Битва у моста
[править]Отрывок из пескарской хроники
[править]В середине августа, когда всюду сушился на солнце сжатый хлеб, Антонио Менгарино, честный и умный старик земледелец, услышав во время обсуждения в совете общины городских дел, что одни советники тихо разговаривают между собой о холере, вспыхнувшей в нескольких провинциях Италии, другие предполагают принять меры безопасности, а третьи высказывают опасения, — подошел к ним с видом недоверия и стал с любопытством слушать.
Вместе с ним в совете заседали еще двое крестьян: Джулио Читрулло, представитель жителей долины, и Ахилл ди Руссо, представитель обитателей холмистых участков, и старик, слушая, то и дело поворачивался к своим товарищам, подмигивая глазами, причмокивая губами, как бы желая обратить их внимание на обман, скрывавшийся, по его мнению, в словах господ советников и головы.
Наконец, не будучи в состоянии сдерживать себя, он сказал с уверенностью человека, который многое знает и многое видывал:
— Н-да!.. Между нами говоря, вам следовало бы прекратить эту болтовню. Нужна ли нам эта холера или нет? Скажите-ка и нам по секрету.
При этих неожиданных словах все советники сначала несказанно удивились, а потом стали смеяться.
— Проваливай отсюда, Менгари! Что ты такое говоришь! — воскликнул дон Аяче, хлопая по плечу старика.
А прочие, покачивая головой и постукивая кулаком по столу, стали говорить об упрямом невежестве мужиков.
— Н-да… Но не думаете ли вы все-таки, что мы верим вашей болтовне? — спросил Антонио Менгарино, уязвленный ироническим отношением к его словам. В его душе, как и в душе двух других крестьян, пробудились недоверие и природная вражда к барам.
Так, значит, их не хотят посвящать в тайны совета? С ними обращаются, как с мужиками? Ну и негодяи же они, черт возьми!..
— Делайте что хотите, а мы уходим, — с горечью заключил старик, надевая шляпу.
И три крестьянина с достоинством молча вышли из залы.
Когда они очутились среди полей, усаженных виноградом и засеянных кукурузой, Джулио Читрулло, остановившись, чтобы закурить трубку, проговорил:
— Пусть они поберегутся! На этот раз мы будем знать, как сбить с них спесь, черт возьми!.. Я не хотел бы быть на месте головы.
Между тем страх перед приближающейся эпидемией охватил все население. Вокруг фруктовых деревьев, вокруг виноградных кустов, вокруг цистерн и колодцев неустанно сторожили крестьяне, кого-то подозревая и кому-то угрожая. Ночную тишину то и дело нарушали ружейные выстрелы, взбудораженные собаки лаяли всю ночь напролет. Нарекания на правителей возрастали с каждым днем. Ко всем мирным полевым работам крестьяне приступали с какой-то небрежностью и нетерпением. В полях раздавались импровизированные песни, призывающие к мятежу.
Немного позже старики начали припоминать прошлые эпидемии, подтверждая веру в умышленное отравление народа. Однажды в 54-м году несколько крестьян, собирая виноград в Фонтанелле, заметили в листве фигового дерева какого-то человека; они заставили его слезть и убедились, что у него спрятан пузырек с желтоватой мазью. Угрозами они принудили его проглотить содержимое пузырька, после чего этот человек — это был падуанец — упал, начал царапать руками землю, весь посинел, выпучил глаза, вытянул шею, и изо рта его полилась зеленая пена. В Сполторе, в 37-м году, кузнец Циникке убил на площади правителя канцелярии дона Антонио Рапино, мор вдруг прекратился, и страна была спасена.
Потом мало-помалу стали возникать различные слухи, переходить из уст в уста и принимать чудовищные размеры. Между прочим утверждали, что в ратуше хранится семь ящиков с ядом, присланным правителями, чтобы развозить его по деревням и примешивать к соли. Ящики были зеленые, обитые железом, с тремя замками. Голове пришлось заплатить семь тысяч дукатов, чтобы зарыть эти ящики в землю и освободить страну от беды. Рассказывали также, будто правители предлагали голове по пяти дукатов за каждого покойника: слишком велико было народонаселение, и бедняков следовало поубавить. Голова уже составлял списки. О, на этот раз негодяй голова не разживется!
