БОЛЬНАЯ ДУША.[править]
Нѣсколько лѣтъ тому назадъ судьба закинула меня въ одинъ маленькій кавказскій, приморскій городокъ. Не смотря на живописную мѣстность, не смотря на роскошь окружающей природы и чудный климатъ, — жить въ немъ было очень скучно и я дожидался дня своего выѣзда, — пребываніе мое въ этомъ городкѣ было только временное, — какъ евреи ожидаютъ Мессію.
Городокъ этотъ былъ похожъ на всѣ остальные приморскіе кавказскіе города. Куча маленькихъ, бѣлыхъ домиковъ, двѣ-три улицы и десятокъ переулковъ, нѣсколько турецкихъ и греческихъ лавокъ на берегу моря, походная церковь на площади или плацу, казармы, лазареты — вотъ и весь городъ…. Прибавьте къ этому различные военные элементы, напр., трескъ барабана, звукъ рожка, частые выстрѣлы на «ученьи»; населите этотъ городъ солдатами, офицерами, подбавьте горсточку турокъ, грековъ и туземцевъ, щепотку гражданскихъ чиновниковъ — и вы получите хоть приблизительное понятіе объ описываемомъ городѣ. Впрочемъ все это вещи не важныя: мѣстность есть только сцена жизни, декорація или аксесуаръ дѣйствія…. «Достопримѣчательностей», которыя слѣдовало бы осмотрѣть, въ этомъ городѣ не было, и потому прогулки по улицамъ, почти всегда пустыннымъ, прогулки по окрестностямъ и пребываніе въ крайне омерзительной гостинницѣ, — все это страшно надоѣло мнѣ. Знакомыхъ и книгъ не было, только подъ конецъ своего пребыванія я случайно, — по милости перепугавшей меня сильной перемѣжающейся лихорадки, — познакомился съ однимъ тамошнимъ военнымъ врачомъ, скоро — какъ говорится — сошелся съ нимъ и, выздоровѣвъ окончательно, постоянно надоѣдалъ ему своими посѣщеніями и просьбами о снабженіи книгами.
Мой новый знакомецъ былъ простой, толковый и добрый человѣкъ; онъ терпѣливо выслушивалъ мои жалобы на скуку вслѣдствіе отсутствія работы, отъ которой я былъ оторванъ, давалъ мнѣ и книги и журналы, и часто бесѣдовалъ со мною о томъ, о семъ….
Разъ какъ-то подъ вечеръ, — помню, было воскресеніе, — я вышелъ прогуляться и зайдти къ моему единственному знакомому. Вечеръ былъ славный, лѣтній: тепло и тихо…. Въ воздухѣ сильно пахло цвѣтущими акаціями; заходящее солнце какъ-то празднично освѣщало золотисто-червоннымъ свѣтомъ и бѣлые домики городка, и темнѣющія купы деревьевъ, и окрестныя горы, замѣтно начинающія синѣть, покрываться легкой какъ паръ дымкой и словно тонуть въ этомъ прозрачномъ туманѣ….
Прошелъ я одну улицу, прошелъ другую и вышелъ на базаръ…. Вдругъ мое вниманіе было привлечено слѣдующей безобразной сценой.
По улицѣ, въ сторонкѣ отъ торгующихъ, почти у самыхъ ступенекъ, ведущихъ въ лавки, шла молодая женщина въ сѣренькомъ бурнусикѣ, съ цвѣтнымъ шелковымъ платкомъ на головѣ и въ желтенькомъ, съ мелкими черными полосками ситцевомъ платьишкѣ, подолъ котораго былъ страшно запыленъ. Шла она нетвердой, шаткой походкой, которою обыкновенно ходятъ пьяныя женщины, и часто оступалась…. Меня поразило и ея лицо и вся ея фигура. Это была молоденькая женщина, очевидно русская, не высокаго роста, но замѣчательно хорошо сложенная; стану ея позавидовала бы любая барышня изъ благородныхъ: до такой степени были пропорціональны и хорошо развиты части ея тѣла…. Но особенно хорошо было ея лицо, — симпатичное, замѣчательно доброе, простое, русское, въ вышей степени миловидное лицо, съ задумчивымъ и теперь слегка затуманившимся взглядомъ двухъ чорнихъ глазъ…. Темные волосы слегка выбивались изъ подъ платка и обрамляли это кругленькое, замѣчательно свѣхее, бѣленькое, теперь съ сильнымъ пьянымъ румянцемъ на щекахъ, личико…. Вообще было что-то особенно симпатичное, приковывающее ваше вниманіе въ этомъ личикѣ, которое, при другихъ лучшихъ условіяхъ жизни, было бы красивымъ. Женщина эта, какъ мы сказали, медленно и нетвердо шла подлѣ лавокъ, въ сторонкѣ отъ торгующагося и толпящагося люда и казалась сильно пьяною. Греки, мингрельцы, турки провожали ее громкими насмѣшками, смѣхомъ; иные указывали пальцами, другіе даже хватали за рукава бурнуса, за самый бурнусъ, за платье, зазывали, хохотали….
— Дуи-шка! Ладанка! раздавались крики.
— Ну васъ!… Отстаньте! донесся до моего слуха женскій голосъ. Эта женщина не отбивалась, не ругалась: она казалась очень спокойною, движенія ея были медленны, шла она словно задумавшись, вяло, апатично какъ-то. Приведенныя выше слова она произнесла какому-то джентльмену, который ужъ черезъ чуръ энергически потянулъ ее за рукавъ бурнуса, и произнесла ровнымъ, спокойнымъ, слегка пѣвучимъ голосомъ, полуобернувшись къ нему, при чемъ лицо ея вдругъ освѣтилось легкою улыбкой, будто она вспомнила что-то смѣшное…. Прошедши рядъ лавокъ, она завернула за уголъ улицы и исчезла изъ глазъ, сопровождаемая гиканьемъ, криками, свистомъ.
Вся эта сцена меня озадачила. Ни откуда не было слышно ни единого слова защиты, не было видно ни единаго движенія остановить эти крики, эти насмѣшки…. На лицахъ бабъ, торгующихъ на базарѣ, я прочелъ даже не скрываемое презрѣніе и выраженіе какого-то злобнаго удовольствія, словно случилось нѣчто чрезвычайно имъ пріятное….
Черезъ двѣ-три минуты снова закипѣлъ базаръ, какъ будто ничего и не происходило.
— Кто это такая? обратился я къ одному уже сѣдому ветерану-солдату, съ грудью увѣшанной многими медалями.
Тотъ отвернулся съ досадой, очевидно не желая вступать въ разговоръ.
Съ тѣмъ же вопросомъ обратился я къ другому, помоложе, стоявшему около съ небольшимъ круглымъ ясневымъ столикомъ и философически ковырявшему въ носу, въ ожиданіи покупателя.
— А кто ее знаетъ!… Видимо — шляется…. Не твереза — оттого. Рыхлая, значитъ, на этотъ счетъ: выпьетъ стаканъ, другой, и — шабашъ!… отвѣтилъ тотъ, продолжая ковырять въ носу съ тѣмъ же глубокомысленнымъ, философическимъ видомъ.
Я прошелъ нѣсколько шаговъ далѣе, разумѣется, не удовлетворившись такимъ глубокомысленнымъ отвѣтомъ. Я замѣтилъ, что оба спрошенные мною подозрительно, недоброжелательно, какъ-то искоса поглядѣли мнѣ вслѣдъ. Нужно замѣтить читателю, что я былъ въ нѣмецкомъ платьѣ, ибо принадлежу къ мирному и презираемому здѣсь сословію «штафирокъ».
