1905.[править]
БІОГРАФЪ РУССКИХЪ АДМИРАЛОВЪ.[править]
I.[править]
«Подобно воспѣтому Гомеромъ герою древней Греціи Ахиллесу, уничтожавшему еще въ колыбели львовъ и питавшемуся ихъ мозгами, нашъ великій россійскій флотъ, родившійся не далѣе, какъ въ послѣдней половинѣ семнадцатаго столѣтія, отъ ничтожнаго ботика въ скромномъ селѣ Измайловѣ, уже успѣлъ проявить себя великими подвигами, обезсмертившими цѣлый рядъ славныхъ и досточтимыхъ мужей земли русской»…
Такими крупными цвѣтами краснорѣчія начиналась книга, носившая заглавіе: «Жизнеописанія славныхъ и достохвальныхъ русскихъ адмираловъ, изслѣдованныя и сочиненныя Михаиломъ Холмогоровымъ, капитаномъ второго ранга въ отставкѣ и кавалеромъ». Собственно это была не книга, а только начало книги — тощенькая тетрадка, носившая названіе перваго выпуска «жизнеописаній». На обложкѣ этого выпуска стояло: «Цѣна за все сочиненіе назначена 5 рублей. Выдается по подпискѣ съ пропечатаніемъ фамилій всѣхъ высокопочтенныхъ господъ подписчиковъ. По выпускѣ въ свѣтъ всего сочиненія, цѣна онаго будетъ значительно повышена».
Прошло не мало времени со дня появленія въ свѣтъ этой тоненькой тетрадочки, а продолженіе ея такъ и не появлялось. По всей вѣроятности, это обстоятельство произошло отчасти отъ того, что не нашлось вовсе охотниковъ попасть въ число ея «высокопочтенныхъ подписчиковъ», а отчасти отъ того, что капитанъ второго ранга въ отставкѣ и кавалеръ Михаилъ Холмогоровъ былъ менѣе всего способенъ быть писателемъ, и если онъ съ отвагою безнадежности бросился въ эту грозную пучину, называемую литературою, то единственно потому, что пути Господни вообще неисповѣдимы, и особенно неисповѣдимыми дѣлаются они тогда, когда человѣкъ начинаетъ голодать и теряетъ голову… Въ томъ же, что онъ только ради голода сдѣлался писателемъ, какъ люди часто дѣлаются ради голода ворами, взяточниками, казнокрадами и даже убійцами, — для меня но было никакихъ сомнѣній съ той самой достопамятной минуты, когда и впервые имѣлъ удовольствіе познакомиться съ нимъ.
Познакомиться съ нимъ мнѣ пришлось въ редакціи журнала «Гласность», который я тогда редактировалъ. У меня былъ пріемъ посѣтителей въ назначенный пріемный часъ, когда въ числѣ другихъ мало знакомыхъ или вовсе незнакомыхъ мнѣ лицъ въ мой кабинетъ вошелъ старичокъ небольшого роста, съ форменной флотской фуражкой въ рукѣ. Маленькаго роста, худенькій, съ морщинистымъ, дряблымъ лицомъ въ кулачокъ, съ жиденькими остатками волосъ, въ завощенной и потертой до послѣдней степени одеждѣ, онъ представлялъ собою типъ невзрачнаго, плюгаваго старикашки. а его совсѣмъ опухнувшій носъ сразу возбуждать подозрѣніе, что это пьянчуга.
— Съ господиномъ Терскимъ имѣю удовольствіе говорить? — спросилъ меня посѣтитель.
— Къ вашимъ услугамъ, — отвѣтилъ я.
— Холмогоровъ-съ, Михаилъ Михайловичъ Холмогоровъ, капитанъ второго ранга и кавалеръ, — отрекомендовался онъ въ свою очередь, какъ-то особенно торопливо, съ растеряннымъ видомъ, двумя пальцами приглаживая впередъ волоса на вискахъ.
— Чѣмъ могу служить? — проговорилъ я обычную редакторскую фразу, заранѣе чувствуя, что посѣтитель сейчасъ попросить у меня помощи «воину, проливавшему въ нѣкоторомъ родѣ кровь за отечество».
Много видалъ я этихъ кровь-проливавшихъ воиновъ на своемъ вѣку…
— Какъ вамъ сказать, сударь мой, — началъ посѣтитель, видимо стѣсняясь и конфузясь. — Меня тутъ книжку одну подбили издать… Начало большого труда. Такъ вотъ-съ… Туго, значитъ, нынче расходятся серьезныя книги. Тоже нужны публикаціи, рекламы, отзывы благосклонные… все денегъ стоитъ…
Онъ въ смущеніи, какъ школьникъ, отвѣчающій плохо выученный урокъ, вертѣлъ и мялъ въ рукахъ свою форменную, лоснящуюся отъ жира, фуражку и не могъ опредѣленно высказать, чего онъ собственно желаетъ отъ меня.
— Чѣмъ же я могу быть вамъ полезенъ? даровую публикацію устроить? — спросилъ я.
— Помилуйте!.. Отзывъ благосклонный дали бы… то-есть какой-нибудь отзывъ, — сказалъ онъ нерѣшительно и вытащилъ изъ бокового кармана своихъ тощихъ адмираловъ.
Я взглянулъ на брошюру. Она была издана лѣтъ восемь тому назадъ.
— Удобно ли давать отзывъ о книгѣ, вышедшей такъ давно? — проговорилъ я и, не желая совсѣмъ огорчить старика, который начиналъ казаться мнѣ жалкимъ, предложилъ ему: — Даровую же публикацію въ журналѣ я могу устроить, если вы думаете, что это хоть немного поможетъ сбыту вашей книжки… хотя, признаюсь откровенно, мнѣ кажется, что она могла бы пойти только въ томъ случаѣ, если-бъ вашъ трудъ былъ оконченъ…
Онъ тяжело вздохнулъ и наивно сознался:
— Писать-то я, сударь мой, не мастеръ.
