Боевая ночь (Мачтет)/ДО
| ← Первый гонораръ | Боевая ночь : Разсказъ бобыля скитальца | Черная неблагодарность → |
| Источникъ: Мачтетъ Г. А. Новые разсказы. — М.: Изданіе редакціи журнала «Русская Мысль», 1891. — С. 41. |
I[править]
Съ весны еще вся прерія была на-сторожѣ. Фермеры то и дѣло готовились къ отпору, со-дня на-день ожидая нападенія индѣйцевъ, раздраженныхъ уже до послѣдней степени самовольнымъ захватомъ ихъ территоріи[1] и другими самоуправствами со стороны бѣлыхъ. Ранней весной еще нѣсколько новыхъ піонеровъ, жадныхъ до хорошихъ земельныхъ участковъ, перешли «границу», поставили тамъ свои «блокгаузы»[2] и стали рубить лѣсъ. Въ то время пограничное индѣйское племя оседжи откочевало въ глубь и захватъ совершился благополучно, но всѣ отлично знали, что дѣло такъ не кончится, и втайнѣ ликовали. Всѣмъ, признаться, давно уже хотѣлось вызвать «краснокожихъ собакъ» на какой-нибудь рѣзкій и острый шагъ, завязать драку, чтобы затѣмъ, конечно, засыпать конгрессъ жалобами и воплями на «дикаря, мѣшающаго мирной культурѣ, проливающаго неповинную кровь младенцевъ и женщинъ» и т. д., добиться такимъ образомъ присылки союзныхъ войскъ, которыя оттѣснятъ этого дикаря дальше къ югу, и въ концѣ-концовъ овладѣть новой полосой земли, новыми дѣвственными участками. Это — старая, излюбленная тактика «молодцовъ запада» съ охотникомъ-номадомъ или, по-просту, «краснокожимъ псомъ». Послѣ жестокой рѣзни, индѣйцы волей-неволей принуждаются къ отступленію дальше въ глубь своей территоріи, проводится новая граница, не переступать которую бѣлые клянутся вновь и самымъ торжественнымъ образомъ, а за оставленную полосу земли конгрессъ гарантируетъ индѣйцамъ съ тѣхъ, кто займетъ новые участки, по доллару съ четвертью за акръ, которыя, пройдя чрезъ липкія руки чиновниковъ-агентовъ, выдаются обыкновенно индѣйцамъ въ видѣ гнилыхъ, хотя и очень яркихъ одѣялъ, плохихъ ружей, подмоченнаго пороху и бочекъ «виски». Все это вмѣстѣ взятое называется «индѣйской политикой запада», а въ устахъ краснорѣчивыхъ ораторовъ слыветъ за «побѣдоносное шествіе культуры».
И ожиданія, конечно, очень скоро оправдались. Недѣли три послѣ захвата въ пограничный городокъ Сидертуанъ явился посолъ отъ индѣйцевъ, старый Рысій Глазъ, съ длиннымъ повисшимъ носомъ и трясущейся нижней губою. Онъ передалъ блѣднолицымъ требованіе своихъ «братьевъ» уйдти съ земли, отведенной имъ конгрессомъ и самимъ «отцомъ блѣднолицыхъ» для охоты, и напоминалъ торжественныя клятвы не переступать никогда пограничной черты. Но у «молодцовъ запада», у которыхъ такіе длинные ножи и карабины, память, какъ извѣстно, очень коротка, а слухъ не всегда тонокъ. О конгрессѣ и клятвахъ, поэтому, они упорно молчали, но за то старый Рысій Глазъ много слышалъ о библейскихъ завѣтахъ, завѣщавшихъ землю только тѣмъ, кто ее обрабатываетъ, а не тунеядцамъ, гоняющимся за буйволами и лосями. Много другихъ еще интересныхъ вещей услышало его ухо, пересыпанныхъ не однимъ десяткомъ полныхъ соли восклицаній по адресу его «братьевъ», а когда онъ въ свою очередь вздумалъ сослаться на авторитетъ «Духа пустыни», подарившаго отъ вѣка всю прерію однимъ краснокожимъ, — молодцы запада дали полную волю своей исконной страсти къ ироніи. Усомнившись въ самомъ существованіи этого Великаго Духа и въ возможности завѣщанія кѣмъ бы то ни было земли «собакамъ», а не человѣку, молодцы выказали столько пикантнаго остроумія, что у стараго индѣйца потемнѣло лицо, сдвинулись брови, носъ повисъ еще ниже, а губа затряслась сильнѣе… Онъ выпрямился и рѣзкимъ гортаннымъ голосомъ высказалъ увѣренность, что его обиженные братья съумѣютъ найдти свою правду… Это подлило въ огонь масла… Хохотъ удесятерился, иронія хлынула черезъ край и Рысьему Глазу остроумно предложили, — не пожелаетъ ли онъ немедленно отправиться за этой правдой къ своему Духу пустыни съ помощью веревки, зацѣпленной однимъ концомъ за его старую шею, а другимъ за сукъ громаднаго орѣха… У стараго индѣйца блеснули глаза, онъ сердито сжалъ тонкія губы, поднялъ свой посохъ, быстро переломилъ его на двое, бросилъ одинъ конецъ направо, другой — налѣво, повернулся и ровной, чуть слышной походкой, еле касаясь земли своими мокасинами, пошелъ назадъ. Въ догонку ему мчался здоровый хохотъ цѣлой толпы «молодцовъ», масса остроумія и ѣдкой соли, но Рысій Глазъ не повернулся, точно не слышалъ, и быстро исчезъ въ кустахъ пограничнаго ручья.