Так росло волнение. Крестьяне ничего не покупали на пескарском рынке и перестали снабжать его своими товарами. Перезревшие фиги падали с деревьев и гнили на земле. Среди виноградных листьев оставались нетронутыми спелые гроздья. Мелкие ночные кражи из садов прекратились, так как воры боялись срывать отравленные плоды. Соль — единственный товар, который забирали в городских лавках, — предварительно давали собакам и кошкам, чтобы убедиться в том, что она не отравлена.
Однажды распространилась новость, будто в Неаполе христиане мрут как мухи. Услышав название Неаполя, этого великого королевства, где некогда так повезло Иоанну Бесстрашному, воображение крестьян разыгралось.
Наступило время сбора винограда. Но, так как скупали весь местный виноград ломбардские торговцы и отправляли на север, чтобы изготовлять из него тонкие вина, то оживление, сопровождающее обыкновенно приготовление молодого вина, было ничтожно, почти не видно было голых ног, пляшущих в больших кадках, и почти не слышно было хоров женских голосов.
Но когда сбор винограда был закончен и со всех деревьев были сняты плоды, страхи и подозрения мало-помалу улеглись, теперь правителям было бы не так удобно разбрасывать отраву.
Благотворные дожди пролились на поля. Земля, пропитанная влагой, легко бороздилась плугом, приятно было под теплыми лучами осеннего солнца засевать пашню, и молодая луна своим мягким светом благотворно влияла на посевы.
Однажды утром по всем окрестностям вдруг распространился слух, будто в Вилларсале, вблизи дубов дона Сеттимио, на правом берегу реки, скончались три женщины, поев супа с макаронами, купленными в городе. Всех крестьян охватило негодование, тем более что они уже было успокоились и начали проникаться уверенностью, что опасность миновала.
— Ага, ну конечно, этот негодяй, видно, не хочет отказаться от дукатов… Но нам-то он ничего не может сделать, так как плодов у нас уже нет, а в Пескару мы не ходим.
— Предатель голова ведет нечестную игру.
— Он хочет уморить нас? Проворонил, жалкий проходимец, теперь поздно… кто раньше издохнет…
— Куда он может подсыпать яду? В макароны, в соль? Но ведь макарон мы не едим, а соль даем сначала кошкам и собакам.
— Ага, господи!.. Что нам, бедным людям, делать?
Со всех сторон сыпались упреки, сопровождаемые насмешками и бранью по адресу членов ратуши и властей.
Но вот в Пескаре вдруг заболело несколько человек из простого народа. Наступал вечер, и вместе с речной прохладой на все дома спускался страх смерти. На улицах собирались толпы народа и шли к ратуше; голова, советники и жандармы, жалкие в своем замешательстве, ходили вверх и вниз по лестницам, все разом громко говорили, производя сумятицу и не зная, на что решиться, куда идти и какие меры предпринять. Естественно, что душевное волнение отразилось прежде всего на их желудках.
Все они, услышав зловещее урчание в кишечнике, страшно испугались, зуб не попадал на зуб, они многозначительно поглядывали друг на друга и быстро расходились по домам. Еды в этот день никто не коснулся.
Когда совершенно стемнело и паника несколько улеглась, полицейские стали зажигать на перекрестках улиц костры из серы и смолы. Багровое пламя озарило стены и окна, противный запах смолы распространился по всему объятому ужасом городу. Издали казалось, будто конопатчики на берегу освещенного луной моря смолят кили судов.
Так свершилось нашествие на Пескару азиатской холеры.
Эпидемия, извиваясь вдоль реки, забиралась в прибрежные деревушки, где были низенькие избы, населенные матросами и мелкими ремесленниками.
Почти все больные умирали, так как не желали принимать никаких лекарств. Никакие убеждения не действовали на них. Анизафине, горбун, продававший солдатам воду с ананасным сиропом, увидя пузырек с лекарством, крепко сжал губы и покачал головой в знак отказа. Доктор стал уговаривать его, сначала он сам отпил половину лекарства, после чего почти все присутствующие прикоснулись губами к горлышку пузырька. Анизафине продолжал отрицательно качать головой.