Я удивленно взглянулъ на него.
— Что дѣлать, что дѣлать, сударь мой! поступилъ легкомысленно, не соразмѣрилъ своихъ силъ съ трудомъ, принятымъ на себя, повѣрилъ разнымъ добрымъ пріятелямъ, что это выгодная афера, — сбивчиво пояснилъ онъ, видя мое недоумѣніе. — Долгь на шеѣ — вотъ и всѣ барыши отъ этой аферы… У меня, впрочемъ, все такъ: у другихъ афера — у меня долгъ и разореніе… Легкомысліе, сударь мой, легкомысліе все губить… берешься не за свое дѣло но легкомыслію, ну, и тонешь во всякихъ пучинахъ.
Я едва замѣтно улыбнулся, слыша жалобы этого старика на свое легкомысліе, и, желая прекратить его визитъ, повторилъ ему, что я постараюсь сдѣлать одну или двѣ публикаціи объ его книгѣ въ редактируемомъ мною журналѣ.
Онъ сталъ конфузливо благодарить меня:
— Мнѣ крайне совѣстно, господинъ Терскій; какъ же такъ даромъ? я только просилъ отзыва… мнѣ говорили, что отзывы всегда дѣлаются даромъ, а публикація… это, сударь мой, въ нѣкоторомъ родѣ пособіе… незнакомому человѣку.
Онъ совсѣмъ смутился.
Я успокоилъ его, говоря, что подобная услуга такъ естественна между собратьями по перу.
— Ну, какой ужъ я писатель! — со вздохомъ проговорилъ онъ, откланиваясь. — Мнѣ, сударь мой, только бы съ долгомъ по этой поганой книжкѣ раздѣлаться… а то нѣтъ-съ, ужъ гдѣ мнѣ считаться писателемъ!
Что-то простодушное, наивное, застѣнчивое сливалось въ его рѣчахъ и манерахъ. Онъ видимо совѣстился одолжаться мнѣ хоть чѣмъ-нибудь, совѣстился того, что онъ является въ качествѣ писателя, и откровенно сознавался, что если бы не долгъ, то онъ давно плюнулъ бы на свою книгу.
«Да, а все же издалъ ее и подписку объявилъ въ пять рублей», — подсказывалъ мнѣ какой-то насмѣшливый голосъ, но тутъ же являлась другая мысль: — «А, можетъ-быть, все это и вправду сдѣлалось по легкомыслію… подбили какіе-нибудь шутники или проходимцы на это дѣло… кто его знаетъ!»
Дѣловымъ людямъ некогда долго задумываться надъ чужой участью, и Холмогоровъ промелькнулъ передо мной, какъ еще одна лишняя тѣнь въ китайскомъ фонарѣ жизни…
II.[править]
Насъ собралась довольно большая пріятельская холостая компанія. Среди гостей было нѣсколько молодыхъ и старыхъ моряковъ. Это было мѣсяца черезъ три послѣ посѣщенія меня Холмогоровымъ, и я невольно вспомнилъ о маленькомъ біографѣ великихъ русскихъ адмираловъ.
— Сергѣй Николаевичъ, не знавали ли вы когда-нибудь капитана второго ранга Михаила Михайловича Холмогорова? — спросилъ я у отставного вице-адмирала Храповицкаго.
— Не капитана второго ранга, а лейтенанта — капитаномъ второго ранга онъ числится только въ отставкѣ, — поправилъ меня внушительнымъ сиплымъ басомъ Храповицкій и, прожевывая бутербродъ, нараспѣвъ, съ какой-то нѣжностью въ голосѣ покорилъ: — Милка-Холмикъ, Милка-Холмикъ…
Мы всѣ, въ ожиданіи обѣда, столпились въ это время вокругъ стола, уставленнаго бутылками, графинами и закусками. Сергѣй Николаевичъ успѣлъ уже чокнуться чуть ли не съ десятымъ человѣкомъ рюмкою водки, которую называлъ «высочайше утвержденною».
— Холмишка дальше лейтенанта на службѣ не пошелъ, а капитана второго ранга дали ему при отставкѣ, — пояснилъ Сергѣй Николаевичъ, не обращаясь ни къ кому въ особенности и продолжая усердно закусывалъ. — Къ бабьей юбкѣ пришился не во-время и погубилъ себя, а баба дѣтей стала разводить чуть не дюжинами, — ну, и петля!.. Какъ дѣти, такъ и петля!.. Конечно, сама по себѣ баба не виновата. Съ его стороны было тоже увлеченіе. Ну, да что съ Холмишкой подѣлать? Сопка огнедышащая! вулканъ неугасающій!
Сергѣй Николаевичъ, типичный черноморецъ старыхъ временъ, одинъ изъ истинныхъ героевъ севастопольской эпопеи, пришедшійся не ко двору на службѣ въ мирное время, негодовавшій на введеніе морского ценза и на вопросъ: «не придется ли ему остаться за цензомъ», сердито и хмуро отвѣчавшій: «я за пьянствомъ останусь», имѣлъ причину часто такъ говорить, какъ будто онъ не разговаривалъ, а только размышлялъ вслухъ. Такъ случалось всегда, когда онъ бывалъ «на взводѣ». Такъ говорилъ онъ и теперь, можетъ-быть, даже не -сознавая, кто и почему спросилъ его о Михаилѣ Михайловичѣ Холмогоровѣ и задѣлъ въ его душѣ какія-то отзывчивыя струны. Я понялъ изъ его безсвязныхъ словъ только то, что Холмогоровъ очень рано женился на дочери какого-то знаменитаго въ свое время контръ-адмирала, неопытной провинціальной барышнѣ, вышелъ ради этого въ отставку «около юбки сидѣть», и «развелъ» огромную семью, которой не могъ потомъ содержать. Мнѣ невольно вспомнилось при этомъ замѣчаніе Холмогорова о своемъ легкомысліи.