Послѣ этого, конечно, оставалось ждать только «событій», въ ожиданіи которыхъ вся прерія предусмотрительно чистила свои карабины и пригоняла пули… Эти краснокожія собаки не замедлятъ явиться за «ремингтоновскими пилюлями», въ жаждѣ которыхъ давно уже чешутся ихъ безмозглые, собачьи черепа! — Ого-го, не одинъ черепъ, чортъ побери, разлетится въ дребезги отъ такого свинцоваго гостинца, — зададутъ имъ перцу на долго! Вся прерія то и дѣло воинственно клялась и божилась, а толстый и богатый торговецъ Микель увѣрялъ всѣхъ и каждаго, что въ Германіи эту краснокожую сволочь усмирили бы однимъ взводомъ… Только бы дали ему въ команду одинъ взводъ, всего только одинъ взводъ 83-го Померанскаго герцога Альбертъ-Гансъ-Марія пѣхотнаго полка, въ рядахъ котораго онъ стоялъ при Гравелоттѣ, — и онъ показалъ бы, что значитъ «бравый нѣмецъ» и тонкій стратегъ! — Пифъ-пафъ, — бацъ-бацъ!.. Ложись — вставай! — Вставай, ложись! — и скоро поняла бы эта «дрянь», что значитъ истинная цивилизація! Да!!!
Воинственное настроеніе росло и росло, оттѣсняя на задній планъ всѣ насущныя заботы. «Сторожевые» то и дѣло скакали взадъ и впередъ, зорко слѣдя за границей, ловя подозрительнымъ ухомъ каждый шорохъ, каждое движеніе, и мирно топтавшіеся въ высокой травѣ стада сластолюбивыхъ степныхъ курицъ не разъ, правду сказать, давали поводъ къ напрасной тревогѣ, усиливавшей только все возраставшее лихорадочное возбужденіе. Оно стало еще напряженнѣе, еще страстнѣе, когда, вслѣдъ за цѣлымъ рядомъ такихъ безобидныхъ тревогъ, молніей пронеслась вѣсть, что тамъ и сямъ видѣли кучки индѣйцевъ, выкрашенныхъ въ боевую краску[3]. Ближайшія къ границѣ фермы немедленно опустѣли, населеніе ихъ перекочевало вглубь, къ сосѣдямъ, а къ губернатору штата полетѣло донесеніе, что «дикари готовятся вырѣзать поголовно все населеніе бѣлыхъ».
Но раньше, чѣмъ оно встревожило мирный сонъ губернатора въ его далекой Топика[4], въ ближайшую прелестную и тихую ночь, полную золотыхъ звѣздъ и лѣтней нѣги, дремавшая прерія озарилась дивной иллюминаціей… Потоки золотаго огня безшумно и тихо поднялись на горизонтѣ и потекли вверхъ по темному куполу къ зениту, гдѣ, разлившись въ громадное багровое зарево, заставили поблѣднѣть яркія звѣзды… Клубы тумана, окутывающаго по ночамъ безчисленные ручьи Канзаса, казались волнами ослѣпительно краснаго бенгальскаго огня, цѣлыми потоками разлившагося тамъ и сямъ по преріи… Густой мракъ ночи улеталъ куда-то дальше и скрытые-было имъ островерхіе пики горъ, то фіолетовыхъ, то дымно-синихъ днемъ, — сверкали на горизонтѣ золотою цѣпью… Пламя разливалось все шире и шире, сверкало все ярче и ярче, выбрасывая подчасъ громадные фонтаны ослѣпительныхъ искръ, тучами клубившихся въ тихомъ, совсѣмъ неподвижномъ воздухѣ лѣтней ночи. Это подошли, наконецъ, долгожданныя «событія», — пылали зажженные индѣйцами блокгаузы піонеровъ!
— Милиція! мы имъ покажемъ!..
Этотъ кличъ облетѣлъ всю прерію изъ конца въ конецъ раньше, чѣмъ погасло еще пламя… «Молодцы», вооруженные чѣмъ попало, спѣшили въ Сидертаунъ, какъ сборный пунктъ, полные самой неутолимой ненависти къ врагу и самаго искренняго желанія размозжить въ отместку возможно большее число череповъ. Моя ферма была далеко въ сторонѣ. На разсвѣтѣ я рылъ у себя ямы для осенней посадки деревьевъ, когда, лихо осадивъ возлѣ меня свою пони, посланный гонецъ передалъ и мнѣ требованіе — явиться въ Сидертуанъ въ ряды милиціи.
— Вы холосты, сэръ!?
— Да.
— Вы должны идти въ милицію…
— Хорошо… Развѣ будетъ походъ!?
— Непремѣнно… Мы зададимъ, чортъ побери, этимъ собакамъ изрядную взбучку… До свиданья!
И, повернувъ на мѣстѣ свою пони, «молодецъ» быстро исчезъ изъ вида.
