ такое приданое, какое хотѣлось ей сдѣлать, она назначила день свадьбы, когда захотѣлось ей назначить его, она переѣхала съ семьей на дачу, когда вздумалось ей. Не встрѣчая ни протестовъ, ни препятствій, она была весела, смѣялась, рѣзвилась, была самымъ уживчивымъ существомъ. Аѳонѣ только этого и хотѣлось. Она была солнцемъ, озарившимъ его жизнь, безцѣльную, лишенную смысла до этой поры, и ему было нужно только одного, чтобы на это солнце Не набѣгали тучи. Ихъ не было. Дни, недѣли, мѣсяцы, были сплошною идилліей любви, наслажденій, радостей. Зою забавляло все — и возможность беззавѣтно отдаваться ласкамъ мужа, и возможность собирать по своей прихоти гостей, и возможность ѣздятъ съ мужемъ, куда ей вздумается.

Радость и счастіе молодой пары отразились на всей семьѣ. Всѣ были веселы, довольны, счастливы. Казалось, легкомысліе «молодой» заразительно подѣйствовало и на ея мать, и на ея бабку. Передъ ними точно воскресла ихъ собственная молодость, безпутная, разгульная, необузданная, и онѣ на-время какъ будто помолодѣли сами. Настасья Ивановна говорила сальности чаще чѣмъ когда-нибудь; Евгенія Васильевна, узнавъ, что «молодые», по настоянію Зои, рѣшились посѣтить Ливадію, упросила взять туда и ее, и къ концу спектакля говорила шопотомъ невообразимыя вещи съ подгулявшимъ Зиновьевымъ, сдѣлавшимся первымъ другомъ молодой четы. Зою это смѣшило. Оставшись съ мужемъ вдвоемъ, она говорила, смѣясь, что бабушка и мать готовы, кажется, завести интрижки, глядя на нихъ, на Аѳоню и Зою. Потомъ она начала смѣяться надъ Зиновьевымъ. Какой онъ смѣшной: неотѣсанный, косматый, широкій въ плечахъ, какъ мужикъ, и какъ говоритъ! Она стала припоминать его рѣчи: «я медвѣдь я никакихъ сентиментовъ не понимаю»; «у васъ все по-простецки, не шампанеи, а пивко, да водочка, это цѣлительнѣе». Аѳоня замѣтилъ, что Зиновьевъ очень умный, честный и прямой человѣкъ. Зоя захохотала. Въ чемъ это проявляется? Говорить умѣетъ? Такъ кто же не умѣетъ говорить? Подлостей не дѣлалъ? Вѣрно, случая не представлялось или нужно не было. Было бы нужно — на все пошелъ бы. Честность — это пустыя фразы. Аѳоня удивился ея мнѣнію и вступился за Зиновьева, и за честность. Она замѣтила, что не вѣритъ она во всѣ этй громкія фразы: честность, благородство. А Аѳоня, вѣрилъ ли онъ въ это? Не старался ли онъ только закрывать глаза передъ этимъ вопросомъ, увѣрять себя, что онъ вѣритъ въ это? И вдругъ является человѣкъ, который прямо говоритъ: «я въ это не вѣрю, и ты въ это не вѣришь». Аѳоня вспылилъ, загорячился. Начался споръ. Она вдругъ спросила Аѳоню, что бы онъ сдѣлалъ, если бы они вдругъ очутились въ нищетѣ, и она умирала бы съ голоду. Вѣдь укралъ бы у кого-нибудь, зарѣзалъ бы кого-нибудь? Дли оставилъ бы ее умереть съ голоду? И, со смѣхомъ обнимая его, она шептала: «меня-то, свою Зою?» Нѣтъ, онъ сдѣлалъ бы все, чтобы спасти ее. Да, да, укралъ бы, убилъ бы, чтобы спасти ее… И споръ окончился поцѣлуями и клятвами. Тикъ оканчивались всѣ споры ихъ въ это время, начинавшіеся шуткой, кончавшіеся страстными ласками…

Мрачнымъ пятномъ на этой картинѣ являлся одинъ Ммшель, но онъ являлся теперь рѣдко въ оемьѣ, сердясь на всѣхъ ея членовъ, такъ какъ онъ подозрѣвалъ ихъ всѣхъ въ стачкѣ противъ него. Онъ не выражалъ своего неудовольствія прямо, но говорилъ рѣзкости всѣмъ и, конечно, болѣе всего терзалъ Сашу. Его выходки были плоски и грубы. Какъ-то разъ онъ замѣтилъ, заставъ Зою и Аѳоню въ минуту поцѣлуя:

— Не цѣлуйтесь хоть при мнѣ и Сашѣ. Намъ завидно дѣлается.

Молодые взглянули на него съ удивленіемъ. Саша смутилась.

— Да развѣ вы не подозрѣвали, что мы съ Сашей хотѣли повѣнчаться, — сказалъ Мишель. — Какъ же, все было готово…

Зоя сдѣлала гримасу.

— Ты глупости говоришь!

— Нѣтъ, право! Мы хотѣли пасть къ ногамъ дяди и просить его, чтобы онъ все отдалъ намъ. Тогда мы и повѣнчалась бы.

Зоя совсѣмъ нахмурилась.

— Это просто глупо, — сказала она.

— Отчего хе глупо? Просить дядю, чтобы онъ отдалъ мнѣ все? Вы же это сдѣлали?

Сана встала и ушла.

— Неужели за не понимаешь, что ты оскорбляешь своими шутками Сашу? — замѣтилъ Аѳоня.

Зои строптиво перебила его.

— Это пустяки! Но мнѣ странно, что Мишель, кажется, думаетъ уколоть насъ за то, что дядя оставляетъ все намъ. Тутъ, кажется, нѣтъ ничего удивительнаго. Аѳоня законный наслѣдникъ.

— Это давно было извѣстно всѣмъ, — отвѣтилъ Мишель.

— И давно не давало покоя тѣмъ, кто желалъ ограбить его, прежде чѣмъ онъ получитъ наслѣдство? — спросила Зоя.

— Полноте, — брезгливо замѣтилъ Аѳоня.

— Нѣтъ, нѣтъ, это надо разъ и навсегда кончить, — запальчиво перебила Зоя. — Да, мой мужъ наслѣдникъ всего, единственный наслѣдникъ, и я не позволю ему платить долги за кого бы то ни было.

— Не позволишь? — повторилъ Мишель и расхохотался. — А не зналъ, что онъ уже у тебя подъ башмакомъ.

— Это, наконецъ, пошло! — крикнулъ Аѳоня, потерявшій терпѣніе.

Зоя отстранила его движеніемъ руки.

— Да, подъ башмакомъ! вообрази, какая жалость… для тебя? — проговорила она съ ироніей брату. — Ты хотѣлъ бы не этого? Я это знаю! Ты хотѣлъ бы, чтобы онъ отдавалъ все тебѣ, какъ отдалъ когда-то тебѣ свои часы.

Мишель насмѣшливо расхохотался.

— Ахъ, ты и этого еще не забылъ, пожаловался женѣ? — обратился онъ къ Аѳонѣ. — Повѣрь, что я расквитаюсь съ тобой.

Аѳоня поблѣднѣлъ отъ злобы на жену, на Мишеля.

— У насъ нѣтъ тайнъ другъ отъ друга, — сказала она, не давъ мужу времени сказать что-нибудь.

— И потому среди поцѣлуевъ вы сводите счеты, кто и что вамъ долженъ, — проговорилъ Мишель. — Хорошій способъ свивать себѣ гнѣздо.

Онъ повернулся къ нимъ спиною и ушелъ съ террасы, не дожидаясь отвѣта.

— Какъ это все пошло и глупо! — проговорилъ Аѳоня, въ волненіи ходя по террасѣ. — Для чего ты сказала ему о часахъ? Можно ли быть такой…

— Ахъ, оставь меня, пожалуйста! Это надо было выяснить, — прервала его на полусловѣ Зоя. — Нельзя же вѣчно его держатъ на своей шеѣ. Я очень рада, что теперь мы договорились. Онъ зимой долженъ переѣхать отъ насъ. Доживетъ въ домѣ до осени, а тамъ пусть переѣзжаетъ. Намъ нужно вообще иначе устроить свой домъ. Въ его комнаты мы переведемъ бабушку и manan. Намъ тѣсно наверху, а для нихъ эти комнаты удобны, хоть въ сторонѣ. Вообще мнѣ ужасно досадно, что всѣ живутъ на нашъ счетъ, но, къ несчастію, бабушку и maman трудно заставить выѣхать ютъ насъ теперь.

Аѳоня глядѣлъ на жену съ изумленіемъ, не вѣря своимъ ушамъ.

— Что ты такъ смотришь на меня? — спросила она. — У бабушки есть свои сродства, maman можетъ жить на ея счетъ, если не хочетъ сойтись съ папа. Нельзя же намъ вѣчно кормить всю семью, разоряя себя. Мы еще сами не знаемъ, по средствамъ ли намъ вообще содержать цѣлую орду постороннихъ людей. Кстати, ты еще не разобрался въ дѣлахъ?

— Нѣтъ, они запутаны до крайности, — хмуро отвѣтилъ Аѳоня. — Но, кажется, дядя далеко не такъ богатъ, какъ можно было предполагать…

— Ну да, я такъ и думала, что насъ порядкомъ успѣли обобрать, — раздражительно сказала Зоя. — Скорѣй бы привести все въ ясность. Недостаетъ только того, чтобы мы оказались бѣдняками, содержащими на свой счетъ богатыхъ. Вѣдь бабушка далеко не бѣдна, а сидитъ у насъ на шеѣ… и кормить maman — ея обязанность, а не наша…

Потомъ она досадливо прибавила:

— И хоть бы этихъ стариковъ куда-нибудь сбыть!

— Какихъ стариковъ?

— Мавру Артамоновну и Илью! На что они?

— Зоя! Зоя! Можно ли такъ говорить о преданныхъ слугахъ! — воскликнулъ Аѳоня, теряя терпѣніе. — Это безбожно.

Она взглянула на него и, быстро перемѣнивъ тонъ, точно опомнившись, спросила:

— А если они заболѣютъ? Кто станетъ ходить за ними? Наконецъ, и теперь — развѣ подъ лѣта Ильѣ служить? Его надо бы въ богадѣльню помѣстить, на покой. Маврѣ Артамоновой тоже лучше было бы быть въ богадѣльнѣ, тамъ и уходъ, и доктора… вѣдь теперь она вѣчно одна, все охаетъ… Ей тяжело…

— А ты ихъ спросила бы, гдѣ хотятъ они умереть, у насъ или въ богадѣльнѣ? — перебилъ ее мужъ.

— Что же, можетъ-быть, и скажутъ, что въ богадѣльнѣ, — отвѣтила она.

Она задумалась. Ей не приходило прежде въ голову, что дѣло можно уладить такъ просто. Стоитъ только сдѣлать такъ, чтобы старики сами попросились въ богадѣльню. Тогда никто и даже самъ Аѳоня не будетъ имѣть ничего противъ этого. Но какъ это сдѣлать. Она думала объ этомъ и ничего не могла придумать. Ее всегда раздражало то, что ея умъ былъ недостаточно изобрѣтателенъ. Не придумаетъ ли кто-нибудь другой за нее? Не уговоритъ ли ихъ? Она стала повторять всѣмъ, и дядѣ, и бабкѣ, и Сашѣ, и матери, что пора бы старикамъ и на покой, что въ домѣ имъ далеко неудобно, что въ случаѣ болѣзни за ними ухода не будетъ, что Маврѣ Артамоновнѣ хорошо бы жить тамъ, гдѣ подъ бокомъ церковь, такъ какъ старушкѣ тяжело ходить и съ дачи, и въ городѣ въ далекій храмъ. И притомъ ее всѣ точно забыли, къ ней никогда не заглядываетъ никто по цѣлымъ днямъ, по цѣлымъ недѣлямъ. Въ монастырѣ у нея въ кельѣ хоть монахиня или послушница какая-нибудь была бы неотлучно. Наконецъ, если она умретъ здѣсь, — это можетъ дурно повліять на дядю. Вообще непріятны покойники въ домѣ… И вдругъ этотъ вопросъ сталъ озабочивать всѣхъ. Настасья Ивановна участливо и заботливо замѣтила самой Маврѣ Артамоновнѣ, что хорошо бы было, если бы ее можно было пристроить куда-нибудь въ такое мѣсто, гдѣ подъ рукой была бы церковь. Старушка вздохнула и покорно замѣтила, что у нея есть скопленныя деньжонки, и она была бы рада, если бы за нихъ ей дали келью для житья въ монастырѣ, на ея родинѣ въ Новгородѣ. За эту мысль тотчасъ же ухватились и стали хлопотать объ устройствѣ старушки въ монастырѣ. Саша, подъ вліяніемъ безконечныхъ толковъ о томъ, что Ильѣ не подъ лѣта возиться съ больнымъ бариномъ, какъ-то замѣтила въ свою очередь сердобольнымъ тономъ старому слугѣ, чтобы онъ не хлопоталъ около Николая Ивановича, что ему самому покой нуженъ: старикъ, противъ всякаго ожиданія, обозлился и разворчался на нее за то, что она сживаетъ его изъ дому, что она смерти, видно, его хочетъ; въ запальчивости онъ, но своему обыкновенію, надѣлалъ ей невообразимыхъ дерзостей; Саша, не жалуясь никому, всплакнула и замолчала; но старикъ не выдержалъ и пожаловался на барышню Николаю Ивановичу. Николай Ивановичъ разсердился.

— Что-жъ, сто лѣтъ служить думаешь, что ли? О тебѣ же, старый хрѣнъ заботятся, а ты огрызаешься! Ну, а сляжешь, какъ я, кто тогда ходить за тобой будетъ? Я, что ли?

— Я, слава Богу, еще на ногахъ, — рѣзко отвѣтилъ Илья. — А, видно, враги-то мои, лиходѣи, нашептать на меня успѣли!

— Ахъ, ты, олухъ, какіе это такіе у тебя враги-лиходѣи?

— Извѣстно, Александра Васильевна!

— Да какъ ты смѣлъ, мерзавецъ? Какъ ты смѣлъ? Оселъ этакій! Былъ грубіянъ, грубіяномъ и остался! Вонь отъ меня!.. Охъ, охъ, нога моя, нога! — застоналъ старикъ, разбередившій отъ волненія свою ногу.

Слуга бросился поправлять покрывало.

— Пшелъ вонъ! Позови барышню! Бѣсить меня только умѣешь! Всю жизнь бѣсилъ…

Илья понуро вышелъ изъ комнаты и сѣлъ въ прихожей. Онъ былъ раздраженъ и вовсе не думалъ звать барышню, своего врага-лиходѣйку. Раздался рѣзкій звонокъ изъ комнаты Николая Ивановича. Илья поднялся и вошелъ къ барину.

— Что же барышня? Звалъ?

— Не стану я ее звать, — отрывисто отвѣтилъ слуга. — Зовите сами!

— А ты вотъ какъ! Ну, хорошо! хорошо!

Николай Ивановичъ опять зазвонилъ. Прибѣжалъ молодой лакей.

— Позвать Александру Васильевну! — приказалъ Николай Ивановичъ молодому слугѣ и крикнулъ старику: — Пшелъ вонъ!

— Я, уйду, я ужъ уйду, — ворчалъ старикъ себѣ подъ носъ: — а понадобится — Илью же позовутъ, никого больше…

Онъ зналъ, что онъ необходимъ барину…

Саша застала Николая Ивановича въ страшномъ возбужденіи. Онъ сердился на Илью. Въ самомъ дѣлѣ изъ ума выжилъ, грубъ сталъ. Впрочемъ, онъ и всегда былъ грубъ, какъ цѣпной песъ. Покоя отъ него нѣтъ. Саша старалась успокоить дядю. Но онъ продолжалъ волноваться. Онъ зналъ, что его могутъ успокоить развѣ только занятія историческими изслѣдованіями, и волновался еще болѣю тѣмъ, что для этихъ изслѣдованій нужно позвать Илью. Только Илья и зналъ, что нужно для этихъ изслѣдованій. Кромѣ Ильи никто не зналъ. Нельзя же посвятить въ эту тайну Сашу. Какъ она взглянетъ на это? Станетъ говорить, что это ему вредно. Старикъ не зналъ, что дѣлать. Наконецъ, онъ пробормоталъ:

— Вотъ вѣдь старый хрычъ отравилъ мнѣ всю ночь, теперь я ужъ не усну…

Саша угадывала, что нужно старику. Ей давно была извѣстна его тайна. Недаромъ она ходила за нимъ. Впрочемъ, кто же и не угадывалъ этой тайны? Всѣ только дѣлали видъ, что никто ничего не подозрѣваетъ, подсмѣиваясь тайкомъ надъ старымъ бариномъ… Но какъ предложить дядѣ вина? Это ему такъ вредно. И кромѣ того, онъ можетъ разсердиться на нее за предложеніе, скажетъ, что она, какъ шпіонъ, подсмотрѣла за нимъ, выслѣдила. Наконецъ, она рѣшилась.

— Вы бы подкрѣпили себя чѣмъ-нибудь, дядя, — робко сказала она.

— Подкрѣпить?.. Чѣмъ?.. Виномъ?.. Но это мнѣ вредно… — въ замѣшательствѣ пробормоталъ старикъ. — Очень вредно… Хотя, конечно… Провести ночь безъ сна еще хуже… Не знаешь, что и дѣлать…

Онъ былъ смущенъ, какъ ребенокъ, пойманный въ шалости. Она тихо и ласково сказала:

— Что-жъ, дядя, если вамъ это только и помогаетъ… вы же лучше всякихъ докторовъ знаете свою натуру…

Онъ, глядя куда-то въ сторону, отвѣтилъ:

— Да, приноси…

Она торопливо исполнила его желаніе. Онъ быстро налилъ стаканъ и выпилъ вино большими глотками почти съ жадностью. Она, опустивъ голову, слѣдила за нимъ, сочувствуя ему, жалѣя его.

— Вотъ, если-бъ кто увидалъ, сказали бы: пьяница… — пробормоталъ старикъ, все еще конфузясь, стараясь оправдаться.

У нея выступили на глаза слезы. Ей было до глубины души жаль старика.

— Кто же имѣетъ право, — сказала она тихо. — Вы, дядя, у себя дома, вы не ребенокъ. Что хотите, то и дѣлаете…

Онъ покачалъ головою.

— Дома… у себя… Нѣтъ, нѣтъ… Какой у меня домъ, какой семейный очагъ… Никогда его не было…

Онъ махнулъ рукой.

— Всѣ мы какіе-то безсемейные… Уйти все куда-то хочется, и отъ своей семьи, и отъ своего дома, и отъ самого себя…

Онъ налилъ себѣ еще вина, выпилъ его и вдругъ заговорилъ жалующимся, жалобнымъ тономъ:

— Я привыкъ къ этому, потому тоска меня истомила, покоя у меня не было… Ты меня но суди, я несчастный человѣкъ… Меня жизнь выбросила изъ колеи… У насъ дѣятели или холопы, или грабители… Я ни тѣмъ, ни другимъ не могъ быть… Ну, и не могъ войти въ колею… Приладиться я ни къ чему не могъ… всю жизнь… Вездѣ точно чужой былъ… зритель… а жизнь скучная комедія… Когда самъ актеръ, ну, и не замѣчаешь, что она скучная… а я зритель былъ… очень скучно…

Онъ протянулъ дрожащую руку къ бутылкѣ и уже не могъ налить.

— На-лей, — невѣрнымъ языкомъ проговорилъ онъ.

— Дядя, — тихо прошептала она, не смѣя сказать, что ему довольно пить.

— На-лей… ничего…

Она налила вина и поднесла стаканъ старику. Ей казалось, что она подноситъ ему отраву.

— Не го-вори… Ни-кто не зна-етъ, — бормоталъ онъ, уже теряя сознаніе. — Толь-ко Илья… хрѣнъ…

Потомъ уже совсѣмъ въ полуснѣ онъ прошепталъ:

— До-кторъ, э-то по-да-гра… наслѣд-ственная… Я умѣренный… образъ…

Саша сидѣла, отирая платкомъ крупныя слезы, катившіяся по ея лицу. Ей было жаль уже не дядю, а вообще людей. У всѣхъ у нихъ много горя, много несчастій…

Когда на слѣдующій день Илья пришелъ къ барину, онъ не нашелъ около него ни бутылки, ни стакана, но засталъ его мирно спящимъ въ креслѣ. Онъ нахмурилъ свое сморщенное лицо и подозрительно сталъ осматривать кабинетъ, точно стараясь сообразить, куда исчезла бутылка. Но, можетъ-быть, Николай Ивановичъ заснулъ безъ вина? Этого Илья не могъ допустить. Онъ зналъ хорошо своего барина. Неужели баринъ довѣрилъ свою тайну этой дѣвчонкѣ? Или она подсмотрѣла, подкараулила и сама предложила барину вина? Подлая! Въ сердце старика закралась еще большая ненависть къ Сашѣ. Мало, что она замѣняетъ его, Илью, въ уходѣ за бариномъ, такъ еще спаивать его начинаетъ. Онъ такъ и говорилъ мысленно: «спаивать начинаетъ». Тоже дѣвичье дѣло, барышней еще считается! Видно, уморить старика хочетъ… Извѣстно, братнину руку тянетъ. Мало, что распорядителемъ ея брата сдѣлали, нужно все совсѣмъ забрать въ руки. Грабители! Илья вышелъ изъ кабинета хмурымъ, какъ осенняя ночь. Въ его старческомъ умѣ проносилась теперь одна только мысль: «ты погоди, я тебя доѣду; ты у меня восплачешь, мы еще посмотримъ, кто-то изъ насъ вылетитъ; я-то всю жизнь за бариномъ ходилъ, а ты — ты со вчерашняго дня выщелкнулась».

V.

Кончилось лѣто, а вмѣстѣ съ нимъ кончились и медовые мѣсяцы бездѣлья и наслажденій. Аѳонѣ нужно было серьезно заняться приведеніемъ въ порядокъ дѣлъ дяди. Онъ пробовалъ и лѣтомъ разобраться въ грудахъ этихъ счетовъ, отчетовъ, актовъ по залогамъ и арендамъ, въ бумагахъ, являвшихся для него тарабарскою грамотою, но его отрывали отъ этого дѣла пиры, поѣздки въ Ливадію, ласки Зои. Онъ говорилъ себѣ, что пора серьезно отдаться дѣлу, сердился на то, что его отрывали отъ дѣла, и въ глубинѣ души съ ужасомъ самъ старался отдалить ту минуту, когда надо будетъ всецѣло отдаться этимъ дѣламъ. Это была не лѣнь, это былъ малодушный страхъ передъ новымъ, сложнымъ, чуждымъ ему трудомъ, страхъ передъ необходимостью заглянуть въ пропасть, которая, какъ онъ уже угадывать, зіяетъ у его ногъ. Наконецъ, онъ самъ началъ стыдиться своего малодушія и принялся за работу.

Вся семья уже перебралась въ городъ, размѣстилась по новому. Только дядя остался въ своемъ кабинетѣ и въ своей спальнѣ, остальные члены семейства заняли новыя помѣщенія. Настасья Ивановна и Евгенія Васильевна поселились въ комнатахъ, принадлежавшихъ прежде Мишелю. Саша перешла въ комнату переселившейся въ монастырь Мавры Артамоновны, такъ какъ эта комната была ближе всѣхъ къ спальнѣ дяди. Число людскихъ было ограничено. Такимъ образомъ для молодой четы было вволю мѣста. Тотчасъ же по переѣздѣ въ городъ, Аѳоня засѣлъ за дѣла. Весь его столъ былъ заваленъ бумагами. Молодой человѣкъ прочитывалъ ихъ одну за другою, справлялся съ планами и передъ нимъ возставали одни и тѣ же свѣдѣнія: продано, заложено, сдано въ аренду, отдано на срубъ… Его начиналъ охватывать ужасъ. Какъ же жилъ дядя? Откуда бралъ средства? Вникая глубже въ дѣло, можно было прослѣдить, какъ въ одинъ годъ проѣдался лѣсъ, въ другой — арендная плата, взятая впередъ за нѣсколько лѣтъ, въ третій годъ ссуда, взятая подъ имѣніе и требовавшая новыхъ расходовъ на проценты. Хватаясь за планы, Аѳоня съ лихорадочнымъ волненіемъ отыскивалъ клочка земли, не заложенной, не сданной въ аренду, не проданнаго на срубъ лѣса, чтобы понять, на какія средства придется жить дальше, уплачивать проценты. Иногда, точно въ насмѣшку, онъ находилъ такіе клочки земли, справлялся о нихъ — это оказывались негодныя болота. Что же это, — нищета? Онъ, охваченный этой страшной мыслью, начиналъ ходить по комнатѣ, соображать, одиноко, не имѣя подъ рукой никого, съ кѣмъ можно бы было посовѣтоваться. А въ другихъ, комнатахъ шли заботы Зои объ украшеніяхъ, о перемѣнѣ мебели, о пріемѣ гостей.

— Ну, теперь нашъ домъ не похожъ ни на складочное мѣсто хлама, ни на богадѣльню, — сказала она какъ-то, точно птичка впорхнувъ въ кабинетъ къ мужу и цѣлуя его.

Она только-что обѣжала всѣ комнаты, осталась довольна ихъ видомъ.. Онъ озабоченно замѣтилъ, отвѣчая на ея поцѣлуй поцѣлуемъ:

— Да, но я боюсь, что намъ придется разстаться съ нимъ.

Она удивилась. Отчего? Съ какой стати? Онъ старъ, но въ немъ теперь все подновлено. Покупать новый не стоитъ. Еще какой попадется.

— Дѣло не въ подновленіи… Дѣла очень запутаны, — отвѣтилъ мужъ. — Придется сократить расходы…

— Да? — съ испугомъ спросила она. — Вотъ видишь, какъ хорошо я сдѣлала, что сбыла съ рукъ Мишеля, Мавру Артамоновну… Теперь…

— Ребенокъ! Это почти не сбереженіе даже, — отвѣтилъ онъ, останавливая потокъ ея рѣчи. — Дѣла этими грошовыми экономіями нельзя поправить. Этимъ можно только обидѣть другихъ, не дѣлая пользы себѣ. У дяди чуть не все заложено… вотъ что страшно.

Она сдвинула брови и сдѣлалась совсѣмъ серьезной.

— Что же, онъ обманулъ насъ? Это низко!

— Не сердись на него, не обвиняй его. Старикъ самъ не знаетъ, въ какомъ положеніи находятся его дѣла.

— Это не оправданіе! — раздражительно воскликнула она. — Когда говоришь кому-нибудь, что даешь ему богатство, то нужно прежде справиться, точно ли это богатство…

Аѳоня усмѣхнулся.

— Чего захотѣла отъ выжившаго изъ ума старика.

— Ахъ, онъ и всегда былъ не умнѣе! — строптиво сказала она.

Она заходила по комнатѣ, волнуясь, озабоченная.

— Что же мы, нищіе? Вѣдь это же невозможно! Надо принять мѣры. Пусть бабушка платитъ за себя и за maman… Надо отнять карманныя деньги у Мишеля… Я давно объ этомъ думала…

— Нѣтъ, нѣтъ, это пустяки! — перебилъ онъ, и впервые ему стало больно, обидно, что она такъ говоритъ. — Это не поможетъ…

— Не поможетъ, не поможетъ! Ты только это и повторяешь! Нельзя же такъ и погибать! Надо принимать мѣры, спастись…

— Я этимъ и озабоченъ, объ этомъ и думаю, — отвѣтилъ онъ. — Надо принять радикальныя мѣры, посовѣтоваться съ знающими дѣло людьми. Я хочу переговорить съ Щедринскимъ. Я не желалъ бы посвящать въ свои дѣла постороннихъ, но что же дѣлать. Онъ человѣкъ практичный, знающій сельское хозяйство…

— Такъ поѣзжай же скорѣе, чего же медлить…

Она взглянула на него вопросительно. Ея лицо выражало страхъ, нетерпѣніе.

— Что же ты?.. поѣзжай!..

Онъ засмѣялся.

— Да не торопи, въ одинъ часъ ничего не сдѣлается… Или ты думаешь, что насъ такъ сейчасъ и выгонятъ на улицу…

— Да нѣтъ ужъ, ты по разсуждай, а дѣлай все скорѣе… Тутъ нечего лѣниться, когда надо спасать себя…

Она опять заходила по комнатѣ съ озабоченнымъ видомъ, но замѣчая, что мужу непріятны ея слова.

— Да, правду Маша говорила, что она счастлива со своимъ старикомъ. Ей нечего бояться нищеты. Онъ-то уже не разорится.

Аѳоня вспылилъ, точно его что-то кольнуло.

— А ты несчастна? — спросилъ онъ.

Она посмотрѣла на него съ удивленіемъ.

— Кто это тебѣ говоритъ? Кажется, ты знаешь, что мы оба счастливы. А, разумѣется, если бы пришлось остаться нищими, такъ о счастіи нечего и думать.

— Да?

— Ахъ, что ты прикидываешься, что не понимаешь. Ну, что же, будешь ты счастливъ, когда тебѣ и мнѣ придется ѣсть черствый хлѣбъ? Обрадовало тебя, что ли, открытіе, что наши дѣла запутаны? Обрадовало, да? Или ты еще радостнѣе станешь, когда узнаешь, что и поправить ихъ нельзя? Я одному въ тебѣ удивляюсь: тому, что ты не понимаешь или не хочешь понять самыхъ простыхъ вещей. Вѣдь ты, кажется, но глупъ…

— Я такъ счастливъ любовью, — началъ онъ.

— Аѳоня, милый, — перебила она его: — я тоже счастлива любовью, но, право, мнѣ было бы не до любви, не до ласкъ, если-бъ у меня былъ постоянный флюсъ, постоянная зубная, боль, а бѣдность — ну, это похуже зубной боли…

Она засмѣялась.

— Ты бы пришелъ съ поцѣлуями, а я стала бы кричать: «ой, ой, не тронь, зубы болятъ».

Онъ тоже, на минуту забывъ все, засмѣялся и обнялъ ее.

— Ну, милый, поѣзжай, поѣзжай скорѣе къ Щедринскому за совѣтами… А вечеромъ въ театръ… хоть разсѣемся, а то у меня голова разболится отъ одной мысли объ этихъ проклятыхъ деньгахъ… И зачѣмъ это онѣ созданы? Зачѣмъ нельзя безъ нихъ?

— А вонъ Зиновьевъ говоритъ, что деньги одно предубѣжденіе, — пошутилъ Аѳоня.

— Да, когда можетъ выпить на чужой счетъ, — небрежно отвѣтила она.

Аѳоня не возражалъ.

Онъ одѣлся и поѣхалъ къ Щедринскому.

Маша удивилась пріѣзду брата. Онъ былъ съ нею со времени своей женитьбы въ холодныхъ отношеніяхъ. Къ ней 'въ домъ онъ почти не заглядывалъ послѣ своей женитьбы, зная, что она не любитъ Зою, и сердись на нее за это. Онъ засталъ сестру въ ея гостиной. Она сидѣла у фортепіано, задумавшись и не играя. Ея лицо было попрежнему прекрасно, но она какъ будто слегка похудѣла и поблѣднѣла, на лбу прорѣзалась, точно черта, проведенная ножомъ, предательская морщинка, свидѣтельница постоянныхъ думъ. Когда онъ вошелъ, Маша очнулась не сразу. Увидавъ его, она обрадовалась и быстро поднялась съ мѣста, идя къ нему навстрѣчу.

— Что-нибудь случилось? — тревожно спросила она, дружески протягивая руки.

— Нѣтъ, ничего, — отвѣтилъ Аѳоня.

— А! ну, спасибо, милый, что заѣхалъ, — сказала она, цѣлуясь съ нимъ и сжимая его руки. — Мы такъ рѣдко видимся… ты меня не балуешь…

Она вздохнула, но въ ту же минуту оживилась, начала его разспрашивать о домашнихъ, о дѣлахъ въ семьѣ.

Онъ былъ разсѣянъ и озабоченъ. Это не ускользнуло отъ ея вниманія. Она пристала къ нему, что съ нимъ.

— Мнѣ нужно посовѣтоваться съ твоимъ мужемъ, — сказалъ Аѳоня.

— Онъ сейчасъ пріѣдетъ изъ министерства, — проговорила Маша. — Какое дѣло у тебя?

Аѳоня разсказалъ все. Она сдвинула брови и сдѣлалась серьезною.

— Бѣдный мой Аѳоня, — со вздохомъ проговорила она. — Этого только недоставало. Бѣдность — это несчастіе для тебя.

— Ну, можетъ-быть, не такъ страшенъ чортъ, ъ какъ его малюютъ, — замѣтилъ онъ.

— Дай Богъ, дай Богъ! Ни ты, ни Зоя не привыкли къ лишеніямъ.

Онъ разсмѣялся.

— Я-то не привыкъ? Дай мнѣ щей горшокъ, лишь бы…

Она быстро перебила его.

— Ты не имѣешь права такъ говорить, не имѣешь права отдѣлять себя отъ жены. Она привыкла къ роскоши и ты долженъ такъ жить.

Онъ удивился.

— Постой! постой! что ты говоришь! Я долженъ привыкать къ роскоши, потому что она привыкла? Скорѣй же я долженъ ее пріучить къ скромной, болѣе разумной жизни.

— У тебя не хватитъ ни силъ, ни умѣнья, — отвѣтила Маша. — Перевоспитать человѣка, это дѣло не легкое. Тутъ нужно много умѣнья, много терпѣнія…

Онъ что-то хотѣлъ возразить ей, но въ эту минуту вернулся со службы Щедринскій. Пожавъ руку Аѳонѣ и поцѣловавъ жену, онъ началъ разспрашивать Аѳоню о семьѣ. Онъ тоже рѣже прежняго заѣзжалъ теперь въ домъ Николая Ивановича. Тамъ тоже ничто не привлекало его. Они всѣ трое, разговаривая, направились въ столовую. Аѳоня за обѣдомъ передалъ Ивану Ивановичу свѣдѣнія о положеніи дѣлъ дяди.

