Большая медведица (Хвощинская)/ВЕ 1870 (ДО)

Большая медведица
авторъ Надежда Дмитриевна Хвощинская

Опубл.: 1870. Источникъ: az.lib.ru • Часть первая-третья.

Это произведение было опубликовано до 7 ноября 1917 года (по новому стилю) на территории Российской империи (Российской республики), за исключением территорий Великого княжества Финляндского и Царства Польского, и не было опубликовано на территории Советской России или других государств в течение 30 дней после даты первого опубликования.

Поскольку Российская Федерация (Советская Россия, РСФСР), несмотря на историческую преемственность, юридически не является полным правопреемником Российской империи, а сама Российская империя не являлась страной-участницей Бернской конвенции об охране литературных и художественных произведений, то согласно статье 5 конвенции это произведение не имеет страны происхождения.

Исключительное право на это произведение не действует на территории Российской Федерации, поскольку это произведение не удовлетворяет положениям статьи 1256 Гражданского кодекса Российской Федерации о территории обнародования, о гражданстве автора и об обязательствах по международным договорам.

Это произведение находится также в общественном достоянии в США (public domain), поскольку оно было опубликовано до 1 января 1929 года.

БОЛЬШАЯ МЕДВѢДИЦА

РОМАНЪ.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.

I.

Передъ вечеромъ, въ началѣ мая 1854, къ лучшей N-ской гостинницѣ подъѣхала телѣга, сильно забрызганная грязью весеннихъ, еще неустановившихся дорогъ, и запряженная тройкой, замѣтно усталыхъ, ямскихъ лошадей. На встрѣчу этого некрасиваго экипажа выбѣжала почти вся прислуга гостинницы, откланиваясь пріѣзжему молодому господину, въ дорогомъ тепломъ пальто, и спѣша вынуть изящную дорожную подушку и изящный дорожный мѣшокъ, потонувшіе въ сѣнѣ, которымъ была набита телѣга.

Этотъ господинъ, Андрей Васильевичъ Верховской, ужъ около двухъ недѣль прожилъ въ N-ской гостинницѣ, пріѣхавъ изъ Петербурга по желѣзной дорогѣ и въ дилижансѣ, а теперь возвращался изъ короткой поѣздки верстъ за сорокъ, въ одно большое имѣніе. Всему N. было извѣстно, что Верховской за тѣмъ и пріѣхалъ, чтобы купить это имѣніе, но половодье и испорченныя дороги до сихъ поръ не давали туда добраться. Онъ равнодушно переносилъ эту задержку, а въ гостинницѣ ей были очень довольны. Съ нимъ не было собственнаго камердинера и лакеи гостинница старались угождать ему съ услужливостью крѣпостныхъ, почти негодуя, что требованія богатаго молодого барина были очень несложны.

— Дайте переодѣться и пообѣдать, сказалъ Верховской, войдя въ свою комнату, между тѣмъ какъ лакей суетился, спуская сторы, смахивая воображаемую пыль, передвигая кресла.

— У васъ были господинъ губернаторъ, и, вотъ, еще карточки. Вотъ, еще письмо съ почты. Сегодня по утру заходилъ, спрашивалъ васъ господинъ Духановъ.

— Хорошо…

Верховской ходилъ по комнатѣ, пока накрывали на столъ.

Его закачало. Онъ посмотрѣлъ на письмо, хотѣлъ распечатать, отложилъ и, сѣлъ обѣдать. Зналѣ-ли онъ заранѣе, что письмо незанимательно, но по его лицу пробѣжало что-то похожее на нетерпѣніе. Онъ задумался, наконецъ, рѣшаясь, опять взялъ и развернулъ письмо. Оно состояло изъ двухъ тонкихъ листочковъ, исписанныхъ четкой, красивой рукой по транспарану. Верховской бѣгло читалъ и перевертывалъ, будто добираясь до дѣла, Нахмурился, сложилъ все опять въ конвертъ и возвратился къ прерванному обѣду.

Ему, впрочемъ, было не суждено кончить его покойно. Лакей явился снова и доложилъ:

— Господинъ Духановъ.

Духановъ былъ молодой чиновникъ мелкаго происхожденія, не крупнаго чина, нѣсколько разъ терявшій мѣста и всегда тотчасъ-же находившій другій, — чѣмъ доказывалось, что онъ дѣлецъ и человѣкъ нужный. Онъ хорошо и замѣтно сознавалъ это, хотя держался съ приторной ласкательной скромностью, когда считалъ ее необходимой и приличной. Это, вѣроятно, многимъ нравилось, потому что Духановъ былъ почти всеобщій ходатай по дѣламъ въ N. Въ настоящее время, ему было поручено, сладить съ Верховскимъ продажу имѣнія; сами владѣльцы жили въ Петербургѣ. Духановъ разсчитывалъ на свои выгоды, и потому, въ пятидневное отсутствіе Верховскаго, безпрестанно навѣдывался о его возвращеніи и даже не поскупился заплатить въ гостинницѣ, чтобъ ему донесли «какъ-только баринъ явится». Это было исполнено.

— Имѣю честь поздравить съ пріѣздомъ, сказалъ, онъ скороговоркой, на секунду пріостановясь у порога, и въ ту-же секунду, вспомнивъ о своемъ достоинствѣ, развязно вступилъ въ комнату. — Какъ съѣздили, Андрей Васильевичъ?

— Бока отломало, отвѣчалъ Верховской. — Здравствуйте.

— Мое почтеніе…. сказалъ опять скороговоркой Духановъ, шаркнувъ еще разъ, и опять напомнилъ себѣ о свѣтскихъ манерахъ. — Что-жъ это вы такъ жалуетесь, Андрей Васильевичъ, хе-хе, будто старикъ какой, въ самомъ дѣлѣ. Конечно, не спорю, непривычно вамъ…. экипажъ не такой…. хе-хе….

— Не въ телѣгѣ дѣло, а въ дорогѣ.

— Да вѣдь весна-съ, возразилъ съ снисходительной улыбкой Духановъ.

— У всѣхъ весна, возразилъ Верховской: — но у всѣхъ гати, какіе-нибудь мостики, а къ вашему Спасскому проѣзда нѣтъ; подъ самой деревней — не мостъ, однѣ сваи….

Духановъ прервалъ его смѣхомъ.

— Это мостъ, точно, плохъ, сказалъ онъ: — мнѣ они еще въ прошломъ году доносили. Ну, вотъ, какъ купите, новый построите.

— Слишкомъ много придется строить, возразилъ Верховской: — тамъ все на боку.

— Какъ вы, Андрей Васильевичъ, разочаровались! сказалъ Духановъ, продолжая смѣяться, не то для того, чтобъ ободрить себя, не то насмѣшливо. — Домъ, конечно, не новый, но потому собственно это даетъ ему цѣну: барскій домъ, барская постройка; ныньче ужъ такихъ и не умѣютъ…. Комфортъ весь, паркеты, отдѣланъ какъ…. Конечно, можетъ-быть, пожелаете, роскошнѣе….

— Я, вѣдь, покупаю не домъ одинъ, а деревню, прервалъ Верховской: — я пять дней пробылъ тамъ, осматривалъ.

— Хозяйство, кажется, въ порядкѣ-съ, сказалъ съ достоинствомъ Духановъ: — скотный дворъ, оранжереи….

— И ни одной крѣпкой избы во всей деревнѣ, снова прервавъ Верховской: — ни зерна хлѣба у мужиковъ; пахать начали — побираются другъ у друга лошадьми; въ пятидесяти дворахъ — пять кошекъ какихъ-то, а не коровъ….

— Ну-съ, наберется и побольше! возразилъ, захохотавъ, Духановъ. — Нѣтъ, ужъ вы, ей-богу, очень разочаровались, Андрей Васильевичъ; я никакъ не ожидалъ….

— Я самъ никакъ не ожидалъ найти такое разореніе, отвѣчалъ серьезно Верховской: — объ этомъ вамъ слѣдовало-бы меня предупредить, какъ мнѣ кажется.

— Мнѣ господа Запольцоѣы поручили только продажу, отвѣчалъ Духановъ: — я вамъ представилъ опись земли, планы; какой долгъ на имѣніи, какія недоимки — вамъ тоже извѣстно. Хоть сейчасъ покупай — все въ порядкѣ сдѣлано.

— И еслибы я купилъ, не глядя, вы считали-бы, что все сдѣлано по совѣсти?

Духановъ повернулся на мѣстѣ; его маленькое лицо вспыхнуло и маленькіе глаза сверкнули. Онъ въ минуту сдержалъ себя и, пристально глядя на богатаго барина, отвѣчалъ смиреннымъ голосомъ:

— Я человѣкъ зависимый, Андрей Васильевичъ. Господа Запольцовы мои благодѣтели; я черезъ нихъ имѣю и мѣстишко. Хорошо говорить о совѣсти, когда деньги есть. У меня ихъ нѣтъ-съ.

Онъ еще разъ поднялъ на Верховского взглядъ, выражавшій, что богатство можетъ безнаказанно унижать и обижать, — взглядъ унизительно-обидный, — сжалъ губы въ улыбку презрѣнія къ невниманію, которое ему оказывали, но продолжалъ прежнимъ, сладко-смиреннымъ голосомъ:

— Госпожа Запольцова мнѣ писала, что онѣ очень дружны съ вашей супругой; такъ я полагалъ, что вы уже обо всемъ предупреждены.

— Ровно ни о чемъ, сказалъ Верховской, ходя по комнатѣ, чтобъ расправить усталыя ноги.

Духановъ тихо разсмѣялся, когда онъ отвернулся.

— Госпожа Запольцова мнѣ подробно описывала, продолжалъ Духановъ: — какъ онѣ съ вашей Лидіей Матвѣевной даже нарочно искали имѣть квартиру въ одномъ домѣ, чтобы дѣти вмѣстѣ занимались…. Для моей довѣрительницы будетъ весьма прискорбно, если вы сочтете, что послѣ такихъ дружескихъ отношеній она рѣшится на обманъ противъ васъ….

— Да и моей довѣрительницѣ не будетъ пріятно, если я ей куплю нищенскую колонію, возразилъ Верховской.

Духановъ опять усмѣхнулся ему вслѣдъ.

— Но самое милое — что вы смолчали о главномъ, продолжалъ Верховской, остановясь. — Если и это — въ интересахъ вашей довѣрительницы, то, извините, это ни ей, ни вамъ чести не дѣлаетъ… Спасскіе мужики недавно убѣгали всей деревней?

Духановъ завертѣлся на стулѣ.

— Пришли сюда въ городъ, и просились всѣ, годные и негодные, въ военную службу?

— Да вѣдь, Андрей Васильевичъ, мало-ли бездѣльниковъ… Кто-нибудь имъ натолковалъ, что военное время, всѣхъ требуется…. служба царская, усердіе… Извѣстно, мужикъ — дуракъ; ну, сказали ему, за это земля будетъ, льготы разныя…. Имъ-ли было не житье…

— Прелестное. Я его видѣлъ, это житье. Какъ-же вы мнѣ этого не сказали?

— Я полагалъ, Андрей Васильевичъ, вы знаете, отвѣчалъ Духановъ, уже въ затрудненіи: — всѣ въ городѣ знаютъ, Спасское….

— Спасскихъ — три села въ одномъ уѣздѣ, только изъ тѣхъ двухъ не бѣгали; бѣгали изъ вашего. Такъ вы поступили по совѣсти, скрыли отъ меня, что крестьяне недовольны?

— Да вѣдь, они, Андрей Васильевичъ, ужъ покорились. Кого тогда, тутъ, въ полиціи, — успѣли перехватить, — это, туда двѣ роты ходили, отвѣчалъ успокоительно-ласково Духановъ. — Теперь они, ей-богу, ничего-съ. За это дѣло и губернаторъ ужъ нахлобучку получилъ, какъ могъ допустить, и исправникъ теперь, и становой… всѣ мѣры приняты, все кончено-съ. Ей-богу, они ничего. И вамъ никакого безпокойства не можетъ быть. И если вашей супругѣ угодно когда въ поле, или въ коляскѣ, — такъ куда угодно теперь, никакого безпокойства!… Госпожа Запольцова писала, что вашей Лидіи Матвѣевнѣ собственно для здоровья нужна деревня. Такъ здѣсь онѣ все найдутъ: мѣстоположеніе, воздухъ, всякую, если дозволите сказать — прихоть. Что-жъ дѣлать, нынѣшнимъ временемъ за границу нельзя — въ Крымъ тоже… А здѣсь совсѣмъ будетъ по вкусу Лидіи Матвѣевны. Отъ столицы недалеко… Лидія Матвѣевна въ Москвѣ въ настоящее время?