— Кто такая эта женщина? спросилъ я наконецъ третьяго уже солдата, тоже молодаго, но расторопнаго, бойкаго, который горячо торговался съ мингрельцемъ и сыпалъ ему цѣлыя тирады на великорусскомъ нарѣчіи, не взирая на то, что тотъ, какъ кажется, очень мало понималъ его.
— Это-съ? заговорилъ онъ, быстро оставивъ покупателя и окинувъ меня проницательнымъ взглядомъ. — Дунька, слесаршей прозывается, ваше высоко--діе!… Солдатка, замужняя…. Гулящая, одно слово, какъ есть гулящая, безпутная то есть, ваше высоко--діе! — отрапортовалъ онъ бойко, вытянувшись въ струнку, — потомъ, внезапно бросивъ меня, порывисто кинулся къ мингрельцу и сталъ снова сыпать словами, убѣдительно и безпрестанно тыча ему въ носъ какими-то лохмотьями…. Потолкавшись еще нѣкоторое время на базарѣ, я отправился наконецъ къ своему единственному знакомому.
Когда я вошелъ въ комнату его маленькой квартирки, мой эскулапъ, въ бѣломъ кителѣ на распашку, лежалъ на диванѣ и читалъ, кажется, «Медицинскій Вѣстникъ».
— А, вотъ и вы!… сказалъ онъ приподнимаясь. По тону его голоса я заключилъ, что онъ мысленно посылалъ меня къ чорту. Я самъ сознавалъ, что пришелъ не во время и прервалъ его работу самымъ нахальнымъ образомъ; начать разговоръ обыкновенной фразой: «извините, я можетъ быть вамъ мѣшаю?» на которую почти всякій изъ вѣжливости отвѣчаетъ отрицательно и даже увѣряетъ васъ, что ваше посѣщеніе ему очень пріятно, — я не могъ и потому, смиренно сознавая свою надоѣдливость, уныло отвѣтилъ:
— Вотъ и я…
Наступило небольшое молчаніе, во время котораго мы изъ подлобья посматривали другъ на друга. Угадавъ мысли другъ друга, мы наконецъ вдругъ вмѣстѣ разсмѣялись….
— Что дѣлать, батюшка! До смерти надоѣлъ мнѣ вашъ милый городокъ…. оправдывался я.
— Ну, да Богъ съ вами, перебилъ меня лекарь, вставая и продолжая смѣяться. — Выпьемте-ка лучше чайку съ ромцомъ и лимонцемъ, да потолкуемъ о чемъ нибудь…. Признаться откровенно, добавилъ онъ возвращаясь въ комнату, изъ который выходилъ, чтобы распорядиться чаемъ, — признаться откровенно, я и самъ радъ вашему приходу: усталъ за день — страхъ какъ, — пообѣдалъ, выспался, а тутъ хандра напала на меня, сталъ читать, — да нейдетъ что-то въ голову это чтеніе….
Черезъ четверть часа подали самоваръ, свѣжее сливочное масло, хлѣбъ, рому, лимона. Мы усѣлись на балкончикѣ и предались сладостному наслажденію природой, чаемъ съ бутербродами и т. п.
— Скажите пожалуйста, Сергѣй Ивановичъ, что это у васъ тутъ за женщина, Дуня, слесаршей ее тутъ называютъ? спросилъ я за вторымъ стаканомъ.,
— Ага!… Видѣли? спросилъ онъ, наливая мнѣ и себѣ рому въ чай.
Я разсказалъ ему видѣнную мною сцену со всѣми подробностями и моими личными наблюденіями, впечатлѣніями, соображеніями, догадками, по поводу этой сцены. Хозяинъ молча слушалъ мой разсказъ, изъ подлобья глядя на меня. Когда я кончилъ, онъ задумался на минуту и потомъ какъ-то нехотя проговорилъ:
— Да, вы правы…. Эта личность выходитъ изъ ряда обыкновенныхъ, тѣхъ сѣренькихъ личностей, которыя каждый день попадаются на глаза и проходятъ незамѣченными… Она, знаете, какъ-то невольно напрашивается на вниманіе и — если хотите — возбуждаетъ сочувствіе… т. е. состраданіе….
— Но кто она такая, не знаете ли вы?
— Какъ не знать! Я тутъ всѣхъ знаю, и ее знаю…. Я — врачъ, живу въ маленькомъ городкѣ, — какъ не знать! Вся ея жизнь, или, вѣрнѣе, большая и замѣчательнѣйшая часть ея жизни, протекла предъ моими глазами…. А это интересный, интересный субъектъ, ей Богу!… Да вамъ-то что? неожиданно, какъ будто спохватившись и почти грубо спросилъ онъ меня, поднявъ голову отъ стакана, изъ котораго онъ во все время разговора какъ-то разсѣянно и машинально прихлебывалъ.
— Понятное дѣло — жаль…. Молодая….
— Что и жалѣть, коли нечѣмъ помочь, — брезгливо и ѣдко замѣтилъ онъ.
Я поглядѣлъ на него.
— Что вы глядите? Да, ей-то и нечѣмъ помочь, какъ ни верти. Это, батюшка, совсѣмъ исковерканная, больная душа; это такая личность, изъ которой и вышло бы, можетъ быть, что нибудь хорошее, но которая вслѣдствіе различныхъ условій попала на такую дорожку, по которой ходятъ только по крайней нуждѣ, да и то едва ли сознательно ходятъ…. Теперь она невозвратно юркнула въ самую топкую грязь, и съ ногами, и съ головой; теперь всѣ презираютъ, клеймятъ ее, всѣ толкаютъ ее въ эту же самую грязь… Да-съ!… А не то судьба сулила ей!
— Да кто же она такая?
— Кто она такая? А вотъ я вамъ поразскажу, кто она такая…. въ раздумьи говорилъ лекарь. — Кто она такая? Этотъ вопросъ занималъ меня, батюшка, ровно четыре года и занимаетъ еще и по нынѣ…. Впрочемъ вопросъ этотъ я не въ той формѣ себѣ задавалъ, въ какой вы его теперь поставили; меня вотъ что собственно занимало: что за существо эта женщина…. ну, хоть въ психологическомъ что ли смыслѣ…. Впрочемъ, подождите…. Лучше я разскажу вамъ свои наблюденія, разскажу ея жизнь, на сколько мнѣ удалось ее подмѣтить, скажу свое объясненіе этого явленія, а тамъ уже ваше дѣло…. думайте, какъ хотите.
"Четыре года тому назадъ Дуня пріѣхала сюда изъ Россіи, изъ Москвы, вмѣстѣ съ своею матерью. Отецъ ея служилъ и служитъ до сихъ поръ въ мѣстныхъ войскахъ солдатомъ; мать и дочь пріѣхали къ нему сюда послѣ долгой разлуки. Мать Дуни — старая, высокая баба, съ отвратительныхъ, рябымъ лицомъ, просто вѣдьма какая-то, по ремеслу — крестьянская повитуха-самоучка, но занимающаяся при случаѣ всякимъ ремесломъ… Я слыхалъ, что она даже изъ своей родной дочери дѣлаетъ предметъ… ну, однимъ словомъ… вы понимаете меня. Отецъ — солдатъ, забитое, загнанное существо; скупой и черствый человѣкъ, какъ мнѣ говорили.
