БЕЗЪ ДОГМАТА.
[править]Генрика Сенкевича.
[править]ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.
[править]Нѣсколько мѣсяцевъ тому назадъ я встрѣтилъ моего товарища и пріятеля, Юзефа Снятыньскаго, который въ послѣднее время занялъ видное положеніе между нашими писателями. Въ нашихъ разговорахъ о литературѣ Снятыньскій приписывалъ огромное значеніе дневникамъ. Онъ говорилъ, что человѣкъ, который оставляетъ послѣ себя дневникъ, даетъ будущимъ психологамъ и романистамъ не только картину современныхъ ему нравовъ, но и единственный человѣческій документъ, которому можно вѣрить. Онъ предсказывалъ, что беллетристическія произведенія будущаго примутъ непремѣнно форму дневника; наконецъ, онъ утверждалъ, что всякій, пишущій дневникъ, тѣмъ самымъ трудится для общества и пріобрѣтаетъ себѣ право на признательность.
Мнѣ тридцать пять лѣтъ, а я не могу припомнить ни малѣйшей услуги, которую я принесъ бы обществу, можетъ быть, потому, что вся моя жизнь послѣ университета, съ малыми перерывами, прошла за границей. Несмотря на всю горечь этого сознанія, несмотря на скептицизмъ, которымъ я пропитанъ, какъ губка влагою, я рѣшилъ писать дневникъ. Если это дѣло настоящее, если я могу оказать кому-нибудь услугу, то я радъ услужить хотя бы и такимъ способомъ. Но я могу быть совершенно искреннимъ. Я берусь за этотъ дневникъ не только въ силу вышесказанныхъ соображеній, но и потому, что эта мысль меня занимаетъ. Снятыньскій утверждаетъ, что разъ человѣкъ научится изображать свои мысли и впечатлѣнія, то впослѣдствіи это занятіе становится однимъ изъ наслажденій въ жизни. Если окажется противное, то да сжалится Богъ надъ моимъ дневникомъ. Я обманывалъ бы самъ себя, если бы не предвидѣлъ съ полною достовѣрностью, что тогда онъ порвется, какъ черезъ-чуръ затянутая струна. Я готовъ многое претерпѣть для общества, но, скучать для него — нѣтъ! Этого дѣлать я не могу, потому что не съумѣю.
Взамѣнъ этого я рѣшилъ не смущаться первыми трудностями, попробую привыкнуть и привязаться къ моей работѣ. Снятыньскій во время нашихъ разговоровъ постоянно повторялъ мнѣ: «только не впадай ни въ какой стиль, не пиши по-литераторски». Пустое дѣло! Я понимаю отлично, что чѣмъ крупнѣе писатель, тѣмъ менѣе онъ пишетъ по-литераторски; но я диллетантъ и не властвую надъ формой. По собственному опыту я знаю, что человѣку, который много думаетъ и сильно чувствуетъ, не разъ представляется, что стоитъ только просто описать то, о чемъ думаетъ онъ и что чувствуетъ, — и выйдетъ нѣчто необыкновенное… А сядетъ этотъ человѣкъ за работу — и тотчасъ же подчинится какой-нибудь стилистической формѣ, — хотя бы писалъ для самого себя, — начнетъ позировать, ударится въ пошлое фразерство, мысль не захочетъ выливаться съ его пера на бумагу… и можно сказать, что не голова руководитъ перомъ, а перо головою, и руководитъ глупо, плоско. Этого-то я и боюсь, и боюсь, главное, потому, что если у меня нѣтъ опытности, языка, художественности, поэтической простоты и т. д., то, во всякомъ случаѣ, я не страдаю недостаткомъ вкуса, и мой слогъ можетъ опротивѣть мнѣ до такой степени, что дальнѣйшая работа окажется невозможной. Но это будетъ видно потомъ.
Теперь я намѣреваюсь снабдить свой дневникъ краткимъ біографическимъ вступленіемъ. Дѣлаю я это отчасти для того, чтобы сосредоточиться, отчасти по другимъ соображеніямъ. Снятыньскій говорилъ, что мой дневникъ попадется кому-нибудь въ руки и на что-нибудь пригодится. Собственно говоря, я могъ бы относиться къ этому совершенно равнодушно, но отъ сдѣланнаго мнѣ внушенія (какъ говорятъ теперь) я не могу освободиться и буду писать такъ, какъ будто бы писалъ не для одного себя. Вотъ почему я въ короткихъ словахъ разскажу свое прошедшее, чтобы сдѣлать болѣе понятными настоящее и будущее. Принесетъ ли это когда-нибудь и кому-нибудь, пользу, — это, по совѣсти говоря, не мое дѣло.
Зовутъ меня Леонъ Плошовскій; мнѣ тридцать пять лѣтъ, какъ сказано выше. Я родился въ семьѣ, которая до сихъ поръ сохранила всѣ свои далеко не маленькія средства. Что касается меня, то я увѣренъ, что доставшагося мнѣ наслѣдства я не преумножу, но и не растрачу. Положеніе мое такого рода, что мнѣ нѣтъ надобности взбираться на какія-нибудь высоты или протискиваться куда-нибудь. Разорительныя и вредныя привычки мнѣ чужды: въ жизни я скептикъ и знаю, какая вещь чего стоитъ, или, иначе говоря, знаю, что рѣшительно все стоитъ чортъ знаетъ какъ мало.
Моя мать умерла черезъ недѣлю послѣ моего рожденія. Отецъ, который любилъ ее больше жизни, впалъ въ меланхолію. Немного справившись въ Вѣнѣ, онъ не захотѣлъ вернуться въ родовое помѣстье (тамъ все напоминало бы ему о тягостной утратѣ), уступилъ Плошовъ своей сестрѣ, а самъ въ 1848 г. переѣхалъ въ Римъ, гдѣ безвыѣздно и прожилъ тридцать слишкомъ лѣтъ, не желая удаляться отъ могилы покойной жены. Я забылъ упомянуть, что онъ перенесъ прахъ моей матери и похоронилъ его на Campo Santo.,
У насъ на Бабуино собственный домъ, который называется Casa Osoria, по нашевіу гербу. Домъ этотъ отчасти напоминалъ музей, — у отца богатое собраніе древностей, въ особенности изъ первыхъ вѣковъ христіанства. Въ настоящее время онѣ стали путеводною звѣздой его жизни. Въ молодости это былъ человѣкъ блестящій во всѣхъ отношеніяхъ. Фамилія и богатство открывали передъ нимъ всѣ дороги; ему сулили блестящую будущность. Я знаю объ этомъ отъ его товарищей по берлинскому университету. Отецъ усиленно занимался тогда философіей и, по общему мнѣнію, его имя современемъ должно было гремѣть такъ же, какъ имена Цѣшковскаго, Либельта и др. Но свѣтская жизнь и неслыханный успѣхъ у женщинъ отвлекли его отъ научныхъ занятій. Въ гостиныхъ его называли «Léon l’invincible». Впрочемъ, несмотря на свои успѣхи въ свѣтскихъ кругахъ, отецъ не переставалъ заниматься философіей, и всѣ ожидали, что онъ не сегодня, такъ завтра выступитъ съ сочиненіемъ, которое разгласитъ его славу по всей Европѣ.
Надежды эти не оправдались. Отецъ уже старикъ, хотя я до сихъ поръ не видалъ еще болѣе прекрасной и благородной головы. Художники придерживаются того же мнѣнія, а одинъ изъ нихъ недавно сказалъ мнѣ, что лучшей модели для типа патриція трудно; себѣ вообразить. По отношенію къ наукѣ отецъ мой былъ, есть и будетъ очень способнымъ и очень образованнымъ бариномъ-диллетантомъ. До нѣкоторой степени я увѣренъ, что диллентантизмъ — это участь всѣхъ Плошовскихъ, и подробнѣе разскажу объ этомъ позже, когда мнѣ придется говорить о самомъ себѣ.
Въ ящикѣ письменнаго стола отца лежитъ пожелтѣвшій отъ времени философскій трактатъ О тройственности. Я просмотривалъ эту рукопись, — она навела на меня скуку. Помню только, что тамъ какимъ-то образомъ сопоставляется реальная троица: кислородъ, водородъ и азотъ, — съ трансцендентальной; кромѣ того, нѣтъ недостатка въ другихъ аналогичныхъ троицахъ, начиная отъ добра, красоты и правды и кончая логическимъ силлогизмомъ, состоящимъ изъ первой и второй посылки и заключенія, — смѣшеніе гегеліанскихъ идей съ идеями Гöне-Вронскаго, усиліе мысли очень хитрое и совершенно безплодное. Я убѣжденъ, что отецъ никогда не напечатаетъ свой трактатъ, хотя бы потому, что спекулятивная философія обанкротилась въ его глазахъ прежде, чѣмъ передъ главами всего свѣта.
Причина этого банкротства была смерть моей матери. Отецъ, который, несмотря на свою кличку «l’invincible» и репутацію покорителя сердецъ, былъ человѣкъ съ необыкновенно чуткимъ и мягкимъ сердцемъ, вѣроятно, предъявилъ своей философіи множество страшныхъ вопросовъ и, не получивъ ни одного отвѣта, никакого утѣшенія, увидалъ ея тщетность и безсиліе передъ жизненнымъ несчастіемъ. Это была страшнаяг трагедія въ его жизни, когда у него сразу отняли двѣ опоры, когда одинъ ударъ разбилъ его сердце и размозжилъ его мозгъ. Какъ я говорилъ раньше, отецъ впалъ въ меланхолію, а потомъ, оправившись, обратился въ религіи. Мнѣ разсказывали, что было время, когда онъ молился день и ночь, падалъ на колѣни передъ всякимъ храмомъ и доходилъ до такой степени религіознаго экстаза, что въ Римѣ одни считали его за сумасшедшаго, другіе — за-святаго.
Должно быть, въ этомъ онъ нашелъ больше утѣшенія, чѣмъ въ своихъ философскихъ троицахъ, потому что мало-по-малу успокоился и зажилъ дѣйствительною жизнью. Вся сила его любви сосредоточилась на мнѣ, а эстетическія и умственныя потребности толкнули его на изученіе первыхъ вѣковъ христіанства. Умъ у отца былъ живой, дѣятельный, требовалъ пищи. Послѣ годоваго пребыванія въ Римѣ онъ началъ заниматься археологіей. Патеръ Кальви, мой первый гувернеръ и, вмѣстѣ съ тѣмъ, великій знатокъ Рима, внушилъ отцу мысль заняться исторіей вѣчнаго города.
Спустя нѣсколько лѣтъ отецъ завязалъ знакомство, которое потомъ перешло въ дружбу, съ великимъ Росси и вмѣстѣ съ нимъ по цѣлымъ днямъ пропадалъ въ катакомбахъ. Благодаря своимъ необыкновеннымъ способностямъ, онъ скоро такъ ознакомился съ Римомъ, что часто удивлялъ самого Росси своими свѣдѣніями. Нѣсколько разъ онъ брался за перо, да какъ-то никогда не оканчивалъ того, что начиналъ. Можетъ быть, все время моего отца уходило на пополненіе разныхъ коллекцій, но, какъ бы то ни было, очень вѣроятно, что онъ ничего и не оставитъ послѣ себя, кромѣ; коллекцій, потому что у него нѣтъ способности остановиться на какой-нибудь одной эпохѣ, избрать какую-нибудь одну спеціальность. Мало-по-малу средневѣковый Римъ бароновъ началъ его привлекать: къ себѣ съ такою же силой, какъ когда-то первые вѣка христіанства. Была эпоха, когда голова моего отца была вся занята Колоннами и Орсини, потомъ онъ приблизился къ эпохѣ Возрожденія и влюбился въ нее окончательно. Отъ надписей, памятниковъ, остатковъ первой христіанской архитектуры онъ перешелъ къ болѣе позднимъ временамъ, отъ византійской живописи къ Фіезоли и Джотто, отъ нихъ къ чинквечентистамъ и т. д., увлекся статуями, картинами. Коллекціи, несомнѣнно, выигрывали отъ этого, но большое сочиненіе на польскомъ языкѣ о трехъ Римахъ, о которомъ мечталъ отецъ, перешло въ область неосуществйвшихся намѣреній.
Всѣ свои коллекціи отецъ хочетъ завѣщать Риму, съ непремѣннымъ условіемъ, чтобы помѣщены онѣ были въ отдѣльной залѣ, а на дверяхъ залы была бы надпись: «Музей Озоріевъ Плошовскихъ». Очевидно, это такъ и будетъ, — меня удивляетъ только одно, что отецъ убѣжденъ, будто бы такимъ-образомъ онъ окажетъ большую услугу обществу, чѣмъ если бы перевезъ свое собраніе на родину.
Еще недавно онъ сказалъ мнѣ:
— Видишь, тамъ никто не увидитъ его, никто имъ не воспользуется, а сюда люди съѣзжаются со всѣхъ концовъ свѣта и всякій перенесетъ заслугу одного изъ поляковъ на всю Польшу.
Мнѣ не приходится разсуждать, нѣтъ ли въ этомъ немного аристократическаго тщеславія, и мысль, что фамилія Плошовскихъ останется изсѣченною на мраморѣ въ вѣчномъ городѣ, не была ли рѣшающею въ этомъ дѣлѣ? Говоря по совѣсти, я думаю, что это такъ и было. А, вообще, я совершенно равнодушенъ къ тому, гдѣ будетъ помѣщено собраніе моего отца.
За то моя тетка (кстати, надняхъ я выѣзжаю къ ней въ Варшаву) раздражается, когда слышитъ о намѣреніи отца; а такъ какъ никто въ свѣтѣ не можетъ удержать ее отъ выраженія своего мнѣнія, то она высказываетъ свое раздраженіе безъ всякихъ обиняковъ въ каждомъ письмѣ къ отцу. Нѣсколько лѣтъ тому назадъ, во время своего пребыванія въ Римѣ, она по этому поводу ссорилась съ отцомъ каждый день и поссорилась бы серьезно, еслибъ не ея неизмѣримая привязанность во мнѣ. Моя тетка на нѣсколько лѣтъ старше своего брата. Отецъ послѣ удара, который надъ нимъ разразился, при отъѣздѣ за границу раздѣлился съ сестрой, — ей оставилъ Плошовъ, себѣ взялъ деньги. Тетка управляетъ имѣніемъ тридцать лѣтъ, и управляетъ превосходно. Она женщина недюжиннаго характера, поэтому я посвящу ей нѣсколько словъ. 20-ти лѣтнею дѣвушкой она потеряла жениха, въ тотъ самый день, когда собиралась ѣхать къ нему за границу, и съ той поры упорно отвергала всѣ искательства другихъ жениховъ. Послѣ смерти моей матери она сопровождала отца въ Вѣну и Римъ, гдѣ прожила нѣсколько лѣтъ, окружая брата нѣжнѣйшими попеченіями. Тетушка въ полномъ значеніи этого слова grande dame, немного деспотичная, надменная ворчунья, полная самоувѣренности, которую придаютъ человѣку большія средства и высокое общественное положеніе; на самомъ же дѣлѣ она воплощенная добродѣтель. Подъ шероховатою внѣшностью она скрываетъ золотое, снисходительное сердце, любящее не только моего отца, меня, домашнихъ, но и всѣхъ людей вообще. Она настолько добродѣтельна, что, по моему мнѣнію, добродѣтель не составляетъ ея заслуги: она не могла бы быть иною. Благотворительность ея вошла въ пословицу. Она бранитъ стариковъ и старухъ, какъ констебль, и ухаживаетъ за ними, какъ св. Франсуа де-Поль. Она очень религіозна. Никогда никакая тѣнь сомнѣнія не закрадывалась въ ея душу; что дѣлаетъ она, то дѣлаетъ въ силу искренняго убѣжденія, поэтому никогда не раздумываетъ надъ выборомъ. Можетъ быть, поэтому она всегда спокойна и счастлива. Въ Варшавѣ тетку называютъ за ея рѣзкость le bourreau bienfaisant. Иные, а въ особенности дамы, не любятъ ее, но вообще она пользуется большимъ вліяніемъ.
Плошовъ лежитъ около самой Варшавы. Въ Варшавѣ у тетушки домъ, гдѣ она обыкновенно проводитъ зиму. Въ концѣ осени она постоянно старается заманить меня къ себѣ, чтобы женить. Вотъ и теперь я получилъ отъ нея письмо, полное таинственности и просьбъ пріѣхать. Нужно будетъ ѣхать: я нѣсколько лѣтъ не былъ на родинѣ, а тетка пишетъ, что старѣетъ и желала бы видѣть меня передъ смертью.
Признаюсь, я не съ большою охотой ѣзжу въ Польшу. Во-первыхъ, я отвыкъ; во-вторыхъ, знаю, что теткѣ во что бы то ни стало хочется женить меня, а каждый мой новый пріѣздъ грозитъ ей новымъ разочарованіемъ. Страхъ меня беретъ при мысли о такомъ рѣшительномъ шагѣ, послѣ котораго нужно начинать другую жизнь, въ то время, когда я и этою первой порядочно измученъ. Наконецъ, въ нашихъ отношеніяхъ есть нѣчто щекотливое — для меня, по крайней мѣрѣ. Какъ когда-то близкіе люди смотрѣли на моего отца, такъ она смотритъ на меня теперь, т.-е. какъ на человѣка съ необычайными способностями, отъ котораго можно ожидать великихъ дѣлъ. Дозволить теткѣ оставаться при такомъ мнѣніи — это значитъ злоупотреблять ея довѣрчивостью; сказать, что отъ меня не только великихъ, но и никакихъ дѣлъ ожидать нельзя, — тоже неудобно. Тогда я впалъ бы въ другую крайность и, кромѣ того, нанесъ бы старушкѣ тяжелый ударъ.
Можетъ быть, къ великому моему несчастію, множество близкихъ мнѣ людей раздѣляютъ мнѣніе тетушки. Заговоривъ объ этомъ, я позволю приступить къ обрисовкѣ моего портрета, что будетъ дѣломъ не особенно легкимъ, потому что я — существо чрезвычайно сложное.
Родился я на свѣтъ съ очень впечатлительными нервами, утонченными культурою цѣлаго ряда поколѣній. Сначала я находился подъ призоромъ тетки, потомъ перешелъ въ руки разныхъ боннъ. Мы жили въ Римѣ, среди чужаго народа, но отецъ хотѣлъ, чтобы я хорошо зналъ родной языкъ, и, поэтому, одною изъ моихъ боннъ была полька. Она живетъ и до сихъ поръ въ нашемъ домѣ на Бабуино въ качествѣ экономки. Отецъ тоже много занимался со мной, въ особенности съ того времени, какъ мнѣ миновало пять лѣтъ, а позже, когда археологическія изслѣдованія и пополненіе коллекцій заняли почти все его время, взялъ мнѣ учителя, патера Кальви. То былъ человѣкъ уже пожилой, съ чрезвычайно чистою и ясною вѣрой и душой. Любилъ онъ меня сильно, больше, чѣмъ всѣ искусства. Я думаю, что даже и религію онъ постигалъ исключительно при посредствѣ ея красоты. Въ музеяхъ, передъ произведеніемъ кисти или рѣзца великаго художника, въ Сикстинской капеллѣ, подъ звуки музыки, патеръ Кальви впадалъ въ полное самозабвеніе. Впрочемъ, въ его глубокой любви къ искусству не было ничего языческаго; эта любовь основывалась не на сибаритизмѣ, не на чувственности, а на чистомъ чувствѣ. Патеръ Кальви любилъ искусство тою чистою и ясною любовью, которою могли любить его Фіезоли, Чимабуэ или Джотто, и даже больше — любилъ его цѣломудренно, потому что у него не было никакого таланта. Говорилъ онъ мало, но чувствовалъ глубоко. Я даже не знаю, какая изъ отраслей искусства приходилась ему болѣе по душѣ; мнѣ кажется, во всѣхъ онъ болѣе всего любилъ гармонію, которая соотвѣтствовала его внутренней гармоніи.
Не знаю почему, но какъ только я подумаю о патерѣ Кальви, мнѣ припоминается старецъ, стоящій около св. Цециліи Рафаэля и вслушивающійся въ музыку сферъ.
Дружба между моимъ отцомъ и патеромъ Кальви продолжалась до смерти этого послѣдняго. Онъ-то и вселилъ въ отца любовь къ археологическимъ изслѣдованіямъ и къ вѣчному городу въ особенности. Оба они считали меня необыкновеннымъ ребенкомъ, котораго ждетъ Богъ вѣсть какое будущее. Мнѣ не разъ приходитъ въ голову, что я представлялъ для нихъ тоже своего рода гармонію, связывающую ихъ съ внѣшнимъ міромъ, и что они любили меня такою же любовью, какъ Римъ и его памятники.
Такая атмосфера, такая обстановка не могли не имѣть на меня вліянія. Воспитывали меня довольно оригинальнымъ способомъ. Я ходилъ съ патеромъ Кальви, а иногда съ отцомъ, по галлереямъ, музеямъ, за городъ на виллы, на развалины, въ катакомбы. Патеръ Кальви, одинаково чутко воспринимающій красоты искусства и природы, научилъ и меня понимать меланхолическую прелесть римской Кампаньи, — гармонію, съ какою арки и линіи разрушенныхъ водопроводовъ рисуются на небѣ, чистоту контуровъ старыхъ пиній; прежде чѣмъ я хорошо познакомился съ четырьмя дѣйствіями ариѳметики, мнѣ случалось исправлять англичанъ, которые постоянно Карраччи смѣшивали съ Караваджо. По-латыни я выучился рано и безъ труда; въ этомъ мнѣ помогло знаніе итальянскаго языка, а по-итальянски я, какъ римскій житель, говорилъ совершенно свободно. Одиннадцати лѣтъ я высказывалъ свои мнѣнія относительно итальянскихъ и иностранныхъ художниковъ, причемъ отецъ и патеръ Кальви обмѣнивались изумленными взглядами. Я не любилъ Ребейры, — у него черезъ-чуръ много черныхъ и бѣлыхъ красокъ, отчего онъ казался мнѣ немного страшнымъ, — и очень любилъ Карло Дольче.
Въ такой атмосферѣ нервы мои воспитались рано и остались навсегда впечатлительными. Удивительно, впрочемъ, что вышеупомянутыя вліянія не были ни настолько глубоки, ни настолько рѣшительны, какъ можно было бы ожидать. Что я не сталъ артистомъ, я объясняю тѣмъ, что у меня не было никакихъ способностей, хотя мои учителя музыки и рисованія были противнаго мнѣнія, но я часто думаю о томъ, почему ни отецъ, ни патеръ Кальви не съумѣли привить ко мнѣ своей страсти въ такомъ размѣрѣ, въ какомъ обладали ею сами? Люблю ли я искусство? — да; нужно ли оно мнѣ? — тоже да! Но они по-настоящему любили его, а я отношусь къ нему, какъ диллетантъ; оно мнѣ нужно какъ дополненіе къ другимъ впечатлѣніямъ жизни. Оно принадлежитъ къ числу вещей, пріятныхъ мнѣ, но не къ числу моихъ страстей. Я не могу обойтись безъ искусства въ жизни, но и жизни за него не отдамъ.
Такъ какъ состояніе итальянскихъ школъ оставляло желать многаго, то отецъ отдалъ меня въ коллежъ въ Мецъ. Ученье я окончилъ скоро, безъ большаго труда, но со всевозможными почестями и наградами, какихъ только можно было ожидать. Правда, за годъ до окончанія курса я убѣжалъ къ Дону-Карлосу и два мѣсяца таскался съ отрядомъ Тристана по Пиренеямъ. Меня отыскали при помощи французскаго консула въ Бургосѣ и отправили въ Мецъ на покаяніе. Впрочемъ, я долженъ сказать, что покаяніе оказалось не особенно тяжелымъ: и мой отецъ, и школьное начальство въ душѣ гордились моею экспедиціей, а счастливый исходъ экзаменовъ заставилъ ихъ совсѣмъ позабыть о моей винѣ.
Въ мецскомъ коллежѣ, гдѣ всѣ симпатіи учениковъ лежали на сторонѣ Дона-Карлоса, я, конечно, считался героемъ. Я задавалъ тонъ всему заведенію и никто не осмѣливался оспаривать занимаемаго мною мѣста перваго ученика. Я росъ въ невольномъ убѣжденіи, что и дальше, на болѣе широкомъ поприщѣ, будетъ то же самое. Убѣжденіе это раздѣлялось и моими учителями и товарищами. Послѣднимъ и въ голову не приходило, чтобы они когда-нибудь могли соперничать со мной, а, между тѣмъ, многіе изъ нихъ занимаютъ теперь во Франціи высокое положеніе на литературномъ, общественномъ, политическомъ поприщѣ, въ то время какъ я не выбралъ себѣ еще никакой спеціальности и былъ бы въ большомъ затрудненіи, еслибъ мнѣ приказали выбрать ее. Общественное положеніе мое блестяще: я получилъ наслѣдство послѣ матери, получу когда-нибудь послѣ отца, буду хозяйничать въ Плошовѣ, буду, худо ли, хорошо ли, распоряжаться всѣмъ своимъ состояніемъ, — но ужь направленіе этихъ занятій исключаетъ для меня надежду когда-нибудь играть какую-нибудь роль въ жизни.
Что я не буду никогда хорошимъ хозяиномъ и дѣльцомъ, это я знаю отлично: я вовсе не хочу устраняться отъ своихъ дѣлъ, но, вмѣстѣ съ тѣмъ, не желаю посвящать имъ всю свою жизнь, — мои стремленія гораздо шире.
По временамъ я ставлю себѣ вопросъ: мы сами, Плошовскіе, не преувеличиваемъ ли свои способности? Но если бы это было такъ, то ошибались бы только мы одни, а посторонніе, чуждые намъ люди не впали бы въ подобную ошибку. Наконецъ, отецъ мой былъ и есть дѣйствительно человѣкъ съ недюжинными способностями. Что касается меня лично, то я не хочу распространяться объ этомъ, чтобы мои разсужденія не показались глупымъ тщеславіемъ; кромѣ того, я искренно убѣжденъ, что могъ бы быть чѣмъ-нибудь безконечно болѣе крупнымъ, чѣмъ теперь.
Напримѣръ, въ Варшавскомъ университетѣ (отецъ и тетка хотѣли, чтобы я окончилъ курсъ на родинѣ) я учился вмѣстѣ со Снятыньскимъ. Оба мы чувствовали призваніе къ литературѣ и пробовали свои силы на этомъ поприщѣ. Я не говорю уже о томъ, что считался гораздо болѣе способнымъ студентомъ, чѣмъ Снятыньскій, но, ей-Богу, и то, что я писалъ, было гораздо лучше, гораздо больше обѣщало въ будущемъ, чѣмъ писанія Снятыньскаго. А теперь что? Снятыньскій стоитъ во всѣхъ отношеніяхъ высоко, а я остался тѣмъ же многообѣщающимъ паномъ Плошовскимъ, о которомъ добрые люди говорятъ, покачивая головами: «ахъ, еслибъ онъ взялся за что-нибудь!»
Добрые люди не принимаютъ въ соображеніе, что нужно умѣть хотѣть. Я думалъ не разъ, что не будь у меня состоянія, я долженъ былъ бы приняться за что-нибудь. Конечно. Я долженъ былъ бы какимъ-нибудь образомъ зарабатывать себѣ на хлѣбъ, но внутренно увѣренъ, что и при такихъ условіяхъ не пустилъ бы въ ходъ и двадцатой доли своихъ способностей. Наконецъ, такіе люди, какъ Бокль, какъ Дарвинъ, — люди богатые; сэръ Джонъ Лёббокъ — банкиръ, большинство извѣстныхъ политическихъ дѣятелей во Франціи окружены достаткомъ. Оказывается, что состояніе не только не мѣшаетъ, но, напротивъ, помогаетъ человѣку занять высокое положеніе въ свѣтѣ. Я даже допускаю, что мнѣ, лично мнѣ, богатство принесло большую пользу, — оно охранило мой характеръ отъ всѣхъ искаженій, которымъ онъ подвергся бы при бѣдности. Я не хочу этимъ сказать, чтобы мой характеръ былъ слабъ; при другихъ условіяхъ борьба могла бы даже закалить его… но, вѣдь, кте меньше встрѣчаетъ на своей дорогѣ каменьевъ, тотъ меньше рискуетъ споткнуться и упасть.
И лѣнью я не могу объяснить своей бездѣятельности. Въ одинаковой степени я обладаю и способностью усвоивать знанія, и любопытствомъ. Читаю я много и запоминаю много. Можетъ быть, у меня нѣтъ желѣзной выносливости, можетъ быть, меня не хватило бы на долгую, солидную работу, но, вѣдь, меня никто и не обязываетъ писать словари, какъ Литре. Кто не умѣетъ свѣтить съ постоянствомъ солнца, тотъ можетъ блеснуть на мигъ, какъ метеоръ. Но это ничтожество, это почти несомнѣнное ничтожество въ будущемъ… Тяжело мнѣ дѣлается, скука начинаетъ угнетать меня… На сегодня я отложу свой дневникъ.
Вчера на вечерѣ у князя Малатеста я услыхалъ фразу: «l’improductivité slave» и почувствовалъ облегченіе, какъ нервный больной, который, узнавъ отъ врача, что признаки его болѣзни извѣстны, что эта болѣзнь повсюду распространена теперь, утѣшается этимъ сообщеніемъ. Правда, правда, сколько у меня товарищей по моей болѣзни!… Не знаю, какъ во всемъ славянскомъ мірѣ, — онъ не знакомъ мнѣ, — но у насъ-то, у насъ! Я думалъ объ этой «l’improductivité slave» цѣлую ночь. Не глупый человѣкъ формулировалъ такое понятіе. Въ насъ есть что-то такое; есть какая-то жизненная неспособность извлекать изъ себя все, что въ насъ заключается. Можно сказать, что Богъ далъ намъ лукъ и стрѣлы, только отказалъ въ способности натягивать этотъ лукъ и пускать стрѣлы. Я поговорилъ бы объ этомъ съ отцомъ, тѣмъ болѣе, что онъ любитъ подобные разговоры, но боюсь дотронуться до его больнаго мѣста. Думаю, что, вмѣсто этого, я наполню и переполню свой дневникъ разрѣшеніемъ этого вопроса. Можетъ быть, это будетъ составлять его главнѣйшее достоинство. Наконецъ, очень естественно, что я буду писать о томъ, что меня больше касается. Каждый человѣкъ носитъ въ себѣ какую-нибудь свою трагедію. Моя трагедія — это «l’improductivité» Плошовскихъ. Въ присутствіи постороннихъ теперь нельзя щеголять такими вещами. Еще недавно, когда романтизмъ пышно разцвѣталъ въ сердцахъ человѣческихъ и въ поэзіи, люди носили свои трагедіи на-показъ, какъ живописно накинутый плащъ, теперь носятъ какъ шерстяную Егеровскую фуфайку — подъ рубашкой. Но дневникъ — дѣло совсѣмъ другое: въ дневникѣ можно и даже должно быть откровеннымъ.
Я проживу здѣсь еще нѣсколько дней и поэтому пользуюсь временемъ разъ навсегда покончить съ прошедшимъ, прежде чѣмъ перейду къ записыванію событій изо дня въ день. Я уже упомянулъ, что не намѣренъ писать въ обширныхъ размѣрахъ свою автобіографію, — кто я и каковъ, въ достаточной степени покажетъ мое будущее. Мелочное изслѣдованіе прошедшаго противно моей натурѣ. Что-то вродѣ сложенія: выписать нѣсколько цифръ одну подъ другую, провести черту и считать. Я терпѣть не могъ четырехъ правилъ ариѳметики, а первое изъ нихъ въ особенности мнѣ было противно.
Но, все-таки, мнѣ хотѣлось бы имѣть хотя бы самое общее представленіе о суммѣ, чтобы стать самому себѣ болѣе или менѣе понятнымъ, поэтому я иду дальше.
Послѣ университета я окончилъ курсъ въ земледѣльческой школѣ во Франціи, окончилъ безъ труда, но и безъ малѣйшей охоты, какъ человѣкъ, очень мало интересующійся изучаемымъ предметомъ, не соотвѣтствующимъ ни его способностямъ, ни честолюбію. Но, какъ бы то ни было, школа принесла мнѣ несомнѣнную пользу: во-первыхъ, земледѣліе перестало для меня быть какимъ-то сказочнымъ дѣломъ (теперь меня не проведетъ первый встрѣчный управляющій); во-вторыхъ, занятіе въ поляхъ, на чистомъ воздухѣ, укрѣпило мои силы и здоровье настолько, что парижская жизнь не оказала на меня никакого видимаго вліянія.
Слѣдующіе годы моей жизни я провелъ то въ Римѣ, то въ Парижѣ, не считая кратковременныхъ наѣздовъ въ Варшаву, когда тетушка выписывала меня подъ разными предлогами. Парижъ и его жизнь сильно привлекали меня. Несмотря на мою самоувѣренность и твердость, которую придаетъ человѣку прочное общественное положеніе, я долженъ сознаться, что сначала я игралъ довольно наивную роль на этой великой сценѣ всего міра. Прежде всего, я смертельно влюбился въ m-lle Ришембергъ изъ Comedie Franèaise и хотѣлъ во что бы то ни стало жениться на ней. Къ какимъ трагикомическимъ обстоятельствамъ привелъ меня этотъ эпизодъ, разсказывать я не буду, — мнѣ становится стыдно, а подчасъ и самому смѣяться хочется. Потомъ меня проводили нѣсколько разъ, и, кромѣ того, нѣсколько разъ мнѣ самому приходилось по своей охотѣ принимать фальшивую монету за настоящую. Француженка, какъ и полька, хотя бы принадлежащая къ самому высшему кругу общества, хотя бы самая добродѣтельная, напоминаетъ мнѣ фехтмейстера. Какъ фехтмейстеру необходимо каждый день имѣть свой «часъ упражненія», чтобы не утратить техники, такъ и дамы въ области чувства фехтуютъ просто-на-просто для техники. Какъ молодой человѣкъ, немного красивѣе чорта и принадлежащій къ хорошему обществу, я не разъ получалъ приглашенія на «часы упражненій», и такъ какъ, по наивности, сначала относился къ такимъ экзерциціямъ серьезно, то нерѣдко бывалъ и раненъ. Правда, эти раны не были смертельны, ихъ скорѣе можно назвать очень больными уколами. Наконецъ, я убѣжденъ, что всякій, живущій нашею жизнью и вращающійся въ нашемъ обществѣ, долженъ отдать свою дань наивности. Мои испытанія продолжались сравнительно недолго. Потомъ наступилъ періодъ, который я могу охарактеризовать словомъ «la revanche». Я платилъ свои долги, и если давалъ возможность вызвать себя на арену, то единственно потому, что мнѣ самому хотѣлось выдти.
Передо мною били настежь раскрыты всѣ двери и я вскорѣ ознакомился со всѣми слоями общества, начиная отъ легитимистовъ, въ гостиныхъ которыхъ меня томила страшная скука, и кончая свѣжею титулованною аристократіей Бонапартовъ и Орлеановъ, — аристократіей, составляющей большой свѣтъ… можетъ быть, не парижскій, но, во всякомъ случаѣ, ниццскій. Дюма-сынъ, Сарду и другіе срисовываютъ своихъ графовъ, маркизовъ и князей именно съ людей такого сорта, которые не носятъ за плечами никакихъ историческихъ традицій и которые, благодаря своимъ титуламъ и доходамъ, заняты исключительно погоней за житейскими наслажденіями. Къ числу членовъ этого общества можно присоединить и крупныхъ финансистовъ. Меня сюда привлекали больше всего женщины, изящныя, съ тонко-настроенными нервами, алчущія новыхъ впечатлѣній и… почти лишенныя всякихъ идеаловъ. Часто онѣ такъ же развратны, какъ и романы, которые онѣ читаютъ, потому что нравственность ихъ не опирается ни на религіозномъ фундаментѣ, ни на традиціи, обязывающей къ чему-нибудь, но какъ бы то ни было, это — мірѣ блеска. «Часы упражненій» здѣсь такъ продолжительны, что иногда равняются днямъ и ночамъ, и подчасъ оканчиваются очень трагически: здѣсь не имѣютъ обычая биться тупыми рапирами. И на мою долю выпало нѣсколько довольно тяжолыхъ уроковъ, прежде чѣмъ я выучился какъ слѣдуетъ. Я выказалъ бы много тщеславія или, что еще хуже, дурнаго вкуса, еслибъ сталъ распространяться о своихъ похожденіяхъ; скажу только одно, что я старался насколько можно поддержать воспоминаніе объ отцовской молодости.
Низшіе слои этого общества иногда сталкиваются съ высшими наслоеніями полусвѣта. Этотъ полусвѣтъ болѣе опасенъ, чѣмъ кажется на первый взглядъ, — въ немъ нѣтъ ни капли тривіальности. Его цинизмъ имѣетъ видъ артистичности. Если я не оставилъ тамъ черезъ-чуръ много перьевъ, то только потому, что вступилъ туда уже съ порядочно наточеннымъ клювомъ и острыми когтями.
Вообще о парижской жизни можно сказать, что всякій, выходящій изъ-подъ этого жернова, долженъ чувствовать себя немного, измученнымъ, не говоря уже о тѣхъ, которые выходятъ оттуда только для того, чтобы вскорѣ вернуться назадъ. Вы только по прошествіи нѣкотораго времени начинаете сознавать, что ваши побѣды равняются тріумфу Пирра. Мой по природѣ сильный организмъ устоялъ противъ ударовъ этой жизни, но нервы порядочно-таки разстроились.
Какъ бы то ни было, Парижъ имѣетъ одно преимущество передъ всѣми другими центрами умственной жизни. Я не знаю никакого другаго города на свѣтѣ, гдѣ бы зачатки знанія, искусства, всякихъ общечеловѣческихъ идей такъ носились бы въ воздухѣ, такъ впитывались бы въ человѣческія головы, какъ тамъ. Человѣкъ не только усвоиваетъ себѣ невольно то, что въ горнилѣ прогресса является новостью, но и умъ его утрачиваетъ, вмѣстѣ съ тѣмъ, свою односторонность, становится болѣе проницательнымъ, цивилизованнымъ. Я подчеркиваю: цивилизованнымъ, потому что въ Италіи, Германіи и Польшѣ я встрѣчалъ людей, можетъ быть, и очень умныхъ, но не желающихъ допустить, чтобы могло что-нибудь существовать за предѣлами свѣтлаго круга ихъ костра, — людей настолько варварски упорныхъ, что для всякаго, желающаго сохранить свои убѣжденія, сношенія съ ними были почти невозможны.
Во Франціи или, точнѣе говоря, въ Парижѣ подобныя явленія не существуютъ. Какъ быстробѣгущій потокъ постояннымъ треніемъ округляетъ камни своего ложа, такъ теченіе жизни въ Парижѣ округляетъ и гуманизируетъ человѣческіе умы. Очевидно, подъ такимъ вліяніемъ и моя голова стала головой цивилизованнаго человѣка. Я умѣю тонко понимать, я не издаю павлиньяго крика, если услышу что-нибудь противное моему мнѣнію или увижу что-нибудь совсѣмъ новое для меня. Можетъ быть, такое почтительное отношеніе ко, всякимъ мнѣніямъ приводитъ къ полнѣйшему индифферентизму, лишаетъ всякой энергіи, но я не съумѣлъ бы стать другимъ человѣкомъ.
Умственное теченіе несло меня и я плылъ. Если общество, салоны, будуары, клубы поглощали значительную часть моего вреени, то не поглощали его совсѣмъ. Я завелъ многочисленныя знакомства въ ученомъ и артистическомъ мірѣ и жилъ жизнью этого (общества или, вѣрнѣе, живу ею и до сихъ поръ. Вообще я читалъ очень много и легко усвоивалъ то, что читалъ, такъ что образованіе мое сильно подвинулось впередъ. Теперь я иду на ряду съ умственнымъ движеніемъ своего вѣка.
Я — существо необыкновенно хорошо знающее самого себя. Часто мое я посылаетъ къ чорту другое я, изслѣдующее и критикующее первое, не позволяющее ему всецѣло отдаться никакому впечатлѣнію, ни дѣлу, ни чувству, никакому вожделѣнію, никакой страсти. Быть можетъ, самопознаніе — признакъ высокаго умственнаго развитія, но, вмѣстѣ съ тѣмъ, оно страшно дѣйствуетъ на чувство. Носить въ себѣ непрерывную критику рамого себя — значитъ отрѣшить отъ цѣлаго потребную на такое дѣйствіе часть духа, и жить и чувствовать не всѣмъ своимъ существомъ, а только оставшеюся его частью.
Это такъ же мучительно, какъ птицѣ было бы мучительно летать съ однимъ крыломъ. Кромѣ того, черезъ-чуръ развитое самопознаніе лишаетъ человѣка способности дѣлать что-нибудь. Если бы не это, Гамлетъ въ первомъ актѣ насквозь прокололъ бы своего дядюшку и спокойно вступилъ бы послѣ него въ права наслѣдства.
Что касается меня лично, то самопознаніе если по временамъ и охраняетъ меня отъ какого-нибудь неразумнаго шага, то въ свою очередь страшно надоѣдаетъ мнѣ, не позволяетъ сосредоточиваться и отдаться всецѣло какому-нибудь одному дѣлу. Я ношу въ себѣ двухъ людей, изъ которыхъ одинъ вѣчно все взвѣшиваетъ и критикуетъ, другой — живетъ полужизнью и теряетъ всякую рѣшительность. Къ моему великому огорченію, я знаю, что изъ этого ярма я не освобожусь никогда; напротивъ, чѣмъ умъ мой будетъ болѣе расширяться, тѣмъ и самопознаніе будетъ становиться яснѣй, и что, умирая даже, я не перестану критиковать умирающаго Плошовскаго, если только горячка не помутитъ моего ума.
Вѣроятно, я унаслѣдовалъ отъ отца синтетическій умъ, потому что я стараюсь объединить всѣ явленія, а изъ наукъ меня ни одна не привлекала такъ сильно, какъ философія.
Но во время молодости моего отца философія обнимала весь міръ, вслѣдствіе чего имѣла готовый отвѣтъ на всѣ вопросы. Теперь она стала разсудительна, теперь она признаетъ, что не имѣетъ прежняго общаго значенія и существуетъ только какъ философія отдѣльныхъ отраслей знанія. Право, когда я думаю объ этомъ, мнѣ хочется сказать, что и человѣческій разумъ переживаетъ свою трагедію, а что началась она для него въ одно время съ сознаніемъ своего безсилія. Такъ какъ я пишу свой дневникъ, то и буду говорить о такихъ вещахъ съ личной точки зрѣнія. Я не считаю себя философомъ по спеціальности (моя спеціальность, какъ я говорилъ уже, быть ничѣмъ), но, какъ и всѣ мыслящіе люди, интересующіеся новѣйшимъ движеніемъ философіи, я навсегда останусь подъ ея вліяніемъ и имѣю полное право говорить о томъ, что вошло въ составъ и повліяло на образованіе моей нравственной и моральной сущности.
Прежде всего, я долженъ заявить, что религіозныя вѣрованія, которыя я вынесъ нетронутыми изъ мецскаго коллежа, не уцѣлѣли отъ столкновенія съ естественно-философскими книгами. Изъ этого не выходитъ, чтобы я былъ атеистомъ. О, нѣтъ! Въ прежнія, давно минувшія времена, если кто-нибудь не признавалъ духа, тотъ говорилъ себѣ: матерія — и успокоивалъ себя этимъ словомъ. Теперь только самые отсталые философы стоятъ на такой отсталой точкѣ зрѣнія. Теперь философія такихъ вещей не обсуждаетъ, отвѣчаетъ на жгучіе вопросы словомъ: «не знаю», и это «не знаю» вкореняется въ человѣческую душу. Теперь психологія занимается очень узкимъ анализомъ всевозможныхъ психологическихъ явленій, на вопросъ о безсмертіи души отвѣчаетъ также: «не знаю», и дѣйствительно, не только не знаетъ, но и не можетъ знать.
Вотъ теперь мнѣ легко будетъ обрисовать мое умственное состояніе. Вотъ оно: не знаю, не знаю, не знаю! И здѣсь-то, въ этой сознательной немощи человѣческаго разума, заключается трагедія. Не говоря уже о томъ, что наша духовная природа всегда настоятельно и громко требуетъ отвѣта на предъявленные вопросы, ибо въ этихъ вопросахъ заключается огромное реальное значеніе для человѣка. Если на той сторонѣ есть что-то, и что-то вѣчное, то несчастія и утраты на этой сторонѣ уменьшаются до нуля. Можно было бы къ этому примѣнить слова Гамлета: «Такъ пусть же сатана ходитъ въ траурѣ; я же надѣну соболью мантію». Я соглашаюсь на смерть, — говоритъ Ренанъ, — но пусть мнѣ скажутъ, на что она мнѣ пригодится? А философія отвѣчаетъ: «не знаю».
Человѣкъ мятется въ этомъ великомъ незнаніи, чувствуя, что еслибъ могъ перейти на какую-нибудь сторону, то ему стало бы легче и спокойнѣй. Но что-жь ему дѣлать? Винить ли философію за то, что она, вмѣсто построенія системъ, которыя каждый день разлетались, какъ карточные домики, сознала свою немощь и занялась изслѣдованіемъ и приведеніемъ въ порядокъ явленій, лежащихъ въ границахъ, доступныхъ разуму? Нѣтъ! Я думаю, что и всякій другой имѣлъ бы право придти къ ней и сказать ей: я удивляюсь твоей трезвости, преклоняюсь предъ точностью твоего анализа, но, со всѣмъ этимъ, ты сдѣлала меня несчастнымъ. У тебя нѣтъ, какъ ты сама признаешься, силы отвѣтить на необычайно важные для меня вопросы, а, между тѣмъ, этой силы было достаточно, чтобы подорвать мою увѣренность въ науку, которая отвѣчала мнѣ рѣшительно и ея отвѣты успокоивали и смиряли меня. И не говори, что если разъ ты не осуждаешь ничего, то позволяешь вѣрить во все. Неправда! Метода твоя, душа твоя, твоя сущность — это сомнѣніе и критика. И эту методу, и этотъ скептицизмъ, и эту критику ты такъ привила къ моей душѣ, что они перешли въ мою плоть и кровь. Ты, словно каменнымъ желѣзомъ, выжгла во мнѣ тѣ нервы духа, которыми вѣрятъ безхитростно, просто, — и теперь, еслибъ я и хотѣлъ повѣрить, то не могъ бы: мнѣ нечѣмъ вѣрить. Ты позволяешь мнѣ ходить къ обѣдни, если у меня явится охота, но отравила скептицизмомъ до такой степени, что сегодня я скептически отношусь не только къ самому себѣ, но и къ своему скептицизму, и не знаю, не знаю, не знаю… и мучусь и шалѣю въ этой тьмѣ…
Вчера я писалъ въ возбужденномъ состояніи. Но мнѣ кажется, что я коснулся язвы и моей собственной, и всеобщей человѣческой души. Бываютъ минуты, когда я равнодушно отношусь къ такимъ вопросамъ, но по временамъ они терзаютъ меня безъ милосердія, тѣмъ болѣе, что эти вопросы таятся внутри меня самого. Быть, можетъ, лучше было бы не думать о нихъ, но они такъ важны, такъ важны… а человѣкъ, во что бы то ни стало, хочетъ знать, что его ожидаетъ и какъ ему устроить свою жизнь. Я не разъ пробовалъ, наконецъ, говорить себѣ: довольно! изъ этого заколдованнаго круги не выйдешь, лучше не входить въ него! У меня достаточно средствъ, чтобъ обратить себя въ сытаго и веселаго звѣря, но я не могу навсегда остановиться на этомъ. Говорятъ, что въ природѣ славянъ лежитъ нѣкоторая наклонность къ мистицизму. Я замѣтилъ, напримѣръ, что мистицизмомъ кончаютъ всѣ наши великіе писатели. Что-жь удивительнаго, что по временамъ немного мучаются и люди обыкновенные? Что касается меня, то я долженъ былъ написать о своихъ внутреннихъ тревогахъ, чтобы обрисовать ясный образъ своей души. Притомъ, человѣкъ по временамъ чувствуетъ потребность оправдаться передъ самимъ собою. Напримѣръ, я, съ этимъ безконечнымъ «не знаю» въ душѣ, соблюдаю предписанія религіи и не считаю себя неискреннимъ. Было бы такъ, еслибъ, вмѣсто «не знаю», я могъ бы сказать: знаю, что ничего нѣтъ. Но нашъ скептицизмъ — неоткрытое отрицаніе: это скорѣе болѣзненное и мучительное подозрѣніе, что, можетъ быть, ничего нѣтъ;это густая мгла, которая окружаетъ нашу голову, гнететъ нашу грудь и закрываетъ свѣтъ отъ нашихъ глазъ. И я простираю руки къ солнцу, которое, можетъ быть, свѣтитъ за тою мглой. И думаю я, что въ такомъ положеніи нахожусь не я одинъ, и что молитву многихъ, очень многихъ изъ тѣхъ, которые ходятъ въ воскресенье къ обѣдни, можно было бы выразить въ трехъ словахъ: Боже, разсѣй тьму!
Не могу я писать о такихъ вещахъ хладнокровно. Я соблюдаю религіозныя предписанія еще и потому, что жажду вѣры… Та доктрина, въ которой я воспитался, ставитъ непремѣннымъ условіемъ вѣры милосердіе, — и я жду милосердія. Я жду, чтобы мнѣ даровалъ кто-нибудь такое душевное состояніе, при которомъ я могъ бы увѣровать безъ малѣйшей тѣни сомнѣнія, такъ глубоко, какъ вѣровалъ въ дѣтствѣ. Мною руководятъ благородныя соображенія, въ нихъ нѣтъ ни тѣни чего-нибудь дурнаго; напротивъ, мнѣ было бы выгоднѣй быть сытымъ и веселымъ звѣремъ.
Но еслибъ мнѣ потребовалось оправдать свою внѣшнюю религіозность менѣе благородными и болѣе практическими соображеніями, то и въ нихъ не было бы недостатка. Исполненіе нѣкоторыхъ обязанностей вошло въ мою привычку; какъ Генрихъ IV говорилъ, кто Парижъ стоитъ обѣдни, такъ и я говорю себѣ: спокойствіе ближнихъ стоитъ обѣдни. Люди моего общества вообще исполняютъ обряды, а моя совѣсть только тогда могла бы предъявить какой-нибудь протестъ, еслибъ я могъ, сказать себѣ что-нибудь болѣе рѣшительное, чѣмъ «не знаю». Наконецъ, я хожу въ церковь потому, что я скептикъ, возведенный въ квадратъ, а это значитъ, что я скептически отношусь даже къ своему собственному скептицизму.
Вотъ то-то и дурно. Душа моя влачить одно крыло по землѣ.
Мнѣ было бы еще горше, еслибъ я всегда жгучіе вопросы бралъ жъ сердцу такъ, какъ во время послѣдней моей исповѣди передъ собою. Къ моему счастію, дѣло стоитъ не такъ. Я уже говорилъ, что на меня находятъ періоды равнодушія. По временамъ жизнь схватываетъ меня въ свои объятія, и хоть я, въ концѣ-концовъ, знаю, что такое значатъ всѣ ея сладости, но отдаюсь ей всецѣло, и тогда моральное to be or not to be для меня не имѣетъ значенія. Странное и до сихъ поръ мало изслѣдованное явленіе, какъ сильно дѣйствуетъ въ этомъ случаѣ деспотизмъ окружающей среды. Въ Парижѣ, напримѣръ, я бывалъ болѣе спокоенъ, и только потому, что меня оглушалъ шумъ мельничныхъ колесъ, что я самъ кипѣлъ въ этомъ кипяткѣ, что и сердце мое, и голова были наполнены «часами упражненій»; нѣтъ, тамъ люди, можетъ быть, не отдавая себѣ отчета, живутъ такъ, какъ будто каждый увѣренъ, что въ жизнь нужно вложить всѣ свои силы, ибо послѣ нея настанетъ очередь только химическихъ процессовъ. И мой пульсъ начинаетъ биться вмѣстѣ съ общественнымъ пульсомъ, и я настраиваюсь сообразно общему настроенію, вселюсь я или скучаю, бью ли кого-нибудь, или меня бьютъ, дружно я бываю спокоенъ.
До моего выѣзда остается четыре дня и я хочу передъ отъѣздомъ подвести итогъ тому, что говорилъ о себѣ. Я человѣкъ до нѣкоторой степени утомленный, очень впечатлительный и первый. Самопознаніе мое, усиленное внѣшнимъ образованіемъ, настолько высоко, что вообще я могу считать себя за умственно развитое существо.
Скептицизмъ, скептицизмъ, возведенный въ квадратъ, исключаетъ во мнѣ всѣ непоколебимыя убѣжденія. Я смотрю, наблюдаю, критикую, по временамъ мнѣ сдается, что я улавливаю сущность вещей, но, въ концѣ-концовъ, готовъ усомниться и въ томъ. О моихъ отношеніяхъ къ религіи я говорилъ. Что касается моихъ политическихъ воззрѣній, то я консерваторъ, насколько человѣкъ въ моемъ положеніи можетъ быть таковымъ и насколько консерватизмъ отвѣчаетъ моимъ вкусамъ. Не нужно говорить, какъ это далеко отъ воззрѣнія на застой, какъ на догматъ, къ которому нельзя даже и относиться критически. Я настолько цивилизованный человѣкъ, чтобы не стать безусловно на сторонѣ аристократіи или демократіи. Въ такія игрушки играютъ гдѣ-нибудь въ медвѣжьихъ углахъ или въ такихъ далекихъ странахъ, куда идеи, какъ моды, приходятъ, запаздывая на нѣсколько лѣтъ. Я люблю людей развитыхъ, съ чуткими нервами, и ищу ихъ тамъ, гдѣ легче найти. Я люблю ихъ такъ, какъ люблю произведеніе искусства, красивые виды, красивыхъ женщинъ. Моя эстетическая впечатлительность даетъ мнѣ столько же наслажденій, сколько и непріятностей, но за то оказывала и оказываетъ мнѣ одну великую услугу: она охраняетъ меня отъ цинизма, то-есть отъ окончательной порчи, и покуда замѣняетъ мнѣ моральныя основанія. Я не рѣшился бы на нѣкоторые проступки не потому, что видѣлъ бы въ нихъ зло, — они оттолкнули бы меня своею безобразною внѣшностью.
Вообще, мнѣ кажется, что я человѣкъ, можетъ быть, немного испорченный, но порядочный или, вѣрнѣе сказать, пока висящій въ воздухѣ, не опирающійся ни на какихъ догматахъ, — ни на религіозныхъ, ни на общественныхъ. У меня нѣтъ цѣли, которой я могъ бы посвятить жизнь, и отъ этого мнѣ такъ нехорошо.
Въ заключеніе еще слово о моихъ способностяхъ. Мой отецъ, тетка, товарищи, а отчасти и посторонніе люди считаютъ ихъ почти необыкновенными. Я самъ признаюсь, что умъ мой не лишенъ блеска. Но развѣ «l’improductivité slave» не развѣетъ всѣхъ возлагаемыхъ на меня надеждъ? Принимая въ соображеніе все, что сдѣлалъ я до сихъ поръ или, вѣрнѣе сказать, что я ничего не сдѣлалъ, не только для другихъ, но и для самого себя, мнѣ приходится допустить, что именно такъ и будетъ дальше.
А это сознаніе стоитъ мнѣ гораздо дороже, чѣмъ кажется на первый взглядъ. Иронія моя, когда я думаю о себѣ, отзывается горечью. Въ глинѣ, изъ которой Богъ сотворилъ Плошовскихъ, есть примѣсь какого-то безплодія, ибо на ней все возрастаетъ такъ скоро и такъ роскошно и ничто не даетъ плодовъ. Еслибъ и дѣйствительно я, при такомъ безплодіи, обладалъ геніальными способностями, то представлялъ бы изъ себя интересный обращикъ генія безъ портфеля, какъ бываютъ министры безъ портфеля.
Это опредѣленіе «геній безъ портфеля» мнѣ кажется точнымъ. Я долженъ буду взять привилегію на это изобрѣтеніе. О, да, вѣдь, я не одинъ, навѣрное не одинъ буду носить эту кличку. Имя мое легіонъ. «L’improductivité slave» можетъ существовать само по себѣ, а геній безъ портфеля самъ по себѣ: это нашъ чистопривислянскій плодъ. Еще разъ повторяю, что имя мое — легіонъ. Я не знаю ни одного уголка земли, гдѣ бы пропадало задаромъ столько блестящихъ способностей, гдѣ бы даже и тѣ, что даютъ кое-что, давали бы такъ мало, такъ неслыханно мало, въ сравненіи съ тѣмъ, что имъ даровалъ Богъ.
Второе письмо отъ тетки съ настойчивымъ, требованіемъ ускорить пріѣздъ. Ѣду, милая, ѣду, и, видитъ Богъ, дѣлаю это только изъ любви къ тебѣ, иначе я предпочелъ бы остаться здѣсь. Отецъ нездоровъ, въ послѣднее время чувствуетъ онѣмѣніе въ лѣвой сторонѣ тѣла. По моей просьбѣ, онъ позвалъ врача, но я увѣренъ, что отецъ запретъ въ шкафъ прописанное лѣкарство, какъ дѣлалъ это постоянно. Однажды онъ отперъ шкафъ и сказалъ, указывая мнѣ на сотни пузырьковъ и пузыречковъ, банокъ, баночекъ, коробочекъ: «Помилуй, еслибъ все это съѣлъ и выпилъ здоровый человѣкъ, и тотъ бы не выдержалъ, а что же было бы съ больнымъ?» До сихъ поръ такія воззрѣнія отца на медицину не приводили къ дурнымъ результатамъ, но мы безпокоимся о будущемъ.
Другое, почему мнѣ не хочется ѣхать, это — соображенія моей тетки. Очень естественно, что ей хочется женить меня. Не знаю, есть ли у нея кто-нибудь на примѣтѣ (дай Богъ, чтобы никого не было), но намѣреній своихъ почтенная старушка не скрываетъ. «Что за такую партію, какъ ты, — пишетъ она, — сейчасъ же вспыхнетъ война между алыми и бѣлыми розами, это легко предвидѣть». Такъ. Но я измученъ и не хочу быть причиной какой бы то ни было войны, а въ особенности не хочу, какъ Генрихъ VII, окончить войну розъ женитьбой. Съ другой стороны (этого, конечно, я не могу сказать тетушкѣ, но самъ передъ собой откроюсь), я не люблю полекъ. Мнѣ тридцать пять лѣтъ, у меня, какъ у всякаго, много жившаго человѣка, были разныя любовныя приключенія, сталкивался я и съ польками, и изо всѣхъ приключеній и столкновеній вынесъ впечатлѣніе, что польки самыя неудобныя, самыя мучительныя женщины въ свѣтѣ. Не знаю, въ общемъ, нравственнѣе ли онѣ француженокъ или нѣмокъ, знаю только, что гораздо патетичнѣе и тѣхъ, и другихъ. Мнѣ дѣлается холодно, когда я объ этомъ подумаю. Я понимаю элегію надъ разбитою кружкой, когда въ первый разъ увидишь у своихъ ногъ разбросанные черепки, но декламировать эту элегію съ равнымъ паѳосомъ надъ многократно разбитою кружкой, — это, право, похоже на оперетку. Очень пріятна роль «сочувствующаго слушателя», котораго вѣжливость заставляетъ принимать все это въ серьезъ! Странныя, фантастическія женщины съ горящими головами и рыбьимъ темпераментомъ! Въ нихъ нѣтъ не только веселости, но и простоты. Онѣ болѣе интересуются формою чувства и мало заботятся о внутреннемъ содержаніи. Поэтому никогда и не съумѣешь съ полькой устроиться какъ слѣдуетъ. Съ француженкой, съ итальянкой, если логично составилъ первыя посылки, всегда можешь ожидать своего «ergo». Съ полькой ни за что! Кто-то сказалъ, что если мужчина ошибается, то говоритъ, что дважды два — пять, и ошибка можете быть легко обнаружена; женщина же, ошибаясь, будетъ утверждать, что дважды два — лампа, и тогда хоть головой объ стѣну бейся. И вотъ, прежде всего, по логикѣ полекъ можетъ выдти, что дважды два не четыре, а лампа, любовь, ненависть, котъ, слезы, обязанности, воробей, презрѣніе, — совсѣмъ ничего нельзя предвидѣть, ничего сосчитать, ни принять какихъ-нибудь мѣръ предосторожности. Можетъ быть, благодаря такимъ капканамъ, добродѣтель полекъ обезпечена лучше, чѣмъ добродѣтель другихъ женщинъ, хотя бы потому, что осаждающіе скучаютъ смертельно. Но что я хорошо замѣтилъ и чего не могу простить имъ, такъ это того, что всѣ капканы, палисады, ловушки, все мужество обороны, — все разсчитано не столько для скорѣйшаго отпора вражеской силы, сколько для полученія сильныхъ ощущеній.
Однажды я говорилъ объ этомъ, конечно, стараясь какъ можно лучше позолотить пилюлю, съ одною очень остроумною женщиной, впрочемъ, только на половину полькой (отецъ ея былъ итальянецъ). Она выслушала меня и сказала:
— Въ этомъ дѣлѣ вы смотрите съ точки зрѣнія лисицы на голубятню. Вамъ не нравится, что голуби живутъ очень высоко и что ихъ крылья сильнѣе куриныхъ. Все, что вы говорите, можетъ быть истолковано въ пользу полекъ.
— Какимъ образомъ?
— Чѣмъ полька хуже, какъ чужая жена, тѣмъ можетъ быть болѣе желательною, какъ собственная.
Меня, какъ говорится, прижали къ стѣнѣ и я не могъ сразу найти отвѣта. Можетъ быть, я дѣйствительно смотрю съ точки зрѣнія лисицы на голубятню. Несомнѣнно, также, что еслибъ я былъ долженъ жениться вообще и жениться на полькѣ въ особенности, то эту польку искалъ бы не только между голубями, живущими высоко, но и только между бѣлыми голубями.
Но я могу сравнись себя съ рыбой, которая на вопросъ, подъ какимъ соусомъ она желаетъ быть приготовлена, отвѣчаетъ, что, прежде всего, она совсѣмъ не хочетъ быть приготовлена. Здѣсь я опять возвращаюсь къ обвиненіямъ противъ васъ, милыя соотечественницы. Вообще, вы любите больше драму въ любви, чѣмъ самую любовь. Въ каждой изъ васъ сидитъ царица, — и вы этимъ самымъ страшно отличаетесь отъ другихъ женщинъ. Каждая изъ васъ думаетъ, что однимъ позволеніемъ любить себя она оказываетъ огромное благодѣяніе; ни одна изъ васъ не согласится быть только дополненіемъ мужской жизни, которая, однако, имѣетъ другія цѣли. Вы хотите, чтобы мы для васъ существовали, а не вы для насъ. Наконецъ, вы любите больше дѣтей, чѣмъ мужа. Участь его есть участь сателлита. Я не разъ наблюдалъ это, — таковы вы повсюду; только изрѣдка просвѣчиваютъ исключенія, какъ брилліанты среди розсыпи. Нѣтъ, мои королевны, позвольте мнѣ поклоняться вамъ издали.
Отстранить разъ навсегда на второй планъ всѣ свои цѣли, всѣ идеалы, пламенѣть ежедневно, какъ кадило, на алтарѣ жены, да, къ тому же, еще собственной жены, о, mesdames, это немного мало для человѣка. Правда, мое самопознаніе сейчасъ же задаетъ мнѣ вопросъ: «а что же ты можешь дѣлать лучшаго, какія у тебя намѣренія, какіе планы? Ты-то именно и созданъ для того, чтобы быть жертвой всесожженія».
Но нѣтъ, — къ чорту! Женившись, нужно такъ измѣнить жизнь, отречься отъ столькихъ привычекъ, особенностей, вкусовъ, что едва ли за все это вознаградитъ самая чистая, самая великая любовь. Мнѣ это не годится. Я и такъ порядочно измученъ. Женитьба — это такой баснословный актъ воли и вѣры въ женщину, что меня на него не хватитъ. Повторяю еще разъ: я не хочу быть приготовленъ ни подъ какимъ соусомъ.
Я пріѣхалъ сегодня утромъ, но такъ какъ останавливался въ Вѣнѣ, то дорога меня не особенно утомила. Часъ теперь поздній, нервы не даютъ мнѣ спать, и потому я берусь за перо. Мало помалу я привыкаю къ своему дневнику, и это начинаетъ доставлять мнѣ удовольствіе. Въ домѣ у насъ радость… что за милое существо моя тетушка! По всей вѣроятности, она теперь тоже не спитъ отъ радости, а за обѣдомъ ничего не могла ѣсть. У себя въ имѣніи, въ Плошовѣ, она обыкновенно каждый день ссорится съ паномъ Хвастовскимъ, своимъ управляющимъ, пресердитымъ шляхтичемъ, который не позволитъ сдѣлать себѣ ни малѣйшаго замѣчанія и на одно слово наговорить десять. Когда ссора, повидимому, доходитъ до близкаго разрыва всѣхъ отношеній, тетушка умолкаетъ и начинаетъ кушать съ аппетитомъ, даже съ жадностью. Сегодня она должна была ограничиться ворчаньемъ на прислугу, что удовлетворило ее лишь въ малой степени. Несмотря на то, она находилась въ превосходномъ настроеніи духа и сколько нѣжности заключалось во взглядахъ, которые она кидала на меня изъ-подъ своихъ очковъ, — описать невозможно. Въ кружкѣ ея знакомыхъ меня называютъ фетишемъ, за что тетушка сильно обижается.
Очевидно, что мои предположенія и опасенія оправдались. Существуютъ не только намѣренія, но даже что-то уже и высмотрѣно. Тетушка послѣ обѣда имѣетъ обыкновеніе ходить изъ угла въ уголъ крупными шагами и думать вслухъ. И вотъ, несмотря на таинственность, какою она старалась окружать себя, я услыхалъ слѣдующій монологъ:
— Молодъ, красивъ, богатъ, геніаленъ… дура она будетъ, если сразу не влюбится въ него.
Завтра мы ѣдемъ на пикникъ, который молодежь даетъ дамамъ. Пикникъ будетъ роскошный.
Я часто скучаю на балахъ, какъ «homo sapiens», не выношу ихъ, какъ кандидатъ въ мужья, но люблю ихъ по временамъ, какъ артистъ, — конечно, артистъ безъ портфеля. Какъ красива напримѣръ, эта широкая, ярко освѣщенная, уставленная цвѣтами, лѣстница, по которой всходятъ наверхъ женщины, одѣтыя по-бальному. Всѣ онѣ мнѣ кажутся тогда очень высокими, а когда я гляжу на нихъ снизу и вижу, какъ они несутъ за собою шлейфы, мнѣ приходятъ на память ангелы во снѣ Іакова. Я люблю это движеніе, свѣтъ, цвѣты, легкія ткани, которыя, словно ясная мгла, облекаютъ фигуры молодыхъ дѣвушекъ. А эти обнаженныя шеи и плечи… освободясь отъ накидокъ, они точно крѣпнутъ, застываютъ въ теплой атмосферѣ бальной залы и пріобрѣтаютъ твердость мрамора.
Пикникъ очень удался. Надо отдать справедливость Сташевскому, — онъ умѣетъ устраивать такія вещи. Я пріѣхалъ вмѣстѣ съ теткой, но потерялъ ее изъ вида въ сѣняхъ, потому что Сташевскій сбѣжалъ нарочно внизъ, чтобы взвести ее на лѣстницу.
У тетушки какая-то длинная горностаевая накидка, употребляемая на всякіе выѣзды такого рода. Войдя въ залу, я остановился возлѣ двери, чтобы немного осмотрѣться. Всегда испытываешь какое-то странное впечатлѣніе, когда, послѣ долгаго отсутствія, очутишься посреди соотечественниковъ. Тогда съ особенною легкостью чувствуешь, что это люди близкіе, не тѣ, съ которыми сталкивался когда-то, но, вмѣстѣ съ тѣмъ, присматриваешься къ нимъ и дѣлаешь заключенія, какъ чужой. Женщины въ особенности заняли мое вниманіе.
Какъ бы то ни было, а общество наше блестящее. Лица попадаются и красивыя, и не красивыя, но на всѣхъ лежитъ отпечатокъ старой и утонченной цивилизаціи. Женскія шеи и плечи, даже и юношески не сформированныя, напоминаютъ севрскій фарфоръ. Очертанія изящны, чувствуется художественная законченность. Что за руки, что за ноги! Здѣсь не подражаютъ Европѣ, здѣсь сама Европа.
Такъ я простоялъ съ четверть часа, думая, какую изъ этихъ головокъ, какой изъ этихъ торсовъ предназначаетъ мнѣ тетка? Въ это время подошли Снятыньскіе. Его я видѣлъ нѣсколько мѣсяцевъ тому назадъ въ Римѣ, ее тоже зналъ раньше. Я люблю ее, у ней чудесное, доброе лицо; она принадлежитъ къ числу тѣхъ рѣдкихъ полекъ, которыя не заѣдаютъ жизни мужей, а отдаютъ имъ свою. Вскорѣ какая-то маленькая фигурка подошла къ намъ, поздоровалась со Снятыньской и протянула мнѣ ручку, затянутую въ бѣлую перчатку.
— Не узнаешь меня, Леонъ?
Этотъ вопросъ смутилъ меня. Въ первую минуту я не распозналъ, кого вижу передъ собой, но, тѣмъ не менѣе, какъ человѣкъ, не желающій оказаться невѣжливымъ, пожалъ ея руку, наклонилъ голову и отвѣтилъ: «Какже! какже! Узнаю ли? Конечно!» По всей вѣроятности, я состроилъ очень глупую мину, потому что пани Снятыньская разсмѣялась и сказала:
— А, вѣдь, вы дѣйствительно не узнали ее: Анелька П.
Анелька! моя кузина! Неудивительно, что я не узналъ ее! Я видѣлъ ее, лѣтъ десять, одиннадцать тому назадъ, въ платьицѣ по колѣна. Помню, то было еще въ Плошовѣ, въ саду: на ней были розовые чулки и комары страшно кусали ее. Какъ я могъ догадаться, что этотъ торсъ, украшенный фіалками, эти бѣлыя плечи, это прелестное личико съ томными глазами, — однимъ словомъ, дѣвушка въ полномъ разцвѣтѣ, и тотъ галченокъ на тонкихъ ножкахъ, — одно и то же. О, да какая же она красивая! Какой мотылекъ образовался изъ этой куколки! Я вторично, и на этотъ разъ съ большею искренностью, протянулъ ей руку. Потомъ Снятыньскіе ушли, а Анелька сказала мнѣ, что ее прислала за мной ея мать и тетка.
Мнѣ сразу все стало ясно. Очевидно, тетушка имѣетъ въ виду Анельку! Вотъ въ чемъ вся тайна, вся неожиданность! Тетушка всегда любила эту дѣвушку и вѣчно принимала къ сердцу финансовыя треволненія пани П. Меня удивляло, отчего пани П. и Анелька не остановились въ тетушкиномъ домѣ, но мнѣ не хотѣлось задумываться надъ разрѣшеніемъ этого вопроса, я предпочелъ разсматривать Анельку, которая, какъ легко догадаться, начала меня интересовать гораздо больше, чѣмъ первая встрѣчная дѣвушка. По дорогѣ у меня хватило достаточно времени и на разговоръ, и на экзаменъ; мы шли на другой конецъ залы, а толпа дѣлалась все гуще и гуще. Послѣдняя мода заставляетъ носить перчатки средней длины, и я встрѣтилъ, что локоть Анельки, опирающійся на мою руку, покрытъ легкимъ темноватымъ пушкомъ. Анелька не брюнетка, хотя на первый взглядъ производитъ впечатлѣніе брюнетки. Волосы ея отсвѣчиваютъ бронзой. Глаза свѣтлые, но и они кажутся черными, благодаря чрезвычайно длиннымъ рѣсницамъ; за то брови совершенно черныя и очень красивыя. Характеристическая черта этой маленькой головки съ низкимъ лбомъ — чрезмѣрная густота волосъ, бровей, рѣсницъ и пушка, легкою порослью покрывающаго щеки. Все это, вмѣстѣ взятое, современенъ можетъ послужить во вредъ ея красотѣ, но теперь указываетъ только на жизненность и крѣпость организма и дѣлаетъ эту дѣвушку не холодною куклой, а теплою, живою, полною привлекательности женщиной.
Мои нервы избалованы и не заговорятъ отъ всякаго прикосновенія, но теперь я почувствовалъ всю силу привлекательности. Это мой типъ. Тетушка, — если она когда-нибудь и слыхала о Дарвинѣ, то, вѣроятно, считаетъ его дуракомъ, — невольно приняла его теорію естественнаго подбора. Да! Это мой типъ! На этотъ разъ на удочку навѣсили хорошую приманку.
Какіе-то электрическіе токи начали пробѣгать отъ ея локтя по моей рукѣ. Наконецъ, я вижу, что и я произвожу на нее выгодное впечатлѣніе, а это всегда оживляетъ. Экзаменъ, которому я подвергъ ее, какъ артистъ, далъ тоже благопріятный результатъ.
Есть лица, которыя кажутся переводомъ съ музыки или съ поэзіи на человѣческія черты. Таково и лицо Анельки. Въ немъ нѣтъ ничего дюжиннаго. Дѣвочкамъ изъ дворянскихъ семей воспитаніе прививаетъ скромность такъ же, какъ дѣтямъ прививаютъ оспу. И въ лицѣ Анельки такое же выраженіе невинности, а изъ-подъ невинности проглядываетъ горячій темпераментъ. Что за соединеніе! Все равно, какъ еслибъ кто-нибудь сказалъ: невинный дьяволъ!
Допускаю, наконецъ, что, при всей своей невинности, Анелька можетъ быть не много кокеткой; я даже замѣтилъ, что она отлично понимаетъ всю силу своей привлекательности. Напримѣръ, зная, что у нея чудесныя рѣсницы, она опускаетъ ихъ то и дѣло, безъ всякой видимой надобности. Также она умѣетъ очень мило поднимать голову и смотрѣть на своего собесѣдника. Въ началѣ разговора она была немного искусственна, не смѣла, но вскорѣ мы оба почувствовали себя такъ, какъ будто не разставались послѣ нашего послѣдняго плошовскаго свиданія.
Тетушка неоцѣнима со своими размышленіями вслухъ, только я не желалъ бы вмѣстѣ съ нею участвовать въ какомъ-нибудь заговорѣ. Едва я успѣлъ повидаться съ матерью Анельки и перекинуться съ нею нѣсколькими словами, какъ тетка, замѣтивъ мое оживленіе, сверкнула глазами, пожала плечами и, приложивъ палецъ ко лбу, выпалила вслухъ:
— Какъ къ ней идутъ эти фіалки! Гмъ! Очень удачная мысль показать ее въ первый разъ на балу.
Мать Анельки смѣшалась, Анелька тоже, а я понялъ, почему дамы не остановились въ тетушкиномъ домѣ. Очевидно, это былъ планъ пани П. Вѣроятно, она давно вступила съ тетушкой въ соглашеніе. Я допускаю, что Анелька не была вполнѣ посвящена въ ихъ тайны, но, благодаря дѣвической проницательности, проявляющейся при подобныхъ обстоятельствахъ, обо всемъ догадалась.
Чтобы положить конецъ всеобщему замѣшательству, я обратился къ ней и сказалъ:
— Я заранѣе предупреждаю, что танцую скверно, но меня, вѣроятно, будутъ часто выбирать, поэтому обѣщай мнѣ какой-нибудь вальсъ.
Анелька въ отвѣтъ подала мнѣ свою книжечку и рѣшительно сказала:
— Запиши, что хочешь.
Я признаюсь, что не люблю роли манекена, котораго дергаютъ за шнурокъ, не люблю, чтобъ меня толкали куда-нибудь. Я не желалъ занять какую-нибудь дѣятельную роль въ политикѣ старыхъ дамъ, и потому написалъ въ книжкѣ: «Ты поняла, что насъ хотятъ женить?»
Анелька прочла, лицо ея немного поблѣднѣло. Съ минуту она молчала, точно, колеблясь или не зная, что написать, наконецъ, подняла свои чудесныя рѣсницы и, взглянувъ мнѣ прямо въ глаза, отвѣтила:
— Да!
Но теперь ужь она начала допрашивать, правда, не словами, а глазами. Я сказалъ уже, что произвелъ на нее благопріятное впечатлѣніе, значитъ, теперь голова ея всецѣло занята мной. И вотъ теперь я ясно прочелъ въ ея глазахъ:
— Я знаю, что мама и тетя желаютъ, чтобъ мы узнали другъ друга, сблизились, а какъ… какъ ты?
Вмѣсто отвѣта, я обнялъ ея станъ, слегка привлекъ къ себѣ. Музыка играла вальсъ. Припоминались мнѣ «часы упражненій».