— Въ Москвѣ, отвѣчалъ Верховской, продолжая расхаживать и думая, почему онъ это знаетъ.

Духановъ помолчалъ, глядя ему вслѣдъ. Верхорской молчалъ тоже и, казалось, не заботился о его присутствіи. Чиновникъ кашлянулъ, чтобъ о себѣ напомнить, но это не подѣйствовало. Верховской взглянулъ въ окно, потомъ на часы.

— Такъ какъ-же-съ, Андрей Васильевичъ? рѣшился наконецъ спросить Духановъ.

— Что?

— Да на счетъ деревни. Ужъ вы разочаровались очень, ей-богу!

— Подумаю, отвѣчать Верховской и позвонилъ.

— Мнѣ будетъ истинно жаль, Андрей Васильевичъ, если вы пропустите такую покупку.

— Не перебьютъ, отвѣчалъ Верховской.

— Конечно, господа Запольцовы, по дружбѣ, вамъ скорѣе уступятъ, чѣмъ кому другому, к деньги отъ васъ вѣрныя, а все-таки… золотое дно!

— Да, Запольцовымъ выгоднѣе сбыть его до аукціона, прервалъ Верховской: — а до аукціона немного найдется охотниковъ на это золотое дно. Я подумаю.

Вошелъ лакей. Верховской спросилъ одѣться.

— Куда-нибудь сбираетесь? спросилъ Духановъ.

— Да; извините.

Духановъ поднялъ съ пола свою шляпу.

— Такъ до пріятнаго свиданія, Андрей Васильевичъ. Когда-жъ прикажете явиться?

— Я напишу Лидіи Матвѣевнѣ; дождусь отвѣта и дамъ вамъ знать.

— Это будетъ, стало быть, рѣшительное?

— Да, рѣшительное, отвѣчалъ Верховской, очень довольный, что тотъ кончилъ свои поклоны и затворилъ дверь.

Черезъ нѣсколько времени, онъ самъ шелъ черезъ бульваръ, гдѣ было много гуляющихъ, въ клубъ, гдѣ тоже собралось довольно.

Въ провинціи, въ то время, еще веселились, не уступая Петербургу, который веселился какъ никогда. Верховской, хотя оставилъ его вскорѣ послѣ святой недѣли, наслушался концертовъ, насмотрѣлся спектаклей и баловъ до усталости и былъ радъ уѣхать въ провинцію, чтобъ отдохнуть. Но повидавшись по дѣлу съ двумя тремя лицами, пришлось знакомиться и съ другими, такъ, что въ двѣ недѣли, Верховской узналъ все, что называло себя «высшимъ N-скимъ обществомъ». Верховской убѣдился, что въ Петербургѣ бываютъ, по крайней мѣрѣ, опредѣленные часы для бездѣлья, и что тамъ люди, ничего недѣлающіе, дѣлаютъ по крайней мѣрѣ видъ, будто заняты; въ провинціи не соблюдалась и эта церемонія, и, казалось, не было ни службы, ни занятія, не оставляющаго времени для долгихъ визитовъ по утру, для праздношатанія днемъ, для игры, въ карты отъ сумерокъ до разсвѣта. Верховскому пришлось жить также, принимая и отдавая посѣщенія. Его особенно ласкали, какъ будущаго помѣщика N-ской губерніи, можетъ-быть, даже N-скаго жителя. Дамы нѣсколько огорчились, узнавъ, что онъ женатъ, но сообразили также, что это будетъ «пріятный, домъ», потому что жена, Верховского любитъ удовольствія. Это уже знали, хотя Верховской не разсказывалъ.

Верховской провелъ послѣднія десять лѣтъ въ Петербургѣ, но зналъ и Москву, и провинціи, и не находилъ большой разницы въ складѣ провинціальнаго общества и складѣ богатыхъ петербургскихъ среднихъ кружковъ. Это было почти тоже съ небольшими измѣненіями: въ провинціяхъ было только поменьше формальности и экономіи, побольше разгула и сплетень; даже сужденія провинціи казались запоздалыми только сравнительно съ разсужденіями высшаго или литературнаго петербургскаго круга. Такъ думалъ прежде Верховской; теперь, уѣзжая въ провинцію, онъ ожидалъ найти болѣе разницы. Война продолжалась ужъ полгода; событія быстро слѣдовали одно за другимъ, затрудненія усложнялись, затрогнѣались существенные, родные интересы. Столицы каждый день читали газеты, получали опредѣленныя извѣстія, были на-слуху распоряженій и намѣреній, болѣе или менѣе знали чему вѣрить, чего ждать, чего опасаться. Но столичные толки, хотя и жаркіе съ вида, были сдержанны, осторожны: недовѣріе и опасенія прятались; настроеніе было искусственное, неискреннее. Столица не страна; это какое-то нарядное, праздничное мѣсто, съ своими уставами и условіями. Правда, туда сбираются люди со всѣхъ концовъ страны, но столица имѣетъ свойство скоро передѣлывать людей на свой ладъ, не выслушиваетъ ихъ, а заставляетъ себя слушать, не узнаетъ отъ нихъ обычаи, силы и нужды страны, а внушаетъ забывать все это, предлагая обо всемъ свои понятія — не широкія, не вѣрныя, успокоительныя, какъ все, что составляется на-скоро и съ предвзятымъ намѣреніемъ приказывать и не безпокоиться…. Только въ настоящее время; когда обнаруживается жизненная дѣятельность провинцій, жители столицъ, — и то еще далеко не всѣ, — начинаютъ терять вѣру въ столичное знаніе вещей и непогрѣшимость столичнаго мнѣнія. Но прежде, тогда, было не то: 1854-й былъ послѣднимъ и самымъ тяжкимъ годомъ молчанія одной стороны, невниманія другой и разъединенія обѣихъ…

Верховской принадлежалъ въ немногимъ жителямъ столицы, не увлекавшимся ея предположеніями, строже обсуждавшимъ ея приговоры и уставшимъ отъ ея веселій. Уѣзжая въ провинцію, онъ надѣялся отдохнуть, — что не удалось ему, — но удостовѣрился, что веселье провинціи — не навязанное, не поддѣльное, а искреннее… Убѣдясь въ этой искренности, онъ сталъ искать ее и въ другомъ, счелъ обязанностью присмотрѣться ближе. Въ Петербургѣ онъ слышалъ довольно фразъ; въ провинціи должна быть правда. Здѣсь, на болѣе родной и твердой точкѣ опоры, общественное мнѣніе и общественная сила должны были являться свободнѣе, съ болѣе яснымъ сознаніемъ; увлеченіе здѣсь не могло быть подготовлено, вынуждено модой, вызвано разсчетомъ и желаніемъ выставиться на видъ. Здѣсь всякій ближе и опредѣленнѣе зналъ свои средства: по увлеченію, можно было судить о возможномъ размѣрѣ самоотверженія… Верховской сталъ внимательно слушать толки. Сначала его поразила, въ большинствѣ, недостаточность политическаго знанія, но онъ видѣлъ единственные источники этого знанія — «Инвалидъ» и «Сѣверную Пчелу» на столѣ клуба, а на столѣ губернаторши, m-me Волкаревой, листы выкроекъ, которые назывались иностранными газетами. Ясно, что многого и требовать было нельзя. Верховской воздержался отъ взыскательности, постарался не находить смѣшнымъ, что m-me Волкарева разбрасывала свою «Indépendance» какъ можно живописнѣе и примѣтнѣе; что клубные читатели вѣрили только въ свои двѣ газеты и презирали иностранныя; что патріотизмъ выражался иногда выспренно-сантиментально, иногда съ грубымъ самохвальствомъ: чувство могло быть сильно, но могло не умѣть выражаться. Верховской боялся судить неосмотрительно. Онъ удерживался даже отъ улыбки на ни съ чѣмъ несообразныя, блестящія предположенія, опровергалъ ихъ осторожно, чтобъ не испугать увлеченія, которое могло быть… Но онъ недолго оставался въ этомъ пріятномъ заблужденіи. Въ нѣсколько дней онъ убѣдился, что ничего не было, ни сознанія силъ, ни народной гордости, ни пыла, ни глубокаго чувства, убѣдился тѣмъ спокойствіемъ, съ которымъ всякій прекращалъ какой-бы ни было разговоръ о современныхъ дѣлахъ и обращался къ самому себѣ, къ своимъ интересамъ, къ вчерашней сплетнѣ, къ завтрашней попойкѣ. Едва раскрывались игорные столы, общество бросалось за нихъ, замѣтно облегченное и обрадованное. «Гдѣ-то» дѣлалось «что-то»; потолковали — и довольно. Это не у нихъ дѣлалось, не ихъ касалось… Это было не мужество, обсудившее свой долгъ и положеніе, и, въ ожиданіи своей очереди дѣйствовать, въ свободный часъ, обращающееся къ житейскимъ мелочамъ. Это была не отвага, готовая, шутя, всѣмъ жертвовать и, шутя, умереть; не горе, которое, утомясь само собою, ищетъ въ чемъ-нибудь забыться. Это было холодное, тупое, сонное равнодушіе. Отъ него-то и была такъ искренно весела провинція…

Верховскому стало тяжело, когда онъ въ этомъ убѣдился. Искусственная жизнь Петербурга одолѣвала; эта была не лучше: равная пустота содержанія, только на другой ладъ. Петербургъ фразировалъ и устроивалъ аллегри; провинція махнула рукой и сѣла за карты. Равнодушіе подрумяненное и равнодушіе откровенное. Верховской рѣшился разбиралью, которое было передъ глазами.

Разборъ выходилъ неутѣшительный…

Общество не оглядывалось на себя, не размышляло. По временамъ оно чувствовало, что стѣснено, но въ чемъ — не могло сказать и не задавало себѣ этого вопроса. Оно существовало; оно было формально устроено, формально ограждено. Тому, кто умѣлъ, не запрещалось богатѣть, какъ умѣлъ; на способы смотрѣли снисходительно, если они были обставлены нужною формальностью; о нихъ и не спрашивали, если богатство веселило кружокъ, въ которомъ процвѣтало. Выработывалась легкая совѣсть; никому не запрещалась удача. Передъ удачей благоговѣли, можетъ быть, отъ внутренней неопредѣленной печали стѣсненія, заставлявшей высоко цѣнить удачу, тамъ, гдѣ были напрасны трудъ и достоинство; можетъ быть, отъ порчи, въѣдавшейся въ это довольное рабство. Послѣднее едва-ли не вѣрнѣе: въ обществѣ не было негодованія. Общество доводило свое всепрощеніе и неосужденіе до крайности, возможной только въ конечномъ стѣсненіи: преступники только въ тюрьмѣ сочувствуютъ другъ другу… Своекорыстное, отъ отсутствія всякаго общаго интереса, общество мельчало мыслью, сжималось по кружкамъ, дробилось на единицы, и каждая изъ этихъ единицъ привыкала. дорожить только собою. Не задумываясь, даже ужъ не о постыдности, а, просто, о забавной сторонѣ своихъ поступковъ, — эти люди изъ-за личностей ссорились, изъ-за личностей дружились; гражданскій долгъ былъ для нихъ нѣчто отвлеченное, чему они не видѣли примѣненія, слѣдуя но обычной колеѣ, не смѣя размышлять, куда ведетъ она, можетъ быть, чувствуя ея неудобство, боясь потерпѣть, если отъ нея отступятъ, — но чаще всего, довольные этой колеей, довольные болѣе всего тѣмъ, что никто не спрашиваетъ ихъ, какъ провести новую…. Самое слово, «гражданскій долгъ» — считалось фразой. Выработывался даже языкъ чинный, приличный, гладкій, исключающій всякое прямое названіе вещей по имени. Но языка сильнѣе не было и не нужно: говорить было нечего. Для такъ-называемихъ «высокихъ предметовъ» были высокіе казенные образцы слога, и тѣ понадобились только въ послѣднее время, и то — для немногихъ строкъ въ вѣдомостяхъ. Живой рѣчи не было мѣста въ обществѣ, гдѣ существовали только свѣтскія, денежныя, пустыя отношенія, въ обществѣ не имѣвшемъ ни общей мысли, ни общей заботы, отученномъ отъ предпріимчивости, не дерзавшемъ и облѣнившемся по убѣжденію.. Укрѣплялось и укрѣпилось одно убѣжденіе: что все хорошо какъ есть, потому что такъ — покойно… Общество облежалось на узкой, и короткой постелѣ, гдѣ засыпало, и осмѣивало, осуждало тѣхъ немногихъ, которые смѣли увѣрять, что мириться съ подобнымъ положеніемъ и невыгодно и нечестно. Но такіе голоса раздавались рѣдко и осторожно; такихъ людей презирали, когда не боялись; отъ нихъ сторонились. Въ свою очередь мельчали и эти люди, тратя на звонкія слова и провинціальныя придирки душевную силу, при другихъ условіяхъ годную для многого хорошаго; въ свощ очередь и они дѣлались виноватыми, когда, уставъ отъ своего одинокаго протеста, не видя отъ него пользы ни себѣ, ни другимъ — вдругъ круто сворачивали въ общую колею, ко всѣмъ прелестямъ лѣни, барства, крѣпостного права, безмыслія, всего въ чемъ погрязали всѣ, — и эти всѣ встрѣчали ихъ сначала съ насмѣшкой, какъ новообращенныхъ, потомъ съ привѣтомъ, какъ своихъ. Эти новообращенные только хуже подрывали кредитъ правды, здраваго смысла и достоинства: на нихъ указывали какъ на примѣръ того, что съ ихъ прежними понятіями жить нельзя и не должно, какъ на доказательство и подтвержденіе благоустройства общества въ его настоящемъ видѣ…

