Но и здѣсь, съ первыхъ словъ, читателя ждетъ полное разочарованіе. Вмѣсто обѣщаннаго открытія, что дарвинизмъ противорѣчитъ дѣйствительности, т.-е. природѣ, оказывается, что рѣчь пойдетъ только о противорѣчіи между дарвинизмомъ и одною метафорой Руссо, которую г. Страховъ заимствуетъ изъ моей статьи[1]. Метафора красивая, для своего времени, какъ я указалъ, имѣвшая значеніе, но представляющая, какъ я также указалъ, тотъ естественный недостатокъ, что она устарѣла на одно столѣтіе. Дѣлать нечего, приходится повторяться. Противъ попытки Эмпедокла и матеріалистовъ восемнадцатаго вѣка — объяснить совершенство органическаго міра случаемъ — Руссо мѣтко возражаетъ, что все равно было бы утверждать, что разсыпавшійся случайно типографскій шрифтъ расположится въ Энеиду. Приведя этотъ краснорѣчивый аргументъ Руссо, я на нѣсколькихъ страницахъ доказываю, какъ измѣнилась точка зрѣнія со времени Руссо и какъ Дарвинъ устранилъ это ребяческое объясненіе слѣпымъ случаемъ, открывъ въ природѣ процессъ, своего рода механизмъ, который именно упорядочиваетъ этотъ слѣпой случай, направляя его неизбѣжнымъ, роковымъ образомъ къ опредѣленному результату, къ сохраненію совершенныхъ (въ смыслѣ приспособленныхъ къ условіямъ существованія) и гибели несовершенныхъ формъ жизни, — другими словами, къ тому, чтб мы разумѣемъ подъ словами гармонія или цѣлесообразность органической природы. Г. Страховъ въ двухъ главахъ перефразируетъ это красивое, но уже къ дѣлу не идущее сравненіе Руссо. Мѣткая, образная метафора у него расползается на цѣлыя страницы, переворачивается и такъ, и этакъ, съ безконечными длиннотами, отъ которыхъ мысль Руссо, не выигрывая ничего въ логической, очень много утрачиваетъ въ эстетической силѣ.
Для того, чтобъ мнѣніе это не показалось голословнымъ, остановимся на этой длинной амплификаціи аргумента Руссо. Руссо говоритъ, что случайно разсыпавшійся шрифтъ не сложится въ Энеиду, и съ этою мыслью, выраженною въ одной строкѣ, читатель, конечно, соглашается. Г. Страховъ на цѣлой страницѣ убѣждаетъ читателя въ невѣроятности предположенія, чтобы этимъ способомъ, хотя бы и въ нѣсколько пріемовъ, т.-е. разбрасываніемъ шрифта и устраненіемъ неудачныхъ комбинацій, сложилась бы книжка толстаго журнала, и, повидимому, очень доволенъ, когда ему удается убѣдить читателя, что это было бы «чудовищно невѣроятно». Одного только онъ не замѣчаетъ, что то, противъ чего боролся Руссо, не то, противъ чего борется онъ, г. Страховъ; что Руссо съ этою аргументаціей не выступилъ бы противъ дарвинизма, потому что… да просто потому, что онъ былъ Руссо, а не г. Страховъ. Пояснимъ, въ чемъ, главнымъ образомъ, измѣнилась точка зрѣнія, придерживаясь того же сравненія Руссо. Энеида не можетъ сложиться случайно, толстая книжка журнала не можетъ набраться сама собою, хотя бы въ нѣсколько пріемовъ, — это такія понятныя истины, что для этого не стоило мучить читателя на цѣлыхъ страницахъ; онъ сдался бы и безъ этой пытки. Но представимъ себѣ, что человѣческая рѣчь состояла бы всего изъ двухъ словъ, скажемъ для примѣра, изъ слова «впередъ» и слова «назадъ», а слова эти были бы отлиты въ двѣ стереотипныя дощечки. Представимъ себѣ далѣе, что типографіи одного журнала было бы внушено печатать только слово «впередъ», а типографіи другого журнала — слово «назадъ». Скажите, неужели было бы «чудовищною невѣроятностью», еслибъ въ первой типографіи выходило все «впередъ», «впередъ», а во второй — все «назадъ», «назадъ»? Я полагаю, самаго несложнаго, автоматически дѣйствующаго механизма было бы достаточно для того, чтобы достигнуть этого результата. Такъ и въ типографіи природы. Въ ней набираются не заранѣе намѣченныя предложенія, строки, страницы, томы. Въ ней также набираются два слова: «полезно» (впередъ) и «вредно» (назадъ), и каждый разъ, что выпадаетъ дощечка со словомъ «полезно», она идетъ въ дѣло, каждый разъ, что выпадаетъ дощечка со словомъ «вредно», она отбрасывается, и автоматическій наборщикъ, исполняющій этотъ нехитрый трудъ, называется — естественный отборъ, фигура не фиктивная, а, какъ мы видѣли въ предшествовавшей главѣ, вполнѣ реальная.