Такая нѣмая исповѣдь могла взволновать дѣвушку, которую не могли не смутить слова, написанныя мною въ книжкѣ. Но я думалъ: отчего бы ей и не поволноваться? Во всякомъ случаѣ, я не пойду дальше, чѣмъ хочу, а куда она зайдетъ — это меня мало интересуетъ. Анелька отлично танцуетъ, а этотъ вальсъ танцовала такъ, какъ всякая женщина должна танцевать вальсъ, то-есть съ нѣкоторымъ самозабвеніемъ отдавшись своему кавалеру. Я замѣтилъ, что фіалки на ея груди колышатся сильнѣй, чѣмъ можно было бы объяснить довольно медленными темпами вальса. Я понялъ, что въ ней что-то такое начинается. Любовь, просто-на-просто физическая потребность, старательно сдерживаемая въ дѣвушкахъ хорошаго круга, но, тѣмъ не менѣе, непреоборимая. И вотъ, когда дѣвушкѣ говорятъ: «ты можешь любить его», она пользуется такимъ позволеніемъ не теряя ни минуты.
Анелька, очевидно, разсчитывала, что послѣ моего смѣлаго вопроса я, послѣ вальса, войду въ какія-нибудь объясненія, но я нарочно отошелъ въ сторону, чтобы оставить ее въ ожиданіи.
Мнѣ, между прочимъ, хотѣлось посмотрѣть на нее издали. Такого рода женщины привлекаютъ меня, какъ магнитъ. Ахъ, еслибъ ей было лѣтъ тридцать и меня не хотѣли бы женить на ней!
Дамы переѣхали къ намъ. Вчера я цѣлый день провелъ съ Анелькой. Въ ея душѣ больше страницъ, чѣмъ это бываетъ у дѣвушекъ ея возраста. Многія изъ этихъ страницъ испишетъ будущее, — тамъ много есть мѣста для занесенія хорошихъ вещей. Она чувствуетъ и понимаетъ все, а слушаетъ просто безподобно, какъ-то сосредоточиваясь и широко раскрывая свои умные глиза. Женщина, умѣющая слушать, обладаетъ лишнимъ средствомъ нравиться, — это льститъ мужчинѣ. Знаетъ ли объ этомъ Анелька, или въ ней говоритъ счастливый инстинктъ женщины? Быть можетъ также, что она столько наслышалась обо мнѣ отъ тетки, что придаетъ моему слову особый вѣсъ и значеніе. Впрочемъ, у нея есть и нѣкоторая доля кокетства. Сегодня, на мой вопросъ, чего бы она больше всего хотѣла, Анелька отвѣтила: «увидѣть Римъ» и опустила свои бахромистыя рѣсницы. Необычайно красиво. Она хорошо видитъ, что нравится мнѣ, и это дѣлаетъ ее счастливою. Ея кокетство прелестно, — оно идетъ изъ радостнаго сердца, которое хочетъ понравиться другому, избранному имъ сердцу. У меня нѣтъ никакого сомнѣнія, что ея душа стремится ко мнѣ, какъ бабочка къ огню. Бѣдное дитя пользуется позволеніемъ старшихъ, и пользуется торопясь, не теряя ни минуты. Этотъ процессъ можно наблюдать съ часу на часъ.
Я долженъ былъ бы предложить себѣ вопросъ: если ты не хочешь жениться, то зачѣмъ дѣлаешь все, чтобы влюбить въ себя дѣвушку? Но мнѣ не хочется отвѣчать на этотъ вопросъ. Мнѣ такъ хорошо и спокойно! А собственно говоря, что я такое дѣлаю? Я не стараюсь казаться ни болѣе глупымъ, ни болѣе непріятнымъ, ли антипатичнымъ, чѣмъ это есть на самомъ дѣлѣ, — вотъ и все.
Анелька вышла сегодня къ утреннему кофе въ какой-то широкой полосатой матросской блузѣ, скрывающей всѣ ея формы. Глаза у нея немного заспанные, движенія утомленныя. Странно, какое впечатлѣніе она производитъ на меня!
Тетушка даетъ вечеръ для Анельки. Я дѣлаю визиты. Былъ у Снятыньскихъ и просидѣлъ долго, потому что мнѣ у нихъ хорошо. Снятыньскіе живутъ въ вѣчномъ несогласіи между собой, но не въ такомъ, какъ многія другія супружескія пары. Обыкновенно всякій тянетъ плащъ на свою сторону, но Снятыньскій готовъ весь плащъ отдать своей женѣ, а она ему. Я очень люблю ихъ, ибо только у нихъ убѣждаюсь, что счастье можетъ быть не книжнымъ вымысломъ, а совершенно реальною вещью. Кромѣ того, онъ человѣкъ умный, впечатлительный, какъ скрипка Страдиваріуса, обладаетъ полнымъ сознаніемъ своего счастья. Въ этомъ я завидую ему. Разговаривать съ нимъ всегда очень пріятно. Мнѣ дали чернаго кофе, — развѣ только у литераторовъ пьютъ подобный, — и начали допрашивать, какъ мнѣ понравилась Варшава и хорошо ли мнѣ живется въ ней послѣ такого долгаго отсутствія. Пани Снятыньская немного догадывается о тетушкиныхъ замыслахъ, хорошо знаетъ Анельку (онѣ обѣ родомъ изъ Вильны) и очень была бы рада всунуть свой розовый носикъ въ это дѣло.
Конечно, я остерегался сводить разговоръ на какія-нибудь личности, но о нашемъ обществѣ вообще мы говорили много.
Я сказалъ, что думаю объ изяществѣ этого общества. Святыньскому мои слова очень понравились, и онъ началъ поддакивать:
— Мнѣ очень пріятно слышать подобныя рѣчи изъ такихъ устъ, какъ твои, потому что ты много видѣлъ, можешь дѣлать сравненія, а, во-вторыхъ, ты — пессимистъ.
— Не знаю, мой милый, — отвѣтилъ я, — развѣ и послѣднее мое мнѣніе не пахнетъ пессимизмомъ?
— Я не понимаю, почему.
— Видишь ли, на всякой культурѣ, такъ вырафинированной, ты можешь написать то, что пишется на ящикахъ со стекломъ или фарфоромъ: «fragile!» Тебѣ, душою происходящему изъ Аѳинъ? мнѣ, другому и третьему хорошо и пріятно жить съ людьми, обладающими такими утонченными нервами; но если ты захочешь что-нибудь строить на такомъ фундаментѣ, то я предостерегаю, что на твою голову полетятъ балки. Ты думаешь, что эти изящные диллетанты не должны проиграть въ борьбѣ за существованіе противъ людей съ крѣпкими нервами, грубыми мускулами и толстою шкурой?
Снятыньскій, человѣкъ очень живой, вскочилъ съ мѣста, прошелся нѣсколько разъ по комнатѣ и потомъ горячо напалъ на меня.
— Это только одна сторона, и сторона выгодная, какъ ты самъ, признаешь. Но не думай, чтобы въ насъ, кромѣ этого, ничего не было. Ты пріѣхалъ изъ-за моря, а говоришь такъ, какъ будто бы прожилъ здѣсь всю жизнь.
— Я не знаю, что именно заключается въ васъ, но знаю то, что нигдѣ на свѣтѣ нѣтъ такого недостатка равновѣсія въ культурѣ разныхъ классовъ общества, какъ здѣсь. Съ одной стороны, разцвѣтъ, а то, можетъ быть, и переспѣлость культуры, съ другой — абсолютное варварство и темнота.
Мы заспорили и уже смеркалось, когда я вышелъ отъ Снятыньскаго. Онъ мнѣ сказалъ, что если я чаще буду приходить къ нему? то онъ берется показать мнѣ среднее звено цѣпи, ни больное диллетанизмомъ, ни темное, какъ первобытный человѣкъ, — однимъ словомъ, показать людей, которые знаютъ, что дѣлаютъ, и знаютъ, чего хотятъ. Говорили мы горячо, перебивая другъ друга, тѣмъ болѣе, что послѣ кофе выпили по нѣсколько рюмокъ коньяку. Я же спускался съ лѣстницы, а Снятыньскій все кричалъ мнѣ верху:
— Изъ такихъ, какъ ты, ничего, конечно, не выйдетъ, но изъ твоихъ дѣтей могутъ выдти люди; только ты долженъ или, вѣрнѣе сказать, всѣ вы должны будете обанкрутиться, а иначе и внуки ваши не возьмутся ни за какую работу!
Мнѣ кажется, что, вообще, правъ былъ я. Записываю этотъ разговоръ потому, что со дня моего пріѣзда я постоянно думаю объ отсутствіи равновѣсія. Неоспоримый фактъ, что у насъ общественіые классы раздѣляются другъ отъ друга пропастью, при существованій которой всякое сближеніе, всякая совмѣстная дѣятельность становятся положительно невозможными. Снятыньскій долженъ согласиться, что мы раздѣляемся на людей перецивилизованіыхъ и вовсе нецивилизованныхъ. Такъ я, по крайней мѣрѣ, нахожу. Севрскій фарфоръ и грубая глина, а въ серединѣ ничего. Одно «très fragile», другое — овидіевскій «radis indigestaque moles». Очевидно, севрскій фарфоръ раньше или позже побьется, а изъ глины будущее слѣпитъ, что ему покажется по вкусу.
Вчера у насъ былъ танцовальный вечеръ. Анелька, рѣшительно обращала на себя всеобщее вниманіе. Ея бѣлыя плечики выглядывали изъ волнъ газа, тюля, — почемъ я знаю, какъ называется эта матерія? — словно плечи Венеры, выходящей изъ морской пѣны. Въ Варшавѣ уже разнеслась вѣсть, что я женюсь на Анелькѣ. Я замѣтилъ, что она вчера не спускала съ меня глазъ и разсѣянно слушала то, что болтали ей кавалеры. Бѣдная дѣвочка такъ не умѣетъ скрывать, такъ показываетъ всѣмъ, что у нея на сердцѣ, что развѣ только слѣпой не замѣтилъ бы этого. А со мною она такъ тиха, такъ покорна, такъ счастлива, когда я приближаюсь! Я начинаю ее очень любить и начинаю слабѣть. Вотъ Снятыньскимъ такъ хорошо живется. Мнѣ не въ первый разъ хочется задать себѣ вопросъ, что Снятыньскій — глупѣй или умнѣй меня? Я изо всѣхъ жизненныхъ задачъ не разрѣшилъ ни одной, я ничто, скептицизмъ изнуряетъ меня, я несчастливъ, чувствую себя утомленнымъ. У Снятыньскаго знаній не меньше, чѣмъ у меня, притомъ, онъ занимается дѣломъ, у него милая жена и, вѣроятно, есть какая-нибудь жизненная философія, которая поддерживаетъ его счастіе. Рѣшительно, я глупѣе его. Ключъ къ философіи Снятыньскаго — его жизненные догматы. Еще передъ женитьбой онъ говорилъ мнѣ: «Есть одно, къ чему я не приближаюсь со своимъ скептицизмомъ, одно, чего не критикую: какъ для интеллигентнаго человѣка, догматомъ мнѣ служитъ общество, какъ для человѣка честнаго — любимая женщина». Я тогда подумалъ: однако, мой умъ смѣлѣе, коль скоро онъ не отступаетъ отъ критическаго разбора и такихъ чувствъ. А теперь я вижу, что эта-то смѣлость и привела меня ни къ чему. Съ другой стороны, онъ такъ прелестенъ, мой «маленькій догматъ» съ шелковистыми рѣсницами! Рѣшительно, я слабѣю. Мое влеченіе къ ней не можетъ быть истолковано одною силой естественнаго подбора. Нѣтъ! Здѣсь есть что-то большее, и я даже знаю, что: она полюбила меня такимъ свѣжимъ, правдивымъ чувствомъ, какимъ меня никто не любилъ. О, какъ это не похоже на «часы упражненій», во время которыхъ я наносилъ и парировалъ удары! Женщина, которая сильно понравится и сама любить сильно, если только выдержитъ, можетъ быть увѣрена въ побѣдѣ. «Заблудшая птица», какъ выражается Словацкій, непремѣнно возвратится къ ней, какъ къ своему гнѣзду, къ своему покою, и возвратится тѣмъ скорѣй, чѣмъ тяжелѣй и горше будетъ ей въ ея блужданіяхъ. Ничто такъ не покоряетъ, не смягчаетъ мужскаго сердца, какъ сознаніе, что его любятъ. Нѣсколько выше я написалъ Богъ вѣсть что о полькахъ, но если кто-нибудь думаетъ, что, изъ опасенія быть обвиненнымъ въ непослѣдовательности, я не сдѣлаю того, что въ данную минуту сочту за лучшее, — тотъ грубо ошибается.
Какъ эта дѣвушка удовлетворяетъ моему артистическому вкусу, описать трудно! Послѣ бала наступила чудесная минута, когда мы, проводивъ гостей, приказали принести себѣ чаю въ гостиную и сѣли вчетверомъ къ столику. Я подошелъ къ окну я слегка раздвинулъ портьеру. Былъ уже девятый часъ утра и вдругъ въ окно ворвался такой синеватый свѣтъ, что я изумился. Не еще больше я удивился, когда увидалъ въ этомъ освѣщеніи Анельку. Мнѣ показалось, что въ настоящую минуту она находилась въ лазурномъ гротѣ на Капри. Что за тоны на ея обнаженныхъ плечахъ! И что дѣлать? — такова ужь моя натура, такова впечатлительность, что я ослабѣлъ окончательно и Анелька всецѣло завладѣла моимъ сердцемъ. Долго и совсѣмъ иначе, чѣмъ раньше, я пожималъ ея ручку, прощаясь съ нею и желая ей доброй ночи. А она отвѣтила мнѣ:
— Добраго дня, не доброй ночи, — добраго дня!
Слѣпъ я, что ли, или музыка нѣжнаго голоса говорила вмѣстѣ съ очами дѣвушки:
— Люблю, люблю!
Да и я почти также.
Тетка, глядя на насъ, издаетъ глухое ворчаніе радости. На глазахъ у нея слезы. Мы выѣзжаемъ въ Плошовъ.
Вотъ уже другой день мы въ деревнѣ. Дорога была великолѣпная. Солнце, морозъ; снѣгъ скрипѣлъ подъ полозьями и искрился на поляхъ. При заходѣ солнца эти огромныя бѣлыя пространства приняли совершенно фіолетовый оттѣнокъ. Въ липахъ, подъ Плошовомъ, каркали стаи воронъ. Зима, наша суровая зима полна особой прелести. Въ ней есть и сила, и величіе, и, вмѣстѣ съ тѣмъ, какая-то откровенность. Какъ хорошій другъ рѣжетъ правду прямо въ глаза безъ обиняковъ, такъ и она, не спрашивая позволенія, щиплетъ за уши. За то ея свѣжесть сообщается и людямъ. Всѣ мы были довольны, что ѣдемъ въ деревню. Кромѣ того, старыя дамы были рады, что ихъ завѣтныя желанія близятся къ осуществленію, я былъ радъ, что прикасался своимъ плечомъ къ плечу сидящей рядомъ со мной Анельки, она же, можетъ быть, по тому же самому поводу, чувствовала себя счастливою. Два раза, наклонившись, она поцѣловала теткину руку, — такъ себѣ, безъ всякаго повода, отъ избытка радости. Къ ней очень шло пушистое боа и мѣховая шапочка, изъ-подъ которой едва выглядывали ея темные, почти дѣтскіе глаза и лицо съ раскраснѣвшимися отъ мороза щеками. Отъ нея такъ и вѣетъ молодостью.
Хорошо въ Плошовѣ, тихо. Я въ особенности люблю огромные старинные камины. Тетушка бережетъ лѣса, какъ зеницу ока, но дровъ не жалѣетъ, поэтому камины топятся съ утра до вечера; огонь гудитъ, шипитъ и навѣваетъ веселыя мысли. Вчера все послѣобѣда мы сидѣли вдали отъ огня. Я много разсказывалъ о Римѣ и его памятникахъ и меня слушали съ такимъ благоговѣніемъ, что я самъ себѣ казался смѣшнымъ. Тетка, когда я разсказываю, не спускаетъ глазъ съ Анельки, слѣдя съ нѣкоторою суровостью, выражаетъ ли ея лицо надлежащій восторгъ. Но восторга оказывается достаточно. Вчера она сказала мнѣ:
— Другой кто-нибудь могъ бы прожить тамъ всю жизнь и не увидать половины тѣхъ чудесъ, которыя ты видишь.
Тетушка тотчасъ же прибавила съ догматическимъ спокойствіемъ:
— Я всегда то же самое говорила.
Нѣкоторое разногласіе въ наше общество вноситъ мать Анельки. Она столько перенесла въ жизни, столько настрадалась, что весеіье ея разъ навсегда подорвано. Она просто боится будущаго и безсознательно подозрѣваетъ, что даже и удача маскируетъ какую-нибудь ловушку. Съ мужемъ она была очень несчастлива, потомъ испытала массу треволненій по милости большаго, но очень разстроеннаго состоянія. Въ добавокъ ко всему, у нея мигрень.
Анелька, кажется, принадлежитъ къ категоріи женщинъ, гораздо болѣе многочисленныхъ у насъ, чѣмъ думаютъ многіе, у которыхъ никогда не болитъ сердцу отъ имущественныхъ непріятностей. Я люблю ее за то, — во всякомъ случаѣ, это признакъ высшихъ стремленій, наконецъ, теперь меня все въ ней восхищаетъ. Нѣжность на почвѣ сердечнаго влеченія выростаетъ такъ же скоро, какъ трава послѣ теплаго дождя. Сегодня утромъ я увидалъ, какъ горничная несетъ Анелькѣ платье и башмаки, и собственно эти башмаки такъ растрогали меня, какъ будто ношеніе ихъ было вѣнцомъ всѣхъ добродѣтелей Анельки.
Вообще, мы, мужчины, страшно слабы. Я держу руку на своемъ пульсѣ и наблюдаю ходъ моей сердечной горячки. Пульсъ уже очень частый.
Тетушка возобновила свою обычную войну съ паномъ Хвастовскимъ. Это такая оригинальная привычка, что одинъ изъ такихъ споровъ стоитъ описать. Тетушкѣ необходимы стычки для возбужденія аппетита, а такъ какъ Хвастовскій, — который, къ слову сказать, замѣчательно управляетъ Плошовымъ, — шляхтичъ, составленный изъ сѣры и селитры, не позволяющій никому наступать себѣ на ногу, то сраженія между ними отличаются великою яростью. Уже сойдясь въ столовой, они начинаютъ метать другъ на друга зловѣщіе взоры; первую стрѣлу за супомъ выпускаетъ обыкновенно тетушка, заводя такой, приблизительно, разговоръ:
— Не помню уже, панъ Хвастовскій, съ какого времени я допытываюсь отъ васъ узнать, въ какомъ положеніи находятся озимые? Вы, какъ нарочно, говорите обо всемъ, только не объ этомъ.
— Графиня, съ осени они всходили хорошо, а теперь на два фута снѣгу, что я могу знать? Я, вѣдь, не Богъ.
— Напрасно вы, панъ Хвастовскій, всуе упоминаете имя Божіе.
— Я къ Нему подъ снѣгъ не заглядываю, значитъ, и не оскорбляю Его.
— Въ такомъ случаѣ, оскорбляю я?.
— Очень можетъ быть!
— Вы невыносимы, панъ Хвастовскій!
— За то очень выносливъ, потому что выношу многое!
На такую или другую тему споръ доходилъ до самаго горячаго момента. Рѣдкій обѣдъ проходитъ безъ пререканій. Въ концѣ тетушка умолкаетъ и ѣстъ съ ожесточеніемъ, точно желаетъ выместить свой гнѣвъ на кушаньяхъ. Дѣйствительно, у нея прекрасный аппетитъ. Мало-по-малу настроеніе ея духа поправляется. Теперь, когда я, послѣ обѣда, подаю руку матери Анельки, тетушкѣ подаетъ панъ Хвастовскій и всѣ мы идемъ въ величайшемъ согласіи пить черный кофе. Тетушка разспрашиваетъ пана Хвастовскаго объ его сыновьяхъ, онъ цѣлуетъ ея руку. На самомъ дѣлѣ они очень любятъ и уважаютъ другъ друга. Сыновей пана Хвастовскаго я видѣлъ еще когда они были въ университетѣ. Теперь они, должно быть, взрослые люди, но ужасные радикалы.
Анельку обѣденная война сначала пугала. Я объяснилъ ей суть дѣла, и теперь, когда споръ начинается, она поглядываетъ на меня украдкой изъ-подъ своихъ длинныхъ рѣсницъ, усмѣхается кончиками губъ и вызываетъ во мнѣ желаніе обнять и поцѣловать ее. Ни у одной женщины я не видалъ такихъ почти алебастровыхъ висковъ и такихъ жилокъ на вискахъ.
Чистые метаморфозы Овидія и на свѣтѣ, и во мнѣ! Морозъ стихъ, солнце спряталось, тьма царитъ египетская. Я не могу характеризовать того, что дѣлается на дворѣ, лучшимъ словомъ, чѣмъ слово гниль. Однако, какой здѣсь ужасный климатъ! Въ Римѣ, во время самой отчаянной непогоды, солнце, все-таки, разъ десять въ день покажется, а здѣсь два дня подрядъ нужно было бы зажигать лампы въ комнатахъ. Эта черная и тяжелая сырость проникаетъ въ мысли, окрашиваетъ ихъ въ мрачный цвѣтъ и, вмѣстѣ съ тѣмъ, угнетаетъ. Въ особенности это тяжело отражается на мнѣ. Тетушка съ Хвастовскимъ ссорились сегодня сильнѣй, чѣмъ когда бы то ни было. Хвастовскій утверждалъ, что тетка, не позволяя рубить лѣсъ, портитъ его, потому что старыя деревья становятся никуда негодными; тетка отвѣчала, что и безъ ея помощи у насъ достаточно вырубаютъ лѣсовъ: «я старѣюсь, пускай и лѣсъ старѣетъ!»
Но это въ сторону. Огромную непріятность причинила мнѣ, безъ всякаго намѣренія, мать Анельки. Она начала мнѣ сегодня въ оранжереѣ разсказывать, правда, съ материнскою, но, тѣмъ не менѣе, не эстетичною хвастливостью, какъ къ Анелькѣ сватался мой знакомый, Кромицкій. Я чувствовалъ то же, что чувствуетъ порядочный человѣкъ, когда въ его присутствіи кто-нибудь чиститъ зубы вилкой. Какъ недавно голубой утренній свѣтъ привлекъ мое сердце къ Анелькѣ безъ всякой заслуги съ ея стороны, такъ теперь вожделѣнія Кромицкаго заставили меня охладѣть къ ней, хотя она тутъ вовсе не виновата. Эту обезьяну, Кромицкаго, я знаю уже нѣсколько лѣтъ и не люблю его. Родомъ онъ изъ австрійской Силезіи, гдѣ когда-то Кромицкіе, кажется, владѣли огромными пожалованными имѣніями. Въ Римѣ онъ болталъ, что его фамилія еще въ XV вѣкѣ носила графскій титулъ, и записывался въ отеляхъ «Graf von Кгоmicky». Если бы не маленькіе, черные глазки, похожіе на два зернышка жаренаго кофе, и такая же шевелюра, онъ походилъ бы на человѣка, вырѣзаннаго изъ сырной корки, къ тому же, у него такой же цвѣтъ лица. Голова его напоминаетъ мертвую голову. Во мнѣ онъ возбуждалъ просто физическое отвращеніе. Фи! какъ это уронило въ моихъ глазахъ Анельку! Я знаю отлично, что за Кромицкаго и его намѣренія она отвѣчать не можетъ, но, тѣмъ не менѣе, мнѣніе мое о ней сильно понизилось.
Не понимаю, почему пани П. такъ распространилась передо мною объ этомъ обстоятельствѣ? Если это было сдѣлано съ цѣлью заставить меня поторопиться, то вовсе не достигло назначенія. У пани П. большія достоинства, если она съумѣла выпутаться изъ тысячи непріятностей и еще воспитать такую дочь, но она очень недогадлива и скучна со своими мигренями и макаронизмами.
— Признаюсь, — сказала она, — я была на его сторонѣ. По временамъ я падала подъ бременемъ своихъ заботъ, — я женщина, дѣлъ никакихъ не знаю, и если узнала ихъ, то цѣною силъ, здоровья, имѣя въ виду будущность моего ребенка. Кромицкій очень ловокъ. У него большія дѣла въ Одессѣ, какія-то поставки, какія-то спекуляціи съ нефтью въ Баку, que sais-je! Но онъ не здѣшній подданный и это ему, вѣроятно, мѣшаетъ. Вотъ я и думала, что если онъ женился бы, то очистилъ бы имѣніе Анельки и, вмѣстѣ съ тѣмъ, перемѣнилъ бы подданство, чтобы вступить во владѣніе этимъ имѣніемъ.
— А Анелька? — нетерпѣливо спросилъ я.
— Я видѣла, что Анелька не чувствуетъ къ нему большаго влеченія, но это такое доброе дитя! Притомъ, въ случаѣ моей смерти, она осталась бы круглою сиротой, такъ что…
Я не разспрашивалъ дальше, — это меня раздражало сильнѣй, чѣмъ я могу передать. И хотя я понимаю, что бракъ не состоялся благодаря только нежеланію Анельки, но мнѣ досадно, что она позволила этой противной гадинѣ смотрѣть на себя, а въ особенности, что могла колебаться хоть одну секунду.
Для меня это былъ бы вопросъ нервовъ. Я забываю, впрочемъ, одно, что не у всѣхъ такіе нервы, какъ у меня, и что Кромицкій, несмотря на его хлопчатую кожу и сходство съ мертвою головой, считается между женщинами приличнымъ человѣкомъ.
Интересно знать, какія аферы онъ обдѣлываетъ! Забылъ спросить, не въ Варшавѣ ли онъ. Очень можетъ быть; онъ, кажется, всякую зиму пріѣзжаетъ въ Варшаву. Что касается его дѣлъ, скажу только одно: они могутъ быть блестящи, но я сомнѣваюсь, чтобы они покоились на солидномъ и непоколебимомъ основаніи. Я не спекулянтъ и не съумѣлъ бы провести ни одной биржевой спекуляціи, но кое-что знаю о нихъ. Я много наблюдалъ и легко могу выводить заключенія. И вотъ, не вѣрю я въ нашихъ дворянъ, съ головами, геніально будто бы приспособленными ко всякимъ спекуляціямъ. Я боюсь, что ловкость Кромицкаго не врожденная или унаслѣдованная способность, а просто неврозъ, пошедшій въ этомъ направленіи. Видалъ я подобные примѣры. Вынырнетъ порою, ни оттуда, ни отсюда, шляхтичъ-спекулянтъ, бываетъ даже, что сначала ему везетъ слѣпое счастье, что онъ быстро наживаетъ себѣ состояніе… но я не видалъ ни одного, который передъ смертью не обанкротился бы.
Такія способности или наслѣдуются, или пріобрѣтаются выучкою, начиная съ азбуки. Сыновья Хвастовскаго, можетъ быть, и преуспѣютъ, потому что у отца ихъ нѣтъ ничего, и они начинаютъ съ азбуки. Но кто съ готовымъ состояніемъ, безъ коммерческихъ традицій, безъ цеховыхъ знаній окунется въ этотъ омутъ, тотъ непремѣнно сломаетъ шею. Въ дворянствѣ, повторяю, коренится денежный неврозъ. Спекуляція не можетъ основываться на заблужденіяхъ; а сколько въ этихъ шляхетскихъ спекуляціяхъ заблужденій — Богу только одному извѣстно. Впрочемъ, желаю пану «von Kronicky» счастья.
Pax! Pax! Pax! Все это скверное впечатлѣніе уже миновало. Какъ, однако, чутка Анелька! Я притворялся веселымъ, въ моемъ обращеніи съ ней не произошло никакой перемѣны, но она все учуяла. Сегодня, когда мы вдвоемъ пересматривали альбомы (насъ преднамѣренно оставляютъ наединѣ), Анелька вдругъ какъ-то смутилась, поблѣднѣла. Я сразу понялъ, что она хочетъ мнѣ сказать что-то, и колеблется, и боится. Черезъ минуту мнѣ пришла въ голову шальная мысль, что она сдѣлаетъ мнѣ признаніе, но тутъ же я вспомнилъ, что имѣю дѣло съ полькой. Всякая ничтожная дѣвчонка, или, если кто предпочитаетъ, всякая королевна, лучше умретъ, чѣмъ первая скажетъ «люблю». Счастье, если въ отвѣтъ на сдѣланное ей предложеніе она соблаговолять сказать: «да». Наконецъ, Анелька вывела меня изъ заблужденія, потому что вдругъ закрыла альбомъ и, немного смутившись, спросила:
— Что съ тобой, Леонъ? Съ тобой что-то случилось, — правда?
Я началъ увѣрять, что со мной ничего не случилось, началъ смѣяться и успокоиватъ ее, но она, покачивая головой, продолжала:
— Два дня я вижу, что у тебя что-то есть на душѣ. Я знаю, что такого человѣка, какъ ты, можетъ поразить всякая мелочь… — и начала провѣрять: — не подала ли я какой-нибудь поводъ", не сказала ли чего-нибудь, но…
Тутъ голосъ ея слегка дрогнулъ; она, все-таки, заглянула мнѣ въ глаза.
— Я тебѣ ничего не сдѣлала дурнаго, да?
Была минута, когда у меня на языкѣ вертѣлось: «если мнѣ недостаетъ чего-нибудь, то только тебя, моя дорогая», но какой-то страхъ, какъ говоритъ Гомеръ, ухватилъ меня за волосы. Не передъ нею страхъ, но передъ тою щеколдой, которая могла опуститься. Все-таки, я взялъ ее за руку, поцѣловалъ и отвѣтилъ какъ могъ веселѣй:
— Ты чистое и милое существо… обо мнѣ не безпокойся, со мной рѣшительно ничего не случилось… Кромѣ того, ты въ Плошовѣ гостья, и на мнѣ лежитъ обязанность заботиться, чтобъ тебѣ было хорошо. — Я опять поцѣловалъ ея руку, даже на этотъ разъ обѣ… Все это, съ грѣхомъ пополамъ, можно было отнести на счетъ родственной вѣжливости. Такова ужь трусливая натура человѣческая, и дверь, за которую мнѣ можно было спрятаться въ данномъ случаѣ, придавала мнѣ бодрости. Я называю это чувство трусливымъ потому, что мнѣ не грозить никакая отвѣтственность, кромѣ отвѣтственности передъ самимъ собою, а себя-то я ужь не обману. Наконецъ, я чувствую, что не буду и передъ собою отвѣчать, потому что разумъ всегда приводилъ меня куда слѣдовало, а въ сношеніяхъ съ Анелькой я всегда нахожусь подъ властью разума. Я чувствую только, что эти ручки мнѣ хочется цѣловать безъ конца. Рано или поздно я самъ захлопну ту дверь, въ которую могъ сегодня убѣжать въ поле. Но могъ ли я въ дѣйствительности? Да, еслибъ что-нибудь со стороны помогло.
Теперь нѣтъ ужь никакого сомнѣнія, что она любитъ меня. Все, все толкаетъ меня къ ней.
Сегодня я поставилъ себѣ такой вопросъ: «если это неизбѣжно, то зачѣмъ медлить?»
Отвѣтъ получился слѣдующій: я не хочу, чтобъ у меня что-нибудь пропало изъ этихъ волненій, изъ этихъ впечатлѣній, изъ этого очарованія, которымъ полны недоговоренныя слова, вопросительные взгляды, ожиданіе. Я хочу мой романъ довести до конца. Я упрекалъ женщинъ, что онѣ выше самаго чувства ставятъ формы чувства, а оказывается — и самъ впадаю въ тотъ же грѣхъ… Не разъ я уже замѣчалъ, что, при извѣстной степени нервной утонченности, мы, мужчины, обладаемъ чисто-женскимъ характеромъ. Вмѣстѣ съ тѣмъ, я слегка эпикуреецъ въ дѣлѣ чувства.
Послѣ нашего разговора мы съ Анелькой совершенно развеселились. Вечеромъ я помогалъ ей вырѣзывать абажуръ, — это давало мнѣ возможность дотрогиваться до ея руки и платья. Я нарочно мѣшалъ ей, она расшалилась, какъ ребенокъ, и отъ времени до времени жаловалась теткѣ тѣмъ обиженнымъ голосомъ, которымъ жалуются маленькія дѣвочки:
— Тетя, Леонъ мнѣ мѣшаетъ!
Чортъ понесъ меня въ Варшаву на мужской вечеръ къ судьѣ S. Судья S. изо всѣхъ силъ старается собирать у себя представителей всѣхъ лагерей, чтобы при помощи чая и тартинокъ сблизить ихъ, хотя, говоря по правдѣ, самъ, навѣрное, хорошо не понимаетъ, на чемъ можетъ основываться это сближеніе. Я, какъ человѣкъ, почти постоянно живущій за границей, пріѣхалъ на это собраніе, чтобы узнать, что дѣлается въ головахъ здѣшнихъ обывателей, и прислушаться, какъ они разговариваютъ между собою. Было тѣсно, а вслѣдствіе того скучно, и, вмѣстѣ съ тѣмъ, замѣчалось явленіе, общее всѣмъ многолюднымъ собраніямъ. Люди одинаковаго образа мыслей собирались въ отдѣльные кружки въ отдѣльныхъ комнатахъ, тамъ говорили объ интересующихъ ихъ вещахъ, курили другъ другу ѳиміамъ, расшаркивались и т. д. Я увидалъ много здѣшнихъ судей и представителей прессы. За границей существуетъ огромная разница между писателемъ и хроникеромъ. Перваго считаютъ за артиста и мыслителя, втораго — чуть не за чернорабочаго. Здѣсь такой разницы нѣтъ и людей обѣихъ категорій окрещиваютъ однимъ общимъ именемъ: литераторъ. Большинство изъ нихъ занимается хроникерствомъ и литературой. Вообще всѣ они гораздо порядочнѣе заграничныхъ хроникеровъ. Я не люблю прессы и считаю ее одною изъ язвъ, удручающихъ человѣчество. Быстрота, съ какою люди ознакомляются съ различными случаями, уравновѣшивается быстротою сообщенія и нисколько не вознаграждаетъ за ту неслыханную путаницу общественнаго мнѣнія, которой поневолѣ подчиняется всякій, не принявшій заранѣе предохранительныхъ мѣръ. Благодаря газетамъ, исчезъ тотъ здравый смыслъ, при помощи котораго люди отличали правду отъ лжи, изсякло чувство правдивости, чувство права и безправія, зло стало нахальнымъ, кривда начала говорить языкомъ правды, — словомъ, всеобщая человѣческая душа стала безнравственной, слѣпой.
Между прочими здѣсь былъ Ставовскій, котораго считаютъ лучшею головой въ лагерѣ крайнихъ прогрессистовъ. Онъ говорилъ какъ человѣкъ способный, но страдающій двумя болѣзнями — катарромъ и собственнымъ я. Носитъ онъ это свое я, точно полную до краевъ чашу, и, кажется, постоянно говоритъ: «осторожнѣй, а то я прольюсь!» Посредствомъ какого-то таинственнаго внушенія этотъ страхъ до такой степени сообщается всѣмъ окружающимъ, что въ присутствіи пана Ставовскаго никто не осмѣливается придерживаться иного мнѣнія, чѣмъ панъ Ставовскій. Солидность его основывается и на томъ, что онъ вѣритъ въ свои слова. Его совершенно напрасно считаютъ скептикомъ. Наоборотъ, это — темпераментъ старинныхъ фанатиковъ. Ставовскій, если бы онъ родился за сто слишкомъ лѣтъ назадъ и засѣдалъ бы въ трибуналѣ, то точно также принуждалъ бы людей къ лишенію языка за богохульство, какъ это дѣлалось тогда. Теперь у фанатизма основанія другія, теперь Ставовскій полонъ ненавистью къ тому, что долженъ былъ бы любить въ прошломъ столѣтіи, но, въ сущности, онъ остался точно такимъ же.
Но вотъ что странно: я замѣтилъ, что наши консерваторы окружаютъ Ставовскаго мало сказать съ любопытствомъ, но даже съ какимъ-то игривымъ кокетствомъ. У насъ, а, можетъ быть, и вездѣ, эта партія не обладаетъ большою отвагой. Консерваторы приближались въ Ставовскому съ глазами сладкими, какъ фиги, и съ фразою, ясно напечатанною на ихъ челѣ: «хотя я и консерваторъ, однако же…» И это однако же было калиткой, ведущей къ сокрушенію и всякаго рода уступкамъ. Это было такъ явно, что когда я, скептически относящійся ко всѣмъ лагерямъ, началъ спорить со Ставовскимъ не какъ представитель чего-нибудь, а просто какъ человѣкъ, придерживающійся другаго мнѣнія, — моя смѣлость вызвала всеобщее удивленіе. Рѣчь шла о такъ называемыхъ эксплуатируемыхъ классахъ. Ставовскій началъ распространяться объ ихъ безвыходномъ положеніи, объ ихъ слабости, о неумѣніи обороняться; около него начиналъ было собираться большой кружокъ, когда я вставилъ свое слово:
— Простите меня, — вы согласны съ теоріей Дарвина о борьбѣ за существованіе?
Ставовскій, — онъ естественникъ по спеціальности, — охотно принялъ вызовъ на этомъ поприщѣ.
— Конечно! — отвѣчалъ онъ.
— Тогда позвольте мнѣ сказать, что вы непослѣдовательны. Если бы я, какъ христіанинъ, соболѣзновалъ о слабыхъ, безоружныхъ, угнетенныхъ, то это было бы резонно: мнѣ такъ повелѣлъ Христосъ; но вы, съ точки зрѣнія борьбы за существованіе, должны сказать себѣ: слабые глупы и, вслѣдствіе того, должны служить добычей не того, такъ другого изъ сильныхъ. Таковъ основной законъ природы, — поэтому къ чорту всѣхъ слабыхъ! Почему же вы не говорите такъ? Объясните мнѣ это противорѣчіе.
Былъ ли Ставовскій смущенъ непривычною оппозиціей, или никогда не думалъ о такихъ вещахъ, только сразу не нашелъ никакого отвѣта, даже не произнесъ избитаго слова «альтруизмъ».
Началась массовая эмиграція нашихъ консерваторовъ на мою сторону и я легко могъ бы сдѣлаться героемъ вечера, еслибъ не было поздно, еслибъ я не соскучился и мнѣ не хотѣлось бы возвратиться въ Плошовъ. Мало-по-малу начала расходиться и вся публика.
Я надѣлъ уже шубу и съ досадой отыскивалъ куда-то запропастившееся пенснэ, когда Ставовскій, вѣроятно, подготовившій отвѣтъ, приблизился ко мнѣ и сказалъ:
— Вы спрашиваете меня, почему я…
Но я перебилъ его. Я былъ золъ. Проклятое пенснэ нигдѣ не отыскивалось.
— Откровенно говоря, этотъ вопросъ мало меня интересуетъ. Вы видите, что теперь уже поздно, всѣ расходятся, а такъ какъ я въ большей или меньшей степени предвижу, что вы мнѣ можете сказать, то позвольте мнѣ пожелать вамъ доброй ночи.
Мнѣ кажется, что въ лицѣ Ставовскаго я пріобрѣлъ себѣ смертельнаго врага, въ особенности благодаря моему послѣднему отвѣту.
Былъ уже часъ ночи, когда я пріѣхалъ въ Плошовъ и нашелъ пріятный сюрпризъ. Меня ждала Анелька съ чаемъ. Она сидѣла въ столовой, совершенно одѣтая, только волосы ея были причесаны на ночь. Изъ радости, которая охватила меня при ея видѣ, я заключаю, какъ глубоко она забралась въ мое сердце. Что это за милое существо съ низко зачесанными волосами! Подумать только, что одно слово съ моей стороны, и черезъ мѣсяцъ или два я буду имѣть право расплести эти косы и распустить по ея плечамъ! Я не могу объ этомъ думать спокойно. Мнѣ даже не хочется вѣрить, чтобъ счастье было такъ легко достижимо.
Я началъ упрекать ее, что она еще не спитъ, но Анелька отвѣтила мнѣ:
— Мнѣ вовсе не хотѣлось спать и я попросила маму и тетю позволить мнѣ дождаться тебя. Мама немного поворчала, — говоритъ, что этого нельзя дѣлать, но я сказала, что мы — родные, и… знаешь, кто сталъ на мою сторону? — тетя.
— Милая тетя! А ты напьешься со мной чаю?
— Очень хорошо.
Анелька начала хлопотать около чашекъ. Я видѣлъ ея быстрыя, красивыя руки, которыя мнѣ хотѣлось бы прижать къ своимъ губамъ. Отъ времени до времени она поднимала на меня глаза, но, встрѣтившись съ моимъ взглядомъ, сейчасъ же опускала рѣсницы. Оба мы говорили пониженнымъ голосомъ, хотя спальни старыхъ дамъ были далеко. Между нами возстановилась какая-то сердечная: довѣрчивость, какъ это бываетъ между близкими, любящими родственниками.
Я разсказывалъ ей, что видѣлъ сегодня, что замѣтилъ, такъ, какъ разсказывалъ бы самому близкому другу. Потомъ рѣчь перешла на то, какое впечатлѣніе производитъ здѣшнее общество на человѣка, пріѣхавшаго изъ далекихъ странъ. Анелька слушала меня тихо, широко раскрывъ глаза, счастливая, что я посвящаю ее въ тайники моей души.
— Почему ты этого не опишешь, Леонъ? — спросила она, наконецъ. — Что мнѣ подобныя мысли не приходятъ въ голову, нѣтъ ничего удивительнаго, но онѣ и вообще здѣсь никому не приходятъ.
— Почему я не опишу этого? — отвѣтилъ я. — По многимъ, очень многимъ причинамъ. Когда-нибудь я тебѣ перечислю ихъ всѣ, но одну скажу теперь: можетъ быть, потому, что около меня нѣтъ никого, кто бы почаще спрашивалъ меня такъ, какъ ты спрашиваешь теперь: «почему ты ничего не дѣлаешь, Леонъ?»
Мы замолчали оба. Рѣсницы Анельки, можетъ быть, никогда такъ низко не опускались на глаза, и я почти слышалъ, почти видѣлъ, какъ билось ея сердце. Говоря по правдѣ, она могла разсчитывать, что я закончу такъ: «хочешь навсегда остаться со мною и предлагать мнѣ такіе вопросы?» Но я черезъ-чуръ дорожилъ этими головокружительными покатостями, этимъ созерцаніемъ огромной тяжести, висящей на тонкой нити и готовой каждую минуту оборваться, этимъ сердцемъ, которое трепетало чуть не на моей ладони, — мнѣ не хотѣлось кончать сразу.
— Покойной ночи, — сказалъ я черезъ минуту.
И это поистинѣ ангельское существо ни однимъ движеніемъ не выказало своего разочарованія. Анелька встала и съ легкимъ оттѣнкомъ печали въ голосѣ, но безъ малѣйшей тѣни неудовольствія, отвѣтила:
— Покойной ночи.
Пожавъ другъ другу руки, мы разошлись въ разныя стороны. Но, взявшись уже за ручку двери, я вдругъ остановился.
— Анелька!
Мы снова сошлись у стола.
— Скажи мнѣ, но только совершенно искренно, не осуждаешь ли ты меня въ душѣ иногда, не называешь ли испорченнымъ, капризнымъ человѣкомъ?
— Нѣтъ! испорченнымъ — нѣтъ. По временамъ я думаю, что ты немного странный человѣкъ, но сейчасъ же говорю себѣ, что такіе люди, какъ ты, всегда должны быть немного странными.
— Еще одинъ вопросъ: когда тебѣ въ первый разъ пришло въ голову, что я странный человѣкъ?
Анелька вдругъ покраснѣла. Она была прелестна, когда огонь румянца охватывалъ ея щеки, лицо, шею.
— Нѣтъ… это такъ трудно… Я не съумѣю отвѣтить…
— По крайней мѣрѣ, если я угадаю, скажи мнѣ «да», а я скажу тебѣ только одно слово.
— Какое? — спросила она съ видимымъ волненіемъ.
— Записная книжка… Такъ или нѣтъ?
— Да, — отвѣтила Анелька и опустила головку.
— Такъ я тебѣ скажу, для чего я написалъ тамъ нѣсколько словъ: для того, чтобы у насъ было что-нибудь общее, какая нибудь тайна, а, во-вторыхъ…
Я показалъ ей на букетъ, который садовникъ каждое утро приносилъ изъ теплицы.
— А, во-вторыхъ, видишь: цвѣты скорѣе распускаются при свѣтѣ; мнѣ хотѣлось, чтобы и между нами все было свѣтло.
— Я не могу тебя иногда понять, — послѣ недолгаго молчанія сказала Анелька, — но за то такъ вѣрю тебѣ, такъ вѣрю!
И мы снова замолчали. Наконецъ, я подалъ ей руку на прощанье.
У дверей мы остановились еще на минуту, обернулись, словно по данному сигналу, и посмотрѣли другъ на друга. Ахъ! какъ этотъ источникъ наполняется и наполняется… Вотъ-вотъ выйдетъ изъ береговъ.
Человѣкъ — это море; у него свои приливы и отливы. Сегодня для меня день отлива воли, энергіи, охоты къ какому-нибудь дѣлу, желанія жизни. Пришло это безо всякаго повода, просто нервы. Но поэтому-то я и полонъ горькихъ думъ. Человѣкъ, измученный физически, старый духомъ, имѣетъ ли право жениться? Невольно приходятъ мнѣ на память слова Гамлета: «Зачѣмъ тебѣ плодить грѣшниковъ? иди въ монастырь!» Правда, въ монастырь я не пойду, потомство мое, мои будущіе «грѣшники», будутъ походить на меня, то-есть будутъ нервными, болѣзненно-воспріимчивыми, ни къ какому дѣлу негодными, — однимъ словомъ, геніями безъ портфеля, — но чортъ съ ними! Въ эту минуту меня занимаютъ не они, а Анелька. Имѣю ли я право жениться на ней? Могу ли я соединить эту жизнь, молодую, свѣжую, полную вѣры въ свѣтъ и Бога, съ моими сомнѣніями, съ моимъ духовнымъ безсиліемъ, съ моимъ безнадежнымъ скептицизмомъ, съ моею критикой, съ моими нервами? Что будетъ изъ этого? Вѣдь, я-то не воскресну при ней второю духовною молодостью, мозгъ мой не измѣнится, нервы не окрѣпнутъ, и… и что же? значитъ, она должна будетъ засохнуть возлѣ меня? Да можетъ ли случиться такое чудовищное дѣло? Могу ли я играть роль полипа, который высасываетъ свою жертву для того, чтобы обновить себя ея кровью?
У меня на мозгу какая-то туча… Съ другой стороны, если это такъ, то зачѣмъ я допустилъ себя до предѣла, на которомъ стою теперь? Что я дѣлалъ съ той минуты, когда увидалъ Анельку? Я прикасался пальцами къ струнамъ ея души и, просто-на-просто, разыгрывалъ на нихъ концерты. А, вѣдь, то, что для меня можетъ быть сонатой «quasi una fantasia», для нея явится сонатой «quasi an dolore». Да, да! я играю на ней съ утра до вечера, и даже больше: несмотря на мое самоугрызеніе, знаю, что не могу удержаться отъ этого, что буду играть также и завтра, и послѣзавтра, какъ игралъ вчера и третьяго дня, потому что это непреодолимо влечетъ меня, потому что, кромѣ этого, меня ничто въ свѣтѣ не привлекаетъ, потому что я люблю эту дѣвушку — зачѣмъ обманывать себя? — люблю!
А затѣмъ что же дѣлать? бѣжать въ Римъ? Это значить обмануть ее, сдѣлать несчастною. Кто знаетъ, какъ глубоко запало въ ея сердце чувство? Жениться — это значитъ принести ее въ жертву себѣ и сдѣлать несчастной другимъ манеромъ. Вотъ заколдованный кругъ-то! Только люди изъ сорта Плошовскихъ могутъ попадать въ такіе круги. И чорта ли мнѣ въ томъ, что такихъ Плошовскихъ у насъ много, что имя имъ легіонъ? Однако, какъ сурово такой типъ людей обреченъ на погибель, какъ намъ, кромѣ всей нашей непригодности къ жизни, не везетъ на всѣхъ дорогахъ! Такую же Анельку, вѣдь, могъ же бы я встрѣтить лѣтъ десять тому назадъ, когда мои паруса не были такъ похожи на дырявые мѣшки, какъ теперь.
Если бы милая, добрая тетушка знала, какое зло нанесла она мнѣ безъ всякаго злаго умысла, съ самыми добрыми намѣреніями, то, навѣрное, испугалась бы. Мало мнѣ было трагедіи, проистекающей изъ сознанія собственнаго ничтожества, изъ мрака, въ которомъ я блуждалъ, — теперь у меня новое: быть или не быть?… да куда тамъ! гораздо хуже!..
Вчера я опять ѣздилъ въ Варшаву повидаться съ паномъ Юліусомъ Кв., которому я далъ подъ закладную часть земли, доставшейся мнѣ послѣ матери. Панъ Кв. заложилъ свое имѣніе въ кредитномъ обществѣ и хочетъ расплатиться со мною.
Но пусть чортъ возьметъ способъ, при помощи котораго люди устраиваютъ свои дѣла въ здѣшней странѣ. Кв. самъ меня вызвалъ, самъ назначилъ срокъ, и, въ концѣ-концовъ, я понапрасну прождалъ его цѣлый день. Онъ вызоветъ меня еще пять разъ и еще пять разъ не соблаговолить явиться. Кв. — человѣкъ со средствами, можетъ заплатить деньги въ любую минуту, но ему жалко разстаться съ крупною суммой. Вотъ это-то и называется у насъ срокомъ.
Изъ моихъ собственныхъ наблюденій я давно пришелъ къ заключенію, что мы одинъ изъ самыхъ — я не скажу неподвижныхъ, но несомнѣнно легкомысленныхъ въ денежныхъ дѣлахъ классъ общества. Сроковъ для насъ никакихъ не существуетъ. Я люблю доходить до самаго корня всякихъ явленій, долго останавливался надъ этимъ и пришелъ къ слѣдующему заключенію. По моему мнѣнію, наша легкомысленность происходитъ исключительно отъ земледѣльческаго занятія нашего народа. Торговлей занимались у насъ евреи, да и тѣ не могли научить насъ точности, а земледѣлецъ часто поневолѣ долженъ быть неаккуратнымъ, потому что сама земля баснословно неаккуратна, долженъ не обращать вниманія на сроки, потому что сама земля не знаетъ никакихъ сроковъ. Ея характеръ сообщился тѣмъ, кто ее обрабатываетъ, и мало-по-малу вошелъ въ моральный складъ всѣхъ классовъ общества, а затѣмъ перешелъ въ наслѣдственный порокъ. Впрочемъ, уясненіе этого явленія нисколько не исправило расположенія моего духа, потому что я на цѣлый день долженъ былъ оторваться отъ Анельки. Это удовольствіе угрожаетъ мнѣ еще черезъ два дня, но тутъ ужь ничего не подѣлаешь. Въ домѣ тетки я засталъ карточки Бромицкаго, одну — для меня, другую — для старыхъ дамъ. Я побоялся, какъ бы ему не пришло въ голову явиться въ Плошовъ, дѣлать мнѣ было нечего, и я отправился завезти ему свою карточку. На мое горе, Кромицкій былъ дома и мнѣ пришлось просидѣть у него съ полчаса. Началъ онъ съ того, что обѣщался пріѣхать въ Плошовъ, но я отвѣтилъ, что мы тамъ отдыхаемъ и не сегодня, такъ завтра возвратимся въ Варшаву. Кромицкій разспрашивалъ меня о матери Анельки и, съ величайшею осторожностью, о самой Анелькѣ. Очевидно, онъ хотѣлъ мнѣ дать понять, что спрашиваетъ безкорыстно, какъ простой знакомый. Я такъ впечатлителенъ, что меня и это кольнуло… Господи, что это за противная скотина! Несомнѣнно, татары Батыя послѣ побѣды подъ Лигницей свирѣпствовали и въ теперешней австрійской Силезіи. Что глазки Кромицкаго, похожіе да зернышки жаренаго кофе, не силезскаго происхожденія, въ этомъ нѣтъ никакого сомнѣнія.
Онъ былъ со мною чрезвычайно любезенъ, потому что я человѣкъ со средствами. Правда, онъ у меня ничего не просилъ, да я и не дамъ ему ничего, отъ моего богатства ему ни тепло, ни холодно, но онъ весь насквозь проникся уваженіемъ къ богатству, какъ и всѣ финансисты. Сначала говорили о непріятностяхъ, съ которыми приходилось считаться, или, вѣрнѣе, еще и до сихъ поръ приходится считаться матери Анельки. По мнѣнію Бромицкаго, можно было бы спасти многое, еслибъ пани П. согласилась продать имѣніе. Кромицкій смотритъ на ея упорство какъ на чистый романтизмъ; онъ понялъ бы, еслибъ этого можно было избѣжать; но разъ дѣла пойдутъ тѣмъ же путемъ, какъ идутъ, то все кончится продажей.
Кромицкій — человѣкъ болтливый и сегодня стращно разболтался о нашей лѣни. По его словамъ, деньги валяются на мостовой, нужно только наклониться. Онъ представляетъ изъ себя лучшій примѣръ. Его отецъ былъ большой баринъ, какъ и всѣ: долговъ у него было столько, что осталось чистаго, можетъ быть, сто тысячъ гульденовъ, — а теперь?
— Теперь, если мнѣ удастся одно дѣло въ Туркестанѣ, — ну, тогда я могу ликвидировать свои дѣла. Жиды и греки милліоны нажили на поставкахъ, — позвольте спросить, почему бы и намъ не наживать? Я себя не выставляю примѣромъ, а спрашиваю, почему бы? Тамъ для всѣхъ довольно мѣста, поэтому я и спрашиваю.
По мнѣ, Кромицкій — человѣкъ не безъ нѣкоторой дѣловой сметки, но, вообще говоря, глупый. Что мы люди не юркіе — старая исторія; что единичный какой-нибудь человѣкъ можетъ нажить милліоны на поставкахъ — вѣрю, но весь народъ долженъ трудиться дома, а не искать милліоновъ гдѣ-то въ Туркестанѣ.
Богъ уберегъ Анельку, что она не связала себя на всю жизнь съ этимъ человѣкомъ. Можетъ быть, у него есть и свои особенности, но это совершенно другой типъ.
Старыя пани начинаютъ до нѣкоторой степени безпокоиться, что дѣло идетъ не такъ скоро, какъ имъ хотѣлось бы; больше всего, вѣроятно, страдаетъ тетушка, существо по натурѣ своей очень нетерпѣливое. Но спокойствіе и счастье, которыя ни на минуту не сходятъ съ лица Анельки, успокоиваютъ старыхъ дамъ. Анелька вѣритъ мнѣ такъ, какъ только можно вѣрить, и глядитъ на меня глазами, полными надежды и упованія. Всѣ мои мысли съ утра до ночи полны только ею одной. Я не могу оторваться отъ нея. Я жажду ея все больше и больше. Я не хочу уже концертовъ, я хочу ее.
Сегодняшній день окончился для меня такъ, что я долженъ призвать все свое спокойствіе и хладнокровіе, чтобы при описаніи держаться историческаго порядка и не начать съ конца. И, все-таки, не могу удержаться. Кости брошены, такъ или иначе, но брошены. Я не съумѣлъ бы написать рѣшительно ничего, если бы не написалъ этихъ словъ. А теперь я могу начать съ начала. Около полудня пріѣхали къ намъ Снятыньскіе завтракать. Сегодня въ театрѣ идетъ его новая комедія, — значитъ, къ вечеру имъ нужно было возвратиться въ городъ. Какъ намъ ни хорошо въ уединеніи Плошова, но пріѣздъ Снятыньскихъ обрадовалъ насъ. Анелька большая пріятельница съ пани Снятыньской, — я даже допускаю, что ей хочется излить передъ кѣмъ-нибудь все, что за послѣднее время накипѣло у ней на сердцѣ. Пани Снятыньская давно уже догадывалась о положеніи дѣлъ и подставляла свои плечики подъ телѣгу, чтобы поскорѣе сдвинуть ее съ мѣста. Едва она пріѣхала, какъ сейчасъ же защебетала, обращаясь къ теткѣ:
— Ахъ, какъ тутъ чудесно, какъ тихо! Я понимаю, что и молодой парѣ тутъ хорошо другъ съ другомъ, что и ихъ не манитъ въ Варшаву!
Я и Анелька отлично догадались, что пани Снятыньская, называя насъ молодою парой, имѣла въ виду не наши лѣта. Затѣмъ она за завтракомъ разъ десять повторила: то «молодая пара», то «молодые», какъ будто бы противупоставляя насъ старымъ дамамъ.
Но во взглядахъ пани Снятыньской было столько симпатіи, она такъ мило прислушивалась къ тому, что мы говорили съ Анелькой, что я охотно прощаю ей ея маленькую навязчивость. Я дошелъ до того, что сопоставленіе нашихъ именъ скорѣе доставляетъ мнѣ удовольствіе, чѣмъ злитъ меня.
Анелька, казалось, слушала тоже съ удовольствіемъ. Въ ея привѣтливости къ Снятыньскимъ было что-то такое, что напоминало молодую хозяйку, въ первой разъ принимающую друзей въ собственномъ домѣ. Тетушка такъ и таяла при этомъ и въ теченіе всего обѣда осыпала Снятыньскихъ любезностями. Тутъ я замѣтилъ удивительную вещь, которой не повѣрилъ бы, еслибъ не видалъ собственными глазами: у пани Снятыньской при каждой похвалѣ по адресу ея мужа краснѣютъ уши. Краснѣть при имени мужа послѣ восьмилѣтней супружеской жизни… нѣтъ!… Не нагородилъ ли я ужасныхъ глупостей, когда раньше писалъ о полькахъ?
Завтракъ нашъ прошелъ превосходно. Одна такая пара можетъ сосватать безчисленное число людей; всякій, глядя на нее, долженъ невольно подумать про себя: «о, если это такъ, то и я женюсь!» Я, по крайней мѣрѣ, въ первый разъ вижу супружество не въ сѣромъ сумракѣ житейской прозы, обыденности, болѣе или менѣе скрываемаго равнодушія, а въ такомъ веселомъ свѣтѣ.
Анелька, очевидно, также видѣла нашу будущность при такомъ же освѣщеніи; я догадался объ этомъ по ея измѣнившемуся лицу.
Послѣ завтрака мы остались со Снятыньскимъ въ столовой; я зналъ, что онъ не прочь выпить рюмку-другую коньяку послѣ кофе; старыя дамы ушли въ боковую гостиную; Анелька съ паней Снятыньской побѣжали наверхъ за какими-то альбомами съ видами Волыни, а я началъ разспрашивать Снятыньскаго о его новой пьесѣ, которая, видимо, до нѣкоторой степени безпокоила его. Разговоръ незамѣтно перешелъ къ тому прошлому, когда мы оба пробовали взлетать кверху еще на неоперившихся крыльяхъ. Снятыньскій разсказывалъ мнѣ, какъ постепенно приходило къ нему сознаніе своего положенія, какъ онъ сомнѣвался въ себѣ и какъ еще сомнѣвается до сихъ поръ, несмотря на то, что успѣлъ уже добиться извѣстнаго положенія.
— Скажи мнѣ, — спросилъ я, — что ты дѣлаешь со своею славой?
— Какъ, что дѣлаю со славой?
— Ну, носишь ли ты ее какъ митру на головѣ, или какъ золотое руно на шеѣ; стоитъ ли она на твоемъ бюро, или виситъ въ гостиной? Я спрашиваю, какъ человѣкъ, не имѣющій понятія, что такое слава и что съ ней дѣлаютъ ея обладатели.
— Я допускаю, что она у меня есть, и отвѣчаю тебѣ такъ: нужно быть нравственнымъ уродомъ, чтобы такъ называемую славу носить на головѣ, на шеѣ, ставить на письменномъ столѣ или вѣшать въ гостиной. Я соглашаюсь, что сначала это льстить самолюбію, но развѣ только нравственному parvenu такое самообольщеніе можетъ наполнить жизнь и замѣнить всѣ остальные виды счастья. Другое дѣло — убѣжденіе, что твое дѣло не безплодно, что оно будитъ откликъ въ обществѣ, — этимъ общественный дѣятель можетъ быть удовлетворенъ. Но если бы меня, скромнаго труженика, могли осчастливить слова, сказанныя съ болѣе или менѣе глупою миной, въ болѣе или менѣе блестящей гостиной: «ахъ, мы обязаны вамъ столькими хорошими минутами!» или если я съѣмъ что-нибудь неудобоваримое, — какая нибудь уличная газетка тотчасъ извѣстила бы публику: «дѣлимся съ читателями грустною новостью, что у нашего знаменитаго пана Х.Х. разстройство желудка». Такъ ты думаешь, что это можетъ меня осчастливить? Фи! за кого же ты меня считаешь?
— Послушай, — сказалъ я, — я не могу признать себя совершенно пустымъ человѣкомъ, но говорю тебѣ откровенно: когда люди видятъ во мнѣ какія-нибудь способности, когда говорятъ о нихъ, когда ихъ жалѣютъ, то хотя въ это время мое ничтожество менѣе предстоитъ передо мной, чѣмъ когда бы то ни было, — это льстить моему самолюбію, доставляетъ мнѣ, можетъ быть, и горькое, но, все-таки, наслажденіе.
— Потому что ты жалѣешь самого себя, — и совершенно резонно. Но не затемняй вопроса. Я рѣшительно несогласенъ, чтобы кому-нибудь было пріятно, когда его назовутъ осломъ.
— Но уваженіе, которое идетъ за славой?
Снятыньскій, человѣкъ живой, порывистый, имѣющій привычку во время разговора бѣгать по комнатѣ, садиться на всѣ стулья, столы и столики, сѣлъ на окно и отвѣтилъ:
— Уваженіе? Ошибаешься, мой другъ. У насъ какое-то странное общество, зависть какая-то непонятная. Я пишу комедіи, работаю для театра, — хорошо; мое имя получило нѣкоторую извѣстность, — еще лучше! Ты думаешь, что моимъ комедіямъ будутъ завидовать только одни драматурги? — неправда. Мнѣ будутъ завидовать инженеръ, банковскій чиновникъ, педагогъ, желѣзно-дорожный агентъ, — словомъ, люди, которые никогда не писали комедій. Эти люди въ сношеніяхъ съ тобой будутъ показывать видъ, что въ грошъ тебя не ставятъ, а за глаза постараются унизить тебя насколько возможно, чтобы самимъ возвыситься на твой счетъ. Всякій, заказавшій сюртукъ у моего портнаго, при первой возможности пожимаетъ плечами и говорить: «Снятыньскій! велика фигура! Тому же Пацюкевичу заказываетъ платье, кому и я!» Вотъ какъ у насъ, — вотъ что ведетъ за собой твоя слава!
— Однако, она должна стоить чего-нибудь, если люди для нея, предъ ней сгибаются въ три погибели.
Снятыньскій немного задумался и отвѣчалъ важно:
— Въ частной жизни славу можно оцѣнить постольку, поскольку изъ нея можно сдѣлать скамеечку подъ ноги любимой женщины.
— Этимъ опредѣленіемъ ты завоюешь себѣ новую славу.
Снятыньскій подлетѣлъ ко мнѣ словно на крыльяхъ вѣтра.
— Ну, да, ну, да! Убери лавры въ чехолъ, иди съ ними къ любимому существу и скажи ему: «То, предъ чѣмъ люди сгибаются въ три погибели, что считаютъ за счастье, цѣнятъ наравнѣ съ богатствомъ, — все это есть у меня, все это я добылъ, — теперь ставь на него свои ножки!» Если ты сдѣлаешь это, то будешь любимъ всю жизнь, — понимаешь? Ты хотѣлъ знать, чего стоитъ слава, — вотъ тебѣ!
Приходъ пани Снятыньской и Анельки прервалъ нашъ разговоръ. Они собирались идти въ теплицу.
Однако, что за бѣсенокъ сидитъ въ пани Снятыньской! Она явилась какъ будто затѣмъ, чтобъ испросить у мужа позволенія, и, получивъ его, обратилась ко мнѣ съ самымъ невиннымъ видомъ:
— А вы позволите Анелькѣ идти?
Что Анелька покраснѣла до ушей — весьма естественно; но что я, старый воробей, также смѣшался въ первую минуту — этого я не могу простить себѣ. Сохраняя, все-таки, наружное спокойствіе, я подошелъ къ Анелькѣ, поднесъ къ губамъ ея руку и отвѣтилъ:
— Здѣсь, въ Плошовѣ, Анелька распоряжается всѣмъ и я первый готовъ къ ея услугамъ.
Мнѣ самому хотѣлось пойти вмѣстѣ съ ними въ теплицу, но я удержался. Я чувствовалъ потребность говорить объ Анелькѣ, о своемъ будущемъ супружествѣ и зналъ, что Снятыньскій, въ концѣ-концовъ, дойдетъ и до этого. Я даже облегчилъ ему дорогу, спросивъ послѣ ухода нашихъ дамъ:
— Такъ ты непоколебимо вѣришь въ свои жизненные догматы?
— Теперь больше, чѣмъ когда-нибудь, иди, вѣрнѣе, такъ же, какъ и прежде. Нѣтъ на свѣтѣ болѣе истасканнаго выраженія, какъ любовь, — противно даже употреблять его; но тебѣ, съ глазу на глазъ, я скажу: любовь въ значеніи общемъ, любовь въ значеніи частномъ, — и при существованіи ея къ чорту всякую критику! Да, это мое жизненное правило! Моя философія опирается на томъ, чтобы не философствовать надъ этимъ правиломъ, и я увѣренъ, что въ данномъ случаѣ я разсуждаю не глупѣе другихъ. Съ моими догматами жизнь что-нибудь значитъ, безъ нихъ — игра не стоитъ свѣчъ.
— Мы говорили о любви въ частномъ значеніи этого слова, по лучше замѣнимъ это понятіе словомъ женщина.
— Хорошо, замѣнимъ. И такъ, женщина…
— Другъ мой, развѣ ты не видишь, на какомъ страшно хрупкомъ фундаментѣ ты основываешь свое личное счастье?
— На такомъ же хрупкомъ, на какомъ основана жизнь, — не больше.
Но я имѣлъ въ виду не какую-нибудь катастрофу, — смерть или разлуку, — и перебилъ Снятыньскаго:
— Подожди, ты не такъ понялъ меня. Я хотѣлъ сказать, что ты вынулъ хорошій билетъ, но можно вынуть и дурной.
Снятыньскій ничего не хотѣлъ слышать. По его мнѣнію, изъ этой лотереи на сто билетовъ приходятся девяносто хорошихъ. Женщины, по его мнѣнію, лучше, чище, благороднѣе насъ.
— Мы дрянь въ сравненіи съ ними! — кричалъ онъ, махая руками и своею свѣтлорусою гривой. — Именно дрянь! Это я говорю тебѣ, я наблюдаю жизнь, я умѣю наблюдать, хотя бы благодаря своей профессіи драматурга.
Онъ сѣлъ въ кресло, какъ на коня, и продолжалъ съ неменьшимъ пыломъ:
— Есть, какъ говоритъ Дюма, обязьяны изъ страны Подъ, на которыхъ нѣтъ никакого удержу, но на то у тебя и глаза, чтобъ ты не выбиралъ себѣ обезьяны; вообще женщина не обманетъ мужа, не измѣнитъ ему, если онъ самъ не развратитъ ея сердца, не потопчетъ или не испугаетъ и не оттолкнетъ своимъ ничтожествомъ, своимъ эгоизмомъ, узкостью понятій, убожествомъ и дрянностью своей натуры. И люби, притомъ! Пускай она чувствуетъ себя не только твоею самкой, но твоею главой, твоимъ дѣтищемъ, твоимъ другомъ. Носи ее за пазухой, пусть ей будетъ тепло. И тогда можешь быть совершенно спокоенъ, она будетъ годъ отъ году все тѣснѣй, все крѣпче прижиматься къ тебѣ и, наконецъ, вы сростетесь, какъ сіамскіе близнецы. Не дашь этого, испортишь ее, оттолкнешь — она уйдетъ. Уйдетъ, какъ только къ ней протянется болѣе честная рука, потому что должна уйти, потому что уваженіе и тепло необходимо ей, какъ воздухъ для дыханія.
И онъ такъ напиралъ на меня ручками кресла, что я долженъ былъ прибѣгнуть къ отступленію; такимъ образомъ, мы отступили къ самому окну. Тогда Снятыньскій вскочилъ со своего коня и закричалъ опять:
— Какъ вы тупы! Во время такой всеобщей засухи, такого неурожая на личное счастье, какимъ отличается нашъ вѣкъ, при отсутствіи всѣхъ основаній, надеждъ и т. п. — и отъ этого счастья бѣжать! Мерзнуть на форумѣ и не развести огня въ своей хижинѣ! Глупость дальше идти не можетъ. И я прямо говорю тебѣ: женись!…
Онъ указалъ мнѣ въ окно Анельку, возвращающуюся изъ теплицы.
— Вотъ гдѣ твое счастье! — вонъ тамъ, въ теплыхъ ботинкахъ въ снѣгу увязло! Повторяю тебѣ: женись! На вѣсъ золота цѣни ее!… Что я говорю, на вѣсъ золота! — на вѣсъ брилліантовъ! У тебя нѣтъ угла, чтобъ преклонить голову ни въ физическомъ смыслѣ этого слова, ни въ умственномъ и моральномъ, у тебя нѣтъ ни опоры, ни покою, — и все это она дастъ тебѣ. Только не перефилософствуй ее, какъ перефилософствовалъ свои способности и свои тридцать пять лѣтъ жизни!
Онъ не могъ сказать мнѣ ничего лучшаго, болѣе благороднаго, болѣе согласнаго съ моими желаніями. Я пожалъ его руку и отвѣтилъ:
— Нѣтъ, ее я не перефилософствую, потому что люблю ее.
И мы обнялись.
А тутъ пришли и наши дамы. Пани Снятыньская сказала:
— Уходя, я слышала споръ, но теперь вижу, что все кончилось благополучно. Можно узнать, о чемъ вы спорили?
— О женщинахъ, — отвѣтилъ я.
— И чѣмъ же кончилось дѣло?
— Какъ видите, объятіями, а дальнѣйшія послѣдствія явятся вскорѣ.
Снятыньскихъ ожидали сани. День клонился къ вечеру, погода стояла чудесная и мы съ Анелькой пошли провожать гостей до воротъ парка.
И вотъ тутъ-то все и случилось. Проводивъ Снятыньскихъ, мы возвращались домой. Смеркалось уже, но вечерняя заря еще не успѣла догорѣть и поэтому я видѣлъ ясно лицо Анельки. Она была сильно взволнована. Я догадался, что она откровенно говорила съ пани Снятыньской и, можетъ быть, разсчитывала услыхать отъ меня давно желаемое слово. Это слово жгло мои губы, но, о чудо! я, который думалъ, что владѣю собою въ любовныхъ дѣлахъ, какъ никто, я, который во время «часовъ упражненій» если и не съ достаточнымъ искусствомъ, то, по крайней мѣрѣ, съ совершеннымъ хладнокровіемъ отражалъ самые страшные удары, былъ теперь взволнованъ, какъ гимназистъ. Я чувствовалъ, что если заговорю, то не своимъ голосомъ, не найду надлежащихъ выраженій и молчалъ.
Въ этомъ молчаніи мы приближались къ крыльцу. Я подалъ Анелькѣ руку, — поверхность снѣга была гладка, какъ зеркало, — к когда она оперлась на мое плечо, я еще разъ почувствовалъ, какъ дорогй мнѣ эта дѣвушка. Это чувство охватило меня дрожью и жгучею искрой пробѣжало по всѣмъ нервамъ.
Мы вошли въ сѣни. Тамъ никого не было, царила темнота, только изъ открытыхъ дверокъ печки виднѣлся красноватый огонекъ. Все молча, среди полумрака я начиналъ снимать съ Анельки мѣховую накидку, и когда вдругъ изъ подъ накидки повѣяло на меня тепломъ, обнялъ ее, привлекъ къ себѣ и коснулся губами ея лба.
Я почти не сознавалъ, что дѣлаю. Анелька, должно быть, совершенно смутилась, потому что не оказала мнѣ ни малѣйшаго сопротивленія. Но изъ корридора послышались чьи-то шаги, — она вырвалась изъ моихъ объятій и убѣжала къ себѣ наверхъ, а я, совершенно взволнованный, вошелъ въ столовую.
На долю каждаго мужчины, одареннаго нѣкоторою ловкостью, иногда выпадаютъ такія минуты, — выпадали онѣ и на мою долю, но я всегда бывалъ спокоенъ при подобныхъ обстоятельствахъ и вполнѣ владѣлъ собою. А теперь впечатлѣнія и мысли кружились въ моей головѣ, какъ листья, гонимые вѣтромъ. Къ счастью, столовая была пуста, — тетя и мать Анельки сидѣли дальше, въ маленькой гостиной.
Я пошелъ въ гостиную, но мысли мои были такъ далеки, что я едва понималъ, что говорятъ мнѣ дамы. Меня охватило безпокойство. Мнѣ представилось, какъ Анелька сидитъ теперь въ своей комнаткѣ и сжимаетъ виски руками; мнѣ хотѣлось узнать и перечувствовать, что въ это время дѣлается въ ея головѣ и сердцѣ. Но Анелька скоро и сама пришла. Я вздохнулъ свободнѣй, — мнѣ почему-то думалось, что въ этотъ вечеръ она не покажется. Глаза ея горятъ, на щекахъ два яркихъ пятна. Она, очевидно, хотѣла освѣжить себя пудрой, — слѣдъ остался около лѣваго виска. При видѣ ея я вздрогнулъ. Я почувствовалъ, что очень люблю ее.
За своею работой Анелька сидѣла съ низко опущенною головой, но я замѣтилъ, что порой она тяжело вздыхаетъ, и нѣсколько разъ поймалъ ея быстрый взглядъ, вопросительный, полный безпокойства. Желая разъяснить это безпокойство, я вмѣшался въ бесѣду старыхъ дамъ (онѣ говорили о Снятыньскомъ) и сказалъ:
— Снятыньскій обругалъ меня сегодня Гамлетомъ за то, что я много философствую, но я докажу ему, что я не Гамлетъ, и не дальше, какъ завтра.
Слово «завтра» я выговорилъ съ особымъ удареніемъ и видѣлъ, что Анелька поняла меня отлично и отвѣтила долгимъ взглядомъ. Тетушка, не догадываясь, о чемъ идетъ дѣло, спросила:
— Такъ вы увидитесь завтра?
— Намъ нужно было бы быть на его комедіи. Если Анелька согласится, мы можемъ завтра поѣхать.
Милая дѣвушка подняла на меня свои смущенные, но полные довѣрія глаза и отвѣтила съ неописуемою кротостью:
— Я на все съ радостью согласна!
Была минута, когда мнѣ хотѣлось покончить все сразу, и, можетъ быть, я долженъ былъ все кончить, но слово «завтра» было уже произнесено, и я удержался.
Я испытываю чувство человѣка, который зажимаетъ себѣ пальцами глаза, уши и ноздри, чтобы нырнуть въ глубину.
Но я увѣренъ, что на днѣ этой глубины найду настоящій перлъ.
Я со вчерашняго дня въ Римѣ. Отецъ не такъ болѣнъ, какъ я опасался. Лѣвая рука и лѣвая сторона тѣла на половину парализованы, но врачи успокоиваютъ меня, что сердце не затронуто и что въ такомъ положеніи можно прожить цѣлые годы.
И такъ, Анелька осталась въ неизвѣстности, въ ожиданіи, въ тревогѣ. Но я не могъ поступить иначе. На другой день послѣ визита Снятыньскаго я получилъ письмо изъ Рима. «Спѣши, дорогой мальчикъ, — писалъ отецъ, — мнѣ хотѣлось бы еще разъ обнять тебя передъ смертью, а я уже чувствую, что мою ладью прибило къ берегу». Очевидно, послѣ такого письма я выѣхалъ съ первымъ же поѣздомъ и до Рима нигдѣ не останавливался. Въ минуту выѣзда я думалъ, что не застану отца въ живыхъ. Напрасно тетка успокоивала меня, что еслибъ опасность была такъ близка, то отецъ прислалъ или приказалъ бы отправить мнѣ телеграмму. Я знаю, что у отца есть свои странности, къ числу которыхъ принадлежитъ его антипатія къ телеграфу. Наконецъ, тетка только притворялась спокойною, а на самомъ дѣлѣ тревожилась не меньше меня.
Среди этой суеты, горя, въ предчувствіи тяжелой утраты я не могъ и не хотѣлъ свататься. Было бы совершенно неестественнымъ и циничнымъ съ моей стороны шептать нѣжныя слова, не зная навѣрное, не испускаетъ ли въ эту минуту отецъ послѣднее дыханіе. Понимали это всѣ, а въ особенности понимала Анелька. При отъѣздѣ я сказалъ ей: «я напишу тебѣ изъ Рима», а она отвѣтила: «прежде всего, да ниспошлетъ тебѣ Господь спокойствіе». Она мнѣ вѣрила вполнѣ. Правильно или нѣтъ, я пользуюсь репутаціей человѣка легкомысленнаго по отношенію къ женщинамъ, и это должно было дойти до ушей Анельки, но, можетъ быть, потому-то милая дѣвушка и оказываетъ мнѣ большое довѣріе. Я почти слышу, какъ ея чистая душа говоритъ мнѣ: «тебя осуждаютъ несправедливо, ты не легкомысленъ, а тѣ, которые обвиняютъ тебя, говорятъ такъ потому, что не умѣли любить тебя такою чистою и глубокою любовью, какою люблю тебя я». И Анелька права. Можетъ быть, во мнѣ есть жилка вѣтренности, но что на развитіе такой наклонности сильно вліяли вѣтренность, пустота и безплодность чувствъ, съ которыми я сталкивался, — въ этомъ нѣтъ никакого сомнѣнія. Это могло совершенно исказить и изсушить мое сердце, и тогда такое существо, какъ Анелька, должно было бы расплачиваться за вины другихъ. Но я думаю, что для меня есть еще спасеніе и врачъ не пришелъ ко мнѣ черезъ-чуръ поздно. Впрочемъ, кто знаетъ, можетъ ли существовать и самое слово «черезъ-чуръ поздно», и чистое женское сердце не обладаетъ ли даже способностью воскрешать умершихъ?
