I.[править]
Синьора Олива Бальданотто, вдова Кодацци, торговавшая дичью и курами на Риальто, приоткрыла стеклянную дверь кафе «Четырех Евангелистов» в приходе св. Варнавы, просунула голову в. отверстие между двумя половинками и спросила мальчика-прислужника:
— Здесь занимается делами некий синьор Перфетти?
Мальчик указал на человека лет сорока-пятидесяти, с всклокоченной бородой, в полинявшем пальто, который дремал в углу за столиком.
— Вот он.
И в то же самое время позвал:
— Синьор Эцио!
Тот встрепенулся, потер руки и поглядел кругом.
— Кто меня спрашивает?
— Синьора, — сказал мальчик.
Единственный посетитель, кроме синьора Перфетти, бывший в ото мгновение в кафе, поднял глаза с четвертой страницы «Венецианской Газеты», где он читал любовную корреспонденцию. и оглядел посетительницу, высокую, полную женщину средних лет, типа зажиточной простолюдинки, одетую в глубочайший траур.
— Чем могу служить? — спросил синьор Перфетти, усадив синьору Оливу рядом с собой.
Она сказала ему, что дружественные лица дали ей его адрес для п и г р а ф а в честь покойного мужа.
— Эпиграфа, — учтиво поправил синьор Эцио.
— Да, да, пиграф, эпиграф все одно.
— Великолепно… Пожалуйста.
Синьор Эцио встал, удивляя синьору Кодацци своим ростом, которого сначала она никак не ожидала, потому что у него было короткое туловище и длинные ноги, и, казалось, он родился, чтобы быть циркулем.
— Немного темно, — прибавил он, — но говорить там лучше.
С этими словами он прошел впереди посетительницы в комнатку с закопченными стенами; три стены занимал кожаный диван; свет в нее проникал из небольшого круглого окошка, покрытого паутиной; в четвертой стене была небольшая дверь в пекарню.
— Порцию кофе! — приказала синьора Олива.
Синьор Перфетти возвратился к вопросу.
— Надпись, чтоб высечь ее на могиле?
— Нет, нет, это после… Сейчас мне нужно что-нибудь, чтоб опубликовать в тридцатый день… на отдельных листах… знаете… чтоб расклеить по улицам и раздать друзьям.
— Понимаю, понимаю… Когда будет тридцатый день?
— 25-го, к сожалению… Через десять дней…
Синьора поднесла платок к глазам, Обнаруживая печаль, соразмерную недавнему несчастью.
Синьор Эцио, в свою очередь, придал лицу выражение сокрушенного сердцем.
— Mortali sumus!.. Время у нас есть… Типография напечатает в час, столько угодно листков.
— Да, но пока я желала бы сговориться.
— О, мы сойдемся, не сомневайтесь… Эцио Перфетти никогда не берет лишнего.
— Я не об этом, — перебила синьора Олива; — одной лирой больше, одной меньше, разница небольшая. Говорю, что надо сговориться насчет п и г р а ф а.
Полный уважения к женщине, не считающей лиры, синьор Эцио счел неуместным снова заводить столь некорректный разговор.
— Могу сейчас же показать вам несколько образцов, — сказал он, вытаскивая из кармана пальто связку засаленной, помятой бумаги и раскладывая ее на столе.
Синьора Олива благоразумно постаралась избавить от соседства с обильными литературными произведениями синьора Перфетти поднос с кофеем, поставленный перед ним.
— Это, чтоб не запачкать бумагу кофе, — сказала она с утонченной вежливостью.
— О, разве нет другого столика? Из тех маленьких, черт возьми! — закричал синьор Эцио с авторитетным видом давнишнего посетителя. И, обращаясь к вдове, осведомился: — Хотите пирожного?
— Совсем не чувствую… после несчастья я потеряла аппетит.
— В этом кафе есть бисквиты, — намекнул с приятностью синьор Эцио Перфетти, — которые тают во рту и легки для желудка.
Синьора Кодацци сделала покорное движение.
— Попробуем эти бисквиты.
Голос синьора Эцио загремел снова.
— Карло! Столик… Корзину с бисквитами… Скорей!..
В это же время он передавал синьоре Оливе одно из своих сочинений.
— Вот, например, поминание, которое mutatis mutandis можно приложить к вашему случаю.
Продавщица кур взяла листок с некоторым сомнением. Это mutandis казалось ей слишком таинственным.
— А, безутешная вдова, это хорошо, — воскликнула она, когда взгляд ее упал на два слова, выделявшиеся крупными буквами в середине поминание.