Дуня пріѣхала сюда дѣвушкой лѣтъ четырнадцати. Какъ шла ея жизнь и ея воспитаніе въ Россіи — ничего особеннаго сказать вамъ не могу, потому что самъ не мцого знаю. Знаю только, что до Москвы она жила въ Нижнемъ. Она тогда была очень мала, мало и помнить поэтому. Въ Москвѣ они жили около воспитательнаго дома, въ Замоскворѣчьи, у какого-то Краснаго Холма… Они проживали у какой-то генеральши, которая когда-то была на Кавказѣ… Мать занималась тѣмъ же ремесломъ, что и теперь, т. е. была повитухой. Потомъ Дуню отдали въ швейное заведеніе или училище, какъ она говоритъ, — отдали въ ученицы на пять лѣтъ. Тогда ей было 9—10 лѣтъ. Воспоминанія объ этомъ времени у нея сохранились самыя пріятныя. Радостно вспоминала она свою учительницу — бѣлошвейку, какую-то Вѣру Николаевну; разсказывала много про ея веселый характеръ, доброту… Въ этомъ-то заведеніи она выучилась хорошо шить; она была отличной швейкой и прачкой.
Чудная дѣвушка была Дуня: красива, тиха, скромна… Тотъ, кто видѣлъ ее въ то время, едва ли бы повѣрилъ ея теперешнему положенію: до такой степени рѣзокъ, дикъ, неестествененъ переходъ отъ прошлаго въ настоящему…
Я жилъ тогда въ одномъ дворѣ съ ними и часто видѣлъ и лечилъ ихъ всѣхъ. Я немного присмотрѣлся къ ея жизни: поневолѣ, знаете, обращаешь вниманіе на сосѣдей, да и личность-то ея была какая-то особенная, симпатичная, невольно располагающая къ себѣ, останавливающая вниманіе. Вы видѣли ее; стало быть описывать вамъ ее нечего. Скажу только, что тогда она была еще во сто кратъ миловиднѣе, свѣжѣе, здоровѣе… просто заглядѣнье, что была за дѣвушка. Все офицерство наше, не говоря уже о писаряхъ и фельдшерахъ, были безъ ума отъ нея; однако, не смотря на всѣ ухаживанія, домогательства, происки — честные и нечестные, — Дуня была дѣвушка самой безукоризненной репутаціи… Такова была общая молва, общій слухъ. — А это рѣдкость тутъ… Здѣсь на этотъ счетъ не слишкомъ-то прихотливы. — Обыкновенно рѣдкая дѣвушка пользуется хорошей репутаціей, рѣдкая дѣвушка выходитъ замужъ не «погулявъ»…. Оно и понятно почему. — У насъ на Кавказѣ въ такихъ военныхъ городкахъ-поселеніяхъ, каковъ этотъ, всегда преобладаетъ мужской полъ: вотъ почему запросъ на женщинъ великъ, вотъ почему ими очень дорожатъ. — Находятся охотники, люди богатые болѣе или менѣе, которые платятъ изрядныя суммы за этотъ товаръ… или — вѣрнѣе — за право пользованія этимъ товаромъ недозволеннымъ образомъ… Искушеніе громадное, потому что деньги хорошія, жизнь привольная, безъ труда, безъ заботы… Да и дальнѣйшая жизнь въ этомъ же направленіи всегда прибыльна. — Обыкновенно такія женщины-дѣвушки скоро и легко заработываютъ порядочный капиталецъ и когда имъ надоѣстъ такая жизнь или когда стукнетъ лѣтъ 30—40, тогда онѣ выходить замужъ… А въ женихахъ недостатка никогда не бываетъ.
Ну а Дуня, не смотря на всю свою красоту, не смотря на всѣ блестящія предложенія, не смотря на всѣ искушенія, не смотря на матушку, готовую, кажется, и отца роднаго за рубль серебра продать, — Дуня жила и скромно, и безупречно, честно жила…
Отецъ съ утра уходилъ изъ дому куда-то на работы; мать возилась по хозяйству или практиковала, а Дуня — шила, мыла бѣлье, помогала матери въ хозяйствѣ. — Съ ранняго утра бывало хлопочетъ на дворѣ, съ коровами, гусями, утками, курами; потомъ одѣнется, умоется, принарядится и начнетъ шить, усѣвшись у окошечка, какъ истая московская швея…. Иногда пѣла она; напр. «Сидитъ Катя у окошка…» или: «Куда ты, милый, скрылся..» и т. п. Одѣвалась всегда чисто, опрятно, если хотите даже изящно, но безъ щегольства, безъ претензій… Просто любо-дорого было смотрѣть на неё, розовенькую, свѣженькую, чистенькую, въ ситцевомъ платьѣ и въ черной сѣточкѣ на головѣ, сидящую слегка пригорюнившись у окна и живо работающую иголкой…
— И, знаете, замѣчательно трудящаяся дѣвушка была она! Никогда я не видѣлъ ее безъ дѣла: то шьетъ, то стираетъ бѣлье, коровъ доитъ, куръ кормитъ… Непремѣнно и всегда что нибудь да дѣлаетъ. Удивительно работящая личность; это у нея и до сихъ поръ осталось… Рѣдко, рѣдко она проводила время безъ работы. По воскресеньямъ и праздникамъ только, одѣнется бывало по наряднѣе, идетъ въ церковь, усердно молится Богу, поклоны кладетъ чинно, стоитъ въ церкви солидно и строго. Послѣ обѣдни, вечеромъ, идетъ гулять съ матерью въ садъ или на базаръ… Какъ я вамъ сказалъ, она невольно обращала на себя вниманіе. Я тоже заинтересовался ею. Кромѣ ея красоты, кромѣ этой общей симпатичности во всемъ ея существѣ, меня поражала ея особенная, необычная конструкція… т. е. все ея внѣшнее и внутреннее, вся ея tenure, — вся она, однимъ словомъ. Среди этой солдатской, грубой, сѣро-суконной обстановки, — вы сами видѣли хоть немного эту обстановку, — она невольно поражала васъ, невольно мозолила вамъ, какъ говорится, глаза.
Никакихъ ссоръ съ отцемъ, матерью и сосѣдками у нея не происходило; держалась она всегда какъ-то вдалекѣ отъ знакомствъ, избѣгала многолюдья и гуляній… по крайней мѣрѣ, я почти всегда видѣлъ ее дома, одну или съ матерью.
Сближаться съ нею я не дѣлалъ попытокъ: времени не было; а хотѣлось таки мнѣ поближе приглядѣться къ этой славной личности… За чѣмъ? Да такъ, — нравилась она мнѣ и занимала меня очень. Дечилъ я ее отъ лихорадки; захаживалъ къ нимъ въ комнаты. Жили они довольно грязновато и бѣдно, хотя и были люди достаточные; да и не то что бѣдно, а безалаберно, грубо, не уютно какъ-то. И воздухъ вѣчно тяжелый, съ запахомъ деревяннаго масла и этимъ особеннымъ bouquet militaire, въ которомъ слишится запахъ опойка, ржанаго хлѣба, пота, квашеной капусты и еще чортъ знаетъ чего… Комнаты низенькія, душныя; окна маленькія, еле-еле пропускаютъ свѣтъ; кухня тутъ же вмѣстѣ съ другими комнатами. А у Дуни все-таки чище и уютнѣе было; комнатка такая веселенькая, свѣтлѣе прочихъ, кроватка съ кисейными занавѣсками, какъ водится, герань и гвоздика на окнахъ въ горшкахъ; занавѣски у оконъ тоже; чисто кругомъ, выметено, убрано…
Говорилъ я съ ней: отвѣчаетъ робко, не смѣло, но хорошо, хитро, но толково. — Спросилъ я ее какъ-то: отчего она всегда такая задумчивая? — Она было застыдилась, но потомъ съоткровенничала, призналась, что ей скучно здѣсь, на родину хочется…
— Хорошо тамъ у насъ, въ Россіи, не то что здѣсь, — добавила она со вздохомъ.