А, можетъ быть, и мужское сердце обладаетъ большею способностью возрождаться. Существуетъ преданіе объ іерихонской розѣ, которая можетъ высохнуть совершенно и затѣмъ воскреснутъ при первой каплѣ дождя и пустить новые листья. Я замѣтилъ, что въ мужской натурѣ гораздо больше упругости, чѣмъ въ женской. Мужчина иногда замарается въ такомъ гнусномъ развратѣ, что половина этого яда покрыла бы разъ навсегда смертельною проказой душу женщины, и что же? — сынъ Адама не только съумѣеть стряхнуть съ себя заразу, не только съумѣеть возстановить свѣжесть и моральное здоровье, но даже дѣвственность души. Съ другой стороны, я зналъ женщинъ съ сердцемъ, обезплодѣвшимъ до такой степени, что въ немъ не могла жить не только любовь, но даже и уваженіе къ кому-нибудь или къ чему-нибудь. Мужчинъ такихъ я не видалъ. Любовь рѣшительно возвращаетъ намъ дѣвственность.
Подобныя опредѣленія могутъ показаться странными, если они вышли изъ-подъ пера скептика, но, вѣдь, я не питаю довѣрія къ своимъ сомнѣніямъ, точно также какъ и ко всякимъ правиламъ и аксіомамъ, которыя для большинства людей служатъ основаніями жизни. Я въ любую минуту готовъ согласиться съ тѣмъ, что мое сомнѣніе такъ же далеко отъ истины, какъ и эти аксіомы. Если я пишу, то пишу подъ вліяніемъ чувства къ Анелькѣ, которая, можетъ быть, сама не знаетъ, какую мудрую дорогу выбрала она, оказывая мнѣ такое безграничное довѣріе, какъ это довѣріе привязываетъ меня къ ней. Наконецъ, говорю ли я о любви, или еще о какомъ-нибудь жизненномъ факторѣ, я говорю и пишу то, что мнѣ кажется сегодня. Какъ я взгляну на это завтра — не знаю. Ахъ, еслибъ я зналъ, что какой-нибудь мой взглядъ, какое-нибудь убѣжденіе, какое-нибудь правило устоитъ противъ завтрашняго и послѣзавтрашняго дуновенія скептицизма, я ухватился бы за него обѣими руками, создалъ бы изъ него свою религію и поплылъ бы, какъ Снятынскій, на всѣхъ парусахъ, при яркомъ солнечномъ свѣтѣ, вмѣсто того, чтобы блуждать во мракѣ и пустотѣ!
Однако, я не хочу обращаться къ моей внутренней трагедіи. Что касается любви вообще, то, какъ человѣкъ, скептически относящійся къ жизни и всѣмъ ея явленіямъ, я могу и надъ любовью произнести Соломоново vanitas vanitatum. Но я былъ бы слѣпцомъ, еслибъ не замѣтилъ, что изо всѣхъ жизненныхъ стимуловъ любовь самый сильный и настолько могучій, что стоитъ мнѣ только подумать объ этомъ, окинуть умственнымъ взоромъ вѣчно волнующееся море жизни, чтобы придти въ изумленіе отъ этого могущества. Вещь это извѣстная и знакомая всѣмъ, какъ восходъ солнца или приливы и отливы океана, и, все-таки, постоянно приводящая всѣхъ въ изумленіе. Послѣ Эмпедокла, который угадалъ, что Эротъ извлекъ свѣтъ изъ нѣдръ хаоса, метафизика не сдѣлала ни шагу впередъ. Одна смерть — сила одинаково безпощадная, но въ вѣковой борьбѣ этихъ двухъ силъ любовь беретъ ее за горло и придавливаетъ ея грудь своимъ колѣномъ, побиваетъ ее и днемъ и ночью, побиваетъ каждою весной, ходитъ за нею шагъ за шагомъ, — и въ каждую выкопанную ею яму бросаетъ посѣвъ новой жизни. Люди, занятые обыденными дѣлами, забываютъ, или не хотятъ помнить, что служатъ только исключительно любви. Страшно подумать, что воинъ, государственный канцлеръ, земледѣлецъ, купецъ, банкиръ, во всѣхъ своихъ усиліяхъ, съ виду не имѣющихъ ни малѣйшей связи съ любовью, на самомъ дѣлѣ служатъ только этой силѣ, по велѣнію которой руки мужчины простираются къ женщинѣ. Какимъ безумнымъ парадоксомъ показалось бы какому-нибудь Бисмарку, еслибъ кто-нибудь сказалъ ему, что конечная цѣль всѣхъ его стремленій, это — соединить уста Германа съ устами Доротеи. Безумно и то, что этотъ парадоксъ написалъ я, а, тѣмъ не менѣе… Тѣмъ не менѣе, Бисмаркъ работаетъ надъ увеличеніемъ нѣмецкаго могущества, а это могущество не можетъ проявиться иначе, какъ черезъ Германа и Доротею.
Еще въ университетѣ я прочиталъ въ какой-то арабской газетѣ сравненіе любви съ пастью ада. Я забылъ имя поэта, но мысль осталась въ моей памяти. Дѣйствительно, въ головѣ кружится, когда подумаешь объ этой силѣ. Всѣ явленія жизни ничто иное, какъ разнородныя формы одной и той же идеи. Какъ говорили элеатики, «ἔν καἱ πᾶν». И правда, только она одна и есть, она одна властвуетъ, она одна существуетъ, соединяетъ, поддерживаетъ, творитъ.
Сегодня я разорвалъ три или четыре письма къ Анелькѣ. Послѣ обѣда я пошелъ въ мастерскую отца, чтобы поговорить съ нимъ о намѣреніяхъ тетки. Отецъ разсматривалъ въ увеличительное стекло еще полные земли эпилихніоны, которые ему прислали изъ Пеленонста. Кстати, отецъ представляетъ изъ себя чудесное зрѣлище въ этой комнатѣ, куда свѣтъ проникаетъ сквозь бѣлыя и цвѣтныя стекла, посреди этрусскихъ вазъ, греческихъ и римскихъ обломковъ. Въ такой обстановкѣ лицо его напоминаетъ лицо «божественнаго» Платона или какого-нибудь греческаго мудреца. Увидавъ меня, онъ оставилъ свои занятія, внимательно выслушалъ и спросилъ:
— Ты не рѣшаешься?
— Не то что не рѣшаюсь, а думаю и хочу знать, чего мнѣ хочется.
— Ну, тогда я скажу тебѣ: я самъ былъ человѣкомъ, который не меньше тебя любилъ провѣрять себя и объяснять себѣ всѣ явленія жизни. Но когда я узналъ твою мать, я сразу потерялъ эту способность. Я зналъ только одно, что мнѣ страстно хочется обладать ею, и больше ни о чемъ я знать не хотѣлъ.
— И?
— И если ты хочешь такъ же страстно — женись. Нѣтъ, я не то говорю: если ты хочешь такъ же страстно, то женишься безо всякой помощи и совѣта, а потомъ будешь такъ же счастливъ, какъ былъ счастливъ я, пока не умерла твоя мать.
Мы замолчали на минуту. Еслибъ я захотѣлъ примѣнить къ себѣ вполнѣ слова отца, то едва ли бы нашелъ въ нихъ какое-нибудь утѣшеніе. Несомнѣнно, я люблю Анельку, но не дошелъ еще до того, чтобы во мнѣ не было мѣста никакой рефлексіи. Но это вовсе не плохой знакъ; поколѣніе, къ которому я принадлежу, подвинулось на одну ступень по лѣстницѣ самопознанія. Во мнѣ вѣчно живутъ два существа — актеръ и зритель. Часто зритель недоволенъ актеромъ, но теперь между ними царствуетъ полное согласіе. Отецъ первый прервалъ молчаніе.
— Скажи мнѣ, какая у нея наружность?
Я принесъ большую, превосходную фотографію Анельки, и отецъ началъ разсматривать ее съ большимъ интересомъ.
Съ такимъ же интересомъ и я смотрѣлъ на него. Въ немъ сразу проснулся художникъ и, вмѣстѣ съ тѣмъ, тонкій знатокъ и любимецъ женщинъ, бывшій «Léon l’invincible». Прислонивъ портретъ къ своей полумертвой лѣвой рукѣ, онъ схватилъ правою лупу и, то приближая, то отдаляя ее, заговорилъ:
— Если бы не нѣкоторыя мелкія особенности, это было бы лицо Ари-Шеффера… Она была бы очень хороша со слезами на глазахъ… Есть люди, которые не любятъ въ женщинахъ ангельскаго выраженія, но, по мнѣ, научить ангела быть человѣкомъ — это верхъ побѣды… Очень хороша и очень оригинальна… Enfin tout ce qu’il y a de plus beau au monde, c’est la femme!
Тутъ онъ снова навелъ стекло и добавилъ:
— Судя по лицу, да еще по лицу, снятому фотографическимъ способомъ, всегда можно ошибиться, но у меня есть кое-какая опытность. По моему мнѣнію, это глубоко-честная натура. Такъ мнѣ кажется… Дай тебѣ Богъ счастья, дитя мое, мнѣ очень нравится твоя Анелька… Я всегда опасался, что ты женишься на иностранкѣ, — на своей жениться лучше…
Я подошелъ къ отцу и онъ обнялъ меня правою рукой.
— Чего бы я не далъ, чтобы такъ же обнять твою невѣсту!
Я началъ увѣрять его, что это скоро будетъ. Тетя, Анелька и ея мать должны будутъ пріѣхать въ Римъ. Я сдѣлаю письменное предложеніе и дамы, конечно, не откажутся пріѣхать сюда въ виду положенія моего отца. Въ такомъ случаѣ свадьба совершилась бы въ Римѣ и очень скоро.
Отцу очень понравился этотъ планъ: старые и больные люди любятъ видѣть вокругъ себя жизнь и движеніе. Я зналъ также, что и Анелька будетъ довольна такимъ оборотомъ дѣла, и мало-по-малу самъ приходилъ въ хорошее расположеніе духа. Въ теченіе недѣли все могло быть кончено. Я чувствовалъ, что такая энергія и такая рѣшительность не согласны съ моею натурой, но мысль, что отваживаюсь даже и на это, доставляла мнѣ большое удовольствіе. Потомъ мое воображеніе рисовало мнѣ, какъ я буду водить Анельку по Риму. Только здѣшніе жители понимаютъ, какое наслажденіе показывать кому-нибудь здѣшніе памятники, а въ особенности показывать ихъ любимой женщинѣ.
Нашъ разговоръ прервали мистеръ и мистрисъ Дэвисъ, — они каждый день приходятъ провѣдывать отца. Онъ — изъ англійскихъ евреевъ, она — итальянская патриціанка и вышла замужъ изъ-за денегъ. Дэвисъ — мозглякъ, который пользовался жизнью вдвое больше, чѣмъ это дозволяли его слабыя силы. Теперь ему угрожаетъ разжиженіе мозга, онъ равнодушенъ ко всему на свѣтѣ, — однимъ словомъ, представляетъ изъ себя типъ, часто встрѣчающійся въ гидропатическихъ заведеніяхъ. Она напоминаетъ Юнону со своими сросшимися надо лбомъ бровями и формами греческой статуи. Не люблю я ее: она точно пизанская башня — вѣчно наклоняется, но никогда не падаетъ. Годъ тому назадъ я ухаживалъ за нею, она сильно кокетничала со иной, и все это осталось для насъ обоихъ безъ всякаго результата. Отецъ питаетъ къ ней большую слабость. Я даже подозрѣвалъ, что онъ любитъ ее. Во всякомъ случаѣ, мистрисъ Дэвисъ восхищаетъ его, какъ художника и мыслителя: она, дѣйствительно, очень красива и необычайно развита. Они ведутъ безконечные споры, которые отецъ называетъ: «causeries Romaines» и находитъ въ нихъ удовольствіе, можетъ быть, потому, что такое разрѣшеніе жизненныхъ загадокъ съ прекрасною женщиной представляется ему чѣмъ-то чисто итальянскимъ, поэтическимъ, достойнымъ временъ Возрожденія. Я рѣдко принимаю участіе въ ихъ разговорахъ, потому что не вѣрю искренности мистрисъ Дэвисъ. Мнѣ кажется, что это дѣйствительно необычайное развитіе есть развитіе мозга, а не души, что на самомъ дѣлѣ ее ничто не интересуетъ, кромѣ ея красоты и личнаго удобства. Я встрѣчалъ здѣсь не разъ женщинъ, на видъ полныхъ вдохновенія, которыя, однако, въ концѣ-концовъ, смотрятъ на религію, философію и искусство какъ на принадлежность туалета. Отъ времени до времени онѣ надѣваютъ на себя то то, то другое, думая, что имъ это къ лицу. Я допускаю, что, въ силу такого разсужденія, мистрисъ Дэвисъ наряжается иногда въ жизненныя задачи, иногда въ древнюю Грецію и древній Римъ, иногда въ Ренесансъ, въ галлерею Боргезе или Колонна и тому подобное. Я понимаю, что могучія духовныя организаціи могутъ сдѣлаться центральнымъ пунктомъ всего свѣта, но въ женщинахъ, занятыхъ суетными и скоропреходящими вещами, это является смѣшнымъ и глупымъ эгоизмомъ.
Я задаю себѣ вопросъ: откуда берется любовь, скажу даже больше — уваженіе мистрисъ Дэвисъ къ моему отцу? — и думаю, что нашелъ отвѣтъ. Отецъ, со своею великолѣпною головой патриція-философа, съ манерами, напоминающими XVIII вѣкъ, является для нея чѣмъ-то вродѣ «objet d’art», — роскошнымъ умственнымъ зеркаломъ, передъ которымъ мистрисъ Дэвисъ можетъ вдоволь любоваться своимъ умомъ и красотою. Притомъ, она очень благодарна ему за то, что онъ смотритъ на нее безъ всякой критики, очень любитъ ее. Можетъ быть, на этой почвѣ и въ ней возросло нѣчто вродѣ привязанности къ нему, — по крайней мѣрѣ, онъ сталъ ей почти необходимъ. Кромѣ того, мистрисъ Дэвисъ, пользующаяся репутаціей кокетки, бывая у отца, какъ бы отвѣчаетъ свѣту: «неправда, — вотъ вамъ старикъ семидесяти лѣтъ, никто не можетъ заподозрѣть, что я хочу покорить его сердце, а я отношусь къ нему лучше, чѣмъ къ кому бы то ни было». Наконецъ, она, дѣйствительно, происходитъ изъ стариннаго итальянскаго рода, но мистрисъ Дэвисъ, несмотря на свое колоссальное состояніе, — только мистрисъ Дэвисъ, — значитъ, дружба съ отцомъ до нѣкоторой степени укрѣпляетъ ея положеніе въ большомъ свѣтѣ.
Было время, когда я спрашивалъ себя: не ради ли меня дѣлаются эти ежедневные визиты, — и, кто знаетъ… Во всякомъ случаѣ, не мои достоинства привлекаютъ эту женщину, а тѣмъ менѣе ея чувства. Но она чувствуетъ, что я смотрю на нее скептически, это грызетъ ее, быть можетъ, она ненавидитъ меня, но была бы въ восторгѣ, еслибъ я упалъ передъ нею на колѣни. Я и упалъ бы передъ нею на колѣни, потому что она представляетъ изъ себя чудеснѣйшій экземпляръ; я сдѣлалъ бы это хотя бы ради ея сросшихся бровей и плечъ, достойныхъ Юноны, но за цѣну, на которую она не можетъ согласиться.
Сейчасъ же послѣ прихода Дэвисовъ отецъ началъ какой-то философскій разговоръ, который, переходя съ вопроса на вопросъ, остановился на анализѣ человѣческихъ чувствъ. Мистрисъ Дэвисъ высказала нѣсколько очень мѣткихъ замѣчаній. Изъ музея мы перешли на внутреннюю террасу, выходящую въ садъ. Десятое марта только, а здѣсь уже весна во всей ея силѣ. Въ нынѣшнемъ году весна ранняя. Днемъ жара, магноліи, какъ снѣгомъ, покрыты цвѣтами, ночи теплыя, какъ въ іюлѣ. Тутъ совсѣмъ не тотъ свѣтъ, что въ нашемъ Плошовѣ. Я вдыхаю воздухъ всею грудью. Мистрисъ Дэвисъ на террассѣ, при свѣтѣ полной луны, была прекрасна, какъ сонъ античнаго грека. Я замѣтилъ, что она находится подъ впечатлѣніемъ этой неподдающейся описанію римской ночи. Голосъ ея звучалъ мягче и тише, чѣмъ обыкновенно. Можетъ быть, она, какъ всегда, такъ и теперь, думала только о себѣ и себя только видѣла одѣтою въ лунный свѣтъ, тишину и запахъ магнолій. Но эта одежда оказывалась удивительно ей къ лицу. Если бы мое сердце не было занято Анелькой, я пришелъ бы въ восторгъ. При этомъ нужно прибавить, что мистрисъ Дэвисъ говорила вещи? которыя не каждому мужчинѣ придутъ въ голову.
Вообще, во время этихъ «causeries Romaines», мнѣ всегда представляется, что и отецъ, и я, и мистрисъ Дэвисъ, — всѣ мы, люди, принадлежащіе къ извѣстному классу общества, не живемъ на самомъ дѣлѣ жизнью дѣйствительно реальной. Подъ нами что-то творится, что-то возникаетъ, идетъ борьба за существованіе, за кусокъ хлѣба, кипитъ реальная жизнь, полная муравьиной работы, звѣрскихъ потребностей, аппетитовъ, страсти, ежеминутныхъ усилій, — жизнь, осязаемая со всѣхъ сторонъ, полная гула, который шумитъ, какъ море, — а, мы вѣчно сидимъ себѣ на какихъ-нибудь террасахъ, разговариваемъ объ искусствѣ, литературѣ, любви, женщинахъ, чуждые той жизни, далекіе отъ нея, вычеркивающіе изъ семи дней недѣли шесть будничныхъ. Мы, сами не зная, обладаемъ и привязанностью, и нервами, и душой — только на праздничный день. Погруженные въ блаженный диллетантизмъ, какъ въ теплую ванну, мы живемъ на половину на яву, на половину во снѣ. Проѣдая мало-по-малу наслѣдственное имѣніе и наслѣдственный запасъ мускульныхъ и нервныхъ силъ, мы постепенно теряемъ почву подъ ногами. Мы — словно пушинка, носимая вѣтромъ. Едва только присядемъ мы куда-нибудь, — дуновеніе реальной жизни сметаетъ насъ съ мѣста, и мы уступаемъ, потому что чувствуемъ себя не въ силахъ оказать сопротивленіе.
Когда я думаю объ этомъ, меня поражаетъ тысяча живущихъ въ насъ противорѣчій. Мы считаемъ себя цвѣтомъ цивилизаціи, послѣднею ступенью, и утратили вѣру въ себя. Только самый глупый изъ насъ вѣритъ еще въ разумность нашего существованія. Въ жизни мы инстинктивно ищемъ праздничныхъ сторонъ, наслажденія и счастья, а, вмѣстѣ съ тѣмъ, не вѣримъ и въ счастье. Правда, пессимизмъ нашъ легокъ и прозраченъ, какъ дымъ нашихъ гаванскихъ сигаръ, но, тѣмъ не менѣе, онъ заслоняетъ отъ насъ дальніе горизонты. За этими-то занавѣсями, за этимъ дымомъ, мы устраиваемъ себѣ отдѣльный міръ, отторгнутый отъ всеобщей жизни, — міръ сна и тщеты.
И если бы дѣло шло о такъ называемой родовой или денежной аристократіи, зрѣлище не было бы особенно важнымъ. Но къ этому отторгнутому міру принадлежатъ болѣе или менѣе всѣ люди высшей культуры, принадлежатъ отчасти наука, литература и искусство. Случилось что-то такое, отчего все это не живетъ въ самыхъ нѣдрахъ жизни и выдѣляется изъ него, образуетъ отдѣльные кружки и, вслѣдствіе того, увядаетъ само въ себѣ и не вліяетъ на смягченіе звѣрства милліоновъ людей, которые копошатся подъ нами.
Я не говорю объ этомъ, какъ реформаторъ, — у меня для этого не достаточно силъ. Наконецъ, что мнѣ за дѣло до всего этого? Все будетъ, какъ должно быть! Только по временамъ у меня является предчувствіе какой-то ужасной опасности, угрожающей нашей культурѣ. Волна, которая смоетъ насъ съ поверхности земли, захватитъ съ собою больше, чѣмъ та, что смыла міръ напудренныхъ париковъ и жабо. Правда, и тѣмъ людямъ, когда они гибли, казалось, что съ ними гибнетъ и вся цивилизація…
А, все-таки, какъ иногда хорошо сидѣть въ теплую, лунную ночь на террасѣ и тихимъ голосомъ разговаривать объ искусствѣ, литературѣ, любви и женщинахъ, и, притомъ, смотрѣть на залитый серебристымъ свѣтомъ божественный профиль такой женщины, какъ мистрисъ Дэвисъ!
Горы, скалы и башни, по мѣрѣ того, какъ отдаляешься отъ нихъ, окутываются голубою мглой. Я замѣтилъ, что существуетъ нѣкотораго рода психическая мгла, которая точно также закрываетъ отъ насъ знакомыхъ намъ людей. И смерть есть ничто иное, какъ отдаленіе, но такое неизмѣримое, что существа, хотя бы самыя дорогія для насъ, погрузившись въ него, постепенно теряютъ свою реальность, окутываются синевою и становятся только дорогими тѣнями. Это понялъ греческій геній и населилъ Елисейскія поля толпою тѣней. Я не хочу злоупотреблять этими грустными сравненіями, — я скоро намѣренъ писать къ Анелькѣ. Я увѣренъ, что чувство мое къ ней не уменьшилось, и, однако, она представляется мнѣ какъ бы подернутою голубою дымкой, менѣе реальной, чѣмъ представлялась въ Плошовѣ. И чувства мои къ ней не остались безъ измѣненія: она стала для меня болѣе любимою душой и немного менѣе желанною женщиной. Лучше ли это, или хуже? Съ извѣстной точки зрѣнія, лучше, потому что желанною женщиной для меня могла бы быть даже мистрисъ Дэвисъ. Съ другой стороны, кто знаетъ, не кроется ли здѣсь одна изъ причинъ, по которой я до сихъ поръ не писалъ Анелькѣ? Профиль мистрисъ Дэвисъ не играетъ здѣсь никакой роли. Даже больше: когда я сравниваю обѣихъ этихъ женщинъ, мое чувство къ той доходитъ почти до умиленія. И, вмѣстѣ съ тѣмъ, я оставляю ее въ неизвѣстности и заставляю испытывать всѣ муки тяжелаго ожиданія. Сегодня отецъ писалъ къ теткѣ, успокоивая насчетъ своего здоровья, я приписалъ къ его письму нѣсколько словъ, гдѣ только съ великимъ усиліемъ заставилъ себѣ засвидѣтельствовать свое почтеніе Анелькѣ и ея матери. Положимъ, въ припискѣ больше и сказать было нечего, но я могъ прибавить, что скоро буду писать самъ, и болѣе обстоятельно. Такое обѣщаніе было бы бальзамомъ для Анельки и старыхъ дамъ. Но я не сдѣлалъ этого, — я былъ не въ состояніи. Сегодня для меня снова день отлива. Желаніе жить и вѣра въ будущее отступили далеко-далеко, такъ что ихъ не видно, а видно только сухое и песчаное дно. Мнѣ трудно бороться съ мыслью, что жениться на Анелькѣ я могу только тогда, когда приду къ полнѣйшему убѣжденію, что этотъ союзъ составитъ и мое, и ея счастье. При другихъ условіяхъ я не могу предложить своего сердца Анелькѣ, иначе я согрѣшу, обману ее, ибо во мнѣ самомъ нѣтъ никакой вѣры, а вмѣсто того живетъ сомнѣніе и апатія ко всему въ жизни.
Ей плохо жить въ ожиданіи и неувѣренности, но мнѣ еще горше, и тѣмъ горше, чѣмъ глубже я люблю ее.
Мистрисъ Дэвисъ, которой во время нашихъ «causerie» при лунномъ свѣтѣ я сообщилъ свои мысли о всемогуществѣ любви, назвала меня Анакреономъ, посовѣтовала украсить себя вѣнкомъ изъ дикаго винограда и потомъ спросила серьезно:
— Если вы на самомъ дѣлѣ такой человѣкъ, то зачѣмъ же вы разыгрываете роль пессимиста? Вѣра въ такое божество должна дѣлать человѣка счастливымъ.
Почему?
Я ей не отвѣтилъ, но самъ хорошо знаю, почему. Любовь побѣждаетъ даже смерть, но охраняетъ отъ ея леденящаго дыханія только одинъ видъ. А что мнѣ изъ того, что видъ сохранится, тогда какъ я, тотъ индивидуумъ, который чувствуетъ любовь, обреченъ на неумолимую и неизбѣжную гибель? Договоръ, въ силу котораго чувство, испытываемое индивидуумами, служитъ на пользу исключительно только виду, можно ли не назвать самою утонченнѣйшею жестокостью? Чувствовать въ себѣ біеніе безсмертной силы и знать, что впереди тебя ждетъ неизбѣжная смерть, — вѣдь, это верхъ несчастія. Въ дѣйствительности существуютъ только индивидуумы, видъ — понятіе общее и по отношенію къ отдѣльной единицѣ представляется полнѣйшею нирваной. Я понимаю любовь къ своему сыну, внуку, правнуку, то-есть къ единицамъ, предназначеннымъ на гибель, но патріотическую любовь къ своему виду можетъ питать или совершенно неискренній человѣкъ, или очень глупый доктринеръ. Теперь я понимаю, что послѣ Эмпедокла, по прошествіи многихъ вѣковъ, явились на свѣтъ Шопенгауэръ и Гартманъ.
Мозгъ мой наболѣлъ такъ, какъ можетъ наболѣть развѣ спина носильщика, таскающаго непосильныя тяжести. Но носильщикъ-то, по крайней мѣрѣ, вырабатываетъ себѣ кусокъ хлѣба и спокойствіе.
Все мнѣ припоминаются слова Снятыньскаго: «только не перефилософствуй ее, какъ перефилософствовалъ свои способности и тридцать пять лѣтъ жизни». Я знаю, что это не приведетъ ни къ чему, что въ этомъ заключается зло, но я не умѣю не мыслить ни о чемъ.
Отецъ мой умеръ сегодня передъ утромъ. Былъ онъ болѣнъ только нѣсколько часовъ…
Смерть — ужасная бездна. Хотя мы знаемъ, что и намъ нужно будетъ сойти въ нее, но, однако, если сходитъ кто-нибудь изъ нашихъ близкихъ и любимыхъ, у насъ, оставшихся на берегу, душа разрывается отъ тревоги, горя, отчаянія. Всѣ логическія разсужденія обрываются на краю этой бездны и человѣку хочется только взывать о помощи, которая ни откуда явиться не можетъ. Единственнымъ спасеніемъ, единственнымъ утѣшеніемъ могла бы быть вѣра, но у кого нѣтъ этого свѣта, тотъ можетъ окончательно ошалѣть въ такой вѣчной ночи. Десять разъ въ день мнѣ кажется, что не можетъ этого быть, что это невозможно, что было бы черезъ-чуръ страшно, если бы смерть оканчивала все, — и десять разъ въ день мое чувство говоритъ мнѣ, что это такъ и есть.
По пріѣздѣ изъ Плошова я засталъ отца въ такомъ хорошемъ состояніи, что мнѣ мысли не приходило о близости такого конца. И какими странными особенностями обладаетъ человѣческая натура! Свидѣтель Богъ, я совершенно искренно обрадовался, увидавъ отца, и, однако, вмѣстѣ съ тѣмъ, почувствовалъ оттѣнокъ какого-то разочарованія. Во время дороги я такъ набилъ себѣ голову мрачными картинами, — мнѣ представлялся отецъ въ гробу, среди свѣчъ, рисовался я самъ, стоящій на колѣняхъ у его гроба, — что мнѣ какъ будто бы стало жаль своего напраснаго сожалѣнія. Сегодня воспоминаніе объ этомъ предстало предо мной и меня грызетъ совѣсть. Какъ глубоко несчастенъ человѣкъ, душа и сердце котораго утратили свою простоту! Не менѣе горько, не менѣе похоже на угрызеніе совѣсти воспоминаніе и о томъ, что когда отецъ умиралъ, во мнѣ жило два человѣка: одинъ — сынъ, у котораго страшно болѣло сердце, который грызъ пальцы, чтобы подавить подступающія къ горлу рыданія, другой — педантъ, наблюдающій психологію смерти. Я несказанно несчастливъ, потому что натура у меня несчастная.
Отецъ умиралъ въ полной памяти. Въ субботу вечеромъ онъ чувствовалъ себя хуже. Я распорядился, чтобы въ домѣ на всякій случай былъ докторъ. Докторъ прописалъ лѣкарство, по поводу котораго отецъ замѣтилъ, что оно можетъ ускорить припадокъ. Докторъ успокоилъ меня. По его словамъ, хотя вслѣдъ за первымъ параличомъ долженъ слѣдовать другой, но въ данномъ случаѣ онъ не опасается этого и думаетъ, что отецъ можетъ прожить еще нѣсколько лѣтъ. Объ этихъ нѣсколькихъ годахъ онъ сказалъ и отцу. Тотъ махнулъ рукою и отвѣтилъ: «увидимъ!» Такъ какъ онъ всегда доказывалъ несостоятельность медицины, всегда воевалъ съ докторами, то я оставался довольно спокойнымъ. Но около десяти часовъ вечера онъ вдругъ поднялся на креслѣ и крикнулъ:
— Леонъ! скорѣе ко мнѣ!…
Черезъ четверть часа онъ лежалъ уже въ постели, а черезъ часъ началась агонія.
Я убѣдился, что человѣкъ до послѣдней минуты жизни сохраняетъ всѣ особенности своего характера и даже свою оригинальность. И отецъ, при полномъ пониманіи торжественности приближающейся минуты, выказалъ нѣкоторое удовольствіе, что ошибся докторъ, а не онъ, и что его невѣріе въ медицину получило новое подтвержденіе. Я слушалъ, что онъ говорилъ въ послѣднія минуты своей жизни, и, кромѣ того, читалъ мысли, выражавшіяся на его лицѣ. Тутъ было и проникновеніе важностью приближающейся страшной минуты, и любопытство, какою можетъ быть жизнь за гробомъ, но ни тѣни сомнѣнія въ существованіи этой жизни. Былъ и оттѣнокъ безпокойства, хорошо ли его тамъ примутъ, въ соединеніи съ безсознательною, даже, пожалуй, наивною увѣренностью, что его, все-таки, примутъ не такъ, какъ перваго встрѣчнаго. Я не такъ буду умирать, у меня нѣтъ такихъ жизненныхъ основъ, которыя поддерживали бы меня даже и въ минуту смерти. Отецъ разставался съ жизнью съ глубокою вѣрой и сокрушеніемъ истиннаго христіанина. Въ минуту, когда онъ принималъ св. Дары, онъ казался такимъ чистымъ, почти святымъ, что образъ его навсегда останется въ моей памяти. Какимъ безплоднымъ, какимъ ничтожнымъ кажется мнѣ мой скептицизмъ въ сравненіи съ тою громадною силой вѣры, которая сильнѣе даже любви, которая умѣетъ торжествовать надъ смертью даже въ ту минуту, когда та гаситъ жизнь. Послѣ соборованія, отца охватилъ наплывъ чувствъ. Онъ сжалъ крѣпко, почти конвульсивно, мою руку и не выпускалъ ее, какъ будто бы цѣплялся за жизнь. Но дѣлалъ онъ это не изъ страха или отчаянія: онъ не боялся ничего. Немного погодя я замѣтилъ, что глаза его, все время устремленные на меня, становятся неподвижными, лицо блѣднѣетъ… онъ открылъ нѣсколько разъ уста, словно ловилъ воздухъ, глубоко вздохнулъ въ послѣдній разъ и… угасъ.
Я не былъ при бальзамированіи тѣла, — на это у меня не хватило силъ, — но послѣ бальзамированія не отходилъ отъ него ни на минуту. Какъ ужасенъ весь погребальный обрядъ, эти катафалки, свѣчи, монахи съ лицами, закрытыми капюшонами, протяжное пѣніе! Въ ушахъ у меня еще до сихъ поръ стоитъ: «Anima ejus» и «Requiem aeternam». Дѣйствительно, отъ этихъ напѣвовъ вѣетъ страшнымъ холодомъ смерти. Прахъ отца вынесли изъ церкви Санта Марія Маджіоре, и я въ послѣдній разъ взглянулъ на дорогое для меня лицо. Campo Santo кажется зеленымъ островомъ среди пустыни. Весна въ нынѣшнемъ году ранняя. Деревья въ полномъ цвѣту, а мраморные памятники купаются въ волнахъ солнечнаго свѣта. Какъ ужасно сопоставленіе этой пробуждающейся жизни, этой зелени, солнца и щебетанья птицъ съ похоронами! За гробомъ шли толпы народа, потому что благотворительность отца сдѣлала его въ Римѣ такимъ же популярнымъ, какъ тетку въ Варшавѣ. Меня, впрочемъ, раздражало присутствіе сотни праздныхъ людей, на лицахъ которыхъ отражалось радостное весеннее настроеніе. Толпа, въ особенности въ Италіи, падка на зрѣлища всякаго рода; и теперь ее собрало не столько сочувствіе, сколько желаніе поглазѣть на пышныя похороны. Людской эгоизмъ не знаетъ границъ, и я увѣренъ, что даже люди нравственно развитые, во время шествія за погребальною колесницей, не могутъ отвязаться отъ чувства безсознательной радости, что смерть постигла кого-то другаго, а не ихъ, и что на катафалкѣ везутъ не ихъ бренные останки.
Пріѣхала тетка, — я вызвалъ ее телеграммой. Но она, съ точки зрѣнія своей ничѣмъ непоколебимой вѣры, смотритъ на смерть какъ на счастливую перемѣну и перенесла ударъ гораздо спокойнѣе, чѣмъ я. Это не мѣшало ей плакать искренними слезами у гроба брата, но не омрачило ея душевнаго спокойствія. Она ни однимъ словомъ не обмолвилась объ Анелькѣ, говорила только о моемъ одиночествѣ и тянула меня въ Плошовъ, увѣряя, что тамъ мнѣ будетъ легче, что тамъ около меня будетъ биться ея старое сердце, которое на всемъ свѣтѣ любитъ только одного меня. Теперь я раскаиваюсь въ этомъ, но тогда мнѣ показалось, что тетушка не покинула мысли женить меня, и это, въ присутствіи еще не остывшаго дорогаго праха, показалось мнѣ жесткимъ и страшно разстроило меня. Не до жизни мнѣ теперь, не до помолвокъ и свадебъ, когда на меня еще падаетъ зловѣщая тѣнь смерти. Я отвѣчалъ отказомъ, и отвѣчалъ рѣзко. Я отвѣчалъ, что поѣду путешествовать, вѣрнѣе всего, на Корфу, потомъ вернусь въ Римъ на двѣ недѣли для приведенія дѣлъ въ порядокъ, и только тогда пріѣду въ Плошовъ.
Тетушка не настаивала. Она понимала мое горе и никогда не проявляла столько нѣжности, какъ теперь. Уѣхала она черезъ три дня послѣ похоронъ. На Корфу я не поѣхалъ, за то Дэвисы увезли меня въ себѣ на виллу въ Пели, гдѣ я и живу вотъ уже нѣсколько дней. Искренна или неискренна мистрисъ Дэвисъ, — я не знаю и не хочу даже дознаваться, знаю только одно, что никакая сестра не могла бы окружить меня большимъ сочувствіемъ и заботливостью. Со своею, отравленною скептицизмомъ, натурой я готовъ всѣхъ подозрѣвать, но если бы оказалось, что я теперь ошибаюсь, то я чистосердечно созналъ бы свою вину передъ этою женщиной, потому что ея доброта выше всякой мѣры.
Мои окна выходятъ на лазурную гладь Средиземнаго моря, замкнутую въ рамку изъ темнаго сафира. У берега волна блеститъ, точно огненная чешуя, за то вдали море гладко, тихо, словно дремлетъ подъ горячими лучами солнца. Латинскіе паруса рыбачьихъ лодокъ бѣлѣютъ и тутъ, и тамъ; разъ въ день по дорогѣ изъ Марсели въ Геную проходитъ пароходъ и тащитъ за собою пушистую кисть дыма, который, словно туча, чернѣетъ надъ моремъ, пока не растаетъ въ воздухѣ. Хорошо отдыхать здѣсь. Мысль разсѣевается, словно дымъ парохода между двумя необъятными лазурными пространствами, и человѣкъ живетъ какимъ-то счастливымъ растительнымъ существованіемъ. Вчера я чувствовалъ себя страшно измученнымъ, но сегодня полною грудью вдыхаю свѣжій морской воздухъ, оставляющій влажные атомы соли на моихъ губахъ. Какъ бы то ни было, Ривьера — это chef-d’oevre творчества Бога. Воображаю, что теперь дѣлается въ Плошовѣ, какая тамъ слякоть, какіе скачки отъ холода къ теплу, отъ снѣжной каши, сыплящейся изъ мимоидущей тучи, до короткихъ проблесковъ солнечнаго луча. Тутъ небо свѣтло, безоблачно; морской вѣтеръ точно лобзаетъ васъ; упоительный запахъ резеды, геліотроповъ и розъ вливается въ открытое окно съ садовыхъ клумбъ, точно ѳиміамъ изъ сотни кадильницъ. Да, очаровательный край, «гдѣ зрѣютъ апельсины»… и дворецъ очаровательный, потому что вилла украшена всѣмъ, что могли сдѣлать милліоны мистера Дэвисъ и изящный вкусъ его жены. Меня окружаютъ чудныя произведенія искусства: картины, статуи, керамика, серебряныя вещи работы Бенвенуто. Глаза, восхищенные красотами природы, восхищаются и красотою искусства, и взоръ не знаетъ, на чемъ остановиться, до тѣхъ поръ, пока не остановится на очаровательной язычницѣ, госпожѣ всѣхъ этихъ сокровищъ, единственную религію которой составляетъ красота.
Но я напрасно называю ее язычницей, ибо, повторяю, искренно или не искренно, она раздѣляетъ мое горе и старается утѣшить меня. Мы по цѣлымъ часамъ разговариваемъ о моемъ отцѣ и часто я вижу слезы на ея глазахъ. Она замѣтила, что музыка успокоиваетъ мои расшатавшіеся нервы, и играетъ до поздней ночи. Часто сижу я впотьмахъ въ своей комнатѣ, безцѣльно смотрю въ открытое окно на подернутое серебряною зыбью море и прислушиваюсь къ отдаленнымъ аккордамъ, смѣшивающимся съ плескомъ волнъ, — прислушиваюсь до самозабвенія, до какого-то полусна, въ которомъ забываю о дѣйствительности и ея горестяхъ.
29. Мнѣ не хочется даже и писать каждый день. Мы читаемъ вмѣстѣ Божественную Комедію или, вѣрнѣе, только ея послѣднюю часть. Когда-то меня привлекала къ себѣ полная гнѣва и ужаса пластика Ада, а теперь я съ наслажденіемъ погружаюсь въ ту свѣтлую мглу, населенную еще болѣе свѣтлыми духами, которая наполняетъ дантовскій Рай. По временамъ мнѣ сдается, что я вижу среди этого свѣта черты знакомаго, дорогаго мнѣ лица, и тогда мое горе становится почти сладкимъ. Только теперь я понялъ всѣ красоты Рая. Никогда человѣческій духъ такъ широко не распростиралъ крыльевъ, не охватывалъ такого необъятнаго пространства, не погружался такъ глубоко въ безконечность, какъ въ этой безсмертной и великой поэмѣ. Третьяго дня, вчера и сегодня мы читали въ лодкѣ. Мы обыкновенно отъѣзжаемъ очень далеко; если на морѣ тихо, я спускаю парусъ, и мы читаемъ, или, вѣрнѣе, читаетъ только она, а я слушаю. Вчера все небо послѣ заката окрасилось краснымъ свѣтомъ; она сидѣла противъ меня и читала, словно подъ наитіемъ вдохновенія, поднимая отъ времени до времени глаза, въ которыхъ отражался яркій свѣтъ зари. Посреди этого свѣта, вдали отъ берега, на едва колеблющейся лодкѣ, видя передъ собою прелестнѣйшую женщину и слушая Данта, я впадалъ въ заблужденіе, что не живу дѣйствительною жизнью.
30. По временамъ горе, которое, казалось, начинало утихать, пробуждается во мнѣ съ новою силой. Тогда мнѣ хочется бѣжать отсюда.
Вчера была буря. Южный вѣтеръ гналъ громаду тучъ, словно табунъ дикихъ лошадей. Сначала онъ рвалъ и металъ ихъ, сгонялъ вмѣстѣ и разсѣивалъ въ разсыпную, затѣмъ подмялъ ихъ подъ себя и изъ всѣхъ силъ свалилъ въ море. Море потемнѣло въ мгновеніе ока, какъ лицо человѣка въ гнѣвѣ, и въ отместку начало плескать пѣною кверху. Борьба двухъ бѣшеныхъ силъ, поочередно наносящихъ другъ другу удары, сопровождаемые громомъ и молніею. Но все это длилось не долго. Намъ, все-таки, пришлось отложить нашу обычную прогулку, — волны черезъ-чуръ были высоки. За то мы любовались бурей съ закрытаго стекляннаго балкона, а по временамъ смотрѣли другъ на друга. Трудно было заблуждаться долѣе! Между нами что-то возникаетъ, что-то начинаетъ возникать. Ни одинъ изъ насъ не сказалъ ни слова, выходящаго изъ границъ пріязни, ни одинъ не сдѣлалъ никакого признанія, и, вмѣстѣ съ тѣмъ, когда мы говоримъ, то чувствуемъ, что слова наши имѣютъ какой-то другой, скрытый смыслъ. То же самое происходитъ, когда мы ѣдемъ на море, когда читаемъ вмѣстѣ, когда я слушаю ея игру. Всѣ эти наши дѣйствія кажутся только неискреннимъ покровомъ, подъ которымъ таится и ждетъ своего времени настоящая суть, покуда еще нѣмая, съ маскою на лицѣ, но вѣчно присущая намъ, какъ тѣнь, ходящая за нами. Никто изъ насъ до сихъ поръ не хочетъ назвать ее, хотя мы вѣчно чувствуемъ ея присутствіе. Явленіе это повторяется съ неумолимою неизбѣжностью всегда, разъ мужчина и женщина начнутъ оказывать вліяніе другъ на друга. Когда это вліяніе началось для насъ, я не могу сказать съ точностью; я скажу только, что оно пришло совсѣмъ неожиданно.
Я принялъ приглашеніе Дэвисовъ, потому что мистрисъ Дэвисъ была другомъ моего отца и выказала мнѣ послѣ его смерти столько сочувствія, какъ никто въ Римѣ. Но у меня столько опытности, я такъ умѣю раздѣляться на двѣ половины, что немедленно по пріѣздѣ сюда понялъ, несмотря на свое неутихнувшее горе, что въ отношеніяхъ моихъ къ этой женщинѣ должны произойти перемѣны.; Я негодовалъ на себя за то, что чуть ли не на другой день послѣ тяжелой утраты я могъ придти къ такому положенію, но ничего не могъ сдѣлать съ собою. Теперь мои предположенія оправдываются. Если я и сказалъ, что наше будущее пока еще носитъ на лицѣ маску, то только потому, что не знаю, когда и въ какой формѣ наступитъ переломъ, но о сущности догадываюсь и весь отдаюсь очарованію этихъ догадокъ. Я былъ бы очень наивенъ, если бы предполагалъ, что она знаетъ въ этомъ дѣлѣ меньше меня. По всей вѣроятности, больше. По всей вѣроятности, она руководитъ этими перемѣнами, и все, что дѣлается, дѣлается по ея волѣ и рѣшенію ея холоднаго разсудка. Діана-охотница разставляетъ сѣти для звѣря! Но развѣ это мнѣ мѣшаетъ? Развѣ мнѣ есть что терять? Какъ почти каждый мужчина, я представляю изъ себя того далеко не беззащитнаго звѣря, который позволяетъ гнаться за собою, чтобы въ удобную минуту броситься на охотника. Для такихъ случаевъ у насъ нѣтъ недостатка въ энергіи. Это — состязаніе, въ которомъ, по природѣ вещей, побѣда должна остаться за нами. Я отлично! знаю, что мистрисъ Дэвисъ не любитъ меня, но вѣдь, и я ее не люблю. Наше взаимное вліяніе въ самомъ лучшемъ случаѣ есть ничто иное, какъ взаимное вліяніе двухъ языческихъ натуръ, высоко артистическихъ и умственно развитыхъ. Въ ней, кромѣ того, играетъ большую роль и любовь къ самой себѣ, но тѣмъ хуже для нея: при такой игрѣ можно забыться и зайти очень далеко.
Я же далеко не зайду. Въ моихъ чувствахъ къ ней нѣтъ ни любви, ни привязанности, ни нѣжности — есть только восторгъ передъ чуднымъ произведеніемъ природы и естественно проистекающее отсюда влеченіе мужчины къ женщинѣ. Покойный отецъ говорилъ, что величайшее счастіе для насъ — это обратить ангела въ женщину, а я думаю, что не меньшимъ тріумфомъ для мужчины чувствовать вокругъ своей шеи теплоту рукъ этой флорентійской Венеры.
Съ этой точки зрѣнія мистрисъ Дэвисъ представляетъ послѣднее слово того, чего можетъ пожелать самое тонкое и прихотливое воображеніе. Это — Фрина. Я почти теряю разсудокъ, когда вижу ее въ амазонкѣ, туго облегающей ея тѣло. На лодкѣ, читая Данта, она смотритъ настоящею Сивиллой, — и какъ хорошо я понимаю въ то время святотатственную страсть Нерона! Она хороша такъ, что красота ея кажется чуть-чуть не зловѣщей. Только сросшіяся черныя брови дѣлаютъ ее настоящею, живою женщиной; но это еще болѣе можетъ возбуждать страсть. Она имѣетъ привычку, поправляя волосы, закидывать обѣ руки на затылокъ; тогда плечи ея поднимаются, талія выгибается, грудь подается впередъ, и нужно напрягать все усиліе воли, чтобы не схватить ее и не унести на рукахъ далеко далеко отъ людскихъ глазъ.
Въ каждомъ изъ насъ сидитъ скрытый сатиръ. Я же, человѣкъ особенно впечатлительный, когда подумаю, что между мною и этою живою статуей Юноны начинаетъ что-то возникать, что какая-то сила неумолимо толкаетъ насъ другъ къ другу, чувствую, какъ у меня начинаетъ кружиться голова, и спрашиваю себя, можетъ ли меня въ жизни встрѣтить что-нибудь болѣе очаровательное?
Сколько женщина можетъ оказать сочувствія своему страдающему другу, столько Лаура оказываетъ мнѣ. И, вмѣстѣ съ тѣмъ, — странное дѣло! — эта доброта производитъ на меня впечатлѣніе луннаго свѣта, — свѣта безъ тепла; форма проявленія ея изящна, но души въ ней нѣтъ, — она выходитъ изъ головы, но не изъ души. Во мнѣ опять заговорилъ скептикъ, но я никогда не увлекусь такъ, чтобы въ этомъ увлеченіи утратить даже свои наблюдательныя способности. Если бы моя богиня была добра, то была бы добра ко всѣмъ, но ея отношенія къ мужу не оставляютъ во мнѣ никакихъ сомнѣній относительно ея сердца. У бѣднаго Дэвиса кровь застыла настолько, что ему холодно даже на солнечной жарѣ… А во сколько разъ холоднѣй ему въ ея присутствіи! Я не видалъ въ ней никакого сочувствія ни къ нему, ни къ его болѣзни. Она просто не любитъ и не уважаетъ его. Милліонеръ ходитъ среди окружающей его. роскоши такимъ бѣднымъ, что жалко смотрѣть. Онъ кажется равнодушнымъ ко всему, но человѣкъ, сохранившій хоть каплю сознанія, чувствуетъ, какъ кто къ нему относится. Лучшее доказательство: Дэвисъ выказываетъ мнѣ признательность только за то, что я по временамъ разговариваю съ нимъ о его здоровьи. Можетъ быть, имъ руководитъ безсознательное влеченіе, въ силу котораго слабое и беззащитное существо льнетъ къ сильному. Я, съ своей стороны, когда вижу его безкровное лицо величиною въ мою ладонь, его ноги, напоминающія трости, его мизерную фигуру, даже во время жары окутанную пледомъ, то искренно сожалѣю его… Я, во всякомъ случаѣ, даже передъ самимъ собою не хочу представляться лучшимъ, чѣмъ на самомъ дѣлѣ. Это участіе не удержитъ меня ни отъ чего. На то и щука въ морѣ, чтобъ карась не дремалъ. Меня удивляло всегда, что когда дѣло касается женщины, мужчины становятся безжалостными другъ къ другу; это въ насъ живутъ остатки звѣрскихъ инстинктовъ, повелѣвающихъ бороться на жизнь и смерть за самку. Въ этой борьбѣ (она среди людей приняла новый видъ) горе слабымъ! Даже честь не можетъ быть здѣсь достаточною преградой; осуждаетъ ее безусловно только одна религія.
Я не писалъ почти десять дней. Переломъ наступилъ съ недѣлю тому назадъ. Я заранѣе предполагалъ, что это случится на морѣ. Такія женщины, какъ Лаура, даже въ минуты самозабвенія не забываютъ о соотвѣтственной обстановкѣ. Если онѣ и добрыя дѣла дѣлаютъ только для того, чтобы казаться красивыми, то тѣмъ болѣе имъ нужна красота при паденіи. Къ этому присоединяется страсть къ оригинальному, — страсть, истекающая не изъ души, а изъ желанія задрапироваться во все, что можетъ идти имъ къ лицу. Я не потерялъ головы до такой степени, чтобы перемѣнить свое мнѣніе о Лаурѣ, но, право, не знаю, не имѣетъ ли она права быть такою, какою есть, и думать, что даже и солнце, и звѣзды существуютъ только для того, чтобы она могла въ нихъ наряжаться? Безпощадная красота должна быть по самой природѣ вещей глубоко-эгоистичною и все рѣшительно подчинять себѣ. Лаура — олицетвореніе такой красоты и никто не имѣетъ права требовать отъ нея больше того, чтобъ она была вѣчно и вездѣ прекрасна, — по крайней мѣрѣ, я не требую…
Благословляю мое искусство грести, благодаря которому мы можемъ оставаться одни во время нашихъ прогулокъ по морю. Недѣлю тому назадъ Лаура сказала мнѣ въ самую жаркую пору дня, что хочетъ покататься на лодкѣ. Она, словно Геката, любитъ купаться въ солнечномъ зноѣ. Легкій вѣтерокъ скоро отнесъ насъ далеко отъ берега и вдругъ стихъ. Нашъ латинскій парусъ опустился вдоль мачты. Солнечный свѣтъ, отражаясь отъ зеркальной поверхности моря, еще болѣе увеличивалъ жару, хотя часовая стрѣлка указывала уже за полдень. Лаура бросилась на индійскую циновку, устилающую дно лодки, опустила голову на подушку и замерла безъ движенія, вся залитая краснымъ свѣтомъ солнца, проходящаго сквозь балдахинъ лодки. Меня охватила какая-то странная лѣнь, и, вмѣстѣ съ тѣмъ, по тѣлу моему пробѣгала дрожь при видѣ этой женщины съ античными формами, вырисовывающимися подъ легкою одеждой. И она также отдалась слабости; глаза ея покрылись какою-то мглой, губы полу раскрылись. Когда я окидывалъ ее своимъ взоромъ, она закрывала глаза, Какъ будто хотѣла сказать: «какъ я слаба!»…
И я предоставилъ нашу ладью на волю моря.
Поздно воротились мы на виллу, и это наше возвращеніе надолго останется въ моей памяти. Солнце заходило и море и небо слились въ одну сверкающую, массу безъ границъ, безъ предѣла, потомъ настала ночь, такая чудная, что подобной я не видалъ даже на Ривьерѣ. Изъ-за горизонта поднялся огромный красный мѣсяцъ и бросилъ на море широкій свѣтящійся путь, по которому мы плыли къ берегу. Море колебалось легкимъ правильнымъ движеніемъ, похожимъ на глубокій вздохъ. Изъ маленькой бухты долетали до насъ хоровыя пѣсни лигурійскихъ рыбаковъ. Вѣтерокъ снова поднялся, но теперь онъ шелъ отъ берега и приносилъ намъ благоуханіе померанцевыхъ деревьевъ. И даже я, не умѣющій отдаваться всецѣло одному впечатлѣнію, невольно отдался теперь во власть этой необычайной красоты и гармоніи, носящейся надъ моремъ и надъ сушею и, словно благодарная роса, осѣдающей на окружающихъ предметахъ и человѣческихъ душахъ. Отъ времени до времени я смотрѣлъ на сидящую противъ меня прелестную женщину, всю залитую яркимъ свѣтомъ луны, и тогда мнѣ казалось, что мы живемъ во времена древней Греціи и теперь плывемъ куда-то къ священной оливковой рощѣ, въ которой совершаются элевзинскія таинства. Нашъ восторгъ казался мнѣ не результатомъ подъема чувствъ, а какимъ-то культомъ, какою-то мистическою связью съ тою ночью, съ тою весной, со всею природой.
Срокъ нашего выѣзда наступилъ, но мы не выѣзжаемъ. Моя Геката не боится солнца; на Дэвиса оно дѣйствуетъ благотворно, а мнѣ все равно, гдѣ ни быть, — здѣсь или въ Швейцаріи. Странная мысль приходитъ мнѣ въ голову, — я отворачиваюсь отъ нея, но, все-таки, выскажу ее открыто: по временамъ мнѣ кажется, что душа христіанина, хотя бы въ ней источникъ вѣры совершенно высохъ, не можетъ жить только одною красотой формы. Для меня это очень грустное открытіе, потому что, если мое предположеніе осуществится, то изъ-подъ моихъ ногъ ускользнетъ почва, на которой я стою теперь. А мысль моя не даетъ мнѣ покоя. Мы — люди другой культуры. Въ нашихъ душахъ много готическихъ извилинъ, отъ которыхъ намъ не освободиться и которыхъ не было въ душахъ древнихъ грековъ. Наши души, какъ готическіе своды, инстинктивно стремятся кверху, — ихъ души съ яснымъ спокойствіемъ и простотой разстилались по землѣ. Тѣ изъ насъ, въ которыхъ сильнѣе, чѣмъ въ другихъ, бьется пульсъ Эллады, требуютъ отъ жизни красоты и ревниво разыскиваютъ ее повсюду; но и они, хотя и безсознательно, желаютъ, чтобы у Аспазіи были глаза дантовской Беатриче. Подобныя желанія живутъ и во мнѣ. Когда я подумаю, что этотъ дивный обращикъ полу-человѣка, полу-звѣря, Лаура, принадлежитъ мнѣ, — меня охватываетъ восторгъ и мужчины, и поклонника красоты, — а, вмѣстѣ съ тѣмъ, чего-то мнѣ недостаетъ, чего-то мнѣ нужно. На алтарѣ моей греческой святыни стоитъ мраморное изваяніе богини, но готическій мой храмъ пустъ. Я признаю, что обладаю чѣмъ-то, почти граничащимъ съ совершенствомъ, и, вмѣстѣ съ тѣмъ, не могу избавиться отъ мысли, что отъ этого совершенства идутъ и тѣни. Я прежде думалъ, что совѣтъ Гёте: «будьте подобны богамъ и звѣрямъ» — охватываетъ всю жизнь и представляетъ послѣднее слово человѣческой мудрости, а теперь, когда исполняю этотъ совѣтъ, чувствую, что въ немъ недостаетъ искры Божества.
Дэвисъ засталъ меня въ то время, когда я сидѣлъ на табуретѣ у ногъ Лауры, склонивъ голову на ея колѣни. Его безкровное лицо и угасшіе глаза ни на минуту не потеряли выраженія равнодушія и угнетенія. Въ своихъ мягкихъ, вышитыхъ индійскихъ туфляхъ, онъ тихо проскользнулъ мимо и прошелъ въ сосѣднюю комнату, гдѣ помѣщается библіотека. Лаура была великолѣпна, когда ея глаза вспыхнули огнемъ неудержимаго гнѣва. Я поднялся и ждалъ, что будетъ дальше. Пришло мнѣ въ голову, что, можетъ быть, Дэвисъ выйдетъ изъ библіотеки съ револьверомъ въ рукахъ, и у меня уже созрѣло намѣреніе выбросить его въ окно, вмѣстѣ съ его пледомъ, револьверомъ и индійскими туфлями. Но онъ не вышелъ. Долго ждалъ я, и совершенно напрасно. Я не знаю, что онъ дѣлалъ въ это время, — раздумывалъ ли надъ своимъ горемъ, плавалъ ли, или оставался погруженнымъ въ свое равнодушіе.
Мы сошлись втроемъ только за завтракомъ и сѣли за столъ, какъ ни въ чемъ не бывало. Не могу сказать навѣрное, но мнѣ казалось, что Лаура бросаетъ на Дэвиса гнѣвные взгляды, а сквозь его апатію проглядываетъ что-то болѣзненное, горькое. Признаюсь, что дѣло разрѣшилось въ самую невыгодную для меня сторону. Лицо это я видѣлъ передъ собой потомъ въ теченіе цѣлаго дня, и теперь оно стоитъ передо мной, какъ нѣмой упрекъ. Я не ищу ссоръ и столкновеній, но всегда готовъ отвѣчать за сдѣланное мною; наконецъ, я дворянинъ и предпочиталъ бы, чтобы этотъ человѣкъ не былъ такъ ничтоженъ, хворъ, безоруженъ, — однимъ словомъ, не былъ бы такимъ несчастнымъ мозглякомъ. Я испытываю отвратительное впечатлѣніе, какъ будто только что далъ пощечину разбитому параличомъ человѣку, и едва ли я бывалъ когда-нибудь такъ недоволенъ собой, какъ сегодня.
На море, все-таки, мы поѣхали. Мнѣ не хотѣлось, чтобы Лаура подумала, что я боюсь Дэвиса. Вотъ тутъ и возникло между нами первое недоразумѣніе. Я сообщилъ ей причины моего неудовольствія, а когда она стала смѣяться надо мной, сказалъ ей прямо:
— Тебѣ этотъ смѣхъ не идетъ къ лицу, и ты должна помнить, что можешь дѣлать все, за исключеніемъ того, что тебѣ не къ лицу.
Она нахмурила свои сросшіяся брови и отвѣтила съ горечью:
— Послѣ того, что между нами произошло, ты можешь обижать меня еще болѣе безнаказанно, чѣмъ мистера Дэвиса.
Послѣ такого выговора мнѣ ничего не оставалось, какъ попросить извиненія. Доброе согласіе между нами возстановилось и Лаура начала говорить о самой себѣ. Тутъ я вволю могъ любоваться всѣмъ блескомъ ея ума. Сколько я ни зналъ женщинъ, всѣ онѣ, при извѣстныхъ обстоятельствахъ, выказывали непреодолимое желаніе познакомить слушателя съ своею исторіей. Я не виню ихъ за это: подобное желаніе объясняется потребностью оправдаться передъ собою, тогда какъ у насъ такое желаніе почти, никогда не проявляется. Но, вмѣстѣ съ тѣмъ, я никогда не встрѣчалъ ни такой умной женщины, которая бы въ своихъ признаніяхъ соблюдала такую артистическую мѣру, ни такой справедливой, которая не дозволила бы себѣ лгать для полнаго оправданія себя. Я призываю въ свидѣтели всѣхъ мужчинъ, и они единогласно подтвердятъ, что всѣ исторіи паденія женщинъ похожи другъ на друга какъ двѣ капли воды и, вслѣдствіе этого, необыкновенно скучны. Лаура начала говорить о себѣ тоже съ чувствомъ нѣкотораго самодовольства, но на этомъ и кончилось ея сходство съ другими падшими ангелами. Въ словахъ ея проглядывало больше желанія казаться оригинальной, чѣмъ вызывать сожалѣніе въ себѣ. Видя передъ собою скептика, она не желала подвергнуть себя риску встрѣтиться съ недовѣрчивою улыбкой. Искренность ея граничила съ отвагой и приближалась бы къ цинизму, еслибъ не была своего рода жизненною системой, въ которой эстетика совершенно замѣняла этику. Лаура хотѣла, чтобъ ея жизнь имѣла черты Аполлона, а не горбъ полишинеля, — вотъ и вся ея философія! За Дэвиса она пошла не исключительно ради его милліоновъ, а для того, чтобы при помощи ихъ украсить свою жизнь чѣмъ только возможно, и не въ пошломъ, а въ самомъ художественномъ значеніи этого слова. Наконецъ, она не признаетъ никакихъ обязанностей къ мужу, потому что предупредила его обо всемъ заранѣе. Она питаетъ къ нему столько же сожалѣнія, сколько отвращенія, и не находитъ нужнымъ считаться съ нимъ, какъ будто онъ давно уже умеръ (тутъ Лаура прибавила, что вообще не считается ни съ чѣмъ, что противорѣчитъ красотѣ и мѣшаетъ наслаждаться жизнью). Общественное мнѣніе тоже мало ее интересуетъ, и я очень бы ошибался, еслибъ думалъ иначе. Съ отцу моему она была привязана, но вовсе не изъ-за его значенія въ свѣтѣ, а потому, что видѣла въ немъ chefd’ouevre природы. Меня любила давно. Она понимаетъ, что я цѣнилъ бы ее больше, еслибъ добылъ ее съ большимъ трудомъ, но не хотѣла торговаться съ собственнымъ счастьемъ.
Странное впечатлѣніе производили на меня эти слова, вылетавшія изъ ея прелестныхъ устъ. По временамъ она слѣдила за пролетающими мимо нашей лодки чайками, и опять пытливо заглядывала мнѣ въ лицо, стараясь проникнуть въ мои мысли. Я былъ доволенъ ея словами, — они доказывали, что я еще раньше разгадалъ эту женщину, — но, вмѣстѣ съ тѣмъ, въ нихъ звучало и что-то новое для меня. Несмотря на все уваженіе къ ея уму, я думалъ, что ея дѣйствія объясняются только ея инстинктами, что они вытекаютъ непосредственно изъ ея натуры, но не думалъ, чтобы она была въ состояніи создать цѣлую систему для опоры и оправданія порывовъ своей натуры. До нѣкоторой степени это подняло ее въ моихъ глазахъ; оказалось, что въ то время, когда я объяснялъ ея дѣйствія болѣе или менѣе грязнымъ и мелочнымъ разсчетомъ, она поступала согласно своей системѣ, своему плану, — можетъ быть, дурному и даже страшному, но, все-таки, плану. Мнѣ казалось, напримѣръ, что она имѣетъ скрытое намѣреніе выйти за меня замужъ послѣ смерти Дэвиса, а теперь она сказала, что я глубоко ошибаюсь. Она сама начала говорить объ этомъ и призналась, что еслибъ я попросилъ ея руки, у нея, по всей вѣроятности, не хватило бы силы отказать мнѣ, потому что она любитъ меня больше, чѣмъ я думаю (тутъ густой, горячій румянецъ залилъ ея лицо и шею), но знаетъ, что этого никогда не будетъ, что рано или поздно я оставлю ее съ легкимъ сердцемъ, но что-жь изъ этого? Вотъ она погрузила руку въ воду и наслаждается отрадною прохладой; отказаться ли ей отъ этого наслажденія, разъ она знаетъ, что черезъ минуту горячее солнце высушитъ воду на ея рукѣ?
Она наклонилась черезъ бортъ лодки и, погрузивъ свои ручки въ воду, протянула ихъ потомъ во мнѣ, влажныя, розовыя, точно сквозныя подъ пронизывающими ихъ лучами солнца.
Въ головѣ у меня толпилось много мыслей и я могъ бы философствовать хоть до сумерокъ, еслибъ вдругъ, Богъ вѣсть откуда, здѣсь, на Средиземномъ морѣ, мнѣ не пришли въ голову стихи Рея, надъ которыми мы когда-то такъ смѣялись съ Снятыньскимъ: «Глупый Юзефъ, полно врать глупости, если счастье можетъ дать тебѣ что-нибудь».
Я схватилъ мокрыя ручки Лауры, а она, какъ бы проникнувъ въ мои мысли, проговорила ласковымъ, мягкимъ голосомъ: «Поди сюда!…»
Вчера я цѣлый день не видалъ Лауры. Она была нездорова, простудилась, сидя до поздней ночи на балконѣ, и теперь жалуется на зубную боль. Господи, что за скука! Къ счастью, еще третьяго дня къ Дэвису пріѣхалъ докторъ и навсегда остается при немъ, иначе не съ кѣмъ было бы и слова сказать. Докторъ — молодой итальянецъ, похожій на кусокъ угля, маленькій, черный, съ огромною головой и быстрыми глазами. На видъ онъ кажется умнымъ. Навѣрное, съ перваго же вечера онъ понялъ, въ какомъ положеніи мы находимся, потомъ нашелъ все это очень естественнымъ и безъ малѣйшаго колебанія призналъ меня хозяиномъ дома. Я не могъ удержаться отъ улыбки, когда онъ сегодня утромъ спросилъ меня, можетъ ли онъ видѣть «госпожу графиню» и прописать ей какое-нибудь лѣкарство? Въ здѣшнемъ краю царствуютъ оригинальные обычаи. Въ другихъ странахъ если на замужнюю женщину падаетъ какое-нибудь подозрѣніе, весь свѣтъ устраиваетъ на нее настоящую облаву, часто доходящую до безсмысленной жестокости. Здѣсь наоборотъ: здѣсь царствуетъ такое уваженіе къ любви, что всѣ становятся на ея сторону и готовы выйти на бой въ защиту влюбленныхъ. Я отвѣтилъ итальянцу, что спрошу «госпожу графиню», захочетъ ли она его видѣть. И дѣйствительно, послѣ завтрака я ворвался въ будуаръ Лауры. Она приняла меня неохотно; ея лицо слегка распухло, а ей не хотѣлось, чтобы я видѣлъ ее такою. Сказать правду, она напомнила мнѣ мои упражненія въ живописи. Еще въ то время я замѣтилъ, что, снимая портретъ съ человѣка нашего времени, можно допустить всякія вольности, перемѣнить и то, и другое, осталось бы лишь только выраженіе, такъ сказать, идея лица, и сходство ничего при этомъ не потеряетъ. Другое дѣло, когда срисовываешь антики: малѣйшая невѣрная линія нарушаетъ гармонію лица и дѣлаетъ его совсѣмъ другимъ. Въ этомъ я еще болѣе убѣдился на примѣрѣ Лауры. Опухоль ея совершенно ничтожная, я почти не видалъ ее, потому что больнйя упорно поворачивалась ко мнѣ здоровою стороной, но глаза ея были слегка красны, рѣсницы немного распухли и лицо потеряло свою строгую гармонію линій. Очевидно, я не далъ Лаурѣ замѣтить этого, но она принимала мои ухаживанія съ какимъ-то безпокойствомъ, какъ будто ее мучили угрызенія совѣсти. Очевидно, по ея мнѣнію, флюсъ — смертный грѣхъ.
Странныя правила, честное слово, странная жизненная система! Несомнѣнно, и во мнѣ живетъ душа древняго грека, но, кромѣ языческаго элемента, во мнѣ есть и еще кое-что другое. Лаура впослѣдствіи можетъ быть очень несчастна со своею философіей. Я понимаю, что можно сдѣлать себѣ религію изъ красоты вообще, но дѣлать ее изъ красоты собственной — это значитъ своими руками готовить себѣ несчастіе. Что это за религія, которую флюсъ можетъ подорвать, а какой-нибудь прыщикъ на носу совсѣмъ разрушить?
Однако, нужно ѣхать въ Швейцарію, потому что здѣшнія жары становятся невыносимыми. Притомъ, отъ времени до времени сюда является сирокко — горячее дыханіе Африки. Море, правда, до нѣкоторой степени охлаждаетъ вѣтеръ, но, все-таки, его трудно переносить.
На Дэвиса сирокко дѣйствуетъ ужасно. Докторъ наблюдаетъ за нимъ, чтобъ онъ не пичкалъ себя морфіемъ, и Дэвисъ то впадаетъ почти въ полное бѣшенство, то приходитъ въ состояніе совершенной апатіи. Я замѣтилъ, впрочемъ, что даже въ минуты самаго бурнаго припадка раздраженія онъ боится Лауры и меня. Кто знаетъ, въ умѣ этого полусумасшедшаго не возникаетъ ли идея преслѣдованія и не удручаетъ ли его подозрѣніе, что мы хотимъ его убить или утопить? Вообще мои отношенія къ нему составляютъ одну изъ самыхъ темныхъ сторонъ моей роли. Я говорю: одну, потому что сознаю отлично, что и другихъ не мало. Я не былъ бы самимъ собой, еслибъ не замѣчалъ, что моя душа не только портится, но и быстро и окончательно коснѣетъ въ объятіяхъ этой женщины. Я не съумѣю даже сказать, сколько отвращенія и горечи внушала мнѣ сначала мысль, что я погрузился въ бездну наслажденія и умственнаго разврата такъ безповоротно, такъ скоро послѣ смерти отца. Это коробило и мою совѣсть, и деликатность моихъ чувствъ. Мнѣ было такъ противно, что я не могъ даже писать объ этомъ. А теперь я сдѣлался болѣе равнодушнымъ. По временамъ я читаю себѣ упреки, но почти не чувствую ихъ тяжести.
Объ Анелькѣ я стараюсь забыть, потому что воспоминаніе о ней нагоняетъ на меня скуку, или, вѣрнѣе, я не могу примириться съ собой, когда вспоминаю о плошовскимъ эпизодѣ моей жизни. Одинъ разъ мнѣ кажется, что я не стою ея; въ другой разъ, что я былъ осломъ и просто-на-просто игралъ смѣшную роль передъ дѣвочкой, похожей на дюжину другихъ. Это больно колетъ мое самолюбіе и я чувствую себя почти обиженнымъ Анелькой. Бываетъ такъ, что я сознаю всю тяжесть моихъ винъ, а черезъ часъ эти вины кажутся мнѣ глупыми и дѣтскими. Вообще, я не согласенъ быть такимъ, какимъ былъ въ Плошовѣ, но, вмѣстѣ съ тѣмъ, не согласенъ оставаться и такимъ, каковъ я теперь. Во мнѣ до нѣкоторой степени сглаживается разница между злымъ и добрымъ, и даже больше — я начинаю равнодушно относиться къ этой разницѣ. Вытекаетъ это изъ какой-то косности духа, а, съ другой стороны, эта косность приходитъ мнѣ на помощь, потому что когда внутреннія несогласія начинаютъ уже особенно мучить меня, она опять поднимаетъ свой голосъ: «Допустимъ, что ты сталъ хуже, чѣмъ былъ до сихъ поръ, что же изъ этого слѣдуетъ? Зачѣмъ тебѣ страдать по какимъ бы то ни было поводамъ?»
Потомъ я вижу въ себѣ и еще одну перемѣну. Мало-по-малу я привыкъ и къ тому, что сначала такъ уязвляло мою честь, и съ большимъ или меньшимъ равнодушіемъ наношу пощечины паралитику. Я замѣтилъ даже, что отваживаюсь на тысячу такихъ поступковъ, какихъ не осмѣлился бы дѣлать, если бы Дэвисъ былъ не такимъ физическимъ и умственнымъ Лазаремъ, а здоровымъ человѣкомъ, умѣющимъ оградить свое достоинство. Теперь мы уже не даемъ себѣ труда ѣздить на море… Я положительно не могъ предполагать, чтобъ моя нравственная щекотливость могла такъ притулиться. Правда, мнѣ легко сказать самому себѣ: что тебѣ за дѣло до этого чахлаго левантинца? Но, ей-Богу, вмѣстѣ съ тѣмъ, я часто не могу освободиться отъ мысли, что моя черноволосая богиня съ бровями Юноны собственно не Юноной должна называться, а Цирцеей, и что ея прикосновеніе обращаетъ людей… какъ бы это выразить помиѳологичнѣй?… въ воспитанниковъ Эвмея.
А когда я задаю себѣ вопросъ, въ чемъ лежитъ корень дѣла, отвѣтъ равняется банкротству многихъ моихъ прежнихъ воззрѣній. Наша любовь просто-на-просто любовь тѣла, а не души. Меня все чаще посѣщаетъ мысль, что новый человѣкъ не можетъ этимъ ограничиться. Мы съ Лаурой были подобны богамъ и звѣрямъ, но никогда не были подобны людямъ. Собственно говоря, наше чувство даже нельзя назвать любовью, — другъ для друга мы только желанныя, но не дорогія существа. Еслибъ Лаура и я были бы не такими, какими есть, то могли бы быть страшно несчастными. Я понимаю, что любовь, которая хочетъ быть только духомъ, обратится въ тѣнь, но любовь, совершенно лишенная духа, — подлость. Я не говорю о томъ, что люди, испытавшіе прикосновеніе жезла Цирцеи, могутъ найти вкусъ даже и въ подлости. Но мнѣ какъ-то странно и грустно, — мнѣ, человѣку эллинскаго типа, — писать такія вещи. Меня охватываетъ пессимизмъ даже по отношенію въ моей Элладѣ; я начинаю сомнѣваться, возможно ли жить пережитыми формами жизни, а пишу это потому, что всегда былъ и желаю оставаться искреннимъ.
Вчера на меня свалилось письмо отъ тетки. Мнѣ его переслали изъ Рима. Письмо написано двѣ недѣли тому назадъ и я не понимаю, почему оно такъ долго задержалось въ Casa Osoria. Тетка увѣрена, что я былъ на Корфу, но думаетъ, что теперь уже возвратился, и пишетъ слѣдующее:
«Мы ожидаемъ отъ тебя извѣстій съ великимъ безпокойствомъ и нетерпѣніемъ. Я, старуха, стою одною ногой въ гробу, всякій порывъ вѣтра можетъ поколебать меня, но на Анельку просто жаль смотрѣть. Она все ожидала твоихъ писемъ изъ Рима или изъ Вѣны и сильно безпокоилась. Потомъ, какъ ты знаешь, пришла вѣсть о смерти твоего отца. Я говорила нарочно громко при Анелькѣ, что теперь ты не можешь думать ни о чемъ больше, какъ о своей утратѣ, но черезъ нѣсколько недѣль встряхнешься отъ своего оцѣпенѣнія и возвратишься къ дѣятельной жизни. Мы съ Анелькой никогда не говоримъ открыто и, все-таки, отлично понимаемъ другъ друга. И я замѣтила, что она успокоилась. Но прошелъ цѣлый мѣсяцъ, ты не обмолвился ни однимъ словомъ, и она опять тревожилась какъ будто бы о твоемъ здоровьѣ, а на самомъ дѣлѣ о томъ, что ты такъ надолго забылъ насъ. Я также тревожилась и нѣсколько разъ писала тебѣ въ Корфу, poste restante, какъ мы условились. Не получивъ отъ тебя никакого отвѣта, я адресую это письмо въ твой домъ въ Римѣ, потому что мысль о томъ, не болѣнъ ли ты, отравляетъ мнѣ жизнь. Напиши хоть нѣсколько словъ, а, главное, стряхни съ себя апатію и начни быть самимъ собою. Я буду съ тобой откровенна. На расположеніе духа Анельки вліяло и то, что кто-то представилъ тебя въ глазахъ ея матери какъ страшнаго вѣтренника. Представь себѣ мое негодованіе! Целина пришла въ отчаяніе и пересказала это дочери; теперь у одной постоянно мигрень, другая, бѣдняжка, поблѣднѣла и похудѣла такъ, что жалость беретъ. А какое это милое существо, доброе, словно ангелъ! Притворяется веселой, чтобъ не тревожить мать, но я отлично вижу, что дѣлается внутри ея, и сердце мое разрывается на части. Дорогой мой мальчикъ, я не говорила съ тобою объ этомъ въ Римѣ, но, вѣдь, съ горемъ, посѣтившимъ тебя, нужно же рано или поздно примириться и не отставать отъ жизни. Не можешь ли ты написать намъ словечко, которое успокоило бы насъ? Сжалься надъ бѣдною дѣвочкой. Я не таюсь передъ тобою, — самое мое горячее желаніе видѣть тебя мужемъ Анельки, хотя бы черезъ годъ, черезъ два… Анелька, это — фениксъ. Но если ты не намѣренъ жениться на ней, то и въ такомъ случаѣ будетъ лучше, если ты извѣстишь объ этомъ. Ты знаешь, я не люблю преувеличивать, и если пишу тебѣ объ этомъ, то потому, что, дѣйствительно, опасаюсь за здоровье Анельки. Притомъ, тебѣ нужно знать, что дѣло идетъ о ея будущности. Кромицкій началъ насъ посѣщать часто и, естественное дѣло, не безъ намѣренія. Я хотѣла было, по своей привычкѣ, выпроводить его безъ излишнихъ церемоній, тѣмъ болѣе, что имѣю подозрѣніе, что это онъ наболталъ о твоей вѣтренности, но Целина умоляетъ меня не дѣлать этого. Она въ совершенномъ отчаяніи и рѣшительно не вѣритъ въ твое расположеніе къ Анелькѣ. Что же мнѣ оставалось дѣлать? А, ну, какъ въ ней говоритъ вѣрное материнское предчувствіе? Напиши же, милый Леонъ, какъ можно скорѣе и прими благословеніе старухи, которая только однимъ тобою и живетъ на свѣтѣ. Анелька хотѣла было написать тебѣ письмо съ изъявленіемъ своего соболѣзнованія, но Целина не позволила, за что я побранилась съ нею. Целина — отличная женщина, но часто меня злитъ. Поклонъ тебѣ и пожеланіе всего лучшаго отъ всѣхъ. Молодой Хвастовскій устроиваетъ у насъ пивной заводъ. Часть денегъ была у него самого, часть я дала ему взаймы».