— Да посмотри, — воскликнул доктор, — ведь мы пили раньше тебя!..
— Ха-ха-ха! — засмеялся Анизафине. — Но ведь когда вы уйдете, то примете противоядие.
Вскоре после того Анизафине умер.
Чанкине, полоумный мясник, проделал то же самое. В конце концов доктор должен был насильно влить ему в рот лекарство. Чанкине с гневом и ужасом выплюнул все и стал осыпать бранью всех присутствующих, несколько раз он пытался подняться, чтобы убежать; он умер в припадке бешеной злобы в присутствии двух растерявшихся жандармов.
Общественные столовые, устроенные благодаря содействию благотворителей, первое время принимались народом за лаборатории ядовитых веществ. Нищие предпочитали терпеть голод, нежели есть мясо, приготовленное там. Константине ди Коррополи поддерживал недоверие своих земляков. Он ходил вокруг столовых и всякий раз с красноречивым жестом повторял:
— А меня-то вы сюда не заманите!
Каталана ди Джисси первая победила страх. После некоторого колебания она вошла в столовую и осторожно проглотила несколько маленьких кусочков мяса, прислушиваясь к действию пищи на желудок, и маленькими глотками стала пить вино. Потом, почувствовав подкрепление своих сил, она улыбнулась от удивления и удовольствия. Все нищие поджидали ее у входа. Увидя ее целой и невредимой, они гурьбой бросились к дверям, так как всем им хотелось есть и пить.
Столовые помещались в старом открытом театре вблизи Портановы. Котлы кипели там, где помещался оркестр, и дым наполнял эстраду; сквозь дым можно было видеть в глубине кулис феодальный замок, освещенный луной. В этих столовых к полудню собирались вокруг деревенских столов толпы нищих. Еще задолго до полудня в партере начинали мелькать пестрые отрепья и подымался гул хриплых голосов. Среди знакомых фигур то и дело появлялись новые лица. Особенно известна была некая Либерата Лотта ди Монтенеродомо, с тупым лицом восьмидесятилетней Минервы; лоб ее отличался царственной строгостью, волосы приставали к черепу, подобно прилипшей к голове каске. Обеими руками брала она зеленую стеклянную чашку и молча стояла в сторонке, ожидая, пока ее вызовут.
Но главным событием этой холерной хроники была битва у моста. Между Пескарой и Кастелламаре, двумя общинами, разделенными рекой, была старинная вражда.
Враждебные стороны не переставали наносить одна другой обиды и мстить друг другу, всеми силами стараясь подорвать благополучие врага. Так как главное богатство страны заключалось в торговле и так как в Пескаре процветали ремесла, то кастелламарцы давно уже добивались того, чтобы всяческими правдами и неправдами переманить на свой берег торговцев.
Реку пересекал старый деревянный мост, построенный на больших осмоленных барках, скрепленных цепями и швартовами. Веревки и канаты искусно сплетались в воздухе, опускаясь с высоты столбов к низким парапетам и придавая всему сооружению подобие какого-то варварского осадного орудия. Плохо скрепленные доски скрипели под тяжестью телег. При переходе войск все это чудовищное водное сооружение тряслось от одного конца до другого и грохотало, как барабаны.
По поводу этого моста некогда создалась легенда о святом избавителе Четтео, и с тех пор каждый год святого с благоговейной торжественностью выносили на середину моста, а матросы с судов, стоящих на якоре, приветствовали статую.
Так между Монтекорно и взморьем стоит это скромное сооружение, как бы отечественный памятник, заключающий в себе святость античных вещей и дающий чужеземцам указание на то, что еще не перевелись народы, живущие в первобытной простоте.
Ненависть между пескарцами и кастелламарцами нередко обострялась именно на этих досках, по которым ежедневно переправлялись трудолюбивые купцы. О, с каким наслаждением одна сторона, видя, как торговля тяготит к противоположному берегу, обрезала бы канаты и потопила все семь судов!
Однажды военачальник неприятельской стороны, воспользовавшись каким-то поводом для объявления войны, угрожая военной расправой, преградил пескарцам доступ к широкой дороге, которая начиналась у моста и вела к соседним селениям.