— А хочется на родину? спросилъ я.
— И-и-и… Боже мой! Кажись, все бы отдала, только чтобы въ Москву опять вернуться, — отвѣтила она. — Видимо ей было непріятно съ непривычки тутъ на Кавказѣ, среди дикости и чуждости-то здѣшней; видимо тосковала и грустила она по отчизнѣ.
— А вы работайте, — замѣтилъ я; — за работой и грусть-то станетъ поменьше…
— Работаю, — отвѣчала она мнѣ, — отъ работы я не бѣгаю, сами видите; а всежъ одна думушка на душѣ: какъ бы скорѣе отседова…
Говорилъ я съ нею еще о томъ, о семъ; пріятно, отрадно какъ-то было говорить съ нею…
Я себѣ составилъ о ней такое мнѣніе, что это славная, здоровая женщина, необразованная конечно, но неглупая, любящая трудъ, честная, добрая, немного робкая, нехитрая, пороху, что называется, не выдумаетъ, тихая по характеру, съ слабою волей, не энергическая; наоборотъ, даже вялая, сентиментальная немного, если хотите, задумчивая… но все-таки хорошая личность. Для массы такія личности драгоцѣнны.
— Вдругъ вышла возмутительная штука! желчно и съ горечью заговорилъ лекарь, — возмутительная, впрочемъ, для насъ съ вами, да еще для немногихъ… Ее я считаю исходной точкой всего послѣдующаго зла; иначе я не могу объяснить себѣ ея послѣдствій…-- Ну-съ… прожила Дуня такимъ образомъ годъ: т. е. въ дѣвушкахъ, съ отцомъ, матерью, работая честнымъ образомъ… Домашнюю жизнь ея нельзя было назвать ужь совсѣмъ тяжелой: ее не ругали особенно, и не били, и не принуждали работой, напротивъ ее даже холили, ею дорожили, какъ дорожатъ живымъ товаромъ, который можно сбыть за выгодную цѣну такъ или иначе… Конечно тутъ дѣло шло о женитьбѣ, какъ о болѣе вѣрномъ, гарантированномъ, спокойномъ способѣ продажи этого живого товара. — Въ женихахъ конечно недостатка не было: кого-кого только не было въ числѣ ихъ. Были люди и съ капитальцемъ, были и канцелярскіе чиновники, и военное сословіе — фельдфебеля, фельдшера и т. п. Дуня никого не выбирала, а родители, покамѣстъ не принуждали ее, очевидно выжидая случая повыгоднѣе… О, такой случай не замедлилъ вскорѣ представиться… Посватался за Дуню какой-то простой солдатъ, по ремеслу слесарь, — старый, корявый, плюгавенькій, но кулакъ, съ изряднымъ капиталомъ, какъ ходили слухи… Два дома своихъ онъ тутъ имѣетъ, постоянные и хорошіе доходы, такъ какъ онъ искусный мастеръ, знатокъ своего дѣла; имѣлъ и наличное… Съ отцомъ Дуни у него были какіе-то счеты: тотъ былъ долженъ ему порядочную сумму денегъ, которую по скупости не хотѣлъ платить… Слесарь былъ очень охочь жениться на Дунѣ; старикашка смекнулъ, какъ нужно дѣйствовать и предложилъ, между прочимъ, простить долгъ, если дѣло уладится. Пошли переговоры, счеты, расчеты, и Дунѣ объявили, чтобъ она шла за него замужъ… Можете сообразить: ей, дѣвушкѣ 15 лѣтъ, такой, какъ я вамъ ее описалъ и какъ вы сами видѣли, — ей идти за плюгаваго старика, солдата, чуть ли не пятидесяти лѣтъ, угрюмаго, грязнаго, безобразнаго, не любаго… ей, молодой, свѣжей, красивой… Ну, да оставимъ всѣ его внѣшнія качества въ сторонѣ, хотя очень понятно физіологическое отвращеніе или хоть просто равнодушіе молодой дѣвушки къ крайне безобразному во всѣхъ отношеніяхъ старику, но дѣло все въ томъ, что она не любила его нисколько… Сказали Дунѣ: — та, конечно, и руками и ногами. Проситъ, молитъ, на колѣняхъ ползаетъ… Отецъ и мать принуждаютъ: выходи да выходи… Насиліе, батюшка, возмутительное!.. Шумъ, исторіи, руготня, — наслушался я, какъ они истязали Дуню-то, какъ они ее и били, и стращали, и уговаривали… Отъ другихъ я узналъ еще большія, еще ужаснѣйшія подробности… Вчуже зло взяло меня. Призываю отца — уговариваю бросить это дѣло, пожалѣть дочь, выставляю резоны, — тотъ упирается, стоитъ на своемъ… Мать — тоже. Ничего я не подѣлалъ, сколько ни бился. — Кромѣ меня, никто за нее не заступился, никто слова не сказалъ, хотя всѣ знали объ этомъ гнусномъ дѣлѣ… Вѣроятно, Дуня провѣдала откуда нибудь, что я просилъ за нее родителей или, быть можетъ, просто ей само по себѣ взбрело на умъ, но только однажды она сама пришла ко мнѣ просить помощи…
Дѣло было вечеромъ. Сижу я у себя въ комнатѣ и занимаюсь. Вдругъ отворяется дверь, входитъ Дуня, вся въ слезахъ, худая, истомленная… Какъ вошла такъ и опустилась на колѣни.
— Спасите, говоритъ… На васъ одна надежда
Я поднялъ ее, усадилъ, сталъ распрашивать. Вижу бѣдная дѣвушка сама не своя: тяжело и больно, и страшно ей…
— Силкомъ замужъ выдаютъ, — сказала она. — Тутъ и смерть моя… Хоть вы-то, говорить, пожалѣйте меня…
Сталъ я ее успокоивать, уговаривать; сказалъ, что безъ ея согласія никто ее замужъ выдать не можетъ, говорилъ, чтобъ она была спокойнѣе, не отчаявалась… И чтожъ вы думаете она мнѣ на это сказала? — Объявила, что она противъ воли родителей не можетъ идти, что если они ужъ совсѣмъ прикажутъ, то она должна повиноваться, и что, слѣдовательно, одно спасеніе — это уговорить отца и мать не принуждать ее идти замужъ за немилаго… А у ней, у самой, не только не хватало рѣшимости, силы воли — энергически противодѣйствовать насилію, но даже не хватало силы ослушаться слова родительскаго, заявитъ имъ и о своей личной волѣ… Тутъ-то особенно проглянула ея слабохарактерность, робость, отсутствіе воли, ея пассивность… Ослушаться и не повиноваться родителямъ казалось ей чѣмъ-то немыслимымъ, хотя дѣло-то шло о ея жизни, о ея счастіи, хотя тутъ рѣшался важный вопросъ: быть или не быть? Впрочемъ немногія дѣвушки изъ этого бѣднаго класса, способны на энергическій протестъ… Еслибъ она отказалась выйдти замужъ, какъ ей приказывали, во что превратилась бы ея домашняя жизнь? А жить особнякомъ, самостоятельно, и отдѣльно отъ родителей, — это уже было верхомъ невозможности для нея.