— Все по легкомыслію, Сергѣй Николаевичъ, все по легкомыслію! — замѣтилъ я шутливо на слова Храповицкаго.
Онъ, откинувъ назадъ голову, уставился на меня широко открытыми посоловѣвшими глазами и строгимъ сиплымъ басомъ проговорилъ:
— Гмъ, по легкомыслію!.. по легкомыслію!.. Онъ-съ по легкомыслію разъ чуть не утонулъ, бросившись въ открытое море спасать матроса… а и матросишка-то какой былъ?.. чухна просто!.. Гмъ, по легкомыслію!.. Ну-ка-съ, вы, рябчики, по легкомыслію бросьтесь въ море спасать кого-нибудь… Стрекулисты!.. А Милка Холмикъ бросился… хоть отъ земли не видать Милку Холмишку… «Мореплавательной дѣвчонкой» звали. Гмъ, дѣвчонка!.. Нѣтъ, не дѣвчонка онъ былъ, а золотое сердце!.. врутъ всѣ, что онъ дѣвчонка…
Сергѣй Николаевичъ немного пошатнулся, разставивъ ноги, чтобы не упасть, и продолжать думать вслухъ, уже видимо сердясь на кого-то за непочтительность къ Михаилу Михайловичу Холмогорову и превознося до небесъ и золотое сердце, и красоту послѣдняго. Особенно поразило меня замѣчаніе о красотѣ Холмогорова; я никакъ не могъ представить въ своемъ воображеніи, что этотъ невзрачный старикашка могъ быть когда-нибудь такимъ красавцемъ, чтобы о его красотѣ чуть не съ умиленіемъ вспоминалъ его старый, дивно огрубѣвшій однокашникъ, называя его и «Милкой Холмишкой», и «карманнымъ морячкомъ», и «мореплавательной дѣвчонкой», и даже «крымскимъ яблочкомъ».
— Теперь его можно бы назвать только печенымъ яблокомъ, — неосторожно замѣтилъ я, смѣясь.
Сергій Николаевичъ разсвирѣпѣлъ и, икая, чуть не крикнулъ:
— Гмъ, печеное яблоко! печеное яблоко!.. Васъ бы въ такое пекло посадить, въ какомъ онъ испекся, посмотрѣлъ бы я, что бы изъ васъ вышло… въ порошокъ, въ золу стерлись бы! Рядчики!.. печеное яблоко! Гмъ, туда же!
Онъ бормоталъ что-то такое, чего нельзя было уже разобрать, и, когда вмѣстѣ съ другими сѣлъ за обѣденный столъ, большая отяжелѣвшая голова его поникла на богатырскую грудь и послышалось его тяжелое сопѣнье. Глядя теперь на него, можно было только повторить его же любимое, какъ-то безнадежно повторявшееся имъ, выраженіе:
— Промокъ!
III.[править]
Прошло три года.
Я совершенно потерялъ изъ виду и окончательно призабылъ микроскопическаго біографа русскихъ адмираловъ, когда совсѣмъ неожиданно мнѣ напомнила о немъ какая-то особа, назвавшаяся Холмогоровой, — Александрой Николаевной Холмогоровой, какъ она повторяла, — и неотступно требовавшая свиданія со мной. Мой слуга клялся и божился ей, что «баринъ нездоровы-съ и никого не принимаютъ», но она довольно звонкой скороговоркой увѣряла его, что ему стоитъ только назвать ея фамилію и я тотчасъ же приму ее, что мы старые друзья и что я буду очень сердиться и бранить его, если онъ не пустить ее ко мнѣ. Убѣждала она его такъ, какъ могутъ убѣждать только люди, привыкшіе говорить съ петербургской прислугой. Разговоръ происходилъ въ прихожей, рядомъ съ моимъ кабинетомъ, и меня нестерпимо раздражали и назойливость посѣтительницы, и ея беззастѣнчивая ложь о моей давней дружбѣ съ нею, — тогда какъ я и понятія не имѣлъ ни о какой Холмогоровой, — и ея досадливая звонкая скороговорка, похожая на непрерывающіеся звуки трещотки деревенскаго сторожа, сопровождаемая какимъ-то, не то истерическимъ, не то судорожнымъ смѣхомъ. Я застегнулся, оправилъ свой пиджакъ и распахнулъ дверь: въ прихожей стояла довольно плотная, круглолицая и краснощекая барыня неопредѣленныхъ лѣтъ, — не то сорока, не то шестидесяти — въ мерлушковой шапочкѣ, въ обтерханной лисьей шубѣ, съ непричесанными или растрепавшимися по дорогѣ черными волосами.
— Сударыня, — началъ я рѣзко.
— Ха-ха-ха! Я такъ и знала, что вы выйдете. Я вѣдь настойчивый черноморецъ. Умора! Мой Мишка велѣлъ вамъ очень-очень кланяться. «Это, говоритъ, мой коллега и благодѣтель». Лежитъ, знаете, бѣдняга, вотъ уже два года безъ ногъ. «Сходи, говоритъ, къ господину Терскому, къ этому благородному человѣку. Онъ мнѣ такъ, такъ помогъ»…
Она говорила безъ передышки, захлебываясь. Прежде чѣмъ я успѣлъ сказать что-нибудь, она уже сняла свою затасканную мерлушковую шапочку и сбросила свой салолъ, подбитый, какъ оказалось, только по талью лисьимъ мѣхомъ, и, отирая лицо вытащеннымъ изъ саквояжа платкомъ, входила въ мой кабинетъ.
— Сударыня, — началъ я снова не менѣе рѣзко, готовый, кажется, сказать ей: «убирайтесь къ чорту».