— Я всегда ожидалъ этого, — сказалъ хозяинъ. — Старикъ велъ странную жизнь, онъ пальца о палецъ не стукнулъ, чтобы привести въ порядокъ свои дѣла, и только путался въ долгахъ. Это странный характеръ: огромное самомнѣніе и полный недостатокъ способностей къ чему бы то ни было. Бѣдняга всегда былъ таковъ…

И, круто оборвавъ рѣчь о старикѣ, Щедринскій продолжалъ:

— Если вы просите моего совѣта, я могу сказать одно: ликвидируйте все, выясните вполнѣ свое положеніе. Въ этомъ ваше единственное спасеніе. Продайте все, уплатите долги, тогда вы ясно будете знать, что у васъ есть, на что вы можете жить. Хозяйничать, управлять имѣніями, дѣлать нововведенія, все это вамъ не по силамъ. Вы будете путаться въ долгахъ, работать на банки и кредиторовъ. Этимъ путемъ можно пройти еще нѣсколько времени, но это значитъ жить иллюзіями, не знать своего настоящаго положенія. Нынче и сносные сельскіе хозяева доходятъ до разоренія, какъ только познакомятся съ банками.

Щедринскій говорилъ своимъ обычнымъ ровнымъ, спокойнымъ, немного сухимъ и наставительнымъ тономъ педанта, напоминавшимъ о томъ, что онъ десятокъ лѣтъ говорилъ съ университетской каѳедры. Но его слова странно подѣйствовали на Аѳоню. Его опять охватилъ страхъ при мысли, что онъ неизбѣжно долженъ взглянуть въ лицо дѣйствительности, точно ему хотѣлось играть въ прятки съ самимъ собою. Онъ самъ понималъ, что управлять имѣніями, вводить въ нихъ улучшенія, изворачиваться въ долгахъ онъ не былъ способенъ. Но онъ все же старался обмануть себя въ этомъ и внутри души увѣрялъ себя, что еще можно изворачиваться. Теперь другой, опытный человѣкъ прямо говорилъ ему, что изворачиваться нельзя. Онъ попробовалъ возразить:

— А если въ результатѣ получится нуль?

— Это все же лучше, чѣмъ минусъ, который легко можетъ получиться, если вы станете затягивать дѣло и жить по-старому, не зная, какая почва у васъ подъ ногами. Изслѣдовать почву, на которой стоишь, — это первое дѣло, это обязанность каждаго честнаго человѣка, потому что, обманывая себя, вы невольно будете обманывать и другихъ…

И, опять переходя въ другой тонъ, онъ прибавилъ:

— Впрочемъ, я но думаю, чтобы дѣла были въ такомъ безнадежномъ положеніи. Николай Ивановичъ былъ очень богатъ, правда, это было давно, но все же онъ, какъ я говорю, имѣлъ большое состояніе, и если онъ запутался въ долгахъ, то все же не могъ дойти де нищеты. Если бы положеніе было такъ безнадежно, его заставили бы сами обстоятельства ликвидировать все…

Они проговорили съ часъ о дѣлахъ. Щедринскій предложилъ свои услуги въ дѣлѣ совѣтовъ и указаній относительно ликвидаціи дѣлъ и, между прочимъ, неожиданно спросилъ Аѳоню:

— Ну, а вы… что думаете дѣлать, какую карьеру избрать?

Аѳоня сконфузился. Онъ еще ничего не придумалъ. Ему совѣстно было сказать, что онъ вовсе не думалъ объ этомъ, опьяненный любовью. Прежде онъ мечталъ о профессурѣ, о карьерѣ ученаго. Теперь объ этомъ нечего и думать. Онъ сорвался на экзаменахъ.

— Ну, это бы не бѣда, поправить было бы можно, — сказалъ хозяинъ. — Но вы стоите въ такомъ невѣрномъ положеніи, что вамъ прежде всего нужно думать о мѣстѣ съ сноснымъ жалованьемъ. Положимъ, сразу вы не найдете такого мѣста, но покуда вы и съ небольшимъ жалованьемъ обойдетесь, а тамъ…

Онъ прямо обратился къ Аѳонѣ съ вопросомъ:

— Не хотите ли, я постараюсь васъ пристроить у насъ въ министерствѣ…

Аѳоня смутился, сконфузился, точно кто-то сказалъ ему прямо: «не вѣкъ же быть тебѣ тунеядцемъ».

— Я буду вамъ обязанъ… какъ только сколько-нибудь разберусь въ дѣлахъ, такъ тотчасъ же обращусь къ вамъ, — отвѣтилъ онъ.

— Не медлите, теперь мѣста получаются не легко, — сказалъ Иванъ Ивановичъ. — Я предлагаю свои услуги, потому что теперь есть вакансія… Впрочемъ, если вы имѣете другіе планы, другія цѣли, — не спѣшите принимать мое предложеніе. Выборъ дороги дѣло серьезное и чаще всего безповоротное. Тутъ есть что-то затягивающее…

Онъ усмѣхнулся.

— Я вотъ давно оставилъ профессорскую каѳедру, а и теперь скорѣе ученый, чѣмъ администраторъ…

Аѳоня уѣхалъ отъ него въ тяжеломъ настроеніи, озабоченный предстоявшей незнакомой ему работой, смущенный напоминаніемъ о необходимости выбрать дорогу. Онъ выбралъ бы себѣ дорогу, если бы у него были деньги, если бы ему не пришлось работать изъ-за куска хлѣба. Ему вдругъ стало до боли тяжело сознаніе, что онъ долженъ навсегда порвать съ наукой. Ему казалось, что онъ порываетъ съ послѣднимъ своимъ оплотомъ, съ послѣднимъ, что онъ еще любилъ, во что онъ вѣрилъ. Всякая другая работа будетъ только средствомъ для добыванія денегъ, хлѣба., Со вздохомъ онъ подумалъ о томъ, что ему придется именно такъ работать изъ-за куска хлѣба. Но его заботило не одно это, заботила и мысль о размѣрахъ того, что останется у него и у семьи. Вопросы о томъ, какъ будетъ относиться къ своему положенію Зоя, если придется значительно сократить расходы, его еще не тревожили вовсе. Эти вопросы взволновали, между тѣмъ, Машу. Она прямо замѣтила мужу по уходѣ брата:

— Я по ждала, чтобъ причина семейнаго разлада явилась такъ скоро.

Иванъ Ивановичъ нѣсколько удивился.

— Ты преувеличиваешь; неужели сокращеніе средствъ достаточно для того, чтобы у нихъ начался разладъ чуть не въ медовый мѣсяцъ.

— О, ты не знаешь Зои! Это человѣкъ, неспособный на жертвы. Я предвижу все, что придется перенести Аѳонѣ, Сашѣ, всѣмъ…

Она въ волненіи заходила по комнатѣ, серьезная, озабоченная, угрюмая, продолжая говорить о Зоѣ, объ Аѳонѣ. Она — ходячій эгоизмъ, узкій, ограниченный, тупой; онъ — воплощенная безхарактерность, человѣкъ безъ опредѣленныхъ симпатій и антипатій, человѣкъ, не нашедшій еще дороги, мягкій, добрый, податливый, способный только на вспышки, не способный на упорную борьбу. Щедринскій, слушая ея страстную рѣчь, любуясь ея оживленіемъ, неторопливо допилъ кофе, поднялся съ мѣста и подошелъ къ ней. Онъ остановился передъ нею и ласково положилъ ей на плечо руки:

— Встревожили тебя, голубка?

Она подняла на него глаза, полные слезъ.

— Да, — отвѣтила она. — Но эти волненья, эти тревоги заставляютъ меня еще глубже сознавать, чѣмъ я обязана тебѣ.

Она прижалась къ нему.

— Ты меня спасъ и защитилъ это всего, отъ бѣдности, отъ непріятностей, отъ нравственной гибели, можетъ-быть…

Она прижала къ губамъ его руку. Онъ съ отеческой любовью ласкалъ ее, безконечно счастливый, боготворящій ее, гордящійся ею, своею любящею, своею разумной женой. Онъ не боялся, что онъ когда-нибудь утратитъ ея любовь, что она когда-нибудь запятнаетъ его имя, что она когда-нибудь отравитъ хоть на минуту его жизнь. И въ то же время, въ какомъ-то уголкѣ души шевелилось чувство грусти, сознаніе, что онъ ей далъ далеко не все, чего могла бы требовать женщина ея лѣтъ, что она въ лучшіе годы ея жизни не знала пылкой страсти, которою даритъ любимцевъ своихъ только юность. И въ сотый разъ онъ тайно думалъ: «о, если бы у насъ были хоть дѣти». Если бы онъ могъ заглянуть въ душу своей жены, онъ съ горечью увидалъ бы, что она въ свою очередь тоже иногда повторяетъ себѣ: «о, я счастлива, вполнѣ счастлива и если бы у насъ были дѣти, мнѣ не оставалось бы больше ничего желать». Иногда мысль о дѣтяхъ заставляла Машу опускать книгу или работу и просиживать цѣлые часы въ какомъ-то оцѣпенѣніи, и ея роскошныя комнаты казались ей пустыми и тихими какъ могила. Тогда ее охватывала впезанная дрожь, она быстро поднималась съ мѣста и, суровая, строгая, сердитая на себя, говорила почти вслухъ: «Неблагодарная, все есть, а я еще смѣю роптать». И она шла торопливо куда-нибудь, къ фортепіано, чтобы подучить одну изъ любимыхъ пьесъ мужа, къ Наташѣ, чтобы узнать, ходила ли та справляться о томъ или другомъ бѣдномъ семействѣ, просившемъ о помощи, шла изъ дому посѣтить какую-нибудь бѣдную старуху, какихъ-нибудь бѣдныхъ сиротъ, семью дяди Петра Васильевича Москвитина, однимъ словомъ, работала, двигалась, заботилась о чемъ-то, помогала кому-то и когда Щедринскій ворочался изъ должности, она, веселая, раскраснѣвшаяся, встрѣчала его съ улыбкой, какъ бы говорившей ему:

— Ты видишь, какъ я счастлива!

VI.

Аѳоня только-что вернулся въ свой кабинетъ послѣ продолжительной бесѣды съ дядею относительно продажи одного изъ имѣній и въ волненіи ходилъ по комнатѣ, отъ-времени до-времени перекидываясь отрывочными фразами съ Сашей, сидѣвшею за его письменнымъ столомъ. Ему нужно было тотчасъ же приняться за дѣла, но онъ продолжалъ ходить изъ угла въ уголъ, не имѣя силъ подавить свое волненіе. Иногда ему казалось, что онъ выйдетъ изъ себя отъ этихъ разговоровъ съ дядей, откажется отъ всего, броситъ все и уйдетъ. Когда эти мысли приходили ему въ голову, онъ тотчасъ же горько усмѣхался, вспоминая о женѣ, о Зоѣ. Развѣ онъ можетъ уйти безъ нея? А развѣ пойдетъ она за нимъ? Онъ на минуту сдвигалъ брови и, сердясь на себя, говорилъ самъ себѣ, что она-то пойдетъ теперь за нимъ на край свѣта въ бѣдности и лишеніяхъ, но что онъ-то не имѣетъ нрава обрекать ее на эти лишенія ради того только, что ему тяжело ладить съ дядей. Да, она пойдетъ за нимъ, но онъ не имѣетъ права вести ее за собою въ омутъ нищеты! Онъ хотѣлъ, онъ старался вѣрить въ это и вѣрилъ. Нѣсколько недѣль, нѣсколько мѣсяцевъ употребилъ онъ на провѣрку счетовъ и отчетовъ, бывшихъ для него тарабарскою грамотою. Наконецъ, онъ осилилъ эту работу, поблѣднѣлъ, похудѣлъ надъ нею, но осилилъ и пришелъ къ заключенію, что нужно продать всѣ имѣнія, чтобы выпутаться изъ долговъ, чтобы знать, что у нихъ останется. въ этомъ намѣреніи поддержалъ его и Щедринскій. Но это была относительно малая часть работы: нужно было сказать дядѣ о продалсѣ имѣній. Старикъ, уже совсѣмъ выжившій изъ ума, сохранившій въ себѣ самомъ гордое сознаніе, что онъ удивительно хороню велъ свои дѣла, сказалъ ему:

— Я такъ и думалъ, что тебѣ будетъ не по силамъ сложное дѣло управленія имѣніями… Къ несчастію, я теперь нездоровъ и не могу самъ заниматься этимъ дѣломъ. Оно трудно и сложно.

— Тутъ дѣло не въ сложности и трудности, — возразилъ Аѳоня, но старикъ не далъ ему кончить.

— Нѣтъ, именно въ трудности и сложности! -Я велъ это дѣло въ теченіе десятковъ лѣтъ. Тутъ нужна привычка ко всѣмъ этимъ операціямъ.

Старикъ началъ распространяться объ этихъ сложныхъ операціяхъ и не далъ племяннику возможности сказать, что именно всѣ эти операціи и привели его къ краю пропасти. Да и самъ Аѳоня боялся высказать прямо, что старикъ разорилъ, прожилъ все. Старикъ былъ настолько слабъ, что это могло бы убить его. Наконецъ, онъ проживалъ свое. Кто же имѣлъ право упрекать его за то, что онъ прожилъ? Вѣдь не спрашивали же люди, какъ идутъ его дѣла, когда всѣ старались что-нибудь сорвать съ него? Но, не высказывая прямо сущности дѣла, Аѳоня являлся какъ бы виноватымъ передъ дядею: старикъ читалъ ему наставленія и почти упрекалъ его за неспособность управлять дѣлами. Онъ не только сказалъ это въ глаза Аѳонѣ, но и пожаловался на молодого человѣка своей вѣчной собесѣдницѣ Сашѣ.

— Я предвижу, твой братъ разоритъ меня, запутаетъ все, — говорилъ ей Николай Ивановичъ. — Я никакъ не думалъ, что у него такъ ограничены способности, что онъ такъ неусидчивъ.

Она молча слушала старика, не находя возраженій.

— Я десятки лѣтъ несъ одинъ на плечахъ всю эту обузу дѣлъ, — продолжалъ старикъ. — И все шло отлично, на всѣхъ хватало, ни въ чемъ не было недостатка. А онъ на первыхъ же порахъ складываетъ оружіе, признается въ своей неспособности вести дѣло. Вотъ она — молодежь-то!

— Онъ, дядя, привыкнетъ, — тихо замѣтила Саша.

— Да, когда все разстроитъ, когда пуститъ всѣхъ поміру! Охъ, какъ тяжело, когда кругомъ нѣтъ ни одного человѣка, на котораго можно бы положиться. Во всю жизнь у меня не было ни одного помощника, ни минуты отдыха. Одинъ работалъ и заботился обо всѣхъ…

Старикъ жаловался и волновался, и успокоился только при помощи вина, принесеннаго ему Сашей.

Когда онъ впервые пожаловался ей на Аѳоню, она даже испугалась, повѣривъ ему, что Аѳоня точно неумѣлый человѣкъ, что онъ способенъ разстроить дѣла. Она, какъ только заснулъ старикъ, пошла къ брату и заботливо передала ему разговоръ съ дядей.

— Онъ самъ не знаетъ, что говоритъ! — раздражительно воскликнулъ Аѳоня. — Если бы дѣла остались въ его рукахъ годъ или два еще — мы пошли бы по-міру.

Она недовѣрчиво взглянула на брата.

— Ты увѣренъ въ этомъ?

— Ты можешь сама убѣдиться въ этомъ.

Онъ указалъ ей на бумаги.

— Я ничего въ этомъ не понимаю, — отвѣтила она.

— Я тоже мало понималъ, потому мнѣ и не легко было разбираться въ этомъ…

— Аѳоня, не могу ли я помочь тебѣ какъ-нибудь? — предложила она несмѣло.

— Ты?.. У тебя и безъ того столько дѣла…

— Ну, вотъ еще! Я буду рада… Наконецъ, тебѣ будетъ веселѣе, когда ты будешь не одинъ тутъ рыться въ этихъ бумагахъ… вѣдь это скучно, я думаю…

— Спасибо, я очень радъ…

Онъ пожалъ ея руку.

Съ этого дня она ловила свободныя минуты, чтобы забѣжать къ брату и помочь ему. Дѣйствительно, ему нужна была помощь при провѣркѣ цѣлой массы цифръ въ разныхъ отчетахъ, при перепискѣ бумагъ. Братъ и сестра садились другъ противъ друга у стола и который-нибудь изъ нихъ читалъ вслухъ отчеты, счеты, ряды цифръ, другой провѣрялъ все это. Иногда братъ перебрасывалъ сестрѣ черезъ столъ бумагу, замѣчая:

— Перепиши!

Въ промежутки между работой они толковали о томъ, сколько брошено даромъ денегъ, какъ нелѣпо ведено то или другое дѣло.

— Это онъ называетъ операціями! — восклицалъ Аѳоня.

— Онъ и правъ, Аѳоня, — отвѣчала она. — Онъ отпиливалъ кусокъ за кускомъ отъ своего богатства.

Аѳоня горько улыбался, заканчивая:

— Такъ что вмѣсто живого тѣла остался одинъ трупъ… Однако, что же мы болтаемъ, пора за дѣло…

Братъ и сестра снова принимались за работу, молчаливо, тихо, спокойно. Въ просторной комнатѣ, освѣщенной лампой и парой свѣчей, царилъ невозмутимый покой, только въ каминѣ изрѣдка раздавался трескъ догорающихъ дровъ. Иногда эти занятія затягивались далеко за полночь. Молодые люди становились блѣднѣе, работали медленнѣе, но они не могли пожаловаться на то, что они чувствуютъ себя дурно. Напротивъ того, это затишье, эта работа вдвоемъ настраивали ихъ хорошо, дѣлали ихъ мягче.

— Ты устала, Шура, — спрашивалъ Аѳоня, глядя на молодую дѣвушку, склонившуюся блѣднымъ личикомъ надъ столомъ.

— Я?.. Нѣтъ! — отзывалась она, поднимая голову.

Онъ съ любовью всматривался въ ея тонкія, мягкія, кроткія черты.

— Золотое у тебя сердце, Шура, — говорилъ братъ, поднимаясь съ мѣста.

Онъ обходилъ столъ, подходилъ къ сестрѣ, бралъ руками ея голову и цѣловалъ ее въ лобъ, любуясь ею.

— Замужъ бы тебя выдать за хорошаго человѣка…

Она почти пугалась.

— Нѣтъ, нѣтъ… Мнѣ и такъ хорошо… Я счастлива…

— Угождая всѣмъ, служа всѣмъ и не видя благодарности…

— Мнѣ ничего не надо… Я же рада, что я нужна… Добротой же нельзя торговать…

И, вздыхая, она замѣчала:

— Но мнѣ тяжело смотрѣть на тебя. Съ тѣхъ поръ, какъ ты поступилъ на службу, у тебя нѣтъ вовсе отдыха…

Онъ уже служилъ въ министерствѣ подъ непосредственнымъ начальствомъ Щедринскаго.

— Что-жъ дѣлать. Надо же кончить эти дѣла, — говорилъ онъ. — Меня работа не страшитъ. Вотъ здѣсь съ тобой я и не замѣчаю, что я работаю…

Иногда въ эти минуты откуда-то доносились звуки музыки, пѣнія, смѣха. Аѳоня нахмуривалъ лобъ, сдвигалъ брови. Это Зоя веселится съ гостями. Ей и въ голову не придетъ заглянуть къ нему, спросить его, не усталъ ли онъ, не надо ли ему помочь. О. если бы вмѣсто Саши здѣсь сидѣла она! На минуту въ его душѣ пробуждался вопросъ: «да любитъ ли она меня?» Поднималось злое чувство. Но этотъ вопросъ, это злое чувство исчезали безслѣдно при встрѣчѣ съ Зоей. Ея сладострастныя ласки способны были разогнать самыя мрачныя сомнѣнія, такъ какъ человѣкъ, способный такъ ласкать, не можетъ не любить; онѣ опьяняли и заставляли забывать все остальное, всѣ эти часы усталости, всѣ эти минуты сомнѣній, всѣ эти вспышки раздраженій, всѣ эти первыя облачка, уже проходившія въ его душѣ, но еще не сгустившіяся въ ней въ одну неподвижную грозовую тучу.

И теперь, выдержавъ окончательное сраженіе съ дядей и возвратившись въ свой кабинетъ, Аѳоня слышалъ доносившійся изъ залы смѣхъ Зои. Опять на минуту ему стало досадно и больно, что его жена не принимаетъ къ сердцу, не знаетъ даже его тревогъ и опасеній. Что это? безсердечіе? Неужели это такъ? Ему вспомнились мелочи: ея отношенія къ бабкѣ, къ матери, къ брату, къ Сашѣ, къ Маврѣ Артамоновой. Онъ даже вздрогнулъ, вспомнивъ рядъ этихъ мелочей. Неужели она всегда останется такою? Неужели и его съ нею вѣчно будутъ связывать только одни ласки и поцѣлуи? Вѣдь этотъ пылъ страсти пройдетъ, долженъ пройти, что же останется у нихъ общаго тогда? Нѣтъ, она еще молода, она еще безпечна, какъ ребенокъ, способный царапаться и огорчать любимыхъ людей, только потому, что онъ еще не понимаетъ того, что творитъ. Время измѣнитъ ее. Онъ старался отогнать черныя мысли, нахлынувшія въ голову подъ вліяніемъ только-что пережитой сцены съ дядей, подъ вліяніемъ утомленія отъ работы. Онъ поспѣшно сѣлъ за письменный столъ. Въ эту минуту дверь въ кабинетъ распахнулась и въ дверяхъ появилась Зоя, веселая, нарядная, раскраснѣвшаяся отъ оживленія.

— Да брось ты эту противную работу! — торопливо и нетерпѣливо проговорила она, быстро впорхнувъ въ кабинетъ. — Зиновьевъ пришелъ; Михайловъ и Гриднинъ съ нимъ тоже зашли!

Аѳоня очнулся, посмотрѣлъ на жену, точно не понимая, что она говоритъ. Она схватила лежавшія на столѣ бумаги и спутала ихъ вмѣстѣ.

— Вотъ тебѣ, противный кротъ! — сказала она, смѣясь громкимъ, веселымъ смѣхомъ.

— Что ты дѣлаешь! — воскликнулъ онъ. — Я долженъ сегодня это кончить, завтра нужно, чтобы все было готово. Тутъ и до трехъ часовъ ночи не справиться съ работой.

— Какъ до трехъ часовъ ночи? Сегодня идетъ «Barbe bleu». Я непремѣнно хочу быть въ театрѣ!

— Я не поѣду, не могу ѣхать!

— Ну, ужъ извини! Мы уже уговорились съ Зиновьевымъ, Михайловымъ и Гриднинымъ…

— Поѣзжайте!.. Пригласи мать и поѣзжай, а мнѣ некогда…

Зоя надулась.

— Что-жъ и поѣдемъ, и поѣдемъ, если тебѣ не угодно, — проговорила она. — Очень мило съ твоей стороны, обѣщалъ ѣхать и не ѣдешь.

— Что-жъ дѣлать, если работа къ сроку… Вѣдь я же не удерживаю тебя, не лишаю удовольствія…

— Этого только недоставало! — отвѣтила она.

Онъ взялъ ее за руки и притянулъ къ себѣ.

— Вотъ когда устрою дѣла, тогда закучу вмѣстѣ съ тобой, — сказалъ онъ, цѣлуя ее.

— Ахъ, эти дѣла мнѣ страшно надоѣли!

— Что-жъ дѣлать, мнѣ и самому они вотъ гдѣ сидятъ.

Онъ показалъ на горло.

— Но покуда они не будутъ кончены, я не могу быть спокоенъ, — продолжалъ онъ. — Надо же, наконецъ, выяснить, можемъ ли мы вообще вести такую жизнь, какую мы ведемъ. Можетъ-быть, придется всѣ расходы сократить.

— Вольно же тебѣ держать цѣлый полкъ постороннихъ на свой счетъ, — замѣтила она. — Я тебѣ давно говорю, что ты долженъ объясниться съ бабушкой. Она и maman живутъ на нашъ счетъ… Мишель все еще…

Онъ сдвинулъ брови. Его начинали раздражать эти вѣчные толки о жившихъ на ихъ счетъ людяхъ.

— Это не поправитъ нашихъ дѣлъ.

— Ты ошибаешься. Это сократитъ значительно расходы. Вообще нельзя же всѣмъ благотворить. И притомъ бабушка не нищая. Я понимаю, что если Саша живетъ у насъ…

Аѳоня вспылилъ, какъ никогда.

— Саша не на нашъ счетъ живетъ, а мы ей обязаны! Какъ тебѣ не стыдно глупости говорить… Она хозяйство ведетъ, она за дядей ходитъ, она…

— Такъ зачѣмъ же тогда держать столько прислуги? — сказала Зоя.

Аѳоня рѣзко и строптиво перебилъ ее:

— Замолчи!.. Не мѣшай намъ и поѣзжай, если собралась въ театръ…

Зоя пожала плечами и вышла.

— Ты извини ее, Шура, — сконфуженно проговорилъ Аѳоня. — Она иногда, право, сама не знаетъ, что говоритъ…

— Она права, Аѳоня. Мы слишкомъ много держимъ прислуги. Жаль только отказывать людямъ. Вотъ хоть бы Илья. Онъ вовсе не нуженъ, но мнѣ до слезъ жаль его, онъ такъ привыкъ къ дядѣ…

— Да я и не думаю его гнать! Это Зоя Богъ знаетъ что выдумываетъ! Вѣтеръ въ головѣ! Ей только бы веселиться…

— Она молода.

— А ты, должно-быть, старуха?

— Я не привыкла къ развлеченіямъ…

И, поднявъ глаза на брата., Саша тихо спросила:

— Не справлюсь ли я и одна съ дѣломъ? Теперь вѣдь осталось только переписать бумаги, написать письма. Ты бы поѣхалъ въ театръ…

— Ахъ, перестань! Что я ребенокъ, что ли, что мнѣ нужно вѣчно забавляться.

Она вздохнула. Она знала, что ему тяжело работать.

Аѳоня принялся за бумаги. Онѣ были ему противны, еще болѣе противны, чѣмъ въ другое время, такъ какъ онъ не могъ изъ-за нихъ ѣхать съ женой въ театръ. Онъ любилъ эти выѣзды съ ней, безпечные, веселые, полные шума, гама, болтовни, смѣха. Въ послѣднее время онъ уже не разъ лишалъ себя этихъ наслажденій. Сначала онъ еще часто отрывался отъ занятій для того, чтобы поѣхать съ женой въ оперетку, на пикникъ, на клубный балъ; но отрываться отъ дѣлъ по продажѣ имѣній, по уплатѣ долговъ теперь было нельзя! Теперь приходилось все кончать къ сроку, спѣшно, аккуратно, вникая въ мелочи всей путаницы, надѣланной дядею. Ему было досадно, что онъ не могъ быть подлѣ жены, и его утѣшало только то, что хоть она-то не лишается удовольствій ради него. Не впервые ѣхала она теперь безъ него, не впервые проводила она вечера безъ него въ обществѣ его пріятелей, Зиновьева, Гриднина, Михайлова и другихъ лицъ. Она полюбила общество этихъ учителей, профессоровъ, адвокатовъ. Ихъ кружокъ сталъ ея кружкомъ. Тутъ не было чопорности, царившей въ свѣтскихъ гостиныхъ, тутъ не было скуки, вносимой въ домъ стариками, еще уцѣлѣвшими знакомыми дяди. Она сразу сошлась съ этими людьми, потому что они были «смѣшные», какъ говорила она. Что смѣшного было въ нихъ — это знала только она. Но дѣло въ томъ, что это была холостежь, живущая жизнью богемы, не бѣдной, нерѣдко даже состоятельной, но все же богемы, оторвавшейся отъ своихъ старыхъ гнѣздъ, не имѣвшихъ съ нею часто уже ничего общаго, и еще не свившей своихъ новыхъ гнѣздъ, согласно со своими вкусами и потребностями. Жизнь шла сегодня въ клубѣ, завтра въ театрѣ, послѣзавтра на пикникѣ; вечера начинались гдѣ-нибудь въ приличномъ кружкѣ, кончались въ какомъ-нибудь ресторанѣ, иногда просто въ трактирѣ или въ веселомъ домѣ; говорилось много и обо всемъ, объ общественныхъ дѣлахъ, о политикѣ, о развлеченіяхъ, о вопросахъ и сплетняхъ дня, всегда не безъ юмора, иногда съ приправой анекдотовъ и скабрезныхъ двусмысленностей; печать семинарій, гимназій, студенчества, улицы и трактира еще лежала на этихъ людяхъ, несмотря на ихъ фраки, несмотря на ихъ званія; сразу можно было угадать, что ихъ не дрессировали гувернеры и гувернантки, лицей и правовѣдѣніе, пажескій корпусъ и гвардейскіе полки; тутъ не было даже старанья казаться лучше, чѣмъ въ дѣйствительности, прикрывать лоскомъ внутреннюю распущенность, господствующую вездѣ и всюду. Аѳоня былъ очень радъ, что Зоя сошлась съ ними. Лѣзть въ болѣе высокія сферы онъ не чувствовалъ склонности, онъ не находилъ возможности. Онъ не принадлежалъ къ этимъ сферамъ и не могъ стремиться къ нимъ, зная, что это будетъ не по карману. Видя расположеніе жены къ этимъ людямъ, онъ надѣялся, что въ ней разовьются вкусы къ болѣе скромной жизни, что она не станетъ тянуться за богатыми, что она пойметъ возможность весело жигъ безъ большихъ расходовъ. Онъ думалъ, наконецъ, что среди шутовства и веселья Зиновьевъ и тому подобные люди разовьютъ въ ней новые взгляды, возбудятъ серьезные вопросы. Онъ зналъ, что его пріятели способны не къ однимъ кутежамъ, что, умѣя веселиться, они умѣютъ и работать. Онъ не замѣчалъ, что его жена видитъ въ нихъ только одну сторону — самую неприглядную сторону ихъ жизни, холостую распущенность. Онъ смѣялся, когда Зиновьевъ поучалъ Зою: — Я, барынька моя, шампаней этихъ не признаю. Если человѣкъ хочетъ налопаться, то онъ можетъ и водкой, и пивкомъ пьянѣе вина напиться. Я вотъ теперь по своему чину, правда, въ партеръ хожу, а, право, на галдарейкѣ еще лучше бывало, вольготнѣе. Орешь, бывало, на весь театръ: «bi-is, bra-avo!» и никто тебя не трогаетъ, ну, а въ партерѣ и воли себѣ нельзя дать, деликатность тутъ обращенья нужна, сдѣлаешь этакъ руками: хлопъ-хлонъ и конецъ, орать не смѣй, потому среди благороднаго общества сидишь, уши у него нѣжныя…

Зоя хохотала. Ее занимали эти разсказы, это балясничанье. Ей нравился этотъ языкъ, вульгарно-шутовскій, умышленно-придурковатый. Она, казалось, понимала этотъ жаргонъ лучше всякаго другого, онъ точно доходилъ прямо до ея сердца, до ея ума. Говоря въ свѣтскихъ гостиныхъ, она улыбалась въ тѣхъ случаяхъ, когда но ходу разговора слѣдовало улыбаться; иногда она даже и не знала навѣрное, кстати ли она улыбается или нѣтъ; тутъ она просто неудержимо хохотала, такъ какъ грубоватыя шутки били прямо въ цѣль, не могли ускользнуть отъ вниманія, не оставляли никакого сомнѣнія насчетъ того, смѣшны онѣ или нѣтъ. Аѳоня радовался, когда она, сравнивая нѣкоторыхъ знакомыхъ изъ свѣтскихъ людей съ новыми своими друзьями, отдавала преимущество послѣднимъ. Она говорила, какъ, скучны эти свѣтскіе знакомые.

— Это-съ они только въ мундирахъ такіе унылые, — пояснялъ ей Зиновьевъ. — Опаска тоже у нихъ есть. На нихъ мундиръ надѣли, а вдругъ они его уронятъ или замараютъ. Вотъ они и ходятъ въ уныніи. Ну, а безъ мундировъ они почище насъ грѣшныхъ карамболи устраиваютъ.

— Я знаю, что они кутятъ, — замѣтила Зоя: — но я не о томъ, а: о-томъ, что всѣ они скучны.

— Это ужъ такая форма у нихъ, положеніе такое, — говорилъ Зиновьевъ. — У нихъ вѣдь на все форма: такъ расшаркаться, о томъ-то съ барышней говорить, такія-то выраженія въ разговорѣ употреблять, а у насъ формы нѣтъ — говори, какъ Богъ на душу положить и къ чему твой умъ склоненъ, ну, разговоръ и выходитъ и пестрѣе, и занятнѣе. Вотъ у меня одна знакомая мѣщанка есть, такъ я нарочно хожу съ нею разговоры вести, потому что очень ужъ у нея лексиконъ разностороненъ и занятенъ. Недавно разсказывала она мнѣ про одну купчиху и говоритъ: «чего она мордится передо мной». Каково-съ словечко придумала: «мордится!» Образное; не одно какое-нибудь чувство, а цѣлую картину изобразила однимъ словомъ. Вотъ тоже о желѣзной дорогѣ она мнѣ разсказывала. «Московская, говорить, путь стрѣлой идетъ, а рыбинско-бологовская кривулями пошла». Вотъ-съ языкъ! А тамъ, въ свѣтскомъ обществѣ: «Бонжуръ, мадамъ», «бонжуръ, мусье», «команъ ву порто ву, мадамъ», «мерси, мусье», и все въ этомъ родѣ, какъ предписано но формѣ, а дальше ни тиру, ни ну! Какъ же тутъ не заскучать.

Зою это забавляло, точно послѣ цѣлаго ряда скучныхъ салонныхъ пьесъ она вдругъ попала на представленіе «Петрушки».