Въ несчастномъ 1854 году, это несчастное общество дошло до послѣднихъ границъ ослѣпленія: оно начало хвастаться. Правда, за него сначала прихвастнули столицы, прихвастнули люди, никогда его незнавшіе, — кто изъ разсчета, кто по собственному искреннему чувству, считая его только за отголосокъ общаго; а кто — предполагая, что громкія слова возбудятъ чувство, «такъ сказать, одушевятъ». Громкія слова вызвали не одушевленіе, но смѣшное, ужасающее самомнѣніе, самодовольство, и заставили хуже застынуть эту неподвижность: она вообразила себя гранитомъ. Нечего измѣняться, когда все такъ прекрасно, такъ разумно, такъ справедливо. Нечего безпокоиться, когда все такъ сильно, такъ прочно, такъ ограждено. Говорятъ, надо постоять… что-жъ, пожалуй!… Хотя для общества, отвыкшаго отъ серьезныхъ словъ, это слово было какъ будто непонятно, хотя, казалось, имъ требовалось чего-то не вошедшаго въ разрядъ умственныхъ и нравственныхъ потребностей, чего-то ускользнувшаго изъ жизни, чего-то необычайнаго, — но общество тотчасъ догадалось, что трудность исполненія лежитъ не на немъ, а на темномъ народѣ, съ которымъ оно день это-дня все больше разрывало связь. Догадавшись, общество подучило еще основаніе не безпокоиться: крѣпостной, обязанный все дѣлать, сдѣлаетъ и это, — постоитъ. Оно поняло, что будутъ нужны деньги, но въ началѣ 1854 г., ихъ надобилось еще не такъ много, въ оборотѣ ихъ было довольно, а давая громкія оффиціальныя обѣщанія, общество знало, что расплатится не оно, а все тѣ-же, которые должны постоять, и если, впослѣдствіи, изъ этого произойдутъ какія-нибудь денежныя затрудненія, то ихъ будетъ легко наверстать, все изъ того-же неистощимаго источника, — тѣмъ болѣе, что и бѣда-то вовсе не велика и «Сѣверная Пчела» положительно говоритъ, что ее можно закидать шапками…

Городъ N. представлялъ образъ полнѣйшаго довольства и спокойствія; въ обществѣ ни у кого не было траура; война некоснулась никого и со стороны семейной заботы; веселиться ничто не мѣшало. Верховской не удивился, найдя много народа въ клубѣ. Старшина приказывалъ освѣтить маленькую залу и посылалъ за музыкой.

— Развѣ собираются танцовать? спросилъ Верховской.

— Да. Съ гулянья зашла Марья Васильевна, съ ней дамы, и еще, вѣроятно, подъѣдутъ. Покуда, въ ожиданіи, тамъ у насъ пѣніе.

Верховской слышалъ издали звуки рояля. Въ большой залѣ, которую проходилъ онъ, еще были отворены окна; она была еще полна тихаго весенняго вечерняго свѣта и въ немъ терялся огонь свѣчей, зажженныхъ на карточныхъ столахъ. Эти столы были ужъ большею частію заняты. Между другими знакомыми, Верховскому встрѣтился губернаторъ Волкаревъ, проходившій съ картой въ рукѣ.

— Вотъ и а вы! вскричалъ онъ: — возвратились? Eh bien, êtes-vous à nous? Вы знаете, здѣсь умы волнуетъ вопросъ: поселитесь-ли вы или нѣтъ въ Спасскомъ? On tient à vous avoir ici.

— Очень благодаренъ.

— А я желаю этого едва-ли не больше всѣхъ, продолжалъ Волкаревъ, понизивъ голосъ и по-французски: — сегодня вы здѣшній помѣщикъ, а завтра — здѣшній предводитель, и это моя надежда. Всѣ эти здѣшніе господа!… Мы бы съ вами поняли другъ друга. Когда поселяешься въ провинціи, мой милый, то начинаешь понимать такія надежды… Да и просто, эгоистически, Марья Васильевна и я хотимъ васъ завербовать сюда какъ товарища въ изгнаніи, прибавилъ онъ, любезно смѣясь.

— Мѣсто-то изгнанія мнѣ не совсѣмъ по вкусу, отвѣчалъ по-русски Верховской.

— Какъ, Спасское?

— Да ,

— Quelle idée! une propriété magnifique!

— Да, но хлопотъ съ ней много, отвѣчалъ Верховской, взглянувъ на любезнаго собесѣдника и чувствуя удовольствіе, что онъ какъ-будто сконфузился отъ отвѣта и взгляда.

— Хлопотъ?… повторилъ Волкаревъ и опять понизилъ голосъ. — Oh, croyez-moi, c’est fini, bien fini! Меня здѣсь знаютъ. Мнѣ стоило приказать однажды… Это все закваска прежнихъ поблажекъ, прибавилъ онъ съ презрительной злостью: но меня, стараго кота, больше не обманутъ. Можете быть покойны. Исправникъ и становой… скажите имъ моимъ именемъ, что если когда-нибудь… Это люди мнѣ преданные. Однимъ счастіемъ въ жизни могу я похвалиться, мой милый Андрей Васильевичъ, — я здѣсь любимъ! заключилъ онъ вдругъ съ умиленіемъ, съ котораго также быстро перешелъ на прежній веселый тонъ. Такъ когда же мы васъ водворяемъ? Затрудненій, кажется, особенныхъ нѣтъ? Межеваніе съ казенными кончено?

— Нѣтъ, сказалъ Верховской, которому это наскучило.

— Нѣтъ?… Ну, тутъ ужъ я ничего не могу!! продолжатъ губернаторъ, на этотъ разъ по-русски и очень громко. Здѣшній управляющій палатою государственныхъ имуществъ, господинъ Багрянскій, упрямъ какъ семинаристъ… каковъ онъ, впрочемъ, и есть… Полгода тянуть такіе пустяки! Я ужъ обращался къ нему, но просьбѣ m-me Запольцовой, и имѣлъ честь получить… да, почти-что наставленіе не мѣшаться не въ свое дѣло. Право, да! Подтвердилъ Волкаревъ, засмѣявшись, на что откликнулись слушатели: — j’ai eu cette leèon-là, а потому, несмотря на все мое желаніе быть вамъ полезнымъ, дорогой Андрей Васильевичъ…

— Благодарю васъ, прервалъ Верховской: — я постараюсь самъ видѣться съ г. Багрянскимъ.

— Да, постарайтесь, именно такъ, постарайтесь, потому что это невидимка, подхватилъ развеселившійся губернаторъ: — въ палатѣ своей онъ всегда занятъ, а дома никогда не принимаетъ. Вамъ придется осаждать его… Et à ce propos, savezvous la nouvelle? вдругъ зашепталъ онъ таинственно и, взявъ подъ руку Верховскаго, даже отвелъ его отъ кружка, впрочемъ, по направленію къ игорному столу, гдѣ его ждали: въ Балтійскомъ морѣ англійскій флотъ!

— Въ Балтійскомъ морѣ? повторилъ Верховской.

— И ужъ дрались, нападали на барки… это, вотъ, новенькое, въ пять дней, покуда васъ здѣсь не было… Мнѣ пишутъ. Вообще, событія… Mais, excusez, le Whist est à l’ordre du jour!.. вамъ разскажетъ моя жена… договорилъ онъ, оставляя Верховского, и, на послѣднемъ переходѣ къ столу, раскланиваясь съ двумя входящими молодыми дамами. — Mesdames, пріятная и важная новость, — я получилъ сегодня; on nous enverra ici les prisonniers de guerre franèais!

— Въ самомъ дѣлѣ?

— Скоро?

— Вотъ, когда будутъ.

— А, еще долго!

— Молитесь, mesdames, за успѣхъ нашего оружія, за христолюбивое воинство.

Молодая дама разсмѣялась.,

— А что-жъ вы сдѣлаете съ французами?

— Жду вашихъ приказаній, отвѣчалъ съ поклономъ губернаторъ.

— Покажите, если будутъ хорошенькіе, сказала одна.

— Вы ихъ запрете? прибавила другая.

— Mesdames, ils ne porteront d’autres chaînes que les vôtres…

Верховской отошелъ, когда они заговорили. Извѣстіе его поразило. Онъ подумалъ, не напугавшись-ли, его жена такъ неожиданно и скоро уѣхала изъ Петербурга. Но въ ея письмѣ не было ни слова о приближеніи непріятеля; оно все состояло изъ приказаній скорѣе купить деревню, изъ разсчетовъ, что дачи дороги и неудобны, что нужны комнаты для гувернантки, нужны ванны, нужно молоко; что другія деревни Лидіи Матвѣевны — въ глуши и въ нихъ нѣтъ господскихъ домовъ… Верховской все это давно зналъ, сто разъ слышалъ и уже шесть разъ прочелъ въ шести письмахъ, присланныхъ ему въ N. Въ послѣднемъ не было главнаго: причины выѣзда изъ Петербурга. Но если перепугалась — не нужно-ли съѣздить въ Москву, успокоить?.. Верховской не отвѣчалъ себѣ на этотъ вопросъ, но подумалъ, что сію минуту уѣхалъ бы въ Петербургъ…

— Будете танцовать? спросилъ его Лѣсичевъ, молодой человѣкъ изъ избраннаго интимнаго кружка Волкаревыхъ.

— Я не танцую.

— Полноте, не огорчайте Марью Васильевну; для нея… хоть полюбуйтесь.

— Я и совсѣмъ уйду, если тутъ танцы; я сейчасъ съ дороги, зашелъ сюда нечаянно, въ сюртукѣ, перчатки черныя…

— Э, Боже мой, ничего. Вечеръ внезапный, импровизированный. Вамъ извинится. Это, вотъ, на дѣйствующую армію сейчасъ была сдѣлана постройка бѣлыхъ перчатокъ. Полковникъ ихъ распорядился, послалъ, а то они хотѣли сами сбѣгать, продолжалъ Лѣсичевъ, хохоча и показывая на офицеровъ, толпившихся у стѣнъ.

— Откуда они? спросилъ Верховской.

— Офицеры? Не знаю. Какой-то полкъ, идутъ на Дунай… впрочемъ, чтобъ не переврать — и этого не знаю. Вчера пришли и здѣсь имъ на недѣлю велѣно остановиться; чего-то ждутъ… Да пойдемте въ гостинную. Смѣхъ!.. Марья Васильевна вѣдь тотчасъ готова продюсировать…

Въ дверяхъ гостинной было тѣсно. Почти у входа стоялъ рояль и за нимъ сидѣлъ молоденькій, бѣлокурый прапорщикъ, очевидно, изъ недавно выпущенныхъ кадетъ; его маленькая головка даже серебрилась отъ густоты волосъ и короткой стрижки; круглыя щеки съ ямочками еще не успѣли похудѣть, мѣдные эполеты сіяли. Онъ конфузился, краснѣлъ и пѣлъ, постукивая по клавишамъ красными короткими ручками, на которыя надвигались красные обшлага, безобразно-широкіе, — сшитые по модѣ, какъ былъ увѣренъ мальчикъ, «на ростъ» — какъ насмѣшничали его старшіе товарищи. Онъ пѣлъ стихотвореніе, въ то время всѣмъ знакомое, удостоенное переложенія на музыку и производившее такой фуроръ, что публика долго приписывала его то одному, то другому изъ нашихъ извѣстныхъ поэтовъ:

Вотъ, въ воинственномъ азартѣ,

Воевода Пальмерстонъ…

Офицерикъ пѣлъ это ужъ въ четвертый разъ, по желанію m-me Волкаревой, которая просила повторить всякій разъ, едва въ гостинную входило новое лицо. М-mé Волкарева стояла, положивъ руки на его стулъ, и громко разговаривала съ тѣми, кого сбирала слушать.