— Мой Михаилъ Михайловичъ правду мнѣ сказалъ про васъ: «Это истинный джентльменъ и настоящій собратъ по перу. Деликатнѣйшій въ мірѣ человѣкъ». О, мой Мишукъ всегда понимаетъ благородство души человѣческой и вѣчно помнитъ услугу, оказанную ему хоть разъ въ жизни. И мой папа, когда я, знаете, выходила замужъ, говорилъ мнѣ: «я счастливъ, что ты выходишь за такого честнаго и благороднаго человѣка. Я хоть и контръ-адмиралъ, а онъ только лейтенантъ, но я умѣю его цѣнить». Умора!.. И точно, мой Мишель, какъ и мой папа, былъ не только самъ благороднымъ человѣкомъ, какъ и всѣ мы, черноморцы, но и умѣлъ цѣнить благородныхъ людей.
Я уже потерялъ всякую надежду остановить ея словоизверженіе и съ покорностью отчаянія опустился на кресло, видя, что моя неумолкавшая ни на секунду посѣтительница уже спокойно сидитъ на моемъ диванѣ. Я сталъ терпѣливо ждать, когда изсякнетъ этотъ фонтанъ безсвязныхъ фразъ, судорожныхъ восклицаній и истерическаго смѣха, и когда я наконецъ узнаю: чему обязанъ тѣмъ, что вижу у себя госпожу Холмогорову? Она повторила разъ двадцать, что ея папа былъ знаменитый черноморецъ, контръ-адмиралъ Куколь-Подольскій: отъ его подвиговъ, знаете, и до сихъ поръ вся Англія почесывается, а турчанки его именемъ въ гаремахъ пугаютъ дѣтей; старушка-мама за его заслуги большую пенсію получаетъ, только у нея гроша мѣднаго не остается отъ пенсіи, такъ какъ у нея, знаете, кромѣ пенсіи, есть еще пять сыновей и одинъ Яша способенъ все, что она получитъ, въ карты проиграть; подъ начальствомъ папы всѣ министры служить начали или обязаны ему тѣмъ, что ихъ министрами сдѣлали; безъ папы они такъ никогда и не сдѣлались бы министрами. Ея они всѣ, какъ огня, боится, и она еще всѣмъ имъ насолитъ, если они ее разсердятъ.
Весь этотъ невообразимый сумбуръ ничѣмъ не связанныхъ между собою фразъ и сознательной и безсознательной лжи сопровождался восклицаніями и самодовольнымъ смѣхомъ. Только черезъ полчаса я дождался фразы, объяснившей мнѣ, зачѣмъ пришла Александра Николаевна Холмогорова. Эта фраза заключалась въ восклицаніи:
— Мишель вполнѣ увѣренъ, что вы ему опять поможете и что господа литераторы примутъ въ немъ горячее участіе!
Разубѣждать госпожу Холмогорову въ чемъ бы то ни было оказывалось совершенно безполезнымъ. Я не сталъ увѣрять ее, что никогда не помогалъ ея мужу, и что ничего не могу выхлопотать для него у господъ литераторовъ. Я ограничился просто тѣмъ, что взялъ адресъ ея мѣстожительства и обѣщалъ зайти къ ея-мужу на слѣдующій день.
Я надѣялся, что гораздо легче и короче столкуюсь съ ея мужемъ, чѣмъ съ ней…
IV.[править]
Въ одномъ изъ тѣхъ многоэтажныхъ каменныхъ домовъ Вознесенскаго проспекта, во дворы которыхъ, похожіе на глубокіе грязные колодцы, никогда не заглядываетъ солнце, дворникъ не очень дружелюбно взглянулъ на меня при упоминаніи фамиліи Холмогоровыхъ и указалъ мнѣ на подъѣздъ въ углу третьяго двора, презрительно проговоривъ:
— Вонъ тамъ въ углу, въ шестомъ этажѣ!
Я почти ощупью сталъ подниматься по полутемной, грязной лѣстницѣ съ обглоданными временемъ ступенями. Когда я поднялся на самый верхъ, мнѣ пришлось зажечь спичку, чтобы разсмотрѣть нумеръ надъ дверями, на которыхъ не было никакой дощечки съ фамиліей квартирантовъ. Позвонивъ у дверей, я услышалъ собачій лай и звуки чьихъ-то торопливыхъ шаговъ. Тѣмъ не менѣе, мнѣ никто не открывалъ дверей. Я позвонилъ еще, услыхавъ опять собачій лай и чьи-то перебранивающіеся молодые женскіе голоса. Но дверь попрежнему не открывалась. Должно-быть, мнѣ пришлось бы очень долго и напрасно звонить, если-бъ за мной не послышался голосъ мальчика лѣтъ шестнадцати.
— Вамъ кого? — спросилъ онъ.
— Холмогоровыхъ, — отвѣтилъ я.
— Это здѣсь.
— Я звонилъ, да мнѣ никто не открылъ дверей.
— Дверь не заперта, — пояснилъ онъ и прибавилъ: — А тамъ однѣ сестры дома, вотъ онѣ и переругиваются: «Ты поди открой двери». «Нѣтъ, ты отопри», — и ни одна ни съ мѣста! У насъ всегда такъ.
Онъ распахнулъ передо мной дверь въ прихожую, отдѣленную перегородкой отъ кухни. Я спросилъ его, какъ пройти къ Михаилу Михайловичу.
— Къ папѣ? — сказалъ онъ, оглядывая меня съ ногъ до головы, точно желая узнать, съ кѣмъ имѣетъ дѣло. — Вотъ сюда пойдемте въ спальню. Онъ вѣдь безъ ногъ.
— Я слышалъ.