II[править]
Къ назначенному часу я былъ уже въ городкѣ… Я былъ человѣкъ далеко не воинственный, къ индѣйцамъ относился иначе чѣмъ всѣ мои сосѣди, тѣмъ не менѣе въ этотъ «походъ», признаться, собирался не безъ охоты. Мнѣ открывалась возможность ближе и тѣснѣе ознакомиться съ своими сосѣдями «янки», для которыхъ я оставался до сихъ поръ чуждымъ пришлецомъ-новичкомъ, да и увидать настоящихъ индѣйцевъ, гордыхъ, независимыхъ, свободолюбивыхъ, а не «мирныхъ», превращенныхъ культурой въ лѣнтяевъ-холоповъ, вымаливающихъ центы на водку, какихъ я до сихъ поръ только и зналъ. Перспектива и того и другаго была для меня очень заманчива… Къ тому же этотъ «походъ» являлся первымъ общимъ дѣломъ, ставившимъ меня, не имѣвшаго еще всѣхъ гражданскихъ правъ[5], рядомъ съ полноправными гражданами союза, какъ равнаго съ равными.
На первый взглядъ можно было подумать, что въ городкѣ шла оживленная многолюдная ярмарка… Давка, суета, какая-то лихорадочная возня громадной толпы съѣхавшагося со всѣхъ концовъ народа совсѣмъ преобразовали мирный и тихій городокъ. Множество запряженныхъ телѣгъ и верховыхъ лошадей наполняли его единственную широкую улицу и зады за домами и огородами; цѣлыя толпы «молодцовъ» въ фланелевыхъ рубахахъ и высокихъ сапогахъ, со шляпами, воинственно опрокинутыми на затылки, съ револьверами и ножами за поясами и длинными карабинами за плечами, сновали взадъ и впередъ, съ жаромъ толкуя о событіяхъ ночи.
— Краснокожимъ собакамъ нужно пойдти на встрѣчу и задать хорошій нагоняй, прежде чѣмъ они сами, чортъ побери, начнутъ снимать скальпы! За пожаръ отплатить пожаромъ, да кстати и попробовать, разрази ихъ громъ, насколько крѣпки у нихъ черепа!
— Нужно дать этой краснокожей сволочи хорошаго перцу на память!..
— Отогнать ихъ къ Вельзевулу, а самимъ занять ихъ землю!.. Статочное ли дѣло, джентльмены, чтобы земля лежала пустыней, когда у добрыхъ людей чешутся руки, чтобы погладить ее плугомъ?! А?!
И на этотъ прямо и открыто поставленный вопросъ вся толпа, конечно, отвѣчала въ одинъ голосъ:
— Вѣрно! вѣрно, чортъ побери!
— Кто же будетъ кэптеномъ[6]?!
— А чортъ его знаетъ… Еще не выбирали…
— Говорятъ, Микель!..
— Микель, такъ Микель!.. Право, не знаю кто!.. — раздавались голоса то тутъ, то тамъ. — Этотъ Микель, кажется, служилъ у своихъ генераломъ, что ли?..
— Не генераломъ, а полковникомъ…
— И не полковникомъ… Кажись, всего капраломъ…
— Чортъ его знаетъ, чѣмъ онъ служилъ тамъ! — вмѣшиваются новые голоса, — но эти нѣмцы — мастера въ военномъ дѣлѣ… французовъ-то отдули… А Микель тоже тамъ былъ!..
— О, да, о, да! — вставляетъ и свое слово соотечественникъ и близкій другъ Микеля на ломанномъ языкѣ, — о, да! Господинъ Микель при самомъ Вертѣ былъ, при Гравелоттѣ былъ… Онъ хорошо знаетъ… Онъ самый лучшій кэптенъ!.. О, да!
Большинство, кажется, несомнѣнно на сторонѣ Микеля, этого толстаго, неповоротливаго хвастуна-капрала, загребающаго деньги продажей всевозможнаго брака въ своемъ единственномъ въ городкѣ магазинѣ. Микель лавочникъ всегда производилъ на меня впечатлѣніе труса-нахала, любящаго поврать о своемъ геройствѣ и своихъ небывалыхъ подвигахъ наивно-довѣрчивымъ слушателямъ. По окончаніи франко-прусской войны, въ чинѣ капрала онъ ушелъ изъ фатерланда[7] въ американскія преріи, на «добытыя» деньги завелъ лавку, гдѣ продавалъ въ три-дорога все необходимое піонерамъ, ссужалъ имъ подъ баснословные проценты деньги, а въ промежутки вралъ про свои подвиги, — почему и слылъ среди наивно-довѣрчивыхъ піонеровъ за «ловкаго дѣльца» и «браваго воина». Хвастовство это было всегда самаго грубаго пошиба: онъ бралъ въ плѣнъ маршаловъ, уничтожалъ однимъ взводомъ цѣлыя дивизіи, а баттареи прямо упрятывалъ въ карманы, какъ центы и доллары… Большинство вѣрило, какъ всегда оно вѣритъ, — а денежная зависимость и уваженіе къ «достатку» побуждали выбирать этого враля-торгаша всюду, куда бы тотъ ни пожелалъ быть выбраннымъ. Ему хотѣлось быть кэптеномъ, — хорошо, — пусть будетъ кэптеномъ!.. Это большинство составляли главнымъ образомъ піонеры изъ европейцевъ, еще плохо обжившихся въ Америкѣ. Чистокровные «янки», меньшинство, относились къ Микелю, кажется, совсѣмъ такъ, какъ и я, и прочили своего кандидата, старика Листера — ветерана междуусобной войны… Но шансы Листера были слабы, что сразу бросалось въ глаза.