Это общество нравилось, впрочемъ, не одной Зоѣ. Евгенія Васильевна, вѣчно легкомысленная, вѣчно вѣтреная, находила въ немъ возможность похохотать до упаду. Настасья Ивановна тоже любила «этихъ балаганщиковъ», среди которыхъ она была въ своей сферѣ: они напоминали ей ея бывшихъ знакомыхъ купчиковъ, съ тою, можетъ-быть, только разницею, незамѣтной для старухи, что у купчиковъ это шутовство было естественнымъ, а здѣсь напускнымъ, умышленнымъ кривляньемъ.

Одинъ Николай Ивановичъ, ужъ рѣдко выѣзжавшій изъ дома и только иногда заглядывавшій въ общія комнаты, смотрѣлъ на этихъ людей не безъ удивленія, какъ на нѣчто новое для него. Особенно удивлялъ его Зиновьевъ, который не мало гордился тѣмъ, что онъ вездѣ сейчасъ дѣлается какъ дома и какъ свой.

— Общительность у меня ужъ такая! — говорилъ онъ, хвалясь своимъ характеромъ.

Эта общительность сразу сблизила его со всѣмъ женскимъ персоналомъ дома, даже съ Сашею, которую онъ называлъ «безтѣлесною барышнею», но на Николая Ивановича произвело странное впечатлѣніе, когда Зиновьевъ разъ сказалъ ему:

— Ну, что, гроссъ-папахенъ, какъ скрипите?

Николай Ивановичъ даже отшатнулся отъ него въ своемъ креслѣ, сдѣлавъ удивленные глаза. Но Зиновьевъ ничего не замѣтилъ и ободрительнымъ тономъ проговорилъ:

— Ничего, скрипите, скрипите, пока Богъ грѣхамъ терпитъ!

Николай Ивановичъ въ замѣшательствѣ пробормоталъ:

— Благодарю!

Зиновьевъ былъ очень доволенъ, что онъ «сошелся» со старикомъ и потомъ говорилъ:

— Мы со старикомъ сразу понимаемъ другъ друга! Старикъ славный, жаль только, что развинчивается!

Николай Ивановичъ, не скоро опомнившись отъ его любезнаго привѣта, замѣтилъ про него:

— Странный, очень странный человѣкъ! Никогда не видалъ такихъ! Скрипите, говоритъ! Позволеніе далъ! Очень странный господинъ…

И старикъ задумался о томъ, какіе странные нынче нарождаются люди. Онъ былъ убѣжденъ, что прежде такихъ не было, такъ какъ они не смѣли переступать порога его дома.

Но не всегда же Зиновьевъ и другіе пріятели Аѳони балаганили, балагурствовали, шутили шутки. Очень часто увлекались они горячими спорами о животрепещущихъ вопросахъ, о научныхъ новостяхъ. Если имъ приходилось много кутить, то приходилось много и работать. Аѳоня увлекался спорами съ ними, любилъ эти споры, какъ вчерашній студентъ, и не замѣчалъ, что Зоя скучаетъ во время ихъ, не слушая ихъ, не вникая въ нихъ, какъ въ разговоры на неизвѣстномъ языкѣ. Только разъ какъ-то она прямо замѣтила мужу:

— Для чего вы такъ горячитесь и кричите? Право, это несносно!

Онъ удивился.

— Да развѣ можно не горячиться, когда касаешься серьезныхъ, животрепещущихъ вопросовъ.

Она пожала плечами.

— Да вамъ-то что до нихъ за дѣло? Что изъ того, что вы перекричите другъ друга?

Она засмѣялась.

— Можно подумать, что вы и въ самомъ дѣлѣ судьбы міра рѣшаете. Просто смѣшно на васъ смотрѣть.

Онъ серьезно началъ ей объяснять, что всѣ эти вопросы важны, что они живо интересуются этими вопросами, что они работаютъ для разрѣшенія этихъ вопросовъ. Правда, ему по несчастной случайности пришлось отказаться отъ карьеры ученаго, отъ профессуры, но это еще не значитъ, что онъ покончилъ съ наукой. При первой возможности онъ серьезно возьмется опять за нее и, въ концѣ-концовъ, броситъ чиновническую службу для лучшей дѣятельности. Эта мысль поддерживаетъ его. Ему было бы горько отказаться отъ нея. Что-жъ онъ будетъ безъ этой надежды работать на любимомъ поприщѣ? Онъ говорилъ горячо. Зоя почти не слушала его.

— Ахъ, полно, пожалуйста! — перебила она его, наконецъ. — Просто отъ бездѣлья спорите. Развѣ я но знаю, какъ вы всѣ живете! Клубы, карты, театръ, попойки — вотъ и все, что вамъ нужно.

— Ты ошибаешься, Зоя, если…

Она не дала ему кончить.

— Да что ты оправдываешься? Развѣ я нападаю на васъ за это? Я сама люблю такую жизнь и всѣ любятъ. Не живутъ такъ тѣ, кто не можетъ. Зачѣмъ бы и жить, если бы нельзя было весело жить?

— Но веселье не цѣль жизни, — началъ онъ.

— Такъ какая же цѣль жизни? — спросила она, широко раскрывая глаза.

— Стремленіе содѣйствовать, чтобы всѣмъ жилось лучше, стремленіе усовершенствовать самихъ себя, стремленіе внести въ общество новый свѣтъ при помощи знанія, мало ли, наконецъ, серьезныхъ задачъ…

Она уже хохотала неудержимымъ смѣхомъ, слушая сбивчивое, непонятное объясненіе мужа.

— И этихъ задать вы достигаете кутежами и праздными криками? Полно, милый, полно! Ахъ, какой ты смѣшной! Кого ты хочешь увѣрить! Меня? Да развѣ я не знаю, какъ вы всѣ живете, что вы дѣлаете? Ну, напускайте на себя важность передъ учениками, передъ студентами, можетъ-быть, тамъ это и нужно, а передо мной-то… Ахъ, глупенькій! Я же знаю правду… Вотъ я уже нѣсколько мѣсяцевъ знаю близко и Зиновьева, и Гриднина, и Михайлова. Что они дѣлали за это время.

Она начала быстро разсказывать о ихъ дѣлахъ: отбудутъ лекціи и уроки и потомъ обѣдъ съ виномъ, водкой и пивомъ въ кругу пріятелей, потомъ вечеръ у знакомыхъ съ водкой, виномъ и пивомъ, или игра въ карты въ клубѣ съ водкой, пивомъ и виномъ, или спектакль и послѣ ужинъ съ тѣми же водкой, пивомъ и виномъ. Аѳоня пробовалъ ее перебить, сказать, что она ошибается, но она остановила его и, что называется, прижала къ стѣнѣ:

— Нѣтъ, ты скажи мнѣ, что они дѣлали хоть, напримѣръ, въ теченіе нынѣшней недѣли, день за день припомни, часъ за часомъ…

Онъ не успѣлъ отвѣтить, какъ она уже начала перечислять всѣ дни, всѣ похожденія его пріятелей въ эти дни.

— Да, наконецъ, — торжествуя закончила она: — самъ Зиновьевъ называетъ свою жизнь бездомничествомъ, цыганщиной…

Потомъ она заговорила опять, что и всѣ такъ живутъ, что это люди только напускаютъ иногда на себя серьезность, а въ сущности всѣ — всѣ такіе же. Да и чего же не жить такъ, если можно? Заботы о другихъ, толки разные умные, все это фразы, такъ для красы…

— Говорятъ, что заботятся о ближнихъ, а небось никто не останется вечеръ дома, чтобы отдать бѣднымъ то, что истратитъ въ клубѣ, что проиграетъ въ карты? Нѣтъ, на попойку всегда найдутся деньги, для бѣдняковъ, никогда. И сейчасъ станутъ оправдываться: «этимъ не поможешь, это не спасетъ». Какъ же вы это говорите? «Это только палліативы?» А что же поможетъ? Что спасетъ? Да, всѣ такъ живутъ и иначе жить нельзя. Вѣдь и ты такъ же живешь…

Она говорила быстро, не давая ему времени опомниться, открыть ротъ, возразить, точно брала приступомъ его.

— Я еще начинаю жить, я стремлюсь иначе жить, — наконецъ, отвѣтилъ онъ.

— Ахъ, полно, это скучно! Конечно, у кого денегъ нѣтъ, тотъ и высиживаетъ скуку. Когда вотъ дѣти одолѣютъ, мать и сидитъ дома…

— Да откуда ты всего этого набралась?

— Ахъ, какой ты смѣшной! Да прочти любой романъ…

Она засмѣялась.

— Или вотъ такія, какъ Саша, несчастныя любовницы…

— Не смѣй говорить глупостей о сестрѣ! — вскричалъ онъ.

— Какія глупости? Я говорю, что она была влюблена въ Мишеля. Это фактъ. Ну, онъ никогда не женился бы на ней. А теперь даже и нельзя, потому что ты женатъ на мнѣ. Разумѣется, ей уже и не до веселья…

— И тебѣ это смѣшно? — спросилъ онъ съ горечью.

— Мнѣ?.. Вовсе но смѣшно… Я только привела тебѣ этотъ примѣръ къ слову…

Теперь ему вспомнился весь этотъ разговоръ. Почему? Не потому ли, что онъ уже нѣсколько разъ спрашивалъ Сашу:

— Что Зоя не ѣдетъ? Спектакль, должно быть, давно кончился?

И потомъ опять спрашивалъ:

— Неужели она куда-нибудь проѣхала изъ театра? Но куда же?

И въ немъ поднималось злое чувство противъ жены, ѣздитъ въ театръ, катается, веселится, а онъ работаетъ за полночь, заставляетъ работать сестру. Бѣдная дѣвушка, онъ даже не спросилъ ее, сватаясь за Зою, не любитъ ли она въ самомъ дѣлѣ Мишеля. Онъ поступилъ, какъ эгоистъ, думалъ только о себѣ. Вообще онъ думаетъ только о себѣ; если онъ даже сталъ бы думать о другихъ, Зоя подскажетъ ему, что слѣдуетъ думать только о себѣ. Она такъ и поступаетъ сама. Ей ни до кого нѣтъ дѣла, нѣтъ дѣла даже до него, до мужа. Вотъ и теперь: гдѣ она? она даже и не думаетъ, что ему тяжело.

— И чортъ знаетъ, что можетъ случиться! — проговорилъ онъ вслухъ. — Зиновьевъ напьется еще…

Саша попробовала успокоить его, онъ перебилъ ее:

— О, Шура, ты не знаешь этихъ людей, нашу братью. Для нихъ ничего нѣтъ святого…

Въ эту минуту послышались гдѣ-то голоса, смѣхъ, въ кабинетъ мужа вошла Зоя, раскраснѣвшаяся, оживленная.

— А ты еще все за работой? не ложился еще? — спросила она.

Аѳоня взглянулъ на нее со злобой, стиснувъ зубы, сдвинувъ брови.

— Гдѣ ты была? — проговорилъ онъ рѣзко.

— Ахъ, вздумали прокатиться послѣ спектакля. Были у насъ на Каменномъ островѣ, въ ресторанъ затащили Зиновьевъ, Михайловъ и Гриднинъ. Ты вообрази, маму подпоили. Какая она смѣшная…

— Ты болѣе у меня никогда не поѣдешь никуда безъ меня! — крикнулъ Аѳоня, схвативъ ее съ силой за руку.

Она широко открыла глаза:

— Ты съ ума сошелъ? — проговорила она и ея глаза сверкнули недобрымъ огонькомъ. — Уже ты не ревновать ли меня вздумалъ? Къ кому? къ Зиновьеву? къ Михайлову, къ Гриднину?

Она засмѣялась, пожимая плечами.

— Нашелъ къ кому!

VII.

Дѣла поглотили все время Аѳони. Являясь на недолгое время дома, онъ смотрѣлъ серьезно, озабоченно. Зоя присматривалась къ нему какими-то выжидающими глазами, точно спрашивая мысленно, что онъ скажетъ, что онъ сдѣлаетъ. Сцена, происшедшая ночью, но выходила у нея изъ головы, и она ждала по поводу ея объясненій, подозрѣвала, что мужъ дуется. Не вздумаетъ ли онъ и точно засадить ее дома? Нѣтъ, этого ему не удастся. Она знаетъ, что стоитъ только разъ дать мужу возможность взять верхъ надъ женою и все пропало. Надо съ перваго раза выдержать характеръ и завоевать себѣ самостоятельность. Она не разъ читала о мужьяхъ-тиранахъ. Себя тиранить она не позволить. Нужно быть твердой и мужъ уступитъ…

Она даже не подозрѣвала, что минутная вспышка давно уже погасла въ душѣ Аѳони, что она заслонилась другими, болѣе серьезными заботами. На другой день послѣ этой сцены Зоя почувствовала себя не хорошо. Она уже готовилась быть матерью, но вовсе не обращала на это вниманія, но думала объ этомъ. Напомнило ей объ этомъ только легкое нездоровье, послѣдовавшее за поѣздкой на острова. Аѳоня испугался, съѣздилъ за докторомъ, тревожно спрашивалъ послѣдняго, нѣтъ ли чего серьезнаго, опаснаго. Докторъ успокоилъ его, сказавъ только, что молодой женщинѣ нужно беречься, нужно быть спокойной. Достаточно было одного этого, чтобы не объясняться съ женою. Но были и другія обстоятельства, заставлявшія забыть о всякихъ объясненіяхъ. Но мѣрѣ ликвидаціи дѣлъ дяди, Аѳоня видѣлъ, что передъ нимъ встаетъ если не призракъ нищеты, то призракъ довольно стѣсненнаго положенія, заслонившій всѣ другія мелочи жизни, выдвигавшій на первый планъ вопросъ: «какъ же жить дальше?» Зоя даже не подозрѣвала, что именно это волнуетъ, тяготятъ ея мужа, и думала, что онъ дуется на нее. Но обыкновенію выжидая съ замирающимъ сердцемъ, съ тревожнымъ любопытствомъ, что будетъ, она точно поддразнивала мужа, желая вызвать его на объясненія. Ей было запрещено выѣзжать, много двигаться, но она собирала у себя интимный кружокъ пріятелей мужа, была веселѣе обыкновеннаго, безъ конца говорила о томъ, куда она поѣдетъ, какъ будетъ веселиться, когда ей это дозволитъ докторъ. Говоря это, она какъ будто вызывала мужа на рѣзкости, на вспышки. Онъ, противъ си ожиданія, вовсе не выходилъ изъ себя, а, напротивъ того, довольно мягко и ласково замѣчалъ:

— Да, теперь тебѣ надо поберечь себя.

— О, я здорова! Это быстро пройдетъ и тогда…

Онъ съ улыбкой заканчивалъ:

— Тогда ты будешь прикована къ дому маленькимъ тираномъ…

Она дѣлала удивленные глаза. Неужели же онъ думаетъ, что ребенокъ заставитъ ее сидѣть безвыходно дома? Что-жъ, не воображаетъ ли онъ, что она должна похоронить себя радй ребенка? У него будутъ кормилица, нянька. Если бы она заглянула въ душу мужа, она увидала бы, что онъ возлагаетъ надежды именно на этого маленькаго тирана, что въ этомъ маленькомъ тиранѣ онъ видитъ и своего, и ея спасителя. Когда ему стало ясно, что у нихъ останется очень мало средствъ, онъ со страхомъ сталъ обдумывать, какъ объяснить это Зоѣ, какъ доказать ей вполнѣ ясно необходимость скромной жизни. Впервые онъ почувствовалъ, что съ Зоей, въ сущности, нельзя объясняться, или, можетъ-быть, и можно, но онъ не умѣетъ. Да, наконецъ, если бы онъ и умѣлъ, то это крайне тяжело. Бѣдняжка привыкла жить беззаботной жизнью, она еще молода, ее надо исподволь, незамѣтно пріучить жить просто, экономно, разсчетливо. Гдѣ же ему исполнить эту задачу? Онъ начиналъ злиться на себя за недостатокъ выдержанности, характера. Онъ могъ избить, задушить, уничтожить человѣка въ минуту гнѣва и бѣшенства; это было слѣдствіе его темперамента. Но онъ не могъ постоянно, неустанно, упорно вліять въ нравственномъ отношеніи на человѣка, чтобы подчинить его себѣ, передѣлать его по-своему, исправить; у него были свои взгляды, свои понятія относительно нравственнаго и безнравственнаго, добра и зла, но у него самого не было ни выдержки, ни силы воли, ни характера идти именно по тому пути, который онъ считалъ хорошимъ, вести такую жизнь, которая ему казалась нравственною. Онъ самъ страдалъ склонностью къ безалаберной жизни, къ подчиненію минутнымъ вѣяніямъ, порывамъ. Онъ не всегда могъ поручиться, какъ онъ кончитъ день. Онъ понималъ это, но у него не хватало даже силы попробовать передѣлать въ этомъ отношеніи себя, и онъ утѣшалъ самъ себя тѣмъ, что «этимъ мы всѣ страдаемъ», «что это современный недугъ», «что это болѣзнь нашего времени». Можетъ-быть, онъ былъ въ этомъ случаѣ правъ, но легче отъ этого сознанія не было. Когда докторъ сказалъ, что Зоѣ слѣдуетъ сидѣть дома, выходя изъ дома только днемъ, въ хорошую погоду, въ недалекую прогулку, пѣшкомъ, Аѳоня вдругъ обрадовался и ухватился, какъ за якорь спасенія, за мысль о томъ, что всѣ дѣла уладитъ «маленькій тиранъ». Теперь Зоя будетъ сидѣть дома, ожидая этого маленькаго тирана; потомъ еще нѣкоторое время ей придется посидѣть дома послѣ появленія маленькаго тирана; это будетъ лѣтомъ, когда соблазновъ меньше, когда они будутъ на дачѣ; ну, а тамъ, она исподволь привыкнетъ къ болѣе скромной жизни; онъ, Аѳоня, постарается постепенно пріучить ее къ мысли о необходимости такой жизни. Наконецъ, можно жить весело, не тратя на веселье большихъ денегъ…

Скучая отъ своего невольнаго затворничества, Зоя занималась приготовленіями къ встрѣчѣ маленькаго тирана. Она дѣлала безконечныя покупки «приданаго» для ребенка, она проектировала костюмы кормилицы, форму колыбели для малютки, отдѣлку дѣтской, требуя отъ мужа денегъ и денегъ. Это ее развлекало и занимало, какъ занимаетъ и развлекаетъ ребенка приготовленіе нарядовъ для куклы. Разъ мужъ не выдержалъ и осторожно замѣтилъ женѣ:

— Зоя, зачѣмъ эта роскошь! Это намъ не по средствамъ.

Она вспылила.

— Что съ тобой? Мои выѣзды были не по средствамъ и потому ты объявилъ, что я больше выѣзжать не буду. Теперь мы ждемъ ребенка и оказывается, что намъ не по средствамъ дѣлать нужныя для него приготовленія.

Онъ осторожно замѣтилъ:

— Я только противъ излишняго…

Она взглянула на него разгорѣвшимися глазами.

— Что же мы нищіе, что ли, чтобы жалѣть денегъ даже для ребенка?

— Не нищіе, но…

Она перебила его:

— Ты свелъ расчеты?

— Да.

— Ну, и что же оказалось?

— Я тебѣ говорю же, что мы далеко не богаты, — уклончиво сказалъ онъ, не желая волновать и тревожить ее.

— Ахъ, перестань говорить загадками! Должна же я знать настоящее положеніе нашихъ дѣлъ…

Онъ сталъ неохотно разъяснять ей это положеніе. Въ сущности оно было таково, что они должны были сдать одну дачу внаймы. Зимой они при большой экономіи могли еще жить въ своемъ домѣ. Но было бы удобнѣе продать его и поселиться въ болѣе тѣсномъ помѣщеніи. Къ сожалѣнію, этого нельзя сдѣлать, такъ какъ дядя привыкъ къ своему дому и переѣздъ для него изъ этого дома — это была бы смерть. Разумѣется, о собственныхъ лошадяхъ и экипажахъ нечего и думать. Денегъ хватитъ едва-едва на самую скромную жизнь. Притомъ дядѣ необходимъ докторъ. Она поднялась съ мѣста, вся раскраснѣвшаяся, возбужденная, взволнованная.

— Тутъ не о немъ надо думать, а о себѣ! Онъ запуталъ дѣла, а не мы; онъ и долженъ расплачиваться! — воскликнула она, ходя по комнатѣ. — И я удивляюсь тебѣ! Мы стоимъ наканунѣ разоренія, а ты ничего не дѣлаешь…

— Я? — воскликнулъ онъ съ удивленіемъ. — Да кто же у насъ что-нибудь дѣлаетъ, кромѣ меня и Саши.

Она пожала плечами.

— Дѣлаете… бумаги пишете! Дѣло! Надо мѣры принимать для спасенія. Ты прекратилъ выдачу карманныхъ денегъ Мишелю? Нѣтъ?

— Но это же распоряженіе дяди…

— Теперь не дядя распорядитель, а ты! Ты никогда не умѣешь поставить себя, какъ слѣдуетъ. Съ нынѣшняго же мѣсяца ты долженъ перестать выдавать деньги Мишелю. Ты долженъ сейчасъ же заявить бабушкѣ и матери, что онѣ должны платить. Живутъ даромъ, пьютъ, ѣдятъ на нашъ счетъ, а мы чуть не нищіе! Прислугу лишнюю нужно отпустить. Ахъ, какой ты несообразительный и безпечный!

Онъ хотѣлъ что-то сказать, но она перебила его:

— Пожалуйста, безъ отговорокъ! Сегодня же принимайся за это! Вѣдь этакъ мы до нищеты дойдемъ, кормя всю эту орду…

Онъ не выдержалъ. Ему стало сквергіо.

— Ты, Зоя, вовсе не жалѣешь людей, ты…

— А они жалѣютъ меня? — воскликнула она. — Что-жъ ты думаешь, что мы такъ и должны кормить бабушку даромъ, разоряя себя…

— Она же кормила тебя съ матерью…

— Она была обязана! Да, наконецъ, я вовсе не желаю ее гнать, я ее не разорять хочу, а хочу, чтобы ей и намъ было выгодно…

Она начала говорить, что имъ выгоднѣе держать за деньги у себя своихъ родныхъ, чѣмъ отдавать кому-нибудь двѣ комнаты. Да чужіе и не возьмутъ двухъ комнатъ безъ кухни. Гдѣ такихъ жильцовъ найти. И бабушкѣ, и матери будетъ тоже выгоднѣе жить у нихъ, чѣмъ на сторонѣ. Не могутъ же онѣ на сторонѣ нанимать только двѣ комнаты. Имъ нужна большая квартира. Это дорого. Столъ будетъ тоже дороже стоить, когда онѣ будутъ жить своимъ хозяйствомъ.

— И Ильѣ, должно быть, лучше будетъ въ богадѣльнѣ, чѣмъ здѣсь? — сказалъ съ усмѣшкой Аѳоня.

— Лучше или хуже — не знаю, но у насъ-то не богадѣльня и не кабакъ… Ты, конечно, даже и того не знаешь. что старикъ въ послѣднее время попиваетъ… Ты вѣдь ничего не знаешь…

— А ты все знаешь?

— Еще бы, мнѣ горничная говоритъ…

Онъ сдѣлалъ гримасу.

— Да, наконецъ, отого старика нужно удалить ради твоей же сестры…

— Ради моей сестры?

— Разумѣется! Онъ ненавидитъ ее и готовъ каждому говорить о ней Богъ знаетъ что.

— О моей сестрѣ нечего говорить! — вспылилъ Аѳоня.

— Ты думаешь? — съ ироніей спросила Зоя.

И, перемѣняя тонъ, небрежно замѣтила:

— Да это все пустяки, дѣло не въ этомъ, а въ томъ, что ты долженъ тотчасъ же приняться за сокращеніе расходовъ…

И уже совсѣмъ насмѣшливымъ тономъ она прибавила:

— А то у тебя странный способъ вводить экономіи: лишать удовольствій меня, лишать необходимаго нашего ребенка. Или, можетъ-былъ, ты этимъ выказываешь особенную любовь къ намъ.

Онъ хотѣлъ что-то возразить, объяснить, что ему тяжело говорить съ Настасьей Ивановной, отказывать Ильѣ, но она съ видимымъ утомленіемъ прилегла на кушетку и закрыла глаза, тихо проговоривъ, что ей нуженъ покой. Она была въ такомъ положеніи, что во всякое время могла прекращать споры и объясненія подъ предлогомъ усталости.

Никогда Аѳоня не чувствовалъ себя такъ скверно, какъ теперь. Онъ злился на жену за то, что она настаивала на необходимости брать деньги съ бабки и матери и выгнать лишнюю прислугу. Но черезъ минуту онъ самъ соглашался, что надо же начать вводить экономію въ хозяйствѣ и начать именно съ этого. Это непріятно, это грустно, но въ то же время это неизбѣжно. Тогда въ немъ явилась раздражительная мысль о томъ, что Зоя прячется за его спину и заставляетъ его осуществлять ея планы, которые она могла бы осуществить сама. Ей было бы легче, чѣмъ ему, переговорить съ бабкой и матерью. И въ то же время въ немъ явилось желаніе самому спрятаться за чью-нибудь спину, попросить Сашу поговорить съ дядей объ Ильѣ, отказать еще одной изъ служанокъ. Но кто же переговоритъ съ Настасьей Ивановной? Онъ серьезно задумался надъ этимъ вопросомъ и раздражился тотчасъ же на себя, сознавая, что и онъ стремится поступить, какъ Зоя. Если бы онъ вникъ поглубже въ этотъ вопросъ, онъ увидалъ бы разницу между собой и женой: она поступила такъ по характеру, онъ по безхарактерности; она считала, что всѣ обязаны приводить въ исполненіе ея волю, онъ просто хотѣлъ спрятаться за кого-нибудь, какъ трусъ. Совершенно безсознательно онъ направился къ Машѣ. Онъ даже и не замѣчалъ, что въ послѣднее время онъ все чаще и чаще посѣщалъ сестру и посѣщалъ именно въ тѣ минуты, когда у него было скверно на душѣ. Маша обыкновенно относилась къ нему, какъ къ больному ребенку, съ участіемъ, съ лаской, съ сожалѣніемъ.

Когда Аѳоня явился къ сестрѣ, у нея сжалось сердце предчувствіемъ, что брату опять не хорошо живется. Она уже привыкла, что его приходъ означаетъ новую неудачу, новую жалобу.

— Что, милый, опять хмуръ, какъ осенній день, — сказала она, цѣлуя его. — Разсказывай, что случилось.

Они усѣлись въ ея свѣтломъ розовомъ будуарѣ, полномъ уютности и комфорта.

— А ты ужъ непремѣнно думаешь, что у меня горе, если пришелъ къ тебѣ, — пошутилъ онъ.

Она вздохнула.

— Что-жъ хитрить! Да, вѣрно, горе! — отвѣтила она.

— Ты не ошиблась, — сказалъ онъ со вздохомъ. — Не можемъ мы какъ-то спѣться съ Зоей.

Онъ сталъ разсказывать сестрѣ все, что случилось. Передавая всѣ подробности, онъ взволновался и заходилъ по комнатѣ. Почти безсознательно онъ обличалъ и упрекалъ жену. Маша слушала молча. Наконецъ, она остановила его.

— Зоя вполнѣ права, — проговорила она. — Ты напрасно обвиняешь ее за безсердечіе… Вамъ надо сократить расходы. Этого требуетъ благоразуміе.

Онъ вдругъ неожиданно спросилъ ее:

— Значитъ, и ты поступила бы такъ же въ подобномъ положеніи? Выгнала бы свою Наташу, какого-нибудь стараго слугу мужа, если бы ваши обстоятельства разстроились…

Маша смутилась и отвѣтила не вдругъ.

— Я не знаю, какъ я поступила бы, — уклончиво отвѣтила она.

— Нѣтъ, отвѣчай прямо! — настойчиво сказалъ онъ, останавливаясь передъ ней и пытливо глядя ей въ глаза.

— Я не выгнала бы, — коротко отвѣтила она и заторопилась. — Но это вовсе не значитъ, что и всѣ должны такъ поступать. Совсѣмъ нѣтъ! Не можешь же ты требовать отъ Зои, чтобы она поступала, какъ я. Я дочь несчастной матери, которую пригрѣли на старости лѣтъ добрые люди. Я испытала много горя. Меня, наконецъ, перевоспиталъ, развилъ во многомъ мой мужъ… А Зоя — Зоя дитя, избалованное дитя! Нужно сдѣлать все, чтобы сберечь ее, охранить отъ непріятностей…

Онъ остановился, широко открывъ глаза, глядя съ удивленіемъ на сестру. Онъ зналъ, что Маша никогда не любила Зою. Какъ же она теперь заступается за нее.

— То-есть потакать ея капризамъ, поощрять ея своеволіе? — проговорилъ онъ. — Маша, Маша, ты ли это совѣтуешь мнѣ?..

Она дрогнувшимъ голосомъ произнесла:

— Аѳоня, тебѣ надо дѣлать все, что можетъ еще спасти твое счастіе… твое семейное счастіе…

Она протянула ему руку и усадила его возлѣ себя.

— Сядь. Не сердись. Выслушай меня.

Она, не выпуская его руки, начала говорить мягко, ласково, съ участіемъ. Неужели онъ еще не сознаетъ и теперь своего положенія? Зоя капризный ребенокъ. Для нея люди — куклы, которыя можно разбивать, разламывать по капризу, по прихоти, по любопытству узнать, что изъ этого будетъ. Дѣти часто такъ дѣлаютъ съ игрушками, исковеркаютъ ихъ просто изъ желанія узнать, что изъ этого выйдетъ, что внутри этихъ игрушекъ. Зоя, вѣроятно, любитъ Аѳоню. О, она, Маша, не сомнѣвается въ этомъ! Нѣтъ, нѣтъ, сомнѣваться въ этомъ — значитъ прямо признать дѣло непоправимымъ. Но развѣ любовь мѣшаетъ ребенку царапать лицо любимой няни, коверкать любимую куклу, тянуть за хвостъ любимую собачонку и котенка? Только опытъ, время, наставленія постороннихъ, постепенное развитіе отучаетъ ребенка отъ этого. Зоя тоже отучится отъ этого, она разовьется, она перевоспитается со временемъ. На это нужно употребить всѣ усилія. Но теперь…

— Аѳоня, я помню Зою съ дѣтства… Разъ она разбила объ уголъ и потомъ сунула въ каминъ куклу за то, что та «не хотѣла съ ней танцовать», какъ она сказала тогда… Потомъ она въ ярости и отчаяніи топала ножонками и кричала: «отдайте куклу! отдайте куклу!» Но кукла уже сгорѣла…

Аѳоня, блѣдный, безмолвный, всталъ съ мѣста и опять заходилъ по комнатѣ. Онъ понималъ, что такой же куклой былъ теперь онъ.

Маша продолжала говорить:

— Да ты не приходи въ отчаяніе, не воображай, что ты какой-нибудь мученикъ, особенный несчастливецъ. Супружеское счастье рѣдко устраивается вдругъ, безъ сучка, безъ задоринки, безъ облачка. Еще бы! тутъ сходятся совершенно чужіе люди между собою, съ разными привычками, вкусами, характерами. Они связаны одной цѣпью, они неразлучны, они должны приладиться другъ къ другу. Что же мудренаго, если приладиться бываетъ не всегда легко, если нужна ломка, если нужна осторожность.

Она вздохнула.

— А вы, къ несчастію, оба дѣти…

Потомъ, сдѣлавъ надъ собой усиліе, она веселымъ тономъ заговорила, что въ данномъ случаѣ онъ волнуется по пустякамъ, что дѣло уладить легко, что она переговоритъ съ Настасьей Ивановной, что она настроитъ старуху такъ, что та и прислугѣ лишней откажетъ.

— Ты знаешь, я еще попрежнему могу веревки вить изъ бабушки, какъ я говорила когда-то! — смѣясь, закончила она. — Я вѣдь еще все по-старому дипломатъ въ юбкѣ, ловкая притворщица. Да и бабушка… она даже будетъ рада, что она можетъ кого-нибудь выгнать, — съ горечью замѣтила Маша.

— Ты счастливый, неунывающій человѣкъ, вотъ ты что, — сказалъ Аѳоня, цѣлуя ее.

По ея лицу скользнула тѣнь. Но она тотчасъ же овладѣла собою, улыбнулась веселой улыбкой. Когда братъ ушелъ, она долго ходила по своему будуару, одинокая, задумчивая, грустная. «Счастливый, неунывающій человѣкъ», звучали въ ея ушахъ слова ея брата и по лицу пробѣжала горькая усмѣшка. Съ нѣкотораго времени въ ея душѣ происходило что-то странное: ее угнетала тоска; что-то щемило сердце; передъ глазами вставалъ чей-то образъ, прекрасный, молодой; ей казалось, что онъ всматривается въ ея лицо влюбленными глазами, какъ бы спрашиваетъ ее: «точно ли ты счастлива?» Она сдвигала брови, закусывала губы и, кажется, готова была злобно вскрикнуть: «Не смѣй спрашивать меня объ этомъ! Я счастлива, счастлива, вполнѣ счастлива. И кто далъ тебѣ право рыться въ моей душѣ?» И опять тотъ же образъ являлся передъ нею, смотрѣлъ на нее уже грустными глазами и, качая головой, шепталъ: «Ты всѣхъ обманешь, но не меня! Кто любитъ, того трудно обмануть напускной веселостью, напускнымъ счастьемъ». И зачѣмъ онъ пріѣхалъ, этотъ молодой родственникъ, этотъ воспитанникъ, этотъ любимецъ ея мужа? Вотъ уже три мѣсяца, онъ, Николай Семеновичъ Щуровъ, живетъ здѣсь, въ Петербургѣ, вернувшись изъ Гейдельберга. Онъ каждый день проводитъ по нѣсколько часовъ въ ихъ домѣ; Иванъ Ивановичъ оставляетъ его съ женою, заставляетъ ихъ играть въ четыре руки, прогоняетъ ихъ вдвоемъ въ театръ. Неужели же онъ не понимаетъ, что онъ играетъ съ огнемъ? Маша нахмуривала брови и злилась не на мужа, а на себя. Да, ея мужъ не подозрѣваетъ, что онъ играетъ съ огнемъ, потому что онъ глубоко вѣритъ и въ ея честность, и въ честность своего любимца. Или ей хотѣлось бы, чтобы мужъ считалъ ее способной обманывать, способной броситься на шею постороннему человѣку? Нѣтъ, нѣтъ, она именно этого довѣрія, этого уваженія только и жаждетъ. Но, Боже мой, Боже мой, какую пытку она переноситъ именно потому, что мужъ безпредѣльно уважаетъ ее. А онъ, этотъ молодой человѣкъ, знаетъ ли онъ, что она ощущаетъ, что она испытываетъ, когда онъ дружески жметъ ея руку, когда онъ проводитъ цѣлые часы глазъ-на-глазъ съ нею? Она не знала, чего ей хочется — того ли, чтобъ онъ зналъ это, того ли, чтобъ онъ никогда не подозрѣвалъ этого. Иногда она готова была сказать ему: «уйдите и не ходите болѣе ко мнѣ»; иногда она чуть не нлакала, когда онъ запаздывалъ на полчаса, на нѣсколько минутъ.