Въ первую минуту мнѣ показалось, что письмо это не производитъ на меня никакого впечатлѣнія; потомъ я началъ ходить по комнатѣ и увидалъ, что ошибся. Впечатлѣніе возростало съ каждою минутой и въ концѣ достигло баснословныхъ размѣровъ. Черезъ часъ я съ удивленіемъ сказалъ самому себѣ: «Что за дьявольщина! я ни о чемъ другомъ и не думаю!» Удивительно, съ какою быстротой охватывали меня самыя разнообразныя чувства, пролетающія одно вслѣдъ за другимъ, какъ тучи, гонимыя вѣтромъ. Однако, до какой степени я нервный человѣкъ! Прежде всего, мнѣ стало жаль Анельку. Все то, что я такъ недавно чувствовалъ къ ней и что пряталось въ тайныхъ изгибахъ моей души, вышло вдругъ на поверхность. Ѣхать, успокоить, прижать къ своему сердцу, одарить счастьемъ — вотъ первое движеніе моего сердца, далекое отъ ясно формулированной воли, но очень сильное. А когда я представилъ себѣ ея полные слезъ глаза, ея руки въ моихъ рукахъ, — мое влеченіе къ ней воскресло со всею прежнею силой. Потомъ въ моей головѣ пробѣжало сравненіе Анельки съ Лаурой, — сравненіе ужасное для Лауры. Въ первую минуту воспоминаніе о жизни, которую я велъ здѣсь, костью стало въ моемъ горлѣ. Я почувствовалъ потребность чистаго воздуха, не того, какимъ я дышу здѣсь, тишины, радости и, главное, чистоты чувства. И, вмѣстѣ съ тѣмъ, мною овладѣла радость, что все поправится и все зависитъ только отъ одной моей воли. Вдругъ мнѣ въ голову пришелъ Кромицкій и мать Анельки, которая, не вѣря въ меня, очевидно, стала на его сторону. Меня охватилъ гнѣвъ и вскорѣ заглушилъ всѣ остальныя чувства. Чѣмъ больше мой разумъ признавалъ, что пани Целина имѣетъ полное право не вѣрить мнѣ, тѣмъ болѣе я чувствовалъ къ ней негодованія за то, что она дозволила себѣ подобное недовѣріе. Въ концѣ я дошелъ до какой-то отчаянной злобы противъ себя и всѣхъ живущихъ. Все, что я чувствовалъ и о чемъ мыслилъ, замкнулось въ нѣсколькихъ словахъ: «Хорошо же, пусть такъ и будетъ!»
Письмо пришло вчера; сегодня, спокойнѣе анализируя себя, я съ удивленіемъ замѣчаю, что оскорбленіе такъ глубоко проникло въ мою душу, что въ настоящую минуту кажется мнѣ большимъ, чѣмъ казалось вчера. Теперь это главное чувство, царящее во мнѣ. Я повторяю себѣ все, что можетъ сказать трезво мыслящій человѣкъ, и, вмѣстѣ съ тѣмъ, не могу простить этого Кромицкаго не только матери, но и Анелькѣ. Анелька однимъ словомъ могла бы загородить ему дорогу въ Плошовъ, и если не дѣлаетъ этого, то, значитъ, идетъ на уступки своей матери или жертвуетъ мною ради ея мигреней. Наконецъ, Кромицкій унижаетъ въ моихъ глазахъ Анельку, оскверняетъ ее, низводитъ до пошлаго типа барышни-невѣсты. Я не могу объ этомъ даже говорить спокойно.
Можетъ быть, я и разсуждаю, и чувствую, какъ человѣкъ сильно раздраженный, можетъ быть, мое самолюбіе уязвлено сверхъ мѣры; я умѣю на время отрѣшиться отъ самого себя и смотрѣть на себя глазами посторонняго наблюдателя, но теперь и такое раздвоеніе не помогаетъ. Даже и писать объ этомъ мнѣ тяжело, — поэтому я кладу на сегодня перо въ сторону.
Ночью я думалъ: «можетъ быть, завтра я буду спокойнѣе!» Куда тамъ! Во мнѣ просто-на-просто ростетъ ненависть къ матери Анельки, къ самой Анелькѣ, къ теткѣ и къ самому себѣ. Онѣ судятъ по своимъ нервамъ, но не у всѣхъ же людей, вмѣсто нервовъ, канаты… Развѣ мнѣ плохо въ Пели? Лаура — точно выточенная изъ одной глыбы мрамора. По крайней мѣрѣ, около нея я не страдаю, потому что, кромѣ красоты, не вижу въ ней ничего. Но эти утонченныя, чуткія души жестоко надоѣли мнѣ. Пусть ихъ Кромицкій утѣшаетъ.
Сегодня я самъ отнесъ письмо на почту. Содержаніе письма таково: «Желаю пану Кромицкому счастья съ панной Анелей, а паннѣ Анели счастья съ паномъ Кромицкимъ». Тетушка требовала рѣшительнаго отвѣта, — вотъ ей отвѣтъ.
Пришло мнѣ въ голову вотъ что: напоминаніе о Кромицкомъ не было ли дипломатическою тонкостью женщины, не имѣлось ли въ виду раззадорить меня? Если такъ, то я поздравляю тетушку съ отличнымъ знаніемъ людей.
Прошла недѣля. Я ничего не писалъ, потому что ходилъ какъ угорѣлый. Меня мучитъ страшное угрызеніе совѣсти и сожалѣніе. Я никогда не былъ равнодушенъ, неравнодушенъ и теперь въ Анелькѣ. Мнѣ приходятъ въ голову слова Гамлета: «я любилъ Офелію, какъ сорокъ тысячъ братьевъ любить не могутъ!» Только я измѣнилъ бы это восклицаніе такъ: «я любилъ Анельку больше, чѣмъ сорокъ тысячъ Лауръ». И нужно же, чтобъ моя рука нанесла ей ударъ. По временамъ передъ моими глазами промелькнетъ утѣшеніе, что союзъ съ такимъ человѣкомъ, какъ я, былъ бы для нея несчастьемъ, но я сейчасъ же вижу, что это неправда. Еслибъ она была моею, я былъ бы добръ къ ней. Меня отравляетъ только подозрѣніе, что съ нея довольно и Кромицкаго. Когда я думаю объ этомъ, во мнѣ все начинаетъ волноваться опять и я готовъ послать другое подобное письмо.
Свершилось! — это единственное утѣшеніе для такихъ людей, какъ я, которые могутъ сложить руки и коснѣть попрежнему. Можетъ быть, это доказательство необычайной слабости, но я нахожу нѣкоторое утѣшеніе въ этомъ словѣ.
Теперь я могу уже разсуждать спокойнѣе.
Я бью себя въ голову и задаю вопросъ: какимъ образомъ могло случиться то, что человѣкъ, который не только хвалится необычайно развитымъ самопознаніемъ, но и дѣйствительно обладаетъ имъ, въ теченіе нѣсколькихъ дней обходится только при помощи рефлексовъ? Къ чему служитъ самопознаніе, если оно при первомъ возбужденіи нервовъ уходитъ въ какія-то мозговыя извилины и остается безучастнымъ свидѣтелемъ рефлективныхъ движеній? Къ тому, чтобы потомъ разсматривать все происшедшее post factum? Не знаю, на что это мнѣ пригодится, но, за неимѣніемъ ничего лучшаго, воспользуюсь хоть и этимъ. И такъ, почему я поступилъ такъ, какъ поступилъ? Можетъ, быть, потому, что я, дѣйствительно, человѣкъ интеллигентный, даже, можетъ быть, очень интеллигентный (пусть меня чортъ возьметъ, если я имѣю намѣреніе восхвалять себя!), но не умный человѣкъ. Я не обладаю даже спокойствіемъ мужскаго ума. Нервовъ своихъ я не держу въ уздѣ, я весь изломался; меня можетъ ранить, по словамъ поэта, лепестокъ розы, свернувшійся вдвое. Въ моемъ интеллектѣ что-то женственное. Можетъ быть, что въ этомъ случаѣ я не представляю исключеніе и что множество людей, носящихъ штаны (преимущественно у насъ), принадлежатъ къ тому же самому типу. Мало мнѣ утѣшенія въ этомъ. Умъ такого сорта можетъ понимать многое, но съ нимъ человѣку трудно отыскивать путь въ жизни: онъ кидается изъ стороны въ сторону, колеблется, обдумываетъ малѣйшее движеніе и, наконецъ, запутывается въ сѣти расходящихся во всѣ стороны дорогъ. Вслѣдствіе этого уменьшается способность къ дѣлу, слабость характера развивается и становится врожденною особенностью. Я ставлю себѣ новый вопросъ: если бы въ письмѣ тетки не было упоминанія о Кромицкомъ, пришло ли бы дѣло къ другой развязкѣ? И, честное слово, не смѣю отвѣтить: да. Развязка послѣдовала бы не такъ скоро, это вѣрно, но, кто знаетъ, привела ли бы она къ лучшему? Слабые характеры требуютъ массы облегченій, только сильныя души находятъ поощреніе въ сопротивленіи. Лаура, должно быть, поняла, что со мной творится, и, можетъ быть, поэтому такъ ласкова со мной.
Наконецъ, что же изъ этого слѣдуетъ? Что я тряпка? Ничуть! Человѣкъ, который рѣшается говорить себѣ правду, не пощадилъ бы себя въ этомъ случаѣ. Я чувствую, что могъ бы безъ долгихъ размышленій отправиться на сѣверный полюсъ, сдѣлаться миссіонеромъ и идти въ глубь Африки; у меня много упрямства, наслѣдственной отваги; я былъ бы способенъ на многія рискованныя предпріятія, на многія смѣлыя дѣла. Темпераментъ у меня живой; подвижность, конечно, не такая, какъ, напримѣръ, у Снятыньскаго, но и въ подвижности недостатка нѣтъ.
Но когда дѣло доходитъ до разрѣшенія какой-нибудь жизненной задачи, мой скептицизмъ лишаетъ меня силъ, умъ теряется въ лабиринтѣ мелочей и побочныхъ соображеній, волѣ не на чемъ oneреться и поступки мои становятся въ зависимость отчасти отъ моихъ нервовъ, отчасти отъ внѣшнихъ обстоятельствъ.
Лауры я не любилъ никогда, хотя находился и до сихъ поръ еще нахожусь подъ ея физическимъ обаяніемъ. Можетъ быть, на первый взглядъ это покажется страннымъ, но на самомъ дѣлѣ здѣсь нѣтъ ничего необыкновеннаго. Можно питать къ кому-нибудь страсть и не любить его. Сколько разъ мнѣ приходилось видѣть страсть горькую, ядовитую, полную взаимныхъ оскорбленій, и все потому, что она не основывалась на любви. Я упоминалъ уже, кажется, что Снятыньскихъ связываетъ не только страсть, но и любовь, отъ этого-то имъ такъ хорошо и живется… Ахъ! я чувствую, что и я любилъ бы Анельку, и намъ было бы такъ же хорошо жить… Лучше не говорить объ этомъ!… Что касается Лауры, то она могла бы встрѣтить много людей, которые влюбились бы до смерти въ ея черные волосы, въ ея пластичныя формы, въ ея брови, въ ея голосъ, взглядъ и т. д., но увѣренъ, что никто и никогда не полюбилъ бы ее. Эта удивительная женщина притягиваетъ къ себѣ съ страшною силой, но, вмѣстѣ съ тѣмъ, и отталкиваетъ. Я сказалъ, что, кромѣ красоты, у нея ничего нѣтъ, потому что и ея дѣйствительно необыкновенный умъ разыгрываетъ роль раба, ползающаго у ногъ, ея красоты и завязывающаго ея котурны.
Съ недѣлю тому назадъ я видѣлъ, какъ Лаура давала милостыню ребенку утонувшаго рыбака, и подумалъ про себя: еслибъ она знала, что ей шло бы больше къ лицу выколоть глаза этому ребенку, то она и выколола бы, не теряя своего спокойствія и ясности. Такія особенности чувствуются сердцемъ, и вотъ почему отъ этой женщины можно потерять голову, но любить ее нельзя. Она, въ свою очередь, понимаетъ все, но этого не понимаетъ.
Но за то какъ она прекрасна! Когда, нѣсколько дней тому назадъ, она сходила съ широкой лѣстницы въ садъ, мнѣ казалось, что я вотъ-вотъ упаду. Рѣшительно я подъ вліяніемъ двухъ силъ, изъ которыхъ одна притягиваетъ меня, другая отталкиваетъ. Я хочу ѣхать въ Швейцарію и, вмѣстѣ съ тѣмъ, вернуться въ Римъ. Я получилъ письмо отъ своего повѣреннаго, призывающаго меня въ Римъ по дѣлу о наслѣдствѣ; думаю, что дѣло устроилось бы и безъ меня, еслибъ мнѣ не такъ хотѣлось ѣхать. Все-таки, хоть какой-нибудь предлогъ. Съ нѣкотораго времени я не такъ люблю Лауру, какъ прежде. Она тутъ ни въ чемъ не виновата, она всегда одинакова, случилось только то, что мое недовольство самимъ собою перенеслось на нее. Въ минуты моей внутренней борьбы я искалъ вблизи нея не столько спокойствія, сколько нравственнаго опьяненія, и теперь въ моей душѣ шевелятся къ ней недобрыя чувства. О моихъ буряхъ и треволненіяхъ она ничего не знаетъ. Какъ они могли интересовать ее, если это не могло увеличить блеска ея красоты? Она замѣтила только, что я больше возбужденъ и нервенъ, чѣмъ обыкновенно, слегка спросила о причинѣ, но не настаивала на опредѣленномъ отвѣтѣ.
Можетъ быть, мое влеченіе къ ней побѣдитъ и я не поѣду, но, во всякомъ случаѣ, скажу ей завтра или, можетъ быть, сегодня, что долженъ ѣхать. Для меня очень интересно, какъ она приметъ это извѣстіе, и тѣмъ болѣе интересно, что я не могу представить себѣ этого хорошенько. Я подозрѣваю, что, несмотря на свое влеченіе ко мнѣ (такое же, какое я испытываю по отношенію къ ней), она меня не любитъ. Души наши имѣютъ много сходства, но точно также и тысячи несходныхъ сторонъ.
Измученъ я страшно. Я даже и думать не могу о томъ впечатлѣніи, которое произвело мое письмо въ Плошовѣ, и думаю объ этомъ постоянно, даже въ присутствіи Лауры, постоянно вижу Анельку и ея тетку. Какъ счастлива Лаура съ своимъ вѣчнымъ спокойствіемъ! Мнѣ такъ трудно справиться съ собой… Я утѣшаюсь только при міысли о перемѣнѣ мѣста. Пели, какъ морское купанье, теперь очень опустѣло. Жара страшная. Море лежитъ лѣнивое, безъ малѣйшей зыби, точно задыхающееся отъ жары. По временамъ поднимается вѣтеръ, но горячій, несущій цѣлыя тучи бѣлой пыли, которая покрываетъ густымъ слоемъ листья пальмъ, фигъ, миртъ и врывается сквозь закрытыя жалюзи въ окна домовъ. У меня даже глаза болятъ, — такъ невыносимо сверкаютъ на солнцѣ выбѣленныя стѣны.
Или въ Швейцарію, или въ Римъ, только бы отсюда уѣхать. Кажется, мнѣ вездѣ будетъ лучше, чѣмъ здѣсь. Впрочемъ, мы и такъ готовимся въ путь. Дэвиса я не видалъ четыре или пять дней и думаю, что не сегодня, такъ завтра онъ окончательно сойдетъ съ ума. Докторъ говоритъ, что бѣдняга постоянно вызываетъ его помѣриться силами. Это плохой признакъ.
Да, да, мнѣ нужно было уединеніе. Я чувствую себя такъ, какъ чувствовалъ тотчасъ же по прибытіи въ Пели, — мнѣ и грустно, и, вмѣстѣ съ тѣмъ, хорошо. Мнѣ даже лучше, чѣмъ было въ Пели, потому что я не ощущаю той тревоги, которую испытывалъ съ самаго начали въ присутствіи Лауры. Я хожу по одинокому, темному дому, нахожу тысячу вещей, напоминающихъ мнѣ отца, и воспоминаніе о немъ воскресаетъ въ моемъ сердцѣ. Онъ уже не такъ закутанъ лазурною пеленой и теперь я на каждомъ шагу сталкиваюсь съ его реальною жизнью. На столѣ, въ его рабочей комнатѣ лежитъ увеличительное стекло, бронзовыя иглы, при помощи которыхъ онъ вынималъ сухую землю изъ вырытыхъ сосудовъ, краски, кисти, начатыя рукописи, замѣтки, касающіяся его коллекцій, — однимъ словомъ, тысячи мелочей. По временамъ мнѣ думается, что отецъ ушелъ, но скоро возвратится къ своимъ обычнымъ занятіямъ, а когда иллюзія разсѣевается, я чувствую истинное горе, глубокое, я люблю его не только какъ воспоминаніе, но какъ дорогое существо, погруженное въ вѣчный сонъ на Campo Santo.
Отсюда и грусть моя; это чувство настолько чище тѣхъ, которыя владѣли иною за послѣднее время, какъ хотѣли, что мнѣ хорошо съ ними: я чувствую себя лучшимъ, по крайней мѣрѣ, не такъ развращеннымъ, какъ мнѣ показалось раньше… Я замѣтилъ также, что никакой отчаянный самоанализъ не отнимаетъ у человѣка удовольствія, какое онъ ощущаетъ отъ сознанія, что въ немъ хранятся зачатки хорошихъ элементовъ. Откуда это непреоборимое и ничѣмъ неудержимое стремленіе людей къ добру? По временамъ, отправляясь изъ этого положенія, я захожу очень далеко. Если нашъ разумъ является логическимъ отраженіемъ общественнаго строя, то, можетъ быть, и наши понятія о добрѣ есть отблескъ какого-нибудь абсолютнаго добра. Если бы такъ было, то человѣкъ могъ бы сразу покончить со всѣми своими сомнѣніями и воскликнуть не только «эврика», но и «аллилуйа». Но, все-таки, я боюсь, чтобы это мое зданіе не обрушилось, какъ множество другихъ, и потому не смѣю возводить его. Здѣсь большую роль играютъ мои чувства, а не мои разсужденія, но вскорѣ я возвращусь къ этому предмету. Это — вопросъ изъятія занозы изъ моей души. А теперь я страшно измученъ, мнѣ очень грустно и, вмѣстѣ съ тѣмъ, хорошо, покойно.
Мнѣ кажется, что изъ всѣхъ существъ на свѣтѣ одинъ человѣкъ умѣетъ такъ часто поступать противъ своей воли. Оказывается, что я давно хотѣлъ оставить Пели; но день уходилъ за днемъ, а я все сидѣлъ и сидѣлъ на мѣстѣ. Еще наканунѣ моего отъѣзда я былъ почти увѣренъ, что останусь, какъ вдругъ на помощь мнѣ пришла совершенно неожиданно сама Лаура. Я сказалъ ей о письмѣ своего повѣреннаго, о томъ, что мнѣ нужно ѣхать, только для того, чтобъ увидать, какое это произведетъ на нее впечатлѣніе. Мы были вдвоемъ. Я ожидалъ съ ея стороны какого-нибудь восклицанія, какого-нибудь волненія, какого-нибудь veto, — и, вдругъ, ничего!
Она обернулась ко мнѣ, погрузила свои пальчики въ мои волосы, и, приблизивъ мое лицо близко къ своему, спросила:
— Но ты возвратишься, да?
Ей-Богу, для меня до сихъ поръ осталось загадкой, что бы это могло значить? Думала ли она, что мнѣ дѣйствительно необходимо ѣхать, вѣрила ли во всемогущество своей красоты и ни на минуту не сомнѣвалась, что я возвращусь? Или, наконецъ, она ухватилась за первую возможность отдѣлаться отъ меня, потому что послѣ такого вопроса мнѣ не оставалось ничего, какъ уѣхать? Ласка, которая сопровождала ея слова, до нѣкоторой степени опровергаетъ это предположеніе, которое, все-таки, кажется мнѣ самымъ правдоподобнымъ. По временамъ я почти увѣренъ, что она хотѣла сказать мнѣ: «не ты мнѣ, а я тебѣ даю отставку». Я даже признаюсь, что если это и была отставка, то предусмотрительность Лауры удивительна, ловкость необычайна, тѣмъ болѣе, что я до сихъ поръ не знаю, осмѣяла она меня или нѣтъ. Но зачѣмъ мнѣ обольщать себя? Своимъ вопросомъ она выиграла игру. Можетъ быть, при другихъ условіяхъ мое самолюбіе было бы задѣто, но теперь мнѣ все равно.
Но, несмотря на то, въ этотъ вечеръ мы были нѣжнѣе другъ къ другу, чѣмъ обыкновенно. Разстались очень поздно. Я и до сихъ поръ вижу, какъ она, защитивъ свѣчу рукою, провожаетъ меня, съ опущенными глазами, къ двери. Она была такъ прелестна, что мнѣ не хотѣлось уѣзжать. Утромъ мы простились на вокзалѣ желѣзной дороги. Букетъ чайныхъ розъ я довезъ до Генуи. Странная женщина! По мѣрѣ того, какъ я удаляюсь отъ нея, физическая моя тоска возростаетъ, но, вмѣстѣ съ тѣмъ, я чувствую и какое-то облегченіе. Я ѣхалъ безостановочно до Рима, а теперь испытываю впечатлѣніе птицы, вырвавшейся изъ клѣтки.
Изъ знакомыхъ я не засталъ здѣсь почти никого. Жара разогнала ихъ по вилламъ или въ горы. Днемъ по улицамъ ходитъ мало народу, попадаются только иностранцы, преимущественно англичане, въ пробочныхъ шлемахъ, обвитыхъ кисейными вуалями, съ краснымъ бедекеромъ въ рукахъ и вѣчнымъ «very interesting!» на устахъ. Въ полдень на нашей Бабуино бываетъ такъ пусто, что шаги рѣдкихъ прохожихъ звонкимъ эхомъ отдаются въ опустѣвшей улицѣ. За то вечеромъ весь городъ кишитъ народомъ. У меня всегда въ это время нервы разыгрываются больше, я выхожу на чистый воздухъ, таскаюсь до полнаго изнеможенія, и это доставляетъ мнѣ большое облегченіе. Прогулка моя обыкновенно оканчивается на Пинчіо. Я три-четыре раза прохожу взадъ и впередъ по этой великолѣпной террасѣ. Въ это время тамъ множество влюбленныхъ паръ. Одни ходятъ подъ руку, близко склонивъ другъ къ другу головы, другіе сидятъ на лавкахъ, скрытые густою тѣнью деревьевъ. Невѣрный свѣтъ фонаря освѣтитъ отъ времени до времени то профиль берсальера въ шляпѣ съ густыми перьями, то свѣтлое платье дѣвушки или лицо студента. До моихъ ушей долетаетъ шепотъ, клятвы, пѣсни. Это производитъ впечатлѣніе весенняго карнавала и я нахожу странное удовольствіе, когда смогу затеряться въ этой толпѣ и подышать ея весельемъ и здоровьемъ. Какъ счастливы эти люди, полные простоты! Простота эта входитъ въ меня и успокоиваетъ мои нервы лучше хлораля. Вечера стоятъ теплые и ясные, но отъ времени до времени поднимается легкій вѣтерокъ. Луна поднимается изъ за Trinita dei Monti и словно серебрянная ладья плыветъ надъ людскимъ муравейникомъ, серебря верхушки деревьевъ, кровли и башни. У подножія террасы шумитъ и мигаетъ тысячами огоньковъ городъ, а тамъ дальше, вдали, рисуется въ серебристой мглѣ силуэтъ св. Петра съ куполомъ, свѣтящимся какъ другая луна. Давно Римъ не казался мнѣ такимъ прекраснымъ. Я нахожу въ немъ все новое и новое очарованіе. Возвращаюсь я домой поздно и иду спать почти счастливый, съ мыслью, что завтра проснусь опять-таки въ Римѣ. О, какъ я сплю! Не знаю, можетъ быть, это послѣдствіе утомленія, но сплю я свинцовымъ сномъ, который и на утро оставляетъ слѣды опьяненія.
Утро я провожу у своего повѣреннаго, составляю для себя инвентарь отцовскихъ коллекцій. Отецъ не распорядился ими въ своемъ завѣщаніи и они перешли въ мою полную собственность. Исполняя волю отца, я безъ колебанія подарилъ бы ихъ городу Риму, но боюсь, что внушенія тетки не сдѣлали своего дѣла и отецъ нарочно не изъявилъ своей воли по отношенію къ своимъ коллекціямъ, чтобы не помѣшать имъ перейти въ Польшу. Что отецъ думалъ о коллекціяхъ въ послѣдніе часы своей жизни, остались многочисленные слѣды въ прибавленіи къ его завѣщанію. Назначены мелкія суммы отдаленнымъ родственникамъ, а одна приписка взволновала меня больше, чѣмъ я могу описать. Она гласитъ слѣдующее: «Голову Мадонны (Сассоферато) завѣщаю моей будущей невѣсткѣ».
Скульпторъ Лукомскій съ мѣсяцъ тому назадъ началъ портретъ отца во весь ростъ по бюсту, который онъ самъ дѣлалъ нѣсколько!лѣтъ тому назадъ. Часто въ полуденное время я хожу смотрѣть на ходъ его работы. Мастерская его переноситъ меня совсѣмъ въ другой міръ. Это что-то такое вродѣ сарая съ однимъ огромнымъ окномъ вверху, выходящимъ на сѣверъ, вслѣдствіе чего освѣщеніе получается холодное, не согрѣтое солнечными лучами. Когда я сижу въ мастерской, мнѣ кажется, что я не въ Римѣ. Иллюзію довершаетъ самъ Лукомскій, своею головой сѣвернаго человѣка, свѣтлою бородой и голубыми глазами мистика. Двое его помощниковъ — поляки, два пса въ саду носятъ клички Крука и Курты, — однимъ словомъ, это какой-то гиперборейскій островъ на южномъ морѣ, я люблю ходить туда ради оригинальности производимаго на меня впечатлѣнія, люблю видѣть Лукомскаго за работой. Мнѣ кажется, что онъ и мыслитъ-то греческими носами, торсами, руками, головами, то-есть не идеями, а формами, и, притомъ, формами классическими. Въ Римѣ онъ живетъ лѣтъ пятнадцать, но посѣщаетъ музеи и галлереи такъ, какъ будто бы только; вчера пріѣхалъ. Оказывается, что такая любовь въ состояніи наполнить всю жизнь человѣка и стать его религіей, — можетъ быть, только подъ непремѣннымъ условіемъ, чтобы онъ сдѣлался ея жрецомъ. Лукомскій питаетъ такое уваженіе къ хорошо сложеннымъ людямъ, какое религіозный человѣкъ питаетъ къ святымъ иконамъ, я спрашивалъ его, кто, по его мнѣнію, самая красивая женщина въ Римѣ? Онъ отвѣтилъ безъ колебанія: «мистрисъ Дэвисъ», и затѣмъ началъ обрисовывать въ воздухѣ ея фигуру съ тою легкостью и выразительностью жестовъ, которою обладаютъ только артисты. Лукомскій, человѣкъ, замкнутый въ себя, меланхоликъ, въ эту минуту такъ оживился, что даже его глаза потеряли свое мистическое выраженіе. «Вотъ, напримѣръ, — повторялъ онъ, описывая новыя линіи, — или это!… Она самая красивая женщина не только въ Римѣ, но и на всемъ свѣтѣ!»!
Въ особенности его восхищаетъ шея Лауры; развѣ только на Транстеверѣ онъ видѣлъ у женщинъ изъ народа подобныя шеи, но такой совершенной не видалъ никогда. Дѣйствительно, всякій, желавшій найти въ Лаурѣ какой-нибудь физическій недостатокъ, потерялъ бы задаромъ время. Лукомскій дошелъ даже до того, что утверждаетъ, будто бы такимъ женщинамъ нужно при жизни памятники ставить на форумѣ. Само собою разумѣется, я не спорилъ.
Итальянская система утвержденія въ правахъ наслѣдства начинаетъ мнѣ надоѣдать. Какъ они, при врожденной живости своего характера, такъ медленно все дѣлаютъ, и какъ много говорятъ! Я рѣшительно озадаченъ. Выписалъ себѣ нѣсколько новѣйшихъ французскихъ романовъ и читаю по цѣлымъ днямъ. Какъ быстро и умѣло обрисосывается каждая фигура, сколько силы и характера въ этой обрисовкѣ! Техника въ работѣ не можетъ идти дальше. За то объ описываемыхъ людяхъ я долженъ сказать то, что сказалъ раньше: они любятъ другъ друга тѣломъ, и больше ничего. Можетъ быть, на дѣлѣ это и случается, но чтобы во всей Франціи никто не умѣлъ любить иначе, это пусть говорятъ кому-нибудь другому, а не мнѣ. Я хорошо знакомъ съ Франціей и знаю, что въ этомъ отношеніи она лучше своей литературы. Погоня романа за. яркою, реальною правдой дѣлаетъ его фальшивымъ. Человѣкъ любитъ индивидуума, а индивидуумъ слагается не изъ однѣхъ только физическихъ особенностей, — лица, фигуры, голоса, — у него свои особенные и умъ, и характеръ, и способъ мышленія, — однимъ словомъ, множество элементовъ умственныхъ и моральныхъ. Мои отношенія къ Лаурѣ — лучшее доказательство, что чувство, основанное исключительно на внѣшнемъ увлеченіи, не заслуживаетъ даже названія любви. Впрочемъ, Лаура — исключеніе.
Вчера я былъ съ Лукомскимъ на обѣдѣ; вечеромъ потащился, но обыкновенію, на Пинчіо. Мое воображеніе разыгрываетъ со мной странныя вещи. Вообразилъ я себѣ, что веду подъ руку Анельку. Мы ходили, разговаривали, какъ люди, страстно любящіе другъ друга. Мнѣ было такъ хорошо, какъ никогда не бывало съ Лаурой, но за то, когда воображеніе перестало работать, — какое чувство одиночества! Мнѣ не хотѣлось возвращаться домой. Ночью я не могъ спать. Однако, какъ баснословно безплодна моя жизнь! Это вѣчное самоуглубленіе приводитъ къ совершенной пустотѣ. А я чувствую, что все могло бы быть иначе. Меня даже удивляетъ, какъ живуче мое воспоминаніе объ Анелькѣ. Почему, напримѣръ, я никогда не воображаю, что хожу подъ руку съ Лаурой, а теперь даже, вспомнивъ ея имя, прибавляю про себя: «ну ее къ чорту!» Часто я думаю, что держалъ счастье за крылья и позволилъ ему улетѣть.
Давно уже меня никто такъ не удивлялъ, какъ удивилъ сегодня Лукомскій. Мы пошли вмѣстѣ въ Капитолійскій музей. Поворачивая статую Венеры на ея подвижномъ пьедесталѣ, Лукомскій заявилъ, что предпочитаетъ неаполитанскую праксителевскую Психею, какъ болѣе одухотворенную. Для такого пластика это мнѣніе было черезъ-чуръ странно. Но еще большая неожиданность встрѣтила меня у статуи умирающаго гладіатора или галла. Лукомскій съ полчаса смотрѣлъ на него въ молчаніи, а потомъ заговорилъ сквозь стиснутые зубы, что у него служитъ признакомъ волненія:
— Сто разъ уже говорили, что у нето лицо славянское, — правда! — въ этомъ кроется что-то необыкновенное… Мой братъ держитъ на арендѣ Козлувекъ, около Серпца. Былъ тамъ Михна, конюхъ… Въ прошломъ году утонулъ, когда водилъ купать лошадей… Вѣрно говорю вамъ: одно и то же.лицо, точка въ точку. Я тутъ часто и по цѣлымъ часамъ просиживаю, потому что мнѣ это нужно…
Я ушамъ своимъ не хотѣлъ вѣрить и удивлялся, какъ потолокъ Капитолія не обрушится на наши головы. Серпецъ, Козлувекъ, Михна… Здѣсь, въ этомъ мірѣ антиковъ и классическихъ формъ, и слышать это изъ устъ кого же? — такого человѣка, какъ Лукомскій!…
И для меня проглянулъ въ немъ сразу человѣкъ сквозь скульптора. «Такъ вотъ ты, братецъ, — подумалъ я, — какой пластикъ, вотъ какой грекъ! Такъ ты приходишь смотрѣть на гладіатора не ради его формъ, а потому, что онъ напоминаетъ тебѣ Михну изъ Козлувка? Теперь я понимаю твою неразговорчивость и твою меланхолію!»
Лукомскій, очевидно, понялъ, о чемъ я думаю, опустилъ свои мистическіе глаза въ землю и заговорилъ прерывающимся голосомъ, какъ бы стараясь объяснить сказанное раньше:
— Здѣсь, въ Римѣ, жить только, не умирать!… Мнѣ везетъ… Я не имѣю права жаловаться… И я сижу здѣсь, потому что нужно… Но меня мучитъ тоска по родинѣ, какъ сотня чертей… Когда мои собаки залаютъ ночью въ саду, мнѣ голову хочется разбить объ стѣну… мнѣ все кажется, что это наша деревня… Я бы съ ума сошелъ, еслибъ хоть разъ въ году туда не съѣздилъ. И вотъ теперь скоро ѣхать собираюсь, потому что мнѣ вотъ ужь сюда подступаетъ…
Онъ указалъ себѣ на горло. Губы его дрожали. То былъ взрывъ, совершенно неожиданный въ человѣкѣ его сорта. И меня вдругъ охватило волненіе при видѣ той огромной разницы, которая существуетъ между мной и такими людьми, какъ Лукомскій или Снятыньскій. Въ настоящую минуту я думаю о ней съ нѣкоторымъ опасеніемъ. Открываются горизонты, положительно недоступные для меня. Какую громаду чувства эти люди носятъ въ себѣ! Съ этимъ чувствомъ имъ можетъ быть хорошо и худо, но, во всякомъ случаѣ, они гораздо богаче меня. Имъ не угрожаетъ ни пустота, ни ничтожество. У каждаго изъ нихъ запаса живучести на десятерыхъ. И я тоже чувствую нѣкоторую связь съ моею родиной, но это чувство не такъ непосредственно, оно не горитъ во мнѣ, какъ пламень въ лампадѣ, оно не стало частью моего существа. Я могу въ жизни обойтись безъ всякаго Козловка, или Михны, или Плошова, — вѣрнѣе сказать, тамъ, гдѣ для Лукомскаго или Снятыньскаго бьютъ живые ключи, изъ которыхъ они черпаютъ смыслъ жизни, я нахожу сухой песокъ. И даже если бы у нихъ не было и этой опоры, то одному оставалась бы его литература, другому — скульптура. Вещь почти невѣроятная, чтобы человѣкъ, обладающій тѣмъ, чѣмъ обладаю я, не только не былъ бы счастливъ, но просто не зналъ бы, для чего онъ живетъ. Несомнѣнно, это отчасти вина условій, въ которыхъ я воспитался, вина Рима, Меца, Парижа и затѣмъ опять Рима, — я точно дерево, вырванное съ корнемъ изъ родной почвы и не пересаженное хорошенько въ чужую, — но отчасти и моя, потому что я ставилъ вопросительные знаки и философствовалъ тамъ, гдѣ другіе только любятъ. И, въ концѣ-концовъ, я не выфилософствовалъ себѣ ничего и свое сердце обезплодилъ.
Записываю воспоминанія цѣлой недѣли. Получилъ нѣсколько писемъ, между прочимъ, отъ Снятыньскаго. Добрый малый такъ огорченъ поворотомъ дѣла съ Анелькой, что даже не бранитъ меня. Онъ извѣщаетъ только, что жена его сердится на меня страшно, не хочетъ ни о чемъ слышать и, по ея мнѣнію, я чудовище, находящее величайшее удовольствіе въ терзаніи своихъ жертвъ. На этотъ разъ я являюсь истиннымъ христіаниномъ, потому что не только не чувствую злобы къ пани Снятыньской, но, напротивъ, очень доволенъ ею. Что за доброе, горячее сердце! Снятыньскій, очевидно, считаетъ дѣло пропавшимъ или, вѣрнѣе, рѣшеннымъ окончательно, потому что воздерживается отъ совѣтовъ, а только скорбитъ: «Дай тебѣ Богъ найти другую, подобную той». Странное дѣло, когда я думаю объ этомъ, мнѣ кажется, что я не хочу другой, похожей на Анельку, ни лучше ея, — я хочу ее самую. Я говорю, что мнѣ кажется, ибо мое чувство не имѣетъ никакой опредѣленной, ясной формы. Словно я ношу въ себѣ мотокъ страшно запутаннаго шелка, мучаюсь и не могу привести въ порядокъ переплетшихся между собою пасьмъ. Несмотря на свое самосознаніе, я, напримѣръ, не знаю, откуда исходитъ мое горе, — изъ того ли, что я люблю Анельку больше, чѣмъ предполагаю, или изъ того, что чувствую, что могъ бы больше любить ее. Снятыньскій отчасти отвѣчаетъ мнѣ на это слѣдующими словами: «Слышалъ я, а, можетъ быть, и читалъ, что куски золота иногда скрываютря подъ оболочкой кварца, изъ-подъ которой трудно добыть металлъ. Допускаю, что и на сердцѣ твоемъ такой же налетъ; въ серединѣ — дорогая руда, но мерзкая скорлупа не совсѣмъ растопилась во время твоего послѣдняго пребыванія въ Плошовѣ. Ты прожилъ здѣсь очень мало и просто не успѣлъ полюбить эту дѣвушку достаточно сильно. Можетъ быть, у тебя много энергіи для дѣла, но нѣтъ ни капли энергіи для рѣшимости; но и рѣшимость явилась бы, еслибъ чувство толкало тебя съ надлежащею силой. Ты уѣхалъ, началъ, по своему обычаю, углубляться въ самого себя, размышлять, и случилось то, что я предвидѣлъ, то-есть ты профилософствовалъ и свое, и чужое счастье». Слова Снятыньскаго меня поражаютъ, — въ нихъ слышится повтореніе того, что мнѣ когда-то говорилъ отецъ. Снятыньскій, однако, понимаетъ меня яснѣе, потому что вотъ что онъ прибавляетъ затѣмъ: «Старая исторія: кто больше углубляется въ себя, тотъ, въ концѣ-концовъ, перестаетъ полагаться на себя; а кто на себя не полагается, тотъ неспособенъ ни къ какому рѣшительному дѣйствію. Больной вѣкъ, въ которомъ только одни ослы обладаютъ кое-какою волей, потому что всякій хоть сколько-нибудь разумный человѣкъ сейчасъ же употребитъ свой разумъ на сомнѣніе во всемъ и на убѣжденіе самого себя, что и вправду не стоитъ хотѣть чего-нибудь. Я вычиталъ подобное замѣчаніе у одного изъ французскихъ авторовъ и, ей-Богу, подумалъ, что онъ говоритъ правду».
Были минуты, когда я желалъ, чтобы Снятыньскій прямо ругалъ меня, вмѣсто того, чтобы нашпиговывать свое письмо такими, напримѣръ, фразами: «Несмотря на всѣ твои достоинства, деѣло можетъ дойти до того, что ты сдѣлаешься виновникомъ горя для всѣхъ близкихъ и дорогихъ тебѣ людей». Это тѣмъ болѣе для меня ужасно, что здѣсь много правды. Я доставилъ иного горя Анелькѣ, ея матери, теткѣ и, наконецъ, самому себѣ. Но, вмѣстѣ съ тѣмъ, мнѣ хочется смѣяться, когда я читаю далѣе: «По законамъ жизни, въ человѣкѣ должно что-нибудь рости; остерегайся,; какъ бы въ тебѣ не выросло какое-нибудь лихо, которое тебя же перваго отравитъ». Нѣтъ!… Ужь это-то, по крайней мѣрѣ, мнѣ не угрожаетъ. Въ моемъ сердцѣ выросла, правда, какая-то плѣсень, но выросла только на той кварцовой скорлупѣ, о которой вспоминаетъ Снятыньскій, — дальше корней она пустить не могла, и ни я не отравился ею, ни Лаура. Такой плѣсени и вырывать даже не нужно, — просто стереть, какъ пыль. Снятыньскій болѣе правъ, когда является самимъ собою, выступаетъ во имя своего догмата и говоритъ:
— Если ты считаешь себя высшимъ типомъ, если ты, дѣйствительно, высшій типъ, то я скажу, что сумма такихъ типовъ даетъ вмѣстѣ огромный минусъ.
Какой я, къ чорту, высшій типъ! — развѣ только по сравненію съ какимъ-нибудь Кромицкимъ, — но вообще-то Снятыньскій правъ. Такіе люди, какъ я, только тогда не составляютъ минусовъ, когда не принадлежатъ къ категоріи геніевъ безъ портфеля, то-есть когда они великіе ученые или великіе артисты. Въ это время они часто играютъ даже роль реформаторовъ. Что касается меня, то я бы могъ быть реформаторомъ только по отношенію къ самому себѣ. Я ходилъ съ этою мыслью цѣлый день, потому что невозможно, чтобы человѣкъ, такъ хорошо знающій свои недостатки, не выдумалъ бы, чѣмъ можно ихъ исправить. Наконецъ, еслибъ я въ теченіе половины дня колебался, выйти мнѣ на улицу или нѣтъ, то, вѣдь, у меня хватило бы силы взять шляпу и сойти внизъ. Я скептикъ, — хорошо! Но не могу ли я приказать себѣ поступать такъ, какъ будто бы я не былъ скептикомъ? Кого можетъ интересовать, будетъ ли въ моихъ поступкахъ заключаться больше или меньше убѣжденія? Что я могъ бы сдѣлать сегодня, напримѣръ? Я приказалъ бы уложить вещи и поѣхалъ бы въ Плошовъ. И я могъ бы сдѣлать это отлично. Что вышло бы изъ этого — показали бы послѣдствія, но, все-таки, это было бы какимъ-нибудь дѣяніемъ. Положимъ, Снятыньскій пишетъ: «Эта обезьяна по цѣлымъ днямъ сидитъ въ Плошовѣ и пилитъ несчастныхъ женщинъ, которыя и безъ того ходятъ словно тѣни». Такъ, можетъ быть, поздно? Снятыньскій не пишетъ, какъ давно онъ былъ въ Плошовѣ; допустимъ, недѣлю или двѣ тому назадъ, — значитъ, за это время дѣла должны были сильно подвинуться впередъ. Да, но я объ этомъ ничего не знаю. Въ крайнемъ случаѣ, можетъ ли что-нибудь ухудшить теперешнее мое положеніе? Я чувствую, что человѣкъ, обладающій большею рѣшимостью, заставилъ бы себя уѣхать; чувствую, что стану уважать себя, если уѣду, тѣмъ болѣе, что этого не требуетъ даже Снятыньскій, а онъ человѣкъ очень энергичный. При этой мысли у меня передъ глазами становится свѣтлѣе, въ этомъ свѣтѣ я вижу такое милое лицо, что въ настоящую минуту оно представляется мнѣ самымъ дорогимъ на всемъ свѣтѣ, и — per Baccho! — очень можетъ быть, что я такъ и сдѣлаю, какъ рѣшилъ.
«La nuit porte cônseil!» Я не поѣду въ Плошовъ немедленно, потому что это значило бы поступать очертя голову, но написалъ теткѣ письмо совсѣмъ въ другомъ духѣ, чѣмъ то, которое послалъ изъ Пели. Въ теченіе восьми, самое большее девяти дней я долженъ получить отвѣтъ и, сообразно ему, поѣду или, можетъ быть… не поѣду… вообще, не знаю, что сдѣлаю. Въ желательномъ для меня отвѣтѣ я не сомнѣвался бы, еслибъ написалъ, напримѣръ, такъ: «Умоляю васъ, милая тетя, прогнать Кромицкаго за ворота; у Анельки прошу прощенія и предлагаю ей свою руку». Конечно, еслибъ мое письмо пришло послѣ свадьбы, то и просьба осталась бы безъ результата, но я не думаю, чтобъ дѣла въ Плошовѣ шли такъ быстро. Однако, я не написалъ теткѣ ничего подобнаго. Мое письмо должно играть роль передоваго разъѣзда, который идетъ передъ войскомъ и долженъ изслѣдовать мѣстности. Я составилъ письмо такимъ образомъ, что тетушка въ своемъ отвѣтѣ должна довести до моего свѣдѣнія не только о томъ, что дѣлается въ Плошовѣ, но и въ сердцѣ Анельки. Скажу истинную правду, что если я не былъ болѣе рѣшителенъ, то потому, что опытность научила меня не вѣрить самому себѣ. Ахъ, еслибъ Анелька, помимо неудовольствія, которое съ большею или меньшею справедливостью можетъ питать ко мнѣ, отвергла предложеніе Кромицкаго! Какъ бы я былъ благодаренъ ей за это, какъ бы далеко она отошла въ моихъ глазахъ отъ этого несноснаго типа барышни-невѣсты, единственною задачей и цѣлью которой есть желаніе выйти замужъ! Жаль, что я узналъ о поползновеніяхъ Кромицкаго. Отлетѣвъ отъ ногъ Лауры, что непремѣнно должно было бы случиться рано или поздно, я весьма, вѣроятно, спустился бы къ ногамъ Анельки. Добрая тетушка дала мнѣ почувствовать всю тяжесть своей руки сообщеніемъ объ искательствахъ Кромицкаго и о помощи, которую оказываетъ ему пани Целина. Въ настоящее время не только женщины походятъ на мимозу, но и мужчины. Одно грубое прикосновеніе — и душа свертывается и замыкается очень часто разъ навсегда. Я знаю, что это очень глупо и нехорошо, но это такъ. Желая измѣниться, я долженъ былъ бы заказать себѣ у какого-нибудь анатома другіе нервы, а тѣ, которые у меня есть, беречь только для особыхъ оказій. Никто, даже пани Снятыньская, считающая меня въ настоящую минуту за чудовище, не смотритъ на меня болѣе критически, чѣмъ я самъ. Но развѣ Кромицкій лучше меня? Развѣ его пошлая, денежная невроза стоитъ дороже моей? Безъ всякаго самохвальства я могу сказать самому себѣ, что чувства мои въ десять разъ утонченнѣе, порывы благороднѣе, не говоря уже о томъ, что его родная мать должна была бы признать, что онъ глупѣе меня. Я не составлю себѣ никогда милліарда, ни даже десятой чисти его, но и Кромицкій пока не запихалъ себѣ въ карманъ и ни одной сотой. Вмѣсто того, я могъ бы ручаться, что моей женѣ будетъ теплѣе и лучше жить, чѣмъ его женѣ, что она будетъ жить жизнью болѣе широкой и благородной.
Не въ первый уже разъ я мысленно сравниваю себя съ Кромицкимъ, и это меня бѣситъ, — такъ искренно я считаю себя болѣе высокимъ существомъ. Мы — обитатели двухъ разныхъ планетъ, а если дѣло идетъ о сравненіи нашихъ душъ, то между ними существуетъ такое отношеніе: до моей нужно подниматься по лѣстницѣ (причемъ, долженъ сказать, можно сломать себѣ шею), а къ его душѣ женщина, вродѣ Анельки, должна спускаться. А развѣ это ей будетъ такъ трудно? Какой гнусный вопросъ! Но въ этомъ случаѣ я видѣлъ до такой степени невѣроятныя вещи, въ особенности у насъ, гдѣ женщины вообще выше мужчины, что долженъ поставить его. Я видѣлъ дѣвушекъ, ей-Богу, почти крылатыхъ, полныхъ благороднѣйшихъ стремленій, впечатлительныхъ ко всему, что прекрасно и недюжинно, и эти дѣвушки не только выходили замужъ за болвановъ самаго сквернаго разбора, но на другой же день послѣ свадьбы перекрещивались въ ихъ житейскую вѣру, въ ихъ эгоизмъ, пустоту, узкость и ничтожество. Даже больше, — нѣкоторыя дѣлали это съ какою-то похвальбой, какъ будто ихъ прежніе идеалы слѣдовало только выбросить въ окно, какъ вѣнчальный вѣнокъ. И онѣ были убѣждены, что только такимъ способомъ и можно сдѣлаться доброю женой, забывая, что каждая изъ нихъ мѣняетъ божественныя способности души на обезьяньи инстинкты. Правда, часто потомъ, раньше или позже, наступала реакція, но, вообще говоря, шекспировская Титанія у насъ типъ обыкновенный, съ которымъ каждый, по всей вѣроятности, сталкивается въ жизни.
Я — скептикъ съ головы до ногъ, но мой скептицизмъ вытекаетъ «изъ того, что у меня болитъ», а я испытываю сильную боль, когда думаю, что, можетъ быть, то же самое случится и съ Анелькой. Можетъ быть, и она станетъ пожимать плечами при воспоминаніи о своихъ дѣвичьихъ стремленіяхъ, убѣжденная, что поставка въ Туркестанѣ — вещь единственно реальная, реальная настолько, что другими въ жизни и заниматься не стоитъ. Нечеловѣческій гнѣвъ жжетъ меня при этой мысли, въ особенности потому, что если это и придетъ къ такому концу, то придетъ отчасти по моей винѣ.
Съ другой стороны, мои размышленія и колебанія вытекаютъ не столько изъ недостатка рѣшимости, но еще и изъ другаго источника. У меня такое высокое понятіе о супружествѣ, такія огромныя требованія, что ужь это одно лишаетъ меня смѣлости. Я знаю, что часто мужъ и жена приходятся другъ къ другу, какъ двѣ покоробившіяся доски, а жизнь ихъ, все-таки, идетъ кое-какъ, но для меня этого мало. Собственно потому, что я неизбалованъ счастьемъ, отношусь къ нему недовѣрчиво, я и говорю себѣ: авось хоть это мнѣ удастся! А, можетъ быть, и дѣйствительно удастся? Странное дѣло! Такимъ колеблющимся, такимъ нерѣшительнымъ сдѣлали меня не тѣ несчастныя супружества, какія я видѣлъ въ жизни, а немногое число счастливыхъ. Припоминая ихъ, я и. повторяю себѣ: а, быть можетъ, и удастся? Вѣдь, это не книжная теорема, — нужно только съумѣть найти!
Съ Лукомскимъ за послѣдніе дни я сильно подружился. Теперь онъ въ моемъ присутствіи уже не такъ молчаливъ и замкнутъ, какъ былъ раньше. Вчера онъ зашелъ ко мнѣ вечеромъ, мы побрели къ термамъ Каракаллы, потомъ я пригласилъ его къ себѣ и удержалъ почти до полуночи. Велъ съ нимъ разговоръ, который и записываю, потому что онъ произвелъ на меня нѣкоторое впечатлѣніе. Лукомскій немного стыдился своего волненія у статуи умирающаго галла, но я нарочно началъ разговоръ о Польшѣ, выпыталъ все, что лежало на днѣ его сердца, и когда между нами установились уже болѣе теплыя отношенія, спросилъ:
— Простите меня, панъ Юзефъ, за мой вопросъ, но я, право, не понимаю одной вещи: почему человѣкъ, который, какъ вы, окружаетъ себя всѣмъ роднымъ, не постарается добыть себѣ и родную подругу? Не могутъ же вамъ такъ ярко напоминать отчизну ни ваша мастерская, ни ваши помощники, ни ваши собаки, какъ напоминала бы вамъ она.
Лукомскій улыбнулся.
— Я и хочу жениться. Мы ждемъ только окончанія срока траура по отцѣ моей невѣсты. Черезъ два мѣсяца я ѣду къ невѣстѣ.
— Въ окрестности Серпца?
— Нѣтъ, она родомъ изъ-подъ Вилькоміра.
— Что же вы дѣлали въ Вилькомірѣ?
--.Я познакомился съ нею случайно въ Римѣ, на Корсо.
— Да, это счастливый случай.
— Самый счастливый во всей моей жизни.
— Можетъ быть, во время карнавала?
— О, нѣтъ! Какъ-то утромъ я пошелъ на via Condotti, гляжу: идутъ какія-то двѣ дамы, блондинки, очевидно, мать съ дочерью, и разспрашиваютъ на ужасномъ итальянскомъ языкѣ о Капитоліи. Говорятъ: «Capitolio», «Capitole», «Capitol», ихъ плохо понимаютъ по той простой причинѣ, что, какъ вамъ извѣстно, говорятъ: «Campidolio». Я догадался, что это польки, — на этотъ счетъ у меня глазъ опытный. Ужасно обрадовались, когда я заговорилъ съ ними по-польски, я тоже обрадовался и не только показалъ имъ дорогу, но и проводилъ ихъ до мѣста.
— Вы не можете себѣ представить, какъ меня интересуетъ вашъ разсказъ. Вы пошли вмѣстѣ?
— Пошли вмѣстѣ. Дорогой смотрю: паненка, какъ тополь, стройная, тонкая, головка маленькая, уши, какъ на модели, выраженія масса, а рѣсницы просто золотыя. Только у насъ подобное и попадается, здѣсь вы этого не увидите, развѣ только въ Венеціи, да и то рѣдко. Мнѣ понравилось, что она очень ухаживаетъ за матерью, — мать сильно огорчена недавнею смертью мужа. Я подумалъ, что у нея доброе сердце. Съ недѣлю я служилъ имъ въ качествѣ чичероне, а черезъ недѣлю присватался.
— Какъ? черезъ недѣлю?
— Да, потому что они возвращались во Флоренцію.
— Во всякомъ случаѣ, вы принадлежите къ числу людей, которые не долго раздумываютъ.
— Еслибъ это случилось на родинѣ, то… но здѣсь мнѣ страстно захотѣлось поцѣловать ея ручку за то, что она полька…
— Да, но бракъ… это такой переломъ въ жизни.
— Правда. Но что лучшее я могъ придумать въ двѣ, три недѣли, чѣмъ въ недѣлю? У меня были нѣкоторыя колебанія, — признаюсь. Непріятно мнѣ и говорить объ этомъ… У насъ въ семьѣ наслѣдственная глухота. Дѣдъ подъ старость не слышалъ ничего, отецъ оглохъ на сороковомъ году… Можно съ этимъ жить, конечно, но это недостатокъ тяжелый, въ особенности для окружающихъ, — глухіе бываютъ очень нетерпѣливы. Вотъ я и боролся съ мыслью, можетъ ли человѣкъ, которому, весьма вѣроятно, грозитъ такое несчастіе, связать свою жизнь съ молодою дѣвушкой?
Только теперь я замѣтилъ, что Лукомскій, когда съ нимъ разговариваютъ, слушаетъ и держитъ себя такъ, какъ слушаютъ и держатъ себя глухіе. До сихъ поръ онъ слышитъ отлично, но, очевидно, постоянно старается провѣрять, не слабѣетъ ли его слухъ.
Я постарался его успокоить.
— И я то же самое думалъ. Не стоитъ изъ опасеній, только вѣроятныхъ, портить жизнь и свою, и другихъ. Вѣдь, и холера бываетъ въ Италіи, а было бы очень глупо, если бы ни одинъ итальянецъ не женился изъ опасенія умереть отъ холеры и оставить жену и дѣтей безъ средствъ. Наконецъ, я сдѣлалъ то, что долженъ былъ сдѣлать. Я сказалъ паннѣ Вандѣ, что люблю ее, что отдалъ бы жизнь за обладаніе ею, но на дорогѣ къ моему счастью стоитъ то-то и то-то. И знаете, что она мнѣ отвѣтила? Она отвѣтила мнѣ такъ: «Когда я буду не въ состояніи говорить, что люблю васъ, то буду писать». Дѣло не обошлось безъ слезъ, но черезъ часъ мы смѣялись надъ нашими опасеніями, и я нарочно притворился глухимъ, чтобы заставить ее написать «люблю».
Разговоръ этотъ засѣлъ въ моей памяти. Снятыньскій ошибается, утверждая, что у насъ только одни ослы обладаютъ еще какою-нибудь волей. Этотъ скульпторъ имѣлъ дѣйствительный поводы для размышленія и одной недѣли было достаточно, чтобы привести его къ такому важному рѣшенію. Быть можетъ, у него нѣтъ такого развитаго самопознанія, какъ у меня, но, во всякомъ случаѣ, онъ умный человѣкъ. Что за милая женщина эта будущая госпожа скульпторша и какъ мнѣ понравился ея отвѣтъ! Вмѣстѣ съ тѣмъ, я чувствую, что Анелька принадлежитъ къ такому же сорту женщинъ. Еслибъ, напримѣръ, я ослѣпъ, Лаура заинтересовалась бы моею слѣпотой настолько, насколько могла бы меня нарядить въ костюмъ феокійца Демодона, поющаго пѣсни на пиру. Но Анелька! — та не оставила бы меня, навѣрное, даже еслибъ я не былъ ея мужемъ. Я готовъ дать за это руку на отсѣченіе.
Я долженъ только признаться, что, при такой увѣренности, и недѣли колебанія было бы черезъ-чуръ много, а я колеблюсь пять мѣсяцевъ; даже мое письмо къ теткѣ не заключаетъ въ себѣ ничего рѣшительнаго.
Мнѣ остается утѣшаться мыслью, что тетушка, какъ женщина умная и любящая меня, догадается, что мнѣ нужно, и окажетъ мнѣ помощь по своему разумѣнію. Сердце мое бьется надеждой, что въ этомъ случаѣ Анелька будетъ на сторонѣ тетки, но, все-таки, я жалѣю, что не высказался въ письмѣ яснѣе. Находитъ на меня желаніе послать другое письмо, но я медлю. Нужно дождаться отвѣта на первое. Счастливы люди вродѣ Лукомскаго, — они прямо начинаютъ съ дѣла.
Назову ли я мое чувство къ Анелькѣ любовью, или еще какимъ-нибудь другимъ именемъ, — я вижу огромную разницу между нимъ и тѣми чувствами, которыя до сихъ поръ затрогивали мое сердце. Объ этомъ чувствѣ я думаю съ утра до вечера; оно выросло до размѣровъ очень крупныхъ, и я считаю себя отвѣтственнымъ за него передъ самимъ собою. Прежде этого не бывало. Прежнія связи завязывались, длились и развязывались, оставляя послѣ себя большую или меньшую грусть, по временамъ пріятное воспоминаніе, по временамъ горечь, но никогда не поглощали моего внутренняго я до такой степени. Въ свѣтской, праздной жизни, которую ведемъ мы всѣ, не ставящіе передъ собою никакихъ высокихъ цѣлей, не отдающіеся никакой идеѣ и, вмѣстѣ съ тѣмъ, не имѣющіе надобности трудомъ зарабатывать себѣ кусокъ хлѣба, — женщина никогда не сходитъ со сцены: мы все смотримъ на нее, вѣчно ухаживаемъ за нею и, въ концѣ-концовъ, такъ чертовки освоиваемся съ нею, что причисляемъ ее къ обыденнымъ грѣхамъ нашей жизни. Мы, обманывая женщину, чувствуемъ такъ мало угрызенія совѣсти, что меньше угрызенія совѣсти испытываете развѣ только женщина, когда обманываетъ насъ. Я, при всей впечатлительности моей натуры, также ношу въ себѣ совѣсть очень притупленную въ этомъ смыслѣ. Бывали случаи, когда я говорилъ себѣ: «вотъ чудесный поводъ сдѣлать себѣ патетическій выговоръ!» — но я предпочиталъ махнуть на все рукою и думать о чемъ-нибудь болѣе пріятномъ. А теперь не то. Теперь бываютъ минуты, когда мой умъ занятъ совсѣмъ другимъ; вдругъ я чувствую, что мнѣ чего-то недостаетъ; на меня нападаетъ какое-то безпокойство, какой-то страхъ, точно я прошелъ мимо чего-то необычайно важнаго, забылъ что-то, и я сразу понимаю, что это мысль объ Анелькѣ всплываетъ наверхъ, чтобы всецѣло овладѣть мною. Когда я пожимаю плечами и стараюсь уменьшить или даже осмѣять это впечатлѣніе, мой скептицизмъ и иронія не помогаютъ мнѣ или, вѣрнѣе, помогаютъ, но только покуда работаютъ, потому что вслѣдъ за этимъ я опять попадаю въ заколдованный кругъ. Это не угрызеніе, не упрекъ совѣсти, — это, скорѣе, мучительное прикрѣпленіе мысли къ одному предмету и, вмѣстѣ съ тѣмъ, лихорадочное, безпокойное любопытство, что будетъ дальше, какъ будто отъ этого дальше зависитъ моя жизнь. Еслибъ я не умѣлъ себя такъ хорошо анализировать, я подумалъ бы, что эти признаки характеризуютъ великое, необыкновенное чувство, но я замѣчаю, что въ моихъ размышленіяхъ и тревогахъ меня интересуетъ и еще что-то другое, кромѣ обладанія Анелькой въ будущемъ. Несомнѣнно, она произвела на меня глубокое и сильное впечатлѣніе; но Снятыньскій правъ, утверждая, что еслибъ я полюбилъ такъ сильно, какъ, напримѣръ, онъ свою жену, то, прежде всего, желалъ бы обладать ею. Я же, — и это мнѣ очень ясно, — менѣе жажду обладать ею, чѣмъ боюсь ее утратить. Можетъ быть, не всякій съумѣетъ замѣтить эту странную и великую разницу. Но я-то твердо убѣждёнъ, что еслибъ не Кромицкій, еслибъ не правдоподобная возможность утратить Анельку, то я не испытывалъ бы ни такого страха, ни такого безпокойства.
Это до нѣкоторой степени распутываетъ мои запутанныя нити, ибо доказываетъ довольно ясно, что я не столько люблю Анельку, сколько чувствую, что могъ бы полюбить ее, и вотъ этого-то именно, этой единственной возможности наполнить счастьемъ мою жизнь мнѣ и жаль, страшно жаль. А еще болѣе мнѣ страшно пустоты, которая откроется предо мною, разъ Анелька уйдетъ изъ моихъ глазъ.
Я замѣтилъ, что величайшіе пессимисты, когда судьба или люди захотятъ отнять что-нибудь у нихъ, такъ отлично махаютъ руками и ногами и кричатъ благимъ матомъ, что хоть любому оптимисту въ пору. И я въ такомъ же положеніи. Правда, я не кричу, но меня охватываетъ тревога при мысли, что, можетъ быть, черезъ день, черезъ два я не буду знать, что мнѣ дѣлать съ самимъ собою.
Получилъ свѣдѣнія о Лаурѣ отъ моего повѣреннаго, который, вмѣстѣ съ тѣмъ, ведетъ и дѣла Дэвиса. Лаура теперь живетъ въ Интерлакенѣ, у подножія Юнгфрау. Высказываетъ намѣреніе взобраться на ея вершину. Воображаю, какъ она наряжается въ Альпы, въ ихъ снѣга, льды, туманы, восходы солнца, какъ плаваетъ по озерамъ, останавливается надъ пропастями. Я выразилъ повѣренному мое соболѣзнованіе къ Дэвису и, вмѣстѣ съ тѣмъ, къ дамѣ, которая въ такихъ молодыхъ годахъ осталась одна и безъ всякой опеки. Старый юристъ успокоилъ меня, по крайней мѣрѣ, по отношенію къ дамѣ сообщеніемъ, что съ недѣлю тому назадъ пріѣхалъ въ Швейцарію графъ Малески, неаполитанецъ, родственникъ мистрисъ Дэвисъ. Знаю, знаю! красавецъ, настоящій Антиной, только картежникъ и, какъ говорятъ, трусишка. Кажется, я неправильно называлъ Лауру пизанскою башней.
Рѣшительно въ первый разъ въ жизни къ воспоминанію о женщинѣ, которую я, правда, не любилъ, но которую обманывалъ, говоря, что люблю, примѣшивается такое недоброжелательное чувство. По отношенію къ Лаурѣ я неблагодарный и невеликодушный человѣкъ. Стыдно мнѣ даже! Собственно по какому поводу я могу питать къ ней недоброжелательное чувство и чего не могу простить ей? А вотъ того, что съ самаго начала нашей связи,.не прямо по ея винѣ, а только благодаря одному прикосновенію въ ней, я надѣлалъ тысячу такихъ мерзостей, какихъ не дѣлалъ никогда въ своей жизни. Я пренебрегъ своимъ трауромъ, не уважилъ слабости и немощи Дэвиса, испортился, закоснѣлъ, написалъ это проклятое письмо… Все это моя вина! Но если слѣпой, споткнувшись о камень, упадетъ на дорогѣ, то всегда бранитъ камень, хотя всему виной его слѣпота.
Я сегодня отнесъ деньги Луконскому, оставилъ полную довѣренность адвокату, уложилъ свои вещи и на всякій случай готовъ въ путь. Римъ начинаетъ мнѣ казаться несноснымъ.
Я высчиталъ, что письмо тетки уже должно было придти сюда. Откладывая въ сторону самыя дурныя предположенія, я стараюсь догадаться, что тетка напишетъ мнѣ. Жалѣю въ тысячный разъ, что не написалъ ей яснѣе. Все-таки, я написалъ, что, можетъ быть, я собрался бы въ Плошовъ, еслибъ былъ увѣренъ, что мое присутствіе не будетъ непріятно гостьямъ тетки, и, вмѣстѣ съ тѣмъ, послалъ поклонъ этимъ дамамъ. Я упоминалъ и о томъ, что въ послѣдніе дни моего пребыванія въ Пели я былъ болѣнъ и такъ разстроенъ, что самъ не сознавалъ, что дѣлаю. Письмо, когда я писалъ его, казалось мнѣ очень умнымъ, а теперь я считаю его верхомъ глупости. Прямо говоря, самолюбіе не позволяло мнѣ ясно и рѣшительно отказаться отъ этого проклятаго письма. Я разсчитывалъ, что тетка ухватится за первую возможность, чтобы поправить дѣло, и я пріѣду въ Плошовъ какъ великодушный властелинъ. Суетна человѣческая природа! Мнѣ остается обѣими руками держаться за надежду, что тетка догадается, въ чемъ дѣло. Теперь, когда мое безпокойство увеличивается съ каждою минутой, я чувствую не только то, что могъ бы сильно любить Анельку, но и что вообще могъ бы быть неизмѣримо лучшимъ, чѣмъ теперь. Дѣйствительно, почему я дѣйствую такъ, какъ будто во мнѣ ничего нѣтъ, кромѣ эгоизма и разстроенныхъ нервовъ? А если во мнѣ нѣтъ ничего больше, почему мой автоанализъ не откроетъ мнѣ этого? Во мнѣ хватитъ смѣлости признать любое открытіе, но это открытіе я постоянно отвергаю. Почему? Потому, что я твердо увѣренъ, что я лучше моихъ поступковъ. Они обусловливаются отчасти болѣзнью вѣка, породившаго меня, отчасти излишнимъ анализомъ, который не позволяетъ намъ подчиняться первому, простому произволу нашей натуры, --анализу, который критикуетъ все до полнаго обезсиленія души. Я припомнилъ свою дѣтскую забаву, когда я накладывалъ монеты одну на другую, покуда столбикъ, наклонившійся на бокъ отъ собственной тяжести, не падалъ и не обращался въ безпорядочную кучку. То же самое я дѣлаю теперь съ моими мыслями и намѣреніями, и тоже до тѣхъ поръ, пока они не разсыпятся въ безпорядкѣ. Отсюда видно, что гораздо легче рѣшиться на отрицательное, чѣмъ на положительное дѣло, — легче уничтожить, чѣмъ создать что-нибудь. Мнѣ кажется, что много просвѣщенныхъ людей страдаютъ этою болѣзнью. Критика всего окружающаго и самихъ себя выѣла въ насъ всѣ положительныя силы; намъ недостаетъ фундамента, какъ точки выхода, недостаетъ вѣры въ жизнь. Вотъ почему я не столько хочу обладать Анелькой, сколько боюсь потерять ее.
Но когда я говорю о болѣзни вѣка, я не хочу ограничиться только самимъ собою. Человѣкъ, слегшій въ постель во время эпидеміи, — явленіе, очень обыкновенное, а теперь критика всего существующаго сдѣлалась эпидеміей, свирѣпствующей по всему свѣту. Отсюда прямой выводъ, что различныя кровли, подъ которыми живутъ люди, обрушиваются имъ на голову. Религія, само названіе которой обозначаетъ связь, — развязывается. Вѣра, даже въ вѣрующихъ душахъ, стала безпокойною. Черезъ кровлю, которая называется отечествомъ, начинаютъ проникать соціальныя теченія. Остается только одинъ идеалъ, передъ которымъ даже самые отчаянные скептики снимаютъ шапки, — народъ. Но на цоколѣ статуи разные шалуны начинаютъ уже выписывать болѣе или менѣе циничныя остроты, а что страннѣе всего: первые клубы тумана сомнѣнія поднимаются изъ тѣхъ головъ, которыя по природѣ вещей должны были бы склоняться ниже. Придетъ, въ концѣ-концовъ, какой-нибудь геніальный скептикъ вродѣ Гейне, оплюетъ этого божка, — какъ въ свое время сдѣлалъ Аристофанъ, — но оплюетъ его не во имя какихъ бы то ни было старыхъ идеаловъ, а только во имя свободы мысли, во имя свободы сомнѣнія, и что тогда наступитъ — я не знаю. Вѣрнѣе всего, что на этомъ огромномъ пустомъ листѣ дьяволъ будетъ писать сонеты своей возлюбленной.
Есть ли какое-нибудь средство противъ этого? Прежде всего, что мнѣ до того? Желать чего-нибудь — не мое дѣло. Для этого я очень хорошо воспитанъ своимъ вѣкомъ. Но если все, что думастъ, что дѣйствуетъ и творитъ, должно служить для увеличенія суммы общаго счастья, то я позволю сдѣлать одно замѣчаніе (конечно, я имѣю въ виду не матеріальное положеніе, а внутреннее спокойствіе, въ какомъ я могу чувствовать такой же недостатокъ, какъ и всякій другой), что мой дѣдъ былъ счастливѣе моего отца, мой отецъ счастливѣе меня, а мой сынъ, если я буду имѣть его, будетъ человѣкомъ, вполнѣ заслуживающимъ всякаго сожалѣнія.
Карточный домикъ рухнулъ. Получилъ я письмо отъ тетки. Анелька выходитъ за Кромицкаго; свадьба черезъ нѣсколько недѣль. Анелька сама назначила такой короткій срокъ. По полученіи письма я сѣлъ въ вагонъ и хотѣлъ ѣхать въ Плошовъ, отлично понимая, что такая поѣздка — глупость и ни къ чему не приведетъ. Вотъ почему я теперь во Флоренціи. Меня подхватило что-то и понесло, но, собравъ остатки благоразумія, я задержался здѣсь.
Одновременно съ письмомъ тетки я получилъ faire part, съ адресомъ, написаннымъ женскою рукой. Это не въ характерѣ ни Анельки, ни ея матери. Ни одна изъ нихъ не сдѣлала бы этого. Здѣсь, я вижу проявленіе остроумія и злобы пани Снятыньской. Впрочемъ, мнѣ все равно. Меня оглушили ударомъ дубины по головѣ. Но я замѣчаю, что это болѣе потрясаетъ меня, чѣмъ причиняетъ боль. Не знаю, какъ будетъ дальше: раненые пулей тоже сначала не чувствуютъ боли. Однако, я не выстрѣлилъ себѣ въ лобъ, не сошелъ съ ума; я смотрю на Lung’Arno, и сталъ бы раскладывать пасьянсы, еслибъ умѣлъ, — однимъ словомъ, чувствую себя хорошо… Что въ присутствіи добрыхъ друзей собаки зайца загрызли, — это старая исторія… Тетушка сочла за христіанскую обязанность повторить Анелькѣ то, что я написалъ изъ Пели.
Утромъ, когда я просыпаюсь, или, вѣрнѣе, когда открываю глаза, то долженъ повторять себѣ, что это та самая Анелька выходитъ замужъ за Кромицкаго, такая добрая, любящая, которая не ложилась спать, чтобы дождаться меня изъ Варшавы, которая смотрѣла мнѣ въ глаза, слушала то, что я говорю, и каждымъ своимъ взглядомъ, каждымъ движеніемъ говорила, что любитъ меня. И вотъ она-то не только будетъ госпожею Кромицкой, но черезъ недѣлю послѣ свадьбы ей самой будетъ странно, какъ она могла колебаться при выборѣ между какимъ-то Плошовскимъ и такимъ юпитеромъ, какъ Кромицкій. Странныя, однако, вещи творятся на свѣтѣ, и такъ страшно неизбѣжныя, что я утрачиваю подлую охоту жить. Пани Целина и пани Снятыньская теперь, вѣроятно, принимаютъ Кромицкаго al pari и муссируютъ его на мой счетъ. Лучше бы, еслибъ они оставили въ покоѣ Анельку! Однако, тетка согласилась на все! Какъ бы то ни было, вѣдь, она знаетъ и видитъ, что Анелька не можетъ быть съ нимъ счастлива. Сама же она говоритъ мнѣ, что Анелька выходитъ замужъ съ отчаянія.
Вотъ это длинное, проклятое письмо:
"Благодарю тебя за послѣднее извѣстіе, тѣмъ болѣе, что твое первое письмо изъ Пели было не только рѣшительно, но и ужасно. Трудно мнѣ было вѣрить, чтобы ты не имѣлъ къ бѣдной дѣвочкѣ не только никакой привязанности, но ни пріязни, ни сожалѣнія. Во всякомъ случаѣ, милый Леонъ, я не хотѣла и не уговаривала, чтобъ ты сейчасъ же сватался къ Анелькѣ, я просила тебя только написать ей хоть одно доброе слово и даже не прямо ей, а хоть въ письмѣ ко мнѣ. И вѣрь мнѣ, этого было бы достаточно: она тебя любитъ такъ, какъ только можетъ любить подобная дѣвушка. Войди въ мое положеніе, что я должна была дѣлать по полученіи твоего письма, — могла ли бы удерживать дольше Анельку въ ея заблужденіи и тревогѣ, которыя, видимо, разрушали ея здоровье? За письмами Хвастовскій нарочно посылаетъ въ Варшаву и приноситъ ихъ самъ утромъ къ чаю. Анелька видѣла, что было письмо отъ тебя, потому что бѣдняжка всегда выжидаетъ Хвастовскаго и беретъ у него письма изъ рукъ, какъ бы подъ тѣмъ предлогомъ, чтобы положить ихъ около моего прибора, а на самомъ дѣлѣ, чтобъ увидать, нѣтъ ли на конвертѣ адреса, писаннаго твоею рукой. Вотъ она увидала твое письмо и наливала намъ чай такъ, что ложечки дрожали въ чашкахъ. Меня кольнуло какое-то предчувствіе; я колебалась, не отложить ли твое письмо въ сторону, но подумала, не захворалъ ли ты, и не могла удержаться. Видитъ Богъ, чего мнѣ стоило сохранить спокойствіе, тѣмъ болѣе, что я чувствовала, какъ Анелька не сводитъ съ меня глазъ. Кое-какъ я оправилась, даже нашла въ себѣ силы сказать: «Леонъ груститъ попрежнему, но, слава Богу, здоровъ, и посылаетъ вамъ поклонъ». Анелька спросила самымъ обыкновеннымъ голосомъ: «а долго онъ пробудетъ въ Италіи?» Я понимала, что заключается въ этомъ вопросѣ, и у меня не хватило отваги сказать правду, тѣмъ болѣе, что это было при Хвастовскомъ и при прислугѣ. Я отвѣтила: «Недолго; я думаю, что онъ скоро сюда пріѣдетъ». Если бы ты видѣлъ свѣтъ, который озарилъ ея лицо, радость, усиліе, чтобъ не расплакаться! Бѣдняжка! Мнѣ плакать хочется, когда я вспомню объ этомъ. Что я передумала, возвратившись въ свою комнату, ты не повѣришь. Но ты написалъ ясно: «Желаю ей счастья съ Кромицкимъ», и нужно было, совѣсть моя заставляла открыть ей глаза. Мнѣ не понадобилось звать ее, она пришла и я сказала ей такъ: «Анелька, я знаю, что ты умная, хорошая дѣвушка и примиришься съ волею Божіей. Мы должны говорить откровенно. Я знаю, дитя мое, что между тобой и Леономъ начинало возникать что-то вродѣ привязанности, и скажу тебѣ, что я радовалась, смотря на васъ, но, вѣрно, на это не было Божіей воли… Если у тебя остались какія-нибудь надежды, то откажись отъ нихъ». Она поблѣднѣла, какъ полотно; я думала, что она упадетъ въ обморокъ, но, къ счастью, этого не случилось. Она только склонилась къ моимъ колѣнямъ и начала повторять одно и то же: «тетя, что онъ поручилъ вамъ сказать мнѣ? тетя, что онъ поручилъ сказать мнѣ?» Я защищалась, мнѣ не хотѣлось передавать твои слова, но тутъ мнѣ пришло въ голову, что для нея лучше будетъ узнать всю правду, и я, наконецъ, сказала, что ты желаешь ей счастья съ Кромицкимъ. Она встала и проговорила совсѣмъ другимъ голосомъ: «поблагодарите его, пожалуйста», и сейчасъ же ушла. Я боюсь, ты останешься недоволенъ тѣмъ, что я такъ буквально повторила твои слова, не смягчая ихъ какою-нибудь любезностью. Разъ ты рѣшительно не хочешь Анельки, то ей трудно было бы дать понять это иначе. Чѣмъ тверже она будетъ убѣждена, что ты съ нею поступилъ нехорошо, тѣмъ она скорѣе забудетъ тебя. Наконецъ, если тебѣ это будетъ непріятно, то подумай, сколько — и не непріятности, а горя — испытали мы всѣ въ Плошовѣ, а Анелька въ особенности. Правда, у нея столько самообладанія, что я даже не ожидала этого. Весь день глаза ея были сухи, она ни слова не сказала матери, но только ближе прижималась къ ней… ко мнѣ, чуть было не заставила меня расплакаться. Панъ Снятыньскій, — онъ пріѣхалъ въ тотъ же день, — глядя на Анельку, ни о чемъ не догадался и только тогда, когда я сама разсказала ему все, такъ началъ бранить тебя, что я на него даже разсердилась. Богъ знаетъ, чего онъ только ни наговорилъ, — ты, вѣдь, знаешь, каковъ онъ. Ты не можешь жениться на Анелькѣ, — значитъ, не можешь и понять, какъ былъ бы счастливъ съ нею; но, все-таки, ты не хорошо сдѣлалъ, что вводилъ ее въ заблужденіе, будто любишь ее. Намъ всѣмъ это казалось, не только ей, а это было не хорошо, во-первыхъ, потому, что только Богъ одинъ видитъ, сколько выстрадала Анелька, во-вторыхъ, потому, что она тотчасъ же допустила къ себѣ Кромицкаго. Я отлично понимаю, что она сдѣлала это съ отчаянія. Кромицкій пріѣхалъ на другой день послѣ твоего письма. Анелька сразу выказала ему столько расположенія, что черезъ недѣлю онъ посватался и получилъ согласіе. Панъ Снятыньскій только что узналъ объ этомъ и рветъ на себѣ волосы, а что со мной было, объ этомъ я даже и не пишу.