— А, m-r Верховской! сказала она, увидя его: — давно-ли воротились?

— Ну, слава-Богу, теперь «Пальмерстону» конецъ, — сказалъ одинъ статскій молодой человѣкъ другому, тоже изъ статскихъ, подъ шумокъ, пока Верховской раскланивался.

— Ты думаешь?

— Вотъ, увидишь; больше не попроситъ.

Офицерикъ, ужъ привыкшій повторять, едва кончалъ, ударилъ опять первый аккордъ.

— Merci, прервала его m-me Волкарева: — bien merci за удовольствіе, которое вы доставили…

— Довольно… пояснилъ ему, вполголоса, сѣдой полковникъ.

— Неправда-ли, мы оригинально проводимъ вечеръ… заговорила m-me Волкарева Верховскому и, оглянувшись, что никто болѣе не выражаетъ своей благодарности артисту, обратилась опять къ нему: — У васъ прекрасный голосъ, m-r Соловьевъ… pardon, m-r Соколовъ; вамъ бы надо заниматься, постоянно заниматься…

— Вотъ, прежде кое-чѣмъ другимъ займемся, отвѣчалъ за него полковникъ: не до пѣсенъ покуда.

— Ахъ, нѣтъ, пѣніе одушевляетъ! возразила m-me Волкарева, оглядываясь на другихъ дамъ, чтобъ выпросить у нихъ хоть нѣсколько словъ для поддержки разговора.

Дамы мрлчали или разговаривали между собой и статскими господами.

— Пѣніе оживляетъ… повторила она почти отчаянно.

— И очень, сказалъ командиръ N-скаго гарнизоннаго батальона: — у меня здѣсь теперь обучается партія рекрутъ; славно спѣлись.

— Русскій народъ, вообще, музыкаленъ, прибавила губернаторша.

— Да вотъ, неугодно-ли вашему превосходительству, можно будетъ какъ-нибудь вечеромъ, послѣ ученья, пригнать ихъ сюда на бульваръ (онъ показалъ въ окно), они вамъ хоть до полночи пропоютъ.

— Ахъ, непремѣнно… Слышите, mesdames, намъ даютъ военную серенаду! Война доставляетъ свои удовольствія.

— Кому какія, замѣтилъ Верховской.

Старый полковникъ улыбнулся молча.

— Ахъ, нѣтъ! вскричала m-me Волкарева: — а слава? отличиться, взять знамя.

Она опять оглянулась на дамъ.

— Желаю вамъ взять знамя, сказала маленькому прапорщику хорошенькая женщина съ плутовскими глазками, къ которой особенно обращались взгляды губернаторши.

Юноша только-что успѣлъ вылѣзти изъ-за рояля, гдѣ его прижали, и услыша, что съ нимъ говорятъ, еще больше сконфузился.

— А если убьютъ? выговорилъ онъ своимъ дѣтскимъ голоскомъ и почти шопотомъ.

— А сколько по васъ заплачутъ! возразилъ ему, хохоча, Лѣсичевъ.

Желаніе m-me Волкаревой исполнилось: разговоръ сдѣлался нѣсколько живѣе, хотя военные, по прежнему, мало принимали бъ немъ участія. Эти некрасивые, загорѣлые армейцы уже болѣе десяти лѣтъ не были въ модѣ въ губернскомъ свѣтѣ и понимали, что ихъ пора не наставала и теперь: женщины умѣли только пророчить имъ побѣды, а мужчины спрашивали, откуда и далеко-ли они идутъ. Они изъ-подлобья смотрѣли на собесѣдниковъ, Хмурились, или насмѣшничали даже надъ своими товарищами, которые менѣе односложно отвѣчали на вопросы. Губернское общество въ свою очередь переглядывалось и смѣнялось. Это были два отдѣльные свѣта и настоящая минута, казалось бы, общаго интереса ихъ не соединяла. Для обѣихъ сторонъ интересъ былъ новъ, принятъ обѣими неглубоко; забыть старое было не въ чемъ, говорить о новомъ — не о чемъ… Ихъ какъ-то неловко ласкали, за ними какъ-то обидно ухаживали…

— Да, теперь мы понадобились, сказалъ въ своемъ кружкѣ одинъ особенно неловкій и немолодой поручикъ, отцѣпляя шпагу и укладывая каску на окно: въ ближней залѣ раздалась музыка.

М-me Волкарева и другія дамы между тѣмъ приставали къ полковнику и старшимъ офицерамъ, чтобъ они дали этими днями вечеръ, на дачѣ, дали бы послушать музыку, которой славился ихъ полкъ. Полковникъ долго отговаривался, наконецъ, уступилъ. Дамы были въ восхищеніи.

— А я вызываюсь быть хозяйкой на вашемъ балѣ и звать къ вамъ гостей, сказала m-me Волкарева, весело отправляясь танцевать.

Вслѣдъ за губернаторшей отправилось и все общество. Въ гостинной и большой залѣ, въ сторонѣ отъ играющимъ, бродили только офицеры, которые не нашли себѣ дамъ. Они были сумрачны, толковали между собою о назначенномъ вечерѣ, о томъ, что походъ великъ, денегъ ни гроша…

II.

Верховской ушелъ домой. N-ское общество показалось ему какъ-то особенно не по-душѣ. Его тупо одолѣвала мысль, что здѣсь ему придется поселиться…

Онъ не забывалъ, что его столько-же одолѣвала и петербургская жизнь, что слишкомъ въ десять лѣтъ онъ не могъ въ нее втянуться. Втянувшіеся называютъ ее лихорадочной, завлекательной. Верховскому она казалась одуряющей бѣготней все въ одномъ и томъ же ограниченномъ пространствѣ, бѣготней, въ самомъ дѣлѣ, доводящей до лихорадочнаго состоянія и завлекательной только потому, что больше дѣлать нечего… Верховской служилъ, какъ вообще служатъ люди съ состояніемъ, не особенно дѣятельно, но ясно убѣждался, что и большая дѣятельность была бы одинаково безполезна. Въ обществѣ, казалось бы, оживленномъ, дѣятельномъ, потому что суетливомъ, Верховскому наскучило однообразіе воспитанія, мнѣній, вкусовъ, обычаевъ, установившихся и незыблемыхъ. Иногда общество какъ будто и само тяготилось ими, но какъ будто находило ихъ и удобными, потому что безъ нихъ не знало бы, что съ собою дѣлать. Ни на что ненужныя знакомства, считавшіяся, необходимыми потому только, что однажды были заведены — и также безъ всякой необходимости; положенные пріемные вечера разъ въ недѣлю и совершенное сходство этихъ вечеровъ отъ перваго до послѣдняго; абонементо въ оперѣ, будто нѣчто непреложное; чай послѣ оперы непремѣнно у однихъ и тѣхъ-же знакомыхъ, будто нѣчто неизбѣжное; — и тамъ все тѣ-же лица и тѣ-же толки, не дальше красоты Маріо и скандаловъ по этому поводу, не дальше вчерашняго производства и завтрашняго парада; балъ за баломъ; какая-то обязанность веселиться, потому что больше ничего не придумывалось, потому что больше не на что потратить время, — все это одолѣвало. Пустота мучила, и мучила тѣмъ болѣе, что ею, казалось, никто не скучалъ. Никто, — иначе, люди съ достаткомъ постарались бы изъ нея выдти, или хоть оживить ее. Но они-то ее и создавали. Ими и держались эти загородные зимніе пикники, эта дачная скука, эта пошлость театра, гдѣ, по ихъ мнѣнію, были необходимы водевильчики, чтобъ отдохнуть отъ Рашели. Они-то и гнали, ужъ не только всякую книгу, но даже всякій романъ серьезнѣе «Трехъ мушкатеровъ», пробиваясь въ отечественной литературѣ знаніемъ анекдотцевъ, переносимыхъ изъ редакцій и перевранныхъ на дорогѣ. Что бы ни случалось, гдѣ-то далеко, принималось тоже въ видѣ анекдотца и служило предметомъ легкаго разговора на полчаса, де больше. Такъ прошли для этихъ кружковъ общества 1848—49 годы, такъ подступали и грозные настоящіе, все въ той-же нарядной, дорогой праздности жизни и постыдной, праздности мысли. Верховской, по положенію принадлежалъ къ этимъ кружкамъ. Они составляли средину между высоко поставленной, недоступной аристократіей и небогатымъ людомъ, въ которомъ, въ то время, затеривался и людъ ученый, артистическій, литературный. Верховского тянуло туда по наклонностямъ и воспитанію; но однажды принятое положеніе въ свѣтѣ, семейныя отношенія, служба, знакомства, — вся эта обрядовая сторона, связывали и удерживали тамъ, куда онъ попалъ по неволѣ…

Впрочемъ, онъ не могъ сказать: «по неволѣ». У него на совѣсти лежалъ грѣхъ и годъ отъ году все тяжелѣе за себя отплачивалъ: Верховской былъ бѣденъ и женился изъ-за состоянія. Онъ продалъ свою волю и съ нею возможность жить какъ бы хотѣлось, выбирать себѣ друзей и занятія, даже возможность быть самимъ собою. Такая продажа дѣло довольно обыкновенное и обходится, кажется, довольно легко, потому что несчастныхъ отъ нея незамѣтно; — судьба ли устроиваетъ все къ благополучію людей, люди ли мирятся съ судьбою и своею совѣстью, вознаграждая себя чѣмъ могутъ, или, если страдаютъ, то молчатъ? потому что подобная жалоба ведетъ за собою много тяжелыхъ и неловкихъ признаній и вызываетъ или сочувствіе, отъ котораго дѣлается какъ-то стыдно, или осужденіе людей подчасъ не менѣе виноватыхъ, но на этотъ разъ не пропускающихъ случая щегольнуть фразами честности…

У Верховского не было повѣренныхъ, и свѣтъ, который видѣлъ его жизнь, находилъ его правымъ со всѣхъ сторонъ и счастливымъ во всѣхъ отношеніяхъ, такъ эта жизнь текла стройно, прилично, достойно уваженія. Онъ одинъ зналъ и чувствовалъ ея настоящую цѣну…