— Это ко мне подходит, — прибавила она, — потому что вто чистая правда. Двадцать два года брака!.. И никаких неприятностей… никогда ничего… тяжело!..
— У синьоры нет детей? — спросил синьор Перфетти, протягивая руку к корзине с пирожным.
— Нет, синьор… Нас было только двое… Тяжело… Совсем как написано здесь, — повторила синьора Олива, ударяя пальцем по бумаге «Ах, очень жестоко!»
Синьор Эцио посмотрел на лист.
— Где это?
— Во второй строчке.
— Простите, не «ах, очень», а Атропа. [Непереводимая игра слов, Ah troppo! — ах, очень! — Прим. пер.]
— Атропа?
— Да, Атропа жестокая.
— Что ж это значит?
— Атропа жестокая… жестокая смерть.
— Атропа, значит, смерть?
— Да, синьора, в древности она называлась так… Если позволите, я прочту.
Вытерев рот платком, синьор Эцио стряхнул крошки бисквитов, рассеянные по пальто и брюкам, и прочел напыщенно:
— Прошел уже месяц с тех пор, как Атропа жестокая пресекла преждевременно волокно…
— Пресекла? Волокно? — повторила синьора Кодацци с двумя вопросительными ударениями.
Любезный эпиграфист поспешил разъяснить: пресекла — срезала, волокно — нить… Срезала нить.
И продолжал:
— Драгоценного бытия — Амилькаре Баккалон — негоцианта швейных машин. — Безутешная вдова, — которая продолжает его торговое дело, — с жаждой встретить его на небе, — приглашает друзей — на печальный обряд — в память усопшего — в субботу пятнадцатого числа — в десять часов — в церковь св. Михаила, что на Острове.
— Хорошо, да, — сказала синьора Олива с умеренным энтузиазмом.
— Может быть, это лучше, — заметил синьор Эцио, протягивая ей другое эпиграфическое произведение.
Внимание синьоры Кодацци остановилось сначала на двух строчках, написанных сверху листа более мелко.
— Что это?
И забормотала:
— Только… только тому, кто не забывает…
— А! — воскликнул синьор Перфетти. — Вижу!
"Только тому, кто не завещает наследство чувств
«Мало радости с урной». ,
— Прекрасно! Но что это значит?
Этого вопроса никогда не задавал себе даже сам автор, ц он только сказал:
— Это в большем ходу… В некрологах, в объявлениях о смерти, в эпитафиях и прочее, в большом ходу… Но можно вычеркнуть.
Поминание, посвященное некоему синьору Траяно Риццони, игравшему на английском рожке, было гораздо отделаннее, чем поминание синьора Баккалон. Здесь было длинное перечисление всех добродетелей покойного, здесь фигурировали кривые могильные призраки, а место жестокой Атропы заняли холодные Парки, и так как дело шло о музыканте, несколько раз упоминалась Эвтерпа, о значении которой синьора Олива осведомилась у синьора Перфетти.
Достаточно просветившись этим и предыдущим образцом, продавщица кур решила.
— Взявши одну фразу отсюда, одну оттуда, можно бы соединить их вместе и составить что-нибудь порядочное. Потому что, разумеется, я не желаю, чтобы то, что делается для моего мужа, было похоже на то, что сделано для других.
Синьор Перфетти горячо одобрил.
— Совершенно справедливо… Я покажу вам черновик… Но мне необходимо имя вашего супруга.
— Вы правы… Я не сказала вам… Джироламо Кодацци — продавец птицы на Риальто… то есть — хозяйка лавки всегда была я, потому что получила ее в наследство от своего отца Бальданотто…
— О, скажите! — перебил синьор Эцио. — Магазин Бальданотто да Риальто — ваш?.. Тот, который на углу?
— Именно.
Глазам голодного писаки представилось блестящее, столько раз поражавшее, его виденье кур, уток, гусей, индюшек, вывешенных на железных прутьях, с опущенными вниз головами, тарелок с яйцами и жареных печенок, выставленных на показ прохожим, и ему казалось даже, что он снова видит, как сквозь туман, женскую фигуру, похожую на синьору Оливу, и рядом с ней толстого и румяного мужчину, который уверенной рукой закалывает пронзительно визжащую курицу н готовится принести ее в жертву с изящными и важными движениями языческого жреца. И, может быть, вследствие легко воспламеняющегося воображение, ему почудилось в эту минуту, что вдова сохраняет некоторый запах дичи и что несколько птичьих пушинок, среди которых проводит она свою жизнь, пристали к ее вдовьей вуали.
Хотя. синьор Эцио не питал надежды, что синьора Олива справедливо оценит его литературные достоинства, все же он почувствовал обязанность высказать великое уважение, с которым он относится к птичьей торговле Бальданотто.