Маша еще продолжала ходить по будуару, когда въ комнатѣ послышался какой-то шорохъ. Она очнулась, невольно вздохнувъ, и оглядѣлась. Въ дверяхъ стояла Наташа. Теперь это была худая, пожелтѣвшая, съ глубоко прорѣзывавшимися морщинами на лбу старая дѣвушка. Вглядѣвшись попристальнѣе въ это угрюмое, почти злое лицо, можно было замѣтить слѣды былой красоты, и слишкомъ преждевременно поблекшей, и ускользавшей отъ постороннихъ глазъ, поражавшихся прежде всего не слѣдами этой красоты, а отталкивающимъ, рѣзкимъ выраженіемъ лица. Черты этого лица разсматривались послѣ; сразу поражалъ только выражавшійся въ нихъ характеръ.

— Ахъ, это ты! — воскликнула Маша, увидавъ свою старую любимицу. — Ну, что? справилась объ этой женщинѣ? Точно бѣдная?

— Бѣднѣе и быть нельзя!.. Честнымъ-то трудомъ, видно, не разживется наша сестра, — отрывисто отвѣтила Наташа раздражительнымъ тономъ. — Торговала бы собой, такъ не то бы было… А тоже, дура, на свои руки надѣялась…

— Ахъ, ты вѣчно свое! — сердито проговорила Маша. — Мало ли и тѣхъ гибнетъ, которыя собой торгуютъ?

— Ну, нѣтъ! Гибнутъ тѣ, у которыхъ совѣсть! А совѣсти нѣтъ, такъ вездѣ удача!

Маша сдѣлала нетерпѣливое движеніе.

— Но чего она проситъ? Работы? денегъ?

— Извѣстно, всего проситъ… а помочь — ничто не поможетъ… Тысячъ же ей не дадутъ, не одна она голодаетъ… Много ихъ… Главное, дѣтей пристроить надо… Двое, обоимъ учиться пора… И какъ это люди еще живутъ, какъ рукъ на себя не накладываютъ, — продолжала Наташа. Голодъ, холодъ, въ лохмотьяхъ ходятъ… Нѣтъ, я бы забрала дѣтей, да и въ воду…

— Наташа! — съ упрекомъ воскликнула Маша.

Наташа махнула рукой.

— И такъ-то, не голодая, не холодая, тошно жить, а ужъ въ этакой-то нуждѣ…

И вдругъ она заговорила еще быстрѣе, еще раздражительнѣе, точно не владѣя собою при воспоминаніи о главной причинѣ ея вѣчнаго раздраженія.

— Вонъ сестру Дарью сегодня встрѣтила, на лихачѣ къ магазину подъѣхала, вся въ шелкахъ и бархатахъ, расфуфыренная… «Ахъ, говоритъ, это ты. Все еще въ горничныхъ состоишь?» А сама въ чемъ состоитъ? Пятаго любовника обираетъ; теперь старикъ навернулся; заставить его хочетъ жениться на ней…

— Ну, а тебѣ-то что? Завидно, что ты честно живешь?

— Честно!.. Кто это скажетъ?.. Также помыкать будутъ… Скажутъ: «рожей стала, потому и честно живетъ»… Вотъ и все, а ей-то, подлой, каждый въ поясъ кланяется… Богата…

Маша какъ-то внезапно раздражилась.

— Господи, когда ты перестанешь подобныя вещи говорить! Съ тобой самый счастливый человѣкъ дойдетъ до отчаянія…

Наташа что-то стала прибирать въ комнатѣ, шумно передвигая вещи и ворча себѣ подъ носъ:

— Счастливый-то, можетъ, и говорить со мной не станетъ… Съ нашей сестрой только и говорятъ, когда счастья нѣтъ… Очень мы нужны счастливымъ-то…

Маша раскричалась на нее, топая ногами:

— Молчи! молчи! Не смѣй говорить болѣе ни слова! Ты мнѣ каждую минуту отравить хочешь! Ты покойна не можешь быть, видя, что другой счастливъ! Скверная женщина!

На глазахъ Маши были слезы. Наташа бросилась къ ней, схватила ея руки и стала ихъ цѣловать. Теперь ея худое, желтое лицо выражало не злобу; оно было жалко, болѣзненно, пугливо.

— Голубушка вы моя, родная, не сердитесь! Разсердила я васъ, огорчила, подлая! Сердце у меня болитъ за себя, за васъ…

Маша вырвала у нея руки и крикнула:

— Я тебѣ разъ и навсегда сказала, что я счастлива, счастлива! Слышишь ты? Я не прошу, чтобы меня сожалѣли! Слышишь! Гадкая!

Она стиснула зубы и со сжатыми кулаками, точно ей хотѣлось побить свою старую любимицу, вышла изъ своего будуара.

Наташа покачала головой, глядя ей вслѣдъ. Счастлива! Точно не сна, не Наташа, убирала ея спальню. Точно она не останавливала иногда удивленныхъ глазъ надъ подушкой, еще не высохшей отъ слезъ, скомканной, какъ будто ее сжимали въ отчаяніи въ кулакъ или стискивали зубами. Счастливые люди не плачутъ по ночамъ, тайкомъ! Да если бы она была вполнѣ счастлива, она бы не думала о разныхъ нищихъ, не хлопотала бы о нихъ, она и ее, Наташу, не любила бы, не держала бы у себя почти какъ ровню. У счастливыхъ-то развѣ есть сердце, сокрушеніе о ближнихъ? Что имъ люди, когда сами какъ сыръ въ маслѣ катаются?.. И на грѣхъ принесъ Богъ этого Николая Семеновича! Вотъ съ нимъ счастье бы было; молодой, красивый, Обходительный и, какъ красная дѣвушка, скромный. А то теперь… Нѣтъ, знаемъ мы это счастье. И Наташѣ вдругъ вспомнилось, что она сама уговаривала когда-то свою ненаглядную барышню выйти замужъ за Ивана Ивановича. Чего-чего тогда ни говорила барышнѣ Наташа, чтобы уговорить ее выйти замужъ! Теперь она, Наташа, душу бы отдала, чтобы ея любимица-барыня вдругъ овдовѣла, освободилась бы, насладилась бы молодою страстью и была бы счастлива хоть минуточку. Она стала приготовлять постель барынѣ и въ какомъ-то порывѣ прильнула губами къ подушкѣ барыни, глотая слезы, шепча ласкательныя имена. Потомъ перекрестила эту подушку и вдругъ, опять раздражившись, сдвинувъ сумрачно брови, махнула безнадежно рукой и вышла изъ комнаты.

— Чортъ старый навязался! — шептала она, сверкая злыми глазами.

VIII.

На дачѣ Николая Ивановича въ одинъ изъ теплыхъ іюльскихъ вечеровъ все населеніе пришло въ волненіе и въ то же время всѣ старались соблюдать тишину, ходить на цыпочкахъ, говорить шопотомъ. Иногда слышались отрывочныя фразы: «Бѣдная, она страшно страдаетъ!» «Что говоритъ докторъ? нѣтъ ли опасности?» «Что, еще не кончилось?» Всѣ ждали явленія на свѣтъ новаго существа, всѣ боялись за жизнь матери, потому что мать стонала, кричала и плакала, несмотря на успокоенія хлопотавшихъ около нея людей. Въ ней сказался человѣкъ, не привыкшій къ какимъ бы то ни было физическимъ страданіямъ, человѣкъ нетерпѣливый, капризный, желающій, чтобъ его волѣ подчинялись всѣ и все, даже сама природа. Докторъ и акушерка теряли терпѣніе, теряли голову, но не потому, что они не надѣялись на благополучный исходъ болѣзни, а потому, что они не имѣли средствъ для борьбы съ характеромъ самой больной, поднявшей на ноги всѣхъ, жалоравшейся всѣмъ, сердившейся на всѣхъ при первомъ словѣ о терпѣніи. Ее волновало и возбуждало все. Зачѣмъ это воетъ собака? Нужно заставить молчать пѣтуха! Скоро ли кончатся ея муки? Не пострадаетъ ли ея талья, что нужно сдѣлать, чтобы она не пострадала? Долго ли она будетъ больна? Кто это прошелъ въ сосѣдней комнатѣ? Что за безбожіе позволять разносчикамъ кричать на дворѣ! На ея вопросы не успѣвали отвѣчать; ея требованія не успѣвали исполнять. Во все время этихъ хлопотъ и заботъ въ домѣ нашелся еще одинъ человѣкъ, такой же безпомощный, настолько же потерявшій голову, какъ больная. Это былъ ея мужъ, Аѳоня. Онъ ходилъ, не чувствуя усталости, по террасѣ, потирая лобъ, пожимая плечами, поднимая глаза къ небу, вздыхая и охая. Иногда онъ вдругъ останавливался, прислушивался къ звукамъ, не слышалъ ничего и опять начиналъ ходить: иногда ему казалось, что его кто-то зоветъ, онъ откликался, спрашивалъ, что надо, озирался кругомъ и, убѣждаясь, что его обманулъ слухъ, опять мѣрялъ шагами террасу. Въ его головѣ былъ какой-то хаосъ отрывочныхъ мыслей, проносившихся, какъ проносятся въ бурю тучи, разрываясь, обгоняя другъ друга, спутываясь вмѣстѣ въ одну клубящуюся массу. Среди этого хаоса ясно, какъ молнія, мелькала только одна мысль: «пусть пожертвуютъ ребенкомъ, только бы спасли ее!» Онъ былъ убѣжденъ, что жертва необходима, потому что она, его бѣдная малютка, его бѣдная жена, вскрикнула: «умираю! умираю!» — вскрикнула именно въ ту минуту, когда онъ удалился изъ ея спальни или, вѣрнѣе сказать, когда его выпроводили изъ ея спальни.

Вдругъ отворилась дверь, на террасу безшумно, какъ легкая тѣнь, проскользнула Саша. Послышался радостный шопотъ:

— Мальчикъ! мальчикъ!.. Здоровенькій, хорошенькій!

Саша протянула руки брату. Онъ порывисто до боли сжалъ ихъ и воскликнулъ:

— Зоя… Что съ Зоей?

— Ничего, голубчикъ, теперь все кончено… Опасности же не было, все прошло такъ легко…

— Ахъ, что ты понимаешь! Легко! Несчастная женщина, какъ она страдала! — воскликнулъ онъ. — Я пойду къ ней.

— Теперь нельзя… Ей нужно спокойствіе… Взгляни на ребенка…

Онъ заподозрилъ, что сестра его обманываетъ насчетъ его жены. Онъ опять схватилъ сестру за руку, крѣпко, больно.

— Саша, говори прямо: она умерла?

— Да я говорю же, что жива, внѣ всякой опасности…

Онъ вздохнулъ широкимъ, облегчающимъ вздохомъ.

— Иди же къ нему…

— Да, да… Сейчасъ…

Онъ пошелъ смотрѣть своего ребенка. Ребенокъ ему показался сначала какимъ-то кускомъ мяса; потомъ онъ полубезсмысленно прошепталъ: «Такъ это нашъ мальчикъ! Вота онъ какой! Маленькій тиранъ». И засмѣялся сквозь радостныя слезы. Черезъ минуту онъ уже обнималъ всѣхъ, и доктора, и Настасью Ивановну, и Евгенію Васильевну, и Сашу. Ему теперь казалось, что ребенокъ его красавецъ, что окружающіе его люди ангелы, что онъ счастливѣйшій изъ смертныхъ. И точно, какъ все устраивается само собою: предъ нимъ мелькнула вся его жизнь — дѣтство, правда, было грустно, но это было свободное дѣтство на улицѣ, безъ стѣсненій; потомъ тихіе и мирные годы ученья въ уютномъ уголкѣ — да, именно, уютномъ, такъ какъ гдѣ же, какъ не тамъ, были проведены лучшія минуты съ Зоей; затѣмъ любовь къ этой дѣвушкѣ, повидимому, предназначенной судьбою быть женою какого-нибудь избранника и. полюбившей, между тѣмъ, его, еще не имѣющаго ни гроша за душой; далѣе точно съ неба упавшее состояніе дяди, давшее возможность не обрекать на лишенія любимое существо. Ему вспомнилось, что выпавшее ему на долю имущество было далеко не такъ велико, какъ онъ предполагалъ, что при такихъ средствахъ, какія находятся у него, нельзя бросать деньги направо и налѣво, но и тутъ все устроилось отлично, какъ-то само собою:, ожиданіе на свѣтъ маленькаго тирана пресѣкло во-время слишкомъ безалаберную жизнь и заставило задуматься о лучшемъ устройствѣ будущаго; это лучшее устройство будущаго тоже совершилось безъ особенныхъ непріятностей, такъ какъ Настасья Ивановна согласилась по совѣту Маши платить за себя и за дочь до полутораста рублей въ мѣсяцъ и приняла на себя хлопоты объ устройствѣ Ильи въ богадѣльню и вообще о сокращеніи штата прислуги. И чего люди бьются, волнуются, приходятъ въ отчаяніе? Право, жизнь имѣетъ свои законы, идетъ своимъ путемъ, улаживаетъ все въ свое время, нужно только выжидать, не падать духомъ. Все приняло въ его глазахъ какой-то розовый оттѣнокъ, точно первые лучи яснаго лѣтняго разсвѣта золотили не одни стѣны его дачи, деревья его сада, всѣ окружавшіе его предметы, а и его прошлое, далекое и близкое, представлявшееся ему однимъ сплошнымъ праздникомъ жизни, гдѣ все устраивается къ лучшему. Ни на минуту онъ даже не вспомнилъ, что въ его жизни бывали моменты, когда вся жизнь, и его, и чужая, и прошлая, и настоящая, казалась ему черной, какъ безпросвѣтная, ненастная осенняя ночь…

Когда его допустили къ женѣ, онъ опустился на колѣни передъ ея постелью, цѣлуя ея руку, говоря безсвязныя, глупыя фразы ласки и любви.

— Ты видѣла нашего мальчика? Что за чудное дитя! — наконецъ, проговорилъ онъ.

— Ты бы спросилъ, чего онъ мнѣ стоитъ! — жалующимся тономъ воскликнула она и прибавила: — И всѣ, точно сговорились, толкуютъ, что это ничего, что это пустяки, что это сошло легко!..

— Бѣдняжка моя! Мученица! — шепталъ онъ, цѣлуя ея руки. — Легко имъ говорить, а каково тебѣ!

Казалось, и она, и онъ забыли, что дѣти родятся и у другихъ женщинъ, и думали, что это пришлось испытать только Зоѣ, и потому она имѣетъ право не давать никому покоя, держать всѣхъ на ногахъ, требовать ежеминутно къ себѣ то того, то другого. Ея стоны, ея волненіе, ея жалобы были такъ сильны, что всѣ безропотно исполняли ея капризы и о ней иначе не говорили, какъ «наша бѣдная Зоя».

Только одинъ человѣкъ вовсе не интересовался положеніемъ «бѣдной Зои». Это былъ Илья. Съ подозрительностью старика, сознающаго свою дряхлость, онъ уже давно замѣчалъ, что его сживаютъ изъ дома, что его хотятъ замѣнить барышней Александрой Васильевной. Давно онъ сообразилъ, что это дѣлается по ея проискамъ, что это она его лиходѣйка. Не она ли первая сказала, что ему пора отдохнуть? Правда, онъ прикрикнулъ тогда на нее, сказалъ, что она его сживаетъ. "Она «поджала хвостъ», заплакала и только проговорила: «Богъ съ тобой, развѣ ты мнѣ мѣшаешь?» Не мѣшаетъ! А зачѣмъ же она лѣзетъ къ барину? Зачѣмъ она повторяетъ ему, Ильѣ: «ты бы отдохнулъ! ты усталъ!» Онъ такъ привыкъ быть вѣрнымъ псомъ своего господина, что первый намекъ на его ненужность заставилъ его съ одной стороны обозлиться, съ другой упасть духомъ. Онъ началъ ругать въ людской свою лиходѣйку, грозить ей чѣмъ-то, а оставаясь одинокимъ, сталъ иногда слегка попивать съ горя. Когда Настасья Ивановна объявила ему, что его пристроятъ въ. богадѣльню, онъ обозлился окончательно и надѣлалъ ей дерзостей, замѣтивъ, что онъ не у нея служитъ, что онъ своему барину слуга, что хотя на барина и насѣли всѣ, но все же онъ не прогонитъ его, Илью. Настасью Ивановну смутила грубость старика, не церемонившагося на выраженія. Съ нимъ было не такъ легко справиться, какъ съ Марьей Андреевной. Старуха начала ему объяснять, что это не она его устраиваетъ въ богадѣльню, а самъ Николай Ивановичъ, что онъ, Илья, можетъ иногда приходить къ нимъ изъ богадѣльни, что только теперь онъ не можетъ, но долженъ тревожить барина. Старикъ, не слушая ея, твердилъ только одно, что онъ не уйдетъ изъ дома, покуда баринъ самъ не скажетъ ему, что онъ не нуженъ. Наконецъ, статочное ли дѣло, чтобы онъ ушелъ, не объяснившись съ бариномъ? Настасья Ивановна именно этого и боялась, потому что этого же боялся и Николай Ивановичъ. Старику-барину иногда надоѣдалъ его вѣрный слуга, но несмотря на это, прогнать этого слугу баринъ самъ вовсе и не думалъ. Когда Настасья Ивановна сказала брату, что Илью нужно пристроить въ богадѣльню, Николай Ивановичъ поморщился, потомъ согласился, но замѣтилъ при этомъ, что самъ онъ не впутается въ это дѣло; ему не хотѣлось спорить съ сестрой, и потому онъ соглашался на ея доводы, но въ то же время ему хотѣлось, чтобы это дѣло обдѣлалъ за него кто-нибудь другой; въ то же время онъ думалъ, что за него никто этого не можетъ устроить, такъ какъ Илья не уйдетъ. «Да не уйдетъ, подлецъ, такъ-таки и не уйдетъ», думалъ Николай Ивановичъ, и по его лицу скользнула усмѣшка, онъ не то мысленно подсмѣивался надъ тщетностью усилій сестры выгнать Илью, не то выражалъ удовольствіе отъ сознанія «собачьей» привязанности Ильи. Но, можетъ-быть, Илью сумѣли бы устранить отъ барина, если бы Настасья Ивановна не объявила ему о богадѣльнѣ именно тогда, когда Зоѣ стало особенно тяжело. Илья остался одинъ при баринѣ, такъ какъ Сашу ежеминутно требовали къ Зоѣ. Въ хлопотахъ около Зои всѣ точно забыли о существованіи Николая Ивановича.

— Да что это всѣ провалились, что ли? — сердито говорилъ Николай Ивановичъ, когда къ нему явился Илья, услыхавшій звонки барина.

— Извѣстно, около Зои Аркадьевны хлопочутъ, десять человѣкъ одной служатъ, — проворчалъ Илья.

— Да Александру-то Васильевну зачѣмъ туда позвали? — отрывисто сказалъ Николай Ивановичъ. — Тоже сообразить не могутъ, что дѣвушкѣ не прилично…

При этомъ имени Илья наморщилъ свой и безъ того сморщенный лобъ.

— Держала бы себя, какъ барышнѣ слѣдъ, не то бы и было, — проворчалъ онъ сквозь зубы.

— Что? Что ты смѣлъ сказать, негодяй? — воскликнулъ Николай Ивановичъ, выходя изъ себя отъ гнѣва.

— Что-жъ, не я одинъ говорю, а всѣ знаютъ, всѣ говорятъ, какъ Александра Васильевна-то къ Михаилу Аркадьевичу бѣгала по ночамъ. Въ нашемъ домѣ такихъ пакостей никогда не бывало…

Николай Ивановичъ былъ пораженъ, какъ громомъ. Такого оборота разговора онъ не ожидалъ. Къ грубостямъ и дерзостямъ Ильи онъ привыкъ давно; онъ даже любилъ вызывать его на эти дерзости, которыхъ ему не смѣлъ дѣлать болѣе никто. Но теперь это уже была не дерзость. Старикъ сжалъ кулаки отъ гнѣва.

— Мерзавецъ! мерзавецъ! вонъ отъ меня! — крикнулъ онъ и хотѣлъ приподняться въ креслѣ.

Страшная боль въ ногахъ заставила его снова безпомощно упасть въ кресло и застонать. Илья засуетился около барина, но его огрубѣвшія, неуклюжія и неповоротливыя отъ старости руки только причиняли боль старику.

— Александру Васильевну… Александру Васильевну позвать… ко мнѣ! — стоналъ больной, толкая рукой Илью въ самое лицо. — Мерзавецъ! мерзавецъ!

Илья не обращалъ вниманія на его приказанія и, немного откинувъ голову въ сторону, чтобы избѣжать ударовъ господскихъ кулаковъ, усердно старался растирать барскія ноги. Больной съ отчаяніемъ схватился за колокольчикъ и сталъ усиленно звонить. Кто-то случайно услыхалъ этотъ трезвонъ, въ домѣ началась бѣготня, наконецъ, отыскали Сашу. Она, перепуганная, запыхавшаяся, прибѣжала къ дядѣ, быстро опустилась у его ногъ и, принимаясь за растиранье ихъ, сказала Ильѣ:

— Ступай, голубчикъ, ты не нуженъ болѣе! Я побуду здѣсь.

Илья злобно окинулъ ее взглядомъ и съ угрозой, задыхающимся голосомъ проговорилъ:

— Погодите, съ вами вотъ поговорятъ еще!

Когда дверь затворилась за нимъ, Николай Ивановичъ, обезсилѣвшій отъ непривычнаго движенія, отъ душевнаго волненія, отъ нестерпимой боли, остановилъ тупой взглядъ на Сашѣ. Озабоченная, усердная, старательная, она была у его ногъ. Въ немъ поднималась цѣлая буря гнѣва противъ нея за то, что она внесла позоръ въ его домъ; въ немъ въ то же время пробуждался страхъ при мысли, что она уйдетъ отъ него при первомъ его упрекѣ. Никогда еще въ жизни онъ не испытывалъ такой душевной борьбы: казалось, онъ готовъ былъ пнуть ее ногою, какъ послѣднюю падшую дѣвчонку; казалось, онъ былъ готовъ молить ее со слезами не покидать его, несмотря ни на что. Къ его горлу подступали слезы безпомощности, безсилія — горькія старческія слезы, дѣйствующія на постороннихъ еще тяжелѣе, чѣмъ слезы безпомощнаго ребенка. Наконецъ, онъ отрывисто прошепталъ;

— Саша! Саша! Что ты надѣлала!.. Позоръ, позоръ!

Сна подняла на него недоумѣвающіе глаза, похолодѣвшая отъ какого-то смутнаго предчувствія, еще не сообразивъ, что ему все извѣстно.

— Какъ ты, скромная, тихая, рѣшилась… опозорить мой домъ… честную семью…

Она безпомощно опустила руки, но не спускала съ него глазъ. Въ нихъ было выраженіе кроткой мольбы, просьбы не терзать ее, не упрекать. Онъ не выдержалъ этого взгляда и тихо по-дѣтски заплакалъ. Она едва слышно, ласково прошептала:

— Полноте, дядя, милый!.. Полноте!.. Что-жъ дѣлать!.. Я сама такъ много настрадалась… Теперь все прошло…

Она какъ бы въ забытьи, точно глазъ-на-глазъ передъ Богомъ, словно исповѣдуясь, стала говорить все, ничего не скрывая, ничего не преувеличивая, тихо, просто, какъ будто говорила не о себѣ, о простыхъ будничныхъ фактахъ, о чемъ-то давно прошедшемъ. У старика опустились руки. Онъ слушалъ ея исповѣдь, разсказъ о ея нравственныхъ страданіяхъ, о ея одинокой невѣдомой никому душевной борьбѣ, о ея безпомощномъ положеніи. Со стороны можно было подумать, что это добрая сидѣлка убаюкиваетъ выжившаго изъ ума старика сказкой. Онъ, качая сѣдой головой, полусознательно шепталъ:

— Бѣдная дѣвочка, бѣдная дѣвочка!

А по розовымъ щекамъ съ мелкою сѣткою тонкихъ синеватыхъ жилокъ медленно текли одна за другой слезы.

Она, наконецъ, кончила, взяла его руку и, поднося ее къ своимъ губамъ, проговорила:

— Вы простите?

Онъ ласково провелъ рукою по ея волосамъ. Оба вдругъ смолкли, задумались о чемъ-то. Ея лицо свѣтилось теперь спокойною радостью, точно у нея на душѣ вдругъ стало легко; его лицо было задумчиво, озабоченно, грустію.

— И ничего у тебя нѣтъ… — шепталъ онъ. — Ничѣмъ не обезпечена… Всѣмъ служила… за всѣми ходишь… и ничего нѣтъ…

— О, дядя, мнѣ ничего не нужно…

— Да, да, ничего не нужно, покуда всѣмъ сама нужна… А потомъ?.. потомъ?..

Черезъ нѣсколько минутъ ему пришла въ голову мысль объ Ильѣ. Онъ опять взволновался, разсердился. Илью нужно удалить, чтобы онъ не разсказывалъ никому, негодяй. Другіе люди, можетъ-быть, и не знаютъ. Если и знаютъ, не посмѣютъ говорить. Наконецъ, всѣхъ можно выгнать. А Илью удалить сейчасъ же. Онъ грубіянъ, негодяй; онъ станетъ разсказывать.

— Я, дядя, теперь не боюсь этого, — сказала она спокойно. — Я боялась, когда вы не знали… боялась за васъ… А теперь… право, мнѣ все равно… Я сама говорила не разъ, что Ильѣ нуженъ отдыхъ… Но мнѣ было бы жаль выгнать его. Я вижу, какъ ему тяжело уйти изъ вашего дома… Отчего его не оставить?.. Ну, пусть приходитъ прибирать вашу комнату, пусть думаетъ, что онъ нуженъ… Да онъ и нуженъ… вамъ… мнѣ…

Она ласково взяла старика за руку.

— Вѣдь и вамъ тяжело было бы прямо отказать ему? Да? Вы если и соглашались на это, то хотѣли сдѣлать это черезъ другихъ, потому что вамъ было тяжело?..

Онъ тихо отвѣтилъ:

— Да!

Она обрадовалась, заторопилась.

— Я его позову, дядя, мы скажемъ, что онъ останется. Вотъ-то обрадуется!

Она быстро позвонила. Явился Илья, хмурый, раздраженный, смотрящій куда-то въ сторону.

— Ты что волкомъ-то смотришь? — сказалъ Николай Ивановичъ.

— Какъ смотрю, такъ и смотрю, — проговорилъ Илья сквозь зубы. — Глаза одни!

— За тебя вотъ просятъ, — сказалъ Николай Ивановичъ: — а ты готовъ зарѣзать каждаго человѣка…

Саша его перебила:

— Полноте, дядя. Илья воображаетъ, что я его сжить хочу. А мнѣ самой не обойтись безъ него.

И, улыбаясь, она прибавила:

— Только чуръ, Илья, не ссорься со мною, что я буду растирать ноги дяди, а то онъ еще чужую сидѣлку возьметъ…

Илья стоялъ, ничего не понимая. Онъ не только не благодарилъ Сашу, но еще болѣе злобствовалъ противъ нея. Ему было ясно, что ей не удалось его сразу сбыть, и она придумала какой-нибудь «подвохъ»…

Вечеромъ онъ остался съ-глазу на-глазъ съ бариномъ. Николай Ивановичъ обратился къ нему:

— Слушай ты, старый сычъ, ты меня сегодня такъ взбѣсилъ, что я бы тебя изъ своихъ рукъ задушилъ… Ужъ не было бы у тебя зубовъ, если бы я былъ здоровымъ…

— И такъ нѣтъ, — проворчалъ Илья, приготовляя постель и колотя подушку барина.

— Какія такія мерзости осмѣлился ты мнѣ говорить про Александру Васильевну? — продолжалъ Николай Ивановичъ.

— Я, — началъ Илья, поворачиваясь къ нему лицомъ.

— Молчи, когда я говорю! — крикнулъ Николай Ивановичъ, грозя кулакомъ Ильѣ, махнувшему рукой и снова обернувшемуся лицомъ къ постели барина. — Я ей все разсказалъ… Она за тебя же вступилась… тебя же защищать стала, какъ она всѣхъ защищаетъ… Но ты помни, что если ты, скотъ ты этакій, когда-нибудь еще. хоть слово дурное про нее кому-нибудь скажешь, то духу твоего здѣсь не будетъ… Коли она на колѣняхъ будетъ просить за тебя, такъ я и тогда не послушаю ее…

Старикъ молчалъ, точно его ошеломило то, что онъ слышалъ.

— Она мученица у насъ, она за всѣхъ работаетъ, она обо всѣхъ заботится, она мухи не обидитъ, а ты, старый грѣховодникъ, шпіонить за ней вздумалъ, позорить ее вздумалъ!'

— Да я кому же? Я вамъ доложилъ…

— Еще бы ты чужимъ смѣлъ, мерзавецъ! — крикнулъ Николай Ивановичъ.

— Кажется, изъ-за меня соръ изъ избы не носился, — отвѣтилъ Илья. — А что вамъ я всегда буду докладывать…

— Я тебѣ доложу! я тебѣ доложу!

Илья подошелъ къ креслу Николая Ивановича и покатилъ его къ постели. Кряхтя и охая, старикъ-баринъ перебрался на постель съ помощью слуги. Потомъ онъ выпилъ стаканъ вина и уже обычнымъ болѣе мирнымъ тономъ сталъ ворчать, обращаясь къ убиравшему платье барина Ильѣ.

— А ужъ на томъ свѣтѣ напляшешься ты, чучело! Тебя еще черти въ аду за языкъ твой повѣсятъ! Да! Попомнишь тогда, что значитъ сплетничать…

Илья, сопя и отдуваясь, прибиралъ кабинетъ. Нельзя сказать, чтобы онъ былъ очень огорченъ мыслью о томъ, что онъ будетъ повѣшенъ за языкъ, такъ какъ его утѣшало теперь то, что Николай Ивановичъ бесѣдуетъ съ нимъ опять именно въ томъ духѣ, какъ въ обычное время, т. е. безъ злобы распекая его, усовѣщевая его и выясняя ему вразумительно, что будетъ съ нимъ, съ Ильею, даже и на томъ свѣтѣ за тотъ или другой его проступокъ.

IX.

Былъ ранній часъ великолѣпнаго лѣтняго утра. Солнце свѣтило ярко и озаряло галлерею дачи Николая Ивановича, выходившую окнами на дворъ. Въ домѣ всѣ господа еще спали, проснулась только прислуга. На, галлереѣ сидѣлъ Илья, да ходила съ ребенкомъ мамка, красивая молодая бабенка съ румянымъ лицомъ и съ здоровымъ бѣлымъ тѣломъ. Она разсказывала старику о своемъ житьѣ-бытьѣ, о деревнѣ, о семьѣ. Ихъ разговоръ былъ прерванъ на минуту Сашею. Цвѣтущая, еще розовенькая послѣ сна, въ свѣтло-сѣромъ легкомъ платьѣ, она быстро впорхнула въ дверь, подошла на-скоро къ мамкѣ и, ласково здороваясь съ ней, съ веселымъ лицомъ приласкала ребенка, приподнявъ двумя пальцами его личико. Потомъ, такъ же быстро обернувшись къ Ильѣ, поднявшемуся со стула, она сказала ему:

— Голубчикъ Илья, сходите взглянуть, не проснулся ли дядя. У насъ сегодня хлопотъ по горло. Если проснулся, и я нужна, зайдите за мною на кухню, а если спитъ, то не зовите.

И, обернувшись къ мамкѣ, спросила ее, ѣла ли та и но нужно ли ей чего-нибудь.

Илья, качая головой, ушелъ съ галлереи и минутъ черезъ пять вернулся обратно. Онъ сѣлъ на прежнее мѣсто, сдвинувъ брови и точно сердясь на кого-то.

— Вотъ ужъ ласковая-то душа, — замѣтила мамка. — Обо всѣхъ-то подумаетъ.

— Зато, видно, и гоняютъ! — ворчливо произнесъ старикъ. — Я бы на ея мѣстѣ плюнулъ, да ушелъ бы…

Онъ обратилъ лицо къ окну. На дворѣ уже мелькала легкая фигура Саши, разговаривавшей съ прислугой и отдававшей хозяйственныя распоряженія.

Наконецъ, она шмыгнула въ ледникъ и черезъ минуту появилась съ крынкой молока. Неся осторожно крынку, она направилась къ дворницкой.

— Что это барышня-то сама молоко тащатъ въ дворницкую, сказала мамка, качая ребенка.