Онъ былъ единственный сынъ. Его отецъ когда-то имѣлъ состояніе и, уже немолодой, женился на дѣвушкѣ изъ стариннаго дворянскаго дома, за которой не спросилъ приданаго. Спрашивать, впрочемъ, было бы напрасно: старинный домъ былъ въ большомъ упадкѣ. Отецъ Верховского доставилъ себѣ удовольствіе заплатить нѣсколько долговъ, наиболѣе грозившихъ этому семейству, которое, деликатно, никогда впослѣдствіи не конфузило его своею благодарностью и не возвращало денегъ. Это семейство было многочисленно, но, служа, такъ разсѣялось по отечеству, что когда отецъ Верховского самъ запутался въ своихъ дѣлахъ, онъ не могъ добиться ни отъ кого изъ родственниковъ ни помощи, ни совѣта, а наконецъ, и отвѣта на свои письма. Онъ запутался скоро. Житье, хотя и въ губернскомъ городѣ, но выше средствъ, игра, спекуляціи, которыми онъ вздумалъ-было поправиться, унесли до конца его состояніе. Разореніе шло быстро. Андрею было четырнадцать лѣтъ, когда отецъ его умеръ на бѣдной постелѣ, во флигелькѣ о трехъ кривыхъ окнахъ, куда переѣхали Верховскіе изъ своего большого дома, описаннаго и проданнаго съ молотка. Разореніе, хотя и ожиданное, было ужасно… Верховского знали за человѣка неразсчетливаго, но любили, какъ человѣка добраго; никто не вызвался предостеречь, удержать его, когда онъ тратился на свою безумную хлѣбъ-соль, напротивъ, его будто поощряли тратиться, — но послѣ его смерти, эту хлѣбъ-соль вспомнили. Общество обратилось съ участіемъ и предложеніемъ помощи его вдовѣ. Тогда эта женщина, воспитанная въ барствѣ, прожившая въ довольствѣ, избалованная свѣтомъ за свою необыкновенную красоту, избалованная любовью и предупредительностью мужа, выказала твердость, рѣдкую даже въ наше время, а тридцать лѣтъ назадъ — неслыханную. Она, безъ гордости и_х обиды, отказалась отъ всякой помощи. Не обязываясь никому, она не теряла своей независимости, а отъ сочувствія общества приняла только одно: возможность трудиться. Она стала давать уроки. Въ то время, особенно въ далекомъ губернскомъ городѣ, было трудно найти даже посредственныхъ учителей, языковъ и музыки, а Верховская оказывалась учительницей, отличной. Тутъ только узнали, что она сама занималась воспитаніемъ сына, изящнаго, умнаго мальчика, на котораго вдвое тяжелѣе падала перемѣна обстоятельствъ. Всѣ думали, что мать попроситъ объ его устройствѣ дого-нибудь изъ своихъ братьевъ; она этого не сдѣлала. Рѣзко и рѣшительно она положила не обязываться никому, тѣмъ болѣе роднымъ, которыхъ заранѣе предвидѣнный отказъ могъ бы только огорчить и ожесточить впечатлительнаго мальчика, — тонкости, многими часто забываемыя. Она дѣлала сына товарищемъ своей жизни, всякаго своего горя и всякаго лишенія. Уже больше года, еще при жизни отца, Андрей ходилъ въ гимназію, потому что не было средствъ имѣть учителей дома. Теперь, возвращаясь изъ классовъ въ бѣдный флигель, онъ находилъ свою неутомимую мать, тоже возвратившуюся съ уроковъ, готовую, какъ прежде, заниматься съ нимъ. Она не теряла ни одной минуты; въ свободные промежутки, она шила и вышивала на продажу. Свѣтская женщина только не умѣла и не могла хозяйничать; она хворала отъ кухоннаго чада; ея нѣжныя руки не выносили тяжестей и холодной воды, — музыкантшѣ было необходимо беречь ихъ; все грубое ее мучило и отвращало. Сынъ вступился до время помогать, разсчелъ расходы, нашелъ работницу; въ промежуткахъ чтенія, занятій, переводовъ, англійскихъ уроковъ, носилъ воду, кололъ дрова, топилъ печи, подметалъ дворъ; онъ сторожилъ бы ночью вмѣсто собаки, еслибъ это было нужно для спокойствія матери. Онъ прежде любилъ ее, въ бѣдности сталъ обожать. Онъ видѣлъ, что она не старалась выказывать твердость, только для того, чтобъ поддержать его: она не притворялась, она была тверда въ самомъ дѣлѣ, — въ самомъ дѣлѣ, товарищъ, съ которымъ легко жилось, при которомъ было стыдно сробѣть или залѣниться. Она была его нравственной силой; ему хотѣлось быть чѣмъ-нибудь для нея. Онъ сталъ ея радостью. Бѣдность была велика, но велико было счастье всякій день больше и больше любить другъ друга, встрѣчаться каждое утро съ восторгомъ, будто послѣ разлуки нѣсколькихъ годовъ, жить только вдвоемъ — и все не наговориться… Онъ называлъ мать: «ненаглядная». Она не говорила, во съ удовольствіемъ женщины замѣчала, что онъ хорошѣетъ; онъ становился похожъ на нее…

Но чѣмъ лучше было ихъ счастье, тѣмъ яснѣе становилась необходимость скоро разстаться; молодому человѣку нельзя было покончить свое воспитаніе одной гимназіей и уроками матери… Безъ малѣйшаго движенія барству и брезгливости, когда не случалось выгодныхъ уроковъ; Верховская ходила учить грамотѣ въ дома купцовъ, мѣщанъ, мелкихъ чиновниковъ, — но не могла подумать безъ ужаса, что ея сынъ поступятъ въ число писарей какого-нибудь присутственнаго мѣста. Правда, въ свѣтскихъ богатыхъ домахъ ей намекали и даже говорили положительно, что это устроится, что ея André, «un enfant de bonne maison», можетъ быть замѣщенъ при губернаторѣ, что онъ не затеряется, что онъ увидитъ общество. Верховскую едва-ли еще не болѣе пугало это предположеніе. Она ясно видѣла, что, такъ, жизнь ея сына начнётся съ невѣрнаго шага, съ кривой дороги, съ ложнаго положенія. Праздность, протежированіе и мелкія услуги, которыхъ оно требуетъ будто должнаго, — неловкость и затрудненія, неизбѣжныя въ богатомъ обществѣ для молодого человѣка образованнаго и бѣднаго, — Верховская обо всемъ передумала. Она не остановилась на пріятной мечтѣ, что сынъ постарается не терять времени, будетъ вникать въ дѣло, будетъ помнить свои средства и не постыдится своей бѣдности. «Въ восемнадцать лѣтъ служить рано, а въ этомъ обществѣ онъ измельчаетъ», рѣшила она съ своею обычною твердостью и перестала думать о трудныхъ и черныхъ дняхъ, которые ему предстояли. У нея только тяжело легла на душѣ мысль, что придется съ нимъ разстаться, что онъ будетъ одинокъ… да и она одинока.

— Хочешь въ университетъ? спросила она его, безъ вступленія, въ одинъ день, когда онъ усердно готовился къ своему послѣднему экзамену.

Объ этомъ между ними никогда не бывало рѣчи. Онъ давно думалъ объ университетѣ, но не смѣлъ сказать, зная, что туда не съ чѣмъ собраться. Мать нашла съ чѣвъ. Она съумѣла сберечь дорогіе часы, когда-то прихоть и нарядѣ, а въ послѣдніе годы служившіе ей во время уроковъ. Много разъ, въ крайности, Верховская бывала готова продать ихъ и всегда удерживалась, говора себѣ, что придетъ необходимость важнѣе насущнаго хлѣба. Она и тогда думала о студентствѣ сына. Она продала эту послѣднюю вещь безъ сожалѣній и воспоминаній, безъ умиленій и восторженности, этихъ принадлежностей людей слабонервныхъ, — накупила холста и сукна и стала снаряжать Андрея. Ея знакомые, мелкіе и важные, ахнули на такое безразсудство: она заставляла сына мѣнять вѣрное на невѣрное, мѣсто въ губернаторской канцеляріи на студентское бездомное житье. Ей даже выговорили это; она, не споря, не возражая, отвѣчала только, что такъ имъ обоимъ кажется лучше. Эта женщина была совершенная противоположность другихъ женщинъ: ни жалобы, ни возни, ни лишнихъ толковъ, ни даже чувствительности.. У ней даже не мелькнуло обыкновенное женское желаніе — чѣмъ-нибудь «потѣшить своего мальчика»: все, что она дѣлала для него, было единственно необходимое. Правда, у нея недостало бы денегъ. Ихъ и безъ того было мало. Она заложила свою шубу и отпустила его покойно; Андрей уѣхалъ въ Москву экипированный «comme un enfant de-bonne maison» и обезпеченный на нѣсколько мѣсяцевъ прожитка.

— Не безпокойся, я еще пришлю, говорила ему, прощаясь, мать, сама не зная, что она ему пришлетъ, но обрекая себя, если будетъ нужно, и на постъ, какъ ужъ обрекла на стужу.

Ни онъ, ни она не смѣли назначить срока, когда увидятся. На его предположеніе, что она могла бы тоже переселиться въ Москву, Верховская только засмѣялась и возразила, что учительницъ тамъ и безъ нея много. Только, проводивъ его, оглянулась она на весь ужасъ разлуки и поняла, что эта разлука можетъ быть вѣчною. А онъ, съ первой минуты, сталъ думать о минутѣ свиданія, и эта мысль его поддерживала. Онъ унесъ съ собой память матери, ея привычную твердость въ трудѣ и скупость на трату времени. Едва устроясь въ университетѣ, онъ нашелъ себѣ уроки и, торжествуя, писалъ матери, что онъ богачъ. Она знала, что онъ не обманетъ, даже для того, чтобъ, утѣшить.

Студентская жизнь Верховского пошла счастливо; занятіе занимало; особенно-изящное воспитаніе доставляло знакомства даже въ довольно взыскательныхъ домахъ, но эти знакомства не отдаляли отъ друзей-бѣдняковъ, которые нашлись еще скорѣе. Жизнь извѣстная, почти одинаковая для всѣхъ, кто жилъ ею и, можетъ быть, оттого тѣснѣе связывающая, милая своимъ однообразіемъ и памятная всякому, какъ лучшая пора существованія. Верховской терпѣливо трудился и нетерпѣливо ждалъ конца перваго курса, спалъ-и-видѣлъ вакацію, далекій губернскій городъ и свою мать. Но когда пришла вакація, онъ увидѣлъ уже наяву, что ему возможно ѣхать не за пятьсотъ верстъ, а только на урокъ въ подмосковную, и что это еще счастье, которое не всѣмъ дается. Онъ скучалъ, какъ дитя. Мать, тоскуя вдвое, шутила надъ нимъ и называла его школьникомъ. Эта первая несбывшаяся надежда его переломила. Онъ сказалъ себѣ, что желанное надо не ждать, а доставать, отказался отъ знакомствъ, отъ всякаго удовольствія, не зналъ ничего кромѣ лекцій и уроковъ, уходилъ изъ общества товарищей и принялся упрямо копить деньгу. Онъ посмѣялся этому, но ужъ много позже. Видя, съ приближеніемъ мая, что всѣ усилія были тщетны, онъ придумалъ другое: припечаталъ въ газетахъ, что «студентъ желаетъ заняться преподаваніемъ и ѣхать на лѣто непремѣнно въ губернскій городъ ***, на какихъ угодно условіяхъ». Средство удалось. Господинъ, ѣхавшій въ *** и умѣвшій изъ всего извлекать свои выгоды, предложилъ ему условія невѣроятныя, изъ которыхъ еще не самое трудное было — возвращеніе Верховского въ Москву на свой собственный счетъ. Верховской на все согласился и послѣ пятидневнаго путешествія, прямо отъ заставы, выпросивъ у своего наемщика милости отложить до завтра знакомство съ его семерыми птенцами, побѣжалъ въ знакомый переулокъ, къ знакомому флигелю.

Мать не ждала его; онъ не успѣлъ написать. Блѣдная, она замерла у него на шеѣ. Это былъ первый и единственный въ ея жизни признакъ слабости, но его было довольно, чтобъ поразить сына. Онъ въ одну минуту увидѣлъ все, и бѣдность ея жилья, и бѣдность ея платья; всё какъ-то обветшало кругомъ, и не мудрено: все убиралось только по привычкѣ, а не изъ желанія украсить чѣмъ-нибудь мѣсто; отведенное на свѣтѣ для сладкаго житья вдвоемъ. Она сама не то постарѣла, не то перемѣнилась; ей не было сорока лѣтъ, а ея волосы посѣдѣли, ея стройная талія обрисовывалась какъ-то особенно тонко въ черной блузѣ; сынъ узналъ и эту старую блузу, мелькомъ, разомъ, смѣшивая воспоминанія съ настоящимъ…

— Похудѣла… Ты была больна? выговорилъ онъ на первое слово. ,

— Просто, постарѣла, отвѣчала она, оживая, становясь прежнею, веселою безъ притворства: — вѣдь и ты не помолодѣлъ, студентъ второго курса!

— Нѣтъ, теперь ужъ третьяго, возразилъ онъ, опускаясь передъ ней на колѣни; она казалась ему святою.

— Спасибо… Чтожъ ты плачешь? Видишь — жива, вотъ, твоя, какъ была…

Онъ думалъ, что обезумѣетъ отъ счастія и горя. Всѣ два года ея одинокой печали сказались ему въ этомъ свиданіи. Она была та же, что прежде, также добра, весела, впечатлительна; также судила, также ясно, полно всему сочувствовала, но какъ-то тихо, будто робко; она стала неразговорчива, «замолчалась», какъ сказала она, смѣясь. Ее будто забило непогодой, къ которой она привыкла. Лишенія были приняты и вынесены съ твердостью; они не сломили характера, но привычка къ нимъ отразилась на всемъ, даже на мелочахъ. Верховскому эти мелочи казались тѣмъ больше, чѣмъ были мельче. Онъ не могъ удержать слезъ, когда мать сказала, что у нея закружилась голова отъ дорогого чая, который онъ привезъ ей въ гостинецъ; онъ заставилъ ее признаться, что она болѣе года не пила чая, и пришелъ въ отчаяніе отъ равнодушія, съ которымъ она призналась.