Онъ повелъ меня по коридорчику въ послѣднюю комнату. Въ коридоръ выходили слѣва двери трехъ другихъ комнатъ, чуть-чуть пріотворявшіяся въ то время, какъ я проходилъ мимо нихъ по коридору, и я легко могъ замѣтить, какъ чьи-то глаза съ любопытствомъ осматривали меня въ ихъ узенькія щелки.
— Въ однѣхъ юбчонкахъ и въ сорочкахъ еще бѣгаютъ, а туда же любопытничаютъ, кто пришелъ, — брюзжалъ и ворчалъ провожавшій меня мальчуганъ,
— Это ваши сестры? — спросилъ я.
— Да, цѣлая тройка. Двѣ старшія въ монастырь ушли отъ здѣшняго омута, — отвѣтилъ онъ.
Въ послѣдней комнатѣ со спертымъ воздухомъ крошечной спальни, гдѣ только-что ночевало два-три человѣка, я засталъ, среди хаоса неприбранннаго сора и бѣлья, Михаила Михайловича Холмогорова сидящимъ въ вольтеровскомъ креслѣ. Онъ былъ едва замѣтенъ среди лохмотьевъ этого продраннаго огромнаго кресла, закутанный въ теплое ситцевое одѣяло, пестрое, какъ нарядъ арлекина. Его сморщенное лицо, съ остатками уже совершенно сѣдыхъ волосъ, съ красноватымъ носомъ, казалось еще меньше. Это было настоящее печеное яблоко. Мнѣ невольно вспомнились слова Сергѣя Николаевича Храповицкаго о томъ, что Холмогорова звали «крымскимъ яблочкомъ».
— Вы меня не узнаете? — спросилъ я, видя его удивленный взглядъ.
— Простите, простите… Старъ сталъ… сударь мой… Все забываю…-- заговорилъ онъ, конфузясь и торопливо поправляя воротъ сорочки.
Я назвалъ свое имя и фамилію.
— Ахъ, да, да… господинъ Терскій… Какъ же, какъ же, вспомнилъ, простите.
Онъ заволновался и торопливо заговорилъ:
— Милка, стулъ дай гостю… сынъ мой, — съ мягкой улыбкой отрекомендовалъ онъ мнѣ юношу: — Милкой зовутъ, т. е. Мишей… Меня также звали во флотѣ товарищи… Милка Холмикъ… Вотъ и онъ Милка тоже… И схожъ со мною, какъ двѣ капли воды…
Я взглянулъ на юношу и тутъ только понялъ, что старикъ Холмогоровъ дѣйствительно былъ красавцемъ, если сынъ былъ весь въ него. Благородныя, тонкія и правильныя черты лица, замѣчательно очерченныя брови, длинныя загнутыя вверхъ рѣсницы, миньятюрный ротъ, формы колчана Амура, румяныя щеки, черные глаза, вьющіеся кудри и поразительно маленькія руки и ноги, — все было прелестно въ этомъ юношѣ, и я понялъ, что къ нему можно приложить всѣ ласкательныя прозвища, которыя когда-то носилъ его отецъ.
— Убиваетъ меня одно: средствъ нѣтъ дать образованіе, — пояснилъ со вздохомъ старикъ.
— Я въ юнги опредѣлюсь! — рѣшительно проговорилъ юноша.
— Дитя, сударь мой, не знаетъ еще, какова матросская служба, — воздохнулъ старикъ и прибавилъ: — Дѣтей орава, а средствъ нѣтъ… Преступленіе это, сударь мой, со стороны родителей. Но и то сказать, чѣмъ же мы виноваты? Молоды были, легкомысленны, неумѣлы. По легкомыслію влюбился, по легкомыслію въ отставку вышелъ, по легкомыслію семью такую развелъ не по своимъ средствамъ… Неумѣло имѣньишкомъ распоряжался, неумѣло службы искалъ, неумѣло за всякія аферы брался, неумѣло семью вырастилъ. Теперь все это, сударь мой, ясно становится самому, какъ сидишь цѣлые дни да цѣлыя ночи со своими думами… ясно и безполезно…
Онъ тяжело вздохнулъ. Въ этомъ вздохѣ было что-то щемящее сердце.
— Извѣстно! вытащите, сударь мои, тюленя на берегъ — и неповоротливъ онъ, и неуклюжъ, и-- непремѣнно погибнетъ, а въ водѣ и рѣзвъ, и веселъ, и дѣятеленъ. Такъ и я, для моря рожденъ, для моря воспитанъ; въ семейной же жизни, въ практической дѣятельности, такъ и былъ тюленемъ: ни рѣзвости, ни смекалки, ни умѣнья… Вотъ и дошелъ до такого состоянія.
— Скажите, чѣмъ же я могу быть вамъ полезенъ? — спросилъ я.
— Вы? — съ удивленіемъ спросилъ Холмогоровъ. — Да чѣмъ же вы-то, сударь мой, можете мнѣ быть полезны? Ровно ничѣмъ!..
— Но ваша супруга заходила…-- началъ я.
— Видишь, видишь! — рѣзко воскликнулъ юноша, перебивая меня. — Опять ходила просить… посторонняго человѣка… Я тебѣ говорю, что я въ монастырѣ самъ видѣлъ, какъ она…
Михаилъ Михайловичъ торопливо замахалъ рукой, желая остановить сына, и не далъ договорить, что тотъ видѣлъ въ монастырѣ.
— Голова у нея, сударь мой, такая горячая, — началъ онъ тихо, подавленнымъ голосомъ, стараясь защитить и оправдать жену: — видитъ, какъ бѣдствуетъ семья, и толкается всюду за помощью, куда и не слѣдъ… Вы ужъ, сударь мой, ее извините. Она вѣдь у меня тоже неумѣлый человѣкъ: воспитаніе, какъ барышня, подучила, росла въ нѣгѣ и холѣ, проживать научилась, какъ и я, а зарабатывать — ахъ! для этого другую школу надо пройти, сударь мой, совсѣмъ другую… Тоже тюлень на сушѣ…. жалкій тюлень! Она вотъ все смѣется, говоритъ: «умора», а въ этой «уморѣ» слезы слышатся… слезы..