"Я была такъ раздражена противъ тебя, какъ никогда въ жизни, и только твое второе письмо немного смягчило меня, хотя, вмѣстѣ съ тѣмъ, и убѣдило окончательно, что всѣ мои воздушные замки разсыпались въ прахъ. Признаюсь тебѣ, послѣ полученія твоего перваго письма, до сватовства Кромицкаго, я все думала: «А ну, какъ Богъ воззритъ на насъ милостивымъ окомъ и смягчитъ его сердце? а ну, какъ Леонъ писалъ это письмо въ раздраженіи?» Но когда потомъ ты послалъ нѣсколько ласковыхъ фразъ для Анельки и не взялъ назадъ ни одного слова изъ того, что было написано въ первомъ письмѣ, я рѣшила, что мнѣ нечего себя обманывать. Свадьба Анельки назначена на 25 іюля и я тебѣ скажу, почему такъ скоро. Целина въ самомъ дѣлѣ очень больна, предчувствуетъ свой близкій конецъ и не хочетъ, чтобы по случаю ея смерти произошла отсрочка. Кромицкій также торопится, — у него нетерпящія отлагательства дѣла на Востокѣ, а Анелька хочетъ какъ можно скорѣй выпить свою чашу. Ахъ, Леонъ, Леонъ, зачѣмъ все это такъ случилось, зачѣмъ это дитя такъ несчастливо?
«Я не согласилась бы никогда, чтобъ она пошла за Кромицкаго, но какъ я могу сказать хоть одно слово, я, которая и такъ виновата передъ Анелькой? Мнѣ хотѣлось женить васъ и я не разсчитала, какія изъ этого могутъ быть послѣдствія для Анельки. Моя вина; но я страдаю не мало и молюсь каждый день за бѣдняжку.
„Послѣ свадьбы они уѣзжаютъ на Волынь. Целина поселится у меня въ Варшавѣ. Говорили они что-то объ Одессѣ, но я не пущу ее ни за что. Ты, дорогой мой, знаешь, какъ я счастлива, когда вижу тебя, но теперь не пріѣзжай въ Плошовъ; сдѣлай это для Анельки. Если хочешь, я сейчасъ же пріѣду къ тебѣ, а Анельку надо теперь щадить“.
Зачѣмъ мнѣ обманывать себя? Когда я читаю это письмо, мнѣ хочется биться головою объ стѣну, — не отъ гнѣва, не отъ ревности, — отъ горя!
Но невозможно же, положительно невозможно складывать руки и признавать себя проигравшимъ. Это былъ бы ужасный супружескій союзъ. Сегодня, въ четвергъ, я послалъ къ Снятыньскому телеграмму, въ которой умолялъ его всѣми святыми пріѣхать въ воскресенье въ Краковъ. Самъ я ѣду туда завтра. Прошу Святыньскаго о телеграммѣ не говорить никому. Переговорю съ нимъ, или, вѣрнѣе, буду на колѣняхъ просить его, чтобы онъ переговорилъ отъ моего имени съ Анелькой. Сильно разсчитываю на его вліяніе. Анелька любитъ его и уважаетъ. Я не обратился къ теткѣ, потому что мы, мужчины, лучше понимаемъ другъ друга. Снятыньскій, какъ психологъ, легче пойметъ весь этотъ проклятый психологическій процессъ, черезъ который я переходилъ въ послѣднее время. Ему я могу сказать и о Лаурѣ; если бы я упомянулъ о ней при теткѣ, та начала бы осѣнять себя крестнымъ знаменіемъ. Сначала я хотѣлъ было писать къ самой Анелькѣ, но письмо мое обратило бы на себя вниманіе, вызвало бы переполохъ. Я знаю прямоту Анельки, знаю, что она сейчасъ же показала бы письмо матери, а та должна меня ненавидѣть и не преминула бы истолковать мое письмо въ своемъ смыслѣ, въ чемъ несомнѣнно ей помогъ бы и Кромицкій. Нужно, чтобы Снятыньскій переговорилъ съ Анелькой одинъ на одинъ, а это можетъ устроить его жена. Надѣюсь, что онъ приметъ мое порученіе, хотя вижу отлично, насколько оно щекотливо. Не спалъ нѣсколько ночей. Когда закрою глаза, мнѣ представляется Анелька, ея лицо, волосы, глаза, улыбка, — я вижу, какъ будто она стоитъ передо мною… Не могу я такъ жить!
Снятыньскій здѣсь. Добрый малый, — да наградитъ его Богъ! Теперь четыре часа ночи, но спать я не могу, — сажусь писать, потому что не знаю, что мнѣ дѣлать съ собою. Говорили мы со Снятыньскимъ до трехъ часовъ, ссорились, мирились! Теперь онъ поворачивается съ боку на бокъ въ сосѣдней комнатѣ. Не сразу мнѣ удалось уговорить его, онъ все повторялъ мнѣ: „Любезный другъ, по какому праву, я, чужой человѣкъ, долженъ вмѣшиваться въ ваши родственныя отношенія, да, притомъ, еще такого деликатнаго свойства? Панна Анеля можетъ заставить меня замолчать однимъ вопросомъ: вамъ что за дѣло?“ Я божился, что Анелька этого не скажетъ, какъ будто у меня въ рукахъ была ея въ томъ росписка, признавалъ солидность его возраженій, но утверждалъ, что есть положенія, въ которыхъ даже и съ деликатностью можно не соображаться. Попалъ въ цѣль мой аргументъ, что здѣсь дѣло идетъ не обо мнѣ, а только объ Анелькѣ, но, вообще, если онъ взялся говорить съ ней, то потому, что ему жаль меня. Я сильно измѣнился за эти два дня, Снятыньскій самъ сказалъ это, и я замѣтилъ, что онъ былъ тронутъ. Притомъ, онъ не выноситъ Кромицкаго, — это совершенно противуположные типы. Снятыньскій утверждаетъ, что денежныя спекуляціи равняются опоражниванію чужихъ кармановъ въ свои. Онъ Кромицкому ставить всякое лыко въ строку и говоритъ о немъ такъ: „Если бы при наживаніи денегъ у него была какая-нибудь высшая и болѣе благородная цѣль, я бы извинилъ ему, но онъ наживаетъ деньги только для денегъ“. Замужство Анельки возмущаетъ его почти такъ же, какъ и меня, и онъ такого же мнѣнія, что Анелька готовитъ себѣ несчастіе. По моей просьбѣ Снятыньскій уѣзжаетъ завтра съ утреннимъ поѣздомъ.
Завтра онъ съ женою будетъ въ Плошовѣ, и если имъ нельзя будетъ свободно переговорить съ Анелькой, то они возьмутъ ее на два часа къ себѣ. Онъ долженъ представить Анелькѣ мои мученія, сказать ей, что вся моя жизнь въ ея рукахъ. Онъ съумѣеть сдѣлать это. Онъ будетъ говорить съ нею серьезно, мягко и умно; онъ убѣдитъ ее, что женщина, хотя бы и съ совершенно истерзаннымъ сердцемъ, не имѣетъ права отдавать руки человѣку, котораго не любитъ; что, поступая такъ, она поступитъ неискренно и нехорошо; что одинаково нехорошо и безсмысленно отталкивать любимаго человѣка и ломать его жизнь изъ-за того, что онъ въ припадкѣ ревности сдѣлалъ то, о чемъ теперь сожалѣетъ всѣмъ своимъ сердцемъ.
На прощанье Снятыньскій сказалъ мнѣ слѣдующее:
— Я сдѣлаю все, но только подъ однимъ условіемъ: ты дашь мнѣ честное слово, что при неблагопріятномъ исходѣ дѣла не вторгнешься въ Плошово и не надѣлаешь дѣлъ, за которыя твоя тетка, пани Целина и панна Анеля должны будутъ расплачиваться своимъ здоровьемъ. Можешь писать къ паннѣ Анелѣ, если хочешь, но самъ не пріѣзжай, развѣ только получишь ея разрѣшеніе.
За кого онъ меня принимаетъ? Я далъ слово, хотя сразу это меня обезпокоило. Но я разсчитываю на сердце Анельки и на краснорѣчіе Снятыньскаго. Ахъ, какъ онъ умѣетъ говорить! Онъ не подалъ мнѣ никакой надежды, но я отлично вижу, что надежда у него есть. Въ крайнемъ случаѣ онъ обѣщаетъ уговорить Анельку отложить свадьбу на годъ. Тогда побѣда несомнѣнна, потому что Кромицкій самъ попятится. Долго я буду помнить нынѣшній день. Снятыньскій, когда видѣлъ неподдѣльное страданіе, былъ деликатенъ, какъ женщина, и всячески щадилъ мое самолюбіе. Но, во всякомъ случаѣ, не дешево стоитъ признаться въ своемъ безуміи и отдать свою судьбу въ чужія руки, вмѣсто того, чтобъ самому бороться усъ нею. Но мнѣ все равно, коль скоро дѣло идетъ объ Анелькѣ.
Снятыньскій уѣхалъ утромъ. Я проводилъ его на вокзалъ и повторялъ свои порученія такъ, какъ будто онъ былъ идіотомъ. Онъ, поддразнивая меня, говорилъ, что если ему удастся выполнять мое порученіе, то я опять начну философствовать. У меня явилась охота поколотить его. Уѣхалъ онъ въ хорошемъ расположеніи духа; я готовъ поклясться, что онъ увѣренъ въ благопріятномъ исходѣ дѣла. Послѣ его отъѣзда я пошелъ въ костёлъ Дѣвы Маріи, и я, скептикъ, я, философъ, я, который не знаю, не знаю, не знаю, заказалъ молебенъ за Леона и Анелю. Молебенъ я не только выстоялъ, но и пишу теперь чернымъ по бѣлому: пусть чортъ возьметъ скептицизмъ, философію вмѣстѣ съ нимъ, а мое не знаю — въ прибавокъ!
Часъ пополудни. Въ это время Снятыньскіе должны выѣхать въ Плошово. На одно-то Анелька должна согласиться, то-есть на отсрочку свадьбы. Она не имѣетъ права отказать мнѣ въ этомъ. Въ голову мнѣ приходятъ все разныя мысли. Кромицкій жаденъ на деньги, въ этомъ нѣтъ никакаго сомнѣнія, — почему онъ не ищетъ себѣ болѣе богатой партіи? Имѣніе у Анельки большое, по обременено долгами; можетъ быть, оно нужно Кромицкому для того, чтобы его не считали за выскочку, можетъ быть, это облегчитъ ему переходъ изъ одного подданства въ другое… все это правда, но Кромицкій съ своею репутаціей богача могъ бы найти все это вмѣстѣ съ хорошимъ приданымъ. Очевидно, Анелька ему нравится, и нравится ужь давно. Что-жь тутъ удивительнаго, что Анелька можетъ нравиться?
И знать, что она ждала, какъ счастья, какъ избавленія, одного слова изъ моихъ устъ! Тетка пишетъ, что „бѣдняжка всегда выжидаетъ Хвастовскаго и беретъ у него письма изъ рукъ“. Меня беретъ страхъ, что все это могло быть мнѣ дано и что какъ я, такъ и подобные мнѣ люди обречены на погибель.
Днемъ у меня была страшная невральгія, теперь прошла, по отъ этой боли, отъ безсонницы и тревоги я въ такомъ состояніи, какъ будто меня загипнотизировали. Умъ мой, направленный въ одну сторону, весь занятый только одною мыслью, видитъ такъ ясно будущее, какъ не видалъ никогда. Кажется мнѣ, что я въ Плошовѣ, что слышалъ отвѣтъ Анельки Снятыньскому, и не понимаю, какъ я могъ ошибаться. Она не сжалится надо мной.
Это не предположеніе, это — полная достовѣрность. Дѣйствительно, со мной происходитъ что-то необычайное. Я чувствую, что какъ будто я только что возмужалъ, до сихъ поръ былъ ребенкомъ, и, вмѣстѣ съ тѣмъ, мнѣ какъ-то страшно грустно. Очень можетъ быть, что я захвораю. Я взялъ слово съ Снятыньскаго, что онъ будетъ немедленно телеграфировать. Телеграммы до сихъ поръ нѣтъ, хотя, собственно говоря, она не принесетъ мнѣ ничего новаго.
Депеша отъ Снятыньскаго пришла и вотъ что я нашелъ въ ней: „Все напрасно. Собери силы и отправляйся путешествовать“.. Такъ я и сдѣлаю, моя Анелька!
ЧАСТЬ ВТОРАЯ.
[править]Я ничего не писалъ въ своемъ дневникѣ почти десять мѣсяцевъ, хотя привыкъ къ этой работѣ и чувствовалъ, что мнѣ чего-то недостаетъ. Но я твердилъ себѣ: зачѣмъ? Меня угнетало тяжелое сознаніе, что хотя бы я заносилъ въ свой дневникъ мысли, достойныя Паскаля, мысли болѣе глубокія, чѣмъ океанъ, и болѣе высокія, чѣмъ Альпы, — я не измѣню того простаго факта, что она вышла замужъ. При наличности этого факта руки мои опускались… Жизнь иногда сосредоточивается на одной какой-нибудь цѣли, можетъ быть, незначительной, для посторонняго взгляда, и когда эта цѣль исчезаетъ, человѣкъ не можетъ отдать себѣ отчета, для чего онъ исполняетъ самыя простѣйшія обязанности. Странно и смѣшно вспомнить, — но я долго находился въ такомъ состояніи, — что, одѣваясь, выходя въ городъ, въ театръ или въ клубъ, не могъ освободиться отъ навязчиваго вопроса, раздававшагося во мнѣ: зачѣмъ? Мнѣ нужно было довольно много времени, чтобы придти въ, себя и вспомнить, что одѣваться, обѣдать и подстригать себѣ бороду я началъ задолго до того времени, когда познакомился съ ней. Въ первое время я много путешествовалъ, забрался даже въ Исландію, но при видѣ шведскихъ озеръ, норвежскихъ фіордовъ и исландскихъ гейзеровъ не испытывалъ собственныхъ, непосредственныхъ впечатлѣній. Я только старался вообразить себѣ, что почувствовала бы Анелька при видѣ той или другой картины, что бы она сказала, — однимъ словомъ, видѣлъ ея глазами, думалъ ея головой, чувствовалъ ея сердцемъ. Но стоило мнѣ вспомнить, что она называется пани Кромицкою, — и я поскорѣй садился въ вагонъ или на пароходъ и ѣхалъ дальше, потому что то, что я видѣлъ, переставало возбуждать во мнѣ всякій интересъ. Какое мнѣ дѣло, что во мнѣ совершается одна изъ такихъ обычныхъ, стократно осмѣянныхъ драмъ, которыя пережиты были тысячами глупцовъ до меня! Черезъ ворота смерти тоже всѣ должны пройти, но каждому умирающему кажется, что вмѣстѣ съ нимъ угасаетъ весь свѣтъ. Я свѣтъ дѣйствительно угасаетъ!
Я не знаю и не вхожу въ разсмотрѣніе, насколько мои чувства въ первые мѣсяцы походили на безграничное отчаяніе. Все это счень условно. Я знаю только то, что мое существо было поглощено этою женщиной и что я въ первый разъ почувствовалъ пустоту, которую можетъ произвести смерть страстно любимаго человѣка.
Но мало-по-малу жизненныя привычки взяли надо мною обычную власть. Мнѣ кажется, что это явленіе довольно обычное. Я зналъ людей страшно унылыхъ внутри, которые, не имѣя въ душѣ ни маковаго зерна веселости, все-таки, сохраняли видъ веселости внѣшней только потому, что нѣкогда были веселыми и привыкли къ этой формѣ. Должно же было и для меня придти то время, когда, напримѣръ, я пересталъ бы чувствовать мучительность зубной боли изъ одного только представленія, какія бы это страданія могло причинить Анелькѣ. Кромѣ того, короче говоря, я одеревенѣлъ и, наконецъ, нашелъ лѣкарство въ самомъ ядѣ. Когда-то я читалъ въ путешествіяхъ Фарини, что кафры лечатся отъ укушенія скорпіона тѣмъ, что даютъ ему укусить вторично пораненное мѣсто. Вотъ такимъ-то скорпіономъ, такимъ противоядіемъ было для меня (какъ и вообще для всѣхъ людей) слово: свершилось.
Свершилось, — я страдаю; свершилось, — я перестаю страдать. Въ сознаніи, что нѣтъ никакой помощи, лежитъ нѣкоторое успокоеніе. Мнѣ въ голову все приходитъ индѣецъ, который попалъ въ Ніагару и сначала боролся съ водоворотомъ, напрягая всѣ свои силы, а затѣмъ, увидавъ, что спасеніе немыслимо, сложилъ весла, улегся на дно лодки и затянулъ свою пѣснь. Теперь и я готовъ также пѣть. Бурное теченіе Ніагары, впрочемъ, имѣетъ ту хорошую сторону, что ужь если захватитъ кого-нибудь, то размозжитъ въ куски, а есть и такія теченія, которыя выбрасываютъ человѣка на сухія, песчаныя, безплодныя отмели. Вотъ это-то со мной я приключилось.
Злой духъ моей жизни не предвидѣлъ только одной вещи. Вотъ въ чемъ дѣло; человѣкъ, вплотную прижатый къ стѣнѣ, страшно несчастный, далеко не такъ интересуется собой, какъ человѣкъ счастливый. Вотъ тутъ-то. завистливая судьба и становятся до нѣкоторой степени безоружной. Я былъ и нахожусь въ такомъ настроенія, что если бы, напримѣръ, разгнѣванная фортуна явилась ко мнѣ, персонально и оказала бы мнѣ: „чортъ тебя возьми!“ — я отвѣтилъ бы; „хорошо! пусть чортъ меня возьметъ“! И сказалъ бы я это не ради своего горя по Анелькѣ, а ради глубокаго равнодушія ко всему, что во мнѣ и вокругъ меня. Это своего рода панцирь, который не только охраняетъ человѣка, но дѣлаетъ его совершенно неуязвимымъ. Ясное дѣло, что кто не хочетъ щадить самото себя, тотъ не будетъ щадить и другихъ. Даже заповѣдь Божія не приказываетъ любить ближняго больше, чѣмъ самого себя.
Дѣло идетъ не о томъ, что я собираюсь надняхъ перерѣзать! кому-нибудь горло. То, что я говорю, имѣетъ значеніе преимущественно теоретическое; въ жизненной практикѣ отъ этого никто не терпитъ большаго ущерба; если подобное равнодушіе уменьшаетъ альтруизмъ, то, несомнѣнно, настолько же уменьшаетъ и эгоизма. Если бы мнѣ пришлось спать вмѣстѣ, съ ближнимъ; я не отдалъ бы ему всего плаща, но и ме завладѣлъ бы имъ всецѣло. Опаснымъ, даже, можетъ быть, очень опаснымъ, такой человѣкъ бываетъ тогда, когда люди смущаютъ его покой, основывающійся на ограниченій собственнаго я, и понуждаютъ его къ напряженію дѣятельности. Тогда онъ можетъ проявить всю мѣткость своихъ ударовъ, и вмѣстѣ съ тѣмъ, безжалостную силу машины. И у меня появилась какая-то механическая самоувѣренность. Съ нѣкотораго времени я замѣтилъ, что моя воля и мои идеи воздѣйствуютъ на людей гораздо сильнѣе, хотя я вовсе не забочусь объ этомъ. Себялюбіе, пустота и кокетливое заигрываніе съ другими составляютъ неисчерпаемый источникъ слабости, и неустойчивости. Человѣкъ почти безсознательно хочетъ понравиться ближнимъ, снискать ихъ симпатію, и вотъ на этой-то дорогѣ дѣлаетъ тысячи уступовъ и отклоненій отъ признаннаго имъ самимъ кодекса, правды. Теперь это; кокетство если не совсѣмъ замолкло во мнѣ, то, до крайней мѣрѣ, уменьшилось до крайней степени, а равнодушіе къ тому, понравлюсь я кому-нибудь идя нѣтъ, даетъ мнѣ какое-то холодное и спокойное преимущество надъ другими. Я замѣтилъ это во время моего путешествія, и въ особенности во время пребыванія въ Парижѣ. Здѣсь много людей, которые прежде имѣли надо мною преимущество, теперь же я смотрю на нихъ сверху внизъ — и потому собственно, что я ими меньше интересуюсь.
Вообще я представляюсь самому себѣ человѣкомъ, который могъ быть энергичнымъ, но не хочетъ. А такъ какъ у меня осталась привычка, отдавать себѣ отчетъ во всемъ, то это я объясняю, тѣмъ, что при нѣкоторыхъ условіяхъ можно такъ же страстно не желать жизни, какъ при другихъ жаждать ее. Отъ этого-то я такъ мало похожъ на Дэвиса.
Несомнѣнно, я сталъ гораздо болѣе безпристрастнымъ, чѣмъ былъ прежде, и могъ бы повторить вмѣстѣ съ Гамлетомъ, что во мнѣ есть что-то опасное. Къ счастью, никто не становится поперекъ моей дороги. Всѣ для меня такъ же чуждо, лакъ и я для всѣхъ. Одна тетка любитъ меня по-старому, но я предполагаю, что и ея любовь утратила свой активный характеръ, по крайней мѣрѣ, настолько, что въ будущемъ мнѣ не угрожаетъ никакое сватовство.
Увы! мое равнодушіе, которое я сравнивалъ съ чистою водой безъ вкуса и цвѣта, безцвѣтно только на первый взглядъ. Присматриваясь къ ней пристальнѣй, я замѣчаю, что по ея поверхности плаваютъ какія-то пятна и нарушаютъ ея прозрачность. Это идіосинкразія. Ничего мнѣ не осталось, а это осталось. Я не люблю никого и не питаю ни къ кому ненависти, но во мнѣ живетъ отвращеніе къ нѣкоторымъ людямъ. Напримѣръ, Кромицкій. Дѣло не въ томъ, что онъ отнялъ у меня Анельку, а въ томъ, что у него огромныя, длинныя ноги, толстыя колѣнныя связки, что его фигура напоминаетъ жердь., а голосъ — трескъ кофейной мельницы. Это всегда,.отталкивало меня отъ него, и если я теперь вспоминаю объ этомъ, то только потому, что подобное отвращеніе отличается какою-то особенною живучестью. Я постоянно думаю о людяхъ, отъ которыхъ меня всегда отталкивало. Если бы рѣчь касалась только Кромицкаго и пани Целины, то это было бы понятно. Я могъ бы допустить, что мои чувства къ нимъ подкрашены отвращеніемъ ненависти, но, рядомъ съ ними и одинаково упорно въ моей памяти стодтѣ и другія фигуры, которыя когда-то возбуждали во мнѣ чувство гадливости. Я не могу это объяснить состояніемъ моего здоровья, — я здоровъ, какъ никогда, — и объясняю это слѣдующимъ манеромъ: люди отняли у меня любовь, время изсушило ненависть, — а такъ какъ я человѣкъ и, живя, долженъ чувствовать, то и чувствую, какъ умѣю, живу тѣмъ, что мнѣ осталось. Долженъ прибавить, что не пресытится счастьемъ тотъ, кто такъ живетъ и чувствуетъ….
И симпатіи мои чуть не ко всему охладѣли. Къ Снятыньскому я отношусь прямо недружелюбно, хотя не могу подавить этого чувства. Несомнѣнно, Снятыньскій обладаетъ большими достоинствами, но ужь очень часто любуется самимъ собою, и, говоря языкомъ живописцевъ, изманерничался. Я понимаю, очень трудно человѣку, который замѣчаетъ, что его манера держать себя, его индивидуальныя особенности очень нравятся окружающимъ, не влюбиться въ свой собственный типъ и, въ концѣ-концовъ, не начать пересаливать. Снятыньскій же черезъ-чуръ ужь сильно хочетъ всегда и вездѣ быть Снятыньскимъ, вслѣдствіе чего дѣлается искусственнымъ и жертвуетъ даже врожденною ему деликатностью. Я не говорю о его грубой, рѣзкой телеграммѣ, которую онъ прислалъ мнѣ въ Краковъ: „Отправляйся путешествовать!“ — я отправился бы путешествовать и безъ его совѣта, — но я получилъ отъ него въ Христіаніи письмо, отправленное сейчасъ же послѣ свадьбы Анельки, — письмо, писанное какъ будто отъ сердца, но на самомъ дѣлѣ одинаково грубое и манерное. „Панна Анеля стала пани Кромицкой, — свершилось, — жаль мнѣ тебя, — сердечно обнимаю, — не думай, чтобы весь міръ разрушился, — на свѣтѣ есть вещи поважнѣй этого, — пусть меня чортъ возьметъ, — хорошо, должно быть, путешествовать по Норвегіи, — возвращайся и примись за дѣло, — будь здоровъ etc.“ Я не привожу буквальныхъ выраженій, но таковъ былъ тонъ письма. Тонъ непріятный, ибо, прежде всего, я не просилъ Снятыньскаго одолжить мнѣ аршинъ для измѣренія моего несчастія; во-вторыхъ, считалъ его болѣе умнымъ человѣкомъ, который не позволить себѣ употреблять пошлыя слова, вродѣ „болѣе важныхъ вещей“. Сгоряча я хотѣлъ было написать ему, чтобы онъ освободилъ меня отъ своей духовной опеки, но, подумавъ, не написалъ ничего и считаю, что это самый удобный способъ для разрѣшенія запутанныхъ обстоятельствъ.
Но, углубляясь въ себя дальше, я замѣчаю, что не одна телеграмма и письмо Снятыньскаго послужили причиной моего охлажденія къ нему. Собственно говоря, я не могу простить ему того, за что долженъ былъ быть благодарнымъ, то-есть за его посредничество между мною и Анелькой. Я самъ умолялъ его, и потому именно, что умолялъ, что довѣрилъ ему мою судьбу и руль моей ладьи, что признался ему въ своей слабости и до нѣкоторой степени сдѣлалъ своимъ опекуномъ, за то, наконецъ, что мое униженіе и несчастіе, прежде чѣмъ поразить меня, перешло черезъ его руки, — въ моемъ сердцѣ осталось горькое чувство. Во мнѣ живетъ гнѣвъ и на самого себя, и, вмѣстѣ съ тѣмъ, на Снятыньскаго за то, что во всемъ этомъ дѣлѣ онъ принималъ участіе. Я знаю, что это несправедливо, но не могу сладить съ тѣмъ, что моя пріязнь къ нему выгорѣла, какъ масло въ лампадѣ.
Наконецъ, я никогда не былъ особенно склоненъ къ чувству пріязни вообще. Можетъ быть, моя дружба со Снятыньскимъ объясняется только тѣмъ, что мы жили на разныхъ концахъ Европы. Иныхъ друзей у меня не было. Я принадлежу къ разряду тѣхъ существъ, которыхъ зовутъ одиночками. Припоминаю, что не разъ я думалъ объ этомъ съ самодовольствомъ, считая свое одиночество за признакъ нравственной силы. Дѣйствительно, въ царствѣ животныхъ соединяются вмѣстѣ только слабыя существа, тѣ же, которымъ природа дала могучіе зубы и когти, ходятъ по одиночкѣ. Однако, это правило можно примѣнить къ людямъ только съ исключеніемъ. Неспособность къ пріязни въ человѣкѣ часто доказываетъ присутствіе не силы, а сухости сердца. Во мнѣ же на ряду съ этимъ жила баснословная несмѣлость и впечатлительность. Сердце мое походило на мимозу, которая свертывается при малѣйшемъ прикосновеніи. Что я никогда не завязалъ пріязненныхъ отношеній ни съ какою женщиной, — это дѣло другаго рода. Мнѣ хотѣлось дружиться только съ такими, отъ которыхъ я требовалъ чего-то болѣе дружбы, — значитъ, дѣйствительной пріязни не было мѣста. За то я много разъ притворялся, какъ, напримѣръ, лисица притворяется мертвой, чтобы усыпить бдительность воронъ и навѣрное сцапать какую-нибудь. Изъ этого не слѣдуетъ, чтобы я не вѣрилъ въ возможность пріязни между мужчиной и женщиной. Прежде всего, я не дуракъ, который весь свѣтъ мѣряетъ своею мѣрой, ни воришка, который подозрительно и со страхомъ осматривается вокругъ, а многія наблюденія доказали мнѣ, что подобная пріязнь положительно возможна. Коль скоро въ дѣйствительности такія положенія и чувства, какъ брата и сестры, существуютъ, то они всегда могутъ имѣть мѣсто, если два существа, хотя бы и чужія другъ другу, почувствуютъ себя братомъ и сестрою. Я скажу даже больше, что способностью къ такого рода чувствамъ отличаются души избранныя, имѣющія врожденное стремленіе къ Платоновскимъ бесѣдамъ, значитъ, души поэтовъ, артистовъ, философовъ и вообще существъ, выходящихъ изъ шаблона обыкновенной портняжной выкройки. Если это можетъ служить доказательствомъ, что во мнѣ не было матеріала ни для поэта, ни для артиста, ни для знаменитаго человѣка, то тѣмъ хуже для меня. Правдоподобнѣй всего, что не было, коль скоро я не сталъ ничѣмъ инымъ, какъ Леономъ Плошовскимъ.
Одно время я чувствовалъ, что если бы Анелька стала моею женой или любовницей, то оны была бы не только женой или любовницей, но и другомъ. Но я предпочитаю не думать объ этомъ. Видѣнія такого рода и безъ того черезъ-чуръ часто навѣщаютъ меня, и, право, едва ли я буду спокоенъ раньше, чѣмъ мнѣ удастся разъ навсегда отогнать ихъ отъ себя.
Съ мистрисъ Дэвисъ я сталкиваюсь довольно чосто, даже у нея бываю. И ничего! Очень много непріязни, частица презрѣнія подъ толстымъ слоемъ пепла, и, въ концѣ-концовъ, обыкновенныя свѣтскія отношенія. Она черезъ-чуръ прелестна для того, чтобъ ее можно было занести въ группу идіосинкразій; любить ее я не могу, а ненавистью не хочу себя утруждать. Она сразу все сообразила и сразу примѣнилась къ данному положенію. Въ свою очередь ее бѣситъ моя, возросшая самоувѣренность, но поэтому-то она и считается со мною. Честное слово, удивительна легкость, съ которой женщины возвращаются отъ очень близкихъ отношеній къ прежнему холодному тону обыкновеннаго знакомства. Мы съ Лаурой не только при людяхъ держимъ себя такъ, какъ будто между нами ни чего не было, но даже и тогда, когда намъ случится остаться наединѣ. И намъ это не стоитъ ничего; въ ней ни видно ни малѣйшаго принужденія; она любезна, въ мѣру холодна, въ мѣру предупредительна, а это настроеніе сообщается и мнѣ до такой степени, что мнѣ и въ голову не можетъ придти желаніе назвать ее по имени.
Неаполитанскій ея кузенъ, Малески, который сначала при видѣ меня такъ грозно ворочалъ глазами, что я счелъ долгомъ спросить его, зачѣмъ онъ прибѣгаетъ къ такому членовредительству, теперь успокоился. Теперь онъ мой другъ. У него даже, по поводу Лауры была дуэль, въ которой, вопреки репутаціи труса, созданной ему въ Италіи, онъ держалъ себя очень пристойно. Бѣдный Дэвисъ нѣсколько мѣсяцевъ тому назадъ переселился въ Нирвану, и я думаю, что послѣ обязательнаго траура Лаура выйдетъ за Малески. Это будетъ самая красивая пара во всемъ свѣтѣ. У итальянца торсъ и голова Антиноя, съ прибавкой золотистой кожи, черныхъ, какъ вороново крыло, волосъ и очей цвѣта воды Средиземнаго моря; можетъ быть, Лаура любитъ его, но, по какимъ-то, непонятнымъ для меня соображеніямъ, часто помыкаетъ имъ. Нѣсколько разъ она обошлась съ нимъ, въ моемъ присутствіи, такъ рѣзко, что я изумился; я не допускалъ, чтобы, такая эстетическая натура могла быть способна къ подобнымъ проявленіямъ. Очевидно, рядомъ съ Аспазіей въ ней сидитъ и Ксантиппа. Не разъ я замѣчалъ, что женщина только прекрасная, но безъ душевныхъ достоинствъ, женщина, которую люди называютъ звѣздою, бываетъ чѣмъ-то больше звѣзды, цѣлымъ созвѣздіемъ, даже двумя вмѣстѣ: Большою Медвѣдицей для окружающаго и Крестомъ для мужа. Несомнѣнно, что Лаура была крестомъ для Дэвиса и является большою медвѣдицей по отношенію къ Малески. То же самое, можетъ быть, угрожало бы и мнѣ, но Лаура чувствуетъ себя до нѣкоторой степени чужой изъ парижскомъ свѣтѣ и соображаетъ, что лучше меня имѣть союзникомъ, чѣмъ непріятелемъ Странное дѣло, въ Парижѣ она меньше нравится, чѣмъ въ Италіи или вообще на берегахъ Средиземнаго моря. Она просто черезъ-чуръ классична, черезъ-чуръ прекрасна для Парижа, гдѣ царствуетъ вкусъ до нѣкоторой степени болѣзненный, что даетъ себя видѣть въ литературѣ и искусствѣ и гдѣ характеристичная скверность сильнѣе поднимаетъ притупившіеся нервы, чѣмъ простая красота. Каждый легко можетъ замѣтить, что знаменитѣйшіе звѣзды полусвѣта скорѣе отвратительны, чѣмъ красивы. Что касается Лауры, то существуетъ еще одна причина ея сравнительно небольшаго успѣха на берегахъ Сены. Умъ у нея недюжинный, но, вмѣстѣ съ тѣмъ, черезъ-чуръ прямолинейный для здѣшнихъ требованій и, кромѣ того, мало поворотливый. Здѣсь много людей съ удивительною силой мышленія и ясностью взгляда, но въ свѣтскихъ кружкахъ большихъ апплодисментовъ удостоивается умъ, который можетъ прицѣпиться къ любому предмету, какъ обезьяна прицѣпляется хвостомъ къ каждой вѣтви и выкидываетъ штуки. Чѣмъ болѣе эти штуки будутъ чудачливѣй и неожиданнѣй, тѣмъ успѣхъ вѣрнѣй: Лаура это понимаетъ, но, вмѣстѣ съ тѣмъ, чувствуетъ, что для нея это дѣло неподходящее; такъ было бы неподходящимъ, напримѣръ, ходить по натянутому канату. Меня она находитъ болѣе ловкимъ въ этой умственной гимнастикѣ и потому считаетъ нужнымъ для себя.
Желая увеличить „the attraction“ своего салона, она обратила его въ обитель музыки. Сама она поетъ какъ сирена и своимъ пѣніемъ, дѣйствительно, притягиваетъ людей. Я вижу у нея часто пьянистку Клару Гильстъ, молодую и красивую нѣмку огромнаго роста, которую одинъ изъ здѣшнихъ живописцевъ охариктеризовалъ словами: „c’est beau, mais c’est deux fois grandeur naturelle!“ Въ послѣднее время она, несмотря на свое нѣмецкое происхожденіе пользовалась большимъ успѣхомъ. Что касается меня, то я, очевидно принадлежу къ старой школѣ: я положительно не понимаю нынѣшней игры; основанной на силѣ, то естъ на выбиваніи звуковъ изъ фортепіано. Слушая въ послѣдній разъ Клару Гильстъ, я подумалъ про себя, что еслибъ фортепіано было человѣкомъ, соблазнившимъ сестру Клары, то и тогда она не стала бы его дубасить сильнѣй. Играетъ онр и на фисъ-гармоніи. Сочиненія ея также пользуются успѣхомъ въ здѣшнемъ музыкальномъ свѣтѣ и считаются преисполненными глубокаго смысла, вѣроятно, потому, что услыхавъ ихъ десять разъ, человѣкъ говоритъ самому себѣ: можетъ быть, въ одиннадцатый разъ пойму что-нибудь. Признаюсь что замѣчанія мои, можетъ быть, неосновательны, потому что я и знатокъ въ музыкѣ. Но мнѣ приходитъ въ голову вопросъ: дѣйствительно ли музыка, для пониманія которой нужно быть профессоромъ консерваторіи, къ которой не могутъ приступиться не только необразованные люди, но даже и люди развитые, до нѣкоторой степени получившіе музыкальное воспитаніе, есть то, чѣмъ она должна быть? Боюсь, что какъ бы, идя въ такомъ направленіи музыканты современемъ не образовали касты египетскихъ жрецовъ, сохраняющихъ знаніе и красоту исключительно только до самихъ себя.
Говорю это потому, что замѣтилъ, что, со временъ Вагнера музыка, въ сравненіи, напримѣръ, съ живописью, идетъ прямо противуположною дорогой. Новая живопись добровольно стѣсняетъ границы своей компетенціи, отказывается отъ литературныхъ и философскихъ идей, не покушается на изображеніе историческихъ событій, требующихъ комментарій, даже аллегорій, непонятныя при первомъ взглядѣ, — однимъ словомъ, творитъ съ полнымъ сознаніемъ то, что именно творитъ. Музыка же, со временъ Вагнера напротивъ, усиливается стать не только гармоніей тоновъ, но, вмѣстѣ съ тѣмъ, и философіей этой гармоніи. Думаю я, что вскорѣ придетъ какой-нибудь великій музыкальный геній, который скажетъ, какъ когда-то сказалъ Гегель: „только одинъ меня понималъ, да и тотъ меня не понялъ!“
Клара Гильстъ принадлежитъ къ числу философствующихъ въ музыкѣ и это тѣмъ болѣе удивительно, что душа ея полна простоты. Эта каріатида обладаетъ ясными, наивными глазами ребенка и чисто-дѣтскою искренностью и добротой.
Здѣсь около нея увиваются много людей: ихъ одинаково привлекаютъ какъ простота ея, такъ и нимбъ, окружающій каждую женщину, на головѣ которой почила рука искусства, — и вмѣстѣ съ тѣмъ, ни малѣйшая тѣнь не омрачила ея имени. О ней хорошо говорятъ даже женщины, — и ихъ она обезоружила своею дѣйствительно необычайною добротой, прямотой и веселостью. Веселая она какъ уличный мальчишка. Не разъ я видѣлъ, что она смѣется такъ, какъ смѣются только институтки, то-есть до слезъ. Это очень шокировало бы общество, но Кларѣ, какъ артисткѣ, все сходитъ съ рукъ. Вообще это прелестный моральный типъ, хотя, можетъ быть, кромѣ таланта, не особенно одаренный природой. Лаура, которая, въ сущности, не любитъ ее, нѣсколько разъ давала мнѣ понять, что „Каріатида“ влюблена въ меня. Предполагаю, что это не такъ, но могло бы быть и такъ, еслибъ я постарался. Вѣрно, что Клара меня очень любитъ и съ первой же нашей встрѣчи почувствовала ко мнѣ симпатію. Я плачу ей взаимностью, но не дѣлаю ничего для ея погибели. Когда я вижу въ первый разъ какую-нибудь женщину, я смотрю на нее, въ силу старой привычки, какъ на возможную жертву, но вслѣдъ за этимъ является другая мысль, вообще къ женщинамъ я питаю чувства, которыя питаетъ бывшій ювелиръ къ драгоцѣннымъ каменьямъ. Увидавъ какой-нибудь рѣдкій камень, онъ говоритъ себѣ: о немъ стоитъ похлопотать, но замѣнъ вспоминаетъ, что ликвидировалъ свои дѣла, и идетъ дальше.
Несмотря на то; какъ-то разъ, полушутя, я началъ уговаривать ее ѣхать съ концертомъ въ Варшаву, причемъ обѣщалъ сопровождать ее въ качествѣ почетнаго импрессаріо. Я не скажу, чтобы такая поѣздка, если ей суждено осуществиться, не имѣла бы для меня нѣкоторой привлекательности.
На родину я, дѣйствительно, собираюсь. Тетка отдала мнѣ свой варшавскій домъ и зоветъ меня вступить во владѣніе. Наконецъ, я всегда пріѣзжалъ въ Варшаву на время скачекъ. Кто бы могъ подумать, что тетушка, женщина такая солидная, вся ушедшая въ хозяйство, молитву, добрыя дѣла; не лишена одной мірской слабости, и слабость эта — лошадиный спортъ! Это ея страсть. Можетъ быть, ея наслѣдственные рыцарскіе инстинкты, которые женщины наслѣдуютъ наравнѣ съ мужчинами, находятъ себѣ, такимъ образомъ, исходъ. Лошади наши бѣгаютъ Богъ знаетъ сколько лѣтъ и… ни одного приза. Во время бѣга нашихъ лошадей тетушка стоитъ на запяткахъ кареты, опершись на палку, со шляпой на бекрень и жадно слѣдитъ за порядкомъ бѣга, послѣ чего впадаетъ въ неописанный гнѣвъ и въ теченіе мѣсяца отравляетъ жизнь пану Хвастовскому. Теперь она воспитала какую-то необыкновенную лошадь и вызываетъ меня посмотрѣть на тріумфъ черно-желтой. Поѣду.
Поѣду я и по множеству другихъ соображеній. Я сказалъ уже, что наружно я спокоенъ, ничего не желаю, ничего не ожидаю и ограничиваюсь силами собственнаго я, соглашаюсь на нѣкотораго рода духовный параличъ, прежде чѣмъ придетъ физическій и унесетъ меня, какъ унесъ покойнаго отца. Но, все-таки, я не могъ забыть, почему я пораженъ неполнымъ параличомъ. Единственное существо, которое я любилъ въ теченіе всей своей жизни, раздѣлилось во мнѣ самомъ на двѣ отдѣльныхъ половины. Одна изъ нихъ называется пани Кромицкой, другая Анелькой. Для пани Кромицкой я чужой человѣкъ, но Анелька навѣщаетъ меня, и приноситъ мнѣ въ даръ сознаніе моей вины, моей глупости, духовной немощи, горечи и разочарованія. Щедрый и добродѣтельный духъ! Право, это было бы очень хорошо лишь тогда, когда у меня вырѣзали бы ту мозговую извилину, въ которой сидитъ память. Пожалуй, можно бы жить и такъ, но это было бы огромнымъ несчастьемъ, потоку что у человѣка вѣчно осталось бы сознаніе, что онъ ничто иное, какъ телѣга безъ колесъ. Я стараюсь гнать какъ возможно дальше мысль о томъ, что могло бы быть, еслибъ все случилось иначе, и не всегда успѣваю въ этомъ. Мой щедрый и добродѣтельный ангелъ возвращается и снова высыпаетъ мнѣ на голову свой рогъ изобилія. Вотъ! я иногда и допускаю, что пани Кромицкая убиваетъ во мнѣ Анельку, и поэтому, хочу ѣхать, посмотрѣть на ея счастье, на ея жизнь, на всѣ тѣ перемѣны, которыя должны были съ нею произойти и сдѣлать ее совершенно непохожей на Анельку. А, можетъ быть, я увижу пани Кромицкую въ Плошовѣ. Не можетъ же быть, чтобы она не навѣстила больную мать послѣ девятимѣсячной разлуки.
Допускаю, что въ этомъ отношеніи я не обманываю и не обольщаю самого себя, что „ceci tuera cela“. Въ данномъ случаѣ я разсчитываю на свои нервы, приходящіе въ содроганіе отъ всякаго пустяка. Помню, въ первое время знакомства съ Анелькой, когда я находился подъ обаяніемъ ея прелести, одна мысль, что какой-то Кромицкій осмѣливается приближаться къ ней, отталкивала меня отъ нея. Что же теперь, когда она стала женой какого-то Кромицкаго, когда она носитъ въ себѣ сознаніе, что принадлежитъ ему, составляетъ его тѣло и душу? Я почти навѣрное могу сказать, что она будетъ поражать, отталкивать меня на каждомъ шагу, и что „ceci tuera cela“.
А, наконецъ, если бы и не такъ? Если бы случилось другое, что, собственно говоря, я могу потерять? Выгодъ я не ищу, но пусть даже обстоятельства сложатся такимъ образомъ, что вина окажется не на моей только одной сторонѣ, что не я одинъ долженъ отвѣчать за то, что произошло, и что тяжесть нужно разложить на двое плечей, — это доставило бы мнѣ хоть какое-нибудь удовлетвореніе. Я говорю: можетъ быть, но не ручаюсь. Мысль о какой бы то ни было мести далека отъ меня. За душевный разочарованія люди мстятъ только на сценѣ, въ реальной жизни съ недовольною гримасой отворачиваются одинъ отъ другаго, — на томъ дѣлу конецъ. Прежде всего, чтобы доказать теперешней пани Кромицкой, что она поступила плохо, оттолкнувъ мое раскаяніе, я долженъ самъ непоколебимо увѣровать въ него, а у меня бываютъ такія минуты, что я, ей-Богу, ни въ чемъ не увѣренъ.
Я знаю навѣрное, что увижу пани Кромицкую. Тетка пишетъ, что мужъ продалъ ея имѣніе на Волыни, самъ уѣхалъ по дѣламъ на дальній Востокъ, — Анелькѣ ничего не остается, какъ возврагиться къ матери въ Плошовъ. Извѣстіе это я принялъ въ первую минуту если не равнодушно, то съ полнымъ сохраненіемъ душевого равновѣсія, но теперь замѣчаю, что оно производитъ на меня все болѣе и болѣе сильное впечатлѣніе. Это особенность моего дуіовнаго механизма. Теперь я уже ни о чемъ другомъ не могу мыслить. Случай этотъ имѣетъ огромное значеніе для обѣихъ женщинъ. Великолѣпное имѣніе, которымъ предки Анельки владѣли четыреста лѣтъ, которому пани Целина посвятила всю свою жизнь! А этотъ панъ Кромицкій пришелъ и продалъ съ легкимъ сердцемъ только потому, что ему предложили хорошую цѣну и такимъ образомъ обезпечили будущность его поставокъ на дальнемъ Востокѣ.
Я допускаю, что онъ заработаетъ на нихъ милліоны, но что это за ударъ для обѣихъ женщинъ, и что они думаютъ о немъ теперь? Тетка пишетъ мнѣ, что теперь сидитъ у постели больной: пани Целина, узнавъ о продажѣ имѣнія, захворала вдвое сильнѣй. Я увѣренъ совершенно, что Анелька, подписывая довѣренность мужу, не знала, что дѣлаетъ. Однако, она защищаетъ его передъ людьми; тетка приводитъ въ письмѣ слѣдующія ея слова: „Случилось несчастіе, но несчастіе неизбѣжное, за которое Кароля нельзя обвинять“. Защищай его, защищай, вѣрная, законная жена, — ты не запретишь мнѣ думать, что онъ поразилъ тебя вдвойнѣ и что въ глубинѣ души ты его презираешь вдвойнѣ. Его объятія и ласки не изгладятъ изъ твоей памяти одного слова: „продалъ!“ А эта пани Целина, его покровительница, которая думала, что, первымъ дѣломъ послѣ свадьбы съ Анелькой, онъ очиститъ отъ долговъ ея имѣніе! Я, сударыни, человѣкъ безъ „гражданскихъ“ фразъ, я не продалъ бы, если не изъ какихъ-нибудь добрыхъ побужденій, то хоть по деликатности, изъ опасенія нанести вамъ ударъ. Но при спекуляціяхъ нужны наличныя деньги и запасный фондъ. Я не преувеличиваю, но по временамъ эти милліоны представляются мнѣ въ сопровожденіи вопросительнаго знака. Можетъ быть, Кромицкій добудетъ ихъ, можетъ быть, продажа имѣнія послужить ему на пользу, но и думаю, что имѣй онъ ихъ у себя въ карманѣ, то не захотѣлъ бы такъ жестоко оскорбить жену и лишить ея мать послѣдняго убѣжища. Тетка пишетъ мнѣ, что, немедленно по продажѣ, онъ уѣхалъ въ Баку, а оттуда въ Туркестанъ. Анелька черезъ-чуръ молода, чтобъ жить одна, — она будетъ жить съ матерью, а мать живетъ въ Плошовѣ, во-первыхъ, потому, что больна, во-вторыхъ — ее не пускаетъ тетка. Я достаточно хорошо узналъ Анельку, чтобъ обвинять ее въ какихъ-нибудь разсчетахъ. Она — идеалъ безкорыстія. Но мать, которая хотѣла бы захватить весь міръ для своей дочери, несомнѣнно, разсчитываетъ, что тетка не забудетъ о ней въ своемъ завѣщаніи, и разсчитываетъ не безъ основанія. Тетка, которая никогда особенно твердо не вѣрила въ милліоны Кромицкаго, нѣсколько разъ намекала мнѣ на это, намекала съ безпокойствомъ, почти съ мольбой въ голосѣ. Она твердо считаетъ все свое имущество несомнѣннымъ достояніемъ Плошовскихъ и опасается, чтобы я на ея намѣреніе не посмотрѣлъ какъ на несправедливость относительно рода Плошовскихъ. Какъ мало она знаетъ меня! Если бы Анелька осталась безъ башмаковъ, а за пару нужно было бы отдать Плошовъ вмѣстѣ со всѣмъ моимъ состояніемъ, я отдалъ бы. Можетъ быть, мною руководила бы недобрая мысль сопоставить себя съ Кромицкимъ, но я непремѣнно отдалъ бы все.
Однако, довольно объ этомъ. Я постоянно думаю, что эти дамы живутъ въ Плошовѣ и останутся тамъ до возвращенія Кромицкаго, то-есть Богъ знаетъ какъ долго. Я буду видѣть пани Кромицкую каждый день… При этой мысли меня охватываетъ нѣкоторое безпокойство не безъ примѣси нѣкотораго любопытства, какъ сложатся наши отношенія, и предчувствіе разныхъ случайностей, которыя могли бы явиться, еслибъ мои чувства къ ней были другаго сорта. Самъ себя я не обманываю никогда; повторяю еще разъ, что ѣду лечиться, что пани Кромицкую не люблю и не буду любить, — наоборотъ, питаю надежду, что она вытѣснитъ изъ моего сердца прежнюю Анельку лучше всякихъ фіордовъ и гейзеровъ. Но я не былъ бы самъ собой, не былъ бы человѣкомъ, который много жилъ и иного думалъ, если бы не видалъ тѣхъ опасностей, которыя при другихъ условіяхъ могли бы быть порождены подобнымъ положеніемъ.
Если бы я хотѣлъ мстить, если бы самая фамилія „пани Кромицкая“ не отталкивала меня, какъ отталкиваетъ теперь, — что бы могло помѣшать мнѣ, удержать меня? Въ тихомъ, уединенномъ Плошовѣ насъ было бы только двое, да двѣ старыхъ дамы, наивныхъ, какъ дѣти, въ своей ничѣмъ незапятнанной чистотѣ. Съ этой стороны я хорошо знаю тетку и пани Целину. Въ высшихъ сферахъ нашего общества часто, можно встрѣтить женщинъ, развращенныхъ въ конецъ, но, на ряду съ этимъ, въ особенности въ старомъ поколѣніи, находятся и такія, которыя прошли сквозь жизненныя испытанія, никогда не осквернивъ своей мысли понятіемъ злаго. Въ головѣ такой женщины, какъ тетушка или пани Целина, и мысли не можетъ явиться, чтобъ Анелькѣ грозила какая-нибудь опасность, разъ она вышла замужъ. Анелька тоже принадлежитъ къ числу подобныхъ женщинъ. Она не отвергла бы мою послѣднюю просьбу, она бы не дала раньше слова Кромицкому. Такой сортъ полекъ скорѣй предпочтётъ разбить свое сердце, чѣмъ нарушить слово. При одной мысли объ этомъ меня, охватываетъ страшная злоба. Я подавляю въ себѣ потребность, свойственную всякому человѣку, потребность доказать свою правоту; я ничего не хочу доказывать пани Кромицкой, но если бы нашелся кто-нибудь, кто выяснилъ бы женщинамъ подобнаго рода, что права природы, права сердца нельзя попирать безнаказанно, что эти права сильнѣй искусственныхъ этическихъ доктринъ, что такіе поступки мстятъ за себя сами, то я былъ бы очень, очень счастливъ. Правда, я сильно провинился передъ Анелькой, но хотѣлъ искренно исправить все, — и она знала объ этомъ и, все-таки, оттолкнула меня… Оттолкнула, вѣроятно, для того, чтобъ имѣть право сказать себѣ: „Я не Леонъ Плошовскій, я дала слово и сдержу его“. Это не добродѣтель, это черствость сердца; это не мужество, а только глупость; это не чистота совѣсти, а только ея тщеславіе. Не могу я, не могу забыть объ этомъ!…
Но въ этомъ мнѣ поможетъ сама пани Кромицкая. Если я увижу ее удовлетворенною своимъ мужествомъ, холодною, влюбленною или притворяющеюся влюбленною въ мужа, съ интересомъ слѣдящею, достаточенъ ли гнетъ съѣдающаго меня горя, тогда эта добродѣтельная, сытая счастьемъ и сознаніемъ своей добродѣтели супруга такъ опротивѣетъ, что я, можетъ быть, опять поѣду куда-нибудь въ гости къ сѣвернымъ оленямъ. Но уже за мной не полетитъ воспоминаніе объ Анелькѣ, какъ чайка летитъ за кораблемъ.
Также можетъ быть, что пани Кромицкая будетъ играть предо мною роль моей жертвы и всѣ ея движенія болѣе или менѣе ясно будутъ говорить мнѣ: „твоя вина“, — хорошо! Я и такія вещи видалъ на свѣтѣ. Какъ искусственные цвѣты имѣютъ тотъ недостатокъ, что не пахнутъ, такъ и искусственные терновые вѣнцы имѣютъ то достоинство, что не колятъ; ихъ такъ же охотно носятъ на головѣ, какъ шляпу, идущую къ лицу. Сколько разъ я ни видалъ такую жертву, которая пошла замужъ какъ будто бы съ отчаянія, столько же разъ мнѣ хотѣлось ей сказать: „Врешь! ты и была, можетъ быть, жертвой, или, вѣрнѣе, обманывала себя, но до тѣхъ поръ, пока онъ, твой избранникъ, не приблизился къ тебѣ впервые въ туфляхъ. Съ этой минуты ты перестала быть патетичной и сдѣлалась только смѣшной и плоской, и тѣмъ болѣе, чѣмъ болѣе ты притворяешься жертвой“.
Какое это чудесное и умное греческое слово „Ананко!“ Было гдѣ-то заранѣе рѣшено и записано, что не видать мнѣ покоя отъ этой женщины, даже и тогда, когда я перестану заботиться о ней. Ужасно меня взволновала мысль объ ея пріѣздѣ въ Плошовъ и о продажѣ имѣнія. Прошлую ночь я спалъ плохо; въ головѣ моей тѣснились различные вопросы и требовали отвѣта. Я старался разрѣшить загадку, имѣю ли, напримѣръ, я право совлечь пани Кромицкую съ пути долга, или нѣтъ? Я не хочу этого и не сдѣлаю, — меня пани Кромицкая не привлекаетъ, — но имѣю ли я право? Я наполняю свою жизнь подобными „to be or not to be?“ — потому что другимъ мнѣ нечѣмъ жить. Кромѣ того, подобныя размышленія во принадлежатъ въ числу особенно пріятныхъ наслажденій, потому что, въ большинствѣ случаевъ, напоминаютъ погоню собаки за собственнымъ хвостомъ: ничего не поймаешь, ничего не докажешь и только измучаешься. Только и остается одно утѣшеніе, что прошелъ лишній день или лишняя ночь. Я замѣтилъ, вмѣстѣ съ тѣмъ, что, при всемъ своемъ скептицизмѣ, я становлюсь въ тупикъ передъ всякими пустяками со смущеніемъ, достойнымъ плошовскагоі викарія. Новый человѣкъ сплетенъ изъ столькихъ нитей, что когда захочетъ распутаться, то запутается еще болѣе. Напрасно сегодня ночью я повторялъ себѣ, что это только теорія, но подобное право я, все-таки, имѣю, — какой-то голосъ съ приходской паперти твердилъ мнѣ, не умолкая ни на минуту: нѣтъ, нѣтъ, нѣтъ! Нужно, однако, эти предразсудки взять за уши, потому что это для меня вопросъ умственнаго равновѣсія. Лишь только къ вечеру мнѣ удалось немного успокоиться. Сегодня, послѣ полудня, въ домѣ одного живописца, я слышалъ, какъ мистрисъ Дэвисъ доказывала двумъ французскимъ литераторамъ, что женщина должна быть всю жизнь недоступной, хотя бы только „pour la netteté du plumage!“ Малески повторялъ: „Oui! oui!… du plumaze!“ — а мнѣ представилось, что въ эту минуту всѣ крабы Средиземнаго моря повернулись на спину и вытянули клешни кверху, умоляя Юпитера разразиться громомъ. Кстати: это выраженіе мистрисъ Дэвисъ всецѣло заимствовала у меня, а я заимствовалъ у Фёлье. Но я держался съ надлежащею важностью, даже не улыбнулся, за то пришелъ въ такое веселое и циничное настроеніе, что отблескъ его согрѣваетъ меня и до сихъ поръ, а это самая лучшая броня отъ всякихъ предразсудковъ.
Но дальше. Имѣю ли я право влюбить въ себя пани Кромицкую, и, въ случаѣ успѣха, совлечь ее съ пути долга? Прежде всего, я смотрю на это съ точки зрѣнія чести, какъ ее вообще понимаютъ люди, считающіе себя за джентльменовъ, и на которыхъ свѣтъ смотритъ, какъ на таковыхъ. И вотъ, не отыщется ни одного параграфа, который воспрещалъ бы мнѣ поступить такъ. Въ свою счередь, на первый взглядъ, это одинъ изъ страннѣйшихъ кодексовъ, которые когда-либо существовали въ мірѣ. Если я украду у кого-нибудь деньги, то, по свѣтскимъ понятіямъ о чести, позоръ падетъ на меня, какъ на вора, а обокраденный выходитъ изъ дѣла чистымъ; но уведи я у кого-нибудь жену, тогда я, воръ, остаюсь чистымъ, а позоръ падаетъ на обокраденнаго. Что же это такое? Просто ли извращеніе моральнаго смысла, или между кражей портмоне и жены существуетъ такая огромная разница, что два эти проступка и сопоставить невозможно? Я останавливался надъ этимъ не разъ и пришелъ къ убѣжденію, что это то, да не то. Человѣческое существо не можетъ быть такою собственностью, какъ вещь, и покража жены есть актъ двухсторонней воли. Почему я долженъ уважать права мужа, если ихъ не уважаетъ сама жена? Что мнѣ за дѣло до него? Я вижу существо, которое хочетъ принадлежать мнѣ, и беру его. Ея мужъ для меня не существуетъ, а что касается ея клятвъ, то это не мое дѣло. Что же должно меня удерживать, — ужь не уваженіе ли къ институту супружества? Но еслибъ я любилъ, еслибъ могъ любить пани Кромицкую, то кричалъ бы изъ глубины души: протестую противъ ея брака; протестую противъ ея обязанностей къ Кромицкому; я червякъ, котораго этотъ бракъ раздавилъ ногою, который корчится отъ боли, и мнѣ, который при послѣднемъ издыханіи жаждалъ бы укусить эту ногу, заставляютъ уважать ее! За что? для чего? Что мнѣ за дѣло до такого общественнаго договора, который высасываетъ изъ меня всю кровь, все желаніе жизни? Конечно, въ порядкѣ вещей, что люди питаются рыбою, но прикажите-ка уважать такой порядокъ рыбѣ, которую чистятъ живьемъ, прежде чѣмъ положить ее въ горшокъ. Я протестую и кусаю! — вотъ мой отвѣтъ. Спенсеровскій идеалъ совершенно развитаго человѣка, въ которомъ индивидуальныя стремленія находятся въ совершенной гармоніи съ общественными условіями, только постулатъ. Я знаю, отлично знаю, что какой-нибудь Снятыньскій побилъ бы меня однимъ вопросомъ: „такъ ты стоишь за свободную любовь?“ Нѣтъ, не стою. Я стою только за самого себя. I am myself! Наконецъ, я знать не хочу вашихъ теорій. Если ты полюбишь другую женщину или жена твоя другаго мужчину, посмотримъ, на что пригодятся тебѣ ваши узаконенія и параграфы объ уваженіи къ общественному договору? Въ самомъ худшемъ случаѣ я только непослѣдователенъ. Точно также я былъ непослѣдователенъ, когда заказалъ молебенъ за Леона и Анелю, когда молился, какъ ребенокъ, и плакалъ, какъ дуракъ. Впредь я обѣщаюсь быть всегда непослѣдовательнымъ, коль скоро отъ этого мнѣ будетъ лучше, отраднѣй, легче. На свѣтѣ существуетъ только одна логика — логика страсти. Разумъ до поры до времени только предостерегаетъ, а потомъ, когда кони начнутъ рваться, садится на козла и наблюдаетъ только за тѣмъ, чтобы телѣга не разбилась. Сердце человѣческое не можетъ застраховать себя отъ любви, а любовь — такая же стихія, такая же сила, какъ приливъ и отливъ моря. Съ женщиной, влюбленной въ своего мужа, легіонъ дьяволовъ ничего не подѣлаютъ, если брачная клятва является вѣнцомъ любви; но если она ничто иное, какъ обязательство, первый приливъ выброситъ ее на песокъ, какъ заснувшую рыбу. Я не могу обязываться, что у меня борода не будетъ рости, или что я не буду старѣться, а если сдѣлаю это, то жизнь и природа однимъ прикосновеніемъ оттолкнутъ, со своей дороги и меня, и мои обязательства.
Странное дѣло, все, что я пишу теперь, ничто иное, какъ чистая теорія. У меня нѣтъ никакихъ намѣреній, въ которыхъ я долженъ былъ бы оправдываться передъ собой, а, все-таки, подобныя размышленія возбуждаютъ меня, и теперь возбудили до такой степени, что я долженъ былъ на время отложить свой дневникъ въ сторону. Однако, мое спокойствіе чортъ знаетъ какъ искусственно… Цѣлый часъ ходилъ я по комнатѣ и, наконецъ, понялъ, что именно меня такъ разстроило… Теперь уже довольно поздно. Изъ моихъ оконъ видѣнъ куполъ Дома Инвалидовъ, который при лучахъ мѣсяца блеститъ такъ, какъ блисталъ когда-то куполъ св. Петра, когда я, полный надеждъ, ходилъ по Монте-Пинчіо и думалъ объ Анелькѣ. Я невольно отдался этимъ воспоминаніямъ. Пусть будетъ, что будетъ, но вѣрно только одно: я могъ бы быть счастливымъ, а она, навѣрное, была бы счастливѣй въ десять, во сто разъ. И сегодня еще, имѣй я какія-нибудь намѣренія, какимъ бы соблазномъ они не привлекали меня, я отрекся бы отъ нихъ, чтобы чѣмъ-нибудь не повредить ей. Я ни за что не хочу этого, ни за что! Одна мысль объ этомъ лишила бы меня всякой рѣшительности и находчивости. Господи, сколько во мнѣ жалости къ ней!
Но это все старое. Скептикъ, сидящій во мнѣ, подсовываетъ мнѣ другіе вопросы: дѣйствительно ли въ подобномъ случаѣ она была бы несчастна? По моимъ многократнымъ наблюденіямъ, женщины только до тѣхъ поръ несчастны, пока борятся. Какъ скоро борьба окончена, наступаетъ, несмотря на ея результатъ, періодъ покоя, сладости, счастья… Здѣсь, въ Парижѣ, я зналъ женщину, которая три года вела съ собою мучительнѣйшую борьбу, а потомъ, когда сердце взяло верхъ, на ея совѣсти остался только одинъ упрекъ, что она сопротивлялась такъ долго.
Но на что можетъ пригодиться постановка всѣхъ этихъ вопросовъ и разрѣшеніе загадокъ? Я знаю, что каждое положеніе можно доказать, а въ каждомъ доказательствѣ усомниться. Добрыя времена, когда люди сомнѣвались во всемъ, за исключеніемъ способности разума различать правду отъ лжи, добра отъ зла, — миновали. Теперь прямой дороги не видно, — все стёжки, тропинки, на каждомъ шагу перекрещивающіяся другъ съ другомъ. Лучше мнѣ не думать о предстоящей поѣздкѣ… А Кромицкій, все-таки, продалъ имѣніе жены и жестоко оскорбилъ ее… Я долженъ особенно четко написать это, иначе мнѣ какъ-то не вѣрится.
Вчера былъ съ прощальнымъ визитомъ у мистрисъ Дэвисъ и попалъ на настоящій концертъ. Кажется, что Лаура совсѣмъ влюбилась въ музыку. Клара Гильстъ играла на фисъ-гармоніи. Я всегда съ удовольствіемъ вижу ее, но въ особенности люблю видѣть ее за инструментомъ, когда она беретъ первые аккорды, не спуская глазъ съ клавіатуры. Тогда въ ней видна важность, сосредоточенность и какой-то необычайный покой. Тогда она напоминаетъ мнѣ святую Цецилію — самую симпатичную изъ всѣхъ святыхъ, въ которую я влюбился бы, еслибъ былъ ея современникомъ. Жаль, что Клара такъ высока, но когда она играетъ, я забываю объ этомъ. Отъ времени до времени ея опущенныя рѣсницы поднимаются кверху, какъ будто она хотѣла припомнить ноту, слышанную ею на недосягаемой вышинѣ въ минуту вдохновенія, и сама кажется такою вдохновенной. И имя къ ней пристало — Клара, потому что трудно найти болѣе прозрачную душу. Я уже сказалъ, что больше люблю ее видѣть, чѣмъ слышать; музыки ея, увы, я не понимаю, или, по крайней мѣрѣ, съ трудомъ проникаю въ ея мысли. Впрочемъ, мнѣ кажется, что, вопреки моимъ злостнымъ замѣчаніямъ, она обладаетъ большимъ талантомъ.
Когда Клара окончила играть, я приблизился къ ней и полу серьезно объявилъ, что минута нашего выѣзда въ Варшаву наступила и что я, въ силу нашего уговора, прошу ее быть готовой. С удивленіемъ я замѣтилъ, что она мои слова принимаетъ серьезно и тутъ же отвѣтила, что въ Варшаву, дѣйствительно, собирается давно, а что ей остается только захватить съ собою старую родственницу, повсюду сопровождающую ее, и нѣмое фортепіано, и которомъ она играетъ даже въ вагонѣ.
До нѣкоторой степени это меня устрашило. Если она дѣйствительно поѣдетъ, то я долженъ хоть чѣмъ-нибудь помочь въ устройствѣ ея концерта, а мнѣ хотѣлось бы прямо проѣхать въ Плошовъ. Въ крайнемъ случаѣ, сдамъ ее съ рукъ на руки Снятыньскому, который ей принесетъ больше пользы, чѣмъ я. Наконецъ, Клара — дочь богатаго франкфуртскаго купца и матеріальный успѣхъ концерта ея мало интересуетъ. Меня удивила только торопливость, съ которой она согласилась на поѣздку. Въ первую минуту я хотѣлъ ей даже сказать, что ничего не имѣю противъ нѣмаго фортепіано, но мысль захватить старую родственницу считаю за менѣе счастливую. Мы мужчины, такъ привыкли всегда и вездѣ подстерегать женщинъ что къ молодой и красивой никто изъ насъ не подходить безъ какой-нибудь задней мысли. Кто утверждаетъ противное, тотъ хочетъ обмануть женщину, чтобы она тѣмъ легче попала въ ловушку. Мой умъ занятъ теперь совсѣмъ другимъ, но и на меня сразу эта старая родственница произвела впечатлѣніе помѣхи, тѣмъ болѣе, что, повидимому, моя особа играетъ какую-то роль въ столь поспѣшномъ согласіи Клары. Во всякомъ случаѣ, Парижъ представляетъ болѣе обширное поле для музыкальной дѣятельности, чѣмъ Варшава, а такъ какъ выгоды концерта ни мало не интересуютъ Клару, то зачѣмъ она хочетъ ѣхать? Лаура, какъ я упоминалъ, нѣсколько разъ давала мнѣ понять, что Клара питаетъ ее мнѣ нѣчто большее, чѣмъ симпатію… Странная женщина эта Лаура! Невинность Клары пробуждаетъ въ ней зависть, но только такую, какую пробуждало бы оригинальное украшеніе, богатая діадема, какое-нибудь великолѣпное кружево… Всегда вопросъ украшенія, — ничего больше! Вѣроятно, поэтому она и хотѣла бы толкнуть это огромное дитя въ мои объятія. Обо мнѣ Лаура не заботится, — я украшеніе, которое она уже носила на шеѣ.
Эта женщина безъ намѣренія причинила мнѣ столько зла, что я долженъ былъ бы ее ненавидѣть, а не могу. Прежде всего, совѣсть говоритъ мнѣ, что если бы она и совсѣмъ не появлялась на пути моей жизни, я нашелъ бы какой-нибудь равно-дѣйствительный способъ испортить свое счастье; во-вторыхъ, если сатана ничто иное, какъ падшій ангелъ, такъ и ненависть — перерожденная любовь, я же Лауру не любилъ никогда. Положимъ, я питалъ къ ней до нѣкоторой степени презрѣніе, но это дѣло другаго рода, да, къ тому же, и она въ этомъ смыслѣ платитъ мнѣ взаимностью. Я даже думаю, что она дѣлаетъ мнѣ болѣе зла, чѣмъ я ей.
Что касается чувства Клары во мнѣ, то Лаура здѣсь до нѣкоторой степени говоритъ правду. Сегодня мнѣ это представилось яснѣй, чѣмъ когда бы то ни было. Если такъ, я ей признателенъ. Въ первый разъ въ жизни хочется завязать дружбу съ женщиной я не обмануть ея довѣрія. Душа, такая неспокойная, какъ моя, въ этой дружбѣ можетъ найти только успокоеніе.
Мы разговорились сегодня съ Кларой по-пріятельски. Умъ ея не очень обширенъ, но за то ясенъ, хорошо отличаетъ зло и безобразіе отъ красоты и добра, и вслѣдствіе этого не страдаетъ блѣдностью. Отъ нея вѣетъ духовнымъ здоровьемъ, которое часто встрѣчается у нѣмцевъ. Сталкиваясь съ ними и тамъ, и сямъ, я замѣтилъ, что, напримѣръ, люди такого типа, къ которому принадлежу я, очень рѣдки между ними. Нѣмцы, какъ и англичане, — люди положительные, которые знаютъ, чего хотятъ. Не разъ и они погружаются въ безбрежное море сомнѣній, но дѣлаютъ это методически, какъ ученые, не такъ, какъ люди чувствующіе и не какъ геніи безъ портфеля, вслѣдствіе чего ихъ новая трансцендентальная философія, ихъ теперешній научный пессимизмъ, ихъ поэтическій Weltschmerz имѣютъ значеніе только теоретическое. На практикѣ они отлично приспособляются къ условіямъ жизни. По Гартману, чѣмъ народъ сильнѣй, чѣмъ большими свѣдѣніями обладаетъ онъ, тѣмъ болѣе несчастенъ, — и тотъ же самый Гартманъ спокойно науськиваетъ нѣмца-культуртрегера на совершенное поглощеніе жителей Познани. Но, исключая этотъ случай, принадлежащій, впрочемъ, къ категоріи человѣческихъ подлостей, нѣмцы вообще не принимаютъ близко къ сердцу теорію, поэтому болѣе спокойны и способны къ жизни. Это спокойствіе есть и у Клары. Все то, что можетъ перевернуть человѣческую душу, должно было достигать ея ушей, но какъ-то соскальзывало съ ней, не переходя въ кровь, благодаря чему она никогда не усомнилась въ своей правдѣ, какъ и въ своей музыкѣ. Если она питаетъ ко мнѣ болѣе чѣмъ симпатію, то, вѣроятно, это какое-нибудь чувство безсознательное и ничего не требующее. Съ минуты, когда это чувство перестало бы быть такимъ, для Клары началась бы ея драма, потому что я не могу платить ей взаимностью. Я не принадлежу къ числу самохваловъ, которые думаютъ, что ни одна женщина не въ еостояни устоять передъ ними; но, вмѣстѣ съ тѣмъ, убѣжденъ, что ни оди» женщина не въ силахъ устоять передъ человѣкомъ, котораго не кренно любитъ. Надъ опредѣленіемъ: «крѣпость обложена, крѣпость взята» — много издѣвались, но оно основано на правильномъ фундаментѣ и въ особенности примѣнимо къ женщинѣ, которая стѣнами своей чести носитъ въ груди такого предателя, каково ея сердце. Но Клара можетъ быть спокойна. Мы поѣдемъ мирно она, я, старая родственница и нѣмое фортепіано.
Я живу въ Варшавѣ вотъ уже три дня, но не могъ навѣстить Плошовъ до сихъ поръ. У меня болятъ зубы, щека распухла, а въ такомъ видѣ я не хочу показаться дамамъ.
Снятыньскаго я видѣлъ, тетка была у меня также и привѣтствовала, какъ блуднаго сына. Анелька пріѣхала съ недѣлю. Ея мать такъ больна, что врачи, которые сначала хотѣли послать ее въ Висбаденъ, теперь находятъ, что она не можетъ перенести никакого путешествія. Она останется въ Плошовѣ дожидаться выздоровленія или смерти, и Анелька съ ней до тѣхъ поръ, пока Кромицкій не покончитъ своихъ дѣлъ и не сочтетъ за нужное устроиться на одномъ мѣстѣ. Изъ того, что мнѣ говорила тетка, я заключаю, что поѣздка его продлится нѣсколько мѣсяцевъ. Я стараюсь выжать какъ возможно болѣе свѣдѣній объ Анелькѣ, и дѣло у меня пошло на ладъ: тетушка говоритъ со мной совершенно свободно. Она прямо не допускаетъ, чтобы замужняя женщина могла интересовать кого-нибудь иначе, какъ родственница, и даже не останавливается надъ разрѣшеніемъ подобныхъ вопросовъ. Она не можетъ простить Кромицкому продажи имѣнія и, въ концѣ, впадаетъ въ такой гнѣвъ, что однажды порвала даже свою часовую цѣпочку, вслѣдствіе чего часы упали на полъ..
— Я ему въ глаза скажу, — горячилась тетушка, — что это двойная подлость. Я предпочла бы ему дать взаймы денегъ. Только на что это нужно? Вѣдь, его спекуляціи, это — пропасть. Не знаю, что изъ нихъ выйдетъ, но только теперь онъ ухлопываетъ туда все. Пусть только онъ появится, я ему прямо скажу: вы и Анельку погубите, и Целину погубите, и, въ концѣ-концовъ, сами обанкротитесь. Что этимъ женщинамъ въ милліонахъ, когда онѣ скоро должны будутъ каждую копѣйку оплакивать! Подлость и больше ничего! Я никогда не терпѣла этотъ сушеный грибъ и была права.