Пока природа представлялась пышнымъ чертогомъ, созданнымъ для человѣка, пока, наприм., цвѣты были только ковромъ для его ногъ, ихъ ароматы — ѳиміамомъ, возносившимся предъ его лицомъ, до тѣхъ поръ многое было трудно объяснить; но когда оказалось, что все это существуетъ только потому, что оно полезно тѣмъ существамъ, которыя имъ обладаютъ, когда оказалось, что въ природѣ вообще существуетъ только то, что полезно самимъ обладателямъ, тогда задача значительно упростилась[2]. Въ музыкѣ великіе художники разрабатываютъ самыя простыя темы въ роскошныхъ варіаціяхъ. Органическій міръ представляетъ безконечныя варіаціи на эту простую тему — «польза».
Послѣ этой неудачной амплификаціи уже къ дѣлу не идущаго аргумента Руссо, г. Страховъ вдругъ принимается дѣлать мнѣ внушеніе за то, что я будто бы не понимаю различія между задачей астрономіи, біологіи и психологіи. Все это по слѣдующему поводу. Данилевскій, въ философской части своей книги, очень патетически объясняетъ какъ матеріаломъ для отбора служатъ случайныя измѣненія, то весь дарвинизмъ сводится къ случайности, а отъ этой одной мысли должно будто бы человѣка «тошнить», должны у него «переворачиваться внутренности». На это я, между прочимъ, возражаю, что солнце всегда представлялось олицетвореніемъ непоколебимаго совершенства, источникомъ всѣхъ благъ на землѣ, лучезарнымъ Фебомъ и, однако, современная астрономія учитъ насъ, что поверхность солнца представляетъ настоящій хаосъ случайныхъ явленій»[3]. И, однако, этотъ хаосъ мелкихъ, случайныхъ явленій не мѣшаетъ солнцу въ цѣломъ оставаться, въ нашихъ глазахъ, тѣмъ же, чѣмъ оно было до сихъ поръ, и отъ этой мысли никого еще не «тошнило». Г. Страховъ докторальнымъ тономъ поучаетъ меня, что мысль о случайности въ сферѣ неорганическихъ явленій не можетъ такъ возмущать умъ, какъ мысль о той же случайности въ сферѣ явленій біологическихъ и еще болѣе психическихъ. «Г. Тимирязевъ спрашиваетъ, почему того же (т.-е. того, что я говорилъ по поводу солнца) нельзя сказать и объ органическомъ мірѣ? Странный вопросъ, особенно странный въ устахъ біолога! Я думаю, потому, что нельзя смѣшивать различныя вещи, потому что задача, представляющаяся намъ въ органическомъ мірѣ, есть, очевидно, особая и несравненно болѣе высокая задача, чѣмъ задача астрономіи. Для ясности сдѣлаемъ еще шагъ. Кромѣ органическихъ явленій, существуютъ еще Психическія, есть область нравственныхъ и умственныхъ формъ, въ которой мы постоянно вращаемся. Тутъ задача нашего ума опять иная, опять неизмѣримо болѣе высокая. Итакъ, что же удивительнаго, что мы не сваливаемъ всего въ одну кучу и различаемъ, гдѣ есть различіе? Вѣдь, это — первое научное правило».