Я замѣтилъ, что почти всегда такія кроткія, тихія и слабохарактерныя существа, какимъ была Дуня, въ критическихъ, что называется, минутахъ жизни способны на энергическій протестъ, на грозную, безпорядочную вспышку своего личнаго я, своей подавленной и скованной воли… Но тутъ этого не было. Тутъ случилось, какъ вы увидите, совершенно другое психическое явленіе, — крайне непріятное, грустное и весьма скверное по послѣдствіямъ, но въ высшей степени оригинальное, интересное и поучительное. Да-съ, и тутъ тоже вышелъ протестъ, но своеобразный, необычный; тутъ тоже, если хотите, было заявленіе о своей личной волѣ, была своя собственная идея и свое самостоятельное поведеніе, — но все это сдѣлалось втихомолку, робко, безъ особенныхъ внѣшнихъ выраженій душевнаго движенія, все это приняло чудовищную форму и выразилось въ безобразномъ и мрачномъ фактѣ…
Тутъ наступаетъ для Дуни многознаменательный періодъ жизни. Вдругъ, ни съ того, ни съ сего, во время всей этой сумятицы, переговоровъ, уговариваній, увѣщаній, стращаній, она дѣлается замѣчательно спокойною… Какъ-то я ее встрѣтилъ и подивился: — вмѣсто тревожнаго и безпокойнаго выраженія въ лицѣ, появилось выраженіе какой-то тупости, безстрастія, окаменѣлость какая-то; она была страшно блѣдна и сильно похудѣла… «Закостѣнѣла», какъ говорятъ въ народѣ. Вдругъ, знаете, нашло на нее это состояніе. Наканунѣ я видѣлъ ее вечеромъ еще тревожной, въ слезахъ, сидящей у окошка…
— «Что, спрашиваю, Дуня, какъ дѣла идутъ?» — «Ничего, говоритъ…-- порѣшилась!» — «Какъ?» — «Супротивъ судьбы, да отца, да матери, мнѣ не йтить… Всѣ противъ меня, окромя васъ, Сергѣй Иванычъ… Дай Богъ вамъ за это…» сказала, бровью, что называется, не моргнувъ, безучастно этакъ, и ушла въ комнаты, вся блѣдная, «порѣшенная»… Видно, что на все рукой махнула, вся ушла въ себя, и пассивно отдалась на пытку… дѣлайте, молъ, что хотите! — Но не это одно проглядывало въ ней: какая-то мысль глубокая, давящая, затаенная засѣла у нея глубоко въ мозгу… Такъ мнѣ, по крайней мѣрѣ, казалось. — Тутъ и задумчивость ея увеличилась: она стала молчаливѣе, движенія стали медленнѣе; казалось мнѣ, что она постоянно какъ будто о чемъ-то думаетъ, но не плачетъ, не убивается… «Порѣшенная» значитъ. Захандрилъ и я въ это время: ей богу, не въ моготу становилось глядѣть на нее…
Сыграли свадьбу: — отпѣли заживо и похоронили молодую душу.
Свадьба была въ домѣ родителей невѣсты, слѣдовательно въ одномъ дворѣ со мною. Было много гостей, даже музыканты были… Изъ отворенныхъ, ярко освѣщенныхъ оконъ несся людской шумъ, говоръ, пѣсъи, крики; музыка играла… До поздней ночи шла оргія.. Каково жилось въ это время Дунѣ? Не легко, я думаю… А потомъ, когда она осталась впервые наединѣ съ мужемъ?.. Эхъ!.. Я до утра не спалъ…
Дня чрезъ два послѣ ея свадьбы я получилъ проклятую командировку вглубь страны. Такова ужь наша судьба, судьба военыхъ медиковъ: вѣчныя командировки. Поѣхалъ я въ командировку, пробылъ въ отсутствіи мѣсяца два и, пріѣхавъ назадъ, нашелъ много перемѣнъ въ Дунѣ… да такихъ перемѣнъ, что я и не зналъ, что и подумать!…
Стали, до меня доходить слухи, что Дуня стала жить такъ, какъ живутъ женщины, промышляющія собой… Я было не вѣрилъ, но вскорѣ вполнѣ убѣдился въ этомъ… Мнѣ особенно памятна одна сцена, на одномъ холостомъ вечерѣ, гдѣ случайно пять-шесть человѣкъ, въ пріятельской бесѣдѣ, которой и я былъ свидѣтелемъ, откровенно, всѣ вмѣстѣ, будто сговорившись, признались въ своихъ отношеніяхъ… къ Дунѣ. И это была правда, сущая правда. Такъ началась ея теперешняя жизнь, началась безъ борьбы, не вынужденная ни голодомъ, ни холодомъ, неувлекшая ее выгодами, связанными съ нею, неоттолкнувшая ничѣмъ… Это было какое-то добровольное, сознательное паденіе… Началась ужасная жизнь, — жизнь разврата.
Ремесло прачки, которое ей давало возможность ходить одной вездѣ, не возбуждая особенныхъ подозрѣній, дало ей вмѣстѣ съ тѣнь возможность удобно заниматься этимъ дѣломъ… Конечно она ходила днемъ, — ночью было бы слишкомъ замѣтно для мужа, для всѣхъ, неудобно… Да, нужно удивляться этому полнѣйшему разврату, ръ который вдругъ опустилась эта скромная дѣвушка: — никому она не отказываетъ, ходитъ изъ дому въ домъ, изъ лавки въ лавку, отъ одного человѣка къ другому, не разбирая, не стѣсняясь, словно исполняла какую-то обязанность…
Меня сильно занялъ этотъ развратъ… Я думалъ, думалъ, — и пришелъ къ такому заключенію, что это просто какая-то психическая болѣзнь, начинающаяся, развивающаяся, просто сумасшедствіе какое-то, что ею руководитъ ложная идея… да, мести — своему мужу, всему свѣту, себѣ, — мести за свою изломанную жизнь… Многое говоритъ за это… Словно махнула она на себя и на все рукою: — не сдѣлали, молъ, меня счастливою, такъ пропадай же все, или прахомъ жизнь… Не одному, молъ, мужу доставайся я, а вотъ же, ему и всѣмъ на зло, пойду, загуляю, отдамся всѣмъ и каждому, и встрѣчному и поперечному… Вотъ тѣ соображенія, которыя меня почти убѣдили, что тутъ дѣло заключается въ этой ложной идеѣ, въ этомъ особенномъ психическомъ, душевномъ разстройствѣ… Самое важное тутъ — характеръ ея разврата. Во-первыхъ — пассивность его. — Что вынудило ее жить такъ? — Лишенія, голодъ, холодъ. — Нѣтъ. — Они люди достаточные, даже богатые, живутъ безбѣдно, живутъ такъ, какъ Дуня никогда но жила; ѣдятъ и пьютъ вволю; она даже частенько по утрамъ кофе пьетъ; хозяйство у нихъ отличное. Любовь къ нарядамъ, роскоши? — Ничуть. — Вы видѣли, какъ она одѣвается: вовсе не роскошно, я большею частію даже бѣдно, и почти всегда грязно… Какъ я слышалъ, мужъ ее иногда балуетъ: даритъ то, другое. И прежде она не особенное занималась собою, а послѣ замужества такъ совсѣмъ опустилась: всегда грязная, рѣдко моется, руки