Его намерение заключалось в том, чтобы превратить прибрежный город в осажденную крепость, подорвать всяческими способами торговлю, внутреннюю и внешнюю, и переманить на свой рынок продавцов и покупателей, которые привыкли производить свои операции на правом берегу, а затем, после того как там уничтожена будет всякая возможность извлекать какую-нибудь выгоду, торжествовать победу. Он предложил хозяевам пескарских рыбачьих судов по двадцати карлинов за каждые сто фунтов рыбы, под одним условием, чтобы все суда причаливали для разгрузки к его берегу и чтобы условленная цена на рыбу держалась до Рождества.
За неделю до Рождества цены на рыбу обыкновенно поднимались. Коварные замыслы были очевидны.
Судовладельцы отвергли это предложение, предпочитая совсем не закидывать сетей в воду.
Тогда хитрый враг стал нарочно распускать слухи, будто в Пескаре царит страшная смертность. Прикрываясь благожелательством, он старался возбуждать окрестное население и даже жителей Киеты против мирного города, где эпидемия уже прекратилась.
Он упорно прогонял или арестовывал ни в чем не повинных путников, которые на основании обычного права шли по проселочной дороге, чтобы добраться до другого берега. Он велел отряду своих ландскнехтов сторожить пограничную линию с утра до вечера и окликать каждого, кто приближался к ней.
Тогда пескарцы начали высказывать протест против этих несправедливостей, так как город был обречен на нищету, многочисленный класс рабочих оставался за бортом, а все купцы терпели громадные убытки. Холера совершенно прекратилась в городе и, по-видимому, ослабевала в прибрежных деревушках, где умерло лишь несколько хилых стариков. Все население было совершенно здорово и не прочь было бы вновь приняться за обычные занятия.
Появились и у пескарцев свои трибуны: Франческо Помариче, Антонио Соррентино, Пьетро д’Амико. Народ, толпившийся на улице, разбивался на группы, слушал речи трибунов, аплодировал им, вносил предложения, принимал и отвергал их громкими восклицаниями. Подготовлялись большие беспорядки. Для возбуждения масс некоторые рассказывали о геройском подвиге Моретто ди Клаудиа. Этот человек был схвачен ландскнехтами и посажен в лазарет, где его держали в течение пяти суток без всякой пищи, кроме хлеба. Ему удалось бежать через окно, он переправился вплавь через реку и добрался до своих весь вымокший, измученный и голодный, но счастливый сознанием своего славного подвига.
Тем временем голова, предчувствуя бурю, решил вступить в переговоры с великим кастелламарским врагом. Голова был доктор права, человечек маленького роста, с напомаженными кудрями, плечи его были всегда усеяны струпьями, ясные глаза умильно смотрели на собеседника. Великий врач был вырождающийся потомок славного Гаргантуассо, огромного роста, вечно пыхтящий, метающий громы и молнии, необычайно прожорливый. Переговоры велись в нейтральном месте, в присутствии знатных представителей Терамо и Киеть.
К вечеру один ландскнехт, явившийся в Пескару, чтобы сообщить какое-то известие одному из советников ратуши, спустился с приятелями в погребок, чтобы утолить жажду; выйдя оттуда, он смело пошел бродить по городу. Трибуны, увидев его, бросились на него. Среди криков толпы они потащили его к берегу в лазарет. Над ярко освещенными водами пылало заходящее солнце, и кровавый отблеск опьянял воинственно настроенную толпу.
Но вот на противоположном берегу показалась группа кастелламарцев, выходящих из ивовой рощи, и стала энергично протестовать против насилия.
Наши не замедлили дать столь же бешеный отпор. Запертый в лазарет ландскнехт изо всех сил колотил руками и ногами в дверь темницы и кричал:
— Отворите! Отворите!
— Ложись спокойно спать и не заботься ни о чем, — насмешливо кричали ему из толпы.
А кто-то жестоко прибавил:
— Если бы ты знал, сколько людей уже умерло в этой темнице! Разве ты не слышишь запаха?
— Ура! Ура!
Возле Бандиеры заблистали ружейные стволы. Маленький голова шел во главе военного отряда освободить из заключения ландскнехта, чтобы не разгневать великого врага.