Онъ вздохнулъ и опять сталъ извиняться передо мною:
— Вы ее извините, что она васъ, сударь мой, обезпокоила… Это слышала она когда-то, какъ я пріятелямъ разсказывалъ, что вы добрый и обязательный человѣкъ, что меня даже покраснѣть заставили одолженіемъ, предложивъ сдѣлать даровыя публикаціи о моей злосчастной книгѣ… Ну, вспомнила это, вѣрно, — пошла къ вамъ, считая васъ за моего собрата. За соломинку хватается… съ отчаянья это… не съ радости, а съ отчаянья, сударь мой… А того и не знаетъ, насколько мнѣ и такъ совѣстно, что я осрамилъ себя своей книгой… и помощи, пособія ждетъ за нее!
Въ сосѣдней комнатѣ кто-то запѣлъ арію изъ «Прекрасной Елены». Голосъ былъ молодой, звонкій, но вовсе не обработанный. Затѣмъ раздался такой же молодой смѣхъ и шушуканье у дверей. Я чувствовалъ, что кто-то стоитъ у дверей и смотритъ въ замочную скважинку прямо на меня, задѣвая головой за ручку двери. Черезъ минуту, до меня явственно долетѣлъ шопотъ: «молодой еще!» Пѣніе все время не смолкало, смѣхъ становился все громче и шорохъ у дверей не прекращался.
— Это тамъ мои дочери, сударь мой, — пояснилъ старикъ со вздохомъ. — Три съ нами живутъ, а двѣ въ монастырѣ… Пять дочерей и четыре сына… всего-то пятнадцать человѣкъ было. Девять въ живыхъ. Содержать чего стоитъ!.. Милка меня болѣе всего сокрушаетъ, образованія лишенъ…
— Я сказалъ, что я юнгой буду! — настойчиво повторилъ юноша…
Съ тяжелымъ чувствомъ уходилъ я отъ Холмогорова. Помочь я ему не могъ, а между тѣмъ онъ былъ такъ жалокъ, такъ нуждался въ помощи. По мѣрѣ того, какъ я проходилъ обратно по коридору, двери трехъ смежныхъ комнатъ раскрывались и тотчасъ же захлопывались, при чемъ слышались жеманныя восклицанія якобы испуга:
— Ахъ!
— Кобылы…-- ворчалъ безцеремонно Милка, провожая меня въ переднюю.
V.[править]
На лѣстницѣ мнѣ встрѣтилась Холмогорова и, несмотря на то, что былъ уже первый часъ въ исходѣ, изумилась, что я такъ рано посѣтилъ ихъ. Она тотчасъ же заговорила: — А я была у отца Никандра; посовѣтоваться ходила, какъ мнѣ съ дочерями быть. «Я, говорить, монахъ и ничего насчетъ этого женскаго пола не знаю». Умора! Я, однако, обѣщала еще придти къ нему. Я еще его заставлю говорить. Къ отцу Алексѣю далеко теперь ѣхать въ такіе холода. Шутка ли, чуть не сорокъ верстъ. А то онъ непремѣнно далъ бы совѣтъ. Въ прошломъ году я тоже ѣздила къ нему. Потомъ къ страннику Амвросію обращалась. Ну, тотъ, знаете, только самъ ждетъ, чтобы ему денегъ дали. Просто умора!
Я видѣлъ, что этой болтовнѣ о невѣдомыхъ мнѣ предметахъ и лицахъ не будетъ конца, и поспѣшилъ откланяться. Но Холмогорова удержала меня за рукавъ шубы и съ истерическимъ смѣхомъ объявила, что — вотъ умора! — у нея ни гроша нѣтъ денегъ, что ея Мишукъ вовсе не понимаетъ жизни и совсѣмъ не знаетъ, какъ дорого обходится прокормленіе шести ртовъ въ день. Въ концѣ-концовъ, она просила у меня десяти рублей.
— У чужихъ людей такіе пустяки приходится занимать, а у папы всѣ теперешніе министры, когда, знаете, и усовъ-то у нихъ не было, частенько въ пріемной стаивали: всѣ вѣдь были его подчиненными, когда мы еще въ Севастополѣ жили. Это теперь только они министрами стали, а прежде, знаете, усовъ даже не было. Умора!
На горе себѣ я далъ просимые ею десять рублей и съ этой минуты попалъ въ положеніе тѣхъ многочисленныхъ министровъ, у которыхъ когда-то даже усовъ не было и которые въ тѣ времена стаивали въ пріемной ея папы. Она сразу сдѣлалась моимъ «единственнымъ другомъ» и потому посвятила меня во всѣ тайны своей семейной жизни. Я узналъ, что Михаилъ Михайловичъ, какъ былъ ребенкомъ, такъ и остался имъ, что онъ никакого понятій не имѣетъ ни о чемъ — ни о воспитаніи дѣтей, ни о практической дѣятельности, ни о денежныхъ дѣлахъ; что онъ проѣлъ хуторъ, доставшійся ему въ наслѣдство, что онъ всадилъ въ прогорѣвшій потомъ банкъ свой небольшой наслѣдственный капиталецъ, что теперь они нищіе, такъ-таки совсѣмъ нищіе. Умора! Потомъ я узналъ, что два ихъ сына очень дурно кончили: — пониженнымъ до шопота голосомъ она, какъ государственную тайну, сообщила мнѣ, что они, знаете, «сосланы за подлоги въ Сибирь»; третій сынъ въ Сибирь не попалъ, но зато женился на богатой, получилъ теплое мѣсто, ворочаетъ тысячами, а ихъ, отца и мать, знать не хочетъ. За первыхъ двухъ сыновей она хлопочетъ по всѣмъ вѣдомствамъ, подаетъ просьбы ко всѣмъ министрамъ и даже на высочайшее имя, а на третьяго сына она уже подала жалобы въ комиссію прошеній, въ министерство финансовъ, въ министерство внутреннихъ дѣлъ и, кромѣ того, знаете, устно сообщила все дѣло преосвященному Игнатію. Умора! Узналъ я и то, что ея младшія три дочери что-то такое «начинаютъ»… Она никакъ не могла мнѣ объяснить, что онѣ «начинаютъ», но тѣмъ не менѣе сообщала мнѣ это многозначительно и таинственно, при чемъ дѣлала какіе-то многознаменательные знаки глазами, вертѣла выразительно рукою въ воздухѣ и озабоченно повторяла: «ужъ вижу, вижу, — что-то, знаете, начинаютъ». По поводу этихъ «начинаній» она и ѣздила на совѣтъ къ отцу Алексѣю, ходила для обсужденія вопроса къ отцу Никандру, совѣщалась со странникомъ Амвросіемъ, объяснялась съ преосвященнымъ Игнатіемъ, но всѣ они ее благословляли, давали ей цѣловать свои руки, а того, что «начинаютъ» ея дочери, такъ и не могли разъяснить. Умора!