— Если ты будешь волноваться такими пустяками, сказала она: — я стану скрытничать.

Онъ понялъ, чего она хотѣла. Она давала ему послѣдній и самый трудный урокъ. Она учила жить, хотя розно, но все-таки вдвоемъ, понимать любимое существо и вѣрить въ его силы; понимать, что этимъ силамъ не нужна поддержка жалостливости и ухаживанья, что онѣ живутъ собственной вѣрой въ силы другого. Она учила спокойствію за того, кто дорогъ, — тому спокойствію, которое непонимающіе суетливые люди называютъ равнодушіемъ и холодностью, которое эгоисты рады назвать эгоизмомъ, думая найти въ немъ свое отраженіе, — тому спокойствію, которое есть высшее выраженіе любви, потому что въ немъ вся полнота уваженія, сливающаго два существованія въ одно…

— Нѣтъ, ужъ не скрытничай! выговорилъ онъ, глядя ей въ глаза.

Она улыбнулась.

— Мы съ тобой желѣзные, не разобьемся, сказала она: намъ только смѣхъ смотрѣть, какъ по насъ судьба колотитъ.

Онъ не возражалъ, но разсчелъ про себя, насколько ему жилось легче нежели ей. У него были друзья, общество, удовольствія. Его занятія, доставляли ему наслажденіе. Если онъ и трудился, то не всякій же часъ его былъ трудомъ для куска хлѣба. Наконецъ, и хлѣбъ, который онъ ѣлъ, былъ вкуснѣе. Онъ молодъ и здоровъ; она — старѣе его почти двадцатью годами…

Онъ похолодѣлъ… Ему вообразились опустѣлыя комнаты этого флигеля…

Онъ старался превозмочь то, что она назвала бы праздной сантиментальностью, еслибы могла угадать, до какихъ страховъ дошло его мучительное раздумье. Но успокоиться онъ не могъ и только притворился веселымъ… Она не могла и вообразить притворства у того, кто требовалъ отъ нея искренности. Онъ страдалъ, обманывая… И это та желанная вакація, которой онъ едва дождался!

Эта вакація прошла скоро. Живя у чужихъ людей, Верховской даже не всякій день видѣлся съ матерью. Противоположность ея житья и удобствъ этихъ чужихъ людей еще болѣе его мучила. Онъ. говорилъ себѣ, что такъ нельзя, несправедливо, не должно, что должно настать время, когда его мать вздохнетъ свободно, что онъ ускоритъ это время. Оплакивать и плакать — равно безполезно, недостойно, смѣшно; но дѣйствовать — другое дѣло. Верховской былъ готовъ на все, лишь бы перенести мать въ друіта стѣны, лишь бы заставить ее не трудиться. Этотъ трудъ сталъ ему ненавистенъ. Онъ не зналъ, что сдѣлаетъ, какія найдетъ средства, какъ устроится, но онъ рѣшился на все возможное, призывалъ чудеса, вѣрилъ въ нихъ…

— Послушай, сказалъ онъ ей, прощаясь: — мы не увидимся опять два года. Обѣщаешь ли ты мнѣ…

— Не умереть? прервала она, засмѣявшись.

— Что ты говоришь! вскричалъ онъ.

— А что же больше? Какія обѣщанія можемъ мы давать другъ другу? Не перемѣниться?… Ужъ мнѣ не взять ли съ тебя обѣщанія не шалить?

— Обѣщай мнѣ, едва я кончу курсъ…

— Ну, и заживемъ вмѣстѣ, прервала она: — это давно рѣшено.

У него только и осталась мысль, что «зажить вмѣстѣ». Съ этою мыслью онъ вставалъ и ложился, шелъ на лекціи и на уроки, встрѣчался съ знакомыми, бывалъ въ постороннихъ домахъ, присматривался къ небольшимъ квартирамъ, справлялся о возможности скорѣе получить мѣсто. Онъ ничего не писалъ матери объ этихъ тревогахъ. Онъ чувствовалъ, что готовъ просить покровительства и обязываться, готовъ добиваться и просить, готовъ упасть духомъ отъ неудачи. Онъ сознавалъ, что виноватъ передъ матерью, что отступалъ отъ ея убѣжденій, надѣялся на успѣхъ, какъ на оправданіе и мечталъ объ успѣхѣ какъ ребенокъ. Онъ началъ брать занятія исключительно въ богатыхъ домахъ; богачи принимали его особенно любезно, какъ «молодого человѣка совершенно порядочнаго», и рекомендовали, другъ другу. Свою третью вакацію Верховской провелъ въ роскошномъ аристократическомъ домѣ, гдѣ хозяева такъ восхитились имъ, что предлагали, на будущій годъ, по окончаніи курса, ѣхать съ ними за границу; они намѣревались тамъ продолжать воспитаніе своихъ дѣтей. Верховской отказался. Онъ всякій день считалъ, что лѣтомъ будущаго года будетъ уже жить съ матерью, — а передъ этимъ счастьемъ, какъ тѣнь, уходили всѣ соблазны довольства, пріятнаго общества, любопытства, даже любви къ знанію и изящному. Онъ ни слова не написалъ объ этомъ матери; онъ даже забылъ и предложеніе и сидй отказъ: онъ въ первый разъ посылалъ ей свои заработанныя деньги съ письмомъ, въ которомъ радость, восторженность доходили до сумасшествія. Онъ забывалъ все на свѣтѣ. Онъ не подумалъ и не оглянулся, что свѣтскія и знатныя знакомства охлаждали къ нему бѣдныхъ товарищей: изъ большого кружка остались не многіе, которые поняли Верховского, какъ должно, безъ предубѣжденія, безъ мелкой зависти и ложной гордости бѣдняковъ, — поняли цѣль, для которой онъ жертвовалъ и молодымъ весельемъ, и молодой дружбой. За то, эти немногіе были надежны.

На послѣдній годъ, желая получить кандидатство, Верховской оставилъ частные уроки и давалъ ихъ только въ одномъ семействѣ, гдѣ и старшіе и дѣти были ему по душѣ. Жить стало трудно. Друзья, съ которыми самъ онъ, бывало, дѣлился, поддерживали добрымъ словомъ и дѣлились чѣмъ могли. Занимаясь цѣлые дни, не поднимая головы, Верховской позволялъ себѣ только изрѣдка посѣщенія своихъ свѣтскихъ знакомыхъ, у которыхъ бывалъ прежде какъ учитель, а теперь приглашался какъ гость. Онъ ходилъ къ нимъ, какъ говорилъ, «съ корыстными цѣлями», все въ видахъ скорѣйшаго полученія мѣста. Друзья смѣялись съ нимъ вмѣстѣ, не осуждая, желая ему успѣха, но меньше его надѣясь.

— Студенты нынче въ модѣ, сказалъ онъ однажды.

— На балахъ, прибавилъ одинъ изъ друзей.

Ему пришлось въ этомъ убѣдиться…

Пришла весна, послѣдніе экзамены, и въ одно прелестнѣйшее утро, Верховской въ послѣдній разъ сошелъ съ лѣстницы университета — кандидатомъ правъ и съ такой горячей радостью въ душѣ, что не слышалъ поздравленій кругомъ и самъ забывалъ поздравлять. Товарищи расходились, онъ не видалъ; у него въ глазахъ стоялъ маленькій старый флигелекъ, разстилалась длинная дорога съ колеями и ветлами; онъ сейчасъ прыгнулъ бы въ телѣгу и помчался, полетѣлъ бы, какъ стрижи, которые кружатся надъ кремлевскими крестами. Онъ былъ въ чаду; бродилъ по улицѣ, ушелъ въ садъ, усѣлся, будто прячась, чтобъ ему не мѣшали думать, ничего не думалъ; и все чего-то ждалъ, и опомнился, когда на Иванѣ-Великомъ ударили къ вечернѣ. Тогда ему вообразилось, что мать, которая знаетъ заранѣе, что сегодня «великій день», была, по обыкновенію, занята утромъ, а теперь свободна и идетъ въ церковь. Ему представилось ея лицо, ея походка, весь ея образъ, дорогой, прекраснѣе котораго онъ не зналъ въ мірѣ; ему послышались слова ея молитвы за него, — и онъ заплакалъ, какъ маленькій ребенокъ… Видѣть ее было ему необходимо, но ѣхать къ ней совершенно невозможно — ни средствъ, ни попутчиковъ. Золотыя мечты разлетались одна за другою.

Еще въ концѣ зимы, давая уроки въ семьѣ Ольшанскихъ, людей очень хорошихъ, не знатныхъ, но достаточныхъ, Верховской разсчитывалъ, что въ ихъ домѣ можетъ встрѣтиться для него возможность, случай, наконецъ (онъ выговаривалъ слово) покровительство, чтобъ опредѣлиться на мѣсто. Онъ дошелъ дальше: Ольшанская была женщина уже не молодая и особенно добрая; онъ высказалъ ей все, что было на душѣ, свои планы и ожиданія. Она обѣщала попросить за него заранѣе; онъ обрадовался. Искренность ея участія и добрый здравый смыслъ облегчили для него неловкость положенія. Ольшанская, точно, заботилась, не протежировала, не навязывала, а только говорила о Верховскомъ, какъ о человѣкѣ, способномъ принести, пользу дѣлу, которое ему поручатъ. Это именно и было причиной, почему Ольшанская нигдѣ не успѣла. Важныя лица, которыхъ дамы просятъ о чемъ-нибудь, привыкли къ фразѣ: «сдѣлайте, хотя бы это было невозможно», и безъ нея, видятъ въ просьбѣ только легкую шутку, отъ которой легко отдѣлываются. Еще худо, если въ короткой не докучающей просьбѣ они поймутъ ея серьезность и серьезность характера просителя, при его небольшой неопытности; тогда важные господа умѣютъ отказать еще короче и серьезнѣе, обставивъ просьбу десятками невозможностей и придавая ея предмету чуть не государственное значеніе. Такіе отказы и объясненія выслушивала Ольшанская и передавала Верховскому, уговаривая его ждать и терпѣть; сама она ужѣ оробѣла.

Въ настоящее время, трое лучшихъ друзей Верховского уже уѣхали изъ Москвы; другіе товарищи, къ которымъ онъ обратился за совѣтомъ, что дѣлать, были заняты собственнымъ устройствомъ; одни приняли его затрудненія довольно разсѣянно, другіе и вовсе равнодушно, нѣкоторые даже пошутили надъ его великими несбывшимися планами. Между тѣмъ было необходимо какъ-нибудь пристроиться, хоть на время. Верховской опять обратился къ Ольшанскимъ. Они переѣзжали на дачу въ подмосковную и предложили ему ѣхать къ нимъ и заняться лѣтомъ съ дѣтьми. Верховской согласился; кромѣ вѣрнаго средства набрать денегъ и въ сентябрѣ съѣздить къ матери, онъ все еще надѣялся, съ помощью Ольшанскихъ, найти мѣсто. Онъ и Ольшанская, рѣшившись, разсказали свои неудачныя зимнія попытки ея мужу. Тотъ сказалъ, что женщины, вообще, неловко берутся, что просить неопредѣленно — значить только все портить, но не ограничился одними словами, а взялся хлопотать.. Онъ нитдѣ не служилъ и ничего не дѣлалъ. Разузнавъ, что есть три вакантныя мѣста, — одно въ Москвѣ, другія въ губерніяхъ, — Ольшанскій вмѣнилъ себѣ въ долгъ и занятіе — добиваться какого-нибудь изъ этихъ мѣстъ для Верховского. Почти всякое утро, съ верха, изъ окна классной комнаты, Верховской видѣлъ, какъ, подавали Ольшанскому коляску; онъ влѣзалъ въ нее, румяный и здоровый, и весело махая рукою въ сторону Москвы, кричалъ:

— Ждите въ обѣду съ добрыми вѣстями!