Вдруг заволновалась разгневанная толпа, громкими криками она протестовала против этого презренного освободителя кастелламарцев.
По всей дороге от лазарета до города стоял гул от свиста и брани, длившийся при свете факелов до тех пор, пока демонстранты не охрипли.
После этого первого открытого столкновения мятеж все более и более разрастался. Все лавки закрылись. На улице собрались все горожане, богатые и бедные, охваченные неудержимой манией говорить, кричать, жестикулировать и выражать на тысячи ладов одну и ту же мысль.
Среди толпы то и дело появлялся какой-нибудь трибун, принося с собой новое известие. Группы расходились, вновь собирались и разнообразились соответственно обсуждаемым мнениям. Так как над головой сияло вольное живительное солнце и свежий воздух опьянял, словно глотки хорошего вина, то в пескарцах пробуждалась врожденная склонность к юмору и мятеж продолжался в веселом ироническом духе, из простой любви к насмешкам и неожиданным переживаниям.
Но великий вождь не оставлял своих коварных замыслов. Перемирие не соблюдалось, благодаря его ловким проделкам, которым благоприятствовала нерешительность маленького головы.
Около семи часов утра, в День Всех Святых, в то время как в церквах начинались праздничные молебны, трибуны совершали обход по городу в сопровождении толпы, которая с каждым их шагом увеличивалась и становилась более шумной. Когда собрался весь народ, Антоний Соррентино обратился к нему с речью. Затем процессия в полном порядке направилась к зданию ратуши. Улицы были еще покрыты голубоватой тенью, а солнце лишь начинало золотить верхушки домов.
Подойдя к ратуше, толпа подняла неистовый рев. Из всех уст стали вырываться порицания по адресу крючков-чиновников, с угрозой подымались кулаки, и воздух дрожал от брани, вибрируя, как при колебании звуков струнного инструмента, и над этой массой голов и одежд колыхались красные знамена, словно волнуемые мощным дыханием народа.
На балконе ратуши никто не появлялся. С крыш медленно спускалось солнце, направляя колеблющуюся тень гномона к главному меридиану круга с черными цифрами и линиями. В голубом пространстве от башни дома д’Аннунцио до высокой колокольни летали стаи голубей.
Крики усиливались. Кучка горячих голов двинулась приступом по лестницам ратуши. Маленький голова, бледный от страха, подчинился воле народа; он покинул свое почетное место, отказался от должности и в сопровождении жандармов спустился на улицу вместе с прочими советниками. Потом он уехал из города куда-то на холм Спольторе.
Двери ратуши закрылись, и в городе воцарилась временная анархия. Войска, желая предупредить неизбежное столкновение между кастелламарцами и пескарцами, загородили левый конец моста. Толпа, свернув знамена, хлынула на дорогу к Киети, по которой должен был прибыть префект, вызванный королевским комиссаром. Намерения толпы были, по-видимому, далеко не мирного характера.
Но кроткие лучи солнца мало-помалу умиротворили разгневанные души. По широкой дороге шли из церкви женщины в пестрых шелковых платьях, украшенных крупными драгоценными камнями, серебряными побрякушками и золотыми ожерельями. При виде этих лиц, веселых и раскрасневшихся, как яблоки, всем стало приятно на душе. Из толпы послышались шутки и смех, и продолжительное ожидание перестало быть томительным.
К полудню показался экипаж префекта. Толпа стала полукругом, чтобы преградить дорогу. Антонио Соррентино обратился к префекту с речью, щеголяя искусством красноречия. Прочие в паузах речи всячески требовали защиты против насилия и принятия энергичных мер заступничества. Две дохлые лошади, еще разгоряченные, то и дело трясли ошейниками с бубенцами, оскаливая свои бледные десны, и как будто насмешливо улыбались. А полицейский, похожий на театрального певца с фальшивой бородой друида, с вышины козел умерял пыл трибуна, то и дело подымая вверх руки.
Когда оратор в порыве увлечения разразился слишком смелым потоком красноречия, префект улучил момент, чтобы оборвать его. Он стал на подножку экипажа и произнес какую-то неопределенную робкую фразу, которую заглушил крик народа:
— В Пескару! В Пескару!