Всѣ эти сообщенія, дѣлавшіяся сбивчиво и многословно, сопровождаемыя безцѣльными преувеличеніями и ложью южанки, порядкомъ надоѣдали мнѣ, но, тѣмъ не менѣе, мнѣ было иногда глубоко жаль эту загорѣлую, краснощекую, круглолицую, смотрѣвшую такими наивными глазами, дочь контръ-адмирала Куколь-Подольскаго, которая была убѣждена, что изъ пріемной ея папы, игравшаго когда-то, дѣйствительно, видную роль въ Севастополѣ, вышли чуть не всѣ министры. Это была провинціальная барышня старыхъ временъ, безъ всякаго серьезнаго образованія, безъ всякаго умственнаго развитія, склонная по натурѣ къ экзальтаціи, къ преувеличеніямъ, къ смѣшенію истинныхъ фактовъ съ созданіями южной фантазіи, вышедшая чуть не ребенкомъ замужъ за непрактичнаго юношу, наплодившая дѣтей, окончательно разорившаяся и попавшая въ концѣ-концовъ въ петербургскій омутъ, гдѣ она положительно растерялась, ища спасенія. Она, вѣроятно, давно бы сошла съ ума или наложила на себя руки среди безысходной нужды и несчастій, если бы не спасала ея фантазія. Она никакъ не могла понять, что тѣ лица изъ золотой молодежи, которыхъ въ давно былые годы благосклонное начальство командировало на два, на три мѣсяца къ ея папѣ, для того, чтобы они могли заполучить тотъ или другой орденокъ, и которыя потомъ дошли до степеней извѣстныхъ, давно уже забыли и ее, и ея папу, — и надоѣдала имъ своими невозможными просьбами. Изъ этихъ просьбъ иногда нельзя было даже понять, о чемъ она проситъ — о пенсіи ли, или пособіи себѣ за заслуги ея папы, о прощеніи ли уличенныхъ въ подлогахъ сыновей ради заслугъ ея папы, о выдачѣ ли замужъ незамужнихъ дочерей тоже ради заслугъ папы, или о чемъ-нибудь еще болѣе несообразномъ, еще болѣе невозможномъ. Тѣмъ не менѣе она обивала пороги рѣшительно всѣхъ министерствъ, всѣхъ комиссій, всѣхъ подворій, ища помощи, совѣтовъ, спасенія, не безъ самодовольства повторяя: «О, я упрямый черноморецъ!» и съ судорожнымъ смѣхомъ заканчивая разсказы о своихъ неудачахъ восклицаніемъ: «Умора!»
Я настолько понималъ трагичность положенія этой недалекой и неразвитой женщины, растерявшейся отъ непривычной для нея нищеты, что даже не очень сердился, когда она отнимала у моей работы цѣлые часы своей болтовней, когда занимала у меня въ долгъ безъ отдачи, съ судорожнымъ смѣхомъ, рубли; когда она таскала ко мнѣ, какъ къ своему единственному другу, какія-то рукописи отъ своихъ знакомыхъ съ невозможной прозой и такими же невозможными стихами…
Я давно привыкъ ко всякимъ героямъ и героинямъ Бедлама, называемаго жизнью…
VI.[править]
— А! единственный великій русскій писатель, гроза всѣхъ министровъ и поддержка всѣхъ униженныхъ и оскорбленныхъ! — съ ироніей воскликнулъ, встрѣтившись со мною, мой пріятель Иванъ Андреевичъ Ольхинъ, похожій на породистаго борзаго чиновника особыхъ порученій при главномъ управленіи по дѣламъ дико-каменныхъ киргизовъ или какихъ-то другихъ сибирскихъ инородцевъ.
— О, шутъ особыхъ порученій! — въ тонъ ему отвѣтилъ я, зная, что онъ вѣчно носится съ какими-нибудь послѣдними остротами своего высокопревосходительнаго патрона или не особенно остроумными насмѣшечками надъ нашимъ братомъ-писателемъ. — Какія новыя каверзы придумалъ?
— Какія тамъ каверзы! — воскликнулъ онъ. — Теперь мы всѣ, служащіе въ различныхъ министерствахъ, только и слышимъ, что о твоемъ величіи, о томъ, что самъ ты, Андрей Петровичъ Терскій, одобряешь то или другое правительственное распоряженіе, что самъ ты обличаешь тѣ или другіе наши ужасные поступки…
— Полно балаганить, я ничего не понимаю, что за чепуху ты городишь, — остановилъ я его, слегка раздражаясь.