— У дворника жена вчера вечеромъ родила, кому же о ребятишкахъ заботиться, какъ не Александрѣ Васильевнѣ, — сказалъ Илья презрительнымъ тономъ, точно сердясь на Сашу. — Вездѣ свой носъ надо сунуть.

Мамка проговорила:

— Сердобольная душа!

Илья разсердился.

— Дура!.. Сердобольная, сердобольная, а придется самой по-міру идти, никто не поможетъ, развѣ только Марья Васильевна призритъ.

— Съ чего-жъ ей по-міру идти, — сказала мамка.

— А съ того, что ни у ней, ни за ней ничего нѣтъ… Хуже насъ грѣшныхъ… Навалить-то на человѣка все навалятъ, а благодарности не требуй… Ну, да и то сказать, подѣломъ ей. Не будь глупа… Но была бы глупа, не насѣлъ бы никто, жила бы барышней…

И старикъ, глумясь надъ Сашей, называя со и пѣшкой, и дурой, сталъ разсказывать, какъ у нихъ всѣ живутъ: пальца о палецъ не стукнутъ, живутъ, какъ и слѣдуетъ господамъ; одна она позже всѣхъ ляжетъ, раньше всѣхъ встанетъ, точно батрачка наемная; и то сказать, изъ нищеты ее взяли, такъ и осталась не госпожой, ничего барскаго нѣтъ; смотрѣть-то досадно. Мамка вступилась за Сашу:

— Ужъ такую-то святую душу да бранить!

— А-а! святая душа! За тобой, какъ холопка твоя, ходитъ: «не надо ли тебѣ, мамушка, чего? всѣмъ ли, мамушка, довольна?» Какъ же не святая душа! Всякій одобряетъ, потому что сямъ ѣздить на ней можетъ. Такъ развѣ это госпожа?..

Илья такъ раздражился, что даже сплюнулъ. Мамка укоризненно покачала головой.

— Вонъ Зоя Аркадьевна, небось, не заглянетъ спросить, ѣла ли ты…

Мамка разсердилась.

— Да она и ребенка-то не придетъ посмотрѣть, а не то что меня… Ужъ какая это мать, которая свое первое дѣтище дуракомъ прозываетъ… Дурачокъ, да дурачокъ — вотъ вся и ласка. А какъ въ самомъ дѣлѣ дурачкомъ Господь сдѣлаетъ, что тогда!..

На галлерею вышелъ Аѳоня. Онъ подошелъ къ мамкѣ, поцѣловалъ сына и обратился къ Ильѣ:

— Александра Васильевна еще не вставала?

Илья грубо отвѣтилъ:

— Почитай, что ужъ весь домъ обѣгали…

И себѣ подъ носъ прибавилъ:

— Кто же и встаетъ на свѣтъ, ни заря, какъ не онѣ, да не пѣтухи…

Потомъ, увидѣвъ Сашу, возвращающуюся изъ дворницкой, онъ замѣтилъ:

— Вонъ идутъ!

Саша, весело улыбаясь, вошла на галлерею.

— Ахъ, какой день, какой день, такъ бы и не сошла со двора! — сказала она и, увидавъ Аѳоню, подставила ему губы. — Здоровъ? Хорошо спалъ?

Онъ улыбнулся ей привѣтливой улыбкой, но тотчасъ же сдѣлалъ серьезное, озабоченное лицо.

— Сегодня гости. Ты все обдумала, что нужно приготовить? Меня немного тревожитъ этотъ обѣдъ съ Прилежаевыми. Богачи изъ хамовъ — самые несносные богачи.

Саша засмѣялась.

— Боишься ударить лицомъ въ грязь? А вотъ я подамъ пироговъ изъ ржаного тѣста и гороху…

Аѳоня усмѣхнулся.

— Оно, конечно, хорошо бы, хоть не стали бы ѣздить.

И тотчасъ же, перемѣняя тонъ, онъ осторожно замѣтилъ:

— Ты ужъ, пожалуйста, за всѣмъ присмотри, а то Зоя и такъ волнуется… Ей кажется, что и все у насъ, и сами мы ударимъ лицомъ въ грязь передъ этими сиволапыми милліонерами…

Они въ разговорахъ дошли до террасы, гдѣ обыкновенно пили чай. Саша заварила чай, Аѳоня сѣлъ въ качалку сбоку стола.

— Ничто еще не волновало меня такъ, какъ это знакомство, — продолжалъ въ раздумьи Аѳоня. — Зоя на себя стала не похожа съ тѣхъ поръ, какъ мы сошлись съ Прилежаевыми. Къ чему это поведетъ? Тянуться за ними мы не можемъ. И такъ-то живя, какъ мы живемъ, мы, можетъ-быть, не сведемъ концовъ съ концами.

Саша подняла глаза на брата:

— Я сведу концы съ концами, — сказала она. — Только ты не трать лишняго, не затрачивай капитала.

Онъ пожалъ плечами.

— Я не мотъ… Но я того-то и боюсь, что придется затрачивать капиталъ: предстоящая свадьба, балы, визиты, все это потребуетъ экстренныхъ расходовъ. Не можетъ же Зоя, въ самомъ дѣлѣ, быть въ обществѣ Прилежаевыхъ послѣдней…

Саша улыбнулась.

— Она будетъ первой во всякомъ случаѣ.

— Это почему?

— Да кто же у нихъ красивѣе ея?

Въ воображеніи молодой дѣвушки нарисовался образъ Зои, и она проговорила въ раздумьи:

— Я на ея мѣстѣ одѣлась бы просто-просто, отправляясь къ нимъ, и заставила бы всѣхъ пасть къ своимъ ногамъ, очаровавъ всѣхъ одной своей красотой.

Аѳоня засмѣялся.

— О, да я и не зналъ, что и у тебя есть стремленія кокетки!

— У меня? Да развѣ я могу быть кокеткой! Есть чѣмъ кокетничать, самымъ будничнымъ лицомъ! Нѣтъ, я говорю, что я сдѣлала бы на мѣстѣ Зои.

— Ну, а я бы не позволилъ тебѣ обольщать мужчинъ…

— Но вѣдь ты же не запретишь ей выѣзжать къ нимъ, къ Прилежаевымъ… вѣдь въ роскошныхъ нарядахъ она будетъ еще прекраснѣе, — сказала Саша.

Онъ сдвинулъ брови. Онъ самъ не зналъ, что его волновало, но волненіе его охватывало всего при мысли о новыхъ знакомыхъ, точно они вносили несчастіе въ его домъ, — вносили именно тогда, когда онъ болѣе всего надѣялся на счастье…

Едва ли маленькій тиранъ могъ бы заставить Зою вести болѣе правильный образъ жизни и сидѣть чаще дома. Онъ мало интересовалъ ее, и она говорила о немъ, когда къ ней приносила его кормилица, что онъ «дурачокъ, ничего не понимаетъ». Кормилица протестовала и говорила, что «Женичка умный», что «онъ смѣется». Зоя пожимала плечами, дѣлала гримаску, слегка касалась до носика ребенка пальцемъ и, проговоривъ: «глупый дурашка», отсылала мамку. Покуда ласки матери и заботы ея о ребенкѣ только этимъ и ограничивались. Онъ не внесъ въ ея жизнь ничего новаго, не пробудилъ въ ней никакихъ новыхъ ощущеній. Ея отношеній къ ребенку нельзя было назвать ни равнодушіемъ, ни нелюбовью; она просто не знала, что ей дѣлать съ нимъ теперь, и ждала той поры, когда съ нимъ, или, вѣрнѣе сказать, имъ можно будетъ играть. Объ этой порѣ она даже любила говорить, замѣчая: «Скорѣй бы Женя подросъ; я такъ люблю маленькихъ дѣтей, когда они все уже начинаютъ понимать; они такія забавныя». Покуда же забавнаго въ немъ ничего не было, и онъ не занималъ мать ни на минуту. Ее начало тотчасъ же тянуть къ выѣздамъ, къ обществу, какъ только она оправилась, но ей удалось выѣхать не болѣе двухъ-трехъ разъ, какъ произошло событіе, заставившее ее засѣсть на нѣкоторое время дома. Аркадій Аркадьевичъ, давно уже не напоминавшій о себѣ своей семьѣ, вдругъ напомнилъ всѣмъ о себѣ: по телеграфу получилось извѣстіе о его скоропостижной смерти за границей. Извѣстіе это могло скорѣе обрадовать, чѣмъ опечалить семью: если послѣ генерала никто не ждалъ наслѣдства, такъ какъ онъ проживалъ все-то все-таки Евгенія Васильевна могла разсчитывать на сносную пенсію послѣ мужа. Взволновала семью не печаль; ее встревожилъ вопросъ, какъ хоронить генерала, везти ли его тѣло въ Россію, похоронить ли его за границей, ѣхать ли кому-нибудь туда или вообще предоставить постороннимъ всѣ заботы о похоронахъ? Послѣ долгихъ совѣщаній рѣшено было привезти тѣло въ Петербургъ, чтобы не возбудить новыхъ толковъ среди разныхъ родныхъ генерала, чтобы не оставлять его гдѣ-то на чужбинѣ, когда его мѣсто было въ фамильномъ склепѣ Благово на кладбищѣ Новодѣвичьяго монастыря, ѣхать за прахомъ отца долженъ былъ Мишель. Деньги на расходы соглашались выдать вмѣстѣ Николай Ивановичъ и Настасья Ивановна. Мишель, присутствовавшій на семейномъ совѣтѣ, замѣтилъ, что онъ готовъ ѣхать, но что эта смерть случилась очень не во-время.

— Я женюсь.

Всѣ удивились. Онъ рѣдко появлялся въ семьѣ, оставался въ ней недолго, былъ со всѣми въ холодныхъ отношеніяхъ, хотя аккуратно бралъ отъ дяди карманныя деньги.

— На комъ? — спросила Зоя.

— На Прилежаевой, — отвѣтилъ Мишель.

— Богата?

— Развѣ люди въ моемъ положеніи женятся на нищихъ, — отвѣтилъ онъ. — Я думаю, фамилія Прилежаевыхъ достаточно извѣстна. Впрочемъ, это не простой мѣшокъ съ золотомъ: она молода, хороша собой, образована и притомъ влюблена въ меня…

Онъ обратился къ матери.

— Я надѣялся на-дняхъ же познакомить ее съ вами. Теперь приходится торопиться. Позвольте завтра же ей сдѣлать визитъ къ вамъ…

Зоя нахмурилась. Ей стало точно завидно, что братъ дѣлаетъ такую партію. Но она еще болѣе омрачилась, когда на слѣдующій день къ ея матери пріѣхали съ визитомъ мать и дочь Прилежаевы. Ихъ лошади, ихъ экипажъ, ихъ туалеты, все это поразило Зою кричащею роскошью, роскошью напоказъ, бьющей въ глаза. У Зои не было даже утѣшенія — возможности посмѣяться надъ безвкусіемъ жены и дочери коммерціи совѣтника Прилежаева: если у нихъ, можетъ-быть, и не было вкуса, то вкусъ былъ у Ворта, дѣлавшаго имъ платья. Не могла Зоя и посмѣяться надъ манерами этихъ женщинъ: онѣ уже давно вращались въ обществѣ, давно привыкли держать себя, давно сознавали свое достоинство. Молоденькая Ольга Ивановна Прилежаева была даже очень мила, бойка, весела и безпечно сдѣлала первые шаги къ сближенію съ Зоей, сказавъ послѣдней, что она рада тому, что у Мишеля такая молоденькая сестра, что онѣ по годамъ почти ровесницы, что онѣ могутъ быть подругами. Любитъ ли Зоя развлеченія? Да? О, это чудесно! Онѣ будутъ вмѣстѣ выѣзжать. Она, Ольга Ивановна, будетъ съ Мишелемъ жить открыто, весело. Когда же и повеселиться, какъ не въ молодости. Мишель тоже не любитъ серьезныхъ и хмурыхъ лицъ. Да о чемъ и грустить, о чемъ печалиться? У нихъ будетъ независимое состояніе, они будутъ свободны. Мишель не броситъ службы, но вѣдь онъ служитъ только для чиновъ. Изъ-за денегъ ему служить нечего. За него работаютъ другіе. Она и не позволитъ ему утомлять себя работой. Ей скучно было бы безъ него? Что одной дѣлать? Тоска. Когда Прилежаевы уѣхали, у Зои кружилась готова, темнѣло въ глазахъ. Въ головѣ проносилась одна мысль: «она будетъ именно такъ жить, какъ мнѣ хотѣлось жить». И она сравнивала свою жизнь съ жизнью, нарисованной ея будущею родственницею. Господи, какая тутъ разница. Ежедневно въ теченіе года Зоя слышитъ, что ихъ семья не богата, что нужно сокращать расходы, что нужно жить экономнѣе, что можно дойти до нищеты. Прилежаева будетъ жить съ мужемъ вдвоемъ, а тутъ какіе-то больные старики, бабка, мать, сестра мужа, цѣлое войско людей или объѣдающихъ ее, Зою, и ея мужа, или досаждающихъ имъ своими недугами, или просто мозолящихъ имъ глаза. Наконецъ, Мишель будетъ, всегда дома, будетъ выѣзжать и веселиться вмѣстѣ съ женой, а Аѳоня половину дня проводитъ въ должности, потомъ до ночи просиживалъ онъ всю зиму за приведеніемъ въ ясность своихъ дѣлъ, а теперь все еще не можетъ справиться со счетами какими-то по хозяйству, все еще совѣщается съ Сашой, какъ та будетъ вести это дѣло. Зоя вдругъ сдвинула брови. А что если онъ и Саша обманываютъ ее, Зою, говоря ей о затруднительныхъ обстоятельствахъ? Можетъ-быть, они просто хотятъ засадить ее дома, сговорившись обманывать ее? Имъ самимъ ничего не нужно, ни гостей, ни баловъ, ни театровъ, — Сашѣ, потому что ея пѣсенка уже спѣта, Аѳонѣ, потому что онъ добылъ себѣ со, Зою, и хочетъ ее держать какъ рабу. Нѣтъ, нѣтъ, это онъ ошибается. Она рабой не будетъ. Мало, что онъ обманываетъ ее, говоря о недостаткѣ своихъ средствъ, такъ онъ еще и прикрикивать на нее думаетъ. Ей начали вспоминаться мелочи: Аѳоня не умѣлъ брать упорствомъ, настойчивостью, выдержкою; онъ или поддавался вліянію человѣка или въ запальчивости прикрикивалъ на человѣка. Эти вспышки теперь вспомнились Зоѣ. «Не смѣй дурно говорить о сестрѣ!» «У тебя сердца нѣтъ, что ты готова вышвырнуть всѣхъ старыхъ слугъ на улицу». «Я тебѣ не позволю выѣзжать болѣе безъ меня!» Она, тяжело дыша, ходила въ волненіи по комнатѣ и твердила только одно:

— Нѣтъ, я рабой никогда не буду! Кричать на себя я не позволю!

Потомъ въ ея головѣ мелькнула смѣшная мысль: «кричитъ, а все дѣлаетъ по-моему!» Она рѣшила, уже улыбаясь, что и всегда онъ будетъ дѣлать по ея желанію. Вотъ и теперь: надо будетъ наряды дѣлать для визитовъ къ Прилежаевымъ, къ свадьбѣ Мишеля, къ баламъ, — онъ, Аѳоня, все сдѣлаетъ, — будетъ говорить, что у нихъ средствъ нѣтъ, что они чуть не нищіе, и все сдѣлаетъ. Господи, какой онъ смѣшной. «Неужели онъ глупый?» — подумала она, дѣлая серьезное лицо, точно она сама была необыкновенно умнымъ человѣкомъ. Потомъ ея мысль опять перешла къ вопросу о приготовленіяхъ къ свадьбѣ Мишеля. Какъ досадно, что отецъ умеръ не во-время. Это затянетъ свадьбу. Нельзя же дѣлать ее во время глубокаго траура. Глубокій трауръ — нужно ли его надѣть, отдавая визитъ на этой же недѣлѣ Прилежаевымъ, или ѣхать въ цвѣтномъ? Нѣтъ, лучше въ траурѣ. Ей, Зоѣ, очень идетъ черный цвѣтъ. Что же сукно сдѣлать или Кашмиръ? Кашмиръ лежитъ болѣе мягкими складками. Можно отдѣлать все платье сплошь крепомъ. Это и удобно, такъ какъ теперь лѣто, и нужна легкая одежда, и очень эффектно. А ребенку нужно тоже что-нибудь черное? Нѣтъ, для ребенка черное не хорошо. Мамкѣ тоже не надо. Гораздо красивѣе, когда всѣ будутъ въ черномъ, а ребенокъ и мамка будутъ яркими свѣтлыми пятнами. Надо сказать только бабушкѣ, чтобы она не вздумала плерезы бѣлые надѣть. Вотъ-то было бы комично. Теперь этого никто но носитъ. Десятокъ лѣтъ какъ это вышло ицъ моды. А Саша? Она должна надѣть трауръ? Нѣтъ, что же она за родня. Да она ужъ, вѣрно, такъ и должна вѣчно ходить въ своемъ «мундирѣ» — въ сѣренькомъ платьѣ. Вотъ тоже вкусъ у дѣвушки! Или это она носитъ полутрауръ по своей невинности! Зоя презрительно усмѣхнулась. Ее съ нѣкоторыхъ поръ начала раздражать Саша своимъ спокойствіемъ, безмятежностью, веселостью.

Если бы Зоя была способна улавливать разныя тонкости, всматриваться во что-нибудь, она увидала бы приблизительно, съ какого времени стала Саша веселой. Это случилось съ того самаго дня, когда Саша объяснилась съ дядей. До этого дня она боялась, страшно боялась одного, что будетъ, если дядя узнаетъ объ ея отношеніяхъ къ Мишелю. Теперь этотъ страхъ исчезъ, и она вдругъ точно сбросила съ себя тяжелое бремя. Она сама не понимала, почему она не боялась никого огорчить своимъ прошлымъ, кромѣ дяди. Но это было такъ. Теперь онъ узналъ все, проститъ все, даже поплакалъ о ней, и она была спокойна. Но развѣ она была счастлива? Должно-быть, такъ. По крайней мѣрѣ она не спрашивала себя объ этомъ, а можетъ-быть, счастье именно въ томъ и состоитъ, чтобы человѣкъ не задумывался надъ вопросомъ: «счастливъ ли я?» Вѣдь здоровье тѣмъ только и выражается, что человѣкъ не спрашиваетъ себя: «здоровъ ли я, не болитъ ли у меня что-нибудь». Вся поглощенная заботами о хозяйствѣ, сданномъ на ея руки, о дядѣ, нуждавшемся въ ея помощи, о ребенкѣ, котораго она сама купала, котораго при ней пеленали, укладывали спать, объ Аѳонѣ, которому она была съ нѣкоторыхъ поръ нужна, какъ воздухъ, о какой-нибудь дворничихѣ, которая разрѣшилась отъ бремени на ея глазахъ, обо всемъ, что нуждалось въ ней, она не имѣла ни охоты, ни времени задумываться о себѣ и еще менѣе о своемъ прошломъ. Это прошлое какъ бы исчерпалось все до дна и умерло для нея: она испытала если не любовь, то бурныя вспышки страстности, пережила всѣ фазисы увлеченія, охлажденія, мучительныхъ сценъ униженія и даже отвращенія къ тому человѣку, который когда-то увлекъ ее. Прежде чѣмъ онъ пересталъ призывать ее, она уже говорила: «скорѣй бы все это кончилось». Когда это кончилось, она вздохнула свободнѣе и только думала, какъ бы объясниться съ дядей, чтобы не огорчить, не разсердить, не убить его. Когда и это совершилось, само собою, внезапно, она прибѣжала къ себѣ въ комнату и залилась радостными слезами, глядя на звѣздное небо, шепча одну фразу: «Слава Богу! слава Богу!» На слѣдующій день она готова была обнять всѣхъ и каждаго, какъ человѣкъ, долго томившійся въ тюрьмѣ, привлеченный къ суду по обвиненію въ тяжеломъ преступленіи и, наконецъ, услышавшій: «не виновенъ!» Въ эту минуту люди способны обнять и судей, и жандармовъ, и зрителей, и враговъ, и друзей… И вдругъ ей показались всѣ окружающіе люди жалкими: ея дѣло рѣшилось такъ просто, а они еще волнуются, тревожатся, сердятся, капризничаютъ, не уяснивъ србѣ причины, этихъ тревогъ и волненій, не видя конца этимъ тревогамъ и волненіямъ. Но почему же они несчастны, а она счастлива? Она этого не могла понять, она не могла понять, что она беретъ то, что даетъ жизнь, а они требуютъ чего-то отъ жизни еще и, что хуже всего, не умѣютъ даже опредѣленно сказать себѣ, въ чемъ заключаются ихъ требованія. Она въ этомъ случаѣ походила но характеру, по темпераменту, по отношеніямъ къ жизни на свою мать: та тоже, когда умеръ отецъ, была всѣмъ довольна, и угломъ у дяди, и сознаніемъ, что ея дѣти не голодаютъ, и минутами свиданій съ дѣтьми, даже болѣе — возможностью только въ церкви взглянуть на своихъ дѣтей. Ей, Сашѣ, тоже все доставляло счастье: она чуть не обняла Илью, когда ей удалось отстоять его пребываніе въ домѣ. Она радостно улыбалась, проходя теперь мимо него, хотя онъ хмуро отворачивался отъ нея и смотрѣлъ куда-то въ сторону. Подозрѣвалъ ли онъ въ ней попрежнему врата-лиходѣйку? Думалъ ли онъ, что она «поджала хвостъ», когда онъ все вывелъ наружу? Или совѣстился онъ того, что онъ все вывелъ наружу? Трудно было заглянуть въ эту душу стараго двороваго, такого же грубаго, какъ цѣпная собака, такого же преданнаго барину, какъ цѣпная собака. Но въ данную минуту всѣ вопросы и интересы отошли у Саши на задній планъ: у нея были однѣ заботы — устроить приличный для пріема гостей обѣдъ. Нужно же сдѣлать все такъ, чтобы Прилежаевы не осмѣяли ихъ, чтобы Зоя не разсердилась и не сдѣлала сцены Аѳонѣ. По что же нужно приказать приготовить? Какія вина и когда подавать? Развѣ она знаетъ? Спросить у бабушки, у Евгеніи Васильевны, у Зои, у Аѳони? Всѣ отвѣчай и одно: «нужно, чтобы все было, какъ слѣдуетъ». Зоя прибавляла: «Я предчувствую, что мы осрамимъ себя, и все это потому, чтобы сберечь нѣсколько рублей». Саша отправилась къ дядѣ, какъ только проснулся старикъ. У него былъ и Илья, убиравшій спальню.

— Дядя, я совсѣмъ голову потеряла, сказала Саша, цѣлуя Николая Ивановича.

— А что, птичка? — спросилъ старикъ.

— Да, ей-Богу, не знаю, что еще нужно къ обѣду. Бѣда вѣдь, если что будетъ не такъ сдѣлано. Зоя… она, кажется, боится этихъ Прилежаевыхъ.

— Лапотниковъ, — проворчалъ Николай Ивановичъ съ ироніей.

— Вчерашнихъ, дядя! Теперь это золотые тельцы!

Илья сердито передвинулъ что-то изъ мебели.

— Не угожу, Зоя захворать можетъ! — засмѣялась Саша. — А помочь мнѣ никто не хочетъ…

Илья пошелъ къ дверямъ, хмурый, какъ ночь.

— Илья, постой, постой! — вскрикнула Саша. — Ты нуженъ. Ты тоже знаешь, что слѣдуетъ…

Илья заворчалъ:

— Я у господъ весь вѣкъ служилъ…

Саша покачала головой.

— Ну, вотъ и надо такъ сдѣлать все, какъ у господъ…

— Да вѣдь вчерась еще все порѣшили, — отозвался Илья. — Битый часъ толковали…

— А все еще не все обсудили… Какія вина нужны? Когда подать? Ахъ, вѣдь у насъ ничего этого не знаютъ!

Она опять засмѣялась.

— Я вотъ возьму и подамъ шампанское во время супа… Для меня никакого вина лучше нѣтъ… Нѣтъ, Илья, голубчикъ, ты не уходи! Мы всѣ трое обсудимъ, какъ и что подавать…

Съ полчаса продолжалось совѣщаніе о парадномъ обѣдѣ, о которомъ и вчера говорилось но мало. Саша боялась и почти раскаивалась, взявъ на себя отвѣтственность за этотъ обѣдъ. Зоя настаивала, чтобы на этотъ день былъ взятъ какой-нибудь поваръ «изъ извѣстныхъ», чтобы были приглашены «офиціанты». Саша, сидя съ Аѳоней и разсчитывая, что встанетъ обѣдъ, рѣшили, что имъ невозможно брать со стороны поваровъ и офиціантовъ, что два-три такихъ обѣда поглотятъ бюджетъ двухъ-трехъ мѣсяцевъ. И безъ того обѣдъ дѣлался изъ экстренныхъ суммъ, то-есть изъ капитала. А тутъ еще брать повара, офиціантовъ! Саша увѣрила, что все будетъ отлично и такъ, но въ день обѣда она струсила не на шутку и теперь совѣщалась о разныхъ мелочахъ. Когда совѣщаніо было кончено, она побѣжала пересматривать посуду и хрусталь, позвавъ за собой Илью, повторяя ему:

— Голубчикъ, помоги мнѣ! Я безъ тебя, какъ безъ рукъ! Ты ужъ не оставь меня сегодня!,

Онъ по обыкновенію хмурился и ворчалъ. Охота тоже самимъ возиться. Наняли бы офиціантовъ. Экономія? Да ея деньги, что ли? Хотятъ обѣды задавать мужичью, пусть и тратятъ деньги. Дѣвичье это дѣло, что ли, обѣдами распоряжаться. Вонъ сбыли съ рукъ Мавру Артамоновну, а теперь небось и досадно, у самихъ ноги притопчутся. Мавра Артамоновна стара-стара была, а все-таки заправская экономка. Насмотрѣлась на господскіе обѣды. Его-то, Илью, не удалось сбыть, такъ теперь за него и взялись.

— Да гдѣ же бы безъ тебя справиться! — сказала Саша. — Тебя да меня сбудутъ., такъ на другой же день придутъ, чтобы позвать обратно.

Илья почти со злобой взглянулъ на нее, перебирая съ ней хрусталь.

— Не приходится вамъ себя со мной ровнять. Мы холопы, насъ сегодня держатъ, завтра въ шею, а вы барышня, въ своемъ домѣ…

Она засмѣялась.

— Чудакъ ты, Илья! Какой же это мой домъ? Держатъ, покуда нужна, да покуда дядя живъ… Да я и сама, если бы была не нужна, не стала бы жить…

— На улицу, что ли, пошли бы? — спросилъ грубо Илья.

— Я-то? Господи, да меня вездѣ бы взяли, — отвѣтила она. — Руки есть, здоровье есть…

Онъ нетерпѣливо махнулъ рукой.

— Не то что говорить, а и слушать-то тошно. Подумаешь, что нашего рода вы. Сами себя унижаете!

Она съ удивленіемъ взглянула на него и шутливо сказала:

— А ты нарядилъ бы меня куколкой и посадилъ бы подъ образа, такъ, что ли, голубчикъ?

Онъ что-то ворчалъ, раздражаясь и сердясь. За что? На кого? У него все путалось въ головѣ. Окончивъ переборку посуды, онъ отправился въ свою каморку, встревоженный, злой, ощущая потребность выпить. Онъ вошелъ къ себѣ, снялъ сюртукъ, закурилъ окурокъ сигары, засунутый въ жилетный карманъ, и вынулъ штофъ и рюмку, продолжая ворчать. Онъ налилъ рюмку и задумался. Въ его воображеніи предсталъ образъ Саши. «Не оставь меня, голубчикъ, сегодня, помоги. Мнѣ ужъ одной не справиться». Дура! Сѣла бы, да сложила бы руки, вотъ и конецъ. Пусть справляются сами. Затрепали, какъ холопку. И по-дѣломъ! Онъ посмотрѣлъ на рюмку, въ которой еще колыхалась налитая водка. «Не оставь меня сегодня, помоги», — звучало въ его ушахъ. «Напьюсь, такъ вотъ и будетъ тебѣ помощь! Наскачешься тогда», — проворчалъ онъ и сплюнулъ. Онъ сѣлъ къ окну, подперовъ голову рукою, и сталъ смотрѣть на дворъ, точно надувшись на кого-то, точно отворачиваясь отъ какого-то ненавистнаго лица. Дворъ былъ ярко озаренъ солнцемъ безоблачнаго утра. Около домика дворника играло двое дѣтей въ кучѣ песку. Недалеко отъ нихъ бродили куры и тутъ же перепархивали воробьи. На землѣ около кухни лежалъ Балетка, попрежнему лохматый, какъ куча стараго войлока; онъ мирно спалъ и, пригрѣтый солнцемъ, должно-быть, видѣлъ сладкіе сны, потому что отъ времени до времени похлопывалъ по землѣ своимъ разодраннымъ хвостомъ. Въ воздухѣ царствовала полнѣйшая тишина, и только изъ кухни доносилось, какъ что-то поспѣшно рубили ножомъ. Прошло минутъ пятнадцать, у Ильи давно погасъ окурокъ сигары; онъ не сразу замѣтилъ это; наконецъ, онъ сбросилъ пепелъ, пощупалъ пальцемъ конецъ окурка и обернулся за спичками. Ему попалась на глаза рюмка водки. Онъ съ недоумѣніемъ взглянулъ на нее и вдругъ, злобно махнувъ рукой, взялъ ее и выплеснулъ водку за окно. «Вотъ тебѣ! Изъ-за тебя! Рюмки водки не выпей человѣкъ», — процѣдилъ онъ сквозь зубы и, дразня Сашу, проговорилъ: «Помоги, голубчикъ». «Ну, помогу, помогу. Прибудетъ тебѣ отъ этого что? Такъ же помыкать будутъ». «Уйду, говоритъ, когда дядя умретъ». «Куда ты уйдешь? Кто тебя возьметъ? Въ горничныя, что ли? Тьфу!»

X.