— Великолепная лавка… Одна из лучших на Риальто.
— Делаем, что можем, — скромно сказала синьора Кодацци. И, постучав ложечкой по стакану, позвала: человек! человек!
Потом у мальчика Карло потребовала счет за все.
Все более растрагиваясь, синьор Эцио Перфетти открылся синьоре Оливе, собравшейся уже вставать, в том, что и он имеет несчастье быть вдовцом.
— О! — произнесла синьора.
Синьор Эцио поспешил прибавить, что к сожалению поведение покойной синьоры Перфетти было не похвально, что она гонялась за какими-то фатами, так что он принужден был два раза гнать ее из-под супружеской кровли. Тем не менее, он всегда кончал тем, что прощал ей, и когда она умерла еще молодая (этому теперь почти 10 лет), он испытал искреннюю печаль.
— Тяжелая вещь — одиночество, синьора!
— Это вы говорите мне!..
В сопровождении синьора Эцио вдова прошла главную комнату кафе, где на этот раз было два посетителя. Комком бумаги они играли с сирийским котенком.
— Итак, вы поняли, чего я хочу, — говорила синьора Кодацци синьору Перфетти, который вежливо открывал ей дверь; — приготовьте пиграф, послезавтра в этот же час я приду за ним.
— Но я сам приду к вам в лавку, — настаивал литератор, — в час, какой вы мне назначите.
— Нет, нет, меня может не быть, я могу быть занята. Лучше здесь.
— Как желаете… До свиданья, в субботу.
Синьор Эцио вошел в ресторан, погруженный в мысли.
— Что за мумия! — пробормотал один из двух посетителей, прерывая свои упражнения с кошкой. А другой, лучше осведомленный, бросил язвительное замечание:
— Э, э, синьор Эцио, дела делаем?
— Глупости! — промычал синьор Перфетти, пожимая плечами. И приказал скорей принести перо и чернильницу.
II.[править]
Синьора Олива обещала вернуться в субботу в два часа, но синьор Перфетти, который к утру пятницы отделал работу настолько, что она казалась ему удовлетворительной, улучил минуту и отправился на Риальто. Если синьора Олива будет одна, он войдет, если нет, пойдет дальше.
Синьора Олива была почти одна. С ней был один только мальчишка лет двенадцати, по имени Данте, занятый ощипыванием каплуна под строгим наблюдением хозяйки.
— Добрый день, синьора Кодацци, — сказал синьор Эцио, прибавляя шагу и приподымая шапку. .
— О, здравствуйте, синьор Перфетти, — ответила вдова. И быстрым движеньем полного тела подняла со скамьи ворох перьев, которые легко-легко спустились на землю.
— Теперь подмети, живей! — приказала она маленькому Данте.
Потом, обратившись к синьору Эцио, стоявшему на пороге лавки, сказала, извиняясь. — Большое мученье с этими мальчишками… Не хотят работать, и сколько не надрывайся, ничему не научишь… Верите ли, до сих пор не умеет зарезать курицу? Говорит, что это действует ему на нервы, дурак!
Данте молча наклонил голову, как бы готовясь получить подзатыльник, и это смиренное движенье обнаружило в полном блеске величину его ушей.
— Ослиные уши, которые не обманывают, — заметила синьора Олива, приглашая синьора Эцио войти.
— Все приходится делать самой, — продолжала она, — с каждым днем все больше чувствую свою потерю… Никто не мог сравняться с моим покойником в делах.
Синьор Перфетти два раза выразительно протянул: — да, — сопровождая это вздохом сочувствия, потом тихо пробормотал:
— Я принес то, что…
— Мы условились назавтра…
— Так назавтра… Я н буду вас ждать в кафе Четырех Евангелистов. Но я шел на почту и сказал сам себе: брошу взгляд на лавку синьоры Кодацци, и если она там и если ей не помешает…
Минуту поколебавшись, синьора Олива решилась:
— Ну, покажите.
— Желаете, чтобы прочел я? — спросил синьор Эцио, вытаскивая из кармана черновую.
— Нет, нет, дайте сюда.
Синьора Олива читала сосредоточенно и медленно, как человек, хуже разбирающийся в рукописи, чем в печатном, одобрила включенную фразу безутешная вдова, но была в некотором беспокойстве по поводу следующей строчки: жаждет соединиться с ним в царстве небесном. Прежде всего эта фраза та же, что в п и г р а ф е, синьора Баккалоп… а потом… потом…
— Можно вычеркнуть, — предложил синьор Перфетти с быстрой готовностью.
