Берениса (По; Шелгунов)/ДО
| ← Маска Красной Смерти. | Берениса. | Чёрная кошка. → |
| Оригинал: англ. Berenice, 1835. — Перевод опубл.: 1874. Источникъ: «Дѣло», 1874, № 5, с. 215—221. |
Бываютъ различныя несчастія. Земное горе разнородно; господствуя надъ обширнымъ горизонтомъ, какъ радуга, цвѣта человѣческаго страданія такъ-же различны и точно такъ-же слиты, и оно точно такъ-же царитъ надъ обширнымъ горизонтомъ жизни.
Я могу разсказать ужасную исторію и охотно умолчалъ-бы о ней, если-бы это была хроника чувствъ, а не фактовъ.
Мое имя Эгеусъ, фамилію-же свою я не скажу. Нѣтъ въ странѣ замка болѣе славнаго, болѣе древняго, какъ мое унылое, старинное, наслѣдственное жилище. Съ давнихъ временъ родъ нашъ считался ясновидящимъ, и, дѣйствительно, изъ многихъ поразительныхъ мелочей, изъ характера постройки нашего замка, изъ фресокъ нашей гостиной, изъ обоевъ спальни, изъ лѣпной работы пилястровъ оружейной залы, но преимущественно изъ галереи старинныхъ картинъ, изъ внѣшняго вида библіотеки и, наконецъ, изъ характера книгъ этой библіотеки можно было вывести заключеніе, подтверждающее это мнѣніе.
Воспоминанія первыхъ лѣтъ моей жизни связаны съ библіотечной залой и ея книгами. Тамъ умерла моя мать; тамъ родился я. Но странно было-бы сказать, что я не жилъ прежде, что у души нѣтъ предъидущаго существованія… Вы отвергаете? не станемъ объ этомъ спорить. Я-же убѣжденъ и потому не стану убѣждать васъ. Въ человѣческой душѣ живетъ какое-то воспоминаніе о призрачныхъ формахъ, о воображаемыхъ глазахъ, о мелодическихъ, но грустныхъ звукахъ, воспоминаніе, непокидающее насъ, — воспоминаніе, похожее на тѣнь, смутное, измѣнчивое, неопредѣленное, трепещущее; и отъ этой тѣни мнѣ трудно будетъ отдѣлаться, пока будетъ свѣтить хоть одинъ лучъ моего разума.
Въ этой комнатѣ я родился, въ этой комнатѣ я провелъ среди книгъ мое дѣтство и потратилъ юность въ мечтахъ. Жизненная дѣйствительность поражала меня, какъ видѣнія и только какъ видѣнія, тогда-какъ безумныя мысли міра фантазій составляли не только пищу для моего повседневнаго существованія, по положительно и исключительно мою дѣйствительную жизнь.
Берениса была моей двоюродной сестрой и мы выросли вмѣстѣ въ отцовскомъ замкѣ. Но мы росли совершенно различнымъ образомъ: я — болѣзненнымъ и вѣчно преданнымъ меланхоліи; она — живой, граціозной и полной энергіи; ея дѣло было бѣгать по холмамъ, мое — учиться взаперти. Я жилъ самъ въ себѣ душой, предаваясь самымъ упорнымъ и труднымъ размышленіямъ, она-же беззаботно встрѣчала жизнь, не заботясь о тѣни на своемъ пути или о молчаливомъ полетѣ времени съ его черными крыльями. Берениса! При ея имени черныя тѣни возстаютъ въ моей памяти. Образъ ея стоитъ, какъ живой, передо мною, — такою, какою она была въ первые дни своего счастья и веселья. Какъ была она фантастично-хороша! А потомъ, потомъ наступилъ полный ужасъ и мракъ, и свершилось нѣчто неподдающееся разсказу. Болѣзнь, страшная болѣзнь набросилась на нее и на глазахъ моихъ измѣнила ее такъ, что трудно было узнать ее. Увы, болѣзнь отходила и снова подходила, но прежняя Берениса уже не возвращалась! Настоящую Беренису я не зналъ или, по крайней мѣрѣ, не признавалъ ее за Беренису.
Главныя страданія кузины моей заключались въ эпилепсіи, которая часто кончалась летаргіей, похожей на смерть, отъ которой она просыпалась совершенно внезапно. Между тѣмъ и моя болѣзнь, — мнѣ сказали, что это ничто иное, какъ болѣзнь, — быстро развивалась, усиливаясь отъ неумѣреннаго употребленія опіума, и, наконецъ, приняла характеръ какой-то странной мономаніи. Съ часу на часъ, съ минуты на минуту, болѣзнь дѣйствовала энергичнѣе, и, наконецъ, совершенно подчинила меня своей власти. Эта мономанія заключалась въ страшной раздражительности умственныхъ способностей, которую можно опредѣлить раздражительностью способностей вниманія. Очень можетъ быть, что вы меня не понимаете, и я боюсь, что не буду въ состояніи дать вамъ точнаго понятія той нервной напряженности, съ какой мысль углубляется въ созерцаніе самыхъ обыденныхъ въ мірѣ вещей.
