Но и здесь, с первых слов, читателя ждёт полное разочарование. Вместо обещанного открытия, что дарвинизм противоречит действительности, т. е. природе, оказывается, что речь пойдёт только о противоречии между дарвинизмом и одною метафорой Руссо, которую г. Страхов заимствует из моей статьи[1]. Метафора красивая, для своего времени, как я указал, имевшая значение, но представляющая, как я также указал, тот естественный недостаток, что она устарела на одно столетие. Делать нечего, приходится повторяться. Против попытки Эмпедокла и материалистов восемнадцатого века — объяснить совершенство органического мира случаем — Руссо метко возражает, что всё равно было бы утверждать, что рассыпавшийся случайно типографский шрифт расположится в Энеиду. Приведя этот красноречивый аргумент Руссо, я на нескольких страницах доказываю, как изменилась точка зрения со времени Руссо и как Дарвин устранил это ребяческое объяснение слепым случаем, открыв в природе процесс, своего рода механизм, который именно упорядочивает этот слепой случай, направляя его неизбежным, роковым образом к определённому результату, к сохранению совершенных (в смысле приспособленных к условиям существования) и гибели несовершенных форм жизни, — другими словами, к тому, чтб мы разумеем под словами гармония или целесообразность органической природы. Г. Страхов в двух главах перефразирует это красивое, но уже к делу не идущее сравнение Руссо. Меткая, образная метафора у него расползается на целые страницы, переворачивается и так, и этак, с бесконечными длиннотами, от которых мысль Руссо, не выигрывая ничего в логической, очень много утрачивает в эстетической силе.
Для того, чтоб мнение это не показалось голословным, остановимся на этой длинной амплификации аргумента Руссо. Руссо говорит, что случайно рассыпавшийся шрифт не сложится в Энеиду, и с этою мыслью, выраженною в одной строке, читатель, конечно, соглашается. Г. Страхов на целой странице убеждает читателя в невероятности предположения, чтобы этим способом, хотя бы и в несколько приёмов, т. е. разбрасыванием шрифта и устранением неудачных комбинаций, сложилась бы книжка толстого журнала, и, по-видимому, очень доволен, когда ему удаётся убедить читателя, что это было бы «чудовищно невероятно». Одного только он не замечает, что то, против чего боролся Руссо, не то, против чего борется он, г. Страхов; что Руссо с этою аргументацией не выступил бы против дарвинизма, потому что… да просто потому, что он был Руссо, а не г. Страхов. Поясним, в чём, главным образом, изменилась точка зрения, придерживаясь того же сравнения Руссо. Энеида не может сложиться случайно, толстая книжка журнала не может набраться сама собою, хотя бы в несколько приёмов, — это такие понятные истины, что для этого не стоило мучить читателя на целых страницах; он сдался бы и без этой пытки. Но представим себе, что человеческая речь состояла бы всего из двух слов, скажем для примера, из слова «вперёд» и слова «назад», а слова эти были бы отлиты в две стереотипные дощечки. Представим себе далее, что типографии одного журнала было бы внушено печатать только слово «вперёд», а типографии другого журнала — слово «назад». Скажите, неужели было бы «чудовищною невероятностью», если б в первой типографии выходило всё «вперёд», «вперёд», а во второй — всё «назад», «назад»? Я полагаю, самого несложного, автоматически действующего механизма было бы достаточно для того, чтобы достигнуть этого результата. Так и в типографии природы. В ней набираются не заранее намеченные предложения, строки, страницы, томы. В ней также набираются два слова: «полезно» (вперёд) и «вредно» (назад), и каждый раз, что выпадает дощечка со словом «полезно», она идёт в дело, каждый раз, что выпадает дощечка со словом «вредно», она отбрасывается, и автоматический наборщик, исполняющий этот нехитрый труд, называется — естественный отбор, фигура не фиктивная, а, как мы видели в предшествовавшей главе, вполне реальная.
Пока природа представлялась пышным чертогом, созданным для человека, пока, наприм., цветы были только ковром для его ног, их ароматы — фимиамом, возносившимся пред его лицом, до тех пор многое было трудно объяснить; но когда оказалось, что всё это существует только потому, что оно полезно тем существам, которые им обладают, когда оказалось, что в природе вообще существует только то, что полезно самим обладателям, тогда задача значительно упростилась[2]. В музыке великие художники разрабатывают самые простые темы в роскошных вариациях. Органический мир представляет бесконечные вариации на эту простую тему — «польза».
После этой неудачной амплификации уже к делу не идущего аргумента Руссо, г. Страхов вдруг принимается делать мне внушение за то, что я будто бы не понимаю различия между задачей астрономии, биологии и психологии. Всё это по следующему поводу. Данилевский, в философской части своей книги, очень патетически объясняет как материалом для отбора служат случайные изменения, то весь дарвинизм сводится к случайности, а от этой одной мысли должно будто бы человека «тошнить», должны у него «переворачиваться внутренности». На это я, между прочим, возражаю, что солнце всегда представлялось олицетворением непоколебимого совершенства, источником всех благ на земле, лучезарным Фебом и, однако, современная астрономия учит нас, что поверхность солнца представляет настоящий хаос случайных явлений»[3]. И, однако, этот хаос мелких, случайных явлений не мешает солнцу в целом оставаться, в наших глазах, тем же, чем оно было до сих пор, и от этой мысли никого ещё не «тошнило». Г. Страхов докторальным тоном поучает меня, что мысль о случайности в сфере неорганических явлений не может так возмущать ум, как мысль о той же случайности в сфере явлений биологических и ещё более психических. «Г. Тимирязев спрашивает, почему того же (т. е. того, что я говорил по поводу солнца) нельзя сказать и об органическом мире? Странный вопрос, особенно странный в устах биолога! Я думаю, потому, что нельзя смешивать различные вещи, потому что задача, представляющаяся нам в органическом мире, есть, очевидно, особая и несравненно более высокая задача, чем задача астрономии. Для ясности сделаем ещё шаг. Кроме органических явлений, существуют ещё Психические, есть область нравственных и умственных форм, в которой мы постоянно вращаемся. Тут задача нашего ума опять иная, опять неизмеримо более высокая. Итак, что же удивительного, что мы не сваливаем всего в одну кучу и различаем, где есть различие? Ведь, это — первое научное правило».