Из комнатки за лавкой, где в клетке тихо беседовали куры, как бы аккомпанируя нежной музыкой разговору вдовы с синьором Эцио, вдруг поднялся страшный гвалт. Синьора Олива отложила лист.
— О, на этот раз!.. Простите…
И бросилась туда на мятеж, который еще больше усилился от ее воинственного вмешательства.
Хлоп, хлоп!., звонко проделали руки синьоры Кодацци на стриженной голове маленького Данте.
— Я подметал… Нечаянно задел… Ай, ай, — кричал мальчик.
— Подметал ручкой веника?.. Дурак! Идиот! — кричала синьора Олива.
И еще громче кричали куры, потрясенные неожиданным оборотом дела.
Понемногу все затихло. Бедняга Данте вошел в лавку, почесывая голову, хозяйка снова горделиво заняла свое место за прилавком, куры успокоились в клетке.
Но синьора Кодацци была уже не в состоянии продолжать литературный разговор, и — Видите, разве можно здесь разговаривать спокойно? — сказала она синьору Перфитта, возвращая рукопись. — До завтра.
— До завтра.
Свиданье в субботу в маленькой внутренней комнате кафе Четырех Евангелистов значительно подвинуло «эпиграф» и еще значительнее добрые отношение синьора Эцио и синьоры Оливы. «Эпиграф» еще укоротился на несколько слишком сентиментальных строчек, добрые отношение укрепились взаимным доверием. Синьора Олива повторила свои жалобы на несчастное одиночество и на невозможность расширять торговлю, имея помощником одного только мальчика Данте; синьор Эцио жаловался на свой злой рок. Он — человек образованный и, можно сказать (без ложной гордости), имеет множество способностей: к живописи, к музыке, к литературе, к драматическому искусству (несчастный Галлина всегда советовался с ним о своих комедиях), и принужден жить без всяких средств и часто ложиться спать на пустой желудок. Но совесть не упрекает его за бездельничество. Он сочинил тысячи сонетов, эпиграфов, эпитафий, списал дюжину партитур, свидетельствовал бесконечное количество подписей, помогал многим начинающим студентам писать сочинение, и тем не менее ему так дурно живется на свете, что он подумывает иногда о самоубийстве.
— Не говорите об этом! — перебила растроганная синьора Олива.
И так как синьор Перфетти настаивал, она закрыла ему рукою рот.
Ободренный дружеским движеньем, Эцио взял эту полную и мускулистую руку и поднес ее к сердцу.
— Если б все были как вы! — вздохнул он, и левой рукой, остававшейся у него свободной, нежно снял несколько перьев с платья своей утешительницы.
— Сколько ни старайся в нашем деле, никогда не будешь чистая, — сказала синьора Олива, вставая и назначая синьору Эцио новое свиданье для последнего окончательного исправление пиграфа.
Не раз, а два раза исправлялся «эпиграф»: в воскресенье, в кафе четырех Евангелистов и в понедельник, в магазине синьоры Оливы.
И как в первый, так и во второй раз рукопись подвергалась некоторым сокращением, потому что вдове казалось теперь, когда горе ее несколько улеглось, что синьор Эцио приписывает чрезмерное количество добродетелей ее Джироламо.
— Нет, примерным мужем, к сожалению, он не был.
— Вычеркнуть, — говорил невозмутимо синьор Перфетти.
— И даже не очень трудолюбивый… Свое дело он знал, это бесспорно, но если б зависело от него, он бы целые дни топтал мостовую… Нет, трудолюбивый не подходит.
И синьор Эцио с обычной любезностью повторял: — Вычеркнем. — Когда вычеркнули по добродетели в разных строчках — фраза: жаждет встретить его в царстве небесном была вычеркнута еще раньше, — «эпиграф» обратился в простое приглашение со стороны безутешной вдовы (это оставалось всегда) на панихиду по усопшем в тринадцатый день.
Синьор Эцио Перфетти с тайной надеждой, что сумеет утешить женщину с деньгами и хорошо упитанную, не выказывал своего авторского самолюбия. И после того, как самолично отнес черновую в типографию и получил сто отпечатанных экземпляров, поспешил показать вдове первую корректуру, где на конце листа на коленях у могилы расположилась женская фигура, которую синьора Олива приняла за собственное изображение.
— Слишком молодой меня изобразили, — сказала она скромно.
Синьор Эцио помолчал несколько секунд в недоумении, но как только сообразил, в чем дело, быстро ответил:
— О, что вы! разве вы считаете себя старой?
— Мне сорок! — вздохнула синьора Олива.