Моимъ постояннымъ занятіемъ бывало: думать безъ устали, по цѣлымъ часамъ, надъ какой-нибудь бѣглой замѣткой на поляхъ книги или надъ фразой въ книгѣ; задумчиво смотрѣть впродолженіи цѣлаго долгаго лѣтняго дня на причудливыя тѣни, стѣлящіяся по стѣнамъ; забываться по цѣлымъ ночамъ, наблюдая прямое пламя лампы или пламя углей въ каминѣ; мечтать по цѣлымъ днямъ надъ запахомъ цвѣтка; монотонно повторять какія-нибудь обыкновенныя слова до тѣхъ поръ, пока звукъ отъ повторенія перестанетъ занимать мысли; въ полномъ, упорно сохраняемомъ покоѣ забывать всякое чувство движенія и физическаго существованія.
Мысли мои въ такія минуты никогда не переходили на другіе предметы, а упорно вертѣлись около своего центра. Человѣку невнимательному покажется очень естественнымъ, что страшная перемѣна въ нравственномъ существованіи Беренисы, вслѣдствіе ея страшной болѣзни, должна-бы была послужить предметомъ моей задумчивости. Но ни чуть не бывало. Въ свѣтлыя минуты несчастіе ея, правда, меня огорчало, я думалъ съ грустью о страшной перемѣнѣ, происшедшей въ ней. Но эти мысли не имѣли ничего общаго съ моей наслѣдственной болѣзнью. Болѣзнь моя питалась не такой перемѣной, а перемѣной физической, страшно измѣнявшей Беренису.
Во дни ея поразительной красоты, можно сказать навѣрное, я не любилъ ее. Чувства мои никогда не шли изъ сердца, а всегда изъ головы. Берениса являлась мнѣ не настоящей Беренисой, а Беренисой моихъ мечтаній, не земнымъ, а абстрактнымъ существомъ. Теперь-же я дрожалъ въ ея присутствіи, блѣднѣлъ при ея приближеніи; горюя о ея гибели, я все-таки помнилъ, что она давно любила меня, и когда-то въ грустную минуту заговорилъ съ нею о бракѣ.
День, назначенный для нашей свадьбы, приближался. Однажды послѣ обѣда я сидѣлъ въ библіотекѣ; я думалъ, что въ комнатѣ нѣтъ никого, кромѣ меня, но, поднявъ глаза, увидалъ стоявшую передо мною Беренису.
Она казалась мнѣ какой-то призрачной и высокой. Я молча откинулся на спинку кресла; она стояла тоже молча. Худоба ея была ужасна; въ ней не осталось ничего отъ прежней Беренисы. Наконецъ, взоръ мой упалъ на ея лицо.
Когда-то черные волосы теперь стали свѣтлыми, а мутные и поблекшіе глаза казались безъ рѣсницъ. Я взглянулъ на губы. Онѣ раскрылись особенной улыбкой и взору моему представились зубы новой Беренисы. Лучше-бы мнѣ никогда не видѣть ихъ или, увидавъ, лучше-бы умереть!
Скрипъ двери пробудилъ меня; поднявъ глаза, я увидѣлъ, что кузины въ комнатѣ нѣтъ. Но бѣлый и страшный призракъ ея зубовъ не покидалъ и не хотѣлъ покинуть комнаты. На поверхности ихъ не было ни точки, ни эмали, ни пятнышка. Мимолетной улыбки достаточно было, чтобы они врѣзались мнѣ въ память. И потомъ я ихъ видѣлъ такъ-же ясно, какъ и прежде, видѣлъ даже яснѣе, чѣмъ прежде. Зубы эти являлись и тутъ, и тамъ, и вездѣ: длинные, узкіе и необыкновенно-бѣлые, съ блѣдными губами, натянутыми вокругъ такъ, какъ они никогда не бывали прежде. Затѣмъ наступилъ полный припадокъ моей мономаніи и я тщетно боролся противъ ея непреодолимаго и страннаго вліянія. Въ безконечномъ числѣ предметовъ внѣшняго міра, я только и думалъ, что о зубахъ. Я чувствовалъ къ нимъ страстное желаніе. Все окружающее было поглощено мыслью о зубахъ. Они сдѣлались для меня источникомъ жизни. Я изучалъ ихъ, и мнѣ казалось, что зубы Беренисы — это идеи. И эта-то безумная мысль погубила меня. Вотъ потому-то я такъ страстно и стремился къ нимъ! Я чувствовалъ, что только обладаніе ими можетъ возвратить мнѣ разсудокъ.
Дни проходили одинъ за другимъ, а я все сидѣлъ въ своей комнатѣ съ призракомъ зубовъ. Но разъ, во время моей задумчивости, раздался внезапно крикъ ужаса и, спустя немного, я услышалъ рыданія и вздохи. Я всталъ, отворилъ дверь и увидалъ горничную, которая сообщила мнѣ, что Берениса умерла и что могила ея уже готова.
Съ сердцемъ, замирающимъ отъ страха и отвращенія я отправился въ спальню покойницы. Комната была большая, мрачная; на каждомъ шагу я натыкался на приготовленія къ похоронамъ. «Гробъ, сказалъ мнѣ слуга, — стоитъ за занавѣскою на кровати и Берениса лежитъ въ гробу».