Экипаж двинулся дальше и, как будто подталкиваемый волной народа, въехал в город, но так как ратуша была закрыта, то он остановился перед зданием полиции. Десять выбранных той же толпой человек вместе с префектом поднялись наверх для переговоров. Толпа расположилась по всей улице. Там и сям прорывались нетерпеливые возгласы.
Улица была узкая. Накаленные солнцем дома излучали приятную теплоту, какая-то мягкая нега лилась с лазурного неба, струилась из обвивающих желобы ползучих растений, из роз, украшающих окна, отражалась от белых стен и от всего этого достопримечательного места, где жили самые красивые пескарские женщины, красота которых передается из поколения в поколение. Большой полуразрушенный дом дона Фиоре Уссорио был настоящим рассадником очаровательных девушек; весь дом был украшен маленькими балкончиками, уставленными вазами с гвоздикой; эти балкончики поддерживались грубыми консолями, на которых были изображены какие-то вызывающие рожи.
Постепенно нетерпение толпы улеглось. Там и сям слышались праздные разговоры, переходя от одного конца к другому.
Деревенский фанфарон Доменико ди Маттео громко и насмешливо осуждал тупоумие и алчность докторов, которые морят больных, чтобы получить из фонда ратуши больше денег. Он рассказал несколько удивительных проделок этих господ. Однажды у него сильно заболела грудь, и он находился уже при последнем издыхании. Так как доктор запретил ему пить воду, то он умирал от жажды. Как-то ночью, когда все спали, он тихо встал, нашел ощупью лохань, опустил в нее голову и стал пить, подобно вьючному животному, до тех пор, пока не опорожнил всей лохани. Наутро он выздоровел. В другой раз он и его приятель, уже давно хворавшие злокачественной лихорадкой, от которой не мог их избавить даже хинин, решили проделать опыт. Они подошли к реке; на противоположном берегу виднелся виноградник, манивший их своими гроздьями. Они разделись, бросились в холодную воду, переплыли реку, добрались до другого берега и всласть наелись винограда, после чего таким же путем вернулись обратно. Лихорадки как не бывало. Потом случилось, что он захворал дурной французской болезнью и уже напрасно израсходовал более пятнадцати дукатов на докторов и лекарства; однажды он увидел свою мать за стиркой белья, и его вдруг осенила счастливая мысль: он выпил, один за другим, пять стаканов щелока и освободился от болезни.
На балконах и в окнах стали показываться группы прелестных женщин. Все мужчины, увидев их, подняли головы и стали смотреть на них, повернув лица к солнцу; так как час обеда уже прошел, то все они начинали чувствовать легкое головокружение и какую-то истому в желудке. Между улицей и окнами завязались краткие диалоги. Молодые люди стали бесцеремонно шутить с красотками, которые отвечали им неопределенными жестами и кивками и со звонким смехом убегали. Молодой смех срывался с их губ, звеня, подобно хрустальным ожерельям, и падая на головы мужчинам, к которым уже начинало подступать вожделение. Жар накаленных стен смешивался с теплотой скученных тел. Яркие отблески солнца слепили глаза. Голодная толпа все более и более возбуждалась.
Но вот на одном из балконов появилась Чиккарина, красавица из красавиц, роза из роз, составлявшая предмет всеобщих желаний. Сейчас же все взгляды обратились на нее. Она стояла во всем блеске своей красоты и улыбалась, как догаресса, представшая перед своим народом. Солнце озаряло ее полное лицо, похожее на сочный плод. Ее коричневые волосы с огненно-золотистым оттенком в беспорядке падали на лоб, виски и шею. Вся ее фигура дышала обаянием любви. Она стояла в непринужденной позе между двумя клетками с дроздами и улыбалась, не чувствуя себя оскорбленной страстью, сверкавшей во всех этих устремленных на нее взорах.
Дрозды весело свистали. К балкону взвились деревенские мадригалы. Чиккарина, улыбаясь, удалилась. Толпа продолжала стоять на улице, почти ослепленная отблеском солнца и совершенной красотой этой женщины и утомленная кружившим голову голодом.
Тогда один из депутатов, высунувшись из окна здания, произнес пискливым голосом:
— Граждане, вопрос разрешится через три часа!