Д. Н. МАМИНЪ-СИБИРЯКЪ
[править]ТОМЪ ОДИННАДЦАТЫЙ
[править]БОЖІЙ ОГОРОДЪ
Очеркъ.
[править]I.
[править]Анна Васильевна уѣзжала изъ Горѣлова въ самомъ лучшемъ настроеніи. Особенно ее тронуло прощанье съ отцомъ Евграфомъ. Старый батюшка былъ очень добродушный человѣкъ, но ей все время казалось, что онъ къ ней относится съ предубѣжденіемъ. Придетъ въ школу и осмотритъ все такими недовѣрчивыми глазами. Дѣвушка чувствовала это недовѣріе и не могла понять, въ чемъ дѣло. Ее смущала и самая манера говорить — у батюшки все было хорошо. Даже когда ученикъ или ученица начинали путаться, онъ настойчиво повторялъ:
— Что же, очень хорошо… Да, хорошо.
Аннѣ Васильевнѣ казалось, что онъ смѣется надъ ней, хотя это ужъ совсѣмъ не вязалось съ общимъ характеромъ о. Евграфа. Иногда дѣвушкѣ казалось, что батюшка что-то хочетъ ей сказать, но не можетъ выговорить какого-то рокового слова. А вотъ сейчасъ, передъ самымъ отъѣздомъ, когда она заѣхала въ поповскій домикъ проститься, все и объяснилось,
— Съ Богомъ, съ Богомъ… — повторялъ о. Евграфъ. — Какъ разъ домой пріѣдете подъ самую заутреню. Да, хорошо… А у меня тоже радость. Какъ же… Племянница у меня есть… такъ она, сирота… ну, въ епархіальномъ училищѣ кончила курсъ. Да… А тутъ умираетъ какъ разъ ваша предшественница… Долго она умирала, ну, я и думалъ, что опредѣлю племянницу на ея мѣсто, а управа вдругъ назначаетъ васъ. Вы-то, конечно, не виноваты, а мнѣ жаль племянницу было… Сирота круглая, да…
— Значитъ, она получила мѣсто? — догадалась Анна Васильевна.
— Вотъ-вотъ… Учитель одинъ умеръ, ну, мѣсто и оказалось за ней. Три года она ждала, значитъ, племянница…
— Поздравляю, о. Евграфъ…
— Вотъ-вотъ… Слава Богу. Жаль, конечно, ея предшественника, но всѣ мы смертны и всѣ кому-нибудь освободимъ мѣсто.
— Пора бы и ѣхать… — прервалъ этотъ разговоръ кучеръ Артемъ, торопившійся доставить учительку въ городъ засвѣтло.
— И то пора… — спохватился о. Евграфъ. — Съ Богомъ!.. Очень хорошо… А ты, Артемъ, не засядь въ яму подъ Мышкиной. Тамъ теперь вотъ какъ развело все… И съ лошадью можно утонуть, какъ фельдшеръ въ прошломъ году. Вода-то вотъ какъ тронулась…
— Знаемъ… — обидчиво отвѣтилъ Артемъ, соображавшій, что ему придется сдѣлать лишнихъ три версты, объѣзжая луга.
Анна Васильевна сѣла въ телѣгу, гдѣ было устроено сидѣнье изъ сѣна. Она была счастлива, какъ никогда. Впереди дѣлай недѣля отдыха… Какъ мама обрадуется! Дѣвушка видѣла уже маленькую квартирку, коленкоровыя занавѣски на окнахъ, старомодные цвѣты, портретъ отца на стѣнѣ — да, хорошо. Совсѣмъ хорошо, какъ говорилъ о. Евграфъ.
Телѣга медленно потащилась черезъ церковную площадь, а потомъ свернула направо.
— Ты это куда же, Артемъ? — удивилась Анна Васильевна.
— А туда… Мы сегодня горой поѣдемъ, потому какъ по лугамъ никакого проѣзду нѣтъ.
— Это дальше будетъ?
— Знаю, дальше. Версты съ три объѣздъ… Лошадь-то вотъ какъ пересобачишь.
— Я тебѣ прибавлю, Артемъ.
Артемъ не удостоилъ отвѣта, а только уныло проговорилъ, хлестнувъ лошадь кнутомъ:
— Эхъ, ты, животная тварь…
Село Горѣлово раскинулось широко по теченію рѣки Лопатки, какъ всѣ сибирскія села. Изъ одного края не было видно другого. Но это разстояніе не мѣшало ему періодически выгорать — то съ одного края выгоритъ, то съ другого, а то огнемъ всю середку выхватитъ. Отсюда и названіе: Горѣлово. Телѣга съ трудомъ выбралась изъ грязной боковой улицы, обогнула послѣдніе огороды и медленно начала взбираться въ гору, наполовину еще покрытую лѣсомъ. Узкій проселокъ служилъ сейчасъ канавой, по которой съ веселымъ шумомъ неслась вешняя полая вода. Артемъ укоризненно качалъ головой и что-то ворчалъ себѣ подъ носъ. Гнѣдая мохноногая деревенская лошаденка вытягивалась въ оглобляхъ, какъ кошка, мотала головой и въ концѣ концовъ останавливалась.