Кто-же спросилъ меня, хочу-ли я видѣть покойницу? Я не замѣтилъ, чтобы чьи-нибудь уста шевелились, а между тѣмъ вопросъ былъ сдѣланъ и отголосокъ послѣднихъ словъ еще раздавался въ комнатѣ. Отказаться было невозможно, и съ чувствомъ какой-то подавленности я направился къ постели. Я тихо поднялъ темныя занавѣси, и когда опустилъ ихъ, онѣ упали мнѣ на плечи и отдѣлили меня отъ живого міра, и заперли меня съ покойницей.
Въ комнатѣ пахло смертью; особенный запахъ отъ гроба производилъ во мнѣ дурноту и мнѣ казалось, что отъ тѣла отдѣляется уже запахъ разложенія. Я-бы отдалъ все на свѣтѣ, чтобы бѣжать отъ этого страшнаго вліянія смерти, чтобы еще разъ дохнуть воздухомъ подъ чистымъ небомъ. Но у меня не было силъ шевельнуться, колѣни тряслись, я точно приросъ къ полу и пристально смотрѣлъ на вытянутый въ гробу трупъ.
Господи! можетъ-ли это быть? Неужели у меня помутилась голова? Или покойница дѣйствительно пошевелила пальцемъ подъ саваномъ? Дрожа отъ страха, я тихо поднялъ глаза, чтобы взглянуть на лицо покойницы. Носовой платокъ, которымъ была привязана челюсть, развязался. Блѣдныя губы улыбались и изъ-за нихъ смотрѣли на меня бѣлые, блестящіе, ужасные зубы Беренисы. Я судорожно отскочилъ отъ постели и, не говоря ни слова, какъ безумный, бросился вонъ изъ этой страшной комнаты смерти.
Я очутился въ библіотекѣ, и сидѣлъ въ ней одинъ. Мнѣ казалось, что я пробудился отъ какого-то ужаснаго, смутнаго сна. Была полночь. Я распорядился, чтобы Беренису схоронили до заката солнца; но я не сохранилъ точнаго воспоминанія о томъ, что дѣлалось въ это время. А между тѣмъ мнѣ припоминалось что-то ужасное, что-то смутное, и потому болѣе ужасное; оно походило на какую-то страшную страницу моего существованія, написанную темными воспоминаніями, ужасными и неразборчивыми. Я старался разобрать ихъ, но не могъ. Между тѣмъ по-временамъ въ ушахъ моихъ раздавался звукъ, похожій на пронзительный крикъ женщины. Точно я совершилъ что-то. Я громко спрашивалъ себя: «что такое?» и эхо комнаты отвѣчало мнѣ: что такое?..
На столѣ подлѣ меня горѣла лампа, а подлѣ стоялъ ящичекъ изъ чернаго дерева. Ящикъ былъ очень обыкновенный, и я часто видѣлъ его: онъ принадлежалъ нашему годовому доктору. Но какъ онъ попалъ ко мнѣ на столъ? почему я дрожалъ при видѣ его?.. Взоръ мой упалъ, наконецъ, на страницы открытой книги и остановился на одной подчеркнутой фразѣ. Это были странныя, но простыя слова поэта Эбнъ-Залата: Dicebant mihi sodales, si sepulchrum amicae visitarem, curas meas aliquantulum fore levatas. — Отчего отъ этихъ словъ волосы мои становятся дыбомъ и кровь застываетъ въ жилахъ?
Въ дверь библіотеки кто-то тихо постучилъ и ко мнѣ на ципочкахъ вошелъ слуга, блѣдный, какъ мертвецъ. Глаза его блуждали отъ ужаса и онъ заговорилъ со мною тихимъ, дрожащимъ, глухимъ голосомъ. Что говорилъ онъ мнѣ? Я понялъ только нѣкоторыя фразы. Кажется, онъ разсказывалъ, что ночью въ замкѣ слышали страшный крикъ, что вся прислуга собралась, и побѣжала на крики. Тутъ голосъ его сталъ ясенъ; онъ говорилъ о поруганіи могилы, объ обезображенномъ трупѣ, вынутомъ изъ гроба, — трупѣ еще дышавшемъ, еще вздрагивавшемъ, еще живомъ!
Онъ взглянулъ на мою одежду; она была выпачкана грязью и кровью. Не говоря ни слова, онъ взялъ меня за руку; на ней оказались слѣды отъ ногтей человѣческихъ. Онъ обратилъ мое вниманіе на предметъ, приставленный къ стѣнѣ. Я посмотрѣлъ: то былъ заступъ. Вскрикнувъ, бросился я къ ящику изъ чернаго дерева. Но у меня недоставало силы открыть его; онъ, выскользнувъ у меня изъ рукъ, тяжело упалъ па полъ и разбился въ мелкіе дребезги. Звеня выскочили изъ него нѣсколько инструментовъ для дерганья зубовъ и вмѣстѣ съ ними разсыпались по всему полу тридцать два бѣлыхъ маленькихъ кусочка, похожихъ на кость.