Пока шли споры о томъ, кому быть кэптеномъ, на улицахъ ставили столы для угощенія «милиціи». Нарядныя миссъ и лэди, — въ Америкѣ всѣ женщины лэди, — высыпали съ цвѣтами, букетами и вѣнками въ рукахъ для «молодцовъ-героевъ», и это появленіе удесятерило, конечно, общую воинственность… Всѣ вытягивались, каждому хотѣлось походить на «героя». Прокуроръ принесъ свой контрабасъ, докторъ — кларнетъ, столяръ — скрипку, тотъ трубу и такимъ образомъ составился свой оркестръ… День былъ свѣтлый и теплый, угощеніе предстояло изрядное, лэди и миссъ были какъ всегда прелестны, общая картина довольно красива и торжественна, — и потому настроеніе всѣхъ было самое хорошее.
— Микель! Листеръ! Микель!.. Микель!.. Листеръ!.. Микель!..
Побѣдилъ Микель… Поднялись кверху шляпы, изъ прелестныхъ ручекъ посыпался дождь букетовъ, многоголосая толпа подхватила «Микель!», а оркестръ грянулъ «Yankee Doodle»[8], а затѣмъ «Banner Spangled of Stars»[9]. Множество маленькихъ полосатыхъ знаменъ замелькали вездѣ и среди нихъ торжественно развернулось большое полосатое знамя милиціи. «Янки», стоявшіе за Листера, съежились, нахмурились, но врожденное въ каждомъ американцѣ уваженіе къ большинству сказалось сейчасъ же… Какъ только развернулось знамя и толпа подняла съ крикомъ свои шляпы, привѣтствуя кэптена, «янки» немедленно сняли и свои шляпы и тоже привѣтствовали его крикомъ: «Holla!»[10] Съ выборомъ Микеля они стали самыми дисциплинированными его подчиненными, — такова натура «янки».
— Holla[10], кэптенъ!
И толстый, приземистый, круглый какъ пивная бочка кэптенъ явился. Онъ успѣлъ уже достать гдѣ-то синее кэпи съ галуномъ, въ которомъ его улыбавшееся сладко и самодовольно, круглое какъ ободъ и лоснившееся жиромъ, лицо выглядѣло до нельзя смѣшно и глупо. Онъ кланялся на привѣтствія, возясь съ длинной саблей, которую долго не могъ прицѣпить и которая, неуклюже болтаясь между короткихъ ногъ, мѣшала ему ходить. Музыка играла, толпа кричала, дамы бросали цвѣты и зелень, и кэптенъ, справившись, наконецъ, съ саблей, сталъ воинственно крутить тараканій усъ.
— Стройся! Въ шеренги! Въ шеренги!
Мы построились. Кэптенъ обвелъ насъ взглядомъ, покрутилъ усъ, сдѣлалъ нѣсколько шаговъ вдоль фронта, снялъ кэпи. Было ясно, что онъ хочетъ говорить, и всѣ насторожились.
— Граждане! Гм… Почтенные граждане!.. Вы сдѣлали мнѣ честь! — началъ воинственно, по-фельдфебельски, хотя и съ запинками кэптенъ Микель. — Вы сдѣлали мнѣ честь и я постараюсь… чортъ побери! Мы въ прахъ разобьемъ эту дикую орду!..
— Въ прахъ? Holla![10] — подхватили всѣ, музыка загремѣла вновь, лэди замахали платками, довольный кэптенъ пошелъ вдоль фронта.
— А, сэръ, добрый день! — сказалъ онъ, замѣтивъ меня. — Очень радъ видѣть васъ у себя въ рядахъ… Очень радъ… Русскіе храбры!.. У нихъ, конечно, еще мало культуры, но они очень храбры… Я назначаю васъ въ авангардъ!
— Хорошо, кэптенъ Микель! — отвѣтилъ я.
Такая любезность была обусловлена, конечно, тѣмъ только, что еще надняхъ я далъ Микелю нажить большой процентъ на чекѣ, полученномъ мною изъ Европы, который я размѣнялъ у него.
— Хорошо, кэптенъ!
Микель сдѣлалъ шагъ и остановился предъ робкимъ Гансомъ, булочнымъ подмастерьемъ. Робкій и сантиментальный Гансъ, большой ловеласъ и любитель яркихъ галстуховъ, дрожавшій при одной мысли о встрѣчѣ съ индѣйцами въ полѣ, поблѣднѣлъ, какъ полотно, и вытянулся.
— А, Гансъ… Здравствуйте! Молодцомъ, молодцомъ, совсѣмъ по-военному, — поощрялъ Микель все вытягивавшагося бурша. — Такъ, такъ! тоже назначаю въ авангардъ! Вы нѣмецъ и должны быть впереди! Вы должны показывать другимъ, что можетъ сдѣлать добрый нѣмецъ!
Гансъ затрясся отъ такого комплимента и внутренно проклялъ свое нѣмецкое происхожденіе.