— Вѣдь вотъ ты… а?.. Ну и дорожка… Да, кажется, дай мнѣ десять цѣлковыхъ — ни въ жисть не повезу!.. — ворчалъ Артемъ.
Анна Васильевна не обращала на него вниманія, поглощенная собственными мыслями. Она была такъ рада, что недоразумѣніе съ о. Евграфомъ такъ благополучно разрѣшилось. А она и не подозрѣвала, въ чемъ тутъ дѣло. Конечно, она, Анна Васильевна, не виновата, но, съ другой стороны, вполнѣ законны и заботы о. Евграфа о племянницѣ-сиротѣ. Сколько, вѣроятно, было тутъ предположеній, плановъ и надеждъ, и вдругъ управа назначаетъ ее, Анну Васильевну… Жестокій законъ конкуренціи, когда конкуренты даже не подозрѣваютъ о взаимномъ существованіи. Какая-то поповская племянница, какая-то дочь чиновника Анна Сергѣевна, умирающая «предшественница»… Кстати, кто была эта «предшественница» — Анна Васильевна даже не знала, и ей почему-то сдѣлалось сейчасъ совѣстно. Она по отчетамъ знала только ея фамилію — Грачева и больше ничего. Почему она осталась умирать въ Горѣловѣ — не зналъ даже о. Евграфъ. Гдѣ-то далеко у нея были какіе-то дальніе родные, но она не хотѣла къ нимъ ѣхать, предпочитая остаться на своемъ школьномъ посту.
А тутъ еще какой-то «предшественникъ», который очистилъ мѣсто поповской племянницѣ. Отчего онъ умеръ? Кто онъ былъ такой? Можетъ-быть, послѣ него осталась семья? Вотъ завтра Пасха, всѣ будутъ радоваться, поздравлять другъ друга, а «предшественникъ» будетъ лежать въ землѣ… Что его сгубило: непосильный трудъ, случайность, или типичная учительская горловая чахотка? Бѣдный, бѣдный… Кто ты былъ? Кого ты оставилъ? О чемъ ты думалъ передъ смертью. Навѣрно, ты надѣялся до самаго конца и думалъ, что вотъ только бы дотянуть до весны, сдать школьные экзамены, а тамъ цѣлое лѣто отдыха. Вѣдь если разобрать, такъ у всѣхъ людей мысли приблизительно одинаковы, а особенно одинаковы надежды и ошибки. Мы всѣ безъ конца повторяемъ другъ друга…
Эти невеселыя мысли были прерваны остановкой. Телѣга завязла переднимъ правымъ колесомъ въ водороинѣ. Артемъ, не торопясь, слѣзъ съ облучка, обошелъ телѣгу кругомъ, поправилъ кнутовищемъ сбившуюся на лошади шлею и проговорилъ:
— Вотъ такъ дорожка… Точно пьяный чортъ проѣхалъ. Не выворотиться ли намъ назадъ, барышня?
— Нѣтъ, ради Бога, Артемъ, меня мама ждетъ, — умоляющимъ голосомъ уговаривала Анна Васильевна. — Я могу наконецъ въ гору и пѣшкомъ подняться…
— Ну, отъ этого какая польза. Много ли въ тебѣ и вѣсу… А главная причина: дорога.
— Доѣдемъ потихоньку…
— Оно, конечно, доѣдемъ… Вотъ только въ горку бы подняться, а тамъ сейчасъ дорога и пойдетъ подъ гору.
Влѣво отъ дороги раскинулось деревенское кладбище. Это мѣсто упокоенія горѣловскихъ обывателей имѣло самый унылый видъ. Когда-то оно было огорожено кругомъ, но изгородь мѣстами покосилась, мѣстами лежала, а мѣстами отсутствовала. Могильные кресты вездѣ наклонились, а большинство могилъ стояли и совсѣмъ безъ крестовъ. Только до десятка свѣжихъ могилъ еще сохраняли свой первоначальный видъ. У Анны Васильевны мелькнула мысль, что, навѣрно, гдѣ-нибудь здѣсь же спряталась и безвѣстная могила ея «предшественницы». На эту мысль точно отвѣтилъ чей-то пѣвучій женскій голосъ:
— Не ищи, милушка: не найдешь.