нечистыя, шея какъ сапогъ… Не любитъ она нарядовъ: ни одного шелковаго платья у ней нѣтъ, хотя она всегда была въ состояніи сшить его себѣ, а шелковое, хоть мовное или канаусовое платье, какъ извѣстно, есть ріа désideria всѣхъ дѣвокъ, солдатокъ, мѣщанокъ и т. д… Она не душится духами, не помадится, а простымъ масломъ мажетъ волосы, — а вы знаете, что душится и помадится всякая, даже самая умѣренная щеголиха… Одѣвается она какъ попало, никакого щегольства, даже простого желанія понравиться, пріодѣться, прибраться получше, нѣтъ у нея… Да, она замѣчательно грязно и распущенно стала ходить и ходитъ теперь… Наконецъ, быть можетъ, она изъ изнѣженности, лѣни, изъ отвращенія въ честному труду вдалась въ эту жизнь? — Нѣтъ и этого. Она и прежде — какъ я вамъ говорилъ — работала усердно и не тяготилась своею работою, скорѣе даже любила ее; лѣни и изнѣженности у нея и тогда не было и теперь нѣтъ, а отвращенія къ труду и подавно… Ей-богу нужно удивляться, какъ она и теверь работаетъ… По прежнему она смотритъ за хозяйствомъ; моетъ, шьетъ и все это дѣлаетъ добросовѣстно, не смотря на то, что почти съ каждымъ своимъ давальцемъ она имѣетъ такія отношенія, которыя позволяютъ ей небрежно и скверно мыть и шить бѣлье… Она моетъ по прежнему очень хорошо; никогда и никто не жаловался на ея небрежность, неисправность, или на пропажу бѣлья… Я часто удивляюсь и теперь, какъ она въ дождь и грязь плетется на рѣчку полоскать бѣлье, вся измокнетъ, испачкается, уморится… За одну работу она получаетъ уже изрядную сумму денегъ… Гдѣ же тутъ лѣность и отвращеніе отъ труда?… Но деньгами она не особенно дорожитъ… Не смотря на то, что она заработываеть ихъ порядочное количество, уже однимъ честнымъ трудомъ, она все также ходитъ замарашкой, все также развратничаетъ… Иногда вотъ напьется пьяною, любитъ распить бутылочку шампанскаго, шикнуть этимъ предъ своими товарками, угостить и ихъ всѣхъ… Вообще деньги большею частію идутъ зря у ней: то тому дастъ, то другому, или на глупости издержитъ… Она добра, даже глупо-добра… Мужу тоже даетъ иногда ихъ, а онъ радъ имъ и, какъ мнѣ кажется, не особенно-то заботится о томъ, какимъ путемъ добыла ихъ жена, лишь бы только «сраму»? «огласки» не было… А вначалѣ выходили страшныя исторія: и билъ онъ ее, и истязалъ, и срамилъ… Обыкновенно сосѣдки кляузничали. Вначалѣ она была безотвѣтна, потомъ научилась платить руганью, подчасъ даже побоями… Стали выходить крупныя ссоры, драки… Пошли обоюдныя жалобы по начальству; она даже разъ, вѣроятно по совѣту и наущенію кумушекъ, брякнула просьбу объ отдѣльномъ жительствѣ отъ мужа, но дѣло это ничѣмъ не кончилось… Билъ ее мужъ, стращалъ, срамилъ, ругалъ, разъ даже съ обходомъ «при людяхъ» уличилъ ее, но ничего не подѣлалъ, махнулъ рукою и бросилъ на время… Дѣло этимъ конечно не уладилось: попреки, брань и драки случаются и теперь, хотя рѣже и слабѣе… Мнѣ все кажется, что онъ удовлетворяется тѣмъ, что жена прибавляетъ къ его капиталу малую толику и не требуетъ особенныхъ расходовъ; мнѣ все кажется, что этотъ господинъ на прибыльныя связи своей жены охотно смотритъ сквозь пальцы… Впрочемъ, я его очень мало знаю; говорю же вамъ то, что слышалъ отъ другихъ… Весьма замѣчательно еще вотъ что: — Дуня, несмотря на такую жизнь, очень заботится о сохраненіи своей репутаціи, о своемъ добромъ имени, чтобъ не «говорили»… Она боится скандала, огласки и сраму; всегда довольно спокойная она страшно ругается съ сосѣдками, если тѣ попрекаютъ ее развратомъ…
Да-съ, это пассивный развратъ… и вотъ еще почему: — она не гонится за деньгами… Были у нея связи и безденежныя, были и за полъ-фунта табаку, и за десятки рублей… Ей какъ будто все равно. Многіе мнѣ объ этомъ откровенно говорили… Одинъ джентльменъ предлагалъ ей порядочную сумму денегъ, чтобъ она только съ нимъ однимъ жила; выгода была прямая, но чрезъ недѣлю, безъ всякой замѣтной побудительной причины, она бросила его и опять пошла гулять по всѣмъ… Она никого не любила, никѣмъ не увлекалась, никого не ласкала…-- Нравилась ли эта ей ужасная жизнь?.. Едва ли. Она никого, никогда не вызывала на связь, ни къ кому не напрашивалась, ни съ кѣмъ не заигрывала, но за то никѣмъ не пренебрегала. Связи ея были вообще не продолжительны; иногда она, не смотря на всѣ выгоды, ни съ того, ни съ сего бросала связь; иногда недѣлю просидитъ дома, работаетъ, моетъ или шьетъ, а потомъ нѣсколько дней подъ рядъ ходитъ по городу, разноситъ и бѣлье и себя… Или пойдетъ за покупками: обойдетъ всѣ лавки и никому, никому не откажетъ… Ни красота, ни расчетъ, ни наслажденіе не руководили ею при выборѣ этихъ связей. — И это въ восемнадцать лѣтъ! Такая жизнь при молодости, красотѣ! А вы вспомните, какою чудною дѣвушкой была она до замужества!.. Восемнадцать лѣтъ, батюшка, молодость, красота, здоровье, способность къ труду — вотъ что обидно!…
— Вы никогда не уговаривали ее бросить эту жизнь, никогда не говорили съ ней откровенно? спросилъ я.
— Нѣсколько разъ и говорилъ, и совѣтовалъ, и упрашивалъ даже: мнѣ всегда было больно видѣть ее въ такомъ положеніи. Но что вы подѣлаете? Тутъ никакіе совѣты и уговоры не могли принести пользы, потому что дѣло уже заварилось, а причинъ зла я не могъ удалить. Не могъ же я дать ей свободу, другого, любимаго мужа, цѣль въ жизни и т. п., не могъ я и развить хоть сколько нибудь ея умъ: и времени, и возможности не было… На мои слова она только краснѣла, да отпиралась отъ всего. Доказывалъ я ей, какъ безнравственна такая жизнь, говорилъ какъ опасна она, какъ легко заболѣть, потерять здоровье и т. п. и ничего изъ этого не вышло, всѣ слова мои не принесли ни малѣйшей пользы, какъ и слѣдовало ожидать, а все шло по старому… Да что! одними словами ничего не подѣлаешь!