— Чортъ бы его побралъ! — тихо шепнулъ онъ мнѣ. — Въ авангардъ! Да со мной отъ одного выстрѣла сдѣлается лихорадка!
Микель обошелъ всѣхъ. Въ авангардъ попали почти все одни нѣмцы, за то его противники «янки» всѣ до одного были отчислены въ аріергардъ и къ обозу. Зачѣмъ этихъ гордыхъ «янки», — пхе!? Микель могъ хорошо обойтись и безъ нихъ! Онъ покажетъ, что значитъ нѣмецъ! И безъ «янки» онъ разобьетъ на голову эту дикую орду!
За «смотромъ» наступило угощеніе, а за «угощеніемъ» самое хорошее, самое веселое и бравое настроеніе. Виски, пиво, джинъ сдѣлали свое дѣло, и даже Гансъ, казалось, ничего уже не боялся. Скорѣй бы перевѣдаться съ этой краснокожей сволочью! Даже «янки» и я готовы были, пожалуй, хоть цѣловаться съ Микелемъ и повѣрить въ его военный геній. То и дѣло поднимались тосты, музыка гремѣла, лэди чаровали, а Микель воинственно бряцалъ своей саблей.
Наконецъ, часы пробили пять и сейчасъ же ударили сборъ… Мы выстроились, вооруженные прекрасными ремингтоновскими штуцерами съ ярко сверкавшими штыками, и по громкой командѣ Микеля «маршъ!» двинулись стройной колонной, съ распущеннымъ знаменемъ, сопровождаемые музыкой, пожеланіями успѣха и всевозможными восклицаніями поощрительнаго свойства со стороны оставшихся горожанъ. Микель мѣрно отбивалъ шагъ впереди, бряцая саблей…
Куда собственно мы направлялись, — мы въ сущности не знали, да врядъ ли и самъ Микель отдавалъ себѣ ясный отчетъ… Мы знали, что идемъ на «индѣйца», что ихъ территорія начинается миль за 5, за ручьемъ, что дорога, по которой мы идемъ, ведетъ къ переправѣ черезъ пограничный ручей, но куда мы направимся дальше, гдѣ намъ искать этого индѣйца, мы, правду сказать, съ Микелемъ совсѣмъ не знали. Мы просто-на-просто шли «на врага» и его «территорію». У переправы черезъ пограничный ручей, густо поросшій небольшимъ лѣскомъ, мы остановились и кэптенъ Микель приказалъ дать «дружный залпъ»… по деревьямъ всему авангарду на «всякій случай». Авось эта «сволочь» попряталась тамъ… Мы «дружно» выпалили, коническія пули сшибли много вѣтокъ, переполошили птицъ, но «врага» не нашли. Его не было и мы смѣло переправились черезъ ручей.
III[править]
Вечерѣло… Солнце повисло раскаленнымъ шаромъ на горизонтѣ и косые лучи его багрили румянцемъ и небо, и зеленую прерію… Безчисленные ручьи необозримой преріи слегка задымились клубами легкаго вечерняго тумана, далекіе силуэты горъ затянулись темно-фіолетовой дымкой, въ неподвижномъ воздухѣ повѣяло вѣтеркомъ и той нѣжной вечерней прохладой, что такъ благотворно живитъ изможденныя зноемъ силы человѣка. Всѣ мы, истомленные и зноемъ, и далекимъ походомъ, вздохнули легче и свободнѣе… Микель «опытнымъ глазомъ» полководца искалъ уже «стратегическаго пункта», гдѣ бы можно было остановиться для ночлега лагеремъ, разбить палатки и поставить котлы… Онъ взбирался на пригорки, поводилъ кругомъ подзорной трубкой и важно дергалъ плечами, пока мы въ ожиданіи сладостнаго отдыха напряженно слѣдили за всѣми его движеніями. Но, какъ на-зло, каждый разъ исканіе «стратегическихъ пунктовъ» кончалось неизмѣнимымъ:
— Авангардъ — впередъ!
И мы все шли, все шли, усталые, запыленные, жаждущіе, пока онъ не нашелъ, наконецъ, эту чудную глубокую долину, походившую на одинъ изъ укромныхъ уголковъ земнаго рая… Она упиралась въ быстрый и чистый ручей, густо поросшій дубомъ и орѣхомъ, а съ боковъ опоясывалась длинною цѣпью островерхихъ холмовъ. Лучшаго мѣста, казалось, не могло быть на свѣтѣ и съ чисто ребячьимъ весельемъ мы стали возиться на мягкой и сочной травѣ… Правда, опытные люди и ветераны прежнихъ походовъ ворчали, что такая долина болѣе пригодна для пикника, чѣмъ для военнаго лагеря, что такой хитрый врагъ, какъ индѣйцы, легко можетъ воспользоваться и лѣсомъ, чтобы ударить на насъ съ фронта, и боковыми холмами, чтобы напасть съ фланговъ, что они могутъ насъ перерѣзать въ этой долинѣ, какъ степныхъ курицъ, причемъ намъ не поможетъ даже пушка, — мы не слушали, мы совсѣмъ не хотѣли знать этого брюзжанья, весело ставили палатки и раскладывали костры…
— Индѣйцы?! пхе! — пренебрежительно улыбался на эти зловѣщіе толки кэптенъ Микель. — Индѣйцы?! Да мы испепелимъ ихъ прежде, чѣмъ они высунутъ свои красные носы изъ травы! Индѣйцы! Орда! Есть о чемъ говорить!.. — и онъ презрительно выдвигалъ впередъ свою толстую нижнюю губу.