Я спросилъ тетку, говорила ли она объ этомъ откровенно съ Анелькой?
— Съ Анелькой? Хорошо, что ты пріѣхалъ, хоть съ тобой я могу наговориться вволю. Это меня облегчитъ. Съ Анелькой нѣтъ возможности говорить объ этомъ откровенно. Разъ я не выдержала, начала было, — она обидѣлась, а потомъ въ слезы. «Онъ долженъ былъ продать, долженъ, долженъ!» — и только. Она слова противъ него сказать не позволитъ, она всѣ его недостатки готова скрыть отъ людскихъ глазъ. Но меня, старуху, она не проведетъ: въ душѣ она такъ же осуждаетъ эту продажу, какъ и я.
— Такъ вы думаете, что она его не любитъ?
Тетка съ удивленіемъ посмотрѣла на меня.
— Что? А кого же ей любить? Поэтому-то и убивается, что любитъ. Но любить можно само по себѣ, а видѣть дурныя стороны человѣка само по себѣ.
У меня на этотъ счетъ свои воззрѣнія, но я предпочелъ скрыть ихъ отъ тетки, а она продолжала:
— Больше всего я ставлю ему въ вину то, что онъ лжетъ. Завѣрилъ Целину и Анельку, что черезъ годъ, самое большее — черезъ два, будетъ въ состояніи выкупить ихъ имѣніе. Скажи, ну, возможно ли это? Да говори же! А эти женщины увѣряютъ другъ друга, что оно такъ и будетъ.
— По моему мнѣнію, совершенно невозможно. Онъ будетъ спекулировать все дальше и дальше.
— И онъ знаетъ объ этомъ лучше, чѣмъ мы, — значитъ, обманываетъ сознательно.
— Можетъ быть, для того, чтобы не особенно убивались.
Тетушка разгнѣвалась еще больше.
— Какъ это, чтобы не убивались? Не убивались бы, если бы не продалъ! Не защищай его напрасно! Каждый долженъ осудить его за это. Хвастовскій такъ и прыгаетъ отъ негодованія. Онъ изслѣдовалъ все дѣло и говоритъ, что еслибъ гроша со стороны не приходило, онъ взялся бы въ два года очистить все имѣніе, а деньги я дала бы, и ты бы далъ. Далъ бы? Вотъ видишь! А теперь все пропало!
Я началъ разспрашивать о здоровьѣ Анельки, и разспрашивалъ со скрытымъ, страннымъ, необъяснимымъ безпокойствомъ. Я боялся услыхать то, что было бы совершенно естественнымъ, что лежало бы въ порядкѣ вещей и что, однако, порвало бы въ клочки всѣ мои нервы. Бѣдный я человѣкъ! Къ счастью, тётушка поняла, въ чемъ дѣло, и отвѣтила съ прежнею злостью:
— Ни на что не отваживается… Имѣніе продалъ, а больше ничего!
Я сейчасъ же обратилъ разговоръ въ другую сторону, — сообщилъ теткѣ, что въ одномъ поѣздѣ со мной пріѣхала величайшая изъ современныхъ піанистокъ, особа очень богатая, которая сгораетъ желаніемъ дать два концерта въ пользу бѣдныхъ. Странный человѣкъ моя почтенная тетушка! Прежде всего, она ворчитъ на Клару, что она не пріѣхала зимой, во время концертнаго сезона, наконецъ, нашла, что и теперь еще время не потеряно, и со всѣхъ ногъ хотѣла бѣжать къ Кларѣ. Еле-еле мнѣ удалось убѣдить тетку, чтг гораздо лучше будетъ предупредить Клару о ея визитѣ. Тетушка стоитъ во главѣ нѣсколькихъ благотворительныхъ обществъ, считаетъ за point d’honneur слупить для нихъ, на счетъ другихъ обществъ, что только возможно, и теперь боится, чтобы кто-нибудь не предупредилъ ее.
Уходя, она спросила меня:
— Когда думаешь переѣхать въ Плошовъ?
Я отвѣчалъ, что вовсе не думаю переѣзжать. Въ дорогѣ я рѣшилъ, что будетъ гораздо лучше, если я буду жить въ Варшавѣ. До Плошова только миля, — я буду пріѣзжать утромъ каждый день и оставаться до вечера. Для меня это все равно, а для какихъ-нибудь сплетенъ не останется никакого мѣста. Пусть и пани Кромицкая не думаетъ, что меня особенно привлекаетъ перспектива жит съ ней подъ одною кровлей. Я говорилъ объ этомъ Снятыньскому и говорилъ равнодушнымъ тономъ, какъ о вещи, не представляющей для меня большаго интереса. Снятыньскій одобрилъ мое намѣреніе и даже покушался вступить въ болѣе пространный разговоръ объ Анелькѣ. Онъ, несомнѣнно, умный человѣкъ, но не понимаетъ что при перемѣнѣ условій мѣняются даже и взаимныя отношенія очень короткихъ друзей. Пришелъ онъ ко мнѣ такъ, какъ будто былъ тѣмъ Леономъ Плошовскимъ, который, трясясь, какъ листъ умолялъ его въ Краковѣ о спасеніи; приблизился ко мнѣ съ тою самою грубою откровенностью и сразу хотѣлъ залѣзть по колѣни въ мою душу. Я остановилъ его на первомъ словѣ. Снятыньскій удивился, и разозлился, въ одно и то же время, но приладился и моему камертону и мы начали разговаривать такъ, какъ будто бы послѣдняго нашего свиданія никогда не происходило. Но теперешнее мое настроеніе, все-таки, не переставало интересовать его и онъ, за невозможностью идти прямымъ путемъ, началъ подходить ко мнѣ съ боку, разспрашивать меня со всею неуклюжестью писателя-артиста, который является глубокимъ психологомъ и тонкими аналитикомъ за своимъ письменнымъ столомъ, а въ практической жизни держитъ себя, какъ наивнѣйшій изъ всѣхъ гимназистовъ.
Если бы у меня была подъ рукой флейта, то я, какъ Гамлетъ, отдалъ бы ее Снятыньскому и сказалъ бы: «Прошу тебя, поиграй, а если ты говоришь, что не умѣешь, какъ же можешь предполагать, ты, который изъ куска дерева не съумѣешь извлечь звука, по заиграешь, какъ тебѣ хочется, на моей душѣ?»
Вчера ночью я читалъ Гамлета, ужь не знаю, который разъ въ жизни, и это сравненіе невольно припомнилось мнѣ сегодня. Я положительно не могу понять, почему современный человѣкъ, въ минуты величайшаго нравственнаго разстройства, не найдетъ ни въ чемъ столько аналогіи съ собой, сколько въ этой драмѣ, основанной на грубой и кровавой легендѣ Голлиншеда? Гамлетъ — это человѣческая душа, какою она была, какою есть и какою будетъ. По моему мнѣнію, Шекспиръ перешелъ въ ней границу, положенную даже генію. Гомера или Данта я разсматриваю на фонѣ ихъ эпохи, понимаю, что они могли сдѣлать то, что сдѣлали; но какимъ образомъ этотъ англичанинъ могъ въ семнадцатомъ вѣкѣ перечувствовать всѣ психозы, составляющіе достояніе девятнадцатаго, — для меня останется вѣчною загадкой, несмотря на всю обширность литературы о Гамлетѣ.
Подавъ Снятыньскому гамлетовскую флейту и поручивъ его попеченію Клару, я повелъ рѣчь объ его догматахъ. Я сказалъ ему, что причина моего пріѣзда — это тоска по родинѣ и сознаніе своихъ обязанностей, но говорилъ это такъ, что Снятыньскій не зналъ, шучу ли я, или высказываю свои настоящія чувства. И вотъ опять повторилось явленіе, о которомъ я уже вспоминалъ въ Парижѣ: моральное преимущество, которое надо мною Снятыньскому дали послѣднія событія, таяло съ каждымъ часомъ. Онъ не понималъ самъ, что ему думать, и видѣлъ только одно, что старыми ключами меня не отпереть. При прощаньи, когда я снова поручалъ ему Клару, онъ пытливо посмотрѣлъ на меня и сказалъ:
— А тебѣ это очень важно?
— Очень; потому что я очень друженъ съ ней и очень ее уважаю. Такимъ образомъ, всю силу его вниманія я обратилъ на Клару, — пускай думаетъ, что у меня завязывается новая любовь.
Снятыньскій ушелъ злой. Онъ никогда не умѣетъ сдерживаться. Дверь за собой захлопнулъ сильно, и я слышалъ, какъ онъ перешагиваетъ черезъ три ступеньки и свищетъ, что служитъ первымъ признакомъ его недовольства.
Сегодня писалъ Кларѣ, почему до сихъ поръ не навѣстилъ ее, и сейчасъ же получилъ отвѣтъ. Клара въ восторгѣ отъ Варшавы, а въ особенности отъ ея жителей. Всѣ болѣе или менѣе извѣстные музыканты сдѣлали ей визиты, щеголяя другъ передъ другомъ любезностью и предложеніемъ своихъ услугъ. Клара пишетъ, что такихъ предупредительныхъ людей не видала ни въ какомъ другомъ городѣ. Думаю, что, если бы она хотѣла поселиться здѣсь навсегда, то, вѣроятно, не нашла бы такой любезности, хотя она обладаетъ способностью вездѣ находить друзей. Она уже до нѣкоторой степени осмотрѣла городъ и въ особенности осталась довольна Лазенками. Я радуюсь восторгу Клары, тѣмъ болѣе, что Польша сразу произвела на нее гнетущее впечатлѣніе. Дѣйствительно, въ самыхъ пустыхъ и плоскихъ степяхъ глазу рѣшительно не на чѣмъ остановиться и нужно родиться здѣсь, чтобы находить въ здѣшнихъ видахъ какую-нибудь прелесть. Клара, выглядывая изъ окна вагона, все повторяла: «Ахъ, теперь я понимаю Шопена!» Ошибается она: не можетъ она понимать его, какъ не могла понять красотъ нашихъ видовъ.
Я (хотя я могу назвать себя крестнымъ сыномъ заграницы), благодаря какому-то атавизму, обладаю способностью понимать нашу природу и съ удивленіемъ замѣчаю, что не могу не подчиняться ея обаянію, когда весною возвращаюсь на родину. А собственно говоря, какіе здѣсь виды? Не разъ я нарочно старался вообразить себя чужеземцемъ-художникомъ и смотрѣть на все окружающее объективнымъ взоромъ. Тогда окружающее производило на меня впечатлѣніе, какъ будто его рисовалъ или ребенокъ, умѣющій чертить только кружки да крестики, или дикій человѣкъ. Эти плоскіе пригорки, мокрыя лужайки, хаты, очерченныя прямыми линіями, рядъ тополей помѣщичьяго дома на горизонтѣ, наконецъ, поле, ограниченное темною полоской лѣса, это «десять миль ничего», — какъ говорятъ нѣмцы, все мнѣ приводило на память дѣтскій пейзажъ, со всѣмъ его убожествомъ замысла и красокъ. Говоря короче, это только фонъ. Но съ момента, когда я перестаю глядѣть глазами чужаго человѣка, когда начинаю чувствовать простоту открывающейся передо мною картины, вникать въ ея неизмѣримую ширину, въ которой всякая рѣзкая черта таетъ, какъ душа въ нирванѣ, — то эта картина принимаетъ для меня не только артистическое значеніе «примитива», но, вмѣстѣ съ тѣмъ, успокоивающимъ образомъ дѣйствуетъ на мою душу. Я могу, напримѣръ, восхищаться Апеннинами, но духъ мой не можетъ вникнуть въ нихъ, остается снаружи и отпихивается отъ нихъ и руками, и ногами. При такихъ условіяхъ, рано или поздно, является скука. Человѣкъ отдыхаетъ только въ такомъ случаѣ, если сливается съ окружающимъ, а слиться съ нимъ можетъ только тогда, когда его уша, какъ и душа окружающей природы, обладаетъ одинаковою, входною организаціей. Ностальгія и появляется вслѣдствіе исключенія души изъ области окружающихъ ея родственныхъ вещей. Мнѣ думается, что это основаніе психической зависимости можно было развить еще шире. Страннымъ покажется, что я, воспитанный за границей и насквозь пропитанный тамошнею культурой, высказываю подобные взгляды, но я, все-таки, скажу: даже въ женщинѣ-чужеземкѣ, хотя бы она представляла изъ себя идеалъ красоты, я буду видѣть до нѣкоторой степени больше представительницу женскаго рода, чѣмъ женской души.
Помню, что въ свое время я писалъ о полькахъ. Я могу видѣть къ недостатки и, все-таки, чувствовать себя болѣе близкимъ къ нимъ, чѣмъ къ иностранкамъ. Наконецъ, большая часть моихъ прежнихъ воззрѣній порвалась въ клочья, какъ старая одежда.
Но довольно объ этомъ. Со стыдомъ и удивленіемъ я замѣчаю, что только заговариваю самого себя именно такъ. Распространяюсь о пейзажахъ, о ностальгіи, а на самомъ дѣлѣ всѣ мои мысли въ Плошовѣ. Не хотѣлось бы признаваться въ этомъ, а нужно! Во мнѣ гнѣздится какое-то безпокойство и сжимаетъ мою грудь. Можетъ быть, мое пребываніе въ Плошовѣ будетъ безъ сравненія легче, чѣмъ я представляю теперь, въ минуты тяжелаго ожиданія. Каунъ важнаго дня всегда несносенъ. Давно, давно, помню, мнѣ предстояла дуэль, — и я тоже провелъ очень скверную ночь накаунѣ. Я также старался думать о чемъ-нибудь постороннемъ, и жъ-же, какъ сегодня, напрасно. Мысли мои вовсе не дружелюбно встроены къ пани Кромицкой, но онѣ нападаютъ на меня, какъ потревоженныя пчелы, и мнѣ нѣтъ силъ отогнать ихъ.
Былъ сегодня и нашелъ все не такъ, какъ представлялъ себѣ раньше. Выѣхалъ я изъ Варшавы на извощичьей пролеткѣ въ семь часовъ, разсчитывая попасть въ Плошовъ въ восемь. Тетка говорила мнѣ, что ея гостьи встаютъ рано. Вчерашнее непріятное ощущеніе сжатія сердца и наплыва безъотвязныхъ мыслей не оставило меня ни на минуту. Я поклялся себѣ, что не буду обдумывать инакихъ плановъ ни перваго, ни послѣдующихъ свиданій съ Анельой. Пусть будетъ, какъ будетъ… Но, все-таки, я не могъ не предтавлять себѣ, какъ она теперь смотритъ, какъ повидается со вой, что будетъ говорить, — однимъ словомъ, въ какую форму выльются наши отношенія. Я подступалъ къ ней безъ всякаго предвзятаго намѣренія, но думалъ, самъ не знаю почему, что у нея оно есть. Предчувствуя это, я то впадалъ по временамъ во враждебное къ ней настроеніе, то, вспомнивъ о своемъ рѣшеніи не подчиняться никакому плану, начиналъ чувствовать что-то вродѣ сожалѣнія. Воображеніе мое такъ было занято Анелькой, что я видѣлъ ее почти какъ живую. Съ непостижимою рельефностью припомнилась мнѣ густота ея каштановыхъ волосъ, ея тонкія, изящныя черты лица. Я старался угадать, какъ она будетъ одѣта. Я какъ будто бы слышалъ ея слова, видѣлъ ея движенія. Упорно припоминалась мнѣ та минута, когда она пришла сверху въ гостиную, съ разгорѣвшимся лицомъ, покрытымъ пудрою. Наконецъ, мои представленія стали переходить чуть не въ галлюцинацію. «Опять пожаловали!» — промелькнуло у меня въ головѣ, и, чтобъ отвлечь свое вниманіе, я заговорилъ съ извощикомъ, спросилъ его, женатъ ли онъ? Извощикъ отвѣтилъ: «безъ бабы никакъ невозможно…» — дальше я его не слыхалъ, — вдали показались плошовскіе тополя. Я и не замѣтилъ, какъ мы проѣхали нѣсколько верстъ отъ заставы.
При видѣ Плошова, чувство внутренняго безпокойства еще болѣе возросло во мнѣ, мысли еще быстрѣй замелькали въ головѣ. Я старался обратить вниманіе на окружающее, на перемѣны, которыя произошли во время моего отсутствія, на новые дома по сторонамъ дороги, и механически повторялъ себѣ, что погода очень хорошая, а весна удивительно ранняя. День, дѣйствительно, былъ великолѣпный, въ воздухѣ чувствовалась бодрящая свѣжесть, въ садахъ яблони и груши стояли, какъ осыпанныя снѣгомъ; меня точно окружалъ рядъ картинъ новой школы. Всюду, куда я ни смотрѣлъ, я видѣлъ свѣтлый и прозрачный «pleinair», въ ясной глубинѣ котораго двигались фигуры людей, работающихъ въ полѣ или у дома. Странное дѣло, я все это видѣлъ, все замѣтилъ, но не смогъ ни проникнуться этими впечатлѣніями, ни отдаться имъ. Они точно утратили свою ассимилирующую силу и скоплялись только лишь на поверхности моего мозга, не проникая внутрь, гдѣ крылись другія мысли. Въ этомъ состояніи раздвоеннаго вниманія я доѣхалъ до Плошова. Меня сразу охватили тѣнь и прохлада липовой аллеи, сквозь которую издали просвѣчивали окна дома. Мысли мои окончательно перепутались. Не могу себѣ хорошенько объяснить, почему я, вмѣсто того, чтобъ въѣхать во дворъ, остановился у ворогъ, и, преслѣдуемый благодарностями извощика, направился пѣшкомъ къ крыльцу.
Одинаково не могу сказать, по какой причинѣ я былъ такъ неспокоенъ: не потому ли, что въ столь знакомомъ домѣ меня ожидало что-нибудь незнакомое, что, однако, стояло въ трагической связи съ моимъ прошлымъ? Идя черезъ дворъ, я замѣчалъ, что въ груди у меня сжимается все сильнѣй и сильнѣй. Навстрѣчу мнѣ никто не вышелъ. Сѣни были пусты. Я вошелъ въ столовую и рѣшилъ ожидать тамъ, пока кто-нибудь не придетъ.
Столъ былъ уже накрытъ, сервизъ разставленъ, а самоваръ ворчалъ, испуская къ потолку клубы пара. Опять ни малѣйшая подробность не ускользнула отъ моего вниманія. Я замѣтилъ, что въ залѣ было темно и холодно: окна ея выходили на сѣверъ. Одну минуту я имѣлъ силы обратить вниманіе, какъ темные переплеты жонъ отражаются въ гладкой поверхности навощеннаго паркета; потомъ началъ разсматривать, какъ новость, съ дѣтства знакомый буфетъ; потомъ вспомнилъ разговоръ, который мы вели со Снятыньскимъ, когда мы глядѣли сквозь замерзшія стекла на его жену и Анельку, пробирающуюся по снѣгу въ теплицу.
Наконецъ, меня охватило чувство пустоты и тоски. Я сѣлъ въ амбразуру окна, чтобы быть поближе къ свѣту и дѣлать новыя наблюденія надъ садомъ. Но все это не освобождало меня отъ внутренняго раздвоенія, я все думалъ, что скоро, черезъ двѣ минуты, можегъ быть, я увижу ее, что долженъ поклониться ей, сказать ей іто-нибудь и потомъ видаться съ ней каждый день въ теченіе нѣсколькихъ мѣсяцевъ. Вопросы: «какъ это будетъ?» и «что будетъ?» — громоздились въ моей головѣ одинъ на другой. Есть люди, которые со страху совершаютъ подвиги безумной храбрости, но у меня отсутствіе рѣшимости и неизвѣстность будущаго вызываютъ взрывъ нетерпѣнія и злости. Такъ случилось и теперь. Разница между прежнею Анелькой и теперешнею пани Кромицкой обрисовалась передо мной съ такою силой, какъ никогда прежде. «Хотя бы ты мѣсяцъ вплела въ косу, хотя бы была во сто разъ болѣе прекрасною, болѣе очаровательною, чѣмъ я могу вообразить, ты для меня будешь ничѣмъ, даже болѣе — чѣмъ-то отталкивающимъ». И гнѣвъ мой возросъ еще больше, потому что я вообразилъ, не знаю почему, что она и теперь придетъ, и потомъ будетъ мнѣ показываться только для того, чтобы доказать, что останется для меня на вѣки желанной и на вѣки недоступной. «Посмотримъ!» — отвѣтилъ я ей мысленно, подъ впечатлѣніемъ, что меня ждетъ какой-то поединокъ съ этою женщиной, какая-то борьба, которую я, въ одно и то же вреія, и проиграю, и выиграю, — утрачу память, но найду покой. Мнѣ казалось, что въ эту минуту у меня достанетъ силъ и отваги оттаять какую угодно атаку.
Но тутъ двери тихо отворились и въ комнату вошла Анелька. У меня въ головѣ зашумѣло, по тѣлу пробѣжала дрожь. Женщина, стоящая передо мною, дѣйствительно, носила фамилію пани Кромицкой, но ея лицо было все прежнимъ прелестнымъ лицомъ моей Анельки. Въ хаосѣ, который царилъ въ моей головѣ, одинъ голосъ; раздавался громче всѣхъ другихъ: «Анелька! Анелька! Анелька!» А она не замѣчала меня или принимала за кого-нибудь другаго, потому что я стоялъ спиной къ свѣту. Только когда я приблизился къ ней, она подняла глаза, остановилась, какъ вкопанная, и я не съумѣю даже описать того выраженія страха, смущенія, волненія и покорности, которое отразилось на ея лицѣ. Она поблѣднѣла такъ страшно, что я подумалъ, не лишится ли она чувствъ. Когда я пожималъ ея руку, мнѣ казалось, что я дотронулся до куска льду. Я всего ожидалъ, но только не такой встрѣчи. За минуту я готовъ былъ поклясться, что, видаясь со мной, она дастъ мнѣ почувствовать такъ или иначе, что она — пани Кромицкая, а теперь увидалъ, что ничего подобнаго не было. Передо мною стояла взволнованная, испуганная моя прежняя Анелька. Это я сдѣлалъ ее несчастною, это я былъ виноватъ, стократно виноватъ, а она смотрѣла на меня такъ, какъ будто желала вымолить мое прощеніе. Чувство старой любви, сокрушенія и жалости охватило меня съ такою силой, что я окончательно потерялъ голову. Я сохранилъ сознаніе развѣ настолько, что не схватилъ ее, не прижалъ къ своей груди и не началъ успокоивать словами, какими говорятъ съ любимымъ существомъ. А такими словами было переполнено все мое сердце. И я былъ такъ взволнованъ, такъ смущенъ неожиданнымъ, невѣроятнымъ появленіемъ не пани Кромицкой, а Анельки, что молчалъ и только пожималъ ея руки. А сказать что-нибудь было нужно, и вотъ, собравъ остатки своихъ мыслей, я спросилъ сдавленнымъ, какъ будто чужимъ голосомъ:
— Развѣ тетка не говорила тебѣ о моемъ пріѣздѣ?
— Тетя… говорила… — съ усиліемъ произнесла Анелька.
И мы опять замолчали. Я чувствовалъ, что долженъ говорить, спросить о ея здоровьѣ и здоровьѣ ея матери, но былъ не въ состояніи вымолвить ни одного слова. Наконецъ, пришла тетка съ сыномъ управляющаго, молодымъ докторомъ Хвастовскимъ, который находится при больной пани Целинѣ. Анелька пошла къ столу разливать чай, а я заговорилъ съ теткой. Вскорѣ мы совершенно пришли въ себя и засѣли за чай.
Я спросилъ о здоровьѣ пани Целипы. Тетушка, въ своемъ отвѣтѣ, часто ссылалась на молодаго доктора, а тотъ обращался со мной съ тѣмъ оттѣнкомъ пренебреженія, съ какимъ свѣжепатентованный ученый трактуетъ невѣждъ и съ какимъ демократъ, ревниво оберегающій свое достоинство даже тогда, когда на него никто не посягаетъ, отвѣчаетъ человѣку, котораго считаетъ за аристократа, Онъ показался мнѣ черезъ-чуръ самоувѣреннымъ и, въ концѣ-концовъ, говорилъ со мною менѣе вѣжливымъ тономъ, чѣмъ я съ нимъ. Это до нѣкоторой степени забавляло меня и давало возможность привести въ порядокъ свои мысли, которыя опять развевались при первомъ взглядѣ на Анельку. Отъ времени до времени я посматривалъ на нее черезъ столъ и не безъ оттѣнка отчаянія повторялъ про себя: «Тѣ же самыя черты, то же самое худенькое личико, въ рамкѣ густыхъ волосъ, та же самая Анелька, почти дѣвочка… та же самая любовь, то же самое счастье, только не мое, на вѣки утраченное!» Въ этомъ заключалось огромное наслажденіе, смѣшанное со страшнымъ страданіемъ. Анелька тоже болѣе или менѣе побѣдила свое волненіе, хотя съ ея лица еще не совсѣмъ сошло выраженіе испуга. Я нашелъ силы предложить ей нѣсколько вопросовъ о здоровьѣ матери, чтобы заключить наши отношенія въ какую-нибудь форму и сдѣлать ихъ насколько-нибудь сносными. До нѣкоторой степени это мнѣ удалось. Она даже сказала мнѣ: «Мама обрадуется, когда увидитъ тебя». Я не повѣрилъ этому, но слушалъ ея голосъ съ закрытыми глазами, какъ самую сладкую музыку. Мало-по-малу мы разговорились. Тетка была въ превосходнѣйшемъ настроеніи, во-первыхъ, по поводу моего пріѣзда, во-вторыхъ, потому, что ея свиданіе съ Кларой привело къ самымъ лучшимъ результатамъ: Клара обѣщала ей дать концертъ. Сходя съ лѣстницы, тетушка столкнулась съ двумя дамами, патронессами другихъ благотворительныхъ учрежденій. Онѣ опоздали, — и это-то собственно и приводило тетушку въ восторгъ. Она разспрашивала меня о Кларѣ, которая произвела на нее самое лучшее впечатлѣніе. Въ концѣ завтрака, послѣ ряда вопросовъ, я долженъ былъ разсказать кое-что о своихъ путешествіяхъ. Тетушка удивлялась, зачѣмъ я былъ въ Исландіи, и, узнавъ все, что ее интересовало, сказала:
— Нужно быть отчаяннымъ человѣкомъ, чтобы ѣхать туда.
— Да, я тогда чувствовалъ себя очень нехорошо, — отвѣтилъ я.
Анелька въ эту минуту взглянула на меня и въ ея глазахъ я замѣтилъ опять испугъ и нѣмую просьбу. Еслибъ она прямо рукой сжала мое сердце, то не могла бы стиснуть его сильнѣй. Чѣмъ больше я былъ подготовленъ, что она меня приметъ съ торжествующею холодностью, съ злорадствомъ надъ моимъ горемъ, съ презрительнымъ сознаніемъ своего преимущества, тѣмъ болѣе волновало меня и, вмѣстѣ, пригибало къ землѣ это ангельское сочувствіе. Обманули меня всѣ мои разсчеты, всѣ предположенія. Я думалъ, что если она даже и не будетъ хотѣть показаться мнѣ пани Кромицкой, то не съумѣеть сдѣлать этого, и оттолкнетъ меня, и поразитъ, а теперь она даже вовсе не похожа на замужнюю женщину. Это я долженъ былъ напоминать себѣ, что она замужемъ, но въ этихъ напоминаніяхъ не было ничего, кромѣ неописуемаго терзанія.
У меня есть особенность: при всякомъ моральномъ страданіи бередить свои раны. Я и теперь хотѣлъ было сдѣлать тоже и начать разговоръ объ ея мужѣ, но не могъ. Я чувствовалъ, что это будетъ жестокостью и профанаціей. Вмѣсто того, я выразилъ желаніе навѣстить пани Целину. Анелька вышла и вернулась черезъ минуту.
— Мама просить тебя сейчасъ, — сказала она.
Мы, вмѣстѣ съ тетушкой, отправились на другую сторону дома. Я чувствовалъ потребность сказать Анелькѣ какое-нибудь доброе слово, которое успокоило бы ее, но меня стѣсняло присутствіе тетки. Впрочемъ, это продолжалось не долго, и я рѣшилъ, что при теткѣ это даже лучше сдѣлать, и у самыхъ дцерей, ведущихъ въ комнату пани Целины, остановился.
— Дай мнѣ руку, милая сестра… — сказалъ я.
Анелька протянула мнѣ руку. Я чувствовалъ, что она признательна мнѣ за слово: милая сестра, что огромная тяжесть спадаетъ съ ея сердца и что своимъ крѣпкимъ пожатіемъ она хочетъ сказать мнѣ:
— О, будемъ друзьями, простимъ все другъ другу!
— Надѣюсь, что вы будете жить въ согласіи! — проворчала тетка при видѣ этой сцены.
— Будемъ, будемъ! онъ такой добрый! — отвѣтила Анелька.
И, дѣйствительно, въ эту минуту мое сердце было полно доброты. Войдя въ комнату пани Целины, я совершенно искренно и сердечно повидался съ нею. Она отвѣтила мнѣ съ нѣкоторымъ принужденіемъ; было видно, что не бойся она обидѣть тетку, то обошлась бы со мной совсѣмъ холодно. Но я не ставилъ ей этого въ вину, — ея нерасположеніе ко мнѣ было болѣе чѣмъ справедливо. Быть можетъ, въ ея умѣ образовалось убѣжденіе, что и въ продажѣ ея имѣнія я также виноватъ, что если бы въ своё время я былъ другимъ человѣкомъ, то дѣла приняли бы иной оборотъ.
Она очень измѣнилась. Давно уже она не встаетъ со своего кресла на колесахъ, на которомъ ее вывозятъ въ садъ въ погожіе дни. Ея и безъ того худощавое лицо кажется теперь почти восковымъ. По всему видно, что когда-то она была очень хороша и, вмѣстѣ съ тѣмъ, несчастна въ теченіе всей своей жизни.
Я началъ разспрашивать ее о здоровьѣ и выразилъ надежду, что возрождающее вліяніе весны возвратитъ и ей силы. Пани Целина слушала, грустно улыбаясь и покачивая головой, наконецъ, въ глазахъ ея показались двѣ крупныхъ слезы и медленно скатились по исхудалымъ щекамъ.
Она обратилась ко мнѣ и спросила:
— Ты знаешь, что Глуховъ проданъ?
Очевидно; эта была мысль, которая не оставляла ее ни на минуту, ея вѣчное горе, ея мученіе, ея несчастіе.
Анелька, услыхавъ вопросъ матери, сразу вспыхнула. Не хорошій это былъ румянецъ, румянецъ стыда и гнѣва. Я поспѣшилъ ей на помощь:
— Знаю. Но это или можно возстановить, и тогда никто ничего не потеряетъ; а если это непоправимо, то нужно примириться съ Божьей волей.
Анелька посмотрѣла на меня благодарными глазами, а пани Целина сказала:
— Я уже не обольщаю себя надеждами.
Неправда: она обманывала себя. Ея глаза не сходили съ моихъ устъ; видимо, она ожидала слово, которое укрѣпило бы тлѣющую въ ней надежду. Мнѣ хотѣлось быть великодушнымъ до конца и я сказалъ:
— Необходимости всякій долженъ уступить, и трудно кого-нибудь винить за это; но, съ другой стороны, я думаю, милая тетушка, что нѣтъ такихъ преградъ на свѣтѣ, которыхъ нельзя было бы преодолѣть умѣньемъ и соотвѣтственными средствами.
Я началъ говорить, что слыхалъ о случаяхъ, когда продажа считалась недѣйствительною, вслѣдствіе ошибокъ или неточностей въ купчей. Кстати, это была неправда, но говоря такъ, я вливалъ бальзамъ въ сердце пани Целины. Я выступилъ также и на защиту Кромицкаго, не упоминая, однако, его имени.
Нужно сказать, наконецъ, правду. Великодушіе только отчасти диктовало мнѣ мои слова, главнымъ же образомъ я говорилъ потому, что чувствовалъ, что привлекаю къ себѣ Анельку и предстаю предъ ней въ яркомъ свѣтѣ доброты и благородства.
И Анелька? дѣйствительно, была мнѣ благодарна. Когда мы съ тетушкой уходили, она побѣжала за нами и, протягивая мнѣ руку, проговорила:
— Благодарю тебя за маму.
Вмѣсто отвѣта, я молча поднесъ ея руку къ своимъ губамъ. Тетушка тоже была тронута моею добротой. Разставшись съ нею, я пошелъ съ сигарою въ садъ, чтобы привести въ порядокъ свои впечатлѣнія и поладить со своими мыслями, но встрѣтилъ въ саду молодаго доктора Хвастовскаго, совершающаго свою утреннюю прогулку. Такъ какъ мнѣ хотѣлось всѣхъ обитателей Плошова привлечь на свою сторону, то я приблизился къ Хвастовскому и началъ; разспрашивать его о здоровьѣ пани Целины со всѣмъ почтеніемъ, на которое можетъ разсчитывать знаніе и солидность. Я видѣлъ, что это сильно льстило доктору; черезъ минуту онъ отбросилъ свою демократическую бдительность, готовую въ каждую минуту распустить хохолъ на головѣ, и распространился о болѣзни матери Анельки съ тѣмъ торопливымъ жаромъ, какой обыкновенно проявляютъ молодые адепты науки, пока сомнѣніе не успѣло закоптить ихъ своимъ дымомъ. Говоря, онъ поминутно употреблялъ латинскіе термины, какъ будто говорилъ съ другимъ врачомъ. Его крѣпкая, здоровая фигура, его сила словъ и взгляда произвели на меня выгодное впечатлѣніе; я видѣлъ въ немъ воплощеніе той новой, совершенно непохожей на геніевъ безъ портфеля, генераціи, о которой когда-то такъ много наговорилъ мнѣ Снятыньскій. Ходя по длиннымъ аллеямъ парка, мы завели, наконецъ, такъ называемый идейный разговоръ, заключающійся, какъ извѣстно, въ большой степени, въ цитированіи заглавій разныхъ книжекъ. Хвастовскій то, что знаетъ, конечно, знаетъ лучше меня, но я читалъ больше его и могу думать, что привелъ его въ изумленіе. По временамъ онъ смотрѣлъ на меня почти враждебно, какъ будто бы считалъ вторженіемъ въ чужія права то, что человѣкъ, котораго онъ занесъ въ число аристократовъ, позволяетъ себѣ знать такую-то книгу или такого-то автора. Вмѣсто этого, я очаровалъ его свободой моихъ воззрѣній. Правда, мой либерализмъ отличается уваженіемъ ко всякому мнѣнію, потому что сомнѣвается во всемъ; однако, уже одно то, что человѣкъ, съ такимъ состояніемъ и положеніемъ, какъ я, не стоить на ретроградной точкѣ зрѣнія, совершенно привлекло ко мнѣ симпатіи молодаго радикала. Въ концѣ разговора мы чувствовали себя какъ люди, вполнѣ объяснившіеся и понявшіе другъ друга.
Я думаю, что современемъ стану для доктора Хвастовскаго исключеніемъ изъ правила. Давно уже я замѣтилъ, что въ Польшѣ какъ каждый шляхтичъ имѣетъ своего жида, котораго выдѣляетъ изъ общей кассы жидовъ, такъ у каждаго демократа есть свой аристократъ, къ которому онъ питаетъ особенную слабость.
При прощаньи я спросилъ Хвастовскаго о его братьяхъ. По его словамъ, одинъ изъ нихъ построилъ пивной заводъ въ Плошовѣ, другой открылъ книжную торговлю учебниками въ Варшавѣ, третьяго, окончившаго курсъ въ коммерческой школѣ, взялъ Кромицкій, въ качествѣ своего помощника, на Востокъ.
— Больше всего везетъ пивовару, — сказалъ молодой докторъ, — но всѣ мы работаемъ и, можетъ быть, до чего-нибудь и доработаемся. Счастье, что отецъ потерялъ состояніе, иначе мы сидѣли бы каждый на своемъ клочкѣ земли и, въ концѣ-концовъ, разорились бы, какъ отецъ.
Несмотря на то, что мой умъ былъ не только занятъ, но даже прямо поглощенъ совсѣмъ другимъ, я слушалъ доктора съ нѣкоторымъ интересомъ. Вотъ, подумалъ я, люди не переученные, но, и во мракѣ не блуждающіе. Оказывается, что въ нашемъ краю есть люди, которые могутъ что-то дѣлать, которые составляютъ здоровое звено между изнѣженностью и варварствомъ. Можетъ быть, такія наслоенія образуются только въ большихъ городахъ, можетъ быть, ихъ каждый день пополняютъ десятки сыновей разорившейся шляхты, которые по необходимости усвоиваютъ мѣщанскія традиціи труда и вносятъ въ него свои здоровые мускулы и нервы. Невольно припоминалось мнѣ, какъ Снятыньскій кричалъ на меня съ верхней площадкѣ лѣстницы: «Изъ васъ ничего не выйдетъ, но изъ вашихъ дѣтей могутъ еще выйти люди, — вы должны только для этого разориться, иначе и ваши внуки не примутся за работу!» А вотъ сыновья пана Хвастовскаго взялись за нее и пробиваются въ свѣтъ при помощи силы только своихъ рукъ. И я, еслибъ у меня не было средствъ, также долженъ былъ бы взяться за что-нибудь и, можетъ быть, Выработалъ бы себѣ ту рѣшимость, которой мнѣ недоставало въ жизни.
Докторъ простился со мной вскорѣ, — ему нужно было навѣстить одного больнаго въ Плошовѣ. Больной этотъ былъ дьячокъ, воспитанникъ варшавской семинаріи, сынъ одного изъ плошовскихъ крестьянъ. У него была чахотка въ послѣднемъ фазисѣ. Тетка помѣстила его въ одномъ изъ своихъ флигелей и навѣщала каждый день вмѣстѣ съ Анелькой. Узнавъ объ этомъ, я отправился къ нему и, вопреки моему ожиданію, вмѣсто умирающаго, нашелъ молодаго человѣка съ лицомъ худымъ, но румянымъ, полнымъ жизни и веселости. По мнѣнію доктора, то была послѣдняя вспышка догорающей лампы. За молодымъ человѣкомъ ухаживала мать, которая излила на меня, по адресу тетки, такой потокъ благословеній, что, при желаніи, я могъ бы въ немъ утопиться.
Анелька сегодня не пришла навѣстить больнаго, — она все время пробыла у матери. Я видѣлъ ее только за обѣдомъ, при которомъ присутствовала и пани Целина, — ее каждый день привозятъ обѣдать на креслѣ. Очень естественно, что Анелька просидѣла цѣлое утро съ матерью, но мнѣ почему-то показалось, что она избѣгаетъ встрѣчи со мной. Отношенія наши современемъ должны уясниться, но я понимаю, что на первое время должна проявляться нѣкоторая натянутость. У Анельки такое чуткое, впечатлительное сердце, что она съумѣеть держать себя съ тактомъ въ нашемъ ще котливомъ положеніи, но у ней нѣтъ той свѣтской опытности, которая позволяетъ человѣку держаться свободно при всякихъ, даме самыхъ трудныхъ условіяхъ. Такая опытность приходитъ съ лѣтами, когда живые источники чувствъ начинаютъ высыхать, а душа входитъ въ соглашенія съ внѣшними условіями жизни.
Съ своей стороны я далъ понять Анелькѣ, что не питаю къ ней ни недовольства, ни ненависти, потому что такъ мнѣ продиктовало сердце. Наконецъ, я не буду никогда говорить съ нею о прошломъ и поэтому сегодня не старался остаться съ нею одинъ-на-одинъ За вечернимъ чаемъ мы говорили о вещахъ, имѣющихъ общее значеніе, о томъ, что слышно у насъ и за границей. Тетка все разспрашивала о Кларѣ, которая сильно ее заинтересовала; я сообщилъ что зналъ, и вскорѣ нашъ разговоръ перешелъ на артистовъ вообще Тетушка, не отдавая себѣ отчета, почему, смотритъ на артистовъ, какъ на людей, которыхъ Господь Богъ сотворилъ только для того, чтобъ отъ времени до времени кто-нибудь показывалъ ихъ ві пользу бѣдныхъ. Я же утверждалъ, что артистъ, разъ онъ обладаетъ сердцемъ чистымъ, наполненнымъ не мелкимъ самолюбіемъ, а любовью къ искусству, можетъ быть самымъ счастливымъ человѣкомъ въ мірѣ, ибо постоянно находится въ общеніи съ чѣмъ-то безконечнымъ и идеально-совершеннымъ. Все зло происходить изі жизни, изъ искусства вытекаетъ только счастье. Это, дѣйствительно, мое мнѣніе, подкрѣпленное многочисленными наблюденіями Анелька была на моей сторонѣ и если я записываю нашъ сегодняшній разговоръ, то потому, что меня поразила одна деталь, незначительная для другихъ, но очень важная для меня. Когда мы говорили объ успокоивающемъ вліяніи искусства, Анелька сказала: «Музыка — это самое лучшее утѣшеніе». Я увидалъ изъ этого, что она несчастна, и сама сознаетъ это. Наконецъ, для меня въ этомъ нѣтъ никакого сомнѣнія.
Даже лицо ея не похоже на лицо счастливой женщины. Оно стало еще болѣе прекраснымъ, на немъ выражается спокойствіе, даже ясность, но спокойствіе холодное, не согрѣтое внутреннею веселостью. Я замѣтилъ, что щеки ея покрылись легкимъ желтоватымъ оттѣнкомъ, точно слоновая кость. Я не спускалъ съ нея глазъ, и это доставляло мнѣ невыразимое наслажденіе. Она все такая же, какою мнѣ рисовали ее мои мечты, то же самое лицо, тѣ же самыя длинныя рѣсницы, тѣ же глаза, которые кажутся черными, хотя они и не черные на самомъ дѣлѣ. Все въ ней привлекаетъ меня до такой степени, что, еслибъ я никогда не видалъ ее раньше и еслибъ ее поставили среди тысячи самыхъ прекраснѣйшихъ женщинъ и дали бы мнѣ право выбора, я подошелъ бы прямо въ ней и сказалъ бы: вотъ моя избранница! Можетъ быть, есть на свѣтѣ и болѣе прекрасныя, но нѣтъ такой, которая больше подходила бы въ идеалу женщины, живущему въ сердцѣ каждаго мужчины, а она — прямое воплощеніе моего идеала. Кажется, она замѣтила, что я гляжу на нее и восхищаюсь.
Выѣхалъ я изъ Плошова въ сумерки. Я былъ такъ оглушенъ впечатлѣніями дня, и мои предположенія и надежды были до такой степери разбиты въ прахъ, что во время дороги не могъ, да и теперь не могу, по обычной привычкѣ, углубиться въ самого себя. Я разсчитывалъ найти пани Кромицкую, а нашелъ Анельку. Вотъ фактъ. Одинъ Богъ знаетъ, какія послѣдствія могутъ выйти изъ этого для насъ обоихъ. Думая объ этомъ, я испытываю и величайшее счастье, и какъ будто чувство разочарованія. Теоретически я былъ правъ, предполагая, что послѣ замужства въ ней произойдетъ рядъ психическихъ перемѣнъ, которымъ подвергается каждая женщина, и могъ разсчитывать, что эта женщина дастъ мнѣ понять, что довольна своимъ выборомъ. Нѣтъ на свѣтѣ такой, которая отказала бы себѣ въ удовольствіи похвастаться собственнымъ счастьемъ… А такъ какъ я знаю самого себя, знаю свою впечатлительность и свои нервы, то готовъ присягнуть, что въ такомъ случаѣ возвращался бы полный горечи, ироніи, гнѣва, но излеченный. А вышло все иначе, совсѣмъ иначе. Это существо обладаетъ такою безпредѣльною сердечною добротой, что всякая мѣра, которую я прилагалъ къ человѣческой добротѣ, оказывается недостаточной для нея. Что наступитъ вслѣдъ за этимъ, что будетъ со мной, — я не хочу и думать. Жизнь моя могла бы сплыть тихою и спокойною рѣкой въ то море, куда сплываетъ все, а теперь она водопадомъ свергается въ пропасть. Но пусть будетъ, что будетъ. Въ самомъ дурномъ случаѣ я буду страшно несчастенъ, но я не почивалъ на розахъ и передъ тѣмъ, съ моею ужасною пустотой въ душѣ. Кажется, отецъ говорилъ мнѣ, что изъ жизни должно что-нибудь вырости, потому что это право природы. Коли должно, такъ и выростетъ. Правда, что даже и въ пустынѣ жизненныя силы, скрытыя въ нѣдрахъ земли, стремятся къ нему стройными стволами финиковыхъ пальмъ.
Живу я какъ будто въ Варшавѣ, но на самомъ дѣлѣ четыре дня провелъ въ Плошовѣ. Пани Целинѣ лучше, за то дьячокъ Латышъ умеръ третьяго дня. Докторъ Хвастовскій называетъ его болѣзнь «великолѣпнымъ теченіемъ туберкулезнаго процесса» и съ трудомъ скрываетъ свое удовольствіе, что конецъ этого великолѣпнаго теченія онъ предсказалъ чуть ли не за часъ. Мы навѣстили покойника за двѣнадцать часовъ до смерти. Онъ шутилъ съ нами и былъ полонъ надеждъ, — лихорадка его ослабѣла, что было, впрочемъ, слѣдствіемъ возростающей слабости. Вчера утромъ мы сидѣли съ Анелькой на балконѣ, когда пришла мать бѣднаго дьячка и начала разсказывать о его смерти съ обычною крестьянскою манерой, гдѣ горе перемѣшивается съ полнѣйшимъ примиреніемъ съ совершившимся фактомъ. Я слушалъ съ сочувствіемъ и, вмѣстѣ съ тѣмъ, съ любопытствомъ, потому что, при столкновеніи съ народомъ, я обращалъ на него мало вниманія. Какимъ страннымъ языкомъ говорятъ эти люди! Старая крестьянка на наше привѣтствіе упала намъ въ ноги, а потомъ, прикрывъ глаза ладонью, начала голосить:
— О, Іисусъ сладчайшій, о Пресвятая Марія! Умеръ мой родименькій, умеръ! Къ Богу ушелъ, не хотѣлъ оставаться съ отцомъ, съ матерью. И никакое лѣкарство не помогло. И вино ему давали понапрасну. — и вино не помогло. О, Іисусе сладчайшій!
Въ голосѣ ея слышалось неподдѣльное материнское горе, но, вмѣстѣ съ тѣмъ, было видно, что она какъ будто исполняетъ какой-то давно заученный обрядъ. Я до сихъ поръ не слыхалъ, какъ плачутъ крестьянки послѣ смерти ближнихъ, но увѣренъ, что всѣ они плачутъ одинаково, подчиняясь какому-то деревенскому установленію.
Анелька, со слезами на глазахъ и чисто-женскимъ, мягкимъ сочувствіемъ, начала разспрашивать о подробностяхъ смерти, догадываясь, что разсказъ доставитъ облегченіе бѣдной женщинѣ. И; дѣйствительно, старушка начала разсказывать чуть не съ жаромъ:
— Когда батюшка ушелъ отъ него со св. причастіемъ, я говорю ему: умрешь ли ты, не умрешь, воля Божья! Ты хорошо приготовился къ смерти, теперь усни. Онъ говоритъ: хорошо! — и задремалъ, и я задремала, а то, видитъ Богъ, три ночи безъ сна промаялись. Только при первыхъ пѣтухахъ пришелъ мой старикъ и разбудилъ меня, — а онъ все спитъ и спитъ. Я говорю старику: охъ, не померъ ли онъ? Старикъ говоритъ: можетъ, и померъ, — тронулъ его, а онъ проснулся и говоритъ: мнѣ легче. Полежалъ чуть-чуть и началъ усмѣхаться. Какъ я увидѣла это, такъ меня злость взяла, я и говорю: ты чего же надъ горемъ моимъ смѣешься? А это онъ смерти своей усмѣхался, началъ тяжело дышать, а къ разсвѣту и Богу душу отдалъ.
Тутъ она снова начала стонать, а потомъ предложила намъ сходить посмотрѣть на покойника. Она одѣла его и теперь онъ лежатъ «красавчикъ, какъ картинка писанная». Анелька готова была пойти съ ней, но я удержалъ ее; наконецъ, баба скоро забыла о своемъ предложеніи и перешла опять къ своему несчастію. Мужъ ея былъ когда-то зажиточнымъ человѣкомъ, но все истратилъ на образованіе сына. Землю продали сосѣдямъ десятину за десятиною, теперь осталась у нихъ одна хатка, а земли нѣтъ. Тысячу двѣсти рублей истратили. Думали, что подъ старость сынъ ихъ пріютить, а сына-то Богъ прибралъ. Старушка съ чисто-крестьянскою покорностью сообщила намъ, что они уже уложились съ мужемъ, что сейчасъ же послѣ похоронъ пойдутъ «съ рукой». Казалось, это ее ни мало не устрашало, — напротивъ, она говорила объ этомъ съ чувствомъ затаеннаго самодовольства и боялась только, какъ бы ее не задержали въ волостномъ судѣ съ свидѣтельствомъ. Въ ея разсказѣ тысячи реальныхъ мыслей мѣшались съ воззваніями къ Господу Іисусу и Матери Божьей, со слезами и вздохами.
Анелька побѣжала въ комнату и черезъ минуту возвратилась съ деньгами; но мнѣ пришла въ голову другая мысль, которая показалась мнѣ очень удачной. Я удержалъ руку Анельки и спросилъ у старухи:
— Такъ вы истратили тысячу рублей на воспитаніе сына?
— Тысячу двѣсти, пане. Мы думали, что когда онъ будетъ пробощемъ, то пріютитъ насъ у себя въ домѣ, но Богъ судилъ намъ не ксёндзовскій домъ, а церковную паперть.
— Я вамъ подарю эти тысячу двѣсти рублей. Обзаведитесь опять хозяйствомъ и живите себѣ спокойно.
Я сдѣлалъ бы это тотчасъ, но у меня не было съ собой денегъ. Впрочемъ, я могъ взять ихъ изъ тетушкиной кассы, и потому приказалъ старухѣ придти черезъ часъ. Она была такъ изумлена, что долго смотрѣла на меня вытаращенными глазами, а потомъ съ крикомъ упала мнѣ въ ноги. Вскорѣ она оправилась, — ей нужно было поскорѣй бѣжать къ мужу, сообщить ему добрую вѣсть. Мы остались съ Анелькой вдвоемъ. Она тоже была взволнована, тоже въ первую минуту не находила словъ, но потомъ начала повторять:
— Какой ты добрый, какой ты добрый!,
Но я пожалъ плечами и отвѣчалъ Анелькѣ такимъ тономъ, какъ будто бы говорилъ о совершенно обыкновенномъ дѣлѣ:
— Я, милая Анелька, сдѣлалъ это вовсе не по добротѣ, не изъ сочувствія къ людямъ, которыхъ вижу въ первый разъ въ жизни. Я сдѣлалъ это единственно потому, что ты интересуешься ими, и думаю, что этимъ доставилъ тебѣ удовольствіе. Иначе я отдѣлался бы отъ нихъ какимъ-нибудь незначительнымъ пожертвованіемъ.
Говоря такъ, я говорилъ истинную правду. Люди эти занимали меня столько же, сколько всякій другой нищій, но я потратилъ бы вдвое, втрое больше, чтобъ сдѣлать удовольствіе Анелькѣ. При томъ, я сказалъ ей это нарочно, потому что отлично понималъ, какое впечатлѣніе подобныя слова производятъ на женщиу; они не имѣютъ формы признанія въ любви, но значатъ почти столько же, сколько признаніе. Это почти тоже, какъ еслибъ я сказалъ ей: для тебя я сдѣлалъ бы все, потому что ты для меня — все. И, что больше, никакая женщина не можетъ отвергать подобныхъ признаній и не имѣетъ права обижаться на нихъ. Кромѣ того, мнѣ хотѣлось намекнуть Анелькѣ на мои чувства къ ней.
Я смягчилъ только скрытый смыслъ моихъ словъ тѣмъ, что говорилъ такимъ тономъ, какъ будто рѣчь шла о самой обыкновенной вещи, о которой и разговаривать не стоитъ. Анелька, однако, поняла все, опустила глаза и не знала, что отвѣтить мнѣ. Съ величайшимъ замѣшательствомъ она, все-таки, сказала, что должна идти къ матери, и оставила меня одного.
Я сознаю совершенно ясно, что, поступая такимъ образомъ, я вселяю въ душу Анельки мысли, чуждыя ей, тревожныя мысли. Но съ удивленіемъ я вижу, что если, съ одной стороны, это возмущаетъ мою совѣсть, пробуждаетъ тревожное опасеніе за спокойствіе существа, за которое я отдалъ бы всю свою жизнь, то, съ другой, доставляетъ мнѣ какую-то кровожадную радость, какъ будто я удовлетворяю врожденному человѣку инстинкту разрушенія. Я также убѣжденъ, что тутъ мнѣ ни въ чемъ не могутъ помочь ни сознаніе творимаго мною зла, ни застарѣлые, наслѣдственные предразсудки. У меня черезъ-чуръ слабый характеръ, чтобы я умѣлъ и могъ остановиться на этой дорогѣ, въ особенности при наличности того непреоборимаго, неизъяснимаго очарованія, которое производитъ на меня эта женщина. Вотъ теперь-то я ужь несомнѣнно похожъ на того индѣйца, который попалъ въ водоворотъ, сложилъ свои весла и отдался во власть теченія. Я даже не думаю о своихъ винахъ, о томъ, что все могло бытъ иначе, что мнѣ нужно было только протянуть руку, чтобы добыть ту женщину, о которой я теперь говорю самому себѣ: для кого стоитъ жить, если не для нея? кого стоитъ любить, если не ее? Я впадаю въ детерминизмъ и часто мнѣ кажется, что иначе быть не могло, что моя неспособность къ жизни вырабатывалась цѣлыми поколѣніями, которыя давно уже исчерпали запасъ жизни, что я такимъ былъ и такимъ есть, какимъ долженъ быть и буду, и что мнѣ ничего не осталось, какъ сложить весла.
Сегодня утромъ мы съ теткой и Анелькой были на похоронахъ молодаго дьячка. Погода стояла все время благопріятная, похороны происходили утромъ и не утомили дамъ, — костелъ и кладбище недалеко отъ дома. Странное зрѣлище представляетъ деревенская погребальная процессія, начиная съ ксёндза и гроба на телѣгѣ и кончая тѣсною толпой крестьянъ и крестьянокъ. Все это поетъ необычайно унылыя пѣсни, напоминающія халдейскую музыку. Въ концѣ процессіи мужчины и женщины разговариваютъ какимъ-то соннымъ, тягучимъ голосомъ, начиная почти каждую фразу словами: «охъ, вы мои!…» Выраженіе это я слышалъ каждую минуту. Одинаково странное впечатлѣніе во время такого обряда, какъ похороны, производитъ яркій цвѣтъ платковъ на головахъ дѣвушекъ. Мы шли по рябиновой аллеѣ до костела и когда процессія входила на освѣщенное мѣсто, эти платки — желтые, красные, синіе — такъ весело пестрѣли на солнцѣ, что еслибъ не ксёндзъ, еслибъ не телѣга съ гробомъ, нашу процессію можно было бы принять за свадебную. Я замѣтилъ также, съ какимъ удовольствіемъ деревенскіе люди идутъ за гробомъ. Вообще, смерть не производитъ на нихъ сильнаго впечатлѣнія; можетъ быть, они видятъ въ ней вѣчный отдыхъ. Когда мы остановились у могилы, я только на немногихъ лицахъ замѣтилъ вниманіе и серьезность, — ни малѣйшей тѣни, ни малѣйшаго слѣда думы, что это — неумолимый конецъ жизненной трагедіи, за которымъ слѣдуетъ какой-то страшный и никому невѣдомый эпилогъ. Я смотрѣлъ на Анельку въ то время, когда она наклонилась взять горсть земли, чтобы бросить на крышку гроба. Она была немного блѣднѣе обыкновеннаго, а такъ какъсолнце свѣтило ей прямо въ лицо, то по немъ можно было читать, лакъ по раскрытой книгѣ..
Я готовъ былъ поклясться, что въ эту минуту она думаетъ о своей смерти. Мнѣ показалось это просто невозможнымъ, какою-то дикою, уродливою мыслью, чтобъ это лицо, полное такой свѣжей молодости, бьющей изъ каждой черты, могло когда-нибудь побѣлѣть, окаменѣть, покрыться оттѣнкомъ могильной темноты.
И я почувствовалъ, какъ холодъ сковалъ всѣ мои мысли. Пришло мнѣ въ голову, что первый обрядъ, на которомъ мы присутствуемъ съ Анелькой въ Плошовѣ, — похороны. Какъ смертельно больной человѣкъ, который утратилъ вѣру въ научную медицину, готовъ повѣрить въ снадобье знахаря, такъ смертельно больная, во всемъ сомнѣвающаяся душа готова увѣровать даже въ предразсудки. Очевидно, никто не стоитъ такъ близко къ безднѣ мистицизма, какъ безпощадный скептикъ. Тѣ, которые усомнились въ идеалахъ религіозныхъ и соціальныхъ, тѣ, которые утратили вѣру въ могущество знанія и человѣческаго разума, — вся эта масса людей, по большей части развитыхъ, сбившаяся съ дороги, лишенная всякихъ догматовъ, всякихъ надеждъ, теперь все болѣе и болѣе погружается во мглу мистицизма. Онъ выступаетъ повсюду съ обычно силой реакціи противъ теперешней жизни, основывающейся на положительномъ ограниченіи человѣческой мысли, на подавленіи идеаловъ, на погонѣ за наслажденіями. Человѣческій духъ начинаетъ разрушать зданіе, въ которомъ ему велѣли жить, потому что зданіе это во всѣхъ отношеніяхъ напоминаетъ биржу. Кончается одна эпоха, наступаетъ какая-то эволюція. Не разъ приходило мнѣ въ голову и приводило меня въ изумленіе, что, напримѣръ, новые великіе романисты даже сами не знаютъ, какъ мало имъ недостаетъ, чтобы сдѣлаться мистиками. Нѣкоторые, впрочемъ, поняли, что обратились въ мистиковъ, и открыто признаются въ этомъ. Почти въ каждой книжкѣ, которую я раскрывалъ въ послѣднее время, я видѣлъ не душу человѣческую, не волю и личныя страсти, а какія-то общія фатальныя силы, независящія отъ отдѣльныхъ явленій, живущія сами въ себѣ, какъ гётевскія матери.
Что касается меня, то, вѣроятно, и я на границѣ. Я вижу это и не боюсь. Пропасть притягиваетъ, — меня лично притягиваетъ такъ сильно, что, если бы можно было, я сейчасъ же спустился бы на самое дно, и спущусь, когда будетъ можно.
Упиваюсь жизнью въ Плошовѣ, лицезрѣніемъ Анельки и забываю, что она принадлежитъ другому. Тотъ Кромицкій, который сидитъ гдѣ-то въ Баку или еще дальше, кажется мнѣ какимъ-то фантастическимъ существомъ, лишеннымъ всякой реальности, какимъ-то зломъ, которое рано или поздно должно придти, какъ, напримѣръ, придетъ смерть, а о смерти не могу же я думать постоянно. По вчера я вспомнилъ и о memento mori. На первый взглядъ пустая и обыденнѣйшая вещь! Утромъ, за чаемъ, Анелька получила два письма. Тетка спросила, не отъ мужа ли? Анелька отвѣтила: «да». Услыхавъ это, я испыталъ такое впечатлѣніе, которое долженъ испытывать осужденный, который наканунѣ казни видитъ сонъ и котораго на самомъ интересномъ мѣстѣ будятъ, потому что пришло время стричь волосы и идти подъ ножъ гильотины. Я сразу увидалъ съ небывалою до сихъ поръ ясностью всю силу моего несчастія. Это зловѣщее предчувствіе осталось во мнѣ на цѣлый день, тѣмъ болѣе, что тетушка, казалось, поклялась меня мучить.
Анелька хотѣла отложить чтеніе письма до конца завтрака, но тетка приказала читать сейчасъ же, а потомъ начала разспрашивать, какъ поживаетъ Кромицкій.
— Благодарю, тетя, хорошо, — отвѣтила Анелька.
— А какъ идутъ его дѣла?
— Слава Богу! Пишетъ, что не ожидалъ такого успѣха.
— Когда возвратится?
— Говорить, что какъ только будетъ можно.
И я, съ моею впечатлительностью, долженъ былъ выслушать столько вопросовъ и столько отвѣтовъ! Если бы тетка съ Анелькой завели какой-нибудь неправдоподобный, циническій разговоръ, то и онъ меньше истерзалъ бы мои нервы. Въ первый разъ по пріѣздѣ въ Плошовъ я почувствовалъ къ Анелькѣ злобу и негодованіе. «Имѣй же, по крайней мѣрѣ, хоть каплю милосердія, не распространяйся при мнѣ объ этомъ человѣкѣ, не благодари за вопросъ о его здоровьѣ и не говори: слава Богу!» — подумалъ я про себя. Тѣмъ временемъ она вскрыла другое письмо, посмотрѣла на дату, сказала: «Это старое», — и начала читать. Я посмотрѣлъ на ея наклоненную голову, на проборъ ея волосъ и мнѣ казалось, что это чтеніе длится несносно долго. Я понялъ сразу, что этихъ людей, то-есть ее и Кромицкаго, соединяетъ цѣлый міръ общихъ интересовъ и цѣлей, что они связаны неразрывными узлами, что, въ силу неизбѣжныхъ условій, они должны все болѣе и болѣе чувствовать эту связь и взаимную принадлежность другъ другу. Я понялъ, что стою и буду стоять внѣ ея души, хотя бы даже мнѣ удалось завоевать ея взаимность. До сегодня я только чувствовалъ глубину моего горя такъ, какъ можно чувствовать пропасть подъ завѣсой густаго тумана. Теперь туманъ разсѣялся и я увидѣлъ бездну во всемъ ея грозномъ величіи. Въ особенностяхъ моей организаціи лежитъ то, что чѣмъ сильнѣе давленіе испытываю я, тѣмъ сильнѣе во мнѣ проявляется сопротивленіе. Моя любовь до сихъ поръ не смѣла хотѣть чего-нибудь, но въ эту минуту зависть начала страстно желать уничтоженія и попранія всѣхъ этихъ неумолимыхъ правъ, этихъ узловъ и этой зависимости. Анелька читала не болѣе двухъ минутъ, но и въ это время я прошелъ всю шкалу терзаній, тѣмъ болѣе, что, какъ обыкновенно, меня удручали и другія мысли, касающіяся анализа и критики моихъ страданій. Я говорилъ себѣ, что это возбужденіе и горечь, которую я испытываю, носятъ смѣшной характеръ женскаго каприза; дальше я думалъ, что съ такими нервами нельзя жить и, наконецъ, поставилъ себѣ такой вопросъ: если столь простыя вещи, какъ то, что мужъ пишетъ женѣ, а она читаетъ его письма, приводятъ тебя къ полному разстройству нравственнаго равновѣсія, то что же будетъ, когда онъ пріѣдетъ сюда и ты будешь каждую минуту видѣть и убѣждаться въ ихъ вѣчной принадлежности другъ другу?
Я отвѣчалъ себѣ: «я убью его!» — и вмѣстѣ съ этимъ чувствовалъ всю смѣхотворность и глупость этого отвѣта.
Легко понять, что подобные вопросы не успокоивали меня. Анелька, прочтя письмо, сейчасъ же замѣтила, что я нахожусь въ ненормальномъ состояніи, и начала бросать на меня безпокойные взгляды. Это одна изъ тѣхъ нѣжныхъ организацій, которыя требуетъ вокругъ себя атмосферы пріязни, иначе имъ становится и дурно, и страшно. Происходитъ это изъ неизмѣримой чуткости сердца. Я понимаю, что въ то время, когда старикъ Хвастовскій обѣдалъ не у сына-пивовара, а въ плошовскомъ домѣ, и тетушка грызлась съ нимъ ежедневно, Анелька, прежде чѣмъ удостовѣрилась въ благодушіи этой грызни, боялась и не могла выносить ее равнодушно. Теперь Анельку, очевидно, обезпокоило мое возбужденіе, хотя она и не могла понять его причины. Она спросила меня о концертѣ Клары, а глаза ея прямо говорили: что съ тобой?
Я отвѣчалъ ей холоднымъ взглядомъ; я не могъ простить ей ни этихъ писемъ, ни разговора съ теткой. Сейчасъ же послѣ чая я всталъ и заявилъ, что долженъ ѣхать въ Варшаву.
Тетка хотѣла, чтобъ я остался обѣдать, и послѣ обѣда, согласно первоначальному договору, вмѣстѣ ѣхать на концертъ. Но я отвѣтилъ, что у меня въ Варшавѣ есть дѣла, не терпящія отлагательства, на самомъ же дѣлѣ мнѣ хотѣлось остаться одному.
— Мнѣ хотѣлось бы какъ-нибудь отблагодарить нашу артистку, — сказала тетушка, — и я все думаю, не пригласить ли ее на одинъ день въ Плошовъ.
Очевидно, тетушка считаетъ приглашеніе въ Плошовъ такою великою наградой, что раздумываетъ, не будетъ ли это для Клары черезъ-чуръ много.
Черезъ минуту она прибавила:
— Если бы я была увѣрена, что эта особа принадлежитъ къ хорошему обществу…
— Госпожа Гильстъ — другъ румынской королевы, — перебилъ я нетерпѣливо, — и каждый годъ проводитъ у нея нѣсколько недѣль. Если для кого-нибудь и будетъ честь, то, конечно, для насъ.
— Ну, ну! — проворчала тетка.
При прощаньи я обратился къ Анелькѣ:
— А ты собираешься съ тетушкой на концертъ?
— Я должна быть при мамѣ и, кромѣ того, мнѣ нужно писать письма.
— О, если дѣло идетъ о чувствахъ тоскующей супруги, то я не мѣшаю.
Въ первую минуту иронія этихъ словъ принесла мнѣ облегченіе. Пусть знаетъ, что я ревнивъ; она, какъ ея мать и тетушка, и принадлежитъ къ числу женщинъ ангельскаго сорта, не допускающихъ существованія зла. Пусть она пойметъ, что я люблю ее, пусть эта мысль войдетъ внутрь ея, пусть она освоивается съ этимъ понятіемъ, пусть начнетъ тревожиться, бороться съ нимъ. Внести въ ея душу такой чуждый ей, разлагающій элементъ, такой ферментъ… да это уже почти побѣда. Посмотримъ, что будетъ дальше!
Облегченіе было минутное, но сильное, похожее на злорадство. Но въ экипажѣ меня охватило недовольство самимъ собою и гнѣвъ. Недовольство происходило отъ того, что я понималъ, что все сказанное и передуманное мною мелочно, основано на игрѣ исковерканныхъ нервовъ, прилично болѣе истерической женщинѣ, чѣмъ мужчинѣ. Дурно я себя чувствовалъ по дорогѣ въ Варшаву, гораздо хуже, чѣмъ въ тотъ разъ, когда ѣхалъ въ Плошовъ по возвращеніи изъ-за границы. Я остановился на мысли, что та страшная неспособность къ жизни, которая тяготѣетъ, какъ фатумъ, надъ людьми, подобными мнѣ, а надо мною въ особенности, зависитъ отъ того, что женскій элементъ въ нашихъ характерахъ преобладаетъ надъ мужскимъ. Я не хочу сказать, чтобы мы были физически женственными, трусами, людьми безъ энергіи. Нѣтъ, тутъ дѣло не въ томъ; предпріимчивости и отваги у насъ если не больше, то и не меньше, чѣмъ у другихъ; каждый изъ насъ готовъ сѣсть на неосѣдланнаго коня и ѣхать, куда нужно. Но съ психической точки зрѣнія о каждомъ изъ насъ можно было бы сказать она, а не онъ. Въ нашемъ духовномъ устройствѣ — отсутствіе спокойнаго, синтетическаго равновѣсія, презрѣнія къ мелочамъ. Всякій вздоръ насъ разстроиваетъ, огорчаетъ, лишаетъ спокойствія, вслѣдствіе чего на каждомъ шагу мы жертвуемъ вещами неизмѣримо важными вещамъ неизмѣримо ничтожнымъ. Доказательство — мое прошлое. Вѣдь, я пожертвовалъ невыразимымъ счастьемъ всей жизни, своею будущностью и будущностью любимой женщины только потому, что въ письмѣ тетки упоминалось о намѣреніи какого-то Кромицкаго присвататься къ Анелькѣ. Нервы мои закусили удила и понесли меня туда, куда я вовсе не хотѣть. Это было ничто иное, какъ проявленіе болѣзни воля. Но такою болѣзнью страдаютъ только онѣ, а не они. Что-жь удивительнаго, что и теперь я дѣйствую какъ истерическая женщина? Это — несчастіе, которое я принесъ съ собою на свѣтъ, которое вырабатывалось рядомъ поколѣній, съ прибавкой всѣхъ условій жизни, какою мы должны жить.
Однако, это снятіе отвѣтственности съ себя не принесло мнѣ никакого утѣшенія. Я намѣревался навѣстить Клару, но у меня страшно разболѣлась голова и прошла только вечеромъ, передъ самымъ пріѣздомъ тетки.
Тетка нашла меня уже одѣтымъ и мы вскорѣ отправились на концертъ, который удался во всѣхъ отношеніяхъ. Слава Клары привлекла весь литературный и музыкальный міръ, а благотворительная цѣль концерта — представителей высшаго общества. Я нашелъ множество своихъ знакомыхъ, между прочимъ, Снятыньскихъ. Зала была набита биткомъ, но я былъ такъ злобно настроенъ, нервы мои такъ разыгрались, что меня все сердило. Не знаю почему во мнѣ возникло опасеніе, что Клара потерпитъ фіаско. Случилось такъ, что какая-то афиша зацѣпилась за отдѣлку ея платья и Клара протащила ее по полу вплоть до самой эстрады. Мнѣ показалось, что это дѣлаетъ ее смѣшною. Сама она, одѣтая до-бальному, отдѣленная отъ чернаго фона толпы пустымъ пространствомъ эстрады, производила на меня впечатлѣніе скорѣе совершенно чуждой мнѣ артистки, чѣмъ короткой знакомой и пріятельницы. Невольно спрашивалъ я себя, неужели это та самая Клара, съ которой меня связывала такая сердечная дружба? Наконецъ, привѣтственные апплодисменты смолкли. На лицахъ появилось то серьезное вниманіе, при помощи котораго люди, не имѣющіе ни малѣйшаго понятія объ искусствѣ, притворяются знатоками и судьями. Клара сѣла за фортепіано, и хотя я былъ золъ на нее, какъ и на весь свѣтъ, но долженъ былъ признать въ душѣ, что голова ея обладаетъ благородными чертами, складъ фигуры артистическій, полный простоты, безъ тѣни вычурности. Она стала играть концертъ Мендельсона, который я знаю наизусть, и потому ли, что она знала всю величину предъявляемыхъ къ ней требованій, потому ли, что была взволнована необыкновенно радушнымъ пріемомъ, но начала слабѣе, чѣмъ и ожидалъ. Мнѣ сдѣлалось еще хуже; я съ удивленіемъ посмотрѣлъ на Клару и глаза наши на одно мгновеніе встрѣтились. Выраженіе моего лица окончательно смутило ее и я снова услыхалъ нѣсколько аккордовъ, блѣдныхъ, безъ надлежащей силы и экспрессіи. Я былъ почти увѣренъ въ ея фіаско. Никогда фортепіано не казалось мнѣ настолько никуда негоднымъ концертнымъ инструментомъ. Прошло нѣсколько минутъ и Клара понемногу ободрилась, но, все-таки, по моему мнѣнію, играла довольно плохо. Меня чрезвычайно удивило, когда, по окончаніи пьесы, раздались такія рукоплесканія, какихъ я никогда не слыхалъ даже въ Парижѣ, гдѣ Клару принимали съ необыкновеннымъ энтузіазмомъ. Музыканты встали съ своихъ мѣстъ и разговаривали съ газетными репортерами; на ихъ прояснившихся лицахъ виднѣлось удовольствіе. Рукоплесканія продолжались долго, пока Клара не появилась на эстрадѣ. Она вышла съ опущенными глазами, а я, умѣющій читать по ея лицу, безъ труда прочелъ: «Вы очень добры, благодарю васъ, но я играла плохо и мнѣ хочется плакать!» Я тоже хлопалъ, за что получилъ короткій, полный упрека, взглядъ. Клара настолько любитъ музыку, что ее не могутъ удовлетворить незаслуженныя рукоплесканія. Я почувствовалъ къ ней сожалѣніе, хотѣлъ пойти къ ней и сказать нѣсколько словъ въ утѣшеніе, но несмолкающія «браво» не давали ей сойти съ эстрады. Она снова сѣла за фортепіано и заиграла Cis-мольную сонату Бетховена, которой въ программѣ не было.
По моему мнѣнію, нѣтъ на свѣтѣ произведеніямъ которомъ бы такъ ясно было видна душа, терзаемая какимъ-то трагическимъ безпокойствомъ. Я говорю собственно о третьей части сонаты — presto agitato. Очевидно, это настроеніе соотвѣтствовало взволнованному настроенію Клары и гармонировало съ моимъ такъ, что я во всю свою жизнь не слыхалъ такого исполненія Бетховена и никогда такъ ясно не понималъ его. Я не музыкантъ, но думаю, что и присяжные музыканты до сего дня не знали, что заключается въ этой сонатѣ. Я не могу найти друтаго опредѣленія для обрисовки впечатлѣнія, которое испытывали всѣ бывшіе на этомъ концертъ, какъ слово угнетеніе. Получалось такое впечатлѣніе, будто происходитъ что-то мистическое, является видѣніе какой-то дикой пустыни, безформенной, еле освѣщенной смутнымъ свѣтомъ мѣсяца, посреди которой кричитъ, рыдаетъ и рветъ на себѣ волосы безнадежное отчаяніе. Это было и страшно, и, вмѣстѣ съ тѣмъ, захватывало вниманіе, — никогда еще музыка не граничила такъ близко съ абсолютнымъ. Со мною чуть не сдѣлалась галлюцинація. Мнѣ казалось, что въ этой пустынѣ, въ этомъ замогильномъ мракѣ я отыскиваю кого-то, болѣе дорогаго мнѣ, чѣмъ вся вселенная, безъ котораго я жить не умѣю, не могу, не хочу, и ищу съ убѣжденіемъ, что долженъ дѣлать это цѣлую вѣчность и что никогда его не найду. У меня такъ стиснуло сердце, что мнѣ не хватало дыханія; я не обращалъ ни малѣйшаго вниманія на внѣшнюю сторону исполненія, которое несомнѣнно доходило до высшей степени совершенства. Вся зала находилась подъ такимъ же впечатлѣніемъ, не исключая самой Клары. Она окончила играть и съ минуту просидѣла неподвижно съ глазами, поднятыми кверху, съ полураскрытыми устами и поблѣднѣвшимъ лицомъ. И это не былъ концертный эффектъ, это было простое, не подвергающееся никакому сомнѣмію вдохновеніе, доходящее до самозабвенія. Въ залѣ царствовала мертвая тишина, какъ будто люди ожидали еще чего-то, какъ будто онѣмѣли отъ горя или ловили послѣднее эхо того рыдающаго отчаянія, которое подхватилъ и унесъ замогильный вихрь. А потомъ началось что-то такое, чего, по всей вѣроятности, не бывало ни на какомъ концертѣ. Поднялся такой крикъ, какъ будто слушателямъ грозила какая-то катастрофа. Нѣсколько репортеровъ и музыкантовъ приблизилось къ эстрадѣ. Я видѣлъ головы, наклоняющіяся къ рукамъ Клары. На глазахъ у нея были слезы, но лицо вдохновенное, ясное и спокойное. Я пошелъ вмѣстѣ съ другими пожать ей руку.
Съ первой минуты нашего знакомства до сегодняшняго вечера Клара всегда говорила со мной по-французски, но сегодня спросила по-нѣмецки:
— Haben sie mich verstanden?
— Ja, — отвѣтилъ я, — und Ich var sehr unglücklich.
Я говорилъ правду. Продолженіе концерта было для Клары однимъ огромнымъ тріумфомъ. По окончаніи Снятыньскіе взяли ее къ себѣ на вечеръ. Я не хотѣлъ ѣхать и, воротившись домой, чувствовалъ себя настолько утомленнымъ, что, не раздѣваясь, бросился на диванъ и пролежалъ болѣе часу. Только за минуту до того, чтобы засѣсть за дневникъ, я замѣтилъ, что думаю все о похоронахъ дьячка, объ Анелькѣ и о смерти. Наконецъ, я приказалъ подать себѣ огонь и взялся за перо.