Онъ взялъ меня подъ руку и серьезно, немного наставительнымъ, интимнымъ тономъ, — какъ менторъ, дающій добрый совѣтъ легкомысленному ученику, — началъ:
— Конечно, и знаю, что каждому писателю лестно слыть и единственнымъ, и великимъ. Это такая понятная слабость человѣческая. Въ то же время я признаю за каждымъ нигдѣ неслужащимъ право обсуждать поступки министровъ, порицать администраторовъ и вообще чиновничество. Это тоже одна изъ слабостей людей, ничего не дѣлающихъ и потому убѣжденныхъ, что дѣлать — такъ легко! Но, мой другъ, надо же быть разборчивымъ въ выборѣ людей и для пропаганды своего реномэ, и для своихъ бесѣдъ объ особахъ и мѣропріятіяхъ…
Я, ровно ничего не понимая, вспылилъ:
— Чортъ возьми всѣ эти иносказанія и подходцы! Или говори толкомъ, или прощай…
Онъ ласково остановилъ меня за пуговицу пальто.
— Но сердись! Дѣло въ томъ, что твой старый, единственный другъ — Александра Николаевна Холмогорова — положительно компрометируетъ тебя. Ты дѣлаешься сказкой города. Она во всѣхъ своихъ прошеніяхъ упоминаетъ, что даже ты, такой великій писатель, далъ ей совѣтъ сдѣлать то-то и то-то. Она во всѣхъ разговорахъ грозитъ тѣлъ, что даже ты самъ, своею персоною, обѣщалъ вступиться за нее въ томъ или другомъ случаѣ. И это во всѣхъ вѣдомствахъ, со всѣми лицами, во всѣхъ прошеніяхъ! А ты знаешь: ея прошеній, касающихся, напримѣръ, ея сибирскихъ сыновей, въ одной нашей канцеляріи болѣе, чѣмъ было любовныхъ писемъ у Донъ-Жуана… Нѣтъ, ты положительно компрометируешь себя этой дружбой — компрометируешь даже по нашему вѣдомству, а мы, какъ ты самъ знаешь, менѣе всего имѣемъ отношеній къ общимъ дѣламъ, завѣдуя только дико-каменными киргизами…
Мой пріятель засмѣялся своимъ обиднымъ, беззвучнымъ смѣхомъ и простился со мной, видя по моему лицу, какой эффектъ произвела его рѣчь. Я былъ въ бѣшенствѣ. Я хорошо зналъ, насколько способна прославить меня Александра Николаевна Холмогорова, въ качествѣ своего «стариннаго единственнаго друга». Утѣшеніемъ мнѣ могло служить только то, что я въ данномъ случаѣ раздѣлялъ участь всѣхъ министровъ, стаивавшихъ когда-то въ пріемной ея папы. Тѣмъ не менѣе, я далъ себѣ слово разъ навсегда порвать всякія сношенія съ Александрой Николаевной. Злой и раздраженный, я подходилъ къ своему дому, какъ вдругъ кто-то, со словами: «Вотъ-то счастье, что вы встрѣтились мнѣ», — торопливо окликнулъ меня. Я обернулся и увидалъ юнаго Милку Холмогорова. Онъ былъ блѣденъ и весь въ слезахъ.
— Ради Бога, ради Бога, пойдемте къ намъ! — заторопилъ онъ меня, глотая слезы. — Папѣ очень худо!
Раздумывать тутъ было нечего. Я нанялъ извозчика, и мы поѣхали.
— Онъ умираетъ, а сестры въ своихъ комнатахъ чуть не пляшутъ. Распутныя! — со злостью говорилъ юноша.
— Легкомысленны онѣ, какъ видно, у васъ, — сказалъ я..
— Распутныя, а не легкомысленныя! — твердо и настойчиво повторилъ онъ. — Богъ знаетъ, что за вертепъ изъ нашей квартиры дѣлаютъ! Если гости не хотятъ сами къ нимъ заходить, то просто нумерныхъ за ними присылаютъ. Вотъ до чего дошло. Мама ничего этого не понимаетъ. Скоро билеты желтые выдадутъ имъ.
Я широко открылъ глаза. Такъ вотъ что «начинали» барышни Холмогоровы и чего не могла ни понять, ни выяснить ихъ несчастная мать всѣмъ своимъ Никандрамъ, Игнатіямъ и Алексіямъ.
— Отецъ умираетъ. У нихъ тутъ два юнкера сидятъ, торопятъ ихъ куда-то ѣхать, а мать еще со вчерашняго дня въ Кронштадтъ ускакала съ какими-то салопницами. Я потому и побѣжалъ за вами, благо вы добрый человѣкъ..
Когда мы входили въ квартиру Холмогоровыхъ, намъ попались двѣ барышни, сопровождаемыя двумя гремѣвшими шпорами кавалерійскими юнкерами. Проходя мимо брата, онѣ сказали ему, что ихъ третья сестра остается дома и чтобы онъ не отказывалъ никому, кто будетъ спрашивать ее. Онѣ даже не подозрѣвали, что ихъ отцу такъ плохо, такъ какъ «старикашка» уже три года подъ рядъ умираетъ. Мы тихо прошли съ юношей по коридору и осторожно вошли въ заднюю комнату. Старикъ, очевидно, уже ничего не видѣлъ и не слышалъ; онъ лежалъ на спинѣ на постели и прерывисто дышалъ, не шевелясь и безсознательно смотря потухавшими глазами въ пространство. Въ груди точно капли воды, падающія куда-то, булькали одна за другой.
— Кончается? — тономъ вопроса прошепталъ мнѣ Милка.
— Да, — такъ же тихо отвѣтилъ я.
Въ это время входная дверь отворилась. Въ коридорѣ послышались шаги, зазвякали шпоры. Вѣроятно, это былъ юнкеръ третьей барышни Холмогоровой.