Но года полтора назадъ, вотъ какой случай вышелъ. Пріѣхалъ сюда изъ Москвы одинъ молодой человѣкъ, студентъ-естественникъ, по фамиліи Загуляевъ, пріѣхалъ лечиться… Нужно вамъ сперва сказать, что сюда, на Кавказъ, часто посылаютъ изъ Россіи больныхъ, посылаютъ лечиться здѣшнимъ климатомъ отъ различныхъ легочныхъ страданій, и по преимуществу отъ легочной бугорчатки, чахотки то-есть, какъ ее зовутъ въ публикѣ… Пріѣхалъ сюда этотъ Загуляевъ, нанялъ маленькую комнатку на слободкѣ, въ томъ самомъ домѣ, знаете, гдѣ я прежде жилъ. — Жилъ онъ смирно, тихо, знакомыхъ, кромѣ меня, не имѣлъ, — я его лечилъ, давалъ совѣты, то, другое дѣлалъ, — гулялъ, пилъ молоко, читалъ, писалъ что-то… Иногда и ко мнѣ, вотъ сюда, захаживалъ. Я скоро сошелся съ нимъ, скоро мы друзьями большими стали. Это былъ хорошій человѣкъ: добрый, честный, умный, но больной физически: tubercolusis pulmonum, знаете, во всемъ цвѣту… Худой, блѣдный, невысокаго роста, лицо доброе, глаза тихіе, кроткіе, голосъ тихій, почти беззвучный, румянецъ чахоточный на впалыхъ щекахъ… видъ не заманчивый!.. но вдругъ узнаю я, что онъ сошелся съ Дуней…
Какъ это тамъ у нихъ дѣло заварилось, — право не знаю; знаю только, что она прачкой вначалѣ къ нему ходила… Да, и это любовь была, именно любовь, а не что другое… Что ей въ немъ нравилось? — Красотой особенной онъ не могъ похвастаться; добротали его, теплота, или что другое привлекло ее къ нему — не знаю. Быть можетъ и то, что оба они изъ Москвы, оба на чужбинѣ страдаютъ, что онъ слабенькій, тихій, робкій такой былъ… Быть можетъ ей жалко было его, хотѣлось ей и приласкать, и приголубить его… Такіе личности, какъ Дуня, очень легко и страстно привязываются къ какому нибудь тоже слабенькому, кроткому существу, которое возбуждаетъ ихъ сочувствіе, симпатію, состраданіе… Какъ бы тамъ ни было, а она любила его. Конечно, о корысти тутъ и рѣчи быть не можетъ: — бѣденъ онъ былъ. — Бывало она ему даромъ и моетъ, и шьетъ бѣлье… Подарки даже ему частенько дѣлала, ей Богу дѣлала: самъ видѣлъ — разъ пару галстуховъ при мнѣ принесла, а потомъ подушку, простую, для спанья; ему неудобно, низко было съ одной-то спать, жаловался онъ ей…
А главное совсѣмъ перемѣнилась Дуня. Странствія свои по городу, развратную-то жизнь свою, бросила; чище стала одѣваться, пополнѣла, посвѣжѣла, веселѣе какъ-то стала… Очевидно дѣло на ладъ пошло. — Давно видѣлъ я, что у нихъ тамъ что-то есть; частенько заставалъ я Дуню у него… Сталъ онъ какъ-то распрашивать про Дуню: я ему все и разсказалъ… Ничего, — поблѣднѣлъ только немного, да слушалъ испуганно какъ-то. Видно потомъ простилъ ей все… Сначала скрывались они отъ меня, а потомъ все я узналъ…
Любо-дорого было смотрѣть тогда на Дуню. Словно переродилась она. Опять напомнила мнѣ прежнюю, милую, славную Дуню. Часто заставалъ я ее у него. Свѣженькая, чистенькая, веселая, довольная, сидитъ у него или такъ болтаетъ, или шьетъ что нибудь… Часы цѣлые, чуть ли не дни, просиживала она у него: и говорила она, и смѣялась, пѣсни ему пѣла, слушала, что онъ читаетъ ей вслухъ… Обоимъ видимо легко было жить. — У него планы были разные, мечтательные; хотѣлъ онъ ей устроить лучшую жизнь, связать ея жизнь съ своей, сдѣлать ее болѣе счастливой, болѣе полезной, честной… Эхъ! просто больно и досадно даже было слушать его…
Тутъ только вполнѣ узналъ я что за прекрасная душа была у ней. Доброта, привязанность какая! Сколько ума, не хитраго, веселаго, русскаго, добраго ума!.. Сколько искренности, сколько чувствъ, прямо изъ души выливавшихся!…
Пѣла она ему пѣсенки, говорила даже стихи, уморительно талъ декламируетъ… Загуляевъ записалъ ихъ, а они потомъ перешли ко мнѣ… Откуда она ихъ выкопала, — сама ли сочинила или заучила со словъ другихъ, читать она не умѣла, — право не знаю… Оригинальные, своеобразные стихи… «Милая чепуха», какъ говорилъ Загуляевъ.
— И сколько наивнаго было въ ней, дѣтскаго еще, неиспорченнаго! Было, конечно, много и смѣшнаго и угловато-дикаго; — иногда проскальзывала какая нибудь выходка, ужь позднѣйшаго пріобрѣтенія, вынесенная изъ ея ужасной жизни… Да, эта ужасная, прошлая жизнь уже оказывала на нее свое вліяніе… Но все это было сравнительно ничтожные пустяки, которые скоро исчезали… Загуляевъ говорилъ ей много о жизни, о трудѣ, много такого, что постороннимъ кажется смѣшнымъ, нелѣпымъ, крайне-мечтательнымъ, но я не разъ слушалъ его — говорилъ тепло, съ убѣжденіемъ, просто; видно было, что все это прямо льется изъ его доброй, любящей души. — Онъ сталъ ее учить читать… Быстро стала было развиваться Дуня; личность Загуляева, любовь, помогали дѣлу… Что вышло бы изъ всего этого, еслибъ такая жизнь продолжалась долго, не знаю, не хочу сдѣлать опрометчивое заключеніе. Быть можетъ, вышло бы очень многое, а быть можетъ и ничего.
Но не долго имъ было суждено жить вмѣстѣ… Болѣзнь Загуляева быстро шла впередъ; повторилось кровохарканье, еще разъ, другой… Силы падали не по днямъ, а по часамъ; появился сильный, изнурительный жаръ по ночамъ… ну, и такъ далѣе. Я дѣлалъ все что зналъ, но ничего подѣлать не могъ… Загуляевъ слегъ въ постель и не вставалъ больше… Тутъ нужно было видѣть, съ какой любовью, съ какой заботливостью ходила за нимъ Дуня…-- Мужъ косился, ругался, билъ, и ничего не подѣлалъ; дни и часто ночи просиживала она у больного… Всѣ свои собственныя деньги на него расходовала, разныя вещи ему покупала… То варенья ему купитъ, то курицу или цыпленка сваритъ и ему снесетъ; бывало, меня распрашиваетъ — можно ли ему то, другое… И все ему сама, на свои деньги покупала. Откудажъ ему было взять ихъ?.. Сама-то она какъ-то не думала о его смерти, по крайней мѣрѣ, мнѣ ничего подобнаго не высказывала, по виду не грустила, скучна была только, что онъ болѣнъ… Его еще развлекала, шутила…