Къ телѣгѣ подошла высокая сухая старуха въ черномъ платкѣ на головѣ и съ длинной черемуховой палкой въ рукѣ. Она какъ-то особенно любовно посмотрѣла строгими, свѣтлыми глазами на дѣвушку прибавила:
— Домой, видно, наклонилась? Ну что же, въ добрый часъ. Поди, дома-то вотъ какъ ждутъ? Извѣстно, праздникъ… да… Артемъ, что у тебя лошадь-то?
Артемъ только махнулъ рукой.
Это была раскольничья начетчица Марѳа Агаповна, которую Анна Васильевна знала больше по наслышкѣ, главнымъ образомъ потому, что она всячески стороной поносила «легкую земскую грамоту», а по пути и учительницу. Встрѣча, во всякомъ случаѣ, была не изъ пріятныхъ.
II.
[править]— А я вотъ къ себѣ на огородъ иду, милушка, — продолжала начетчица. — Заходите ко мнѣ въ гости, а пока лошадка-то и отдохнетъ. Вотъ тутъ близко… Артемъ, а ты пока поѣзжай потихоньку. Потомъ догонимъ…
Въ пѣвучемъ голосѣ старой начетчицы было что-то такое ласковое и въ то же время властное, такъ что Анна Васильевна слѣзла съ телѣги и пошла за ней. Дѣвушка теперь только замѣтила прятавшуюся за начетчицей дѣвочку лѣтъ восьми, худенькую и востроносую, съ преждевременно строгими глазами.
— Сиротка круглая… — отвѣтила на этотъ взглядъ начетчица. — У насъ ужъ такой обычай: прикармливаемъ сиротокъ. Растетъ сирота — міру работникъ. А я иду и вижу, какъ ты воззрилась на кладбище-то… Значитъ, могилку, молъ, ищетъ старой учительки.. Тутъ она упокоилась, Таисья Захаровна… Хорошая была дѣвушка, строгая, только вотъ Господь вѣку не далъ.
— Вы куда меня ведете, Марѳа Агаповна? — спрашивала Анна Васильевна, съ трудомъ вытаскивая изъ грязи глубокія резиновыя калоши.
— А близко, совсѣмъ близко… Вотъ лѣсокъ-то у самой дороги — тутъ и есть мой огородъ. Работа теперь у насъ, милушка… Своимъ бабьимъ дѣломъ управляемся. Не похвастать хочу, а свой Божій огородъ надо показать…
— Какой Божій огородъ?
— А вотъ увидишь… Всѣ науки произошла, а этого вотъ не понимаешь. Ну что же, всякому свое…
Анна Васильевна догадалась, что начетчица ведетъ ее на свой раскольничій могильникъ, залегшій въ полугорѣ, на лѣсной опушкѣ. Издали еще можно было видѣть, что здѣсь и сосны и ели выше, точно они сошлись охранять раскольничьи могилки, — раскольники рѣдко говорятъ: могила, а непремѣнно — могилка. Въ этомъ ласкательномъ словѣ чуялся далекій культъ предковъ.
— Ну, вотъ мы и дома, — проговорила Марѳа Агаповна, останавливаясь у изгороди, чтобы перевесть духъ. — Всѣ мы думаемъ, что домъ-то у насъ, гдѣ живемъ, а того не догадаемся, что дома-то мы только гости. Настоящій-то домъ вотъ онъ…
Анна Васильевна начала различать печальное женское пѣніе, доносившееся изъ глубины лѣса.
— Это сестрички кануны поютъ, — объяснила Марѳа Агаповна.
Они пошли въ лѣсъ, гдѣ все было наполнено сырымъ весеннимъ ароматомъ, а вѣковыя деревья образовали вверху живую крышу изъ своихъ мохнатыхъ вѣтвей. Кое-гдѣ еще лежалъ почернѣвшій снѣгъ. Маленькая тропинка вывела на неправильной формы поляну, точно усыпанную правильными рядами деревянныхъ «голубцовъ». Голубецъ — деревянная обшивка могилы съ восьмиконечнымъ раскольничьимъ крестомъ подъ шатровой крышкой. Верхняя часть голубца открыта, оставалась на виду «родная» могильная земля, въ которую ставятъ и поминальную кутью, и пасхальныя яйца, и заказные поминальные блины. Около одного такого голубца стояла кучка бабъ, а передъ голубцомъ аналой. Одна изъ сестрицъ, одѣтая во все черное, пѣвуче читала «уставной канунъ за единоумершаго». Обстановка получалась самая домашняя и какая-то печально-ласковая, какъ свѣтъ осенняго солнца.
— Видишь, какъ пчелки скружились около могилки, — объяснила Марѳа Агаповна, любуясь живой картиной молившихся женщинъ. — Вотъ и въ ульѣ такъ же: зиму тихо, а какъ весна — пчелки и вылетаютъ. И душа человѣческая такъ же: зиму-то спитъ, а потомъ и проснется. Видишь, сколько могилокъ-то, точно пчелиные соты.