— Черт возьми! — воскликнул синьор Перфетти, — я бы вам дал много-много тридцать пять.
Маленький Данте, который осторожно выступал, неся за лапы курицу, взятую в соседней комнате, раскрыл рот, вытаращил глаза, и от крайнего изумление выпустил птицу, которая, кудахча, выскочила в дверь магазина и побежала по Риальто nel aer lieto с he del sol sallegra. Но синьор Эцио поспешил за беглянкой, схватил ее и с триумфом принес в лавку, где синьора Кодацци сильными аргументами рук и ног убеждала молодого человека, подвернувшегося не в добрый час, никогда не удивляться, если люди охотно дают его хозяйке тридцать пять лет.
Увидев победителя, синьора Олива прервала свою воспитательную деятельность и с одобрительной улыбкой воскликнула:
— Прекрасно!
— Она думала спрятаться в корзинках у фруктовщика напротив, — сказал синьор Эцио, потрясая своей добычей с такой силой, как будто это был председательский звонок на шумном заседании.
— Сюда, — снова сказала вдова Кодацци, — нужно ее зарезать… А то бы я вас не беспокоила!.. Этот дурак боится!.. Слышите, как хнычет? От немного резкого слова, которое у меня вырвалось…
— Слово… слово… — бормотал Данте, нежно потирая свои мягкие части.
— Стыдно бояться, — сентенциозно заметил синьор Перфетти, — стыдно дуться на своих благодетелей.
— Сюда, — повторила синьора Олива, протягивая руку за полуживой курицей и ища глазами жертвенный нож, — непременно нужно ее зарезать.
На синьора Эцио снизошло высокое вдохновение.
— Дайте мне, потому что…
И, схватив нож, который у него был с собою, быстро перерезал горло жертве и бросил ее при последнем издыхании на скамью, которую она затопила своей кровью.
Конечно, все это совершилось не по правилам искусства, и кровь, не собранная своевременно в глубокую тарелку, бесполезно пропала, однако, быстрота действия произвела живейшее впечатление на душу синьоры Оливы. — Вот человек, вот энергичный, решительный характер, который мог бы поддержать и ободрить бедную женщину, оставшуюся без опоры.
— Если она заслуживает и… если достойна… возьмите ее, — сказала она любезно, предлагая синьору Перфетти старую газету, чтоб завернуть обезглавленную птицу, в то время, как маленький Данте отказывался понимать важные события, происходившие у него на глазах.
Как бы то ни было, 25 числа краткий «эпиграф» памяти синьора Джироламо Кодацци можно было прочесть в витринах некоторых магазинов на Риальто, и в тот же день друзья покойного присутствовали на панихиде, заказанной синьорой Оливой по своем дорогом муже. У всех собравшихся (по большей части торговцев птицами) был печальный и соболезнующий вид, но никто не был так убит горем, как синьор Эцио Перфетти, никто так ревностно не разделял чувств безутешной вдовы.
Один вопрос переходил из уст в уста:
— Кто это? Видали его когда-нибудь с бедным Моми?
— Никогда.
Кто-то, знавший его по имени, сказал:
— Это некий синьор Перфетти.
— Гм, гм, — бормотали злые языки.
Совсем другие разговоры пошли, когда синьор Эцио стал часто приходить в лавку под предлогом приведения в порядок счетов.
— Какие счета?.. Какие счета?.. Нужен специальный бухгалтер для четырех гусей н четырех кур?
— Скандал! Стыд!.. Похоронила только что мужа!
— Сходились в неподходящее время!
— И запирались в комнатке кафе Четырех Евангелистов.
— Если б только это!.. Хуже, хуже. Выгнали этого мальчика, этого Данте, который был неудобным свидетелем.
— О, мало хорошего!..
— Живет на ее счет, понимаете!
Синьора Олива и синьор Перфетти скоро заметили опасность, угрожавшую их репутации.
— Какой позор!.. Называть меня!..
— И меня!..
— Кощунственные языки!
— Тут нужна философия!
— Легко сказать!.. Если б я была мужчиной!
— Милая, если б я вступился, было бы хуже. Ведь я не знатен…
— Ну так что ж?
— Гм!..
Под пронизывающим взором синьора Эцио, который, ведя счеты, успел несколько приодеться и казался ей красивым, синьора Олива стыдливо опустила голову.
— Расстаться… оставаясь друзьями, — прошептала она одним вздохом.
— Или?.. — сказал он, магнетизируя ее, взглядом.
Она не сопротивлялась и протянула ему руку.
Брак был решен в этот день, и свадьбу отпраздновали, как только кончилось шесть месяцев ее безутешного вдовства.