Стоялъ ноябрь. На дворѣ уже темнѣло къ четыремъ часамъ. На улицахъ зажигались фонари. Аѳоня медленно шелъ изъ должности, хандрящій, уставшій отъ служебныхъ занятій. Они были ему не по душѣ; онъ отбывалъ ихъ, какъ отбываетъ рабъ свои обязанности, охая, вздыхая, проклиная свое ярмо. Плюнуть бы на нихъ и выйти въ отставку. Но за что же приняться? Отвѣта не было. Въ душѣ была какая-то пустота. Мимо Аѳони мелькали люди, проносились собственные экипажи, трусили извозчичьи клячи. Идутъ, ѣдутъ, торопятся, у всѣхъ озабоченныя физіономіи. А спроси любого, что онъ дѣлаетъ? Вертится, какъ бѣлка въ колесѣ. Каждый отбываетъ свою работу съ проклятьемъ, отбываетъ ради куска хлѣба, ради чиновъ, ради наградъ, ради тщеславія и только. Но могутъ же любить свое дѣло эти купцы, сидящіо по цѣлымъ днямъ въ лавкахъ, эти чиновники, переписывающіе и составляющіе исходящія и входящія бумаги, эти банковые дѣльцы, выдающіе чеки, полисы, квитанціи, ассигновки, эти прокуроры, громящіе мелкихъ воришекъ, и эти адвокаты, распинающіеся за крупныхъ негодяевъ. Многіе изъ нихъ даже являются рьяными, ретивыми, усидчивыми дѣльцами — это тѣ, которые втянулись въ свою работу по привычкѣ, или тѣ, которые, подобно безсмысленнымъ животнымъ, готовы дѣлать все, что ихъ заставятъ: таскать воду, переливать ее изъ пустого въ порожнее, черпать ее рѣшетомъ. Любить свое дѣло сознательно и горячо могутъ только спеціалисты, избравшіе путь по своимъ склонностямъ и способностямъ, вѣрующіе въ свое призваніе, придающіе великое значеніе своей излюбленной профессіи. Отчего онъ не сдѣлался такимъ спеціалистомъ? Онъ же хотѣлъ быть ученымъ? По его лицу скользнула горькая усмѣшка: онъ вспомнилъ тотъ вечеръ, когда онъ, Аѳоня, только-что поступая въ университетъ, давалъ обѣщаніе сдѣлать открытія въ области электричества… въ пьяномъ видѣ давалъ обѣщаніе! Любилъ ли онъ науку? какую науку? что въ ней любилъ онъ? Ему вспомнилось, что онъ метался какъ-то изъ стороны въ сторону, что онъ любилъ науку такъ же, какъ любилъ собранія товарищей гдѣ-нибудь въ пивной, какъ любилъ посѣщенія театра съ веселой компаніей, какъ любилъ скитанія но окраинамъ и захолустьямъ столицы. Попалась навстрѣчу дѣвушка-красавица и эта любовь къ наукѣ полетѣла къ чорту. Ему вспомнились біографіи великихъ служителей знанія. Откуда-то въ памяти воскресъ прочитанный въ газетахъ анекдотъ о женитьбѣ Эдисона: женился, поѣхалъ съ молодой въ обычное путешествіе послѣ свадьбы, завернулъ но дорогѣ въ лабораторію своего завода, заинтересовался новымъ открытіемъ и, забывъ о женѣ, провелъ нѣсколько дней за учеными опытами. Правда ли это? Что-жъ, если и неправда, то это характерное опредѣленіе того, какъ должно любить науку. Онъ, Аѳоня, не любилъ ничего и никого такъ. Почему? Онъ ли въ этомъ виноватъ или другіе? Онъ началъ подыскивать объясненія, оправданія. Въ дѣтствѣ и въ юности онъ но могъ никого и ничего полюбить, такъ какъ и окружающіе его люди тоже никого и ничего не любили. Напротивъ того, всѣ окружающіе подрывали въ немъ только вѣру во всѣхъ и во все. Онъ вспомнилъ отца, громившаго людей и пьянствовавшаго, лѣнтяйничавшаго, воровавшаго. Потомъ дядя — будировалъ онъ на всѣхъ, осуждалъ всѣ порядки, бранилъ дѣятелей и пальца о палецъ не стукнулъ, чтобы показать, что и какъ нужно дѣлать. Далѣе воскресли въ памяти учителя, товарищи, многіе изъ нихъ были горячими ораторами, героями на словахъ, но всѣ почти были безхарактерными, пошлыми, мелкими личностями. Идеи были напускными, пошлость и мелочность были прирожденными свойствами. Среди этого люда онъ раньше научился критиковать личности, чѣмъ увѣровалъ въ идеи. Ему нужно было столкнуться съ пророкомъ, носящимъ власяницу, питающимся акридами и дикимъ медомъ, чтобы увлечься, воспламениться идеей. Но развѣ истина не остается истиной и въ устахъ негодяя? Да, но многіе ли могутъ отдѣлить ее отъ представленія личности, провозглашающей ее? Онъ жилъ въ такое время, когда всѣ, извѣрившись въ людей, извѣрились и въ идеи. Даже больше: всѣ какъ будто рады, что они могутъ не нести воинской повинности какой-нибудь идеѣ, хлеща по лицу тѣхъ или другихъ представителей идеи. Заговоришь объ эмансипаціи женщинъ, сейчасъ слышатся голоса, что такая-то бросила мужа и завела любовника; скажешь слово «нигилистическіе взгляды», сейчасъ кто-нибудь разскажетъ, что онъ знаетъ одного длинноволосаго, ходящаго въ плэдѣ, говорящаго грубости, или одну стриженную, носящую синіе очки, грязные воротнички, курящую папиросы и пьющую пиво; произнесешь слово либералъ, сейчасъ же говорятъ, что такой-то составилъ капиталъ прелюбодѣйствомъ мысли. Точно слѣдуетъ извѣриться въ философію, точно слѣдуетъ затоптать ее въ грязь, потому что Бэконъ былъ дряннымъ человѣкомъ! Да, ему, Аѳонѣ, пришлось жить въ пошлое, гнусное время разочарованія, застоя, попятныхъ шаговъ, личныхъ счетовъ, мелочныхъ дрязгъ. Но если не воспламеняетъ идея, если не увлекаетъ взятая на себя работа, то гдѣ же спасеніе отъ душевной пустоты? «Напьешься и легче станетъ», вспомнилась Аѳонѣ любимая фраза Зиновьева. Передъ нимъ прошли картины кутежей и оргій съ товарищами, одинокое пьянство, рысканье по увеселительнымъ заведеніямъ, смотрѣнье на канканъ, увлеченіе оперетками, съ цѣлью забыться, наполнить пустоту жизни. Это стремленіе охватывало и его, и сотни, тысячи другихъ людей. Недаромъ же на его глазахъ Новая Деревня изъ дачной мѣстности превратилась быстро въ сплошной кабакъ — тамъ теперь что ни домъ, то портерная, трактиръ, веселый притонъ извѣстныхъ дѣвицъ. Сколько силъ, способностей, умовъ, жизней загублено въ этихъ омутахъ разврата и пьянства? Сюда бѣжали люди забыть пустоту своей жизни, бѣличье верченье въ колесѣ непривлекательной для нихъ и ненужной для блага общества работы. А семья? А свое гнѣздышко? У Аѳони не было семьи, не было этого гнѣздышка въ дѣтствѣ и юности. Онъ только и слышалъ отъ близкихъ одну фразу: «бѣжалъ бы изъ дома». Это говорили и отецъ, и мать, и сестра Маша, и Мишель, и Евгенія Васильевна, и даже тѣ, которые не говорили этого, — чувствовали это въ душѣ. Всѣ они были бездомники въ томъ смыслѣ, въ какомъ можетъ быть названъ бездомникомъ человѣкъ, сидящій десятокъ лѣтъ въ тюрьмѣ. Зато, какъ страстно ухватился Аѳоня за якорь спасенія отъ бездомной, отъ пустой жизни, испытавъ первое волненіе любви. Она, его Зоя, должна была наполнить пустоту его жизни, свить ему гнѣздышко, отвлечь его отъ безпутнаго прожиганія жизни. Исполнила ли она это? Не обманулся ли онъ въ своихъ надеждахъ? Передъ нимъ проносились картины его семейной жизни. Такой ли жизни онъ ждалъ? Онъ боялся отвѣтить на эти вопросы. Онъ старался увѣрить себя, что онъ счастливъ, что онъ нашелъ свою мирную пристань. Правда, Зоя еще вѣтренна, легкомысленна, увлекается пустыми удовольствіями, но это все пройдетъ, установится, сгладится и тогда… Онъ представлялъ себѣ тихіе вечера въ своемъ уголкѣ съ любящею женою, съ ребенкомъ, съ Сашей. Они читаютъ, работаютъ, воспитываютъ ребенка. Изрѣдка ихъ посѣщаютъ умные, честные, развитые друзья — Щедринскій съ Машей; порой они ѣздятъ въ театръ, на балы, въ собранія — это отдыхъ отъ будничной работы. Бѣго воображеніе начинало работать медленнѣе, образы выходили блѣдными, точно у него недоставало красокъ для изображенія этой счастливой супружеской жизни. Почему? потому ли, что у него не было ясно созданнаго идеала этой жизни или потому, что онъ не вѣрилъ въ возможность осуществить этотъ идеалъ? Но вотъ и его домъ.

Аѳоня взглянулъ на хорошо знакомый ему фасадъ дома-особняка и удивился, что во всѣхъ окнахъ было еще темно. Онъ вошелъ въ подъѣздъ, поднялся по слабо освѣщенной лѣстницѣ и прошелъ сначала въ свой кабинетъ, потомъ въ столовую. Проходя по темнымъ комнатамъ, онъ задѣлъ раза два за мебель и разсердился.

— Что это у насъ за тьма! — проговорилъ онъ, обращаясь къ Сашѣ, стоявшей у обѣденнаго стола. — Носъ можно разбить.

— Это ужъ моя вина, — отвѣтила Саша, смѣясь: — экономію соблюдаю… Ты не повѣришь, сколько у меня выходитъ на свѣчи и керосинъ… Ну, а сегодня мы одни и стало жаль тратить…

— Какъ одни?

Аѳоня взглянулъ на накрытый столъ и увидалъ только два прибора.

— Дядя не выйдетъ сегодня къ обѣду. Онъ чувствуетъ себя плохо. Бабушка и Женя уѣхали къ старухѣ Прилежаевой на обѣдъ. Зою увезли Мишель и Ольга Ивановна къ себѣ. Зоя просила передать и тебѣ, чтобы ты пріѣхалъ къ нимъ. Пикникъ какой-то сегодня, по первопутку ѣдутъ кататься.

Аѳоню взорвало.

— Она бы ужъ лучше совсѣмъ переѣхала къ нимъ! Свой домъ, мужъ, ребенокъ, что ей до нихъ за дѣло. Пикники прежде всего…

Саша молча стала разливать супъ. Аѳоня облокотился на столъ и сжалъ руками голову. Саша, видя, что онъ не принимается за ѣду, что онъ страшно взволнованъ, осторожно замѣтила ему:

— Полно тревожиться. Отчего же не повеселиться? Отобѣдай, поѣзжай самъ. Что же въ самомъ дѣлѣ высиживать скуку дома. Право, я на твоемъ мѣстѣ была бы даже рада возможности развлечься, а ты волнуешься изъ-за пустяковъ…

Онъ опустилъ руки и взглянулъ на сестру.

— Изъ-за пустяковъ? Ты это считаешь пустяками? — проговорилъ онъ. — Вчера балъ, сегодня пикникъ, завтра спектакль. Можетъ-быть, такъ и надо нынче жить, бросая домъ на прислугу, оставляя мужа и ребенка, думая только о потѣхѣ. Но мы-то такъ не можемъ жить. Ты знаешь ли, сколько я взялъ изъ капитала со дня знакомства съ Прилежаевыми? Пять тысячъ! Да, ровно пять тысячъ!

— Аѳоня, это на первыхъ порахъ… Тутъ были необходимые расходы на пріемы и выѣзды, на туалетъ дли свадьбы… Потомъ…

— Потомъ понадобятся туалеты для бала, для маскарада, для… почему я знаю, для чего еще… для выставки, для балагана!..

Онъ бросилъ на столъ салфетку.

— И для чего ты меня успокаиваешь, оправдываешь ее, хочешь, чтобы я закрылъ глаза?.. Все отъ того и происходитъ, что ей всѣ потакаютъ, всѣ стараются оправдать ее…

Онъ поднялся съ мѣста.

— Аѳоня, а обѣдъ! — сказала Саша.

— А, ну его! — отвѣтилъ онъ.

Онъ вышелъ изъ столовой въ свой кабинетъ. Саша неподвижно сидѣла у стола. У нея тоже пропалъ аппетитъ. Въ столовую вошелъ Илья.

— Убирай, Илья! — сказала Саша, вставая.

Тотъ посмотрѣлъ на неё съ недоумѣніемъ.

— А обѣдъ-то? — спросилъ онъ.

— Не хочется что-то! — отвѣтила она.

Онъ разозлился.

— Что же это за фасоны пошли? Для кого же готовили? Свиней, что ли, кормить? Если Аѳанасію Васильевичу безъ ихъ супруги кусокъ въ горло не лѣзетъ, такъ вы-то тутъ при чемъ? Изведите себя голодомъ, никто спасиба не скажетъ.

Саша засмѣялась нервнымъ смѣхомъ.

— Ахъ, какой ты смѣшной, Илья! Вотъ-то чудакъ! Говорю я тебѣ, что мнѣ не хочется ѣсть!

— Старшихъ надъ вами нѣтъ, потому и привередничаете! Срамите себя только! Что люди-то скажутъ: обѣдъ нетронутымъ убирать приходится…

Въ эту минуту послышались твердые и скорые шаги Аѳони. Илья замолчалъ и нахмурился при его появленіи въ столовой, принимаясь убирать все со стола. Аѳоня. не обращая вниманія на стараго слугу, въ волненіи обратился къ Сашѣ.

— Полюбуйся, — сказалъ онъ гнѣвно, подавая ей какую-то бумажку. — Этого только недоставало. Счетъ изъ магазина. Ты понимаешь это? Я на прошлой недѣлѣ наотрѣзъ отказался дать денегъ. Ну, обошлись и безъ нихъ, взяли въ долгъ.

Саша почти съ испугомъ рѣзко проговорила по-французски:

— Молчи! Мы не одни!

Аѳоня мелькомъ взглянулъ на Илью и отрывисто отвѣтилъ тоже по-французски:

— Ахъ, не все ли равно, сегодня или завтра узнаютъ люди, что мы летимъ въ пропасть…

Илья прибралъ со стола и вышелъ изъ столовой. Аѳоня, ходя въ волненіи по комнатѣ, раздражительно высказывалъ все накипѣвшее въ его душѣ. Зоя со времени сближенія съ Прилежаевыми мотаетъ безъ конца. Она и понять не хочетъ, что они не имѣютъ права мотать деньги, такъ какъ это деньги дяди, а не ихъ. Что будетъ, если промотается все? Вѣдь дядя еще живъ, его нужно содержать, ему нужны доктора, уходъ, комфортъ. Ей до этого дѣла нѣтъ. Онъ,

Аѳоня, отказался дать ей денегъ, она надѣлала долговъ. Это уже не пустяки. Это грозитъ гибелью всей семьѣ. Сегодня явится счетъ въ сто рублей, завтра въ двѣсти.

— Вѣдь мнѣ пулю придется пустить въ лобъ, если все промотается. Какъ я взгляну на дядю, когда мнѣ придется сказать ему: «я все истратилъ и вамъ приходится идти но міру». Да, тогда одно — пулю въ лобъ и конецъ…

— Полно! это не облегчитъ положенія дяди, — тихо остановила его Саша.

Онъ опомнился.

— Ну, да, да, я потому и говорю, что нужно предупредить такую развязку…

Но что же дѣлать? Объявить, что онъ не платитъ долговъ за жену? Выгнать Зою? Разъяснить ей все? Да вѣдь онъ ей сотни разъ объяснялъ все! Она говоритъ одно, что она не можетъ же быть одѣта, какъ нищая, посѣщая Прилежаевыхъ.

— О, я предчувствовалъ, что они внесутъ несчастіе въ нашъ домъ. И замѣтила ли ты, всѣ точно съ ума сошли послѣ сближенія съ ними. Бабушка и Евгенія Васильевна чуть не каждый день у стариковъ Прилежаевыхъ сидятъ. за винтомъ, Зоя чуть не по пяти разъ на дню видится съ Мишелемъ и его женой… Они всѣ точно Америку открыли, точно обѣтованную землю нашли, точно въ жизни имъ только и недоставало покуда однихъ Прилежаевыхъ…

Саша не возражала. Она хорошо знала, что Аѳоня говоритъ правду. Съ нѣкоторыхъ поръ всѣ въ домѣ замѣчали перемѣну: Настасья Ивановна, Евгенія Васильевна, Зоя, ведшіе до этой поры довольно однообразную жизнь, въ которой даже балясничанье Зиновьева являлось отрадой, даже выѣздъ въ оперетку или катанье за городъ являлись желаннымъ развлеченіемъ, теперь точно нашли исходъ изъ своего затворническаго, монотоннаго существованія и закружились въ обществѣ Прилежаевыхъ. Тамъ была вѣчная сутолока, ярмарка, масленица. Даже Николай Ивановичъ, сидѣвшій почти безвыходно въ креслѣ въ своемъ кабинетѣ, нерѣдко спрашивалъ съ тревогой Сашу:

— Да гдѣ же это наши дамы все пропадаютъ?

И, качая головой, прибавлялъ:

— Точно отъ чумы изъ своего дома спасаются.

Его это смущало, потому что до него уже не доносился изъ залы говоръ людей, смѣхъ, игра и пѣніе Зои; къ нему не заходила «поглядѣть на брата» Настасья Ивановна, развлекавшая иногда его мелкими сплетнями, разсказами о мелочахъ дня. Его, совсѣмъ больного, томившагося теперь отъ быстро развивавшейся водянки, пугала тишина, смущало одиночество. «Какъ въ могилѣ», проносилось въ его головѣ, и онъ вздрагивалъ при мысли о смерти. Иногда онъ, сидя съ Сашею, помѣщавшеюся у его ногъ на скамейкѣ съ работою въ рукахъ, гладилъ голову дѣвушки рукою и грустно говорилъ:

— Скучно тебѣ, бѣдняжкѣ! Все одна и одна со мной, старикомъ.

Она съ удивленіемъ глядѣла на него.

— Мнѣ отлично, дядя!

Онъ вздыхалъ. Отлично! Она сидитъ здѣсь одна съ нимъ, а другіе рыщутъ по баламъ, по спектаклямъ…

— Я, Зоя, за тобой, помоги мнѣ выбрать платье! у тебя такъ много вкуса. Я, Зоя, къ тебѣ: собирайся въ театръ! Намъ вдвоемъ съ Мишелемъ скучно: онъ уйдетъ въ антрактъ курить, къ знакомымъ, а я останусь одна въ ложѣ!

Эти фразы въ той или другой формѣ Зоя постоянно слышала отъ Ольги Ивановны, сошедшейся сразу съ Зоей, точно онѣ вмѣстѣ выросли. Онѣ ѣхали вмѣстѣ въ магазины, выбирали, накупали наряды. Потомъ Прилежаева завозила Зою домой, цѣловала ее и уѣзжала. Зоя проходила въ свою комнату и по цѣлымъ часамъ ходила взадъ и впередъ, сдвинувъ брови и покусывая губы. До этого времени она никогда не испытывала зависти: она даже пожала бы презрительно плечами, если бы ей сказали, что она способна завидовать. Но до этой поры она была въ своей семьѣ, въ своемъ кругу самымъ избалованнымъ, самымъ блестящимъ существомъ. Отъ знакомыхъ, превосходившихъ ее чѣмъ бы то ни было, она инстинктивно сторонилась, какъ мелочно самолюбивый, привыкшій первенствовать человѣкъ. Теперь же въ ихъ семьѣ, въ ихъ домѣ появилась женщина, имѣвшая возможность затмить ее нарядами, имѣвшая возможность смутить ее вопросомъ: «а почему же ты не сдѣлаешь себѣ такого же платья, если оно тебѣ нравится?» Почему! потому что мужъ не дастъ денегъ, потому что онъ и такъ говоритъ: «намъ нельзя тянуться за Прилежаевыми». Она ему попробовала отвѣтить: «не за Прилежаевыми, а за женой моего брата; или ты хочешь, чтобы я разссорилась съ братомъ? такъ онъ все же будетъ ѣздить къ бабушкѣ, къ матери». Онъ возразилъ на это: «ну, а если у насъ будетъ истрачено все, что ты станешь дѣлать тогда?» Этотъ роковой вопросъ засѣлъ въ ея головѣ: въ самомъ дѣлѣ, что она будетъ дѣлать тогда? Зачѣмъ она поторопилась выйти замужъ? Теперь, попавъ въ кругъ знакомыхъ Прилежаевыхъ, она могла бы сдѣлать лучшую партію. Тамъ вся коммерческая аристократія, всѣ финансовые тузы. Да, но вѣдь она любила Аѳоню? Любила, еще бы! Онъ такой красавецъ! Но каково будетъ ей съ нимъ жить, когда у нихъ ничего не будетъ? Да и теперь — они чаще вздорятъ, чѣмъ наслаждаются безмятежно любовью. Нѣтъ, ужъ кто что ни говори, а бѣдность можетъ убить самую страстную любовь! Еще бы! Какъ тутъ любить, когда приходится грызться съ мужемъ изъ-за каждаго гроша. Это и характеръ портитъ. Вотъ они истратили въ послѣднее время до пяти тысячъ и онъ ой двадцать разъ повторялъ, что это убавляетъ ихъ ежемѣсячный бюджетъ на двадцать пять рублей. Изъ-за двадцати пяти рублей въ мѣсяцъ пилилъ ее безъ конца! Стоитъ на бабушку набавить, вотъ и будетъ пополненъ бюджетъ. Теперь и мать можетъ платить за себя, а она даже и не думаетъ объ этомъ. Тоже нарядовъ нашила. Молодиться еще хочетъ. Зиновьева прельстила. Далеко ли у нихъ зашло? Вотъ тоже дуракъ, нашелъ съ кѣмъ интригу завязать. Со старухой! Впрочемъ, это онъ въ пьяномъ видѣ. И съ чего это Аѳоня обругалъ его за это подлецомъ? Точно мужчина не имѣетъ права сойтись съ женщиной. У праздной женщины было въ распоряженіи безконечное число часовъ для обдумыванія всѣхъ этихъ мелочей. Она только въ нихъ и рылась. Въ сердцѣ накоплялась горечь противъ всѣхъ, противъ бабки, ускорившей ея свадьбу и скаредничающей теперь, противъ матери, шьющей изъ пенсіи наряды, выѣзжающей куда-то, тайкомъ, вѣроятно, къ Зиновьеву, и не платящей за себя, противъ мужа, не умѣющаго обдѣлывать дѣлъ и не понимающаго, что женѣ нужны деньги, деньги и деньги. Иногда при этихъ думахъ ее всю охватывала безысходная тоска, ей было лѣнь не только читать, пѣть или играть на фортепіано, но даже перемѣнить платье къ обѣду, и она выходила въ столовую въ утреннемъ капотѣ. Разъ мать ей замѣтила:

— Что это ты какъ сегодня одѣта?

— Какъ?

— На тебѣ утренній капотъ.

— Не все ли равно, какъ какая тряпка сшита, — отвѣтила Зоя: — какъ ее ни назовите, она все останется тряпкой…

Иногда отъ скуки, отъ бездѣлья, Зоя приходила въ дѣтскую, садилась на диванъ, брала на руки своего ребенка, неловко, неумѣло. Онъ начиналъ плакать.

— Молчи! Молчи! — говорила она. — Дурашка, маму свою не знаешь!

Ребенокъ продолжалъ кричать.

— Женичка-съ груди просить: — говорила кормилица.

— Твой Женичка капризничаетъ! — отзывалась Зоя и опять, качая головой, твердила: — Молчи! Молчи!

Ребенокъ не смолкалъ. Тогда она отдавала его мамкѣ и капризно замѣчала:

— Это несносно! Ты его, мамка, избаловала! Долженъ же онъ меня слушать…

Бывали дни, когда она не находила, что говорить съ бабкой, съ матерью, съ Аѳоней, и просиживала молча въ своей комнатѣ, забившись въ уголъ дивана, поджавъ подъ себя ноги, сдвигая брови и покусывая губы. Ее спрашивали, здорова ли она.

— Здорова! — отвѣчала она лѣниво.

— Ты такая грустная!

— Что же мнѣ скакать и прыгать по комнатѣ?

— Но все же…

— Что? Ну, будемте говорить: какая сегодня отличная погода! какая-то будетъ завтра? скоро и зима настанетъ!.. Ахъ, какая тоска, какая тоска!

И всѣ чувствовали, что точно имъ всѣмъ тоска. Бабушка и мать Зои перешептывались, не поѣхать ли къ старикамъ Прилежаевымъ, гдѣ играли почти ежедневно въ винтъ. Настасья Ивановна и Евгенія Васильевна не стѣснялись особенно нарядами и не гнались непремѣнно за свѣжими платьями. Къ тому же онѣ носили трауръ. Зоя отказывалась ѣхать и къ старикамъ Прилежаевымъ, и въ домъ брата, говоря, что она не можетъ десять разъ въ одномъ платьѣ ѣздить, когда у жены брата каждый разъ свѣжее платье. Съ горькой ироніей она прибавляла, что теперь еще можно отказываться, слава Богу, трауромъ отъ вечеровъ, а что придется говорить послѣ, когда трауръ кончится? Сознаться прямо, что ей, Зоѣ, какъ нищей, нельзя поддерживать связей съ братомъ, съ родными его жены? Что-жъ, можетъ-быть, это будетъ хорошо: они сжалятся и подадутъ милостыню.

И каждый разъ во время подобныхъ разговоровъ она зорко всматривалась въ Аѳоню: какъ онъ выслушаетъ ея слова? взволнуется ли? не скажетъ ли чего-нибудь? Онъ каждый разъ отмалчивался, казалось, даже не слыхалъ ея словъ. И онъ еще говоритъ, что онъ любитъ! Этого только недоставало: быть за бѣднымъ и еще за такимъ, который не любитъ, не умѣетъ любить. Нѣтъ, кто любитъ — о, тотъ душу отдастъ для счастія любимаго человѣка. А онъ чуть услышитъ ея просьбы, сейчасъ говоритъ: «мы не имѣемъ права грабить дядю». Да кто же ему ближе: она или дядя? Но, межетъ-быть, у него нѣтъ уже вовсе средствъ исполнить хоть одно ея желаніе? Какъ нѣтъ? Развѣ все истрачено? Развѣ нельзя найти? Дѣлаютъ же люди обороты? И почему нельзя трогать капиталъ? Весь разомъ не истратится. Потомъ откуда-нибудь наслѣдство получится, увеличится жалованье. Увеличится ли? Далеко ли пойдетъ мужъ? Кажется, онъ и къ службѣ не способенъ. Ругаетъ ее, говоритъ, что онъ созданъ не для чиновнической карьеры. А для какой же? Ужъ не для ученой ли? Даже на кандидата экзамена не сдалъ. Вонъ Зиновьевъ кутила, а и тотъ магистръ. Вѣдь магистръ старше кандидата? Разумѣется, потому и говорится, что этотъ магистръ, а этотъ только кандидатъ, значитъ еще не поступилъ въ магистры. А Аѳоня все равно что и не учился: былъ студентомъ и остался студентомъ. Но болѣе всего сердилась она, когда она рѣшалась ѣхать къ брату, забывъ даже, что у нея нѣтъ свѣжаго платья, а Аѳоня приглашалъ ее ѣхать къ Машѣ, говоря, что тамъ гораздо лучше. У Маши были назначенные дни разъ въ недѣлю. Собиралось здѣсь общество довольно небольшое, но тѣсно сплоченное: нѣсколько ученыхъ, писателей, художниковъ, замѣтныхъ общественныхъ дѣятелей. Дамъ бывало здѣсь немного и большая часть изъ нихъ принадлежала къ числу женщинъ не первой молодости, серьезныхъ, дѣятельныхъ. Вечера были оживленными, хотя веселыми ихъ было нельзя назвать, если считать весельемъ игру въ карты, танцы, petits jeux, попойки, шумъ и гамъ. Правда, здѣсь было оживленіе, по оживленіе серьезныхъ людей, относившихся серьезно даже къ пѣнію и музыкѣ, такъ что во время чьей-нибудь игры на фортепіано или пѣнія здѣсь воцарялась тишина; также иногда умолкали разговоры отдѣльныхъ группъ во время какого-нибудь живого спора какихъ-нибудь двухъ лицъ, обсуждавшихъ всесторонне какой-либо вопросъ. Зоя но безъ ѣдкости осмѣивала эти вечера, говоря, что «тамъ мыши кота погребаютъ», что «это не собранія знакомыхъ, а лекцій но части наукъ и искусствъ», что «тамъ вмѣсто женщинъ престарѣлыя весталки и матроны, а вмѣсто мужчинъ менторы и проповѣдники, обрекшіе себя на воздержаніе». Аѳоня протестовалъ и нападалъ въ свою очередь на кружокъ Мишеля и его жены, гдѣ, «идетъ какой-то сплошной пиръ, какой-то шабашъ, какая-то вальпургіева ночь», гдѣ «работаютъ руки, ноги, языкъ, желудки, все, что угодно, но не мозги», гдѣ «только и слышишь, что такая-то живетъ съ такимъ-то, а такой-то на содержаніи у такой-то».

— Ахъ, что ты мнѣ говоришь! — воскликнула разъ Зоя, отправляясь съ мужемъ къ Машѣ. — И у твоей сестры не одни схимники. Маску только умѣютъ носить. Ты думаешь, Николай Семеновичъ Щуровъ не близокъ Машѣ?

— Что за пошлости ты выдумываешь! — вспылилъ Аѳоня.

— Какія пошлости? Что-жъ тутъ удивительнаго, что жена, которая не любитъ своего мужа, сошлась съ другимъ? Это такъ естественно! Я ее и не думаю осуждать. Я только говорю, что и въ домѣ Маши не всѣ святые.

— Я тебѣ повторяю: не смѣй говорить дурно о моей сестрѣ! — оборвалъ ее мужъ.

Но, тѣмъ не менѣе, въ его душу запало подозрѣніе. Ему начали вспоминаться мелочи: предупредительность молодого Щурова въ отношеніи Маши; онъ не сводитъ съ нея глазъ, когда она играетъ на фортепіано; онъ отзывается о ней съ восторгомъ. Что-жъ мудренаго, что онъ влюбился въ нее. А она? Не можетъ же она удовлетвориться тихой привязанностью къ мужу. Это скорѣе привязанность дочери къ отцу, чѣмъ жены къ мужу. И молодой Щуровъ можетъ увлечь. Онъ красивъ, статенъ, образованъ, уменъ, добръ. Онъ портретъ старика, но портретъ, снятый въ юности, безъ сѣдины въ русыхъ кудряхъ, безъ морщинъ на цвѣтущемъ лицѣ, безъ старческой хриплости въ голосѣ. Бѣдные молодые люди, какъ тяжело, должно-быть, имъ маскировать свои отношенія, свою связь передъ уважаемымъ ими обоими человѣкомъ! Видно, всюду есть свое горе. Слава Богу еще, что у него, у Аѳони, хотя и много мелкихъ поводовъ для непріятностей и ссоръ съ женою, но все же нѣтъ главнаго несчастія — разрыва, охлажденія, отчужденія. Онъ все еще влюбленъ въ жену; она все еще отдается его ласкамъ съ полною страстью. Еще бы! они оба молоды, влюблены другъ въ друга. Между ними происходятъ чуть не ежедневно мелкія вспышки, стычки, ссоры. Но вѣдь это только изъ-за денегъ. Если бы деньги принадлежали ему, а но дядѣ, онъ никогда бы не вздорилъ съ женою. Изъ-за чего бы? Она хочетъ весело пожить? А развѣ онъ не хочетъ этого? Для чего же и молодость дана, какъ не для веселья. Потомъ ему вспоминались слова поэта о томъ, что ласки примиренія еще слаще послѣ размолвокъ, какъ затишье и свѣтъ солнца послѣ отшумѣвшей грозы…

— Ты не поѣдешь за Зоей? — спросила Саша Аѳоню, прерывая его думы.

— Нѣтъ, — отвѣтилъ онъ, продолжая ходить по столовой. — Не дѣлать же сцены при чужихъ! А улыбаться теперь я не въ силахъ. Я чувствую, что я вспылю, надѣлаю глупостей, если встрѣчусь съ нею теперь.

— Такъ ты бы легъ…

Она почти просящимъ тономъ прибавила:

— Вообще не жди ее сегодня, успокойся, обдумай все. Завтра объяснишься хладнокровнѣе. Вѣдь, право же, все это пустяки въ сравненіи съ семейнымъ миромъ…

Онъ съ ласковой улыбкой взглянулъ на нее.

— Ты, кажется, всѣхъ бы готова защищать и оправдывать…

И, цѣлуя ее въ лобъ, онъ, уже совсѣмъ успокоенный, прибавилъ:

— Да, ты права. Сегодня нечего объясняться. Прощай, голубка!

Онъ еще поцѣловалъ ее и ушелъ въ свой кабинетъ, сказавъ, чтобы ему подали потомъ туда чай.

Саша походила по залѣ, зашла къ себѣ въ комнату, порылась въ рабочемъ столикѣ, взяла вязанье и направилась къ дядѣ, безмятежно спокойная, точно вся жизнь ея была сплошнымъ яснымъ весеннимъ днемъ. Старикъ сидѣлъ въ креслѣ, погруженный не то въ дремоту, не то въ тяжелыя думы. Саша опустилась около него на скамейку и принялась за вязанье кружевъ.

— А на тебя подана жалоба, — сказалъ старикъ.

Она удивилась. Кѣмъ? Какая?

— Изволите изводить себя голодомъ, — шутливо сказалъ старикъ. — Какіе же это такіе фасоны?

— Ахъ, это Илья! — воскликнула, смѣясь, Саша. — Нѣтъ, онъ становится невозможенъ! Вѣдь я угадала, это онъ?

— Кто же больше, какъ не онъ, можетъ жаловаться на тебя и обвинять тебя въ преступленіяхъ всякаго рода!

Потомъ съ совершенно серьезнымъ, озабоченнымъ видомъ старикъ спросилъ:

— Что еще случилось?

— Пустяки, дядя! Аѳоня разсердился, что Зоя уѣхала, не предупредивъ его. Она же къ Мишелю уѣхала. Ахъ, какой смѣшной народъ эти влюбленные мужья!

Старикъ качалъ головой. Это ли только встревожило Аѳоню? Не было ли другихъ причинъ? Саша смутилась. Она не знала, о чемъ спрашиваетъ старикъ. Не подозрѣваетъ ли онъ Зою въ измѣнѣ мужу? Но сказалъ ли ему Илья о счетѣ. Сказать ему правду или отрицать существованіе другихъ причинъ раздраженія Аѳони? Она никогда не лгала передъ старикомъ. Она его любила безгранично, какъ только нѣжная мать можетъ любить больного ребенка. Онъ не спускалъ съ нея глазъ.

— Дѣвочка, что же ты не отвѣчаешь? — спросилъ онъ.

— Дядя, тамъ счетъ еще принесли… Но это пустяки… Маленькій, маленькій счетъ… совсѣмъ ничтожный… Аѳоня разсердился, что его не предупредили… Вѣдь это же глупо, волноваться изъ-за…

— А если есть и большіе счета? — спросилъ дядя, прерывая торопливую, отрывистую рѣчь племянницы.

Она точно въ испугѣ опустила на колѣни вязанье. Онъ положилъ на ея плечи руки. Его лицо было серьезно, онъ заговорилъ мѣрнымъ, внушительнымъ голосомъ:

— Да, я спрашиваю, что будетъ, если есть и большіе счета? Сегодня одинъ, завтра другой, послѣзавтра третій? Гдѣ предѣлы, гдѣ границы? Деньги — вода, капля за каплей — все уйдетъ. Я-то это хорошо знаю… Не зналъ когда-то, потомъ узналъ… Было довольно времени научиться… Да, счета за счетомъ, маленькій за большимъ, большой за маленькимъ… Что же будетъ, если все уйдетъ? Здѣсь столько дѣтей, безпомощныхъ дѣтей!

Ее охватилъ страхъ: въ ея головѣ промелькнула мысль, что дядя сходитъ съ ума, бредитъ. Онъ продолжалъ, усмѣхаясь горькой улыбкой:

— Ты думаешь, что я забылъ, что ребенокъ у насъ въ домѣ не одинъ — Женя? А я? а Илья? а ты, забитый, загубленный нами ребенокъ?

Она хотѣла что-то возражать. Онъ остановилъ ее движеніемъ руки, тяжелѣе опустившейся на ея плечо.

— Куда мы пойдемъ нищими? Положимъ, на мой вѣкъ, на вѣкъ Ильи хватитъ, а ты?

— Я, дядя!

— Не перебивай меня! — нетерпѣливо сказалъ онъ. — Я говорю, что же будетъ тогда съ тобой и съ Женей?

Она не выдержала и воскликнула:

— Ахъ, и зачѣмъ это Илья вамъ все передаетъ!

— Я очень благодаренъ ему, что хоть онъ говоритъ правду, когда меня всѣ обманываютъ… Даже ты…

— Дядя!

— Я не упрекаю тебя. Я только говорю правду. Ты обманываешь меня, не желая тревожить, не желая жаловаться, не желая выдавать другихъ. Тебѣ даже и въ голому не приходило, что ты можешь этимъ погубить нѣсколькихъ человѣкъ. Да, спасибо Ильѣ, что этотъ грубіянъ осмѣлился сказать мнѣ: «еще успѣемъ всѣ наголодаться, когда все въ трубу выпустятъ»…

Онъ усмѣхнулся.