Сестрицы, завидѣвъ мастерицу, остановили службу и сдѣлали уставное метаніе, т.-е. поклонились начетчицѣ въ поясъ, касаясь пальцами лѣвой руки земли и приговаривая:
— Прости, матушка! Благослови, матушка!..
— Богъ васъ проститъ, милушки! Богъ благословитъ!..
Все это дѣлалось чинно, съ обрядовой строгостью. Молившіяся женщины тоже поклонились. Одна стояла съ красными отъ слезъ глазами. Очевидно, подъ деревяннымъ голубцомъ лежалъ кто-то дорогой. Марѳа Агаповна посмотрѣла на нее строгими глазами и покачала головой.
— Ахъ, Парасковья, нехорошо… Какой завтра день-то? Возстанутъ мертвіи въ жизнь вѣчную, а ты о душевной зимѣ плачешь…
Отведя Анну Васильевну въ сторону, начетчица совсѣмъ другимъ тономъ прибавила:
— По мужѣ убивается бабочка-то… Ужъ такъ ее жаль, такъ жаль. Трое ребятишекъ осталось… Придетъ сюда и какъ птица бьется у могилки! къ тому идетъ, какъ будто она и въ умѣ измѣнилась. Только вотъ строгостью ее и беру. Пристрашишь ее, ну, она какъ будто и отойдетъ. Охъ-хо-хо… Слабость наша женская и немощь.
Начетчица говорила такимъ тономъ, какъ ученики отвѣчаютъ хорошо выученный урокъ.
— Вотъ и съ Таисьей-то Захаровной я такъ же отваживалась, — продолжала начетчица. — Приходила она ко мнѣ частенько сюда… Тосковала ужъ очень. Вонъ на тотъ пенекъ сядетъ и плачетъ-плачетъ, рѣкой льется. Ну, я дамъ ей выплакаться, а потомъ и построжу малымъ дѣломъ. Ничего она только не поняла по-настоящему, что и къ чему.
— Чего же она не понимала, по-вашему?
— А смерти боялась и совсѣмъ глупыя слова говорила, не тѣмъ будь помянута. Жить все хотѣла, а того не думала, что вѣдь жить-то не вѣчно будетъ. Все равно помирать придется… Вотъ это и есть наша глупость, всѣ мы такъ-то думаемъ.
Анна Васильевна слушала странную рѣчь раскольничьей начетницы и тоже чувствовала себя глупой. Кому же не хочется жить? И весенній день такой ласковый, и гдѣ-то поетъ безыменная птичка, и воздухъ опьяняетъ весеннимъ горьковатымъ ароматомъ, и что-то такое щемитъ на душѣ — сладкое, недосказанное, непережитое. Она прислушивалась къ грустному похоронному пѣнію сестрицъ, смотрѣла на желтые огоньки оплывавшихъ на воздухѣ восковыхъ свѣчъ, и предъ ея глазами проносилась тѣнь плакавшей вотъ здѣсь «предшественницы», у которой была какая-то таинственная духовная связь вотъ съ этой строгой раскольничьей мастерицей. А какой громадный контрастъ раскольничьяго могильника съ православнымъ кладбищемъ — здѣсь на каждомъ шагу чувствовалась заботливая и любящая женская рука. Православная баба «ничего не умѣетъ около могилки», а здѣсь справлялось духовное четье-пѣтье своимъ бабьимъ дѣломъ, творился неугасавшій «поминъ души единоумершаго», и душа, прилѣпленная къ своей землѣ, находила покой и миръ, потому что уносилась въ невѣдомый міръ, въ пугающую даль небытія. «Божій огородъ» точно примирялъ съ мыслью о смерти, потому что былъ согрѣтъ женской молитвой.
— Мы не живемъ, а только спимъ, — продолжала начетчица. — А душа проснется вотъ только здѣсь, какъ посѣянное зерно…
Эта бесѣда была прервана появившимся Артемомъ
— Ѣхать пора, барышня, — обиженно заявилъ онъ. — Этакъ-то мы и къ завтрему не доѣдемъ…
— И то пора, — спохватилась Марѳа Агаповна. — Ужо завертывай когда ко мнѣ на огородъ… Весной-то вотъ какъ хорошо у насъ.
Когда телѣга тронулась, Артемъ обернулся и проговорилъ:
— И хитрая эта Марѳа… Вотъ какая хитрая, право! Ишь, какъ начитываютъ чернички надъ могилами…
— Чѣмъ же она хитрая?
— А какъ же? Теперь вотъ у насъ суббота… такъ? Ну, а она въ великій четвергъ поѣла, а разговѣется только послѣ своей пасхальной службы. Безъ малаго трое сутокъ на одной водѣ живетъ… Вотъ она какая!.. Бабенки-то къ ней такъ и льнутъ.
1898.