Тонъ, какъ видятъ читатели, который можно упрекнуть въ чемъ угодно, но ужъ никакъ не въ недостаткѣ самонадѣянной развязности. Но мнѣ сдается, что источникъ этой самонадѣянности лежитъ въ довольно странномъ самообольщеніи. Убаюкавъ себя мыслью, что его читатели моей статьи не читали и не станутъ читать, г. Страховъ, кажется, вообразилъ, что и я самъ, вѣроятно, забылъ, что я писалъ, и полѣнюсь справиться. Какъ иначе объяснить себѣ эту развязность, съ которою онъ, какъ школьника, поучаетъ меня азбучной истинѣ о существованіи гіерархіи наукъ, очень хорошо зная, что все его разсужденіе о промежуточномъ положеніи біологіи заимствовано имъ изъ моей статьи; что въ томъ мѣстѣ, на которое онъ ссылается, на которое онъ будто бы возражаетъ, у меня идетъ рѣчь не объ одной астрономіи, а именно объ астрономіи и исторіи (вмѣсто его психологіи), что вся моя аргументація въ томъ именно и заключается, что я ставлю біологію между астрономіей и исторіей (какъ у него между астрономіей и психологіей) и говорю, что если элементъ случайности, встрѣчаясь въ астрономіи и исторіи, не возбуждалъ ни въ комъ «тошноты», то почему же онъ спеціально долженъ вызвать это разстройство, встрѣчаясь въ промежуточной между ними области біологіи? Вотъ весь ходъ моего разсужденія. Астрономъ видитъ случайныя явленія, встрѣчающіяся на поверхности солнца, но это не мѣшаетъ ему изумляться, попрежнему, стройности цѣлаго, видѣть въ солнцѣ центральное свѣтило, управляющее движеніями планетъ, разливающее вокругъ себя свѣтъ и жизнь. Историкъ сознаетъ, что исторію дѣлаютъ люди, съ ихъ страстями, ошибками, предразсудками, и это, однако, не мѣшаетъ ему видѣть, что изъ борющихся случайныхъ единичныхъ стремленій слагается величественный процессъ историческаго прогресса. Точно также, если біологъ доказываетъ, что процессъ органическаго развитія, располагая такимъ же случайнымъ матеріаломъ, приводитъ его къ такому же изумительному результату, какъ и процессъ историческій, то я не вижу повода кричать, что отъ этой мысли должны «переворачиваться внутренности». Вотъ что я говорю; вотъ противъ чего долженъ былъ возражать г. Страховъ. Но, видно, это было не такъ легко, какъ скрыть мою настоящую мысль, выдать половину моего довода за цѣлый и беззастѣнчивостью своего тона, которую примутъ за правдивость, заставить читателя, пожалуй, дѣйствительно повѣрить, будто мнѣ въ голову не пришла такая простая мысль, что задача біологіи сложнѣе задачи астрономіи.
Да, логика мститъ за себя жестоко! Тѣхъ, кто не могутъ бороться ея чистымъ оружіемъ, она вынуждаетъ прибѣгать къ такому жалкому пріему, каково умышленное искаженіе мыслей своего противника.
- ↑ Г. Страховъ увѣряетъ, будто эта ссылка «употребляется часто дарвинистами». Признаюсь, я думалъ, что я первый обратилъ вниманіе на эти слова Руссо, и еслибъ г. Страховъ указалъ, у какого дарвиниста онъ встрѣчалъ ихъ ранѣе, я охотно исправилъ бы свою ошибку. Странно только, почему, вопреки избитости этой ссылки, ни Данилевскій, ни г. Страховъ не воспользовались ею ранѣе меня. Впрочемъ, дѣло не въ томъ, я ли или кто другой въ первый разъ цитировалъ это мѣсто Руссо, а въ той характеристической особенности, что всегда самое лучшее оружіе противъ себя находили или самъ Дарвинъ, или дарвинисты, и вѣжливо передавали его въ руки враговъ, приглашая ихъ убѣдиться, что оно не опасно
- ↑ Весьма наглядно выражается это коренное различіе во взглядахъ Руссо и дарвинистовъ на слѣдующемъ примѣрѣ. Безконечное разнообразіе формъ листьевъ и однообразіе корней Руссо объясняетъ тѣмъ, что первые предназначены плѣнять взоры человѣка, а вторые скрыты отъ нихъ. Современные дарвинисты, въ цѣломъ рядѣ изслѣдованій, объясняютъ пользу для самого растенія малѣйшихъ особенностей строенія, формы и распредѣленія листьевъ. Здѣсь вполнѣ кстати напомнить читателю одну подробность нашей полемики. Дарвинъ указывалъ, что во всемъ органическомъ мірѣ нельзя найти ни одной черты строенія, которая была бы исключительно полезна не для существа ею обладающаго, и что такой фактъ былъ бы серьезнымъ возраженіемъ противъ его теоріи. Данилевскій съ непонятнымъ легкомысліемъ утверждалъ, что на той самой страницѣ, на которой онъ это пишетъ, Дарвинъ самъ приводитъ такой опровергающій его теорію примѣръ. Г. Страховъ, между прочимъ, рекомендовалъ это мѣсто книги Данилевскаго, какъ одно изъ образцовыхъ. Я показалъ, что ничего Данилевскому доказать не удалось и что онъ при этомъ только обнаружилъ „самоувѣренный задоръ“. Нажаловавшись на меня читателю за то, что я прибѣгаю къ такимъ рѣзкимъ выраженіямъ, г. Страховъ, однако, благоразумно предалъ забвенію весь этотъ непріятный для него эпизодъ.
- ↑ Г. Страховъ, повидимому, въ этомъ сомнѣвается и говоритъ, что трудно понять, что я подъ этимъ разумѣю. Но мнѣ поучать его популярной астрономіи, конечно, не приходится; потому могу только рекомендовать ему книги Юнга, Ланглея и др.