— И то сказать, чего ему бояться теперь? знаетъ, что въ зубы не могу ему дать…

И потомъ онъ снова повторилъ:

— Да, спасибо, что предупредилъ во-время!..

Саша не смѣла спросить дядю, что онъ думаетъ сдѣлать, что предприметъ. Старикъ началъ дремать. Прошло нѣсколько часовъ, а Савіа, не прерывая работы, не поднимаясь съ мѣста, продолжала все раздумывать о томъ, что сдѣлаетъ дядя, какія мѣры приметъ онъ. Наконецъ, старикъ проснулся. Подали чай. Саша напоила дядю и напилась сама чаю въ комнатѣ старика. Его уложили въ постель. Весь домъ охватила тишина. Саша одна не ложилась спать. Она заглянула въ дѣтскую, поцѣловала осторожно Женю, перекинулась нѣсколькими фразами съ кормилкой и, пройдя въ залу, стала ходить изъ угла въ уголъ, что-то напѣвая себѣ подъ носъ. Пѣніе становилось все тише и тише и, наконецъ, совсѣмъ смолкло. Сотни думъ возникли въ головѣ молодой дѣвушки. Не дождаться ли Зою? Не предупредить ли ее о томъ, что Аѳоня сердится, не сказать ли ей, что дядя узналъ о затратахъ капитала? Къ подъѣзду подъѣхала карета, послышался звонокъ въ швейцарской. Раздались чьи-то шаги, отворянье дверей, потомъ все стихло. Это вернулись бабушка и Женя. Что же Зоя? Гдѣ она? Скоро ли пріѣдетъ? Сашу уже заботило не то, что надо передать Зоѣ, а то, что она не ѣдетъ. Часы пробили два. Неужели такъ поздно? Когда же она пріѣдетъ? Не случилось ли чего-нибудь? Не разбудить ли Аѳоню? Можетъ-быть, за ней нужно съѣздить? Нѣтъ, неужели Мишель не проводитъ сестру домой? Во всякомъ случаѣ они дадутъ ей свой экипажъ. Она вѣдь и уѣхала въ ихъ каретѣ. Стукъ экипажа заставилъ вздрогнуть Сашу. Опять въ швейцарской позвонили, опять открылась дверь. Саша замерла на мѣстѣ. Почему-то ей вдругъ захотѣлось убѣжать, чтобы не встрѣчаться съ Зоей. Скажетъ еще: «ты шпіонишь, слѣдишь за мной». Она взяла со стола свѣчу и пошла — въ дверяхъ передъ нею стояла Зоя. У Саши чуть не выпалъ изъ рукъ подсвѣчникъ. Зоя была неузнаваема. Съ ея щекъ сбѣжалъ румянецъ; онѣ были мертвенно блѣдны, только вѣки были красны и точно припухли; глаза блуждали и были тусклы не то съ выраженіемъ тупости, не то съ выраженіемъ трусости. Ея нарядъ былъ въ безпорядкѣ, волосы точно смокли и потемнѣли.

— А, это ты, — нетвердо проговорила она, останавливаясь въ дверяхъ.

Изъ ея полуоткрытаго рта пахнуло запахомъ вина.

— Я отъ дяди… онъ…

— Аѳоня… дома?

— Спитъ…

— Не буди… не го…вори…

И вдругъ грудь Зои начала вздрагивать, изъ полуоткрытыхъ губъ стали вырываться всхлипыванія.

— Зоя! — воскликнула Саша, ставя на столъ подсвѣчникъ и поспѣшно поддерживая шатавшуюся Зою. — Что съ тобой, родная!

— Негодяи!.. напоили!..

Она безпомощно опустила голову на плечи Саши и пробормотала:

— Уло…жи… Горни…чную не зови…

XI.

Мутный зимній день едва заглядывалъ въ окна столовой Николая Ивановича. Около чайнаго стола уже сидѣла Саша, озабоченная, растерянная, недоумѣвающая. Событія минувшаго дня какъ-то спутывались въ ея головѣ. Что хочетъ предпринять дядя? что случилось съ Зоей? что сказать Аѳонѣ? Послышались его шаги. Саша очнулась, заторопилась налить ему чай. Онъ поздоровался съ ною. На немъ тоже лица не было. Онъ молча сталъ ходить по комнатѣ, отъ-времени до-времени подходя къ столу и отпивая изъ стакана чай.

— Зоя еще не вставала? — спросилъ онъ.

— Нѣтъ, она же поздно встаетъ, — отвѣтила Саша.

— Я думаю, когда вернулась на зарѣ!

— О, нѣтъ, я еще не ложилась спать. Я говорила съ ней, — заторопилась Саша. — Я хотѣла ложиться, а она и пріѣхала… только вышла я отъ…

Онъ взглянулъ на сестру странными глазами.

— Поздно же ты легла спать, — насмѣшливо проговорилъ онъ. — Для чего ты лжешь? Боишься удивить меня, что ли, тѣмъ, что съ пикниковъ возвращаются въ три, въ четыре часа утра? Я это и самъ знаю.

— Нѣтъ, право же, — начала Саша.

Онъ перебилъ ее, останавливаясь вередъ нею:

— Я спрашивалъ у Ильи!

— Да онъ-то почему знаетъ! Онъ уже спалъ…

Онъ спалъ, но швейцаръ не спалъ, потому что онъ отворялъ двери…

Саша не возражала, не спорила. Онъ опять ходилъ изъ угла въ уголъ, о чемъ-то размышляя.

— Меня удивляетъ не то, что она поздно вернулась, а то, что ея горничная не знаетъ, когда она вернулась, произнесъ онъ, точно продолжая думать вслухъ. — Обманывать меня, что ли, сговорились? Это уже послѣднее дѣло.

— О, — воскликнула съ негодованіемъ Саша: — какъ тебѣ не стыдно допрашивать всѣхъ слугъ.

Онъ вспылилъ.

— Я не допрашивалъ! Что ты выдумываешь! Я спросилъ у Ильи, когда вернулась Зоя. Онъ отвѣтилъ, что не знаетъ, потомъ пришелъ прибрать комнату и сказалъ, что горничная Зои тоже не знаетъ, когда вернулась барыня и вообще вернулась ли она. Тогда я послалъ къ швейцару справиться, — послалъ потому, что у меня кровь прилила къ головѣ отъ страха, отъ тревоги, отъ…

Онъ безнадежно махнулъ рукою.

— Ахъ, развѣ ты понимаешь, что я пережилъ въ эту ночь!

И опять, весь погруженный въ тяжелыя думы, онъ безсознательно разсуждалъ вслухъ.

— Почему не позвала горничную? Ужъ не стало ли жаль безпокоить прислугу? Небывалая деликатность! Какъ ухитрилась раздѣться безъ посторонней помощи? Чулка вѣдь сама снять не умѣетъ! Для чего, по какой причинѣ?

Саша засмѣялась, но ея смѣхъ вышелъ какимъ-то не удачнымъ, точно ей перехватило горло.

— Голубчикъ, это все я, все я виновата со своей услужливостью, — сказала она. — Я тебѣ говорила, что я встрѣтила Зою. Жалѣя горничную, я предложила Зоѣ помочь ей раздѣться. Я и не думала, что это повлечетъ за собой лишнія волненія для тебя. Вогь-то глупая!

Она торопилась, говорила безсвязно. Онъ сухо отвѣтилъ ей:

— Не слишкомъ ли ты усердствуешь? Ждешь мою жену до трехъ часовъ ночи, раздѣваешь ее вмѣсто горничной…

Саша едва удержалась отъ слезъ. Онъ допилъ стаканъ и вышелъ изъ столовой. Сестра слѣдила за нимъ глазами, онъ направился къ спальнѣ Зои. Минутъ черезъ десять онъ вышелъ оттуда, блѣдный, какъ полотно, съ сдвинутыми бровями. Проходя мимо Саши, онъ проговорилъ сквозь зубы съ горькой ироніей:

— Ты плохая горничная!.. Нужно прибрать подальше платье господъ, когда оно залито виномъ… Что она подкупила тебя, что ли, чтобы ты обманывала меня?.. Или вы, женщины, всѣ такія?..

Онъ пошелъ изъ комнаты, стиснувъ зубы и сжимая рукою лобъ, точно испытывая невыносимую боль. Саша но трогалась съ мѣста, точно приговоренная къ наказанію…

Не менѣе тяжелое настроеніе охватило Зою, когда она проснулась, и ея глаза остановились на лежавшемъ около постели сѣромъ шелковомъ платьѣ, залитомъ виномъ. Эти коричневато-красныя пятна темнѣли на свѣтломъ шелкѣ точно брызги запекшейся крови. Молодой женщинѣ вспомнилась вся вчерашняя оргія — обѣдъ съ винами, поѣздка на тройкахъ, катанье съ горъ въ загородномъ ресторанѣ, ужинъ съ шампанскимъ, музыка, пѣніе и сумасшедшее веселье не потому, что точно было весело, а потому, что всѣ были пьяны. Но что же случилось съ ней? что возбуждало ея гнѣвъ? на кого она сердилась? Въ ея воображеніи все яснѣе и яснѣе вырисовывался одинъ образъ образъ юнаго двоюроднаго брата Ольги Ивановны, Алексѣя Алексѣевича Прилежаева. Откормленный, какъ на убой, розовый, какъ херувимъ на вербахъ, сластолюбивый, какъ записная кокотка, этотъ юноша уже нѣсколько мѣсяцевъ открыто ухаживалъ за ней, за Зоей. Онъ то вздыхалъ около нея, говоря, что онъ несчастнѣйшій человѣкъ въ мірѣ, то выражала, удивленіе, что ея мужъ такъ рѣдко выѣзжаетъ съ нею, такъ часто оставляетъ одну, то разсказывалъ, какъ бы онъ относился къ любимой женщинѣ, носилъ бы ое на рукахъ, птичьяго молока у ноя только недоставало бы, ея воля была бы для него закономъ. Она смѣялась, шутила, кокетничала и задумывалась: «вотъ если бы она не была замужемъ, какъ счастливо сложилась бы ея жизнь». Она ни разу не позволила ему ни одной вольности въ обращеніи; она въ то же время ни разу не задумалась, зачѣмъ она кружитъ голову этому мальчишкѣ. И вдругъ вчера они случайно остались одни въ комнатѣ на диванѣ около маленькаго столика. Алексѣй Алексѣевичъ началъ прямо объясняться ей въ любви, онъ схватилъ ее въ объятія и покрывалъ ее поцѣлуями. Она вскочила, стала вырываться, кричать: «Какъ вы смѣете? Мальчишка!» Въ эту минуту съ грохотомъ и звономъ опрокинулся столикъ, ее залило краснымъ виномъ, какимъ-то соусомъ. А въ дверяхъ при грохотѣ падающаго стола и звонѣ разбивающейся посуды показалась и тотчасъ же скрылась остриженная голова слуги-татарина съ круглымъ скуластымъ лицомъ, точно осклабившаяся сальною улыбкою… Что подумали о ней, о Зоѣ, слуги, гости, Саша? Что она сдѣлала — въ сущности ничего, а всѣ будутъ говорить, что она пала, что она въ связи съ Алексѣемъ Алексѣевичемъ. И хоть бы на мужчину походилъ, а то точно мальчикъ! Скажутъ, что она сама его завлекла! Какъ оправдываться?.. въ ней вдругъ поднялась злоба противъ Аѳони. Это онъ все виноватъ. Бросаетъ ее одну, не заботится о ней, она играетъ роль жены, на которую не обращаетъ вниманія мужъ, которою онъ пренебрегаетъ. Не мудрено, что Алексѣй Алексѣевичъ сталъ ухаживать за нею, надѣялся на успѣхъ, осмѣлился оскорбить ее… А можетъ-быть, онъ просто полюбилъ ее, полюбилъ безумно, страстно, не разсуждая ни о чемъ?.. Теперь же… Что она сдѣлала, защищаясь? Какъ? Толкнула его въ грудь? ударила по лицу? Она ничего не помнитъ! Онъ, конечно, станетъ избѣгать ее. Да и она — какъ она появится въ этомъ обществѣ? Всѣ видѣли ее пьяною, залитою виномъ. Но, можетъ-быть, не одна она была въ такомъ видѣ? Да, всѣ были пьяны, и мужчины, и женщины… И что-жъ тутъ особеннаго?.. Ей вдругъ вспомнилось, что кто-то ей говорилъ потомъ всю дорогу: «А мы славно кутнули! Это только твой Аѳоня такъ и остается настоящимъ Аѳоной. Вотъ ужъ истинно по шерсти и кличка! Киснетъ, какъ дуракъ. Я на твоемъ мѣстѣ давно бы приставилъ ему рога». Кто это смѣлъ ей говорить? Не ужели Алексѣй Алексѣевичъ? Нѣтъ, нѣтъ, это Мишель. Онъ довезъ ее до дому…

Она поднялась съ постели, нѣсколько утомленная, хмурая, сосредоточенная на происшествіяхъ прошедшаго дня. Ей не хотѣлось выходить въ общія комнаты. Она позвонила, приказала горничной подать кофе. Минуть черезъ десять, одна горничная успѣла подать кофе, въ комнату Зоя явился Аѳоня. Онъ не въ силахъ былъ идти въ должность. Ему нужно было объясниться съ женой. Онъ подошелъ къ ней и, не здороваясь съ нею, рѣзко спросилъ:

— Въ какомъ видѣ ты вернулась вчера? Что съ тобой случилось?

Кровь прихлынула ей къ головѣ. Она была и безъ того зла на мужа. Теперь она вышла изъ себя. Какъ, онъ ее бросаетъ и онъ же смѣетъ требовать у нея отчета, упрекать ее? Она поднялась съ мѣста и крикнула:

— А! тебѣ уже успѣла доложить твоя сестра! Недоставало, чтобы ко мнѣ еще приставили шпіоновъ и доносчиковъ! Довольно я и такъ терплю! Когда она развратничала и была любовницей…

Онъ сжалъ кулаки и въ бѣшенствѣ, грубо, какъ мужикъ, крикнулъ:

— Замолчи, низкая женщина!

Ея глаза широко открылись, лицо приняло знакомое выраженіе ожиданія, что будетъ, рука инстинктивно схватилась за колокольчикъ.

— Только смѣй!.. только смѣй!.. Сейчасъ позову прислугу, всѣхъ… — сказала она, задыхаясь.

Въ ея словахъ, въ ея тонѣ были и трусость, и угроза. Онъ опомнился. Ему стало стыдно за свой грубый порывъ, ему стало гадко за нее, трусившую и угрожавшую. Онъ заходилъ по комнатѣ, чувствуя, что онъ долженъ просто уйти, и не имѣя силъ направиться къ двери. Она же, ужо оправившись, говорила что-то волнуясь, торопясь, выкрикивая. Онъ слышалъ, что она называла кого-то развратными женщинами, имѣющими любовниковъ. Кого? кажется, его сестеръ? Да такъ и нужно. Ихъ защищаютъ; за нихъ заступаются, а честная женщина забыта, брошена, не оцѣнена. Глупо и дорожить честностью. Нужно тоже заводить любовниковъ. По крайней мѣрѣ, хоть насладишься жизнью. Когда потеряютъ, тогда и оцѣнятъ, тогда и дорожить будутъ. А такъ все думаютъ: «не посмѣетъ! гдѣ ей!» А! не посмѣетъ? гдѣ ей? А вотъ увидимъ! Она говорила не останавливаясь, не переводя духа, точно желая все вдругъ высказать, точно боясь, что ее перебьютъ. Сколько времени она говорила? Полчаса? четверть часа? одну минуту? Онъ ничего не помнилъ, не понималъ, ему казалось, что она повторяла только одну, одну фразу:

— Потому и терплю все, что честная!

У него темнѣло въ глазахъ, голова шла кругомъ. Наконецъ, онъ воскликнулъ:

— Зоя! Зоя!

Его стона никто не слышалъ. Зои уже не было въ комнатѣ…

Зоя вдругъ почувствовала себя освобожденной отъ обязанности быть честной женщиной. Стоитъ ли быть честной, если ее все равно подозрѣваютъ въ невѣрности? И изъ-за чего она оставалась вѣрной мужу, который ее не любитъ? Если бы онъ любилъ ее, онъ не такъ обращался бы съ нею. Она мученица: мужъ во всемъ ей отказываетъ, онъ хочетъ засадить ее дома, онъ губитъ ея молодость. Онъ только тогда опомнится, когда потеряетъ ее. Она была въ возбужденномъ состояніи, она взваливала всѣ вины на мужа; она оправдывала впередъ себя за все, что она сдѣлаетъ; въ ней не было уже ни боязни, ни стыда; стремленія разнузданной натуры взяли верхъ надъ всѣмъ и нашли себѣ оправданія въ ея умѣ…

Послѣ размолвки Аѳони съ Зоей, въ домѣ началась какая-то новая жизнь: до этой поры разладъ въ семьѣ хотя и былъ, но но проявлялся рѣзко, теперь онъ сталъ явнымъ. Зоя ходила какой-то недоступной, оскорбленной царицей. Она не говорила съ мужемъ, она была суха съ бабкой и матерью. Настасья Ивановна и Евгенія Васильевна перешептывались между собою и спрашивали Сашу, что произошло между Аѳоней и Зоей. Саша отвѣчала короткимъ «не знаю». Женщины дѣлали тысячи предположеній. Измѣнила мужу? Когда? Для кого? Какъ узналъ Аѳоня? Что-жъ, если измѣнила, самъ виноватъ! Тюфякъ онъ какой-то. И теперь только дуется и сидитъ дома. Дождется, что Зоя и еще измѣнитъ. Саша тоже видѣла все и молчала, не смѣя спросить ни о чемъ брата. Она старалась избѣгать его, боясь узнать отъ него что-нибудь дурное о Зоѣ, боясь неосторожнымъ вопросомъ растравить его рану. Она уходила къ дядѣ, но и тутъ было не веселѣе. Николай Ивановичъ, узнавъ отъ Ильи, что въ домѣ идетъ что-то неладное, что Зоя мотаетъ деньги, сгоряча сказалъ, что онъ приметъ свои мѣры. Но какія? вотъ важный вопросъ. Подобные вопросы всегда надолго нарушали спокойствіе старика. Въ самомъ дѣлѣ, что дѣлать? Отобрать деньги у Аѳони, — это значитъ оскорбить его, выказать недовѣріе. Наконецъ, что толку? Все равно это не можетъ ограничить мотовство Зои? Вѣдь такъ или иначе Николаю Ивановичу придется платить на нее, какъ онъ платилъ за Мишеля. А сколько онъ за него переплатилъ! Что если Зоя все промотаетъ? Куда пойдутъ Саша, Илья? Что, будетъ съ ребенкомъ? А самъ онъ; Николай Ивановичъ, что станетъ дѣлать? Умретъ съ голоду? Умретъ, умретъ! А и такъ-то долго ли жить? Мысль о смерти смутила старика. Его точно холодомъ охватило, а кругомъ такъ тихо, тихо. Нѣтъ ни людей, ни движенія, ни шума. Иногда ему хотѣлось крикнуть, позвать на помощь, точно что-то уже сдавливало его грудь, его горло. Онъ въ радостномъ волненіи, завидѣвъ Сашу или Илью, восклицалъ: «А это ты! а мнѣ худо, худо!»

— Что съ вами? спрашивали его.

Онъ удушливымъ, глухимъ голосомъ бормоталъ:

— Это смерть!

Иногда онъ начиналъ плакать, какъ ребенокъ, шепча:

— Конецъ это, конецъ!

И вдругъ опять мысль о разореніи возвращала его къ житейскимъ дѣламъ, къ живымъ людямъ. По-міру пойдутъ Саша, Илья, ребенокъ. Сдѣлать духовное завѣщаніе, распорядиться всѣмъ, пока еще есть время, а тамъ — смерть, смерть! О, какая ужасная вещь жизнь — это путь къ смерти! Онъ содрогался. Иногда Саша говорила ему:

— Дядя, не хотите ли подкрѣпить себя виномъ?

Онъ пугливо махалъ рукой:

— Нѣтъ, нѣтъ, это мнѣ вредно.

Вредно? Но безъ этого онъ не спитъ ночью. Что вреднѣе: безсонница или вино?

— Саша, посиди со мною, пока я не усну, — говорилъ онъ.

Саша садилась у его ногъ, разсказывала ему, читала ему.

Онъ дремалъ, отъ-времени до-времени говоря:

— Ты тутъ? Я не сплю!

Онъ уже не ложился въ постель. Сначала онъ началъ отказывать себѣ въ винѣ, находя, что это ему вредно; потомъ онъ пересталъ спать лежа, опасаясь лежать. Ему казалось, что его что-то душить, заливаетъ, когда онъ лежитъ.

— Дойдетъ вода до сердца и конецъ, — объяснялъ онъ. — Когда сижу, она не дойдетъ.

Иногда онъ смотрѣлъ на свое тѣло, опухшее, надувшееся, и нажималъ гдѣ-нибудь пальцемъ, потомъ внимательно слѣдилъ, какъ медленно исчезала надавленная ямка.

— Наполняется! — шепталъ онъ, не спуская глазъ съ этой ямки.

Потомъ прибавлялъ въ отчаяніи:

— Вездѣ, вездѣ вода!

Во снѣ ему снилось необозримое пространство, наполненное водою, подступающею все ближе и ближе къ его креслу, стоявшему, подобно острову, среди этой холодной, едва колеблющейся водяной поверхности. Онъ ощущаетъ холодное прикосновеніе воды къ оконечностямъ ногъ, потомъ она поднимается все выше и выше, леденя его тѣло, вотъ она доходить до пояса, прибываетъ еще выше. Въ головѣ мелькаетъ мысль: «сейчасъ дойдетъ до сердца и конецъ, конецъ». А сердце начинаетъ биться толчками, неровно, трепетно, точно бьющаяся около стѣны, хлопающая крыльями птица, которую хотятъ словить. Онъ просыпается съ холоднымъ потомъ на лбу.

— Са…а…ша! — порывисто вскрикиваетъ онъ, хватаясь въ ужасѣ за Сашу. — Вода!

Его ротъ остается открытымъ, глаза неподвижными, дыханіе прерывается.

Саша, вся поглощенная одной мыслью успокоить, убаюкать старика, не замѣчаетъ уже, какъ идутъ часы, дни, ночи. Иногда только Илья замѣтить ей:

— Да вы бы отдохнули!

Она посмотритъ на него, точно удивляясь его совѣту.

— Спасибо, Илья; я не устала, голубчикъ!

Онъ покачаетъ только головой, вздохнетъ и уйдетъ. Въ его душу закрадывается глухая ненависть ко всѣмъ въ домѣ за Сашу, за святую, за мученицу. Видя мрачную фигуру Аѳони, слыша его вздохи, онъ ворчитъ:

— Оттаскалъ бы за косу свою шлюху, такъ не сталъ бы и вздыхать!..

Оттаскать за косу! Да Аѳоня не думалъ не только объ этомъ, но готовъ былъ въ ногахъ валяться передъ Зоей. Со дня ихъ крупной размолвки прошло ужо не мало дней, а они все еще не примирились. Она была неприступна, говорила отрывисто, избѣгала объясненій, запиралась въ своей комнатѣ. Онъ бросалъ на нее умоляющіе взгляды, тихо шепталъ молящимъ тономъ: «Зоя!» Она дѣлала видъ, что ничего не видитъ, не слышитъ. Когда онъ пробовалъ остановить ее за руку, она вырывала у него руку съ капризнымъ восклицаніемъ: «Ахъ, оставьте!» Днемъ безъ Аѳони она куда-то выѣзжала, возвращалась возбужденной, съ торжествующимъ видомъ, съ презрительными усмѣшками на губахъ. Казалось, она презирала всѣхъ; въ этомъ она была убѣждена сама. Наконецъ, въ одинъ прекрасный день Аѳоня не выдержалъ, пробрался въ ея комнату, упалъ передъ женою на колѣни.

— Зоя, Зоя, прости меня! — воскликнулъ онъ, хватая ея руки.

— Я думала, что ты уже все порвалъ со мною? На что тебѣ такая жена! — проговорила она.

— О, забудь, забудь все! Я виноватъ кругомъ! Ты никогда не услышишь отъ меня ни слова упрека! Только не отталкивай меня, люби меня хоть немного!

Ея лицо озарилось какой-то торжествующей улыбкой.

— Если бы ты знала, что я пережилъ! Я не могу долѣе выносить этого одиночества, этой пустоты въ домѣ, въ себѣ…

Онъ началъ жаловаться малодушно, безпомощно, жалко. Чего онъ не передумалъ, не перенесъ въ это время. Ему все казалось, что она, Зоя, уйдетъ. Что онъ будетъ дѣлать одинъ, безъ нея? Какой смыслъ имѣетъ для него жизнь? Онъ живетъ только для нея, для Зои. О, если бы онъ былъ богатъ, онъ озолотилъ бы ее, онъ сдѣлалъ бы все для нея. И опять онъ переходилъ къ разсказу о томъ, какъ онъ въ это время пробовалъ забыться, развлечься. Опять къ Зиновьеву въ компанію сталъ заглядывать, опять у пріятелей засидится до часу до двухъ, потомъ всѣ гурьбой тащатся полупьяные въ трактиръ, сидятъ въ одномъ трактирѣ до трехъ, до четырехъ часовъ утра, пойдутъ въ другой, тамъ сидитъ до шести, до семи часовъ. Зачѣмъ? что дѣлаютъ? Пьють, пляшутъ, обнимаются, скачутъ, какъ безумные, не понимая другъ друга, не понимая ничего, иногда просто лежатъ на своихъ же шубахъ въ прихожей трактира, по имѣя болѣе силъ пить, и потомъ какъ-то добираются до своей постели, засыпаютъ мертвымъ сномъ. О, проклятая жизнь, губящая здоровье, умъ, честныя стремленія! Послѣднее животное лучше людей, живущихъ этой жизнью. Пробовалъ онъ, Аѳоня, заходить на собранія къ Щедринскимъ. Что-жъ, кто еще вѣритъ во что-нибудь, тому отрадно дышится въ этомъ кружкѣ. Онъ, Аѳоня, давно не вѣрить ни во что — можетъ-быть, никогда и не вѣрилъ ни но что, а только старался убѣдить себя, что вѣрить. Ему тошно въ этомъ кружкѣ, гдѣ еще говорятъ о серьезныхъ предметахъ, о прогрессѣ, о человѣческихъ правахъ, объ улучшеніи положенія народа, рабочихъ, дѣтей, женщины, — объ этихъ упраздненныхъ вопросахъ. Онъ ходилъ туда, заставлялъ себя ходить туда, наконецъ, какъ-то разъ одинъ молодой гость Щедринскихъ, выходя съ нимъ, съ Аѳоней, отъ нихъ, сказалъ ему: «Скучно тянуть эту пустую канитель, зайдемте въ трактиръ развлечься отъ этой скуки». Они зашли, они напились, они цѣловались, они плясали. Тотъ, этотъ новый знакомый Аѳони, тоже но вѣрилъ ни во что, цинично, открыто признавая, что теперь и никто ни во что но вѣритъ, кромѣ своего кармана, своей утробы, своихъ похотей. Да. и стоитъ ли вѣрить? Дѣти мы, что ли? О, проклятое время исподлившихся людей!

Зоя едва скрывала зѣвоту. Господи, какой Аѳоня глупый.. Ну, пришелъ мириться, такъ и цѣловалъ бы ее.

Онъ продолжалъ:

— Ты, только ты можешь меня спасти отъ этой пустоты жизни, отъ этой пустоты души!

И онъ заключилъ ее въ объятія, страстно прильнувъ губами къ ея губамъ, которыя еще не остыли отъ утреннихъ, поцѣлуевъ Прилежаева.

XII.

Конецъ зимняго сезона прошелъ совершенно незамѣтно для всей семьи Мухрановыхъ-Бѣльскихъ среди удовольствій. Болѣе всѣхъ былъ счастливъ Аѳоня: онъ выѣзжалъ съ Зоей въ театры, къ Мишелю на вечера. Зоя была весела и ему больше ничего было не нужно. Она даже не требовала отъ него денегъ и денегъ. Онъ не замѣчалъ, что у нея являлись новыя платья, новыя дорогія бездѣлушки. Онъ былъ опять тѣмъ же человѣкомъ, но знающимъ ничего, что дѣлается у него подъ носомъ, отдающимся безъ думъ и размышленій теченію. Онъ даже полюбилъ Алексѣя Алексѣевича Прилежаева, котораго Зоя иначе не называла, какъ «милымъ мальчуганомъ». Аѳоня выпилъ какъ-то съ нимъ на «ты» и по настоянію Мишеля и его жены заставилъ сдѣлать то же Зою, такъ какъ всѣ бывшіе на пиру пили брудершафтъ. Зоя смѣялась и говорила, что она и такъ не можетъ привыкнуть, что этому мальчугану нужно говорить «вы». Всѣ хохотали. А этотъ мальчуганъ твердилъ Зоѣ, зачѣмъ она не броситъ мужа? Онъ ревновалъ ее къ мужу, онъ хотѣлъ владѣть ею одинъ. Она радовалась этому. Чѣмъ болѣе ревнуетъ, тѣмъ болѣе будетъ любить. Кромѣ того, ей было жаль Аѳоню. Глупенькій, онъ ее такъ обожаетъ! И ей такъ хорошо знать, что два человѣка готовы за нее въ огонь и въ воду. Кромѣ того, какъ уйти отъ мужа? Онъ вѣдь способенъ надѣлать всякихъ безумій. И притомъ уйти — значитъ сдѣлать скандалъ. Для чего? Маша же не уходитъ отъ своего старика, имѣя любовника? И всѣ ее уважаютъ, хотя всѣ и подозрѣваютъ сущность дѣла. Зоя была, по крайней мѣрѣ, убѣждена, что всѣ это подозрѣваютъ, такъ какъ она говорила объ этомъ громко и бабушкѣ, и матери, и въ домѣ Мишеля. Мишель при этомъ замѣчалъ, что онъ всегда это предвидѣлъ, такъ какъ Маша страстная натура. Всѣ, впрочемъ, такъ живутъ. Но, соображая о выгодахъ и невыгодахъ открытаго разрыва съ мужемъ, Зоя ни разу не задумывалась о своемъ ребенкѣ. Онъ былъ для нея тою игрушкой, которою при случаѣ можно поиграть и о которой можно не вспоминать по цѣлымъ днямъ, найдя какую-нибудь другую забаву. Притомъ же ребенокъ ея дичился и она дулась на него за это. Гадкій мальчишка любилъ больше матери какую-то деревенскую бабу. Вотъ какъ прогонятъ ее, тогда поневолѣ придетъ къ матери…

И вдругъ въ домѣ разнеслась вѣсть: «дядя умираетъ!» Всѣ заглянули въ его кабинетъ и ужаснулись. Тутъ все было въ безпорядкѣ, всюду виднѣлись банки съ лѣкарствами, съ мазями, лежали какіе-то свертки бинтовъ. Въ комнатѣ былъ тяжелый больничный запахъ. Старикъ сидѣлъ въ креслѣ съ взъерошенными сѣдыми волосами, въ одномъ бѣльѣ и въ халатѣ, распахнутомъ на груди, съ тепло укутанными ногами. Его лицо было точно сдѣлано изъ желтаго воска; на немъ не было и слѣда прежней красноты. Оно отекло, обрюзгло; около ввалившихся глазъ кожа висѣла мѣшками. Передъ нимъ стоялъ столъ, такъ плотно придвинутый къ креслу, что старикъ могъ опускать свой лобъ на подушку, лежавшую на столѣ. Зачѣмъ его загородили столомъ? Онъ иначе не можетъ спать. Опуститъ голову, упрется лбомъ въ подушку и дремлетъ. Всѣ удивились. Давно это онъ такъ спитъ? Нѣсколько недѣль уже. При входѣ родныхъ старикъ бросалъ на нихъ тусклый взглядъ, но тотчасъ же его вниманіе отвлекалось болью и удушьемъ въ груди. Онъ какъ бы забывалъ о ихъ присутствіи и не обращалъ вниманія, когда они уходили. Все постороннее для него не существовало, существовало только то, что дѣлалось внутри ого. Онъ отрывисто, едва внятно бормоталъ:

— Душитъ… Грудь… Разстегни… Вода… Ахъ… смерть!

Саша понимала каждый его жесть, каждое его слово. Она переживала вмѣстѣ съ нимъ всѣ перипетіи его болѣзни, кажется, видѣла, подобно ему, какъ приливъ воды поднимается медленно, но постоянно все выше и выше, готовясь тихо залить жизнь въ этомъ сердцѣ, дрожащемъ отъ страха въ ожиданіи роковой минуты. Молодая дѣвушка теперь почти не поднималась съ колѣней, почти не спускала глазъ съ дяди, говоря отъ времени до времени Ильѣ, тоже не покидавшему барина: «Мазь!» «Пить!» «Вонъ, ту банку съ лѣкарствомъ!» Илья безмолвно приносилъ требуемое и снова замиралъ въ выжидательной позѣ. Больной уже не спрашивалъ: «не устали ли они, не нуженъ ли имъ отдыхъ». У него была одна мысль, было одно представленіе: «вода подступаетъ къ сердцу». Онъ тяжело дышалъ съ открытымъ ртомъ, съ остановившимися глазами, дѣлая иногда конвульсивныя гримасы отъ недостатка воздуха, отъ нестерпимой боли. Иногда онъ чувствовалъ точно чей-то ударъ, слабо вскрикивалъ, закрывалъ глаза и падалъ лицомъ на подушку. Проходили минуты полнаго затишья, полнаго забытья. Слышно было только его дыханіе. Наконецъ, онъ приходилъ въ себя, поднималъ голову, осматривался кругомъ: гдѣ онъ? все кончилось? нѣтъ, это еще жизнь! въ груди еще поднимается вода и трепещетъ, какъ птица, сердце. Всѣ его болѣзненныя движенія, гримасы, вскрикиванья стали чѣмъ-то привычнымъ. Саша изучила ихъ, видѣла ихъ во снѣ, ждала ихъ въ извѣстныя минуты. Внѣ этой комнаты для нея тоже ничего не существовало. Разъ какъ-то въ одну изъ тяжелыхъ минутъ больной инстинктивно схватился за первый попавшійся предметъ этотъ предметъ была рука Саши. Больному казалось, что его заливаетъ вода, а онъ поймалъ бревно и можетъ подняться при помощи его выше воды. Онъ крѣпко стиснулъ руку Саши, чтобы спастись, чтобы но выпустить ес. Саша по этому пожатію какъ бы чувствовала, въ какой степени велико страданіе больного. Кисть ея руки сжималась точно желѣзными когтями. Лицо больного страшно искажалось. Конвульсіи раскрыли его ротъ. Изъ глубины груди, высоко поднявшейся на мгновеніе, вылетали неопредѣленные звуки: «А-а!» И вдругъ все тѣло Николая Ивановича точно осѣло, точно свалилось съ чего-то поддерживавшаго его, какъ сваливается съ человѣка внезапно разстегнутое платье, голова свалилась на бокъ, руки повисли, какъ плети. Это уже былъ не человѣкъ, а оболочка человѣка, съ которой можно дѣлать, что угодно, не боясь сопротивленія, протеста, жалобы, крика.