Наше настроеніе вполнѣ отвѣчало этому тону предводителя. Весело и беззаботно возились мы у нашихъ костровъ, гдѣ шумно уже кипѣли походные чайники, а большіе котлы окутывались ароматнымъ паромъ, аппетитно щекотавшимъ ноздри. Первая очередная партія часовыхъ, отправленныхъ кэптеномъ въ цѣпь, съ искренней завистью оглядывалась на насъ, счастливцевъ, чья очередь была еще далеко.
— Эхъ, и зачѣмъ еще эти часовые?.. Очень нужно! Ничего кругомъ, кромѣ степныхъ курицъ!..
— Нельзя, нельзя! — важно твердилъ кэптенъ. — Часовые должны быть, это законъ войны! При первой тревогѣ — пафъ! и назадъ, бѣгомъ въ лагерь!.. При Гравелоттѣ…
Часовые пошли въ цѣпь, глубоко негодуя на эти «законы войны», а того, что было при Гравелоттѣ, никто, конечно, не слушалъ, — чай и ужинъ поспѣли…
IV[править]
— Сэръ, вставайте, сэръ, ваша очередь идти въ цѣпь!..
Это было уже незадолго до разсвѣта. Луна спряталась и кругомъ стояла глубокая ночная темь, въ которой особенно ярко выдѣлялись вверху золотыя звѣзды. Здоровая тряска, которую задали мнѣ сильныя руки «дежурнаго», разбудила меня, наконецъ, отъ глубокаго сна; я вскочилъ, но, ничего еще не соображая, безсмысленно теръ невидѣвшіе ничего глаза.
— Въ цѣпь, сэръ, въ цѣпь, ваша очередь…
Я вспомнилъ, наконецъ, гдѣ я, вспомнилъ, что я милиціонеръ, и понялъ, чего отъ меня нужно… Пришла моя очередь становиться на часы и оберегать крѣпко спавшій лагерь. Я вскочилъ, взялъ ружье и, ежась отъ ночнаго холода и зѣвая, пошелъ впередъ за дежурнымъ, ничего не различая въ темнотѣ… Сзади меня шелъ Гансъ, проклиная индѣйцевъ и всѣхъ тѣхъ, кто выдумалъ эти «глупые походы».
— И нужно было выдумать эту глупость! — ворчалъ онъ. — Не спи и шляйся теперь по ночамъ, чортъ знаетъ куда!..
— И знаете, — подхватилъ я шутя, — преопасная это вещь стоять на часахъ… Во-первыхъ, отвѣтственность большая, — на тебѣ лежитъ безопасность всего лагеря, во-вторыхъ…
— О, не пугайте, — взмолился искренно Гансъ, — я и такъ боюсь… право боюсь…
Всѣ разсмѣялись и совѣтовали Гансу смотрѣть въ оба и не жалѣть пули при малѣйшей тревогѣ.
— Смотрите въ оба, и чуть что, — пали! а затѣмъ — назадъ! — говорилъ старшій.
— Шутки въ сторону, господа, — прервалъ тутъ молчаніе шедшій съ нами «янки», ветеранъ минувшей войны, — а глядѣть вы дѣйствительно должны въ оба… Теперь именно самое опасное время… Индѣйцы обыкновенно нападаютъ предъ разсвѣтомъ!..
Не знаю, что почувствовалъ Гансъ, но мнѣ стаю жутко. Сознаніе громадной отвѣтственности, лежащей на мнѣ, еще усиливало это состояніе… Глубокая мгла, казалось, становилась какъ на зло гуще, еще непрогляднѣе, а за этой непроглядной мглою чудилась непремѣнно какая-то скрытая, тревожная тайна… А что въ самомъ дѣлѣ, если они готовятся къ нападенію и скрываются уже гдѣ-нибудь недалеко въ высокой травѣ?.. что, если я прогляжу, если они ловко, какъ всегда почти, незамѣтно подползутъ и?.. Дальше голова отказывалась работать, за то сердце билось до того учащенно, что въ груди спиралось дыханіе…
Я притаился за небольшимъ кустомъ какого-то колючаго растенія и ждалъ въ тревогѣ вглядываясь въ глубокую тьму и лихорадочными руками держа на-готовѣ свой штуцеръ… Лагерь былъ далеко сзади, кругомъ могильная тишина, въ которой, какъ-то предательски, казалось, мерцали звѣзды… Мои товарищи по цѣпи были тоже далеко, — шагахъ въ 80 каждый, — и мысль о томъ, что видятъ, думаютъ и чувствуютъ они — назойливо лѣзла въ голову… «Можетъ быть они что-нибудь видятъ. — Можетъ быть готовятся стрѣлять!.. Разъ, два… нѣтъ, — все тихо!.. Что-то чувствуетъ теперь Гансъ, который стоитъ отъ меня влѣво?!»