Письма Кромицкаго до такой степени угнетающе подѣйствовали на меня, что это впечатлѣніе продолжается до сихъ поръ. Мой неосновательный гнѣвъ на Анельку почти проходитъ; чѣмъ больше я чувствую, что обошелся съ ней грубо, тѣмъ большее сокрушеніе овладѣваетъ иною и тѣмъ съ большею нѣжностью я думаю о ней. Но за то я все яснѣе и яснѣе вижу, какъ неумолимо соединяетъ этихъ людей сама сила фактовъ. Со вчерашняго дня я весь въ когтяхъ этой мысли, поэтому я не поѣхалъ сегодня въ Плошовъ. Тамъ мнѣ нужно наблюдать за собой, быть спокойнымъ или притворяться спокойнымъ, а въ настоящую минуту я не способенъ на это. Все, что находится внутри меня: мысли, чувства, впечатлѣнія, — все подняло знамя бунта противъ того, что совершилось. Я не знаю, можетъ ли существовать положеніе болѣе отчаянное, чѣмъ не соглашаться съ чѣмъ-либо, протестовать каждою фиброй мозга и сердца и, вмѣстѣ съ тѣмъ, передъ лицомъ совершившагося факта чувствовать себя безсильнымъ. Я понимаю только, что это лишь предвкушеніе того, что меня ожидаетъ. Но дѣлать нечего. нечего! Она вышла замужъ, она — пани Кромицкая, принадлежатъ ему и будетъ принадлежать всегда, я же не могу съ этимъ примириться, потому что, примирившись, перестану существовать, и, все-таки, примириться я долженъ. Съ одинаковымъ результатомъ я могъ бы протестовать противъ притяженія земли, какъ противъ такого порядка вещей, въ силу котораго женщина, вышедшая замужъ, принадлежитъ своему мужу. Ну, и что же, примириться съ такимъ порядкомъ?… Поможетъ ли мнѣ пустое, глупое, безсмысленное слово «примирись», если во всемъ моемъ существѣ нѣтъ ни одного атома примиренія? По временамъ мнѣ приходитъ въ голову желаніе уѣхать, но я отлично знаю, что помимо этой женщины весь свѣтъ для меня имѣетъ значенія столько же, сколько смерть, то-есть значеніе пустоты, — болѣе того, я очень хорошо знаю, что не уѣду, потому что не найду въ себѣ настолько силы. Не разъ какое-то предчувствіе шептало мнѣ, что человѣческое горе можетъ быть больше человѣческаго представленія о немъ, и что можетъ быть такое состояніе, въ которомъ мысли о горѣ кончаются, а оно, какъ море, разливается все шире и шире. Въ эту минуту мнѣ кажется, что я плыву по этому морю.
И, все-таки, нѣтъ. Есть что-то, что остается у меня. Я читалъ когда-то въ дневникѣ Амьеля, что тѣло — это мысль, сгущенная до состоянія матеріи. Но мысль можетъ оставаться въ положеніи оторванной отъ почвы, а чувство — нѣтъ. Теоретически мнѣ это было знакомо и раньше, но только теперь я провѣрилъ это на самомъ себѣ. Со времени моего возвращенія въ Плошовъ вплоть до этой минуты я не сказалъ себѣ ясно и опредѣленно, что жажду взаимности Анельки, но это былъ вопросъ словъ. Въ дѣйствительности я зналъ о томъ, что хочу ее, и хотѣлъ. Каждый мой взглядъ, каждое слово, всѣ поступки были направлены къ этой цѣли. Чувство, которое не одинаково съ желаніемъ и дѣломъ, — ничто. Пусть же это слово будетъ произнесено: хочу! — хочу для Анельки стать наиболѣе желаннымъ и наиболѣе любимымъ существомъ, какимъ она для меня, хочу обладать ея взаимностью? всѣми ея мыслями, ея душой, и не думаю ставить границы моимъ желаніямъ. Я сдѣлаю все, что подскажетъ мнѣ сердце, воспользуюсь всѣми средствами, которыя мой разумъ признаетъ болѣе дѣйствительными, чтобы завоевать ее. Я отниму у Кромицкаго изъ Анельки столько, сколько буду имѣть возможности, и возьму ее всю, если только она согласится на это. Такимъ образомъ, я буду имѣть цѣль въ жизни, буду знать, для чего встаю утромъ, для чего ѣмъ, для чего сплю. Вполнѣ счастливымъ я не буду, — для этого ее не только нужно всецѣло присвоить себѣ, но еще отомстить тому за то, что онъ обладалъ ею, но, все-таки, у меня будетъ чѣмъ жить. Въ этомъ мое спасеніе. И это не рѣшеніе, принятое въ послѣднюю минуту, — это только словесное опредѣленіе всѣхъ силъ, которыя реагируютъ во мнѣ, той воли и тѣхъ желаній, которыя лежатъ въ природѣ моего чувства и составляютъ неотдѣлимую часть его существа.
Свои предразсудки я развѣю на всѣ четыре стороны. Опасеніе, что Анелька будетъ несчастна, когда полюбить меня, должно отступить предъ великою, какъ великъ весь Божій міръ, правдой, что уже одно присутствіе любви въ сердцѣ совершенно наполняетъ жизнь, даетъ ей пищу и содержаніе и стоитъ во сто тысячъ разъ больше, чѣмъ жизненная пустота и ничтожество.
Тысячу лѣтъ тому назадъ знали уже, что добрымъ и моральнымъ можно считать только то, что укрѣпляетъ жизнь, а пустота и ничтожество лежатъ въ предѣлахъ зла. Минута, въ которую эта дорогая головка склонится ко мнѣ на грудь, когда милыя уста прильнутъ къ моимъ устамъ, будетъ минутою торжества добра и правды.
Посреди сомнѣній, окутывающихъ мой мозгъ, эта правда одна ясно свѣтитъ, только о ней одной я могу сказать: вѣрю, что это такъ. Я нашелъ, наконецъ, что-то достовѣрное въ жизни. Я знаю, какая пропасть лежитъ между этою моею вѣрой и условною моралью, выработанною для повседневнаго человѣческаго обихода; я знаю, что этотъ міръ будетъ Анелькѣ казаться чужимъ, устрашать ее, но я возьму ее за руку и поведу туда, потому что съ искреннимъ убѣжденіемъ могу сказать ей: тамъ живутъ добро и правда.
Я подкрѣпляюсь этими мыслями, но, все-таки, большая часть дня прошла для меня не хорошо, ибо я чувствую себя безсильнымъ при тѣхъ условіяхъ, въ которыхъ находимся мы съ Анелькой. Приходило мнѣ въ голову даже и то, что она, можетъ быть, любитъ Кромицкаго. Къ счастью, прибытіе доктора Хвастовскаго прервало дальнѣйшее развитіе этихъ предположеній. Онъ пріѣхалъ изъ Плошова посовѣтоваться съ докторомъ, раньше его лечившимъ пани Целину, и теперь пришелъ навѣстить меня. По его словамъ, пани Целина чувствуетъ себя такъ же, но у пани Кромицкой сильно болитъ голова, такъ что она даже не вышла сегодня въ утреннему чаю.
Онъ долго говорилъ объ Анелькѣ, а я слушалъ охотно, потому что это замѣняло мнѣ, до нѣкоторой степени, ея общество. Сообщилъ онъ мнѣ, что продолжаетъ смотрѣть на людей съ недовѣріемъ не потому, чтобы такой взглядъ считалъ единственно правильнымъ, но потому, что считаетъ его болѣе осторожнымъ. Но что касается пани Кромицкой, то онъ думаетъ, что ее можно причислить къ числу людей самыхъ лучшихъ во всѣхъ отношеніяхъ. Отзывался онъ о ней съ такою горячностью, что у меня явилась мысль, не питаетъ ли онъ къ ней чувства болѣе пылкаго, чѣмъ почтительное удивленіе.
Предположеніе это не принесло мнѣ ни малѣйшей непріятности, вѣроятно, потому, что я зналъ, какая пропасть отдѣляетъ его отъ Анельки. Напротивъ, я былъ благодаренъ, что онъ остановился на ней долго, — такой разговоръ отгонялъ отъ меня тяжелыя мысли. Я спросилъ его, что онъ намѣренъ дѣлать въ будущемъ. Оказалось, что ему нужно собрать денегъ для поѣздки за границу, потомъ онъ возвратится назадъ и поселится въ Варшавѣ совсѣмъ.
— Что вы подразумѣваете подъ этимъ? — спросилъ я.
— Научное занятіе при какой-нибудь больницѣ и практику, наконецъ.
— Вѣроятно, и о женитьбѣ подумываете?
— И на это время придетъ, только не сейчасъ.
— Если только не придетъ какое-нибудь чувство и не завладѣетъ вашею волей. Вы, какъ докторъ, знаете, что любовь — потребность физіологическая.
Молодой Хвастовскій хотѣлъ, очевидно, похвастаться трезвостью своихъ воззрѣній, стоящихъ выше человѣческихъ слабостей, и потому пожалъ своими широкими плечами и отвѣтилъ:
— Потребность я признаю, но не хочу признавать за ней права на мѣсто большее, чѣмъ ей полагается. Каждую потребность можно обуздать.
Онъ побѣдоносно улыбнулся, но я серьезно возразилъ ему:
— Если мы поглубже разсмотримъ это чувство, то, кто знаетъ, стоитъ ли жить на свѣтѣ для чего-нибудь другаго.
Хвастовскій подумалъ съ минуту.
— Нѣтъ, существуетъ много другихъ вещей, хотя бы наука, общественныя обязанности человѣка. Я не говорю ничего противъ брака: человѣкъ долженъ жениться и для самого себя, и для того, чтобы имѣть дѣтей, — это тоже общественная обязанность. Но бракъ — одно, а, вѣчно длящійся романъ — другое.
— Позвольте, я не совсѣмъ понимаю васъ.
— Я хотѣлъ сказать, что мы — муравьи, созидающіе муравейникъ. Мы, люди работы, не имѣемъ времени настолько, чтобы жизнь посвятить женщинѣ и любви. Это хорошо для тѣхъ, кто можетъ ничего не дѣлать или кто не хочетъ ничего другаго дѣлать.
Онъ посмотрѣлъ на меня, какъ человѣкъ, который говоритъ отъ имени самыхъ положительныхъ людей во всей странѣ, и говоритъ не только сильно, но и умно. Я съ удовольствіемъ смотрѣлъ на этотъ здоровый обращикъ человѣческой природы и долженъ признать, что, исключая нѣкоторую дозу молодой, почти студенческой, надменности, онъ говорилъ не глупо. Правда, что женщина и любовь въ женщинѣ не играютъ и половинной роли въ жизни людей труда или людей, имѣющихъ передъ собою серьезныя задачи, серьезныя цѣли. Крестьянинъ женится только для того, чтобъ жениться и обзавестись своимъ хозяйствомъ. Въ дѣйствительности его способность къ глубокимъ чувствамъ очень не велика, хотя поэты и романисты стараются убѣдить насъ въ противномъ. Человѣкъ науки, вождь, политикъ посвящаютъ женщинѣ самую незначительную часть жизни. Исключеніе составляютъ только артисты. Любить — это ихъ профессія, потому что искусство только и существуетъ благодаря любви и женщинѣ. Вообще только въ богатыхъ кружкахъ, въ которыхъ множество людей отстраняется отъ дѣла, женщина властвуетъ неограниченно и наполняетъ всю жизнь этихъ людей сверху до низу. Она овладѣваетъ всѣми мыслями, становится единственнымъ двигателемъ, единственною цѣлью всѣхъ стремленій. Да иначе и быть не можетъ. Я беру въ примѣръ самого себя. Общество, къ которому принадлежу я, правда, не такъ богато, какъ другія, но я лично человѣкъ состоятельный. Своими средствами я пользовался въ томъ смыслѣ, что ничего и никогда не дѣлалъ, вслѣдствіе чего не имѣлъ и не имѣю опредѣленной цѣли въ жизни. Можетъ быть, было бы иначе, еслибъ я родился нѣмцемъ или англичаниномъ, но надо мною еще тяготѣлъ тотъ фатальный первородный грѣхъ, который называется «l’improductivité slave». Ни одинъ изъ сложныхъ факторовъ теперешней цивилизаціи не привлекалъ меня къ себѣ и не наполнялъ мнѣ душу по той простой причинѣ, что эта цивилизація сама насквозь пропитана скептицизмомъ. Если она сама чувствуетъ свой близкій конецъ и сомнѣвается въ себѣ, то трудно требовать, чтобы я повѣрилъ и посвятилъ ей свою жизнь. Вообще, я жилъ, какъ человѣкъ, висящій въ воздухѣ, потому что не могъ прицѣпиться къ землѣ. Если бы я былъ сухимъ, холоднымъ или очень глупымъ, или звѣрски-развратнымъ, я низвелъ бы свою жизнь до степени растительнаго процесса или удовлетворенія звѣрскихъ потребностей и кое-какъ существовалъ бы; но все случилось иначе, я принесъ съ собою на свѣтъ живой умъ, страстную натуру и недюжинныя силы. Силы эти должны были найти какой-нибудь исходъ и могли найти его только въ любви къ женщинѣ. Мнѣ ничего другаго не оставалось. Я сознаю это и подчиняюсь, потому что нелѣпо было бы бороться съ такою силой. Любовь къ женщинѣ — единственный резонъ, единственное основаніе моей жизни. Все мое несчастіе заключается въ томъ, что я? какъ дитя больной цивилизаціи, выросъ криво, искривлена и моя любовь, понятно.
Простота понятій несомнѣнно дала бы мнѣ счастье, но объ этомъ безполезно говорить. Всякій горбунъ радъ бы избавиться отъ своего горба, но не можетъ, ибо былъ горбатымъ уже въ утробѣ своей матери. Мои горбы образовались въ ненормальномъ лонѣ цивилизаціи и выросли подъ вліяніемъ эпохи, въ которую я родился. Но горбатый ли, прямой ли, — я долженъ любить, и хочу любить.
Разумъ мой весь ушёлъ на службу чувства и сдѣлался чѣмъ-то вродѣ возницы, который наблюдаетъ лишь за тѣмъ, чтобы телѣга не поломалась. Нѣсколько дней я живу въ Плошовѣ и все, что говорю и дѣлаю, входитъ въ мою тактику. Докторъ Хвастовскій поступилъ очень умно, что приказалъ Анелькѣ ходить по парку. Я нашелъ ее тамъ сегодня утромъ. Бываютъ минуты, когда чувство, хотя бы и хорошо сознаваемое, проявляется съ необычайною силой и почта ужасаетъ своею величиной. Такую минуту испыталъ я сегодня, когда, на поворотѣ аллеи, увидалъ Анельку. Никогда она не казалась мнѣ болѣе прелестною, болѣе желанною. Это та единственная въ мірѣ женщина, которой, въ силу таинственныхъ, самою наукой не разслѣдованныхъ вліяній, предназначено притягивать меня, какъ магнитъ притягиваетъ желѣзо, овладѣть мною, привязать къ себѣ, стать единственною моею цѣлью, наполнять всю мою жизнь. Сегодня, когда я приближался къ ней, мнѣ казалось, что она заключаетъ въ себѣ не только свою собственную прелесть, но и прелесть утра, весны, солнечнаго свѣта, радостнаго щебетанья птицъ, радостнаго благоуханія цвѣтовъ. Она для меня болѣе чѣмъ женщина, она — воплощеніе красоты, прелести и радости всей природы. И пришло мнѣ въ голову, что если природа сотворила ее такою, что она сильнѣе можетъ воздѣйствовать на меня, чѣмъ на другого какого-нибудь мужчину, то этимъ самымъ природа предназначила ее мнѣ, — и что это мое право попрано ея замужствомъ. Кто знаетъ, всѣ несправедливости міра не исходятъ ли исключительно изъ нарушенія такихъ правъ, и не въ этомъ ли лежитъ причина несовершенства жизни? Люди невѣрно представляютъ себѣ любовь съ завязанными глазами. Напротивъ: ничто, самая малѣйшая подробность не ускользаетъ отъ ея взгляда; въ любимомъ существѣ она все видитъ, все замѣчаетъ, только все это сплавляетъ своимъ огнемъ въ одно великое и простое: люблю! Приближаясь къ Анелькѣ, я замѣтилъ, что на ея лицо и свѣтлое ситцевое платье падаютъ свѣтлозеленые лучи солнца, проходящіе сквозь листья грабовъ; я замѣтилъ? что волосы ея собраны небрежно, что широкій лифъ изящно обрисовываетъ ея стройный станъ. Не ушло отъ моего вниманія, что въ этой аллеѣ, среди высокихъ грабовъ, ея фигура кажется меньше, чѣмъ на самомъ дѣлѣ, почти фигурой дѣвочки, — словомъ, ничего не ускользнуло отъ взгляда моей любви и все слилось въ одинъ восторгъ человѣка, любящаго безъ конца, безъ памяти.
На мое привѣтствіе она отвѣчала съ нѣкоторымъ замѣшательствомъ. Вотъ уже нѣсколько дней она боится меня, потому что я гипнотизирую ее каждымъ словомъ, каждымъ взглядомъ. Ясность ея мыслей смущена, ферментъ введенъ въ душу. Она не могла не замѣтить, что я люблю ее и, вмѣстѣ съ тѣмъ (это я вижу ясно), ни за какія блага міра не хочетъ признать этого факта даже сама передъ собой. По временамъ я чувствую, что какъ будто бы держу въ своихъ рукахъ голубя и слышу, какъ бьется неспокойно его встревоженное сердце. Мы шли въ неловкомъ молчаніи, но я нарочно не прерывалъ его. Я знаю, что эта неловкость тяжела для нея, но это приближаетъ меня къ цѣли. Въ окружающей насъ тишинѣ мы слышали только скрипъ песка подъ ногами, да веселый свистъ иволгъ, которыя водились въ паркѣ сотнями.
Наконецъ, я началъ говорить. Я направлялъ Анельку куда хотѣлъ; если мой умъ былъ недоступенъ внѣшнимъ вліяніямъ, не имѣющимъ связи съ моимъ чувствомъ, то въ предѣлахъ этого послѣдняго я обладалъ такимъ присутствіемъ духа, такою быстротой соображенія, какими обладаютъ люди, погруженные въ магнетическій сонъ и видящіе въ данномъ направленіи гораздо яснѣе, чѣмъ нормальные люди. Мы скоро перешли на личную почву. Я говорилъ о себѣ тѣмъ довѣрчивымъ тономъ, какимъ говорятъ съ самымъ дорогимъ существомъ, которое одно на свѣтѣ имѣетъ право знать все. Такимъ образомъ, между нами возникаетъ цѣлая область интересовъ, занимающихъ только насъ двоихъ. А такъ какъ подобныя отношенія могутъ существовать между нею и ея мужемъ, то я велъ ее въ духовной измѣнѣ такими незначительными шагами, что она не могла ихъ замѣтить.
Чуткая природа Анельки, однако, инстинктивно понимала, что мы идемъ какою-то необычайною дорогой. Я велъ ее, точно за руку, все дальше и дальше, но, ведя, чувствовалъ нѣкоторое моральное сопротивленіе. Я понималъ, что сопротивленіе увеличится тотчасъ же, если я потяну сильнѣй, если опасность не будетъ представляться настолько неуловимой, но, вмѣстѣ съ тѣмъ, видѣлъ ясно, что преимущество на моей сторонѣ и что постепенно я заведу Анельку куда захочу.
Въ это время я нарочно говорилъ о прошломъ.
— Помнишь, — сказалъ я, — какъ ты спрашивала меня, отчего я не живу на родинѣ и ни къ чему не прилагаю способностей, которыя видятъ во мнѣ люди? Что касается меня, то я помню каждое твое слово… Это было въ тотъ день, когда я поздно возвратился изъ города, а ты ожидала моего возвращенія… Мнѣ трудно сказать, какое ты имѣла огромное вліяніе на меня. Сразу я не могъ приняться за какую-нибудь работу, я долженъ былъ уѣхать, а потомъ умеръ мой отецъ… Но слова твои запали во мнѣ и я скажу тебѣ правду, что если я вернулся, если намѣреваюсь поселиться здѣсь и что-нибудь дѣлать, если, наконецъ, сдѣлаю что-нибудь, то это будетъ твоя заслуга, результатъ твоего вліянія…
Съ минуту между нами длилось молчаніе, только иволги немолчно посвистывали въ чащѣ. Анелька, очевидно, искала отвѣта, наконецъ, сказала:
— Не могу я повѣрить, чтобы такой человѣкъ, какъ ты, не имѣлъ другихъ болѣе важныхъ соображеній. Ты хорошо знаешь, какія обязанности лежатъ на тебѣ… а то время минуло и теперь все перемѣнилось.
— Кое-что перемѣнилось, а кое-что нѣтъ, — отвѣтилъ я. — Можетъ быть, если я возьмусь за какую-нибудь работу, то современемъ пристращусь въ ней, полюблю ее. Но такой человѣкъ, какъ я, который никогда не имѣлъ ни малѣйшаго желанія заняться чѣмъ-нибудь, долженъ имѣть очень важный поводъ для того, чтобы радикально измѣнить свою жизнь… И чѣмъ ему хуже жить на свѣтѣ, тѣмъ потребнѣе такой поводъ… Зачѣмъ мнѣ лгать передъ тобою?… Я вовсе не счастливъ… Сознаніе общественныхъ обязанностей — очень хорошая вещь, только, къ сожалѣнію, у меня нѣтъ его. Ты въ тысячу разъ лучше и благороднѣе меня и ты могла бы меня научить этому… но стало иначе… Но и сегодня еще, вспоминая, какъ ты когда-то требовала отъ меня дѣла, я сознаю, что только для тебя и во имя тебя я, кажется, могъ бы приняться за что-нибудь.
Анелька ускорила шаги, какъ будто хотѣла идти домой, и отвѣтила мнѣ почти шепотомъ:
— Не говори такъ, Леонъ, прошу тебя, не говори такъ. Ты хорошо понимаешь, что я не могу принять такой жертвы.
— Отчего не можешь? Ты плохо понимаешь меня. Ты навсегда останешься для меня любимою сестрой. Я больше ничего не хотѣлъ сказать тебѣ.
Анелька порывисто протянула мнѣ руку. Я взялъ ее и почтительно поднесъ къ губамъ.
— Да, останусь, останусь навсегда! — поспѣшно отвѣтила она.
Я видѣлъ, что съ ея сердца свалился тяжелый камень, — такъ ее успокоивало, побѣждало и волновало, вмѣстѣ съ тѣмъ, одно слово «сестра». Это отразилось и на мнѣ, и я съумѣлъ овладѣть собой, а то въ первую минуту, когда я прикоснулся губами къ ея рукѣ, у меня въ глазахъ потемнѣло, мнѣ захотѣлось обнять ее, прижать въ своей груди и высказать всю правду.
Тѣмъ временемъ лицо Анельки прояснилось. По мѣрѣ того, какъ мы приближались къ дому, безпокойство ея все уменьшалось, а я, видя, какъ вѣрно завожу ее все дальше и дальше, продолжалъ спокойнымъ тономъ дружеской бесѣды:
— Видишь ли, около меня безграничная пустыня. Отецъ мой умеръ, тетка — святая женщина, но намъ трудно понять другъ друга, потому что она не понимаетъ ни новаго времени, ни новыхъ людей. Ея воззрѣнія діаметрально противуположны моимъ. Я не женюсь никогда, никогда!… Пойми же, насколько я одинокъ! Вокругъ никого, — никого, съ кѣмъ бы подѣлиться мыслью, кому повѣрить свои скорби… Пустота и пустыня… Рѣшай сама, странно ли, что я ищу сочувствія тамъ, гдѣ надѣюсь найти его?… Я — точно старый нищій-калѣка, который стоитъ у воротъ и ожидаетъ, не вынесутъ ли ему грошъ. Въ эту минуту нищій, самый убогій нищій, стоитъ у твоего окна и вымаливаетъ каплю состраданія, пріязни и милосердія. У него въ головѣ ничего нѣтъ, кромѣ милостыни, и, вѣдь, ты не откажешь ему въ милостынѣ… да?
— Да, Леонъ, — отвѣчала Анелька, — да, тѣмъ болѣе, что если тебѣ такъ плохо…
Тутъ ея голосъ оборвался, губы задрожали и вдругъ она разрыдалась громко, какъ ребенокъ. Снова мнѣ потребовалось все усиліе воли, чтобы не упасть къ ея ногамъ. Я не могъ равнодушно видѣть ея слезъ и чувствовалъ, какъ у меня самого спазматически сжалось горло.
— Анелька! Анелька! — повторялъ я, не зная, что сказать.
Но она протянула впередъ руки, точно хотѣла оттолкнуть меня, и проговорила сквозь слезы:
— Сейчасъ, сейчасъ! Я успокоюсь… Я не могу такъ возвратиться… позволь мнѣ уйти…
И она убѣжала.
— Прости меня, Анелька! — крикнулъ я ей вслѣдъ.
Сначала мнѣ хотѣлось бѣжать за ней, но я подумалъ, что лучше оставить ее одну, и провожалъ ее только взглядомъ. Она вошла въ ту самую аллею, по которой мы гуляли, потомъ свернула въ сторону. Кусты зелени то заслоняли ее, то снова ея свѣтлое платье появлялось въ промежуткахъ между деревьями. Я издали видѣлъ, какъ она поминутно раскрывала и закрывала зонтикъ, желая хоть на минуту отвлечь свои мысли въ другую сторону. Все это время я осыпалъ ее всевозможнѣйшими нѣжными словами, которыя только можетъ подсказать любовь. Я не могъ заставить себя уйти, не увидавъ еще разъ ея лица, и долженъ былъ ждать. Возвратилась она не скоро и быстро прошла мимо меня, какъ будто опасаясь новой вспышки, но, все-таки, улыбнулась мнѣ своею, прелестною улыбкой и проговорила:
— Теперь мнѣ хорошо. Все прошло.
Я остался одинъ и меня охватила бѣшеная, неописуемая радость, надежда переполнила мое сердце, въ головѣ стояла только одна мысль: она меня любитъ, сопротивляется, не поддается, обманываетъ себя, но любитъ. По временамъ даже хорошо знающій себя человѣкъ подъ напоромъ чувства стоитъ почти на границѣ безумія, а я былъ такъ близокъ къ этой границѣ, что мнѣ хотѣлось бѣжать въ глубь парка, кататься по травѣ и кричать во весь голосъ, что она меня любитъ.
Въ настоящую минуту, когда я спокойнѣе разбираю эту радость, я вижу, что она слагается Богъ вѣсть изъ сколькихъ элементовъ. Тутъ и гордость художника, видящаго, что его произведеніе удается, и, можетъ быть, удовольствіе паука, увѣреннаго, что мухѣ не миновать его сѣтей, но, вмѣстѣ съ тѣмъ, и жалость, и состраданіе, и все то, чему, какъ говорятъ поэты, ангелы на небѣ радуются. Жаль мнѣ было, что бѣдняжка должна попасть въ мои руки, и, вмѣстѣ съ тѣмъ, это сожалѣніе еще болѣе раздувало любовь и желаніе завладѣть Анелькой. Въ одно и то же время, я чувствовалъ угрызеніе совѣсти, что обманываю ее, и сознавалъ, что никогда въ жизни не говорилъ такъ искренно, изъ такой глубины сердца.
Вѣдь? не лгалъ же я, когда вымаливалъ ея сочувствіе и дружбу. Мнѣ это такъ же необходимо, какъ жизнь. Я только не высказалъ всѣхъ моихъ желаній, — для этого еще время не наступило, — не повѣдалъ всей правды, чтобы не устрашить ея боязливую душу. Какъ бы то ни было, я иду къ ея и моему счастью дорогой, которая ближе ведетъ къ нему.
На небѣ ясно и ясно между нами. Анелька спокойна и счастлива. Она глубоко повѣрила моимъ словамъ, что во мнѣ ничего нѣтъ, кромѣ братскаго чувства, а такъ какъ совѣсть не воспрещаетъ ей любить меня любовью сестры, то она дала полную свободу своему сердцу. Я одинъ знаю, что это — законный способъ обманывать самое себя и своего мужа, потому что подъ штемпелемъ чувства сестры кроется и возростаетъ другое чувство, но, конечно, не вывожу ея изъ заблужденія, пока это чувство не сдѣлается непреоборимымъ. Вскорѣ оно охватитъ ее, какъ огонь, котораго не погасишь ни волей, ни сознаніемъ обязанности, ни стыдливостью женщины, чистой, какъ голубица. А пока мнѣ и при такихъ условіяхъ хорошо, такъ хорошо, что по временамъ не хочется желать ничего лучшаго, конечно, подъ условіемъ, чтобы никто другой не имѣлъ на нее никакихъ правъ. Въ моей головѣ все болѣе укрѣпляется мысль, что если я люблю ее больше всѣхъ, то и мое право больше всѣхъ. Что можетъ быть логичнѣе и справедливѣе этого? Вѣдь, въ этикѣ всѣхъ людей и всѣхъ вѣроисповѣданій взаимная зависимость мужчины и женщины основывается на любви.
Но сегодня я такъ умиротворенъ и счастливъ, что предпочитаю чувствовать, а не размышлять. Теперь между нами установились самыя сердечныя, самыя непринужденныя отношенія. Какъ, однако, мы были сотворены другъ для друга, какъ наши существа тяготѣютъ другъ къ другу, какъ эта бѣдняжка отогрѣвается и наслаждается въ возрождающемъ теплѣ братскаго чувства! Со времени моего возвращенія я никогда не видалъ ее болѣе веселою. До этого не разъ, глядя на нее, я припоминалъ шекспировскаго «poor Tom». Подобныя натуры требуютъ любви, какъ воздуха для дыханія, а этотъ Кромицкій, занятый спекуляціями, недостаточно любитъ ее и не способенъ любить. Она справедливо могла бы жаловаться и повторять вмѣстѣ съ Шекспиромъ: «бѣдному Тому холодно». Думая объ этомъ, я не могу воздержаться отъ сожалѣнія и даю въ душѣ обѣтъ, что, пока я живъ, ей не будетъ холодно. Если бы наша любовь носила въ себѣ зачатки зла, насъ не могъ бы осѣнять такой покой. Если Анелька и не называетъ своего чувства по имени, все равно, чувство, тѣмъ не менѣе, существуетъ. Весь сегодняшній день прошелъ у насъ, какъ идиллія. Я до сихъ поръ не любилъ воскресенья, а теперь вижу, что воскресенье отъ утра до вечера можетъ быть одною поэмой, въ особенности въ деревнѣ. Сейчасъ же послѣ чая мы пошли въ ранней обѣднѣ. Тетушка была съ нами и даже пани Целина воспользовалась чудесною погодой и приказала вести себя въ костёлъ. Молящихся было немного, — народъ набирается только къ поздней обѣднѣ. Сидя на лавкѣ около Анельки, и позволилъ себѣ поддаться сладкому заблужденію, что сижу около своей нареченной. По временамъ я посматривалъ на ея кроткое личико, на ея руки, и то благоговѣйное вниманіе, которымъ вѣяяо это всей ея фигуры, невольно начало передаваться и мнѣ. Страсти мои умолкли, мысли очистились и въ эту минуту я любилъ ее идеальною любовью, потому что чувствовалъ, что эта женщина вовсе не похожа на другихъ, съ которыми я сталкивался, что она во сто разъ лучше и чище ихъ.
Давно я не испытывалъ такихъ впечатлѣній, какъ въ этомъ сельскомъ костёлѣ. На нихъ вліяло и присутствіе Анельки, и церковная торжественность, и ласковый свѣтъ свѣчей во мракѣ алтаря, и полосы свѣта, проходящаго сквозь разноцвѣтныя стекла, и щебетанье воробьевъ, и тихая служба. Все это какъ будто еще не стряхнуло съ себя утренняго сна, и все это дѣйствовало необыкновенно успокоительно. Мои мысли начали складываться такъ же тихо и спокойно, какъ клубы дыма изъ кадильницы передъ алтаремъ. Во мнѣ пробуждалось желаніе пожертвовать собой и какой-то внутренній голосъ шепталъ мнѣ: «Не возмущай эту ясную воду, уважай ея прозрачность».
Обѣдня кончилась и мы вышли изъ костёла. У порога, къ немалому моему изумленію, я нашелъ стариковъ Латышей, сидящихъ съ деревянными чашками въ рукахъ и просящихъ милостыню. Тетушка (она знала о моемъ подаркѣ) пришла въ раздраженіе и начала ихъ бранить, но старая Латышиха, не переставая протягивать намъ свою чашку, спокойно отвѣтила:
— Панская щедрость сама по себѣ, а Божья воля сама по себѣ. Волѣ Божьей противиться нельзя. Коли Господь повелѣлъ намъ сидѣть здѣсь? то мы здѣсь и останемся и нынѣ, и присно, и во вѣки вѣковъ. Аминь.
Безполезно было бороться съ такими понятіями. Наконецъ, это «во вѣки вѣковъ аминь» до такой степени импонировало, что я далъ старикамъ какую-то монету, просто изъ оригинальности. Этотъ народъ твердо вѣритъ въ предопредѣленіе и, слѣпо подчиняясь, придаетъ ему своеобразный религіозный оттѣнокъ. Вотъ и Латыши: я далъ имъ тысячу двѣсти рублей, они теперь болѣе богаты, чѣмъ были когда-либо, и, все-таки, пошли на паперть, въ твердомъ убѣжденіи, что это рѣшено заранѣе предопредѣленіемъ, которое старуха называетъ, по-своему, Божьею волей.
Мы возвращались домой подъ звонъ колоколовъ, созывающихъ къ поздней обѣднѣ. По дорогѣ тянулись десятки мужчинъ и женщинъ: Люди съ дальнихъ фольварковъ шли гуськомъ черезъ поля, пробираясь тропинками черезъ рожь, которая въ этомъ году, несмотря на раннюю весну, поднялась довольно высоко. Куда ни оглянись, повсюду яркіе платки крестьянокъ, словно цвѣты мака на фонѣ зелени. Кстати говоря, нигдѣ въ Европѣ нѣтъ такого воздушнаго простора, какъ у насъ. Меня въ особенности поразилъ какой-то особенный праздничный характеръ не только на людяхъ, но и въ самой природѣ. Правда, что погода стояла великолѣпная, по казалось, что вѣтеръ не дуетъ только потому, что сегодня воскресенье, что хлѣба не колышатся и листья на тополяхъ не шевелятся только потому, что сегодня воскресенье. Всюду радостный покой, тишина, на всемъ и на всѣхъ праздничная одежда. Я объяснялъ Анелькѣ, съ точки зрѣнія искусства, красоту пейзажа и цвѣтныхъ пятенъ, удивительно сгармонированныхъ голубымъ тономъ воздуха. Потомъ мы заговорили о крестьянахъ. Я, признаюсь, видѣлъ въ нихъ только собраніе болѣе или менѣе живописныхъ моделей, но Анелька смотрѣла на нихъ совсѣмъ иначе. Она познакомила меня со многими характерными сторонами ихъ жизни, оживилась сама, раскраснѣлась и была такъ прелестна, что невольно мнѣ пришли въ голову послѣдніе три стиха поэмы, которую я писалъ еще въ университетѣ, — единственное, что уцѣлѣло въ моей памяти:
"Дивлюсь я только, что цвѣты
"Не выростаютъ подъ ногами
«Такой небесной красоты!»
Разговоръ опять перешелъ на Латышей, вѣрнѣе — на старую Латышиху и на ея смѣшныя разсужденія у костёла. Я началъ сравнивать ее съ собой. Такъ какъ тетушка съ пани Целиной отстали на нѣсколько шаговъ, то я могъ, не стѣсняясь, вспоминать о нашей послѣдней прогулкѣ-по парку.
— Недавно, — сказалъ я, — я просилъ у тебя милостыню и ты мнѣ дала ее. Теперь я вижу, что это меня ни къ чему не обязываетъ и я могу идти на паперть.
— И выпрашивать у какой-нибудь доброй души то же самое? — сказала Анелька. — Тетушка собирается пригласить завтра одну такую добрую душу въ Плошовъ, — понимаю!
Въ отвѣтъ я сказалъ, что Клара черезъ-чуръ велика для того, чтобъ ее могло вмѣстить одно сердце, что ее можно любить самое меньшее втроемъ, но Анелька стояла на своемъ и, грозя мнѣ пальцемъ, повторяла:
— Я что-то подозрѣваю, что-то подозрѣваю!
— На этотъ разъ совершенно неосновательно, — сказалъ я. — Теперь мое сердце — ничто иное, какъ складъ братскихъ чувствъ, и царятъ въ немъ только тѣ злыя существа, которыя въ настоящую минуту надоѣдаютъ мнѣ.
Анелька перестала смѣяться, замедлила шаги и вскорѣ мы присоединились къ старымъ дамамъ. Впрочемъ, весь остальной день прошелъ безъ малѣйшей тучки, и такъ весело, что въ иныя минуты я чувствовалъ себя чуть не гимназистомъ. Глазами своими я говорилъ Анелькѣ, что люблю ее, но желаніе овладѣть ею почти уснуло во мнѣ. Тетушка сейчасъ же послѣ завтрака уѣхала въ Варшаву; я остатокъ дня провелъ въ комнатѣ пани Целины и читалъ ей письма Монталамбера, съ которымъ мой отецъ когда-то состоялъ въ перепискѣ. Письма эти страшно наскучили бы мнѣ, еслибъ не присутствіе Анельки. Отрывая глаза отъ книги, я встрѣчался съ ея взглядомъ, который наполнялъ меня безумною радостью, потому что или я совсѣмъ утратилъ свою проницательность, или она смотрѣла на меня, какъ смотритъ женщина чистая и невинная, но безсознательно любящая всею душой. Что это за чудный былъ день! Тетушка пріѣхала вечеромъ. Завтра у насъ будутъ Снятынскіе и Клара Гильетъ.
Теперь уже довольно поздно, но мнѣ не хочется спать, — жалко разставаться съ впечатлѣніями сегодняшняго дня. Это былъ какой-то очаровательный сонъ. Притомъ, паркъ весь буквально дрожитъ отъ соловьиныхъ пѣсенъ, а во мнѣ еще крѣпко сидитъ старый романтикъ. Наступила ночь, такая же погожая, какъ день. Небо усѣяно звѣздами. Думая объ Анелькѣ, я говорилъ ей мысленно: доброй ночи. Слово это я повторилъ разъ сто. Замѣчаю, что на ряду съ «l’impoductivité slave» во мнѣ много какого-то исключительнаго, польскаго сантиментализма. Я недостаточно зналъ себя съ этой стороны. Впрочемъ, что мнѣ за дѣло? Я ее очень люблю.
Клара и Снятыньскіе не пріѣхали, прислали письмо, что пріѣдутъ завтра, если будетъ стоять благопріятная погода. Сегодня надъ Плошовымъ свирѣпствовала такая гроза, какой я давно ни видалъ. Около десяти часовъ утра поднялся горячій вихрь, который затмилъ свѣтъ клубами пыли. Порывы были такъ сильны, что сгибали до земли старыя деревья. Нашъ прекрасный паркъ наполнился трескомъ поломанныхъ сучьевъ, а посреди облаковъ пыли кружились тысячи сорванныхъ листьевъ. Большая липа, стоящая передъ правымъ павильономъ, въ которомъ умеръ Латышъ, разщепилась на двѣ половины. Было невыносимо душно, легкимъ не хватало воздуха, намъ казалось, что этотъ вихрь выходитъ изъ какой-то раскаленной пасти и несетъ съ собою угольный чадъ. Мнѣ, привыкшему въ Италіи къ сирокко, сравнительно было легче, но пани Целина страдала страшно, Анелька тоже, а тетушка задала старому Хвастовскому головомойку за опустошенія въ паркѣ. Вспыльчивый шляхтичъ, котораго, вѣроятно, въ школѣ сильно драли за уши по милости Гомера, повидимому, не забылъ Одиссеи и отвѣтилъ теткѣ, что если бы онъ былъ Эоломъ, то не служилъ бы у нея и не подвергался бы незаслуженнымъ выговорамъ. Тетушка на этотъ разъ уступила, — ей было не до того: приближалась новая бѣда. Вихрь сразу утихъ, но съ юга начали надвигаться огромныя тучи, то черныя, какъ смолъ, то мѣдно-краснаго цвѣта съ золотистою опушкой. По временамъ на дворѣ дѣлалось темно, какъ ночью, такъ что пани Целина приказала зажечь лампу. Во всей природѣ чувствовался какой-то страхъ. Панъ Хвастовскій помчался на фольваркъ приказать привести скотину съ поля, но пастухи сами догадались пригнать ее раньше, и скоро весь дворъ наполнился жалобнымъ мычаньемъ коровъ. Тетушка схватила латеранскій колокольчикъ, обѣгала всѣ комнаты и звонила самымъ неистовымъ образомъ. Я даже не пытался объяснить ей, что звонъ посреди такой неподвижной атмосферы скорѣе можетъ привлечь, чѣмъ отогнать грозу, и, несмотря на сознаніе, что не могу ничѣмъ помочь ей въ данномъ случаѣ, сопровождалъ ее повсюду, — мнѣ было стыдно, что она одна подвергаетъ себя опасности. Тетушка была положительно великолѣпна, когда, съ высоко поднятою головой, вызывающе смотрѣла на черныя и мѣднокрасныя массы тучъ и угрожала имъ своимъ колокольчикомъ. Я не жалѣлъ, что пошелъ съ нею, — передо мною стоялъ интересный символическій образъ: въ минуту, когда все дрожитъ передъ грозой, падаетъ ницъ и цѣпенѣетъ, вѣра одна не боится ничего, вызываетъ на бой и звонитъ. Это, какъ бы то ни было, элементъ огромной силы въ душѣ человѣка.
Мы возвратились, какъ только послышались первые удары грома. Черезъ нѣсколько минутъ трескъ сталъ непрерывнымъ. Мнѣ казалось, что когда громъ катится по настилкѣ изъ тучъ, стропила не выдерживаютъ и все это съ неописуемымъ трескомъ валится на землю. Молнія ударила въ прудъ, лежащій въ концѣ парка, затѣмъ послышался другой ударъ, еще ближе, такъ что стѣны нашего дома дрогнули. Дамы начали читать молитвы, что мнѣ было совсѣмъ не по вкусу. Читать молитвы вмѣстѣ съ ними значило бы притворяться, не присоединиться — еще хуже: это была бы выходка плохо воспитаннаго умника, не принимающаго въ разсчетъ освященнаго вѣками обычая и совершенно извинительнаго женскаго страха. Вскорѣ я замѣтилъ, однако, что ошибаюсь, приписывая имъ страхъ; лица ихъ были спокойны и даже ясны. Очевидно, эта заученная молитва казалась имъ такою вѣрною защитой отъ всякой опасности, что въ сердцахъ ихъ уже не оставалось мѣста для опасенія. Пришла мнѣ въ голову и такая мысль: какъ я чуждъ этимъ тремъ женщинамъ, изъ которыхъ каждая знаетъ въ десять разъ меньше меня и, вмѣстѣ съ тѣмъ, стоитъ въ десять разъ дороже меня! Онѣ — словно книжки съ небольшимъ сравнительно количествомъ страницъ, но полныя ясныхъ и простыхъ правилъ, тогда какъ во всѣхъ томахъ, изъ которыхъ состою я, нѣтъ ни одной несомнѣнной правды, и я первый готовъ усомниться въ каждой.
Но эту мысль разсѣяла буря, которая съ каждою минутой принимала все болѣе и болѣе страшные размѣры. Вихрь опять рванулъ съ большею силой, умчался въ даль и на землю хлынула масса воды. Я видѣлъ не отдѣльныя капли, а потоки, свергающіеся съ потемнѣвшаго, неба. Аллеи парка обратились въ бурныя рѣки. По временамъ какое-то страшное дуновеніе разсѣявало въ пыль всю воду, находящуюся между небомъ и землей, и воздухъ наполнялся такимъ густымъ туманомъ, что въ двухъ шагахъ ничего не было видно. Оглушающая канонада грома длилась безъ перерыва, воздухъ весь былъ насыщенъ электричествомъ. Пульсъ мой бился тяжело; даже въ комнатахъ чувствовался раздражающій запахъ грозы. Наконецъ, точно вторя всеобщему хаосу, всѣ мои мысли и желанія въ безпорядкѣ разлетѣлись въ разныя стороны. Я забылъ обо всемъ, потерялъ все самообладаніе, я видѣлъ передъ собой только Анельку и, приблизившись къ ней, сказалъ:
— Хочешь смотрѣть на грозу?
— Хорошо, — отвѣтила она.
— Пойдемъ вмѣстѣ въ ту комнату. Тамъ венеціанское окно…
Она пошла со мной и мы стали въ окнѣ. Въ это время мракъ сгустился до крайней степени, только яркая молнія освѣщала наши лица. Анелька была спокойна.
— Не боишься? — спросилъ я шепотомъ.
— Нѣтъ.
— Дай мнѣ руку…
Она посмотрѣла на меня съ удивленіемъ. Минуту еще — и я схватилъ бы ее въ свои объятія, припалъ бы свои тубы къ ея губамъ, а тамъ весь Плошовъ хоть провались сквозь землю. Но Анелька испугалась, — не бури, а выраженія моего лица и моего шепота, торопливо отошла отъ окна и присоединилась къ старымъ дамамъ.
Я остался одинъ съ чувствомъ гнѣва и униженія. Несомнѣнно, я злоупотреблялъ довѣріемъ Анельки, но мнѣ казалось, что своимъ недовѣріемъ она нанесла мнѣ оскорбленіе, и рѣшился дать ей почувствовать это. Трудно мнѣ было отыскать утраченное равновѣсіе, и я съ часъ простоялъ у окна, безсмысленно смотря на ослѣпительную молнію. Становилось все свѣтлѣе и свѣтлѣе, наконецъ, тучи разорвались и въ промежуткѣ засіяло солнце, яркое, словно обмытое и удивляющееся опустошенію, которое произвела буря.
А опустошеніе было не малое: аллеями парка еще текли желтые, пѣнистые ручьи, увлекавшіе отломанные сучья. Кое-гдѣ виднѣлись упавшія деревья, а на многихъ уцѣлѣвшихъ были ссадины, точно свѣжія раны. Куда ни взглянешь, вездѣ безпорядокъ и поломка, точно послѣ битвы.
Когда вода немного сошла, я отправился въ пруду. Вдругъ весь паркъ зароился десятками людей. То крестьяне сбѣжались съ топорами за сваленными и поломанными деревьями. Въ сущности, это меня мало интересовало, но такъ какъ я находился въ злобномъ настроеніи, то началъ выгонять незваныхъ гостей съ гнѣвомъ, который возросталъ по мѣрѣ ихъ сопротивленія. Я пригрозилъ было имъ войтомъ, когда позади меня раздался дорогой для меня голосъ. Анелька спрашивала меня по-французски:
— Развѣ тебѣ помѣшаетъ, Леонъ, если они очистятъ паркъ?
Анелька, въ платочкѣ на головѣ, обѣими руками придерживала свое платье и, наклонившись впередъ, смотрѣла на меня съ нѣмою улыбкой.
Мой гнѣвъ исчезъ въ одну минуту. Я позабылъ о тѣхъ непріятныхъ впечатлѣніяхъ, которыя пережилъ недавно, глядѣлъ на нее и не могъ наглядѣться.
— Ты прикажешь? — спросилъ я и обратился къ крестьянамъ: — Берите и благодарите пани.
На этотъ разъ они охотно исполнили мое приказаніе. Иные, незнакомые съ исторіей нашей семьи, называли Анельку «ясною панной», что доставляло мнѣ невыразимое наслажденіе. Если бы Плошовъ принадлежалъ мнѣ, я позволилъ бы имъ за одно ея слово вырубить весь паркъ. Въ полчаса все, поломанное бурей, было прибрано и паркъ принялъ, дѣйствительно, болѣе веселый видъ. Ходя съ Анелькой по аллеямъ, мы находили множество ласточекъ и другихъ птицъ, или совсѣмъ убитыхъ, или полуживыхъ и насквозь промокшихъ. Я подавалъ ихъ Анелькѣ, дотрогивался до ея рукъ, заглядывалъ ей въ глаза, и у меня снова дѣлалось хорошо на сердцѣ. Идиллія вчерашняго дня снова возвратилась къ намъ, а вмѣстѣ съ нею веселье и непринужденность. Сердце мое все было полно радостью, потому что я видѣлъ то, чего не видала Анелька, то-есть что въ нашей братской дружбѣ было вдвое болѣе нѣжности, чѣмъ должно быть между людьми, связанными близкимъ родствомъ. Я совершенно увѣренъ, что она любитъ меня безсознательно, но любитъ такъ же сильно, какъ и я ее. Такимъ образомъ, большая половина моихъ желаній исполнена, — теперь мнѣ остается привести ее къ сознанію ея чувства.
Я пишу объ этомъ и съ сильно бьющимся сердцемъ вспоминаю, что когда-то написалъ въ своемъ дневникѣ, что никакая женщина въ свѣтѣ не можетъ сопротивляться мужчинѣ, къ которому ее влечетъ сердце.
Гости наши пріѣхали только сегодня, а не вчера, и хорошо сдѣлали, потому что только сегодня высохло какъ слѣдуетъ.
День пятнадцатаго мая будетъ однимъ изъ самыхъ достопамятныхъ дней въ моей жизни. Сейчасъ уже за полночь, но я не сплю и не лягу спать, — сонъ ушелъ отъ меня за тридевять земель, умъ такъ взволнованъ, что я не чувствую ни малѣйшаго утомленія и намѣреваюсь писать до утра. Я стараюсь только не начать съ конца и записать все по порядку.
Тетка выслала коляску за Снятыньскими и Кларой очень рано, такъ что до полудня они уже были въ Плошовѣ. Дамы пріѣхали свѣжія, веселыя, щебечущія, точно воробьи, — до такой степени ихъ радовала и чудесная погода, и пріятная поѣздка. Что за туалеты, что за фантастическія шляпы! Клара была чудесно одѣта въ какое-то полосатое свѣтлое платье и казалась въ немъ не такою огромною, какъ рбыкновенно. Я замѣтилъ, что Анелька съ первой минуты пытливо присматривалась къ ней и была какъ будто удивлена ея красотой, о которой я почти ничего не говорилъ во время нашихъ разговоровъ о Кларѣ. Не говорилъ же я не вслѣдствіе какого-нибудь разсчета, а просто потому, что весь мой умъ поглощенъ Анелькой, что многія лица не приходятъ мнѣ на умъ, многаго я не вижу. Напримѣръ, я только сегодня замѣтилъ, что пани Снятыньская коротко обрѣзала свои волосы (это ей очень къ лицу). Свѣтлый вихоръ, спадающій на лобъ, придаетъ ей видъ бойкаго, розоваго мальчика. Теперь мы съ ней живемъ въ большой дружбѣ. Одно время она меня охотно утопила бы въ ложкѣ воды за Анельку, но мужъ, вѣроятно, разсказалъ ей, сколько мученій я перенесъ, а такъ какъ женщины питаютъ особую слабость къ людямъ, страдающимъ отъ любви, то пани Снятыньская простила всѣ мои вины и вновь возвратила свою благосклонность. Присутствіе этой милой, живой женщины помогло сломать ледъ между Анелькой и Кларой. Тетушка, считающая себя обязанной Кларѣ, приняла ее необыкновенно ласково, за то Анелька, несмотря на свою любезность и природную мягкость, казалась несмѣлою и неподвижною. Только за завтракомъ, посреди общаго, веселаго разговора, молодыя женщины сблизились до нѣкоторой степени. Красота Анельки поразила Клару, а такъ какъ она привыкла выражать свои мнѣнія со всею свободой артиста, то и высказала свой восторгъ прямо въ глаза, но съ такою искренностью и съ такимъ энтузіазмомъ, что это должно было тронуть Анельку. Пани Целина поднималась, какъ тѣсто на дрожжахъ, и, несмотря на то, что въ первый разъ въ жизни очутилась въ присутствіи артистки, все болѣе и болѣе ласково смотрѣла на Клару.
Наконецъ, обратившись къ ней, она сообщила, что скромность матери не помѣшаетъ сказать ей, что Анелька была красива со дня своего рожденія и можно ожидать, что современемъ она будетъ еще красивѣе. Снятыньскіе тоже вмѣшались въ разговоръ. Онъ началъ съ Кларой споръ о различныхъ типахъ женщинъ и распространился о типѣ Анельки и его эстетическомъ совершенствѣ съ такою забавною объективностью, какъ будто бы Анелька была портретомъ, висящимъ на стѣнѣ, а не живымъ человѣкомъ. Анелька слушала, низко опустивъ свои густыя рѣсницы и поминутно краснѣя, точно маленькая дѣвочка, и становилась еще болѣе прелестною.
Я молчалъ, но въ душѣ сравнивалъ эти три женскихъ лица, стараясь также смотрѣть на нихъ объективно, то-есть устраняя то обстоятельство, что Анелька для меня самое дорогое, самое привлекательное существо. Сравненіе, даже и при такихъ условіяхъ, было въ ея пользу. У пани Снятыньской, въ особенности съ тѣхъ поръ, когда она подстригла волосы, красивая голова, но такую голову встрѣтишь въ любомъ англійскомъ кипсекѣ; у Клары мягкія черты лица, голубые глаза, прозрачная кожа, но если забыть, что она артистка, то ея лицо покажется развѣ только сноснымъ. Лицо Анельки не только правильно, не только кажется исполненнымъ геніальнымъ рѣзцомъ въ самомъ благородномъ стилѣ, но, кромѣ того, оно носитъ какой-то особенно индивидуальный отпечатокъ, мѣшающій ему походить на тотъ или другой образецъ. Можетъ быть, это кажется потому, что она — ни блондинка, ни брюнетка — производитъ физическое впечатлѣніе брюнетки и нравственное блондинки, — какъ бы то ни было, она уника въ своемъ родѣ. Она стоитъ даже выше мистрисъ Дэвисъ: та была красива безукоризненно, но красотою статуи; мистрисъ Дэвисъ возбуждала во мнѣ удивленіе и страсть, Анелька, кромѣ того, пробуждаетъ чувства идеалиста, который восхищается поэзіею ея лица, поэзіею новой, незнакомой до тѣхъ поръ.
Тетушка нашла нужнымъ прекратить этотъ разговоръ и потолковать съ Кларой объ ея послѣднемъ концертѣ. Говорила она много и хорошо; я даже не допускалъ, чтобъ она обладала такими свѣдѣніями въ музыкѣ, а комплименты свои она вставляла въ такую изящную оправу, какъ это умѣли дѣлать только люди старшаго поколѣнія, которые отчасти воспріяли духъ восемнадцатаго столѣтія. Вообще, я съ удивленіемъ замѣтилъ, что моя ворчливая тетушка съумѣеть, если захочетъ, заставить слушателя припомнить вѣка париковъ и мушекъ. Растроганная Клара не осталась въ долгу.
— Въ Варшавѣ, — сказала она, — я буду всегда играть хорошо, потому что публика понимаетъ меня, но лучше всего я играю въ тѣсномъ кружкѣ симпатичныхъ мнѣ людей, и, если позволите, то я постараюсь доказать вамъ это послѣ завтрака.
Тетушка (ей очень хотѣлось, чтобъ пани Целина и Анелька прослушали Клару, но она не знала, прилично ли будетъ усаживать свою гостью за фортепіано), пришла въ самое лучшее расположеніе духа. Я началъ разсказывать о дебютахъ Клары въ Парижѣ и ея тріумфѣ въ залѣ Эрара, а Снятыньскій отдавалъ отчетъ о томъ, что говорятъ въ Варшавѣ, и такимъ образомъ время прошло до конца, завтрака. Когда мы встали, Клара сама взялась за кресло пани Целины, чтобы довезти ее до гостиной, и не позволила никому помочь себѣ, такъ какъ, по всей вѣроятности, она сильнѣе остальныхъ присутствующихъ. Черезъ нѣсколько минутъ она сидѣла уже за фортепіано и на этотъ разъ, должно быть, ея настроенію болѣе всего соотвѣтствовалъ Моцартъ, потому что мы услышали Донъ-Жуана. Едва раздались первые аккорды, какъ Клара вся преобразилась: это былъ уже не тотъ милый и веселый ребенокъ, съ которымъ мы смѣялись во время завтрака, а воплощенная святая Цецилія. Замѣтна была какая-то связь между ея внутреннею сущностью и музыкой; ее облекала какая-то важность и гармонія, которыя дѣлали ея цѣлою головой выше обыкновенныхъ женщинъ. Играла Клара чудесно. Я старался подмѣтить на другихъ лицахъ, какое впечатлѣніе производитъ она, и увидалъ, что Анелька не спускаетъ съ меня взгляда. Было ли это простое любопытство, или невольное безпокойство сердца, которое не умѣло бы сказать, чего боится и, вмѣстѣ съ тѣмъ, боится чего-то? Я сказалъ себѣ, что если послѣднее предположеніе справедливо, то передо мною новое доказательство, что она любитъ меня. Мысль эта наполнила меня радостью и я рѣшилъ сегодня же найти отвѣтъ на этотъ вопросъ. Съ этой минуты я не отходилъ отъ Клары, говорилъ съ ней больше и сердечнѣе, чѣмъ когда-либо прежде. Пошли мы въ лѣсъ, и въ лѣсу я все время ходилъ съ нею, отъ времени до времени поглядывая на Анельку, которая шла немного поодаль, рядомъ со Снятыньскими. Клара восхищалась лѣсомъ, его свѣтлыми куртинами лиственныхъ деревьевъ, которыя такъ весело выдѣлялись на темномъ фонѣ сосенъ.
Солнечные лучи также весело пробирались въ промежутки между вѣтвей и яркою сѣткой разсыпались на листьяхъ папоротника. Вокругъ раздавались голоса кукушекъ, гдѣ-то вдали дятелъ неустанно долбилъ дерево.
Когда мы присоединились въ Снятыньскимъ и Анелькѣ, я попросилъ Клару, чтобы она, по возвращеніи домой, перевела намъ на языкъ музыки этотъ лѣсъ, солнце, шумъ деревьевъ, всю эту весну. Клара отвѣтила, что у ней въ душѣ уже слагается какая-то Frühlingtdled, и что она попробуетъ сыграть ее. По ея лицу, дѣйствительно, было видно, что въ ней что-то поетъ, да и сама она ничто иное, какъ большая арфа, которая можетъ выражаться только звуками.
Лицо Клары просвѣтлѣло и зажглось румянцемъ, за то Анелька казалась угнетенною, хотя напрягала всѣ силы, чтобы не отстать отъ Снятыньскихъ, которые расшалились, словно школьники. Въ концѣ-концовъ, они начали гоняться другъ за другомъ по лѣсу. Клара тоже приняла участіе, и совершенно напрасно: это вовсе не шло въ ея фигурѣ.
Мы съ Анелькой остались одни. Въ мою тактику входило, чтобъ Анелька уяснила себѣ причину своего безпокойства, и потому я спросилъ:
— Что съ тобой сегодня?
— Со мной? Рѣшительно ничего!
— По временамъ мнѣ кажется, что ты чѣмъ-то недовольна. Можетъ быть, тебѣ не нравится Клара?
— Она мнѣ очень нравится и я вовсе не удивляюсь, что люди ею такъ восхищаются.
Разговоръ нашъ прервало приближеніе Снятыньскихъ и Клары. Пора было возвращаться домой. По дорогѣ Снятыньскій спросилъ Клару, дѣйствительно ли она такъ довольна своею поѣздкой въ Варшаву, какъ говоритъ?
— Лучшее доказательство то, что я не думаю объ отъѣздѣ, — весело отвѣтила Клара.
— Мы постараемся, — вставилъ я, — чтобы вы навсегда остались съ нами.
Клара, несмотря на свою безхитростность, съ которой принимаетъ всякое обращенное къ ней слово за чистую монету, пытливо взглянула на меня, немного смѣшалась и отвѣтила:
— Здѣсь всѣ такъ добры ко мнѣ!…
Я зналъ, что мои слова были недобросовѣстны, что они могли ввести Клару въ заблужденіе, но меня, прежде всего, интересовало, какое впечатлѣніе они произведутъ на Анельку. Къ несчастію, я ничего не могъ видѣть; Анелька въ эту самую минуту застегивала перчатку и наклонила голову такъ низко, что поля шляпы совсѣмъ закрыли ея лицо. Однако, это движеніе показалось мнѣ добрымъ знакомъ.
Мы возвратились домой, сѣли обѣдать и прообѣдали до девяти часовъ. Потомъ Клара импровизировала за фортепіано свою Frühlingslied. Вѣроятно, Плошовъ, за все время своего существованія никогда не слыхалъ такой музыки, но я мало обращалъ на нее вниманія, — всѣ мои мысли были поглощены Анелькой. Я занялъ мѣсто возлѣ нея; мы сидѣли въ полумракѣ, такъ какъ Клара не позволила вносить лампу въ гостиную. Снятыньскій размахивалъ рукой, какъ капельмейстерскою палочкой; жена его, которой это мѣшало, отъ времени до времени дергала его за рукавъ; Анелька сидѣла неподвижно. Быть можетъ, погруженная въ свои мысли, она, какъ и я, не слыхала Весенней пѣсни. Я былъ почти увѣренъ, что въ эту минуту она думаетъ обо мнѣ и о Кларѣ, и въ особенности старается проникнуть въ смыслъ моихъ послѣднихъ словъ. Пусть она любитъ меня, пусть не знаетъ моихъ настоящихъ чувствъ, но одно подозрѣніе, что другая женщина можетъ отнять меня у нея, наполняетъ ее негодованіемъ и горемъ. Женщина, несчастная въ замужствѣ, обвивается вокругъ всякаго чувства, хотя бы даже вокругъ чувства дружбы, какъ плющъ вокругъ дерева, и боится лишиться своей подпоры. У меня не было ни малѣйшаго сомнѣнія, что еслибъ въ эту минуту я сталъ передъ ней на колѣни и признался въ любви, то, несмотря на страхъ, въ который повергло бы ее это признаніе, ее охватила бы и невыразимая радость. «А если такъ, — подумалъ я, — то не поспѣшить ли признаніемъ, разъ я отыщу способъ напугать ее какъ можно меньше и обрадовать ее какъ можно больше?»
И я началъ думать объ этомъ способѣ, отъ котораго зависѣлъ весь исходъ дѣла. Нужно сдѣлать такъ, чтобъ обезоружить Анельку и отнять у нея возможность оттолкнуть меня разъ навсегда. Умъ мой работалъ успѣшно, и — странное дѣло! — я волновался болѣе за Анельку, чѣмъ за себя; я понималъ, что это будетъ страшный переломъ въ ея жизни, и боялся за нее.
Въ гостиной сдѣлалось свѣтлѣе; луна поднялась надъ деревьями парка и заглянула къ намъ въ окна. Ноты Весенней пѣсни продолжали раздаваться среди полной тишины, а изъ глубины парка Кларѣ вторила громкая соловьиная пѣсня. Это былъ чудный вечеръ, въ которомъ соединялись луна и свѣтъ, музыка и любовь. Невольно я подумалъ, что если жизнь не даетъ счастія; то часто даетъ, по крайней мѣрѣ, готовыя рамки для счастія. Въ серебристомъ полусумракѣ я своими глазами хотѣлъ встрѣтиться съ глазами Анельки, но она все время смотрѣла на Клару, которая въ эту минуту казалась какимъ-то неземнымъ видѣніемъ. Лучъ мѣсяца пробирался все дальше и дальше въ глубину гостиной, освѣтилъ нашу піанистку и фортепіано, а такъ какъ Клара была одѣта въ свѣтлое платье, то казалась серебристымъ духомъ музыки.
Но видѣніе это длилось недолго. Клара кончила свою Весеннюю пѣснь, а пани Снятыньская тотчасъ стала собираться домой. Такъ какъ вечеръ былъ теплый, то я предложилъ пройти пѣшкомъ до шоссе, — съ версту отъ нашего дома. Сдѣлалъ я это для того, чтобы обратный путь совершить вдвоемъ съ Анелькой. Ей невозможно было отказаться проводить гостей, тетушка съ нами, конечно, не пошла бы, — значитъ, я никакъ не могъ ошибиться въ разсчетѣ.
Отправивъ экипажъ впередъ, мы отправились по липовой аллеѣ, ведущей отъ плошовскаго дома до дороги. Я подалъ руку Кларѣ, но шли мы всѣ вмѣстѣ, провожаемые хоромъ лягушекъ, неистово квакавшихъ въ прудахъ.
Клара остановилась, прислушалась немного и сказала:
— Финалъ моей Весенней пѣсни.
— Что за чудная ночь! — отозвался Снятыньскій и тотчасъ началъ декламировать чудный отрывокъ изъ Венеціанскаго купца:
«Какъ сладко спитъ сіяніе луны
Здѣсь на скамьѣ! Мы сядемъ тутъ съ тобою,
И пусть въ нашъ слухъ летятъ издалека
Звукъ музыки; тишь безмятежной ночи
Гармоніи прелестной проводникъ…»
Дальше онъ не могъ припомнить, но я помнилъ и докончилъ за него:
«Сядь, милая. Смотри, какъ сводъ небесъ
Весь выложенъ мильонами кружковъ
Изъ золота блестящаго. Межь ними
Нѣтъ самаго малѣйшаго кружка,
Который бы не пѣлъ какъ ангелъ, вторя
Въ движеніи размѣренномъ своемъ
Божественнымъ аккордамъ херувимовъ.
Такою же гармоніею души
Безсмертныя исполнены; но мы
До той поры ее не можемъ слышать,
Пока душа безсмертная живетъ
Подъ грубою и тлѣнною одеждой».
Клара не понимала по-польски, поэтому я перевелъ ей весь отрывокъ по-французски.
Наконецъ, мы дошли до шоссированной дороги. Снятыньскіе и Клара сѣли въ коляску, колеса загрохотали по камню, до нашихъ ушей долетѣло послѣднее «до свиданія!» и мы остались съ Анелькой наединѣ.
Долгое время шли мы молча. Кваканье лягушекъ прекратилось, только издали, отъ фольварка, слышались окрики ночныхъ сторожей и лай собакъ. Я нарочно не говорилъ ничего; эти минуты молчанія служили какъ бы доказательствомъ, что между нами существуетъ какая-то связь. Наконецъ, уже на половинѣ дороги я проговорилъ:
— Какъ чудесно прошелъ нынѣшній день, правда?
— Я давно не слыхала такой музыки, — отвѣтила Анелька.
— Однако, ты была отчасти чѣмъ-то недовольна, — этого ты не можешь отрицать. Я такъ внимательно наблюдаю за тобой, что отъ меня не скроется ни малѣйшая тѣнь на твоемъ, лицѣ.
— Сегодня я должна была занимать гостей… Ты очень добръ, но, увѣряю тебя, со мной ничего непріятнаго не случилось.
— А я сегодня, какъ и всегда, былъ занятъ только тобою одной, и, чтобы доказать это, скажу тебѣ, если позволишь, о чемъ ты думала въ теченіе цѣлаго дня.
И, не дожидаясь ея разрѣшенія, я продолжалъ дальше:
— Ты думала, что я немного похожъ на Латыша, думала, что я обманулъ тебя, говоря о пустынѣ, которая меня окружаетъ, думала, что я напрасно выпрашивалъ твоего сочувствія, такъ какъ раньше нашелъ его въ другомъ мѣстѣ. Развѣ не правда, скажи мнѣ откровенно?
Анелька отвѣтила, но не безъ затрудненія:
— Если ты настаиваешь, то… можетъ быть… Но это могло только радовать меня…
— Что могло радовать тебя?
— Твое отношеніе къ Кларѣ.
— Можетъ быть, я питаю къ ней самыя добрыя чувства, но вообще Клара, какъ и всѣ остальныя женщины, чужда для меня. И знаешь почему?
Я невольно задрожалъ. Рѣшительная минута наступила. Я подождалъ, чтобы Анелька повторила свой вопросъ, и, не дождавшись, сказалъ насколько могъ спокойнымъ голосомъ:
— Ты, вѣдь, сама должна видѣть и понимать, что я весь принадлежу тебѣ, тебя одну любилъ и теперь еще люблю, какъ безумный!
Анелька остановилась, какъ вкопанная. Я чувствовалъ, какъ кровь отхлынула отъ моихъ щекъ; если въ эту минуту передъ ней открывалась бездна, то, вѣдь, дѣло шло также и о моей душѣ. Но, зная, съ какою женщиной я имѣю дѣло, я долженъ былъ спѣшить, чтобъ обезоружить ее, прежде чѣмъ она придетъ въ себя и оттолкнетъ меня.
И я торопливо заговорилъ:
— Не отвѣчай мнѣ ничего, потому что я ничего не хочу, ничего не добиваюсь, — ничего, слышишь? Я хотѣлъ тебѣ только сказать, что ты завладѣла всею моею жизнью, всѣми моими помыслами. Наконецъ, ты сама замѣтила это, — значитъ, все равно, сказалъ ли я тебѣ, или нѣтъ. Повторяю еще разъ, что я ничего не хочу, ничего не ожидаю. Ты не можешь оттолкнуть меня, потому что я самъ себя оттолкну… Я признаюсь тебѣ такъ, какъ признался бы другу, сестрѣ. Я прихожу и изливаю предъ тобою всѣ мои скорби, потому что мнѣ не передъ кѣмъ излить ихъ, прихожу и говорю, что меня гнететъ горе, потому что я люблю женщину, которая принадлежитъ другому, люблю безъ памяти, моя Анелька, безъ границъ!
Мы приближались уже къ воротамъ, но не вышли изъ-подъ густаго мрака деревьевъ. Одну минуту я думалъ, что она наклонится ко мнѣ, какъ подкошенный цвѣтокъ, и что я подхвачу ее въ свои объятія, но ошибся. Анелька, немного оправившись отъ волненія, начала повторять съ такою нервною энергіей, которой я не ожидалъ отъ нея:
— Я не хочу этого слушать, Леонъ! не хочу, не хочу, не хочу!
И она убѣжала на залитый свѣтомъ дворъ, просто убѣжала отъ моихъ словъ и признаній. Черезъ минуту она исчезла въ сѣняхъ, а я остался одинъ съ чувствомъ безпокойства, страха, великой жалости къ ней, но, вмѣстѣ съ тѣмъ, тріумфа и удовольствія, что слова, открывающія намъ новую жизнь, уже произнесены. Сказать правду, сразу я не могъ разсчитывать на что-нибудь большее, а зерно, изъ котораго должно что-нибудь вырости, все-таки, брошено.
Возвратившись домой, я не нашелъ Анельки. Тетушка ходила по комнатѣ, перебирая четки и громко разговаривая сама съ собой въ интервалахъ между молитвами. Я торопливо простился съ нею, чтобы поскорѣе уйти къ себѣ. Я думалъ, что занесеніе въ дневникъ событій нынѣшняго дня успокоитъ меня и приведетъ въ порядокъ мои разстроенныя мысли. Но оказалось, что я измучился еще больше и рѣшился завтра (или, вѣрнѣе сказать, сегодня, потому что на дворѣ стоитъ бѣлый день) ѣхать въ Варшаву. Пусть Анелька укрѣпится въ предположеніи, что я ничего не хочу, успокоится, прежде всего, и освоится съ тѣмъ, что я сказалъ ей. Кромѣ того, я боюсь свиданія съ ней и хотѣлъ бы оттянуть его на нѣкоторое время. По временамъ мнѣ кажется, что я совершилъ неслыханное преступленіе, введя элементъ своего разврата въ эту до сихъ поръ чистую душу. Но, собственно говоря, коренное зло не лежитъ ли въ томъ, что она отдалась человѣку, котораго не любитъ и не можетъ любить? Что болѣе безнравственно: моя ли любовь (которая есть ничто иное, какъ проявленіе великаго права природы), или принадлежность Анельки чужому человѣку, — принадлежность, представляющая самое ужасное нарушеніе этого права? Брачный союзъ, не основанный на любви, — преступный союзъ, какими правами его ни освящай. И я, который ясно понимаю это, однако, до такой степени слабъ, что дрожу отъ страха при мысли оттолкнуть ногой съ своей дороги эту мертвящую мораль. Къ счастью, это страхъ минутный. Еслибъ я даже не былъ увѣренъ, что правда на моей сторонѣ, то не сомнѣваюсь, что ея нѣтъ на противной. Наконецъ, эти предразсудки разбиваетъ въ прахъ фактическая сила одного слова: люблю!
А если сердце мое сжимается при мысли, что она, можетъ быть, въ эту минуту также не спитъ, плачетъ или борется съ своими думами, то это только новое доказательство, что я люблю ее.
Первый день въ Варшавѣ я проспалъ весь. Въ Плошовѣ мнѣ жалъ каждой минуты дня, которую я могъ бы провести съ Анелькой, а ночь я проводилъ за дневникомъ. Въ концѣ-концовъ, это меня окончательно изнурило. И теперь еще я чувствую тяжесть въ головѣ, но, по крайней мѣрѣ, могу мыслить. Мнѣ немного стыдно, что я убѣжалъ изъ Плошова и оставилъ Анельку подъ гнетомъ моего признанія, но когда имѣешь дѣло съ любимою женщиной, немного трусости не помѣшаетъ. Я, навѣрное, остался бы на мѣстѣ, еслибъ не рѣшилъ, что бѣгство можетъ помочь моей любви. Въ теченіе нѣсколькихъ дней Анелька, вставая утромъ, прохаживаясь по парку, присматривая за больною матерью, должна будетъ, даже противъ желанія, повторять себѣ: онъ меня любитъ, и мало-по-малу мысль эта будетъ ей казаться все менѣе невозможною, менѣе странною. Человѣческая натура освоивается со всѣмъ, а женщина легко примиряется съ мыслью, что ее любятъ, въ особенности если любитъ сама. Вопросъ, любитъ ли она меня, я задалъ себѣ въ первую минуту, когда мнѣ стало ясно, что я люблю ее. Этотъ вопросъ я повертываю въ разныя стороны, разсматриваю со всѣхъ точекъ, какъ будто дѣло касается не меня лично, и прихожу къ убѣжденію, что она меня любитъ. Выходя замужъ, она любила меня, а не Кромицкаго, согласилась же отдать ему руку съ отчаянія. Если бы еще она вышла за человѣка недюжиннаго, который бы привлекалъ ее своею славой или своими идеями, еслибъ она напала на какой-нибудь необыкновенный характеръ, то, можетъ быть, и забыла бы обо мнѣ. Но, вѣдь, Кромицкій не могъ же привлечь ее къ себѣ своимъ денежнымъ неврозомъ. Кромѣ того, онъ уѣхалъ тотчасъ же послѣ свадьбы; кромѣ того, онъ продалъ Глуховъ, который былъ главною цѣлью жизни двухъ женщинъ. При самой снисходительной оцѣнкѣ, Кромицкій — человѣкъ мелкій; нѣтъ въ немъ ничего такото, чѣмъ бы онъ могъ привязать къ себѣ существо, полное идеальныхъ чувствъ и порывовъ. Пріѣхалъ, наконецъ, я, къ которому любовь, по всей вѣроятности, не угасала въ ея сердцѣ, и съ перваго же дня началъ воздѣйствовать на нее и воспоминаніями, и словами, и взглядами; я притягивалъ ее не только искусствомъ, какое даетъ жизненная опытность, но, главное, тою магнетическою силой, которую придавала мнѣ истинная любовь. Прибавивъ къ этому, что Анелька знала, сколько я выстрадалъ, что ей, во всякомъ случаѣ, было жаль меня, что эта жалость и до сихъ поръ осталась въ ней, я говорю себѣ: я поставилъ на карту жизнь, но играю при такихъ условіяхъ, что не могу проиграть своей ставки.
Я правъ, насколько правъ всякій человѣкъ, защищающій свою жизнь. Я говорю это спокойно, безъ всякаго увлеченія. У меня нѣтъ никакихъ убѣжденій, никакихъ вѣрованій, никакихъ основаній, никакой почвы подъ ногами, — все выѣла во мнѣ критика и рефлексія. У меня есть только врожденныя жизненныя силы, которыя, не находя исхода, соединились въ чувствѣ любви къ этой женщинѣ. И я ухватился за эту любовь, какъ утопающій хватается за соломенку. Если и это уйдетъ изъ моихъ рукъ, я перестану существовать. Когда разумъ спрашиваетъ меня, почему я прямо не женился на Анелькѣ, я отвѣчаю ему то, что одинъ разъ уже отвѣтилъ: не женился потому, что я не прямой, а исковерканный. Такимъ ужь выняньчили меня двѣ няньки — рефлексія и критика. Почему та, а не другая женщина стала для меня соломенной спасенія, не знаю. Вѣроятно, потому, что не та, а эта. Это не отъ меня зависѣло. Еслибъ она сегодня стала свободною, я взялъ бы ее безъ колебанія; но еслибъ она совсѣмъ не выходила замужъ… кто знаетъ… мнѣ стыдно выговорить эту мысль, но, можетъ быть, она представлялась бы мнѣ менѣе желанною.
И было бы такъ не вслѣдствіе романтизма, не потому, что я считалъ бы бракъ пошлою прозой жизни. Мнѣ смѣшны такіе устарѣлые взгляды. Но, основываясь на совершившихся фактахъ, я допускаю, что началъ бы контролировать и себя, и Анельку до тѣхъ поръ, пока кто-нибудь не утащилъ бы ее у меня изъ-подъ носа.
Не хочу думать объ этомъ, а то начну ругаться.