Вѣсть о смерти дяди быстро разнеслась по дому, и всѣ точно испугались, смутились. Старикъ, котораго никто не боялся при жизни, послѣ смерти казался всѣмъ страшенъ. Всѣ старались куда-то забиться подальше отъ него, всѣ сбивались какъ-то въ кучу, точно предполагая, что со всѣми вмѣстѣ онъ не справится. Едва успѣлъ онъ закрыть глаза, какъ всѣ уже говорили, что нужно скорѣй хоронить. Онъ испортится, его раздуетъ. Бывали случаи, что крышка гроба соскакивала съ умершихъ отъ водянки. Нужно гробъ сдѣлать поплотнѣе. Тотчасъ же закрыть. Крышку запаять герметически… Только Илья и Саша и съ мертвымъ съ нимъ обращались, какъ съ живымъ: чесали ему волосы, одѣвали его, укладывали, придавали извѣстное положеніе его рукамъ. Для нихъ онъ былъ еще Николаемъ Ивановичемъ…

На первую панихиду съѣхалось не много народа, такъ какъ никто еще не былъ извѣщенъ о смерти Николая Ивановича. Присутствовали только самые близкіе родные и, между прочимъ, Маша. Она была неузнаваема: поблѣднѣла, похудѣла, около глазъ обозначились темные круги.

— Что съ тобой? — спросилъ ее Аѳоня съ участіемъ.

— Мужъ боленъ! — грустно отвѣтила она. — Сегодня недѣля, какъ лежитъ. Я немного утомилась. Ну, да это ничего…

Аѳоня крѣпко пожалъ ея руку:

— Бѣдная, много ты вынесла!..

— Я не теряю надежды, — отвѣтила она.

Братъ еще мягче замѣтилъ:

— Ты себя-то береги. Ото главное. Твои жизнь еще впереди. Иванъ Ивановичъ не молодой человѣкъ, а ты еще такъ молода.

Она сдѣлала нетерпѣливое движеніе.

— Ахъ, развѣ можно разсуждать о годахъ у постели опасно больного! Стара я или молода, дѣло не въ томъ, а въ томъ, что онъ боленъ.

— Такъ и надо ради этого изводить себя? Вонъ ты посмотри, на что похожа Саша, ходя за дядей. Такъ она уже покончила со всѣми надеждами, а ты…

Она взглянула на него съ недоумѣніемъ.

— Передъ тобой еще счастье!

— Я тебя не понимаю!

— Голубка, неужели ты думаешь, что никто не знаетъ, что тебѣ не сладко живется…

Она широко открыла глаза, хотѣла протестовать и почувствовала, что у нея нѣтъ на это силъ. Въ эту минуту къ нимъ подошла Зоя. Аѳоня сообщилъ женѣ, что Иванъ Ивановичъ опасно боленъ.

— А! — проговорила она небрежно. — А какъ здоровье Николая Семеновича?

Маша уже не сомнѣвалась въ смыслѣ всего, что она слышала. Она сдержанно отвѣтила:

— Я, право, не знаю… Теперь я только знаю, каковъ пульсъ и сколько градусовъ жара у моего мужа, вотъ и все.

— Ахъ, эти больные, покойники, право, это ужасно! — воскликнула Зоя. — Я теперь просто смотрѣть на нашъ домъ но могу! Какъ схоронимъ дядю, тотчасъ же продадимъ этотъ противный домъ…

Маша посмотрѣла на нее странными глазами и сказала:

— До вскрытія духовной этого нельзя сдѣлать.

— А развѣ у дяди есть духовная?

— Да, онъ приглашалъ еще въ январѣ мѣсяцъ моего мужа и еще кого-то изъ друзей и написалъ духовное завѣщаніе…

И Зоя, и Аѳоня какъ бы смутились. Духовное завѣщаніе? Зачѣмъ? Что въ немъ? Маша торопилась уѣхать. Она была не похожа на себя. Въ другое время намеки Аѳони и Зои вызвали бы съ ея стороны цѣлую бурю, теперь они точно пришибли ее. Всю дорогу, сидя въ своей каретѣ, она думала только объ одномъ: значитъ, люди видятъ то, что она такъ упорно старалась скрыть даже on. самой себя? значитъ, ее подозрѣваютъ? въ чемъ? можетъ-быть, именно въ томъ, чего нѣтъ, въ той грязи, на которую способны они, въ которой они привыкли купаться сами. Но что ей за дѣло до этого, если ея совѣсть чиста? Она болѣзненно стиснула зубы, сдвинула брови, какъ бы стараясь удержаться отъ рыданій. «О, подлая, подлая женщина!» вдругъ воскликнула она и разразилась истерическимъ плачемъ. Ей вспомнилась одна минута нѣтъ, не минута, а цѣлая ночь: она сидѣла у постели больного мужа. Исхудалый, желтый, какъ воскъ, почти совсѣмъ посѣдѣвшій, онъ лежалъ неподвижно, какъ мертвецъ. Ко вдругъ охватилъ страхъ. Что, если онъ умеръ! Она стала прислушиваться. Нѣтъ, онъ дышитъ. Слава Богу! Она вздохнула свободнѣе. А въ головѣ какъ-то помимо воли пронеслась мысль: «а если бы умеръ, что тогда?» И передъ ней въ полумракѣ комнаты вырисовался другой образъ, молодой, прекрасный, полный жизни. Казалось, онъ шепталъ: «развѣ ты не знаешь, что я живъ, что я стою около тебя, что ты не будешь одна, любимая, дорогая». Она смотрѣла сурово, точно хотѣла прогнать этотъ призракъ. А въ головѣ рисовались картины счастія, неизвѣданной ею страсти, всего того, въ чемъ нуждалась, чего требовала молодость. Точно сходя съ ума, молодая женщина ругала себя: «Подлая, подлая! у постели умирающаго думаешь о счастіи, черезъ трупъ къ счастію перешагнуть хочешь!» И опять какой-то голосъ шепталъ ей: «да развѣ ты не все сдѣлала для его счастія? развѣ ты виновата, что тебѣ еще хочется жить? вѣдь ты по отравляешь мужа, не оставляешь его безъ помощи? ты только хочешь жить, когда онъ умретъ. Вѣдь ты же живешь не въ той средѣ дикихъ, гдѣ жены сжигаютъ себя на кострахъ послѣ смерти мужа?» По ея лицу скользнула мрачная усмѣшка; она знача, что она лжетъ передъ собою, что она придумываетъ себѣ оправданія. «Чего тутъ лицемѣрить, просто обрадовалась, что онъ умираетъ». «О, скорѣй бы день, скорѣй бы день!» — воскликнула она. Чуясь очнулся, открылъ глаза.

— Ты все не спишь? Ты бы отдохнула!

— Полно, полно! — воскликнула она, радуясь его пробужденію. — Я не устала. Тебѣ лучше? Да?

— Не знаю… Я знаю только, что я измучилъ тебя… За что? за что?..

На ея лицо опять набѣжала тѣнь.

— Но говори такъ, глухо сказала она. — Или ты думаешь, что я недостаточно люблю тебя?

Онъ съ усиліемъ повернулъ къ ней голову, смотря на нее съ удивленіемъ, недоумѣвая.

— Развѣ можно думать о себѣ, когда любимый человѣкъ боленъ? — проговорила она. — Ну, я была бы больна, вѣдь ты…

— О, я жизнь отдалъ бы за твое спасеніе!..

Она не выдержала и разрыдалась. Онъ жизнь отдалъ бы за ея спасеніе, а она, она…

— Никогда, никогда не говори, что ты сомнѣваешься во мнѣ, — шептала она, опустившись на колѣни у его постели, скрывая лицо на его подушкахъ. — Покуда ты беззавѣтно вѣришь въ меня, въ мою любовь, въ мою преданность, я буду безконечно счастлива. Твоя любовь, твое уваженіе, вотъ все, что мнѣ нужно. Я сильна только этимъ…

— Милая дѣвочка, — шепталъ онъ со вздохомъ, гладя слабою рукой ея волосы. — Измучилась, нервы ослабѣли…

Онъ не могъ много говорить, много думать. Сонъ опять смежилъ его глаза. Изъ окна, между спущенными шторами и занавѣсями, пробивался уже свѣтъ румянаго весенняго утра. Маша съ усиліемъ поднялась съ пола, осушила свои глаза и вышла изъ спальни больного осторожною походкой. За эту ночь она измѣнилась сильно, точно перенесла нѣсколько мѣсяцевъ болѣзни, точно стала строже, суровѣе. Она прошла, въ свой будуаръ, тамъ уже возилась около ея несмятой постели Наташа, застилая ее опять по-дневному розовымъ шелковымъ одѣяломъ. Увидавъ свою барыню, она обернулась къ ней:

— Что же это вы опять не ложились? Известись, что ли, хотите совсѣмъ?

— Не могу же я спать, когда онъ такъ боленъ, — отвѣтила Маша. — Вели мнѣ подать кофе да покрѣпче.

Наташа, что-то ворча, вышла за кофе. Маша въ изнеможеніи опустилась на кушетку. Наташа принесла кофе..

— Голубушка вы моя, поберегите вы себя, заговорила она. — Я-то извелась глядя на васъ, каково же вамъ! Вѣдь въ животѣ и смерти Богъ воленъ, ну, умретъ Иванъ Ивановичъ…

Маша подняла суровые глаза.

— Что ты все хоронишь всѣхъ? Всякая опасность прошла, теперь онъ поправляться станетъ…

Наташа широко открыла глаза. Она была убѣждена, что Иванъ Ивановичъ умретъ. Она молилась: «прибери его, Господи». Какъ же это? Живъ будетъ. И безъ того ходилъ, какъ «шкелетъ», а теперь на что будетъ похожъ? Вотъ-то кащей безсмертный! Да какъ же, значитъ, она, голубушка, будетъ опять мучиться? Другая наплевала бы на него-на ея мѣстѣ. И подѣломъ бы! Не женись старый сычъ на молодой! А она… Вотъ честныя-то всегда такъ мучатся! Гулящая бабенка, та нашла бы радость, взяла бы. свое. Нѣтъ, не смотрѣть бы лучше на свѣтъ! Закрыть бы глаза и конецъ!..

Возвратившись съ панихиды изъ дома Николая Ивановича, Маша вошла въ залъ. Въ залѣ ходилъ задумчиво изъ угла въ уголъ Николай Семеновичъ. Она вся вспыхнула, чувствуя, что подъ ней чуть не подламываются ноги Она словно забыла, что онъ аккуратно, каждый день, заходитъ къ нимъ въ это время. Заслышавъ шаги, онъ очнулся отъ думъ, повернулся къ Машѣ. Онъ спросилъ ее о смерти дяди какъ-то разсѣянно, точно думая о другомъ; она тоже, сама не знала, что отвѣтила ему.

— Мнѣ предлагаютъ каѳедру въ университетѣ… на югѣ, — вдругъ, круто обрывая разговоръ о Николаѣ Ивановичѣ, сказалъ онъ.

— Да? — машинально проговорила она и прислонилась къ фортепіано, точно не надѣясь на свои силы.

— Я пришелъ поговоритъ… посовѣтоваться…

Онъ оборвалъ рѣчь на полусловѣ и заходилъ опять но залу. Наступило молчаніе. Она не шевелилась. Уѣзжаетъ, уѣзжаетъ! Теперь даже не будетъ видѣть его она, не будетъ слышать его ласковаго голоса. Но что это? Что-то бѣлое мелькнуло въ воздухѣ. Она увидала, что онъ отираетъ на ходу глаза. О, этого еще недоставало! Онъ отеръ лицо, спряталъ платокъ, подошелъ къ ней, ласковый, спокойный.

— Скажите, что легче: остаться здѣсь или ѣхать туда? — спросилъ онъ.

Ни онъ, ни она никогда еще не проронили другъ другу ни слова о любви. Она вся похолодѣла при его вопросѣ, у нея перехватило голосъ. Какимъ-то не своимъ, глухимъ голосомъ она сказала:

— На что же вамъ здѣсь надѣяться?..

Онъ отвѣтилъ:

— На что же я могу надѣяться?.. Я ни на что не надѣюсь!.. Но здѣсь у меня все дорогое, близкое… Я прихожу сюда, отдыхаю съ дядей… съ вами… Здѣсь мнѣ легче, но что вы скажете?

— Я?

Онъ взялъ ее за похолодѣвшую руку съ братской лаской.

— Вы молоды, вы… Марья Васильевна, простите меня за откровенность, — началъ онъ въ волненіи. — Я боюсь за насъ…

— За меня?

Въ его глазахъ сверкнуло что-то.

— То-есть за тѣ толки, которые можетъ возбудить мое присутствіе у васъ, — закончилъ онъ.

Къ ея лицу опять прилила кровь. Какъ, ради толковъ развратныхъ женщинъ и мужчинъ, она должна лишиться послѣдняго утѣшенія слышать голосъ этого человѣка, видѣть его привѣтливое лицо, дышать съ нимъ однимъ воздухомъ? Въ ней вдругъ пробудилась гордость, къ ней возвратились ея силы. Воя разгорѣвшаяся, поднявшая голову, она отвѣтила:

— Я никого и ничего не боюсь, Николай Семеновичъ.

И, собравъ всѣ свои силы, твердо продолжала:

— Я знаю все. Вы меня любите. Это безуміе! Но вы не виноваты. Вы честный человѣкъ и ни на что не разсчитываете. Вы еще молоды, вы еще полюбите другую. Ко мнѣ же въ васъ останется чувство дружбы, теплой, искренней, какъ къ честной женщинѣ… Въ разлукѣ, тамъ, далеко, вы будете больше страдать. Да?.. Я это понимаю… Да что же лукавить, притворяться!.. Оставайтесь!.. По никогда… никогда… не говорите мнѣ…

И у нея вдругъ оборвался голосъ, рыданія душили ее.

— Ахъ, вы же понимаете… понимаете все… мой другъ! — болѣзненно воскликнула она и, сжавъ его руку, стараясь подавить рыданія, вышла изъ комнаты.

Онъ хотѣлъ броситься за нею, но тотчасъ же остановился, провожая ее глазами, полными обожанія, восторга, ласки. Что за дѣло было ему до того, что она не будетъ принадлежать ему всецѣло? Онъ зналъ, что онъ можетъ быть вблизи ея, что она любитъ его, что она знаетъ его чувства къ ней. Ждутъ же люди цѣлые годы минуты, когда можно будетъ назвать своею любимую женщину? Что же, и онъ будетъ ждать. Чего? Смерти дяди? смерти любимаго человѣка, того, кто воспиталъ его, сироту, вложилъ въ его душу любовь ко всему честному, доброму, прекрасному? Нѣтъ, нѣтъ, онъ даже не будетъ думать объ этомъ! Онъ просто возьметъ у жизни то, что жизнь могла дать. И что заглядывать въ будущее… когда отъ настоящей минуты онъ больше ничего и не требуетъ, какъ права любить эту женщину и быть близко-близко отъ нея. Можетъ-быть, это доставитъ ой однѣ муки? Тогда она скажетъ: «уѣзжай» или: «я твоя». Онъ ни на минуту не поколеблется и подчинится ей во всемъ.

А Маша въ это время и плакала, и молилась въ своемъ будуарѣ. Съ нея тоже точно спало тяжелое бремя, точно она получила право на счастье. Объясненіе съ Николаемъ Семеновичемъ сразу выяснило ей ея положеніе: она будетъ другомъ этого человѣка, его матерью, его нянькой, его сестрой. Пусть всѣ говорятъ, что угодно: она будетъ стоять выше этихъ толковъ. Если они дойдутъ до мужа, она прямо скажетъ ему: «да, мы любимъ другъ друга и дали слово никогда не говорить другъ другу объ этомъ никогда не думать о томъ, что ты мѣшаешь намъ, — никогда не требовать ничего, кромѣ права дружбы; если ты усомнишься въ чистотѣ этой дружбы, тебѣ же хуже; ты разобьешь и наше счастье, и свое, потому что вмѣсто уваженія къ тебѣ въ насъ пробудится ненависть къ тебѣ; вмѣсто желанія пощадить тебя явится желаніе отплатить тебѣ…»

Дней черезъ пять, черезъ шесть Щедринскій поднялся съ постели. Маша и племянникъ вывели его въ гостиную. Онъ былъ слабъ, по его настроеніе было спокойно и ясно. Онъ съ любовью благодарилъ своихъ «брата и сестру милосердія», какъ онъ шутливо называлъ Машу и Николая Семеновича. Онъ сталъ говорить о необходимости уѣхать заграницу, всѣмъ вмѣстѣ, непремѣнно вмѣстѣ, потому что они одна семья. Николай Семеновичъ сказалъ дядѣ, что онъ подумывалъ принять каѳедру на югѣ. Дядя покачалъ головой и сказалъ, что онъ не отпустилъ бы его.

— Мнѣ не долго жить и ты долженъ быть при мнѣ, при насъ, — сказалъ старикъ.

Маша замѣтила:

— А я думаю, что наша семья скоро еще увеличится. Сашу возьмемъ.

— Да, да, — согласился Иванъ Ивановичъ. — Славная дѣвушка!.. Только какъ же… она, пожалуй, не оставитъ брата, его ребенка…

— Нѣтъ, я уговорю! Пора же ей отдохнуть! Всю жизнь пожертвовала дядѣ!

По лицу Ивана Ивановича скользнула тѣнь. Въ головѣ мелькнула мысль: «а ты?»

— И какъ долго жилъ, какъ долго мучилъ ее! проговорилъ онъ.

— О, Саша была бы рада, чтобы онъ еще долѣе жилъ, — поспѣшила сказать Маша. — Въ исполненіи принятой на себя обязанности она видѣла наслажденіе…

— Но какъ-то приняла семья извѣстіе о сущности завѣщанія, — проговорилъ Щедринскій, перемѣняя тяжелый для него разговоръ.

Онъ давно уже все понялъ, все угадывалъ и ждалъ только одного — своей смерти.

Маша нахмурилась.

— Это меня пугаетъ отчасти! Я вѣдь знаю хорошо Зою и боюсь за Сашу…

Ея опасенія имѣли основаніе. Тотчасъ послѣ похоронъ Николая Ивановича, Аѳоня получилъ письмо, написанное подъ диктовку Ивана Ивановича Щедринскаго. Прочитавъ это письмо, Аѳони смутился и обратился къ Саніѣ съ вопросомъ, знаетъ ли она сущность духовнаго завѣщанія.

— Нѣтъ, голубчикъ! Что тамъ? Мнѣ и Ильѣ что-нибудь оставилъ дядя? Такъ мнѣ ничего не надо, а Ильѣ ты дай… ему нужно… онъ старъ…

— Да нѣтъ, все тебѣ оставлено…

Она широко открыла глаза и засмѣялась.

— Вотъ глупость-то! Куда мнѣ!

— Какъ куда? Точно у тебя что-нибудь есть! Во всякомъ случаѣ это измѣняетъ планы.

Онъ въ раздумьи заходилъ но комнатѣ, встревоженный, но еще не сознающій вполнѣ своего положенія. Онъ зналъ Сашу: что ея, то его. Это одна формальность. Такъ даже лучше; меньше будутъ мотать; будутъ стѣсняться. Но все же… Зоя уже распорядилась мысленно всѣмъ: дачу продать, домъ и мебель тоже; все обратить въ капиталъ; на лѣто они поѣдутъ за границу; Аѳонѣ вѣдь надоѣла служба, значитъ, онъ можетъ выйти въ отставку. У нея все дѣлалось живо, задумываться ни надъ чѣмъ не стоило… Теперь нужно было сказать ей, что всѣ ея планы никуда не годятся, что нужно сперва спросить волю Саши. Конечно, Саша согласится на все. Спросить ее нужно только такъ, ради приличія… Онъ направился въ комнату жены, онъ далъ ей прочесть письмо Щедринскаго.

— Ахъ, такъ вотъ для чего ухаживала Александра Васильевна за дядей! — воскликнула Зоя, швыряя скомканное письмо. — Не умѣла Мишеля подцѣпить, подцѣпила дядю! Это выгоднѣе вышло!

— Перестань, Зоя! сказалъ Аѳоня.

— Молчи ты! Всѣ вы заодно! Всѣ противъ меня! Чего же ты смотрѣлъ? Гдѣ былъ, когда писали завѣщаніе? Не могъ же ты не знать?

Она ходила въ волненіи по комнатѣ.

— Этого только недоставало! Быть женой нищаго!

— Ты вѣдь и выходила не за богача, — сказалъ, ужо раздражаясь, Аѳоня.

Она взглянула на него съ недоумѣніемъ.

— А за кого же?

— У меня ничего не было и тогда.

— Ахъ, что ты мнѣ говоришь! Отъ тебя только глупости и слышишь! Я же знала, что дядя все отдастъ тебѣ!

— Ты узнала это послѣ…

— Да отстань ты отъ меня! Послѣ! послѣ! Мнѣ наканунѣ бабушка сказала. Сумасшедшая я, что ли, чтобы идти на нищету! Хороша любовь, въ нищетѣ! Перебиваешь только мои мысли, а тутъ и безъ твоихъ глупостей голову потеряешь.

Онъ стоялъ, какъ пораженный громомъ. Такъ она никогда не любила его беззавѣтной, ни о чемъ не разсуждающей любовью? Она призналась ему въ любви только тогда, когда ей сказали, что онъ богатъ? Зоя, между тѣмъ, продолжала ходить, волнуясь и не умолкая:

— Что мы теперь станемъ дѣлать? Пойдемъ по-міру? Выгонятъ на улицу.

— Не суди всѣхъ по себѣ! — съ презрѣніемъ крикнулъ Аѳоня. — Саша не такая, какъ ты…

— Такъ ужъ не думаешь ли ты, что я буду кланяться этой дѣвчонкѣ, этой развратной твари!

— Молчи!

Она сжала кулаки и крикнула:

— Какъ ты смѣешь кричать на меня! Загубилъ всю мою жизнь, пустилъ меня по-міру и еще смѣешь кричать! Мужикъ! На улицѣ выросъ, среди извозчиковъ! Думаешь, что на всѣхъ кричать можно… Минуты я съ тобой не останусь, не останусь подъ одной кровлей съ твоей сестрой. Грабительница подлая, тварь! Сейчасъ уйду!

— Зоя! — оробѣвшимъ тономъ воскликнулъ Аѳоня.

Она уже не слушала его.

— Ты думаешь, мнѣ некуда идти? Леша мнѣ давно предлагалъ все, все…

Аѳоня бросился къ ней.

— Какой Леша? Что ты говоришь? Какой Леша?

— Извѣстно какой! Прилежаевъ!

Онъ схватилъ ее за руку, рванулъ ее такъ, что она упала на полъ къ его ногамъ:

— Я тебя раздавлю на мѣстѣ, гадина!

Она испугалась, захныкала.

— Самъ же довелъ до всего, до паденія, и тиранятъ, бьетъ!.. Мало, что измучилъ, убить хочешь!..

У него поднялось какое-то чувство гадливости, презрѣнія, стыда. Онъ оттолкнулъ ее отъ себя ногою, какъ собачонку, и вышелъ вонъ. Она быстро поднялась съ полу, встряхнулась, какъ встряхиваются собачонки послѣ битья, я заторопилась, засовалась, хватаясь за вещи, укладывая, увязывая, что попало. У нея была одна мысль: «уйти, уйти скорѣе. Потомъ еще расплачется онъ, она не выдержитъ, проститъ его. Она знаетъ ужъ свое сердце, она непремѣнно проститъ. Вотъ хорошо тѣмъ, у которыхъ и умъ есть, и твердость. А она — у нея совсѣмъ твердости нѣтъ. Другая давно бы его бросила. Ее всякій возьметъ. Вонъ Фокинъ вернулся изъ Италіи, да онъ съ бою ее возьметъ у Леши. Только Леша лучше, забавный. Совсѣмъ, совсѣмъ мальчишка! И притомъ Фокинъ все же жаденъ, а этотъ — вотъ-то мотыга!» Черезъ полчаса она была уже готова къ отъѣзду, пошла къ дверямъ и что-то вспомнила.

— Ахъ! а мой мальчикъ?

Она даже присѣла, растерянно осмотрѣлась и ея лицо смотрѣло теперь совсѣмъ глупымъ. Тутъ ужъ она ничего не могла сообразить. Ну, да что-жъ дѣлать, не оставаться же изъ-за него на униженіе, на тиранство, на нищету. Она вдругъ передернула плечами: ей все стало ясно.

— Съ нимъ же будутъ мама, бабушка!

И она почти бѣгомъ вышла изъ своей комнаты…

Когда Аѳонѣ доложили, что барыня ушла, въ немъ вдругъ потухло все, гнѣвъ, оскорбленіе, ревность, презрѣніе, и онъ шепталъ одно: «Ушла! ушла!» Онъ это повторялъ всѣмъ, какъ обиженный мальчикъ, и Сашѣ, и бабкѣ, и матери, и своему ребенку, плача навзрыдъ, твердя: «ушла наша мама!» И «одиночество», и «безцѣльность жизни», и «пустота души», и «холодная постель», всѣ эти жалкія слова заслонили передъ нимъ все остальное. «Я гнусенъ, я жалокъ, я смѣшонъ, но поймите, что я ее люблю!» — рыдалъ онъ.

— Да что случилось? Почему она ушла? — спрашивала Саша.

— Не можетъ же она жить въ нищетѣ!

— Какъ въ нищетѣ? Вѣдь мы же не стали бѣднѣе.

— Да вѣдь дядя все тебѣ оставилъ!

— Вонъ глупости! Мнѣ ничего не надо! Я же сказала!

— Зоя не такая женщина, чтобы смотрѣть изъ чужихъ рукъ, кланяться.

— Это мнѣ-то? Да я ничего не возьму! Ахъ, какіе вы глупые!

Сашѣ было даже смѣшно, несмотря на горе брата.

— Вѣдь я же могу уничтожить завѣщаніе!

— Какъ уничтожить?

— Такъ, разорвать!

— Нѣтъ, нѣтъ, что ты! Зоя никогда не согласится…

Саша пожала плечами.

— Я ея и не спрошу!

— Какими глазами мы будемъ смотрѣть на тебя! Нѣтъ, это невозможно!..

Саша вздохнула и задумалась.

— Мнѣ очень, очень тяжело оставить Женю и тебя… но… Зоя точно не вернется при мнѣ… Я уѣду къ Машѣ… Машѣ я нужна, она звала къ себѣ…

Аѳоня бросился къ сестрѣ.

— Саша, Саша, прости меня, не осуждай меня!.. Я дрянной, слабый человѣкъ, но я ее люблю…

И опять началось повѣствованіе объ «одиночествѣ», «о безцѣльности жизни», «о пустотіі души», «о холодной постели». Онъ цѣловалъ лицо, руки сестры, благодаря ее.

— Бѣдный Аѳоня! — вздохнула Саша…

---

Прошло нѣсколько дней. Въ домѣ Щедринскихъ вся семья собиралась за границу. Саша, уже поселившаяся у нихъ, уѣзжала вмѣстѣ съ ними. Никакіе доводы Ивана Ивановича не могли поколебать молодую дѣвушку въ рѣшеніи уничтожить духовное завѣщаніе. Маша стояла на ея сторонѣ. На что Сашѣ деньги? Какъ приданое? Но развѣ Маша не можетъ сдѣлать сестрѣ все нужное? Стоитъ ли вообще объ этомъ толковать! И вообще онѣ, Маша и Саша, не понимаютъ, для чего дядя такъ распорядился? Что побудило его къ этому? Это лучше ихъ знаетъ Илья. Ильѣ выдали оставленную ему сумму денегъ. Онъ, взявъ деньги, спросилъ Сашу, гдѣ она будетъ жить, въ своемъ домѣ или нѣтъ. Она сказала, что она все отдаетъ брату. Илья даже плюнулъ. Псамъ на съѣденье! Сама-то, видно, но-міру хочетъ ходить. Онъ теперь негодовалъ на Сашу, какъ никогда, обзывая ее дурой, говоря, что еще нашляется она по-міру и подѣломъ ей. Его сторону приняла Наташа. Эти два человѣка вдругъ точно поняли одинъ другого, точно дополняли обоюдно свои убѣжденія. По мнѣнію Наташи, всѣ дураки, кто честенъ. Стоитъ быть честной, когда честному-то житья нѣтъ? Вотъ ея барыня честна, потому и мается со своимъ «шкелетомъ». Николай Семеновичъ честенъ, вотъ и смотритъ на чужое счастье да облизывается, слезы глотаючи. Другой бы на его мѣстѣ силой счастье взялъ. Чего они боятся? Сдохнетъ съ этого удара самъ Иванъ Ивановичъ? Эка бѣда! За чѣмъ пошелъ, то и нашелъ. Не гонись старый песъ за молодою, но губи чужую жисть. Александра Васильевна тоже — весь вѣкъ ея загубили и теперь будетъ жить на чужихъ хлѣбахъ изъ милости. Вонъ сама уже лѣзетъ помогать въ укладкѣ вещей. «Но люблю, говоритъ, сидѣть безъ дѣла, и это такъ весело, укладываться». Нашла веселье. Сидитъ у чемодана на корточкахъ, да еще пѣсню мурлычетъ. Дорвалась, значитъ, до дѣла. Батрачка. А она, Наташа, развѣ она счастлива? Вотъ сестра ея, распутная, гулящая, и замужъ за богача выходитъ, барыней будетъ. Это послѣднее обстоятельство уже совершенно не давало покоя Наташѣ. Она ходила, какъ ночь, мрачная, угрюмая, озлобленная. Въ послѣдній день передъ отъѣздомъ за границу, она укладывала вещи, швыряя баулы и сундуки, стуча крышками. Въ этотъ день назначена была свадьба ея сестры. Наконецъ, она не вытерпѣла, бросила неуложенныя вещи и побѣжала смотрѣть свадьбу сестры. Прошелъ вечеръ, прошла ночь, а она не возвращалась. Маша въ тревогѣ разослала слугъ искать Наташу. Знакомые сестры Наташи видѣли послѣднюю въ церкви. Она была какою-то странною, говорила всѣмъ, что подлецамъ счастье, что честнымъ умирать надо — камень на шею и въ воду…

Къ Щедринскимъ зашелъ Аѳоня проститься передъ ихъ отъѣздомъ. Всѣ были въ сборѣ, всѣ нетерпѣливо ждали конца укладки вещей, минуты отъѣзда. Кромѣ того, всѣхъ тревожило, какія вѣсти принесутъ о Наташѣ. Аѳоня одинъ былъ веселъ, счастливъ. Зоя обѣщаетъ вернуться. Онъ уже писалъ ей. Получилъ ея отвѣтъ. Она не вѣритъ, что Саша уничтожаетъ завѣщаніе и все отдаетъ имъ. Онъ подтвердилъ это Зоѣ. Она — ахъ, глупый ребенокъ! — спрашиваетъ, не будетъ ли онъ на нее кричать, не станетъ ли онъ ее тиранить. Это онъ напугалъ ее своею грубостью, вспыльчивостью! Дѣйствительно, у него гадкая привычка кричать! Онъ ее успокоилъ… Онъ все простить. Она увлеклась. Что-жъ, это такъ понятно въ ея годы, въ нашемъ обществѣ. Подлое, развратное общество! Ему, Аѳонѣ, тяжело безъ нея, цѣли въ жизни нѣтъ, одиночество, бездомничество. Всѣ слушали его молча, смотря въ сторону, конфузясь за него. Въ половинѣ завтрака явился лакей.

— Ну, что? — послышались вопросы.

— Бросилась въ Неву.

Всѣ вскрикнули. Маша залилась слезами, рыдая навзрыдъ. Саша украдкой отирала слезу за слезой. Начались вопросы. Какъ? при какихъ обстоятельствахъ? найдено ли тѣло?

— Да съ чего она? — спросилъ Аѳоня въ недоумѣніи.

— Какъ съ чего? Развѣ ей сладко было? — воскликнула Маша.

Она начала сквозь слезы, еще всхлипывая, разсказывать, что сестра Наташи кутила всю жизнь, разбогатѣла, вышла замужъ за богатаго старика, тогда какъ она, Наташа, всю жизнь была горничной, все служила, билась изъ-за куска хлѣба.

— Ну, такъ что же… она же была такая честная, — началъ Аѳоня, ничего не соображая.

Маша вдругъ вся вспыхнула, взволновалась, вспылила, точно лично ее задѣли за живое:

— А!.. такъ ты думаешь, легко быть честною?..

И, точно испугавшись своихъ собственныхъ словъ, снова залилась слезами:

— Бѣдная, бѣдная моя Наташа!..