Три вакансій — были для Верховского три разныя, муки. Ожиданіе, направленное въ разныя стороны, разбивало всѣ мысли; оставалась только одна, неотвязная; одно желаніе, одна забота. Это было уже не прежнее, золотое мечтаніе о далекомъ, это было что-то томящее; онъ уставалъ даже физически, будто все бѣжалъ и гнался, не отдыхалъ даже во снѣ. Въ этомъ раздраженномъ, напряженномъ состояніи ужъ не могло оставаться мужества: послѣднее мужество уходило на старанія держаться прилично при постороннихъ и помнить, по какимъ учебникамъ учатся дѣти…. Послѣ письма, отправленнаго въ день выпуска, Верховской двѣ недѣли не писалъ матери. Онъ не зналъ, что писать. Какой-то пріѣзжій привезъ слухъ о ней, что ея дѣла шли не очень успѣшно, что уроковъ у нея, кажется, убавилось. Верховской вспомнилъ, что она писала объ этомъ, по своей привычкѣ ничего не скрывать; но въ послѣднее время курса, онъ принялъ легко это извѣстіе, даже забылъ о немъ, за радостной увѣренностью, что всѣмъ невзгодамъ скоро конецъ. Извѣстіе подтверждалось и теперь. Верховской не имѣлъ духу отыскать и перечитать письмо матери; онъ боялся взглянуть прямо на свое горе, боялся еще взволновать себя, чтобъ не потерять головы окончательно.

— Авось судьба сжалится… говорилъ онъ.

Но судьба не сжалилась.. Одинъ за другимъ, Ольшанскій передалъ ему два отказа. Въ этотъ-же день, Верховской получилъ письмо матери, — отвѣть на его веселое письмо послѣ выпуска. Оно былъ тоже веселое, полное надеждъ; сынъ прочелъ между строками радость близкаго отдыха. До сихъ поръ, она будто не чувствовала усталости, и въ этомъ письмѣ о ней тоже не говорила, ничего не вспоминала; единственное слово письма, въ которомъ могъ мелькнуть намекъ на прошедшее, было: — «Вотъ, мы съ тобой и дождались!..» За нее говорила ея радость; только по ея счастью можно было судить о томъ, что она вынесла.

Верховской думалъ, что помѣшается, читая это письмо. У него даже промелькнуло желаніе помѣшаться… умереть…

— Она вынесетъ, все равно… подумалъ онъ: — а не вынесетъ — одинъ конецъ! Что-жъ, развѣ легче такъ…

Онъ еще ждалъ. Дня черезъ два Ольшанскій возвратился изъ Москвы замѣтно огорченный: онъ привезъ третій и послѣдній отказъ. Онъ подробно разсказывалъ, какъ получилъ его, какъ ему внушали, что, въ настоящее время, для службы и въ особенности для видной, есть спеціалисты, правовѣды, а студентъ-юристъ, хоть-бы и кандидатъ, — это все не то, не то направленіе, не та выдержка.

— Я, кстати, справился, прибавилъ Ольшанскій: — и на тѣ оба мѣста трже назначены правовѣды.

— Правовѣды? Это — мальчишки съ зелеными воротниками? спросила молодая дѣвица, находившаяся въ гостиной, когда разсказывалъ Ольшанскій.

— Тѣ самые, только когда выростутъ, отвѣчалъ онъ.

— Ахъ, презрѣнные! Къ намъ ихъ возили въ институтъ, на балы. Терпѣть не могу зеленаго.

Верховской сидѣлъ и слушалъ.

— Такъ какъ-же намъ быть, милый мой Андрей Васильевичъ? сказалъ Ольшанскій.

Жена его глядѣла на Верховского.:

— Что-жъ, такъ и быть, выговорилъ Верховской и, чувствуя, что въ глазахъ темнѣетъ, постарался выдти изъ комнаты какъ можно непринужденнѣе, ровнымъ, тихимъ шагомъ.

Онъ позабылъ поблагодарить за хлопоты; но съ него не взыскивали; хозяева слишкомъ хорошо понимали, каково ему. Они толковали о немъ, но какъ люди, не бывавшіе въ подобныхъ обстоятельствамъ, не могли ничего придумать. Молодая особа, выразившая свое презрѣніе къ правовѣдамъ, послушала немного, эти толки, соскучилась и ушла въ садъ.

Ее звали Лидія Матвѣевна Мережникова. Она была родственница Ольшанскихъ въ такомъ отдаленномъ колѣнѣ, что даже мастера считать родство, едва могли его досчитаться. Родственникъ немного поближе, г. Каруцкій, былъ у нея въ Петербургѣ и занималъ значительную должность; онъ былъ и ея опекуномъ. Лидія Матвѣевна была круглая сирота и богачка. Два года назадъ она вышла изъ одного петербургскаго института и жила у петербургскаго опекуна. Онъ и жена его богато вывозили ее въ свѣтъ вмѣстѣ съ своими тремя дочерьми, которыхъ наряжали на ея счетъ, вѣроятно, находя удобнѣе дѣлать однородные расходы изъ одного источника. Лидія Матвѣевна замѣтила это, несмотря на свою восемнадцатилѣтнюю неопытность; она изъ всѣхъ подругъ своего выпуска отличалась способностью къ математикѣ. Расходы ей не нравились, что она и выразила. Ей гораздо больше нравилось, что за нею, богатой невѣстой, ухаживали гвардейцы, удостоивавшіе своего вниманія только фрейлинъ и княженъ, между тѣмъ какъ кузины, наряженныя на ея деньги, часто оставались даже безъ кавалеровъ. Ей понравилось погордиться и она отказала пятерымъ женихамъ, единственно изъ удовольствія отказать въ глазахъ кузинъ, за которыхъ никто не сватался и которымъ не было предоставлено свободы ни отказать, ни согласиться, еслибы кто и посватался. Эти отказы сильно не нравились родителямъ-опекунамъ. Ихъ родныя дочери засиживались въ дѣвицахъ отъ присутствія въ домѣ богатой невѣсты. Чтобъ заставить ее поскорѣе выдти замужъ, они попробовали нѣсколько стѣснить ее, веселить порѣже, поменьше принимать молодежи. Лидія Матвѣевна впала въ меланхолію, стала плакать, жаловаться на судьбу, упрекать, что ее никто не любитъ, хворать, желать смерти, грозить, что начнетъ пить уксусъ. Испугавшись, родственники возобновили угожденія, развлеченія, удвоили ласки и заботы, не щадили даже своихъ собственныхъ издержекъ, но это уже не помогло. Лидіи Матвѣевнѣ понравилось скучать, или вѣрнѣе, играть въ скуку, мечтать, «презирать», томно воображать чахотку и близкую смерть, будто сквозь сонъ говорить дерзости старшимъ и колкости гостямъ, за неуловимыя тонкости ссориться съ кузинами, ненавидѣть и прогонять прислугу, ничѣмъ не умѣвшую угодить, молчать по цѣлымъ днямъ, являться въ обществѣ въ видѣ жертвы, и, вдругъ, въ порывѣ откровенности, жаловаться на свою жизнь постороннимъ, выбирая именно такихъ, которые были не очень расположены къ семейству ея родственниковъ. Наконецъ, съ наступленіемъ весны, она положительно объявила, что умретъ на петербургскихъ болотахъ, и желаетъ, чтобъ ее везли куда-нибудь. Доктора не находили этого необходимымъ, но на ихъ первое слово Лидія Матвѣевна сказала столько словъ, что оставалось только выбрать мѣсто въ Европѣ, куда ѣхать. Она не могла рѣшиться въ выборѣ, дотомъ кричала, что не желаетъ общества кузинъ и ихъ матери, — потому что не желаетъ расплачиваться за ихъ поѣздку. Исторія изъ домашней грозила сдѣлаться скандаломъ для знакомыхъ, когда вдругъ улеглась совершенно неожиданно и необыкновенно просто: вмѣсто Европы, Лидія Матвѣевна захотѣла въ Москву.

— У меня тамъ родные, говорила она: — тётя Ольшанская; родные, которые меня любятъ, съ которыми меня разлучали: всю жизнь. Я хочу къ нимъ. Здѣсь только чопорность, холодность, корыстолюбіе. Отвезите меня въ Москву, или я убѣгу.

Опекунъ написалъ Ольшанскимъ, конечно, даже не намекнувъ о томъ, что происходило. Онъ былъ радъ развязаться съ обузой. Къ святой его сдѣлали директоромъ департамента и предвидѣлась возможность нанять дачу въ Петергофѣ, а къ зимѣ, можетъ-быть, просватать хоть одну дочь. Ольшанскіе, олицетворенная доброта, обрадовались, что «дѣвочка» ихъ вспомнила, и въ ожиданіи ея, наняли нарядный домикъ въ самой живописной изъ подмосковныхъ. Жена опекуна привезла Лидію Матвѣевну и, чтобъ не испортить дѣла, тоже промолчала о ея нравѣ и обычаяхъ. Къ тому же всѣ ея разсказы могли бы показаться самой черной клеветою: едва почувствовавъ надъ собою московскій воздухъ, Лидія Матвѣевна сдѣлалась кротка, добра, послушна, весела, ласкова, чувствительна, неприхотлива, снисходительна на удивленіе. Ольшанскіе на нее не нарадовались.

Верховской ужъ засталъ ее, когда переѣхалъ къ Ольшанскимъ. Онъ былъ слишкомъ занятъ своимъ дѣломъ и не обратилъ на нее вниманія. Онъ, вообще, мало смотрѣлъ на женщинъ и еще ни разу не бывалъ влюбленъ; было некогда. Теперь было тоже некогда; къ тому-же «петербургская барышня», какъ ее называли въ домѣ, не показалась ему хороша. Онъ видалъ ее въ теченіе дня, говорилъ, если случалось, о пустякахъ, гулялъ въ общей компаніи, раза два нарвалъ ей водяныхъ цвѣтовъ, которые ей понравились, и одинъ разъ подумалъ о ней; глядя какъ она перегонялась съ дѣтьми въ аллеяхъ и щеголяла тонкими ножками и перетянутой таліей.

— Такъ, коза, — заключилъ онъ свои размышленія.

Но Лидія Матвѣевна думала о немъ гораздо больше. Она съ первой минуты разглядѣла, что Верховской прехорошенькій. Она, можетъ быть, не нашла бы его хорошенькимъ, еслибы онъ былъ въ статскомъ платьѣ, но Верховской, изъ экономіи, еще донашивалъ свой студентскій сюртукъ. Это — почти мундиръ, утѣшительный обманъ для глазъ петербургской барышни. Верховской не занялся ею. Она занялась имъ нисколько не изъ противорѣчія, а потому, что ей было пріятно смотрѣть на него, замѣчать его движенія, любоваться какъ онъ ловокъ, какой у него тонкій профиль и длинныя рѣсницы, какъ его руки бѣлы и горячи. Ей было пріятно покраснѣть, когда онъ нечаянно на нее взглядывалъ. У нея начало упадать сердце, когда онъ входилъ въ комнату. Ей становилось скучно, когда сбирались гости и онъ говорилъ съ какой-нибудь изъ дѣвушекъ. Однажды; онъ взялъ къ себѣ на колѣни и поцѣловалъ маленькую дочку Ольшанскихъ. Лидія Матвѣевна убѣжала къ себѣ и разрыдалась.

Съ этого дня тетка замѣтила перемѣну въ ея ангельскомъ характерѣ. Не слушая ничьихъ увѣщаній, Лидія Матвѣевна стала уходить по ночамъ въ аллеи и поднимала съ горничными битвы, еще не петербургскія, но ужъ порядочныя. Она была постоянно недовольна своимъ туалетомъ.

— Вы не находите, тётенька, сказала она однажды, смотрясь въ зеркало въ гостинной: — что я дѣлаюсь страшна? Не мудрено; мнѣ двадцать лѣтъ, а счастья я не знала… Бѣдная я!

Она бросилась цѣловать Ольшанскую. Верховской показался въ дверяхъ въ эту минуту и, увидя нѣжную сцену, воротился, чтобъ не быть лишнимъ, Лидія Матвѣевна залилась горьчайшими слезами, но сколько ее ни просили, не объяснила ихъ причины. Тетка, чтобъ ее развеселить, затѣяла позвать гостей; пили чай въ цвѣтникѣ, танцевали на террасѣ. Лидія Матвѣевна убѣдилась, что Верховской прекрасно танцуетъ и влюбилась въ него такъ, какъ ужъ больше не могла.