Глубокая мгла зловѣще глядѣла мнѣ прямо въ глаза, какимъ-то чернымъ пологомъ, скрывая отъ меня все, что таила въ себѣ невидимая даль… А эта даль непремѣнно таила въ себѣ что-нибудь злое и грозное… Ожиданіе мало-по-малу переходило во что-то въ родѣ увѣренности, и я почти уже не сомнѣвался, казалось, что индѣйцы непремѣнно нападутъ съ разсвѣтомъ. «Непремѣнно нападутъ! — стучало, казалось, мое сердце… — Можетъ быть они уже въ травѣ, близко за этимъ чернымъ, непрогляднымъ пологомъ?!. Можетъ быть они разглядѣли уже меня своими зоркими глазами и тихо натягиваютъ тетивы своихъ страшныхъ луковъ?!.» Жуткое чувство тревоги все росло и росло, страхъ, казалось, захватывалъ дыханіе и я все крѣпче и крѣпче сжималъ свой штуцеръ…
Воображаю, что долженъ былъ испытывать Гансъ, если я самъ былъ въ какой-то страшной, тревожной лихорадкѣ… Лихорадочнымъ ухомъ, затаивъ дыханіе, я ловилъ каждый подозрительный шорохъ и разъ было чуть-чуть не поднялъ тревоги изъ-за встрепенувшейся въ травѣ птицы… Легкій вѣтеръ всколыхнулъ траву, и я вскочилъ и прицѣлился… Моя увѣренность, что нападеніе непремѣнно будетъ, что врагъ уже близко, все казалось, крѣпла и крѣпла съ каждой минутой, приближавшей разсвѣтъ. Томительное ожиданіе становилось невыносимымъ и сильно стучавшее въ неподвижной, казалось, груди сердце какъ бы торопило развязку и просило: «скорѣй, скорѣй!.. Чего и зачѣмъ они медлятъ?!. Отчего не нападаютъ?!.» Еще немного и я, кажется, выпалилъ бы по заколыхавшейся отъ вѣтра травѣ…
И вдругъ — бацъ!
Слѣва отъ меня, тамъ, гдѣ стоялъ Гансъ, ярко блеснуло красноватое пламя и грянулъ выстрѣлъ… Наконецъ-то!.. Вотъ!.. Въ одно мгновеніе я приложился и выстрѣлилъ въ свою очередь, самъ не зная куда. За мной сейчасъ же, какъ и должно было, выстрѣлилъ стоявшій справа «янки» и по всей цѣпи кругомъ, какъ разсыпанный горохъ, затрещали выстрѣлы. Тутъ же, съ дымящимся еще штуцеромъ я бросился бѣжать, какъ и всѣ часовые цѣпи, прямо въ лагерь…
Я не зналъ, что такое произошло, въ кого стрѣлялъ Гансъ, въ кого стрѣляли я и другіе, но я понималъ, что бѣгу отъ чего-то страшнаго и злаго, и потому съ каждой секундой я бѣжалъ быстрѣе и быстрѣе… Сзади меня послышался нагонявшій топотъ и помню, что, не разсчитывая уйдти отъ этого быстро догонявшаго топота, я повернулся, чтобы встрѣтить врага штыкомъ, и полѣзъ дрожавшей рукой въ сумку за патрономъ… Я былъ внѣ себя, полонъ той остервенѣлой злобы на всѣхъ и ни на кого въ частности, что заставляетъ человѣка совершенно безтрепетно, даже съ какимъ-то удовольствіемъ самосохраненія втыкать штыкъ въ другаго человѣка… Эти остервенѣніе и злоба продуктъ самаго отчаяннаго страха, хотя очень часто сходятъ за геройскую храбрость… И я непремѣнно воткнулъ-бы штыкъ, если бы этотъ другой, бѣжавшій тоже сломя голову, не заоралъ мнѣ, задыхаясь: «это я, это я!» — и я не узналъ бы по голосу Ганса…
Дальше — я ничего не помню кромѣ бѣгства… Какъ мы наткнулись съ примкнутыми штыками на всполошившійся лагерь, какъ не подняли мы другъ друга на штыки — я не понимаю и не знаю… Знаю только и ясно помню, какъ бѣжали, спотыкаясь и задыхаясь, мы всѣ, — и цѣпь, и весь лагерь, побросавъ обозъ, лошадей и пушку. Куда, зачѣмъ, отчего мы бѣжали — не зналъ никто, но каждый задыхался, потому-что бѣжали въ гору, бѣжать было тяжело, а все возраставшій ужасъ гналъ все сильнѣе и сильнѣе. Нашъ собственный топотъ подгонялъ насъ, казалось, и удесятерялъ нашъ ужасъ. Мы летѣли очертя голову, ничего не видя впереди, ничего не понимая, не отдавая себѣ ни въ чемъ отчета, какъ вспугнутое стадо бизоновъ… И впереди всѣхъ, усиленно двигая короткими, жирными локтями и быстро сѣменя короткими толстыми ногами во фланелевыхъ чулкахъ и кальсонахъ, въ такой же фуфайкѣ и колпакѣ на головѣ, — летѣлъ нашъ кэптенъ, герой при Гравелоттѣ. — Онъ тащилъ за собой на портупеѣ свою длинную саблю, самъ не зная, конечно, зачѣмъ…
Наконецъ мы остановились… Какъ и почему вдругъ остановились, — опять не знаю, — но кажется, что остановились всѣ разомъ, какъ стадо. Груди наши работали какъ кузнечные мѣхи… Мы занимали вершину высокаго холма и, озираясь кругомъ въ полумглѣ чуть занявшагося разсвѣта, съ изумленіемъ убѣждались въ отсутствіи погони и какого бы то ни было врага… Въ покинутомъ лагерѣ, который виднѣлся внизу, подъ холмомъ, все было спокойно и невозмутимо… Мулы и лошади спокойно паслись, пофыркивая, и кругомъ ни одного индѣйца!..