Сегодня я раздумывалъ, что будетъ, когда я услышу слово признанія изъ устъ Анельки. Счастье передъ собою я вижу, но что дѣлать — не знаю. Кажется мнѣ, что если я въ Плошовѣ, въ присутствіи этихъ женщинъ, произнесу слово: «разводъ», то весь плошовскій домъ развалится. Объ этомъ не можетъ быть и рѣчи, — мнѣнія тетки и пани Целины таковы, что онѣ не перенесутъ подобнаго удара. Я не обманываю себя и насчетъ Анельки. Понятія у ней такія же, какъ и у старыхъ дамъ. Но, тѣмъ не менѣе, когда она скажетъ, что любитъ меня, я произнесу слово «разводъ», и она должна освоиться съ мыслью объ этомъ. Другаго выхода нѣтъ, за то придется ждать до смерти тетки и пани Целины. Кромѣ ничего дѣлать нельзя. Кромицкій или согласится добровольно, или нѣтъ. Въ послѣднемъ случаѣ я возьму Анельку и увезу ее хоть въ Индію; а разводъ, все-таки, будетъ сдѣланъ, хотя бы и. помимо его воли. Къ счастью, у меня нѣтъ недостатка въ средствахъ. Что касается меня, то я готовъ на все, и это глубокое внутреннее убѣжденіе совершенно оправдываетъ меня въ собственныхъ глазахъ. Вѣдь, это не пошлый романъ, а чувство, которое поглотило всю сущность человѣка. Чистота и сила этого чувства оправдываютъ также и мое поведеніе съ Анелькой. Я обманываю ее, говоря, что мнѣ ничего не нужно, кромѣ сочувствія, — обманываю, увѣряя, что ничего не добиваюсь, но все это былц бы ложью только въ томъ случаѣ, еслибъ сама любовь была ложью. Но любовь и правда — синонимы, а передъ такою правдой моя тактика — только дипломатія чувства. Извѣстно всѣмъ, что даже женихи пускаются на хитрости, чтобы добиться признанія отъ своихъ невѣсть. Что касается меня, то я искрененъ даже тогда, когда лгу.
Я сказалъ Анелькѣ, что хочу чѣмъ-нибудь заняться, и хочу, дѣйствительно, хотя бы для того, чтобъ сдержать свое слово. Я рѣшился, прежде всего, перевести въ Варшаву коллекціи моего отца и открыть здѣсь музей Плошовскихъ. Это будетъ заслуга Анельки и первое хорошее дѣло, происшедшее изъ нашей любви. Предвижу, что итальянское правительство будетъ ставить мнѣ препятствія: тамъ существуетъ узаконеніе, воспрещающее вывозить изъ страны античныя вещи и цѣнныя произведенія искусства, но это ужь дѣло моего адвоката. Ахъ! я вспомнилъ, что и та мадонна Сассоферато, которую отецъ завѣщалъ своей будущей невѣстѣ, находится въ этомъ собраніи. Я прикажу ее выслать сейчасъ, она мнѣ здѣсь пригодится.
Сколько злобы заключается въ человѣческой натурѣ! Кромицкій, который гдѣ-то въ далекихъ степяхъ выкидываетъ курбеты для пріобрѣтенія милліоновъ, какъ бы то ни было, кажется мнѣ смѣшнымъ. Съ радостью я думаю, что эта мысль придетъ и Анелькѣ въ голову, а если нѣтъ, то я постараюсь съ своей стороны сдѣлать все возможное.
Завтра я возвращаюсь въ Плошовъ. Здѣсь я страшно тоскую, и, притомъ, мнѣ хочется заглянуть въ глаза Анелькѣ, а то по временамъ мнѣ кажется, что я бѣгу отъ отвѣтственности. Уѣхать послѣ признанія было нужно, но теперь пора возвратиться. Кто знаетъ, можетъ быть, мое счастье больше, чѣмъ я предполагаю, можетъ быть, и она тоскуетъ по мнѣ?
Сегодня былъ у Снятыньскихъ, у Клары, которую не засталъ дома, и знаменитой здѣшней красавицы, пани Корыцкой. Эта послѣдняя носитъ свое историческое имя, какъ жокейскую шапку, а остроуміе, какъ хлыстъ, которымъ безцеремонно хлещетъ всѣхъ по лицу. Но я вышелъ безъ урона, — напротивъ, со мной даже немного кокетничали. Затѣмъ я разослалъ нѣсколько визитныхъ карточекъ. Пусть всѣ узнаютъ, что я прочно поселился въ Варшавѣ.
Перевозка отцовскихъ коллекцій не удовлетворяетъ меня, — это вопросъ моей воли и кошелька, а не дѣло. Мнѣ же хотѣлось бы заняться какимъ-нибудь дѣломъ. Люди моего положенія, по большей части, ограничиваются у насъ управленіемъ своими имѣніями, и дѣлаютъ это, за очень немногими исключеніями, скверно, гораздо хуже, чѣмъ я. Только самое незначительное число изъ насъ играетъ какую-нибудь роль въ общественной жизни. Выше я сказалъ уже, что здѣсь люди еще играютъ въ аристократію и демократію, что между нами много такихъ, которые поставили цѣлью своей жизни борьбу съ демократическими теченіями и защиту общественной іерархіи. Я считаю это за спортъ настолько же хорошій, насколько и всякій другой; но такъ какъ самъ не принадлежу къ числу спортсменовъ, то и не могу принимать участіе въ этой забавѣ. Если бы это даже и не было забавою, еслибъ здѣсь крылся какой-нибудь практическій смыслъ, то я настолько скептически отношусь къ каждому изъ обоихъ лагерей, что нахожу невозможнымъ пристать ни къ одному. Демократіи не выносятъ мои нервы, то-есть не людей низкаго происхожденія, но тѣхъ, которые почитаютъ себя за патентованныхъ демократовъ. Объ аристократіи я думаю, что если, дѣйствительно, раціональность ея существованія основывается на историческихъ заслугахъ предковъ, то большинство этихъ заслугъ у насъ такого сорта, что потомки должны были бы надѣть на себя власяницу и посыпать голову пепломъ. Наконецъ, въ дѣйствительности, эти лагери сами въ себя не вѣрятъ, за исключеніемъ, можетъ быть, нѣсколькихъ индивидуумовъ, да и то глупыхъ. Иные прикидываются искренними изъ личныхъ цѣлей, а такъ какъ я притворяться не умѣю, то участіе въ подобной борьбѣ — работа не по моему плечу.
Существуютъ также синтетики, вродѣ Снятыньскаго, оба стана готовые въ каждую минуту сплавить въ своемъ синтезѣ. Вообще, это хорошіе люди, но еслибъ я и обратился въ ихъ вѣру, то, все-таки, долженъ былъ бы что-нибудь дѣлать, ибо чувство — не дѣло, его нужно какъ-нибудь проявить на практикѣ. Вотъ Снятыньскій — тотъ хоть драмы пишетъ… Ей-Богу, присматриваясь ближе къ положенію вещей, я вижу, что стою вдали отъ жизненнаго колеса и не знаю, какъ подойти къ нему, чтобъ оно и меня захватило. Какъ угодно, странно, что человѣкъ съ большими средствами, съ образованіемъ, способностями и волею не знаетъ, къ чему руки приложить. Мнѣ снова хочется выругаться; я вижу ясно, что вся бѣда заключается въ моемъ черезъ-чуръ утонченномъ умѣ. На мнѣ должны дѣлать діагнозъ старческой болѣзни вѣка и цивилизаціи, такъ какъ во мнѣ эта болѣзнь выразилась въ самыхъ типическихъ чертахъ. Кто скептически относится къ вѣрѣ, къ наукѣ, къ консерватизму, къ прогрессу etc., тому поистинѣ трудно дѣлать что-нибудь.
Въ добавокъ ко всему, мои стремленія неизмѣримо выше средствъ ихъ удовлетворенія. Вездѣ жизнь основывается на трудѣ, работаютъ люди и здѣсь, противъ этого нельзя сказать, но это трудъ ломовыхъ лошадей, съ трудомъ возящихъ снопы въ овинъ. Я же — кровный рысакъ, я могъ бы, пожалуй, вести какую-нибудь карету, но обыкновенную телѣгу по песчаной дорогѣ любая кляча будетъ везти ровнѣе и покойнѣе меня. При постройкѣ дома я никакимъ способомъ не приловчился бы таскать кирпичи. Пригодился бы я, можетъ быть, для орнаментики, но, къ сожалѣнію, тамъ, гдѣ дѣло идетъ о простой постройкѣ съ обыкновенною кровлей, такихъ мастеровъ не требуется. Еслибъ во мнѣ жила внутренняя потребность къ труду, можетъ быть, я приневолилъ бы себя заняться какою-нибудь простою работой. Но дѣло идетъ только объ одной видимости. Я хочу работать только для того, чтобы привлечь въ себѣ любимую женщину. Анелька, съ этой стороны, существо экзальтированное, но, все-таки, мое самолюбіе (я не говорю о другихъ соображеніяхъ) приказываетъ мнѣ занять положеніе видное, которое могло бы поднять меня въ ея глазахъ. Увидимъ; мнѣ нужно хорошенько оглядѣться вокругъ. А пока пусть работаетъ мой кошелекъ. Я перевезу отцовскія коллекціи, буду помогать разнымъ учрежденіямъ, давать деньги, кому нужно.
Удивительно вліяніе женщины, подобной Анелькѣ! Сталкивается съ нею настоящій «геній безъ портфеля», такая исключительная безполезность, какъ я, — и, безъ всякихъ побужденій и внушеній съ ея стороны, я начинаю тяготѣть къ разнымъ вещамъ и обязанностямъ, къ которымъ раньше не тяготѣлъ. Пусть меня чортъ возьметъ, еслибъ мнѣ въ голову пришло соблазнять парижанку или вѣнку перевозкою моихъ собраній въ Парижъ или Вѣну!
Ѣду въ Плошовъ, спѣшу къ моему доброму генію.
Въ Варшавѣ и но дорогѣ въ Плошовъ я старался отгадать, на что рѣшится Алеша. Не можетъ же она написать мужу: «Возвращайся и возьми меня, потому что Плошовскій преслѣдуетъ меня своею любовью». Она не сдѣлала бы этого, еслибъ даже ненавидѣла меня, по деликатности своей натуры. Кромѣ того, это повело бы за собой неизбѣжное столкновеніе между мною и Кромицкимъ, Анелька должна была бы оставить больную мать, потому что здоровье пани Целины не позволяетъ ей выѣхать изъ Плошова.
Положеніе Анельки поистинѣ трудное; я это имѣлъ въ разчетѣ, прежде чѣмъ сдѣлалъ ей признаніе. Но на возвратномъ пути въ Плошовъ я испугался, не придетъ ли ей въ голову замкнуться въ комнатѣ матери и по возможности избѣгать меня. Впрочемъ, вскорѣ я успокоился. Въ деревнѣ, подъ одною кровлей, это невозможно и, во всякомъ случаѣ, возбудило бы подозрѣніе тетки и пани Целины.
Вмѣстѣ съ тѣмъ, я знаю, что Анелька, хотя бы любила меня страстно, не позволитъ мнѣ повторить мое признаніе и будетъ сопротивляться сильнѣе, чѣмъ обыкновенно сопротивляются замужнія женщины; при ея мнѣніяхъ, при ея скромности, всякая малѣйшая уступка будетъ казаться ей ужасной измѣною. Но какимъ же образомъ она можетъ мнѣ запретить говорить о своей любви? У нея одно только средство: получить мое добровольное согласіе на это. Я разсчитывалъ, что она захочетъ рѣшительно говорить со мной, и не ошибся.
Она похудѣла, но глядѣла на меня твердымъ взглядомъ. Очевидно, у бѣдняжки имѣлись въ запасѣ разные аргументы и она безусловно вѣрила въ ихъ силу, — вѣрила, что когда предъявить ихъ, мнѣ ничего не останется, какъ поджать хвостъ и убѣжать разъ навсегда. Ангельское заблужденіе, что на свѣтѣ можетъ быть только одна правда! Не вступай со мной, моя Анелька, ни въ какой споръ, потому что я если вѣрю въ какую-нибудь правду и въ какіе-нибудь аргументы, то развѣ въ правду и права любви, и достаточно ловокъ, чтобы каждый твой аргументъ вывернуть, какъ перчатку, и сдѣлать изъ него оружіе противъ тебя. Не спасутъ тебя ни твои умствованія, ни моя жалость къ тебѣ, потому что чѣмъ умнѣе окажешься ты, лучше, добрѣе, тѣмъ больше взволнуешь меня, тѣмъ больше я тебя полюблю, а чѣмъ больше полюблю, тѣмъ больше захочу обладать тобою. Для тебя у меня только крокодиловы слезы; когда онѣ текутъ изъ моихъ глазъ, хищность моя усиливается. Это — заколдованный кругъ любви.
При одномъ взглядѣ на Анельку я почувствовалъ себя въ этомъ кругу. Послѣ полудни, въ день моего возвращенія, когда пани Целина крѣпко заснула на верандѣ, Анелька сдѣлала мнѣ знакъ, чтобъ я шелъ за нею въ глубь сада. По ея лицу, поразившему меня необычайною серьезностью, я понялъ, что минута объясненія наступила, и торопливо пошелъ вслѣдъ за нею. Однако, по мѣрѣ того, какъ мы отдалялись отъ веранды, храбрость Анельки начала таять. Я замѣтилъ, что она поблѣднѣла, что, очевидно, ее пугаетъ собственная энергія, но отступать было некуда, и она заговорила нетвердымъ голосомъ:
— Еслибъ ты зналъ, какъ я была несчастна въ эти дни.
— А ты думаешь, мнѣ легко жить? — спросилъ я.
— Нѣтъ, не думаю, и поэтому обращаюсь къ тебѣ съ великою просьбой… Я знаю, что ты все понимаешь, что ты великодушенъ и добръ, ты не откажешь мнѣ, я увѣрена въ этомъ, потому что знаю тебя.
— Скажи мнѣ, чего ты хочешь?
— Нужно, Леонъ, чтобы ты уѣхалъ отсюда за границу и не возвращался, пока мама не будетъ въ состояніи переселиться изъ Плошова.
Я зналъ заранѣе, что она потребуетъ этого, но молчалъ въ теченіе нѣсколькихъ минутъ, какъ будто бы придумывалъ отвѣтъ.
— Ты можешь мною распоряжаться, какъ хочешь, — наконецъ, сказалъ я, — но, по крайней мѣрѣ, скажи, за что ты приговариваешь меня къ изгнанію?
— Я тебя не приговариваю къ изгнанію, но ты самъ знаешь, почему…
— Знаю, — отвѣтилъ я съ неподдѣльною грустью и покорностью, — потому, что я отдалъ бы за тебя послѣднюю каплю крови, потому, что еслибъ въ эту минуту одного изъ насъ долженъ былъ поразить ударъ грома, то я заслонилъ бы тебя и подставилъ бы свою голову, что я принялъ бы на себя все зло, какое можетъ встрѣтить тебя въ жизни, потому, что я люблю тебя больше жизни, — это, дѣйствительно, тяжкіе грѣхи…
— Нѣтъ, — перебила съ энергіей Анелька, — потому, что я жена человѣка, котораго люблю и уважаю, и потому, что не хочу слушать такихъ словъ!
Я вздрогнулъ отъ нетерпѣнія и гнѣва, какъ отъ электрической искры. Я зналъ, что Анелька говоритъ неправду, что любовью и уваженіемъ къ мужу прикрываются всѣ женщины, когда имъ приходится стоять на распутьи, — всѣ, держу пари, хотя бы въ сердцѣ ихъ не было ни тѣни этихъ чувствъ. Однако, слова Анельки такъ ударили по моинъ нервамъ, что я едва удержался, чтобы не вскрикнуть: «Лжешь, ты не любишь его и не уважаешь!» Но, вмѣстѣ съ тѣмъ, мнѣ пришла мысль, что эта энергія скоро исчерпается, и поэтому я отвѣтилъ покорно:
— Не гнѣвайся на меня, Анелька, — я уѣду.
И я увидалъ, что моя покорность обезоруживаетъ ее, что ей жаль меня. Она сорвала листъ съ одной вѣтви и начала нервно разрывать его на куски. Много ей нужно было усилій, чтобы не разрыдаться. Я былъ также взволнованъ до глубины души и продолжалъ съ трудомъ:
— Не удивляйся, что я стараюсь смягчить тебя, потому что ты страшно несправедлива ко мнѣ. Я говорилъ уже тебѣ, что не желаю ничего, кромѣ того, чтобы дышать однимъ съ тобою воздухомъ и смотрѣть на тебя. Видитъ Богъ, что мои требованія не особенно велики. Это все мое достояніе… А ты и его отнимаешь у меня! Подумай только: всякій можетъ пріѣхать сюда, разговаривать съ тобой, смотрѣть на тебя, — только не я, — и все это потому, что для меня ты неизмѣримо дороже, чѣмъ для другихъ. Какая утончённая жестокость судьбы! Войди на минуту въ мое положеніе. Тебѣ, впрочемъ, это будетъ не легко: ты не знаешь, что такое значитъ душевная пустота, ты любишь мужа или ошибочно думаешь, что любишь (впрочемъ, это все равно). Но если ты захочешь понять все, то увидишь, что твое приказаніе хуже смертнаго приговора для меня. Нужно и ко мнѣ имѣть хоть каплю жалости. Знаешь ли ты, что, отталкивая меня, ты не только лишаешь меня счастья видѣть тебя, но отнимаешь послѣднюю жизненную опору? Я говорилъ тебѣ, что вернулся на родину съ твердымъ рѣшеніемъ трудиться для нея. Можетъ быть, въ своемъ трудѣ я нашелъ бы и забвеніе, и покой, можетъ быть, искупилъ бы имъ мои старыя прегрѣшенія; напримѣръ, я приказалъ перевезти сюда отцовскія коллекціи, — а ты приказываешь мнѣ отречься отъ всего, все бросить, уѣхать и снова начать безцѣльную жизнь, безъ малѣйшаго проблеска солнца. Хорошо, я уѣду. Но уѣду только въ томъ случаѣ, если ты повторишь свой приказъ черезъ три дня, — я предполагаю, что ты не знала, чѣмъ это отразится на мнѣ. Теперь ты знаешь. Я прошу только три дня — ничего больше!
Анелька закрыла глаза руками и повторила нѣсколько разъ:
— Ахъ, Боже мой! Боже мой! Боже мой!
Это былъ крикъ безпомощнаго ребенка, и мнѣ стало страшно жаль ее. Была минута, когда я хотѣлъ упасть къ ея ногамъ и сдѣлать все, что она пожелаетъ, но побѣда казалась мнѣ такою близкой, что я не захотѣлъ отказаться отъ ея плодовъ.
— Слушай меня, — сказалъ я, — при одномъ условіи я уѣхалъ бы тотчасъ, сегодня, я бѣжалъ бы отъ тебя за море, если бы зналъ, что это необходимо для твоего сердца. Я говорю тебѣ какъ другъ и братъ: я знаю отъ тетки, что ты любила меня; если это чувство живетъ въ твоемъ сердцѣ, то меня завтра уже не будетъ здѣсь.
Слова эти подсказала мнѣ нестерпимая душевная боль, но они представляли для Анельки страшную ловушку, потому что могли вызвать у нее признаніе. Если бы это случилось, не знаю, можетъ быть, я и уѣхалъ бы, но непремѣнно тотчасъ же сжалъ бы ее въ своихъ объятіяхъ. Но Анелька только вздрогнула, какъ будто я неосторожно дотронулся до ея раны, ея лицо все вспыхнуло румянцемъ гнѣва и негодованія.
— Нѣтъ! — крикнула она съ отчаянною горячностью, — это неправда! Уѣзжай или оставайся, какъ хочешь, только это неправда, неправда!
Но изъ самой ея горячности я понялъ, что это была правда. Мнѣ страстно захотѣлось сказать ей это грубо, прямо въ глаза, но вдали показалась фигура тетушки. Анелька не успѣла подавить своего волненія, такъ что тетушка, взглянувъ на нее, спросила сразу:
— Что съ тобой? О чемъ вы говорили съ Леономъ?
— Анелька, — сказалъ я, — разсказывала мнѣ, какъ дурно повліяла на здоровье ея матери продажа Глухова, и я не удивляюсь, что это такъ взволновало ее…
Или силы Анельки дѣйствительно исчерпались, или моя ложь, которую она должна была подтвердить своимъ молчаніемъ, переполнила и безъ того уже полную чашу ея горечи, — только она спазматически разрыдалась. Тетушка схватила ее въ свои объятія и прижала къ себѣ, какъ ребенка.
— Анелька моя! радость моя! Что-жь тутъ подѣлаешь… Воля Божья! У меня вонъ во время послѣдней бури градъ побилъ хлѣбъ на пяти фольваркахъ, а я даже слова рѣзкаго не сказала пану Хвастовскому!
Не знаю, почему это упоминаніе о градѣ и пяти фольваркахъ показалось мнѣ такимъ неумѣстнымъ, такимъ эгоистичнымъ, нестоющимъ ни одной слезы Анельки, что я страшно разозлился.
— Оставимъ въ сторонѣ фольварки, — сказалъ я грубо, — тутъ рѣчь идетъ о здоровьѣ ея матери.
И я ушелъ съ мучительнымъ чувствомъ въ сердцѣ, потому что чувствовалъ, что причиняю муки женщинѣ, которую люблю больше всего на свѣтѣ. Битву я выигралъ на всей линіи, но чувствовалъ себя дурно, какъ будто грядущее грозило мнѣ чѣмъ-то неизвѣстнымъ и страшнымъ.
Сегодня третій день послѣ нашего разговора. Анелька не повторила своего требованія, — значить, я остаюсь. Вообще, она говоритъ со мною мало, сидитъ большую часть дня въ своей комнатѣ, но не избѣгаетъ меня. Очевидно, она боится привлечь особенное вниманіе старыхъ дамъ. Я стараюсь быть съ нею добрымъ, привѣтливымъ, но не навязываюсь. Пусть ей кажется, что моя любовь сама выдаетъ себя и что я дѣлаю всѣ усилія, чтобы получше скрыть ее. Чувство мое, дѣйствительно, возростаетъ съ каждою минутой и она должна видѣть это. Невозможно, чтобъ это не вліяло на нее. Будь что будетъ, но у насъ существуетъ уже отдѣльный мірокъ, въ которомъ живемъ только мы двое; у насъ свои тайны отъ тетки и пани Целины. Когда мы говоримъ о вещахъ постороннихъ, когда силимся въ присутствіи людей сохранить видъ старыхъ отношеній, то чувствуемъ, что въ глубинѣ нашихъ душъ творится что-то совсѣмъ другое; кромѣ того, у меня въ запасѣ иного словъ и взглядовъ, которые понимаетъ только она одна. Это установилось въ силу самихъ обстоятельствъ, — скорѣе противъ воли, чѣмъ по желанію Анельки, но, все-таки, установилось. Время, привычка и мое терпѣніе довершатъ дѣло. Я изъ моей любви натку тысячу нитей, которыми опутаю ее и которыя съ каждымъ днемъ будутъ связывать насъ все крѣпче и крѣпче. Эта работа была бы безполезною только въ томъ случаѣ, еслибъ она любила мужа. Тогда я, навѣрное, возбудилъ бы въ ней ненависть къ себѣ. Но прошедшее за меня, а настоящее не принадлежитъ Кромицкому. Я разсуждаю объ этомъ совершенно объективно и постоянно прихожу къ одному и тому же выводу, что она не можетъ любить его. Сопротивленіе Анельки — это внутренняя борьба чистой души, которая не допускаетъ даже мысли о вѣроломствѣ. Но въ. этой борьбѣ ее ничто не подкрѣпляетъ. Съ своей стороны, и я не обманываю себя: я, знаю, что сопротивленіе будетъ долгое и отчаянное. Нужно всегда быть наготовѣ, все охватывать мыслью, во всемъ отдавать себѣ ясный отчетъ; я долженъ ткать свою сѣть изъ тончайшихъ, почти невидимыхъ нитей. Мнѣ нельзя нажать раньше времени или черезъ-чуръ энергично ни одного клавиша, и я буду стараться избѣгать малѣйшихъ ошибокъ и не успокоюсь до тѣхъ поръ, пока не покорю этой души. Наконецъ, если мнѣ и случится сдѣлать какую-нибудь ошибку, то она будетъ слѣдствіемъ моей любви, а въ силу этого, послужитъ въ мою же пользу.
Сегодня я увѣдомилъ Снятыньскаго, что рѣшительно намѣреваюсь перевезти въ Варшаву отцовскія собранія. Отъ него это извѣстіе, несомнѣнно, перейдетъ въ разныя газеты, которыя не преминутъ возвести мое намѣреніе до степени гражданскаго подвига. Анелька невольно сравнить меня съ Кромицкимъ, и это сравненіе послужить мнѣ въ пользу. Отправилъ я также телеграмму, чтобы мнѣ какъ можно скорѣе, отдѣльною посылкой, выслали головку Сассоферато.
Во время завтрака я, нарочно при другихъ, сказалъ Анелькѣ, что отецъ отказалъ ей эту картину по завѣщанію. Анелька смутилась; она догадалась, что отецъ въ то время видѣлъ въ ней будущую невѣстку. Въ дѣйствительности, въ завѣщаніи ея имя не упомянуто; тамъ сказано только: «Голову Мадонны (No такой-то) назначаю своей будущей невѣсткѣ». Но поэтому-то я и хотѣлъ отдать ее Анелькѣ. А пока одного намека на статью завѣщанія было довольно, чтобъ возбудить въ насъ цѣлый рой воспоминаній. Я нарочно направилъ мысль Анельки къ тѣмъ прошлымъ временамъ, когда она любила меня и могла любить спокойно. Я знаю, что отъ того времени въ ея сердцѣ осталось и много горечи, и много сожалѣнія во мнѣ. Иначе и быть не могло. Я совершенно погибъ бы въ ея глазахъ, еслибъ не моя послѣдняя просьба, переданная при посредствѣ Снятыньскаго. Это обстоятельство сильно смягчаетъ мои вины. Думая объ этомъ, Анелька должна считать, что я хотѣлъ все исправить, что я любилъ ее, страдалъ, что каялся и каюсь до сихъ поръ, что если мы теперь несчастны, то и она виновата въ томъ. Подобныя мысли должны заставить ее простить мои грѣхи, жалѣть о прошломъ и упиваться картинами счастья, которое наполняло бы нашу жизнь, еслибъ не мои вины и не ея суровость.
И сейчасъ я замѣтилъ по ея лицу, что она боится этихъ упоительныхъ видѣній и хочетъ разсѣять ихъ разговоромъ о чемъ-нибудь постороннемъ. Тетушка теперь такъ забила голову приближающимися скачками на правительственный призъ и ожидаемымъ торжествомъ нашего «Naughty-boy», что не можетъ думать ни о чемъ другомъ. Анелька начала разговаривать о скачкахъ, но говорила такъ разсѣянно и задала нѣсколько такихъ необычайныхъ вопросовъ, что огорченная тетушка перебила ее:
— Мое дитя, я вижу, что о скачкахъ ты не имѣешь ни малѣйшаго понятія.
Своими глазами я сказалъ ей: «Знаю, что въ эту минуту ты хочешь только заглушить говорящій въ тебѣ голосъ», и она поняла меня такъ хорошо, какъ будто я выразилъ свою мысль словами. Я почти увѣренъ, что она такъ же поглощена нашею тайной, какъ и я. Идея о любви внѣ брака уже привита къ ея душѣ, живетъ въ ней и не покидаетъ ее ни на минуту. Анелька должна съ ней жить и сжиться. Въ такихъ условіяхъ, сердце женщины, даже любящей мужа, должно отвернуться отъ него. Капля воды долбитъ камень. Если Анелька хоть немного любитъ меня, если любитъ только наше прошлое, то она должна быть моею. Я не могу думать объ этомъ спокойно, — предчувствіе близкаго счастія подавляетъ меня.
Въ нѣкоторыхъ мѣстахъ на берегу моря находятся движущіеся пески. Для путника, разъ онъ вступилъ на нихъ, нѣтъ спасенія. По временамъ мнѣ сдается, что моя любовь сходна съ этими песками. Я привлекаю на нихъ Анельку и самъ погружаюсь въ нихъ все глубже и глубже.
Пусть такъ, но только бы вмѣстѣ съ нею!
Тетушка теперь проводитъ по шести, по семи часовъ въ день въ Бужанахъ, на фольваркѣ, въ полумили отъ Плошова, гдѣ тратитъ время на восхищеніе Naughty-boy’емъ и на надзоръ за англичаниномъ Смитомъ, который тренируетъ лошадей. И я былъ тамъ вчера. Naughty-boy, дѣйствительно, лошадь много обѣщающая, но мнѣ-то что за дѣло до нея! Разныя дѣла призываютъ меня въ городъ, но мнѣ не хочется повидать Плошовъ. Пани Целина чувствуетъ себя хуже. Молодой Хвастовскій считаетъ это ухудшенie временнымъ, но, тѣмъ не менѣе, приказалъ не оставлять больную одну, развлекать ее, а то бѣдная женщина начинаетъ думать объ утратѣ милаго Глухова и еще болѣе разстроиваетъ свои нервы. Я ухаживаю за ней почти съ сыновнею заботливостью, чтобы заслужить признательность Анельки и заставить ее смотрѣть на меня какъ на самаго близкаго человѣка. Я теперь не питаю никакого непріязненнаго чувства къ пани Целинѣ: она ужь очень несчастна, и, притомъ, я начинаю любить всѣхъ родныхъ Анельки, — всѣхъ, кромѣ одного! Вчера и сегодня я провелъ нѣсколько часовъ у больной, вмѣстѣ съ Анелькой и Хвастовскимъ. Мы много читали и разговаривали. Пани Целина не спитъ ночью, а такъ какъ докторъ не даетъ ей хлораля, то она засыпаетъ днемъ, послѣ длинной бесѣды, и просыпается только тогда, когда наступаетъ тишина. Поэтому мы, не обращая вниманія на нее, продолжаемъ читать и разговаривать. Такъ было и сегодня. Не будь здѣсь доктора, я могъ бы вполнѣ свободно разговаривать съ Анелькой. Газеты принесли извѣстіе объ окончаніи бракоразводнаго дѣла прекрасной пани Корецкой. Вся Варшава сильно интересуется этимъ дѣломъ, въ особенности тетушка, — она въ дальнемъ родствѣ съ Корецкимъ. Я нашелъ нужнымъ воспользоваться этимъ обстоятельствомъ, чтобы внушить Анелькѣ понятія, которыя ей были чужды до сихъ поръ.
— Тетушка, — сказалъ я тономъ глубокаго убѣжденія, — несправедливо осуждаетъ поведеніе пани Корецкой. По моему мнѣнію, она поступаетъ какъ умная и правдивая женщина. Человѣческая воля кончается тамъ, гдѣ начинается любовь, — даже и тетушка должна согласиться съ этимъ. Если пани Корецкая любитъ другаго, то ей не остается ничего, какъ разстаться съ мужемъ. Я знаю, что сказала бы тетушка и что ты, вѣроятно, думаешь въ эту минуту: ты думаешь, что у нея остаются обязанности, — вѣдь, да?
— Я думаю, что и ты придерживаешься того же мнѣнія, — отвѣтила Анелька.
— Несомнѣнно. Вопросъ только въ томъ, что именно обязана она дѣлать.
Не понимаю, чего ради молодой врачъ заявилъ, что онъ не признаетъ свободной воли. Впрочемъ, онъ ограничился только однимъ этимъ заявленіемъ и сталъ внимательно слушать меня. Ему нравилась смѣлость моихъ воззрѣній.
Уловивъ удивленный взглядъ Анельки, я продолжалъ:
— Что можетъ быть болѣе дико и болѣе противно природѣ, чѣмъ требованіе отъ человѣка пожертвовать любимымъ существомъ для нелюбимаго? Различныя вѣроисповѣданія могутъ сильно разниться другъ отъ друга, но этика у нихъ у всѣхъ одинакова; супружество же, по этой этикѣ, должно быть основано на любви. Да и что оно такое на самомъ дѣлѣ? Или нѣчто несокрушимое и дѣйствительно святое, если оно основывается на такомъ фундаментѣ, или, въ противномъ случаѣ, несогласный съ религіей и моралью контрактъ, который долженъ быть уничтоженъ. Иначе говоря, обязанности женщины вытекаютъ изъ чувства, а не изъ ряда болѣе или менѣе торжественныхъ обрядовъ. Я говорю это потому, что принадлежу въ числу людей, цѣнящихъ суть вещи выше ея формы. Я знаю, что слово «вѣроломство» — слово страшное. Но не думайте, что женщина дѣлается вѣроломной только съ момента, когда покинетъ мужа. Она сдѣлалась вѣроломной вполнѣ, совершенно, уже въ ту минуту, когда почувствовала, что ея любовь къ мужу перестала существовать. Все дальнѣйшее — это только вопросъ ея способности мыслить и поступать логически, ея отваги и ея сердца, которое или умѣетъ, или неумѣетъ любить. Пани Корецкая любила человѣка, для котораго теперь разводится, раньше, чѣмъ вышла за теперешняго своего мужа, и не отдала ему своей руки только вслѣдствіе недоразумѣнія, вслѣдствіе того, что сочла равнодушіемъ порывъ его ревности. Это была ея главная ошибка; но если она теперь хочетъ исправить эту ошибку, если она поняла, что беззаконно жертвовать любимымъ человѣкомъ для нелюбимаго, если она перенесла свои обязанности на другую сторону, въ противность общественному мнѣнію, то лишь ханжи или люди, ослѣпленные предразсудками, могуть осуждать ея чувства.
Въ моихъ словахъ было столько же лжи, сколько и правды. Конечно, тетушка ни за что въ свѣтѣ не согласится съ теоріей, что воля кончается тамъ, гдѣ начинается любовь, но сказалъ я это нарочно, чтобы внушить это Анелькѣ какъ безспорную правду. Я зналъ, что пани Корецкая особа легкомысленная, по поводу которой не стоитъ выдвигать тяжелыхъ орудій логики, а исторію о ея первой любви выдумалъ для болѣе полной аналогіи съ моимъ положеніемъ. За то я былъ вполнѣ искрененъ въ томъ, что говорилъ о правахъ и обязанностяхъ, вытекающихъ изъ чувства. Очень можетъ быть, что я не поддерживалъ бы такъ горячо эту теорію, еслибъ она не представляла мнѣ такихъ удобствъ; но человѣкъ всегда субъективенъ, и въ особенности человѣкъ, который усомнился во всѣхъ объективныхъ истинахъ. Я говорилъ за себя и былъ бы очень глупъ, еслибъ сталъ говорить противъ себя. Я разчитывалъ, что, вводя Анельку въ кругъ подобныхъ понятій, я ускоряю желанную для меня эволюцію въ ея душѣ, — они могуть придать ей больше смѣлости и дать возможность оправдаться въ своихъ глазахъ. Принимая во вниманіе ея впечатлительность, я допускалъ, что она хоть отчасти восприметъ мое внушеніе. И дѣйствительно, она понимала меня хорошо; я видѣлъ ясно, какъ каждое мое слово играло на ея нервахъ, точно на струнахъ. По мѣрѣ того, какъ я говорилъ, на щекахъ ея все ярче и ярче выступали розовыя пятна; а когда я кончилъ, она сказала:
— Оправдать все можно, но когда дѣлаешь дурное дѣло, совѣсть всегда скажетъ: не хорошо, дурно, и ни чѣмъ не дастъ себя убѣдить.
Молодой Хвастовскій, вѣроятно, думалъ въ это время о недостаточности философскаго образованія Анельки, а я, признаюсь, въ первый разъ испытывалъ такое чувство, какое испытываетъ человѣкъ, который во время фехтованья наткнется концомъ шпаги на стѣну. Отвѣтъ Анельки своею простотой и догматичностью обратилъ въ ничто всѣ мои выводы. Ибо если положеніе, что воля кончается тамъ, гдѣ начинается любовь, можетъ, въ концѣ-концовъ, подлежать сомнѣнію, то совершенно несомнѣнно, что гдѣ начинается догматъ, тамъ кончаются всѣ разсужденія. Женщины вообще, а польки въ особенности, до тѣхъ поръ соглашаются съ логикой, пока она не представится имъ опасной. Когда они увидятъ опасность, то скрываются за укрѣпленіе простыхъ вѣрованій и прописной морали, которое можетъ разрушить только одно чувство, потому что разумъ передъ нимъ безсиленъ. Въ этомъ ихъ слабость и, вмѣстѣ съ тѣмъ, сила; мышленіе ихъ не обладаетъ могуществомъ мышленія мужчинъ, за то святость, при нѣкоторыхъ условіяхъ, можетъ быть совершенной. Дьяволъ можетъ довести женщину до паденія только тогда, если влюбитъ ее въ кого-нибудь, а путемъ логики съ ней ничего не подѣлаетъ, хотя бы правда всецѣло была на его сторонѣ.
Мною начала овладѣвать полная апатія. Я подумалъ, что всякое зданіе, съ какимъ бы трудомъ и искусствомъ я ни воздвигалъ его, Анелька разрушитъ однимъ крикомъ: «не хорошо! совѣсть съ этимъ не соглашается!» Притомъ, я долженъ соблюдать величайшую осторожность, чтобы не напугать ее чрезмѣрною свободой своихъ воззрѣній, которыя я стараюсь привить къ ней, и не вооружить ее противъ себя.
И, все-таки, я не могу отказаться отъ такого пріема. Онъ не будетъ играть главной роли въ покореніи души Анельки, — правда; по можетъ играть побочную и ускорить развязку. Мои усилія не привели бы ни къ чему лишь въ томъ случаѣ, если она меня не любитъ. Это была бы страшная ошибка, но развязка, все-таки, должна была бы наступить.
Сегодняшній день весь отравленъ для меня, — Анелька опять получила письмо отъ Кромицкаго. Я слышалъ, какъ она говорила теткѣ, что онъ самъ не знаетъ, когда пріѣдетъ: можетъ быть, скоро, можетъ быть, черезъ два мѣсяца. Я даже представить себѣ не могу, какъ стану выносить его присутствіе рядомъ съ Анелькой; по временамъ мнѣ кажется, что совсѣмъ не вынесу этого и разсчитываю только на счастливое стеченіе обстоятельствъ, которыя могутъ задержать его пріѣздъ. Хвастовскій говорить, что пани Целинѣ нужно ѣхать въ Гаштейнъ, какъ только ея силы немного поправятся. Это такъ далеко отъ Баку, что Кромицкій, пожалуй, испугается ѣхать. А я поѣду, какъ Богъ святъ, поѣду! Какая счастливая мысль пришла Хвастовскому, счастливая и для меня, и для пани Целины, которой гаштейнскія купанья могутъ возвратить здоровье. Я тоже измученъ, я жажду горнаго воздуха и еще болѣе жажду быть вмѣстѣ съ Анелькой. Завтра ѣду въ Варшаву и телеграфирую въ купальное управленіе, чтобы нашли квартиру для меня и для дамъ. Если все будетъ занято, я готовъ купить цѣлую виллу. Когда пани Целина говорила о хлопотахъ и затрудненіяхъ, которыя должны обрушиться на Анельку, я сказалъ: «Положитесь на меня», — потомъ обратился къ Анелькѣ и прибавилъ тихо: «Я устрою все, какъ для своей матери». Я видѣлъ, что пани Целина, которая начинаетъ все меньше и меньше вѣрить въ милліоны Кромицкаго, опасается, что я поведу дѣло на широкую ногу, и рѣшилъ показать имъ фиктивный контрактъ, а главную часть издержекъ взять на себя. Понятно, до сихъ поръ я не говорилъ дамамъ, что собираюсь вмѣстѣ съ ними ѣхать въ Гаштейнъ. Я поведу это дѣло такъ искусно, что тетушка сама предложитъ мнѣ это, причемъ въ ея головѣ не возникнетъ и тѣни подозрѣнія. Я почти убѣжденъ, что когда буду совѣтоваться съ ней относительно моего лѣтняго мѣстопребыванія, она скажетъ мнѣ: «Поѣзжай съ Цединой и Анелькой; и тебѣ, и имъ будетъ веселѣе». Знаю, что это испугаетъ Анельку, но, вмѣстѣ съ тѣмъ, и обрадуетъ. Можетъ быть, ей придетъ въ голову стихъ изъ Кордіана: «Ты вездѣ, надо мной, вкругъ меня и во мнѣ!» Дѣйствительно, моя любовь опоясала ее заклятымъ кругомъ; она окружаетъ ее, вѣчно напоминаетъ о себѣ, вкрадывается въ ея сердце подъ видомъ братской заботливости о ней, о ея матери, подъ видомъ услугъ, отвергнуть которыя она не можетъ безъ того, чтобы не открыть глаза матери и тѣмъ самымъ еще болѣе ухудшить ея положеніе.
Съ утра до вечера Анелька слышитъ похвалы мнѣ; тетка, какъ и всегда, ослѣплена мною; молодой Хвастовскій, желая во всемъ блескѣ показать безпристрастіе, на которое способны люди его лагеря, утверждаетъ, что я составляю исключеніе изъ своей «гнилой» сферы; я покорилъ себѣ даже пани Целину. Я выказываю столько сердца въ обращеніи съ ней, что она теперь любитъ меня, — невольно, можетъ быть, но любитъ изъ глубинѣ сердца жалѣетъ, что я не сдѣлался мужемъ Анельки. Все, окружающее Анельку, и люди, и природа, немолчно говорятъ ей о любви.
А ты, любовь моя, въ состояніи ли ты противу стоять этимъ силамъ? Когда же ты придешь ко мнѣ и скажешь: «Я не могу больше, — возьми меня, потому что я люблю тебя!»
Пани Ловицкая, одна изъ здѣшнихъ филантропокъ, просила Клару дать концертъ въ пользу ея учрежденія. Клара отказала, подъ предлогомъ, что занимается теперь большимъ музыкальнымъ сочиненіемъ, требующимъ полнаго сосредоточенія. Однако, къ письму, представляющему образецъ вѣжливаго отказа, была приложена сумма, равная сбору съ ея перваго концерта. Легко понять, какое впечатлѣніе произвело это въ Варшавѣ. Газеты взапуски начали до небесъ превозносить артистку и ея великодушіе. Натурально, въ репортерскихъ замѣткахъ состояніе отца Клары (онъ, дѣйствительно, человѣкъ очень богатый) выросло втрое. Не знаю, откуда въ обществѣ пошли слухи, что Клара выходитъ за меня замужъ. Можетъ быть, поводъ къ этому подала наша старинная дружба и утроенные милліоны. Я сначала немного разозлился, но, подумавъ, рѣшилъ не противорѣчивъ сплетнямъ: онѣ ставили мои отношенія къ Анелькѣ за границу всякихъ подозрѣній.
Когда я былъ лѣтомъ на утреннемъ пріемѣ у Клары, пани Корецкая первая приблизилась во мнѣ съ весьма ядовитою миной и, въ присутствіи нѣсколькихъ человѣкъ изъ музыкальнаго міра и нашего high life, сказала, не понижая голоса:
— Кузенъ, кто это въ миѳологіи не могъ устоять противъ пѣнія сирены?
— Никто не устоялъ, кузина, — отвѣтилъ я, — кромѣ Одиссея, да и тотъ устоялъ только потому, что приказалъ себя привязать къ мачтѣ.
— А вы были менѣе предусмотрительны?
Присутствующіе прикусили губы и ожидали моего отвѣта.
— Иногда и это не помогаетъ, — сказалъ я. — Вы лучше всѣхъ знаете, что любовь разрываетъ всѣ связи.
Пани Корецкая смѣшалась, несмотря на всю свою самоувѣренность, а я одержалъ одну изъ тѣхъ небольшихъ побѣдъ, разсказъ о которыхъ въ салонахъ всегда сопровождается прибавкою пословицы: «нашла коса на камень».
Говорятъ ли люди, нѣтъ ли, что я женюсь на Кларѣ, — мнѣ все равно, а въ силу уже извѣстныхъ соображеній я даже предпочитаю, чтобъ говорили. Не ожидалъ я только одного, что мой визитъ къ Кларѣ кончится такъ непріятно. Когда всѣ разошлись и остались только мы съ Снятыньскимъ, Клара начала намъ играть свой только что оконченный концертъ. Музыка была великолѣпная, мы не находили достаточныхъ похвалъ и только попросили повторить послѣднюю часть. Клара повторила и вдругъ обратилась къ намъ:
— Это прощанье, потому что все на свѣтѣ кончается прощаньемъ.
— Не хотите ли вы сказать этимъ, что думаете покинуть насъ? — спросилъ Снятыньскій.
— Не дальше, какъ черезъ десять дней, я должна быть во Франкфуртѣ, — отвѣтила Клара.
Тутъ Снятыньскій повернулъ голову въ мою сторону.
— Что ты скажешь на это, ты, который въ Плошовѣ обольщалъ насъ надеждой, что m-lle Гильстъ навсегда останется съ нами?
— Я и еще разъ повторю, что воспоминаніе о m-lle Гильстъ не покинетъ насъ никогда.
— Я и сама такъ поняла, — съ наивною грустью отвѣтила Клара.
Меня разбирала злость на самого себя, на Снятыньскаго, на Клару. Я не столь пустъ, не столь глупъ, чтобы меня болѣе всего радовала каждая побѣда, мысль же о томъ, что Клара въ дѣйствительности можетъ любить меня и питать неосуществимыя надежды, наполнила мое сердце горечью. Я зналъ, что она питаетъ ко мнѣ какое-то неопредѣленное чувство, которое при извѣстныхъ условіяхъ могло бы очень сильно развиться, но не думалъ, чтобы это чувство смѣло чего-то желать и на что-то надѣяться. Вдругъ мнѣ пришло въ голову, что вся исторія объ отъѣздѣ — ничто иное, какъ пробный шаръ, и я принялъ ее какъ возможно болѣе равнодушно. Любовь, такая, какъ моя любовь къ Анелькѣ, должна научить человѣка состраданію, но теперь грусть Клары и ея предполагаемый отъѣздъ не только не взволновали меня, но показались мнѣ обиднымъ и нахальнымъ насиліемъ.
Почему? Вовсе не изъ родовыхъ предразсудковъ. Я далекъ отъ воззрѣній подобнаго рода. Сначала я самъ не могъ отдать себѣ отчета въ этомъ дѣлѣ, но теперь объясняю это странное явленіе моею привязанностью къ Анелькѣ, — привязанностью глубокой и безсознательной. Мнѣ кажется, что всякая женщина, желающая заставить мое сердце хоть минуту биться сильнѣе, тѣмъ самымъ посягаетъ на собственность Анельки. Подобное объясненіе удовлетворяетъ меня. Безъ сомнѣнія, я дружески прощусь съ Кларой, когда она будетъ сидѣть въ вагонѣ, но это преждевременное извѣщеніе объ отъѣздѣ пришлось мнѣ не по вкусу. Ахъ, только одной Анелькѣ безнаказанно дозволяется терзать мои нервы! Никогда я не глядѣлъ на Клару такъ недружелюбно и такъ критически, какъ въ эту минуту. Въ первый разъ я замѣтилъ, что ея массивная фигура, румянецъ ея щекъ, голубые, черезъ-чуръ выпуклые глаза и губы цвѣта вишни, — однимъ словомъ, вся ея красота напоминаетъ безвкусную картину, изображающую гаремную гурію или, что еще хуже, олеографію гостиной второразряднаго отеля. Я вышелъ отъ нея въ сквернѣйшемъ расположеніи духа и отправился прямо въ книжный магазинъ выбирать книги для Анельки.
Вотъ уже съ недѣлю я думаю, что бы дать ей читать. Мнѣ не хотѣлось пренебрегать этимъ средствомъ, хотя, по правдѣ сказать, я не возлагалъ на него большихъ надеждъ, такъ какъ оно дѣйствуетъ очень медленно. Я замѣтилъ, что для нашихъ женщинъ, у которыхъ много фантазіи и мало темперамента, книжка всегда остается чѣмъ-то лежащимъ внѣ дѣйствительности. Ни одной изъ нихъ и въ голову не придетъ, чтобы понятія, почерпнутыя изъ книги, могли быть приложимы къ ея личной жизни. Я увѣренъ, что если бы какой-нибудь великій и славный писатель усиливался доказать Анелькѣ, что, напримѣръ, чистота души и мысли въ женщинѣ не только излишество, но съ точки зрѣнія морали — просто грѣхъ, и если бы какимъ-нибудь чудомъ доказалъ это, Анелькѣ казалось бы, что это правило можетъ относиться ко всему свѣту, за исключеніемъ ея особы.
Самое большее, на что я могу разсчитывать, такъ это на то, что книжки освоятъ Анельку съ большимъ либерализмомъ мысли и чувства. Собственно говоря, больше я ничего и не желаю. Я ее люблю всею душой, желаю, чтобы она раздѣляла мое чувство, ищу для этого средства и не оставляю безъ вниманія ничего, — вотъ и все. Я не обманываю себя никогда и говорю открыто: я желаю довести Анельку до того, чтобы она пожертвовала мнѣ своимъ мужемъ, но не хочу ее ни испортить, ни развратить. Пусть мнѣ никто не говорить, что одно исключаетъ другое, и что это софизмъ; во мнѣ и такъ сидитъ скептическій дьяволъ, который надоѣдаетъ мнѣ и шепчетъ въ ухо каждую минуту: «Ты составляешь теорію для себя; путь вѣроломства, вмѣстѣ съ тѣмъ, путь къ нравственной порчѣ; если бы тебѣ было выгоднѣе, ты составилъ бы другую теорію». Вотъ въ чемъ мука! Но я отвѣчаю такъ: «Въ теоріяхъ противуположныхъ я могъ бы точно также усомниться; я обдумываю то, что можетъ стать въ защиту моей любви, — это мое естественное право. Другое, еще болѣе великое естественное право — любовь. Бываютъ чувства плоскія, дюжинныя, но бываютъ высокія и недоступныя толпѣ. Женщина, которая повинуется голосу великаго чувства, не утрачиваетъ благородства души, хотя бы была замужемъ. Такую-то великую, исключительную любовь я хочу пробудить въ сердцѣ Анельки и поэтому могу сказать, что не хочу ее ни развращать, ни портить».
Наконецъ, это саморазсматриваніе не приводитъ ни къ чему. Даже еслибъ у меня не было ни малѣйшаго сомнѣнія, что я дѣлаю дурно, еслцбъ я не могъ дать ни одного побѣдоноснаго отвѣта моему бѣсенку, я и тогда не пересталъ бы любить и пошелъ бы за влекущею меня силой, то-есть продолжалъ бы поступать такъ, какъ приказывало бы мнѣ живое чувство, а не отрывочныя разсужденія. Истинное несчастіе людей съ аналитическимъ устройствомъ ума составляетъ то, что, не вѣря въ результаты анализа, они, вмѣстѣ съ тѣмъ, чувствуютъ вѣчную потребность изслѣдовать каждое свое душевное движеніе. Такъ же и со мной. Съ нѣкотораго времени меня мучитъ вопросъ, какимъ образомъ творится то, что я, весь поглощенный чувствомъ, могу быть вѣчно на-сторожѣ, такъ обдумываю каждый шагъ, приближающій меня къ цѣли, такъ отдаю себѣ отчетъ во всѣхъ мелочахъ, какъ будто все это дѣлаетъ за меня кто-то другой?
Вотъ что я могу отвѣтить на это. Прежде всего, современный человѣкъ всегда отдѣляетъ извѣстную часть своей души для наблюденія за оставшеюся частью. Кромѣ того, вся эта дѣятельность чувства, полная разсчетовъ, соображеній, различныхъ тонкостей, холодная на видъ, стоитъ въ прямой зависимости отъ температуры этого чувства. Чѣмъ оно горячѣе, тѣмъ къ болѣе трудной работѣ понуждается холодный разумъ. Повторяю еще разъ, что любовь неправильно представляютъ съ завязанными глазами. Она не подавляетъ разума, какъ не подавляетъ біенія сердца или дыханія, — она только побѣждаетъ его. Разумъ въ это время становится ея первымъ совѣтникомъ и орудіемъ завоеванія; иначе говоря, онъ становится Агриппой цезаря Августа. Онъ держитъ всѣ силы на-готовѣ, онъ предводительствуетъ войсками, онъ одерживаетъ побѣды, онъ усаживаетъ своего владыку на тріумфальную колесницу, онъ воздвигаетъ, наконецъ, не Пантеонъ, какъ историческій Агриппа, а Монотеонъ, въ которомъ на колѣнахъ служить единственному божеству цезаря. Въ микрокосмѣ, который называется человѣкомъ, роль разума даже больше роли главнокомандующаго, — онъ до безконечности отражаетъ сознаніе всего окружающаго и самого себя, какъ система соотвѣтственно расположенныхъ зеркалъ до безконечности отражаетъ данный предметъ.
Вчера получилъ письмо изъ Гаштейна. Квартира для пани Целины и Анельки нанята. Я послалъ имъ это извѣстіе вмѣстѣ съ пачкой романовъ Жоржъ Занда и Бальзака. Сегодня воскресенье, первый день скачекъ. Тетушка пріѣхала изъ Плошова и остановилась у меня. Она всецѣло занята скачками. Но наши лошади, Naughty-boy и Аврора (онѣ уже два дня пребываютъ въ моей конюшнѣ, вмѣстѣ съ Смитомъ и жокеемъ Джекомъ Гусъ), скачутъ только въ слѣдующій четвергъ, значитъ, сегодняшній день интересуетъ тетушку только платонически. За то трудно описать, что у насъ дѣлается. Конюшни мои обратились въ крѣпости. Тетушкѣ кажется, что жокеи другихъ коннозаводчиковъ дрожатъ при одной мысли о Naughty-boy и готовы на всѣ средства, чтобы сдѣлать его неспособнымъ къ скачкѣ, вслѣдствіе этого, въ каждомъ разнощикѣ апельсинъ, въ каждомъ шарманщикѣ она видитъ переодѣтаго непріятеля, прокрадывающагося на нашъ дворъ съ злыми намѣреніями. Швейцаръ у воротъ и сторожъ получили строжайшія предписанія осматривать всякаго входящаго. Въ конюшнѣ стража еще бдительнѣе. Тренеръ Смитъ, какъ настоящій англичанинъ, сохраняетъ хладнокровіе, но несчастный Джэкъ Гусъ (онъ родомъ изъ Буржанъ, а его имя буквальный переводъ съ польскаго — Куба Гонсёръ) совершенно теряетъ голову, такъ какъ тетушка неустанно ругаетъ и его, и еще двоихъ конюховъ, выписанныхъ тоже изъ Буржанъ для надзора за лошадьми. Она сообщила мнѣ добрую новость: пани Целина, кажется, теперь немного поправилась и рѣшила, что Анелька непремѣнно должна быть на четверговыхъ скачкахъ. Пани Целина, конечно, догадалась, что тетушкѣ это доставитъ большое удовольствіе, наконецъ, можетъ же она прожить въ Плошовѣ одинъ день подъ присмотромъ горничныхъ и доктора. Анелькѣ же, которая сидитъ какъ заключенная въ тюрьму, необходимо хоть какое-нибудь развлеченіе. Для меня это — великая радость. Одна мысль, что. Анелька будетъ подъ моею кровлей, наполняетъ меня радостью. Въ этомъ домѣ я началъ любить ее, да, можетъ быть, и ея сердце въ первый разъ сильнѣе забилось здѣсь же, послѣ бала, который тетушка давала для нея. Все здѣсь будетъ напоминать ей эту минуту.
Хорошо, что я не приказалъ еще передѣлывать залы для музея. Мнѣ пришло въ голову попросить нѣсколькихъ хорошихъ знакомыхъ Анельки на обѣдъ послѣ скачекъ. Такимъ образомъ я задержу ее на два лишнихъ часа и, кромѣ того, она пойметъ, что этотъ обѣдъ дѣлается въ честь ея.
Накупилъ море цвѣтовъ и приказалъ убрать ими всю лѣстницу и двѣ залы. Комната Анельки осталась совершенно въ томъ же видѣ, какъ и прежде. Я разсчитываю, что дамы пріѣдутъ утромъ и что Анелька захочетъ переодѣться передъ скачками, поэтому я приказалъ поставить въ ея бывшую комнату большое зеркало и все, что нужно для дамскаго туалета. Анелька повсюду увидитъ слѣды моей заботливости, памяти и любви. Только теперь я замѣчаю, что мнѣ легче, когда я чѣмъ-нибудь занимаюсь, когда внѣшняя дѣятельность вырываетъ меня изъ заклятаго круга рефлексіи и самонаблюденія. Я думаю, что вбиваніе гвоздей въ стѣну для картинъ будущаго музея гораздо лучше вѣчнаго обвиванія одной мысли вокругъ другой.
Сегодня пригласилъ Снятыньскихъ и еще нѣсколькихъ человѣкъ. Снятыньскій, точно угадывая мое желаніе, распустилъ на всѣ четыре стороны вѣсть, что я намѣреваюсь перевести отцовскія коллекціи въ Варшаву и устроить открытый для публики музей. Я сдѣлался героемъ дня. Всѣ газеты распространяются объ этомъ, читая, при удобномъ случаѣ, лекціи богатымъ людямъ, «которые тратятъ время и деньги за границей» etc. Я такъ знаю ихъ стиль и манеру писанія, что заранѣе могу разсказать все, начиная отъ содержанія статьи и кончая отдѣльными фразами, вродѣ noblesse oblige и т. п. Но все это мнѣ на руку. Я набралъ цѣлую пачку газетъ, чтобы показать ихъ тетушкѣ и Анелькѣ.
Скачки назначены днемъ раньше, благодаря завтрашнему празднику. Анелька и тетка пріѣхали сегодня въ сопровожденіи горничной и цѣлой горы чемодановъ съ туалетами. Первый взглядъ на Анельку взволновалъ и испугалъ меня. Щеки ея поблѣднѣли, она очень похудѣла, утратила свой прежній теплый колоритъ; въ ней было что-то мглистое, что мнѣ напоминало фигуры Пюви де-Шаванна. Ея мать и тетка не замѣчаютъ этого, но для меня, не бывшаго нѣсколько дней въ Плошовѣ, разница очень замѣтна. Мною овладѣваютъ сокрушеніе и жалость. Очевидно, что главная причина этого заключается въ ея внутренней борьбѣ. Еслибъ она хотѣла покончить съ этою борьбой, еслибъ пошла за голосомъ сердца, — а сердце ея принадлежитъ мнѣ, сто разъ принадлежитъ мнѣ и ходатайствуетъ за меня, — то безпокойство ея превратилось бы и началось бы счастье.
Я все глубже и глубже погружаюсь въ мои живые пески. Мнѣ кажется, что я знаю каждую мелочь, каждую черту лица Анельки и представляю ее во время разлуки такою же, какъ еслибъ она стояла передо мною, и, все-таки, при каждомъ новомъ свиданіи, открываю въ ней новую прелесть. Я не съумѣю даже сказать, до какой степени она удовлетворяетъ всѣ мои эстетическія требованія, какъ я глубоко чувствую, что эта женщина — моего рода. Это чувство даетъ мнѣ полумистическую увѣренность, что природа предназначила ее для меня. И теперь, когда, услыхавъ шумъ колесъ, я сбѣжалъ внизъ встрѣтить гостей, то снова испыталъ тоже, что и прежде, снова дѣйствительность показалась мнѣ совершеннѣе образа, который я носилъ въ своей душѣ.
На Анелькѣ былъ легкій плащъ изъ небѣленаго шелка;шляпку ея окружалъ длинный сѣрый вуаль, завязанный à l’anglaise подъ подбородкомъ, а изъ этой сѣрой рамки улыбалось мнѣ ея прелестное, дорогое личико, болѣе похожее на лицо дѣвочки, чѣмъ замужней женщины. Она поздоровалась со мной необычайно ласково и сердечно; очевидно, ранняя поѣздка и предстоящее удовольствіе привели ее въ хорошее расположеніе духа. Меня все это наполнило радостью, я подумалъ, что и ей пріятно видѣть меня, и Плошовъ безъ меня кажется ей пустымъ и скучнымъ. Какъ гостепріимный хозяинъ, я подалъ одну руку теткѣ, другую Анелькѣ и повелъ ихъ кверху. При видѣ богато убранной лѣстницы Анелька сильно удивилась.
— Это мой сюрпризъ, — сказалъ я.
Тутъ я прижалъ къ себѣ ея руку, но такъ легко, что это движеніе можно было объяснить простою случайностью, а потомъ обратился къ теткѣ:
— Я даю праздникъ въ честь побѣды Плошовскихъ.
Тетушка разстрогалась. Ахъ, еслибъ она знала, какъ мало интересуетъ меня въ эту минуту Naughty-boy и всѣ побѣды, какія лошади Плошовскихъ могутъ одержать на ристалищахъ всей Европы! За то Анелька отлично поняла мои намѣренія, но она находилась въ такомъ настроеніи духа, что лишь скользнула по мнѣ взоромъ и слегка закусила губы, чтобъ не улыбнуться.
Я чуть не потерялъ голову. Мнѣ казалось, что я вяжу въ Анелькѣ оттѣнокъ какого-то веселаго кокетства, чего раньше не было видно. Не можетъ быть, — подумалъ я, — чтобъ въ ней совсѣмъ не было сомнѣнія, чтобы ей не нравилось видѣть, что я все дѣлаю только для нея одной.
Въ это время тетушка сняла пальто и пошла посмотрѣть на Naughty-boy и Аврору, а я подалъ Анелькѣ списокъ приглашенныхъ на обѣдъ и сказалъ:
— Я старался выбрать только твоихъ хорошихъ знакомыхъ, но если ты хочешь видѣть еще кого-нибудь, я сейчасъ же пошлю приглашеніе или самъ поѣду.
— Покажи тетѣ, — сказала Анелька, — пусть тетя выбираетъ.
— Нѣтъ. Тетя будетъ сидѣть на первомъ мѣстѣ; мы будемъ подходить къ ней съ поздравленіемъ или съ изъявленіемъ сожалѣнія, — роль хозяйки въ этомъ домѣ я передаю тебѣ.
Анелька слегка покраснѣла и, желая обратить вниманіе въ другую сторону, спросила:
— Скажи, Леонъ, Naughty-boy дѣйствительно выиграетъ? Тетушка такъ разсчитываетъ на это и такъ этимъ интересуетсяI
— Я уже выигралъ; у меня въ домѣ такой дорогой гость.
— Ты все шутишь, а я серьезно опасаюсь.
— Тетушка, видишь ли ты, — сказалъ я серьезно, — даже въ случаѣ неудачи будетъ имѣть великое утѣшеніе. Мои коллекціи черезъ двѣ, три недѣли будутъ уже въ Варшавѣ, — а объ этомъ она мечтала всегда. Она и отца сильно уговаривала въ этомъ смыслѣ. Уже всѣ газеты пишутъ объ этомъ, — и что за похвалы мнѣ приходится читать, и сказать трудно.
Ея милое личико прояснилось въ одну минуту.
— Покажи, прочти! — сказала она.
Мнѣ страстно захотѣлось прильнуть губами къ ея рукамъ за эту радость. Для меня это было новымъ доказательствомъ. Еслибъ она была совершенно равнодушна ко мнѣ, то похвалы, расточаемыя мнѣ, конечно, не радовали бы ее.
— Нѣтъ, — отвѣтилъ я, — мы прочтемъ, когда вернется тетушка, или, лучше, попросимъ, чтобы она сама прочитала, а на это время я спрячусь за тебя. Я чувствую, что въ это время у меня будетъ ужасно глупое лицо, а мнѣ ни за что не хотѣлось бы, чтобы ты видѣла меня въ такомъ положеніи.
— Почему у тебя должно быть глупое лицо?
— Потому что это не моя заслуга, а твоя. Всѣ похвалы принадлежатъ тебѣ. Что бы я далъ за возможность сказать господамъ журналистамъ: «если вы считаете это такимъ важнымъ дѣломъ, то отправляйтесь въ Плошовъ и тамъ преклонитесь у прекрасныхъ ножекъ»…
— Леонъ! Леонъ! — перебила Анелька.
— Тише! еще немного, я самъ сдѣлаю то же самое и не встану до тѣхъ поръ, пока ты не признаешь, что это твое вліяніе сдѣлало все.
Анелька сама не знала, что мнѣ отвѣтить. Слова мои были, дѣйствительно, словами безъ памяти влюбленнаго человѣка, но свободный, шутливый тонъ лишалъ ее всякой возможности отнестись къ нимъ трагически.
Я былъ радъ, что нашелъ новый способъ, при помощи котораго можно было наговорить много, много высказать признаній. Но мнѣ не хотѣлось пересаливать и я началъ говорить объ измѣненіяхъ, которыя я хочу произвести въ домѣ.
— Весь этажъ я опредѣляю на помѣщеніе музея, — сказалъ я, — за исключеніемъ комнаты, въ которой ты жила прошлую зиму. Комната эта останется такою же, какъ была. Я только позволилъ себѣ немного убрать ее сегодня по случаю твоего пріѣзда.
И я повелъ ее къ дверямъ. Анелька остановилась у порога и не могла воздержаться отъ восклицанія:
— Ахъ, какіе цвѣты!
— Ты сама прелестнѣйшій цвѣтокъ на свѣтѣ, — тихо сказалъ я, и серьезно прибавилъ: — Ты повѣришь мнѣ, Анелька, если я тебѣ скажу, что хотѣлъ бы умереть въ этой комнатѣ.
Охъ, сколько было искренности въ томъ, что я сказалъ! Лицо Анельки поблѣднѣло, радость ея угасла. Я видѣлъ, что слова мои взволновали ее, какъ волнуетъ всякій неподдѣльный вопль сердца. Въ одно мгновеніе ея голова, руки и грудь вздрогнули, какъ будто бы какая-нибудь сила вдругъ толкнула ее ко мнѣ. Но на этотъ разъ она пересилила себя. Съ минуту стояла она передо мною съ полузакрытыми глазами, наконецъ, сказала съ какою-то грустною важностью:
— Позволь мнѣ быть съ тобой свободною. Не огорчай меня.
— Хорошо, Анелька, — сказалъ я, — договоръ совершенъ. Вотъ моя рука.
И я протянулъ къ ней руку. Анелька сжала ее такъ крѣпко, какъ будто бы хотѣла сказать этимъ все, что не могли выговорить ея уста. Это пожатіе наградило меня въ тысячу разъ больше, чѣмъ какія-нибудь слова, и обрадовало такъ, что я едва устоялъ на ногахъ. Въ первый разъ послѣ моего возвращенія я почувствовалъ ясно, что все существо Анельки, ея душа и тѣло находятся въ моемъ полномъ обладаніи. Передо мною открылся новый, неизвѣстный міръ. Съ этой минуты я убѣжденъ, что сопротивленіе ея — вопросъ не долгаго времени и моей рѣшимости.
Тетушка вернулась изъ конюшни въ розовомъ расположеніи духа; на драгоцѣнное здоровье Naughty-boy не было сдѣлано ни малѣйшаго покушенія. Тренеръ Смитъ на всѣ вопросы тетки находилъ только одинъ отвѣтъ: «All right», — Джэкъ Гусъ преисполненъ надеждъ. Мы подошли къ окнамъ посмотрѣть, какъ будущаго побѣдителя выведутъ изъ конюшни; приближалась минута, когда онъ долженъ отправляться на Мокотовское поле и топтаться на одномъ мѣстѣ въ ожиданіи своей очереди. Дѣйствительно, черезъ нѣсколько минутъ мы увидали, какъ два конюха вывели его на дворъ, но глаза наши не могли насладиться красотой его формъ, потому что онъ весь былъ зашитъ въ попону. Только черезъ прорѣзанныя отверстія видны были его большіе, ласковые глаза, да изъ-подъ низу выказывались мускулистыя ноги, точно выкованныя изъ стали. За Naughty-boy шествовалъ Смитъ, а за нимъ шелъ доморощенный маленькій англичанинъ, Джэкъ Гусъ, въ новомъ сюртукѣ поверхъ жокейской куртки. Я крикнулъ ему въ открытое окно:
— Не дай себя въ обиду, Куба!
Онъ снялъ шапку и, весело махнувъ ею въ сторону Naughty-boy, отвѣтилъ чистѣйшимъ, не лондонскимъ, а буржанскимъ акцентомъ:
— Не бойтесь, ваше сіятельство, только задъ его увидите!
Завтракъ прошелъ на-скоро, но тетушка нашла время, чтобы за чашкой кофе прочитать, что говорятъ газеты о перенесеніи коллекцій моего отца въ Варшаву. Странное дѣло, какъ впечатлительны женщины ко всякой печатной похвалѣ близкимъ имъ мужчинамъ. Тетушка даже разцвѣла отъ радости и была просто неподражаема, когда посматривала сверху своихъ очковъ на меня съ уваженіемъ, на Анельку со вниманіемъ и отъ времени до времени произносила безапелляціоннымъ тономъ:
— Ничего не преувеличили! Онъ всегда былъ такимъ!
Я благодарилъ Бога, что за нашимъ обѣдомъ не было какого нибудь мужчины; въ противномъ случаѣ у меня непремѣнно было бы очень глупое лицо.
Пришла пора дамамъ приступить къ своимъ туалетамъ. Уходя, тетушка состроила самую равнодушную мину и сказала:
— Нужно спѣшить, а то я обѣщала маленькой Завиловской взять ее на скачки. Она должна была ѣхать съ отцомъ, но у него вотъ уже два дня подагра.
Она вышла изъ комнаты. Мы съ Анелькой переглянулись; кончики ея губъ сложились въ хитрую усмѣшку, а я сказалъ:
— Анелька, новое сватовство!
Анелька приложила палецъ къ губамъ, чтобъ я не говорилъ громко, и исчезла въ своей комнатѣ, но черезъ минуту ея головка снова показалась изъ-за двери.
— Я вспомнила, что ты не пригласилъ m-lle Гильстъ, — сказала она.
— Да, не пригласилъ.
— Отчего?
— Я ее люблю только издалека.
— Нѣтъ, серьезно: Отчего ты ее не пригласилъ?
— Если хочешь, я сейчасъ сдѣлаю это.
— Какъ тебѣ угодно, — и она скрылась за дверью.
Мнѣ было угодно не приглашать m-lle Гильстъ.
Черезъ часъ мы отправились въ Бельведерскую аллею. На Анелькѣ было свѣтлое платье, отдѣланное кружевами. Я такъ научился говорить ей все глазами, что она легко могла прочесть въ нихъ мой восторгъ; я узналъ это по ея лицу — и радостному, и смущенному, въ одно и то же время. Но дорогѣ мы остановились у виллы Завиловскихъ. Я едва успѣлъ позвонить, какъ двери отворились и панна Елена, одѣтая въ сѣровато-серебристое платье, прошла или, вѣрнѣе сказать, протекла мимо меня во всемъ своемъ величіи, едва кивнувъ мнѣ головою. Это скорѣе безобразная, чѣмъ красивая блондинка, съ холодными блѣдно-голубыми глазами, съ лицомъ безъ улыбки, съ необыкновенно церемоніальными манерами. Она считается за образецъ благовоспитанности, съ чѣмъ я охотно согласился бы, еслибъ благовоспитанность значила то же самое, что неподвижность. Обращается она со мною очень сухо и холодно, такъ сухо, что я не могу не заподозрить ея въ неискренности. Это — метода своего рода, разсчитанная на возбужденіе моего самолюбія, и разсчитанная крайне глупо, потому что она только злитъ меня, и, благодаря ей, я занимаюсь панной Завиловской настолько, насколько этого требуетъ вѣжливость.
Сегодня, однако, я долженъ былъ заниматься ею немного болѣе, — она должна была играть роль предохранительнаго клапана, то-есть отвлекать вниманіе людей, которые могли бы составить Богъ знаетъ какія предположенія при видѣ меня и Анельки.
Мы двигались дальше, но медленно, потому что день стоялъ погожій и народу на скачки тянулось видимо-невидимо. Передъ собой и за собой я видѣлъ море зонтиковъ, что представляло очень красивую картину: цвѣтная матерія ярко свѣтилась на солнцѣ, а подъ тѣнью виднѣлись сотни красивыхъ женскихъ лицъ. Да, красивыхъ лицъ было не мало, но имъ недоставало темперамента; я не видалъ его даже и у тѣхъ дамъ изъ финансоваго міра, которыя притворяются, что обладаютъ какимъ-нибудь темпераментомъ. Открытые экипажи, оригинальныя запряжки, свѣтлыя платья, рѣзко отдѣляющіяся отъ темно-зеленаго фона деревьевъ, наконецъ, скопленіе массы щегольски одѣтыхъ людей и щегольскихъ лошадей придавали всей процессіи видъ, не лишенный живописности. Радовало меня и то, что все это движеніе и сутолока занимали Анельку и доставляли ей не малое удовольствіе. Отвѣчая на мои слова, она отъ времени до времени посматривала на меня съ благодарностью, какъ будто бы все это было дѣломъ моихъ рукъ. Сидя напротивъ, я могъ свободно глядѣть на нее, но чаще обращался къ паннѣ Завиловской, отъ которой вѣяло холодомъ, какъ отъ графина съ замороженною водой. Она положительно начала меня забавлять своею манерой отвѣчать на мои вопросы. Казалось, что если она и снисходитъ до этого, то только въ силу требованій общественныхъ приличій. Наконецъ, мы доѣхали до Мокотовскаго поля. Для тетушкиной коляски было оставлено обычное мѣсто у трибуны, и едва мы остановились, какъ насъ осадила цѣлая толпа знакомыхъ, расхваливающихъ на всѣ лады Naughty-boy. Одинъ изъ опытныхъ заводчиковъ сказалъ тетушкѣ, что лошадь наша великолѣпна, мало тренирована, можетъ быть, но это не бѣда: ночью шелъ дождь, арена влажная, и такая сильная лошадь, какъ Naughty-boy, оставитъ за собой всѣхъ своихъ соперниковъ. Мнѣ казалось, что въ его голосѣ звучитъ иронія, и я началъ безпокоиться: пораженіе Naughty-boy отравило бы тетушкѣ весь ея сегодняшній день, а черезъ нее и мой, конечно. Какое ужь тутъ веселье, когда тетушка будетъ сидѣть съ мрачнымъ лицомъ! Я пошелъ вдоль экипажей, отыскивая знакомыхъ. Народу было много, трибуны казались одною темною массой, кое-гдѣ разцвѣченною свѣтлыми пятнами женскихъ платьевъ. Арена вокругъ была опоясана широкимъ кольцомъ зрителей. По обѣ стороны трибунъ, какъ два безконечныхъ крыла, тянулись ряды экипажей, изъ которыхъ каждый, взятый отдѣльно, напоминалъ корзину съ цвѣтами.
Вонъ виднѣется плутовской носикъ и розовое лицо пани Снятыньской. Когда я приблизился къ ней, она тотчасъ же сообщила, что мужъ ея отправился отыскивать m-lle Гильстъ, а потомъ однимъ духомъ задала мнѣ слѣдующіе вопросы: какъ поживаетъ тетка и пани Целина? пріѣхала ли Анелька на скачки? какимъ образомъ составится поѣздка въ Гаштейнъ, если пани Целина не можетъ вставать? выиграетъ ли Naughty-boy? что будетъ, если онъ проиграетъ? сколько народу будетъ у насъ на обѣдѣ? Слушая ее, я замѣтилъ, что у нея очень добрые глаза и чудеснѣйшая ножка, но для того, чтобы отвѣтить на заданные мнѣ гуртомъ вопросы, я долженъ былъ бы обладать, какъ говоритъ шекспировская Розалина, по крайней мѣрѣ, устами Гаргантуа. Отвѣтивъ черезъ пятое на десятое, я повторилъ свое приглашеніе и, по слѣдамъ Святыньскаго, пошелъ отыскивать Клару, потому что счелъ необходимымъ приблизиться къ ея коляскѣ. Оказалось, что она стоить недалеко отъ коляски тетушки. Издали Клара казалась пригоркомъ, покрытымъ фіалками. Я нашелъ ее весело разговаривающею съ цѣлою толпой артистовъ и меломановъ. При видѣ меня она слегка нахмурилась и приняла меня съ нѣкоторою холодностью, но, однако, съ такою, которая ждетъ только теплаго слова, чтобы перейти въ самое дружелюбное отношеніе. Тѣмъ не менѣе, и я оставался холоднымъ и, послѣ короткой бесѣды, возвратился къ своему экипажу, потому что два первыя состязанія кончились и теперь наступала очередь Naughty-boy.
Посмотрѣлъ я на тетку: лицо ея торжественно, но, видимо, она старается сохранить хладнокровіе. За то на лицѣ Авельки явное безпокойство. Ждать пришлось долго, — вышла какая то неурядица при взвѣшиваніи. Прибѣжалъ Снятыньскій, издали размахивающій своими длинными руками и показывающій билеты тотализатора.
— Поставилъ милліонъ на Naughty-boy, — кричалъ онъ. — Если онъ измѣнитъ мнѣ, то я обращу взысканіе на Плошовъ.
— Надѣюсь, — съ достоинствомъ начала тетушка, — что вы…
Она не окончила, потому что въ эту минуту надъ темною толпой народа, толпящагося у трибуны, показались яркія жокейскія куртки. Лошадей выводили на арену. Однѣ рвались съ нетерпѣніемъ впередъ, другія шли вольнымъ, спокойнымъ шагомъ. Послѣ безукоризненнаго старта наѣздники прогалопировали мимо насъ сбитою кучкой, но не особенно быстро, потому что скачка была двойная и силы лошадей нужно было беречь. Но уже на другомъ поворотѣ кучка развернулась цѣпью. Получалось такое впечатлѣніе, будто вѣтеръ развѣялъ пачку цвѣтныхъ платковъ вдоль по дорогѣ. Впереди шелъ жокей весь въ бѣломъ, за нимъ синій съ красною шапкой и рукавами, за ними два рядомъ — одинъ весь красный, другой красный съ желтымъ. Нашъ палевый Куба занималъ предпослѣднее мѣсто, съ голубымъ жокеемъ позади. Однако, этотъ порядокъ продолжался не долго. Когда с