Ночью онъ умеръ; тихо, словно заснулъ. Это было въ концѣ августа, ровно чрезъ четыре мѣсяца какъ онъ пріѣхалъ. Дуни въ ту ночь не было около него: чувствовалъ онъ себя хорошо, уговаривалъ ее идти домой, отдохнуть… Утромъ рано, чуть свѣтъ, прибѣжала за мной… Прихожу, и въ дверяхъ сталкиваюсь съ Дуней…-- «Что»? говоритъ, — а сама блѣдная, дрожитъ вся… Я подошелъ въ постели. Покойникъ лежалъ на спинѣ, покрытый до груди простыней. Помутнѣвшіе глаза открыты, но безжизненны, лицо строго, недвижимо, какъ-то сознательно спокойно; руки — худыя, блѣдныя, какъ воскъ прозрачныя, лежали на груди… Я пощупалъ руки — холодны какъ ледъ, тѣло — тоже; послушалъ грудь — ни звука, ни шума: порвалась жизнь… Умеръ, говорю. — Хозяйка заворчала, что хлопотъ теперь не оберешься; ушла въ сердцахъ… Я оглядѣлся — гляжу: Дуня сидитъ въ сторонкѣ и тихо плачетъ, но горько такъ, больно… Я подошелъ въ ней… Что ей сказать?.. Такъ и стоялъ надъ ней молча… А она потомъ отерла слезы, усмѣхнулась, взглянула на меня, подошла въ трупу-то и долго, съ жаромъ цѣловала его руки, лобъ, глаза, лицо… Потомъ, вся раскраснѣвшаяся, безъ слезъ, съ острымъ, блестящимъ взглядомъ, — сняла съ шеи своей образокъ, зашитый въ грязную уже холстинку, на тесемкѣ, и надѣла ему на шею…
— «Вотъ тебѣ все мое»… сказала она; еще разъ, прямо въ губы; поцѣловала покойника и, не взглянувъ на меня, вышла скорыми шагами сама не своя, словно помѣшанная… Послѣ того я до похоронъ не видѣлъ ее… Говорили мнѣ, что у ней въ то время былъ какой-то припадокъ, что она и волкомъ выла, и свиньей визжала, и руки на себя наложить хотѣла… а потомъ уснула, успокоилась-таки… Ну, вотъ и похоронили мы Загуляева…
Никогда не забуду я дня его похоронъ: такъ-таки цѣликомъ и врѣзался онъ въ моей головѣ! Какъ теперь помню: — былъ пасмурный, скучный день; въ воздухѣ холодновато; на горахъ насѣли тучи, сѣдыя, сѣрыя такія; какой-то полумракъ, непріютный такой, охватилъ городъ; словно сквозь сито моросилъ маленькій дождичекъ и проникалъ до костей… Вся даль морская и земная словно сквозь сѣтку виднѣлась. Это дождь ее заткалъ, да и туманъ окуталъ море… Кислый, скучный, слезливый такой былъ этотъ денекъ… Часу этакъ въ пятомъ, въ сумеркахъ, значитъ, понесли его изъ церкви на кладбище. Пошелъ и я проводить. Прихожу въ церковь: — уже выносятъ… Оглядѣлся, думаю: Дуню найду, да нѣтъ, не видно ее нигдѣ… Понесли… За гробомъ только я, да три-четыре солдатика, да старушонка, солдатка какая-то, совсѣмъ слѣпая, шли… Пѣвчіе поютъ — душу надрываютъ… И богъ знаетъ отчего, а я, человѣкъ, знаете, привыкшій-таки видѣть смерть, а и то расчувствовался… т. е. не то, что расчувствовался, а просто чувство какое-то, ноющее, грустное за сердце хватило… Все это обстановка надѣлала: Дуня изъ головы не выходила, скверная погода такая, покойникъ — одинокій, безъ родныхъ, на чужбинѣ… Мысли такія невеселыя на умъ приходили… Подходя къ кладбищу, я опять оглядѣлся: нѣтъ ли Дуни? — Гляжу: поодаль отъ всѣхъ, далеко позади и въ сторонкѣ, робко, словно крадучись шла Дуня… блѣдная, но безъ слезъ, закостенѣлая какая-то, задумчивая… Стыдно ей было прямо за гробомъ идти, или ужь привычка ея робкая тутъ сказалась — Богъ ее знаетъ… Такъ, поодаль, въ сторонкѣ, и прошла она все время до кладбища. Вотъ сѣренькій бурнусикъ, что вы видѣли, на ней былъ, тоже платье, желтенькое, съ черными полосками… платокъ только другой былъ, красный, измокшій весь…
Пришли на кладбище, помолились, — стали прощаться, цѣловать… Подошелъ я, поцѣловалъ… Знаете, слезы на глаза навернулись: вдругъ такъ грустно, такъ больно, такъ горько стало… Мать его мнѣ ни съ того, ни съ сего припомнилась, старушка, что пенсіонъ ему почти цѣликомъ на леченіе посылала…
Дуню тоже жаль стало… Ну, ничего… Отошелъ, опять, оглядѣлся; смотрю: подъ деревомъ — а кладбище у насъ все липами усажено, да густыми такими, славными, — подъ деревомъ стоитъ Дуня… Вижу: хочется ей подойти, поцѣловать-то его въ послѣдній разокъ, попрощаться за вѣки вѣчныя, да боязно, видно, робѣетъ, не рѣшается… Пугливо какъ-то смотритъ, безъ слезъ, съ ноги на ногу переминается… Опустили гробъ, засыпали. Та все стоитъ, даже земли на гробъ не бросила… Отупѣлая какая-то стала, потерянная… Стали расходиться. — Подошелъ я въ ней, подъ дерево, и говорю: «Дуня домой пойдемъ… пора». — А она вся… знаете… стоить какъ вкопанная, глядитъ потерянно, словно ничего не понимаетъ что окрестъ дѣлается… блѣдная такая… Вдругъ губы затряслись у ней… лицо болью такою исвазилося…. что… знаете… я человѣкъ хоть и привыкшій въ людскимъ страданіямъ…. но… у меня сердце такъ и сжалось… Обхватила она мою шею правою рукою, посмотрѣла мнѣ въ глаза, словно молила о чемъ, да рыдающимъ голосомъ, надорваннымъ такимъ, выкрикнула какъ-то «ахъ, кабы вы знали!»… Только всего словъ и вырвалось у ней… Прильнула она къ груди моей и стала рыдать… горько… судорожно… такъ что я… хоть и привыкшій… но самъ тоже чуть не плакалъ вмѣстѣ съ ней….. — Только всего и сказала… Да, батюшка, —
Мало словъ, а горя — рѣченька,
Горя рѣченька бездонная…
заключилъ лекарь взволнованнымъ голосомъ, вставъ со стула.
Онъ прошелся раза три по балкону.
— Что же было потомъ? спросилъ я его послѣ довольно продолжительнаго молчанія.
— Нечего и разсказывать: сами видѣли, — отвѣчалъ онъ, крутя папироску и задумчиво глядя въ прозрачную даль моря, — чрезъ нѣкоторое время опять пошла прежняя жизнь, этотъ страшный развратъ… Теперь уже невозвратимо потонула въ немъ ея личность; всѣ свѣжія силы ея убиты, надежды потеряны, и человѣкъ погибъ, какъ погибаетъ громомъ разбитое дерево… Что еще вамъ сказать?… Опять началась жизнь безъ свѣта, безъ радости, съ постылымъ человѣкомъ, брань, ссоры, побои… Теперь она лжетъ, лжетъ ужасно, не краснѣя, не стыдясь; солжетъ не сморгнувъ, станетъ увѣрять васъ и всѣхъ, что любитъ… если, это нужно… Э, тяжело и говорить!.. Однимъ словомъ, все пошло по прежнему.
— Вспоминаетъ ли она, по крайней мѣрѣ, хоть иногда, Загуляева, спросилъ я.
— Право не умѣю вамъ сказать… Она со мной ни разу про него не говорила… Разъ какъ-то я опять сталъ ей совѣтовать бросить эту позорную жизнь… Она отреклась отъ всего, что я ей говорилъ, но не покраснѣла, не потупилась, а обидѣлась даже. — Я напомнилъ ей про Загуляева, напомнилъ, какъ онъ упрашивалъ ее жить честно… Она отвернулась, слова не сказавъ. Я спросилъ тогда: «помнитъ ли она его»?
— «Помню? отвѣчала она безучастно»… Потомъ, очевидно что-то хотѣла прибавить къ этому: это я замѣтилъ по внезапно оживившемуся лицу и по особенному движенію его, но сказать — ничего не сказала, только улыбнулась и замялась; немного погодя вдругъ заговорила о томъ, какъ съ одной солдатки шляпу сорвали, какъ это было смѣшно, какъ она смѣялась и проч…. Я рукой махнулъ. — Совсѣмъ пропала теперь: — не вытащишь!…
Уже совсѣмъ свѣтало, когда я оставилъ моего знакомца, взволнованный его разсказомъ.