— Въ чемъ же дѣло? Отчего тревога? Зачѣмъ вы стрѣляли, Гансъ?
— Мнѣ показалось, господа, — отвѣтилъ задыхавшійся Гансъ, — мнѣ показалось, что ползутъ индѣйцы!
Общій громкій хохотъ былъ ему отвѣтомъ… Намъ стало стыдно, мы покраснѣли, но вмѣстѣ съ тѣмъ, какъ съ груди свалилась тяжесть страха, — нами овладѣло неудержимое веселье… Мы хохотали и надъ Гансомъ, и надъ собой до упаду… Веселое настроеніе, въ которое перешелъ за минуту передъ тѣмъ гнавшій насъ паническій ужасъ, и хохотъ возрасли еще больше, когда мы оглядѣли комичную фигуру нашего сконфуженнаго предводителя.
— Смотрите, джентльмены, смотрите — нашъ кэптенъ! Ха, ха, ха!..
Толстый Микель въ своей фланели, съ своей саблей, съ своимъ колпакомъ, понялъ, что онъ смѣшенъ, и потому началъ было:
— Господа, при Гравелоттѣ…
Общій взрывъ гомерическаго хохота заглушилъ его рѣчь.
— При Гравелоттѣ… — началъ онъ громче, но его перебили:
— Убирайся съ своей Гравелоттой!.. Какая тамъ Гравелотта… Вы просто фланелевый тюфякъ.
— Да, да! — загоготали всѣ кругомъ, — именно фланелевый тюфякъ!.. Смотрите!.. Ха, ха, ха!
Бѣдный Микель дѣйствительно очень походилъ на тюфякъ… Онъ понялъ, что роль его окончена.
— Я отказываюсь! — началъ-было онъ, но его опять перебили.
— Намъ нужно настоящаго кэптена, джентльмены, а не фланелевую тумбу… Кого же?!.
— Листера, Листера, — послышались голоса, и всѣ кругомъ, хохоча, подхватили имя Листера, оказавшагося послѣ дѣйствительно хорошимъ и храбрымъ предводителемъ.
— Ну, а теперь пойдемъ назадъ къ своимъ муламъ и пушкѣ…
И съ хохотомъ мы двинулись назадъ…
Вскорѣ намъ пришлось участвовать въ стычкахъ довольно жестокихъ и кровавыхъ съ обѣихъ сторонъ… Много всякихъ эпизодовъ, и трагическихъ, и смѣшныхъ, выпало намъ на долю, но эту первую ночь не забылъ изъ насъ никто… И много разъ еще хохотали мы, вспоминая и наше стадное бѣгство, и комичную фигуру толстого Микеля въ сѣрой фланели.
— Сэръ, — съ недоумѣніемъ спрашивали мы стойкаго и мужественнаго старика Листера, — какъ же это и вы, кэптенъ, — побѣжали со всѣми?! — Такой опытный, стойкій ветеранъ и вдругъ…
Но кэптенъ Листеръ всегда качалъ своей сѣдой головой въ отвѣтъ и, добродушно улыбаясь, говорилъ:
— Въ бою не бываетъ ни героевъ, ни трусовъ, джентльмены!.. Въ бою самый робкій человѣкъ, движимый испугомъ, можетъ сдѣлать что-нибудь такое, что сойдетъ за храбрость, а самый стойкій человѣкъ побѣжать, какъ овца, за другими… И не на бранномъ полѣ ищите героевъ…
Я всегда вспоминалъ при этомъ, какъ движимый самымъ глубокимъ страхомъ, чуть чуть не проткнулъ «храбро» Ганса штыкомъ…
Примѣчанія[править]
- ↑ «Индѣйской территоріей» называется земля, спеціально-отведенная конгрессомъ однимъ индѣйцамъ, селиться на которой запрещено бѣлымъ закономъ, вѣчно однако нарушаемомъ послѣдними.
- ↑ Блокгаузъ — срубъ, наскоро сколачиваемый для жилья піонеромъ.
- ↑ Оседжи предъ походомъ выкрашиваютъ лицо и руки красной глиной. Эта краска служитъ признакомъ войны.
- ↑ Столичный городъ Канзаса.
- ↑ Права гражданства въ Соединенныхъ Штатахъ пріобрѣтаются переселенцамъ только по истеченіи пяти лѣтъ пребыванія въ предѣлахъ союза.
- ↑ англ. Captain — Капитанъ. Прим. ред.
- ↑ нѣм. Vaterland — Отчизна. Прим. ред.
- ↑ англ. Yankee Doodle — Янки-дудлъ. Прим. ред.
- ↑ Гимнъ: «Звѣздное знамя».
- ↑ а б в англ. Holla! — Эй! Прим. ред.