Тон, как видят читатели, который можно упрекнуть в чём угодно, но уж никак не в недостатке самонадеянной развязности. Но мне сдаётся, что источник этой самонадеянности лежит в довольно странном самообольщении. Убаюкав себя мыслью, что его читатели моей статьи не читали и не станут читать, г. Страхов, кажется, вообразил, что и я сам, вероятно, забыл, что я писал, и поленюсь справиться. Как иначе объяснить себе эту развязность, с которою он, как школьника, поучает меня азбучной истине о существовании иерархии наук, очень хорошо зная, что всё его рассуждение о промежуточном положении биологии заимствовано им из моей статьи; что в том месте, на которое он ссылается, на которое он будто бы возражает, у меня идёт речь не об одной астрономии, а именно об астрономии и истории (вместо его психологии), что вся моя аргументация в том именно и заключается, что я ставлю биологию между астрономией и историей (как у него между астрономией и психологией) и говорю, что если элемент случайности, встречаясь в астрономии и истории, не возбуждал ни в ком «тошноты», то почему же он специально должен вызвать это расстройство, встречаясь в промежуточной между ними области биологии? Вот весь ход моего рассуждения. Астроном видит случайные явления, встречающиеся на поверхности солнца, но это не мешает ему изумляться, по-прежнему, стройности целого, видеть в солнце центральное светило, управляющее движениями планет, разливающее вокруг себя свет и жизнь. Историк сознаёт, что историю делают люди, с их страстями, ошибками, предрассудками, и это, однако, не мешает ему видеть, что из борющихся случайных единичных стремлений слагается величественный процесс исторического прогресса. Точно также, если биолог доказывает, что процесс органического развития, располагая таким же случайным материалом, приводит его к такому же изумительному результату, как и процесс исторический, то я не вижу повода кричать, что от этой мысли должны «переворачиваться внутренности». Вот что я говорю; вот против чего должен был возражать г. Страхов. Но, видно, это было не так легко, как скрыть мою настоящую мысль, выдать половину моего довода за целый и беззастенчивостью своего тона, которую примут за правдивость, заставить читателя, пожалуй, действительно поверить, будто мне в голову не пришла такая простая мысль, что задача биологии сложнее задачи астрономии.
Да, логика мстит за себя жестоко! Тех, кто не могут бороться её чистым оружием, она вынуждает прибегать к такому жалкому приёму, каково умышленное искажение мыслей своего противника.
- ↑ Г. Страхов уверяет, будто эта ссылка «употребляется часто дарвинистами». Признаюсь, я думал, что я первый обратил внимание на эти слова Руссо, и если б г. Страхов указал, у какого дарвиниста он встречал их ранее, я охотно исправил бы свою ошибку. Странно только, почему, вопреки избитости этой ссылки, ни Данилевский, ни г. Страхов не воспользовались ею ранее меня. Впрочем, дело не в том, я ли или кто другой в первый раз цитировал это место Руссо, а в той характеристической особенности, что всегда самое лучшее оружие против себя находили или сам Дарвин, или дарвинисты, и вежливо передавали его в руки врагов, приглашая их убедиться, что оно не опасно
- ↑ Весьма наглядно выражается это коренное различие во взглядах Руссо и дарвинистов на следующем примере. Бесконечное разнообразие форм листьев и однообразие корней Руссо объясняет тем, что первые предназначены пленять взоры человека, а вторые скрыты от них. Современные дарвинисты, в целом ряде исследований, объясняют пользу для самого растения малейших особенностей строения, формы и распределения листьев. Здесь вполне кстати напомнить читателю одну подробность нашей полемики. Дарвин указывал, что во всём органическом мире нельзя найти ни одной черты строения, которая была бы исключительно полезна не для существа ею обладающего, и что такой факт был бы серьёзным возражением против его теории. Данилевский с непонятным легкомыслием утверждал, что на той самой странице, на которой он это пишет, Дарвин сам приводит такой опровергающий его теорию пример. Г. Страхов, между прочим, рекомендовал это место книги Данилевского, как одно из образцовых. Я показал, что ничего Данилевскому доказать не удалось и что он при этом только обнаружил „самоуверенный задор“. Нажаловавшись на меня читателю за то, что я прибегаю к таким резким выражениям, г. Страхов, однако, благоразумно предал забвению весь этот неприятный для него эпизод.
- ↑ Г. Страхов, по-видимому, в этом сомневается и говорит, что трудно понять, что я под этим разумею. Но мне поучать его популярной астрономии, конечно, не приходится; потому могу только рекомендовать ему книги Юнга, Ланглея и др.