Верховской хотя и бывалъ въ обществѣ, но не такъ много, чтобы знать его совершенно; хотя и видалъ кокетокъ, но именно потому и не могъ вообразить, чтобы обращеніе Лидіи Матвѣевны было кокетство и относилось къ нему. Кокетство, думалъ онъ, — это что-то граціозное, блестящее, веселое, игривое и не такое нецеремонное. Разъ, оглянувшись на Лидію Матвѣевну серьезнѣе, онъ подумалъ, что это, пожалуй, добрая дѣвушка, наивная какъ институтка, ласковая потому, что сирота; можетъ быть, не забалована богатствомъ и, должно быть, жилось ей не легко, если она часто плачетъ. Съ ней ни весело, ни скучно; отдалиться отъ нея неловко и совѣстно, она добрая… Во всемъ этомъ разборѣ Верховскому не пришло на умъ даже слово «любовь». Ему было все по душѣ въ домѣ Ольшанскихъ; онъ за-одно, и не раздумывая, включилъ въ это все и Лидію Матвѣевну, и на этомъ остановился…

Выслушавъ послѣднее рѣшеніе своей участи, Верховской ушелъ въ свою комнату. Она была на антресоли, подлѣ-классной, гдѣ играли дѣти. Первое, что подумалъ онъ, заглянувъ къ нимъ, это, что дѣтей въ августѣ сдадутъ въ гимназію, и онъ останется безъ уроковъ. Ему было холодно и кругомъ показалось какъ-то пусто. Ушли всѣ надежды, всѣ радости, которыми онъ населялъ для себя этотъ временный пріютъ. Онъ тутъ только понялъ, что жилъ одними ожиданіями, что вѣрилъ въ нихъ какъ въ сбывшееся; что минутное мужество, съ которымъ онъ, бывало, предположивъ неудачу, говорилъ себѣ: «такъ и быть»! — было самообманъ; что мужества у него нѣтъ, — нѣтъ именно теперь, когда нужно обсудить будущее, стало-бить, не будетъ и тогда, когда придется выносить это будущее… Ему стало стыдно, страшно, какъ-то дурно физически. Онъ прилегъ на свою постель и тотчасъ вскочилъ.

— Еще захвораешь въ чужомъ домѣ, сказалъ онъ со злостью.

Для него всѣ стали чужіе, даже тѣ, которые хлопотали за него какъ за родного, и теперь еще горевали о немъ, — чужіе, которымъ онъ, бѣднякъ, обязывался, которымъ кланялся, чтобъ они за него поклонились… Онъ вспомнилъ свою гордую мать; она не кланялась и роднымъ братьямъ. Но это воспоминаніе не вызвало твердости. Онъ вспомнилъ мать, не не утѣшительницу не опору, не примѣръ, — а жалкую, исхудалую, истощенную труженицу… Она вообразилась ему мертвая на той старой кровати, гдѣ умеръ отецъ…

— Мотъ!… выговорилъ онъ, пугаясь и помысла, и слова, вырвавшихся вдругъ изъ темной глубины, гдѣ они спали до этой минуты, укрощенные любовью, терпѣніемъ, великимъ прощеніемъ матери, свѣжей чистотой дѣтской памяти, благоговѣніемъ вѣрующей молодости…

— Оставилъ-бы хоть кусокъ хлѣба…. продолжалъ Верховской, и крѣпко зажалъ глаза руками, прячась отъ всего, что чудилось, отъ самого себя…

— Поцѣловать-бы ея ноги, покуда онѣ еще не застыли! вскричалъ онъ, и зарыдалъ отчаянно.

Часа два провелъ онъ, такъ, то — головой въ подушку, то глядя передъ собою безъ всякой мысли; провелъ-бы и больше, еслибъ его не позвали…

Этимъ временемъ, Лидія Матвѣевна, гуляя одна въ аллеяхъ, соскучилась и придумывала, какъ было бы хорошо, еслибы, вдругъ, на-встрѣчу, изъ зелени вышелъ молодой человѣкъ. Увидя одного изъ маленькихъ Ольшанскихъ, она подозвала:

— Гдѣ учитель?

— У себя на верху, отвѣчалъ мальчикъ.

— Что дѣлаетъ?

— Плачетъ.

— Какой вздоръ. Поди, позови его. Скажи, что я хочу кататься въ лодкѣ.

Верховской долженъ-былъ повиноваться и придти. Онъ подумалъ, покуда шелъ, что у него нѣтъ ни своего угла, ни своей воли, и никому нѣтъ дѣла, каково ему на душѣ… Лидія Матвѣевна, увидя его, подумала, что, такъ, разстроенный, блѣдненькій, онъ просто душка. Катанье удалось совершенно. Лидія Матвѣевна обѣжала знакомыхъ дачниковъ, пригласила ихъ, объявляя, что ѣдетъ одна, безъ тётеньки, и дѣтей не возьметъ, шутила и смѣялась безъ умолку, сама не зная чему, была довольна собою и тѣмъ, что сидѣла въ лодкѣ подлѣ Верховского и мѣшала ему грести. Воротились поздно, по мѣсяцу. Лидія Матвѣевна взяла Верховского подъ-руку и проводила всѣхъ гостей по домамъ.

— А теперь пойдемте тихонько, сказала она, оставшись съ нимъ одна: — я, ужасъ, устала.

На-людяхъ, Верховской постарался притвориться, замять свою печаль, чтобъ не дать ея замѣтить; онъ какъ-то смутно разсѣялся. Но когда всѣ разошлись, когда кругомъ стихло, печаль поднялась опять еще больнѣе и живѣе. Онъ шелъ, не замѣчая, куда вела его спутница, не замѣчая и ея самой, хотя она крѣпко сжимала ему руку. Ему думалось Богъ-знаетъ что, далекое…. вѣрнѣе, ничего не думалось. Что-то холодное подступало къ сердцу. Минутами онъ оглядывался на сыроватую дорогу, на дальнія лужайки, рѣзко перехваченныя полосами тѣни и свѣта, на черныя куртины съ бѣлѣющими розами, на все великолѣпіе лѣтней ночи. Каждая минута, каждая оглядка, вдругъ, будто что обрывала у него въ груди; точно онъ томился и ждалъ, пугался, вздрагивалъ, падалъ съ просонка.

— Присядемъ тутъ, сказала Лидія Матвѣевна, остановясь у скамейки. ,

Верховской, не отвѣчая, глядя передъ собою, машинально сѣлъ и машинально снялъ фуражку. Онъ не оглядывался на сосѣдку, но почувствовалъ на своихъ волосахъ ея руку.

— Какой скучный, сказала она. — Полно! Ну, что это?

Ему стало больно, и вдругъ какъ-то легко отъ этихъ словъ, сказанныхъ нѣжнымъ, молодымъ голосомъ. Онъ обрадовался ласкѣ, какъ чему-то болѣе простому, нежели участіе, какъ чему-то родному. Онъ принялъ эту ласку безъ тревоги, даже не удивился, будто такъ и слѣдовало, — и не отвѣчалъ ни слова. Это была минута чисто дѣтскаго спокойнаго забытья, отъ котораго ему пришлось тутъ же очнуться. Лидія Матвѣевна обняла его, приподняла его наклоненную голову, и поцѣловала.

— Душка, прелесть, красавецъ, повторяла она, повторяя поцѣлуи.

Верховской испугался. Онъ не понималъ, что съ нимъ дѣлалось, не имѣлъ духа оттолкнуть ее, не-могъ отвѣчать на ея поцѣлуи, не могъ сказать слова. Она крѣпко обвила его руками, прижималась. къ его груди и шептала:

— Я тебя никому не отдамъ, никому, никому на свѣтѣ. Не смѣй и думать. Поцѣлуй меня. Ты будешь моимъ мужемъ.

— Пойдемте, домой, выговорилъ Верховской, вставъ съ скамейки.

— Развѣ здѣсь есть кто-нибудь? спросила она, оглядываясь.

— Да, тамъ, гуляющіе, отвѣчалъ онъ.

Никого не было.

— Пойдемъ…. Но ты мнѣ скажи….. Я такъ хочу! Мы непремѣнно женимся, скоро. Говори, такъ?

Онъ велъ ее какъ могъ скорѣе, ввелъ на балконъ, какъ-то невольно сжалъ ей руку и ушелъ къ себѣ. Она приняла за согласіе и его смущеніе, и это, пожатіе руки. Ольшанская была одна въ гостинной. Лидія Матвѣевна вошла къ ней; торжествуя.

— Тётенька, Верховской сдѣлалъ мнѣ предложеніе; я выхожу за него замужъ.

Верховской думалъ, не сошелъ-ли онъ съ ума. Только этого приключенія, не доставало, чтобъ отнять у него послѣднее — выгнать его изъ дома Ольшанскихъ, лишить единственнаго средства хоть черезъ два мѣсяца увидѣть мать. Какъ честному человѣку, ему слѣдуетъ сейчасъ уйти пѣшкомъ въ Москву, оставя письмо, въ которомъ объяснить Лидіи Матвѣевнѣ, что равнодушенъ къ ней. Онъ схватился-было писать это письмо — и остановился….

Точно-ли онъ равнодушенъ? Ему было такъ по-сердцу ея доброе слово. Въ теченіе этого ужаснаго дня, ничье слово не отозвалось на его печаль такъ сочувственно и нѣжно. Она добра. Она искренно любитъ, потому что забыла всѣ чопорности. Она страстно любить…. У Верховского вспыхнули щеки отъ воспоминанія всѣхъ поцѣлуевъ, которые онъ отклонялъ, не отвѣтивъ ни однимъ. Будь она передъ нимъ въ эту минуту, онъ обнялъ-бы ее страстно. Ему было двадцать два года; онъ еще никогда не любилъ…. Любовь, можетъ быть, такъ начинается. Можетъ быть, его холодность была только испугъ чувства, захваченнаго неожиданностью, оторопѣлаго отъ слишкомъ близкой возможности счастья… А въ ея любви, точно, счастье: она пряма, она откровенна…. Голова его горѣла. Горе смѣшалось съ какой-то новой, неиспытанной тревогой. Онъ думалъ до зари и заснулъ, рѣшивъ, что объясниться будетъ легче на словахъ, нежели на письмѣ.

Утромъ, сконфуженный тѣмъ, что долго проспалъ, онъ сбиралъ свой классъ. Къ нему вошла Ольшанская.

— Дайте на сегодня вакацію дѣтямъ, Андрей Васильевичъ, сказала она, и, когда они разбѣжались, присѣла на ихъ мѣсто. — Потолкуемъ. Мнѣ сказала Лидія, что вы ее любите и сватаетесь. Правда-ли это?

Верховской смутился. Все, что онъ передумалъ за ночь — никуда не годилось. Изъ порыва страсти, изъ чувства, изъ шутки — онъ не зналъ какъ назвать, — составлялось или что-то формальное, или сплетня.

— Я не люблю Лидію Матвѣевну И не сватался, отвѣчалъ онъ.

— Такъ какъ-же?….

Верховской смутился еще больше и разсказалъ все какъ было. Ему было бы легче разсказать собственное признаніе въ любви, даже собственную глупость. Ольшанская должна была ему повѣрить: племянница чуть не до свѣта толковала ей о своей любви въ Верховскому, а для Верховского, въ его положеніи, такая любовь была находка. Идя къ нему объясняться, Ольшанская даже согрѣшила, подумала, не было-ли у него этого на умѣ. Но Верховской, разстроенный, растерянный, положительно и настоятельно увѣрялъ, что былъ удивленъ, не знаетъ что дѣлать; готовъ уйти сію минуту изъ дома, давалъ клятву во вѣки обо всемъ молчать. Не повѣрить ему было-бъ еще грѣшнѣе. Ольшанская давно и хорошо его знала. Его увѣренія навели ее на другую мысль. Она была, какъ многія женщины, охотница женить, а петербургская родственница, оставляя у нея Лидію Матвѣевну, выразила желаніе, чтобъ молодая дѣвица поскорѣе составила партію; на состояніе смотрѣть нечего, — она сама богата, — лишь-бы по сердцу…

— Вы ни въ кого не влюблены? Спросила Ольшанская, уже улыбаясь.

— И не бывалъ отъ роду, отвѣчалъ студентъ, со злостью, будто виноватый.

— Такъ я вамъ посовѣтую: женитесь на Лидинькѣ. Она дѣвочка добрая, немножко фантазерка; — да теперь видно, почему у нея, вотъ, этимъ временемъ, были капризы: она въ васъ влюбилась. Вы сейчасъ сказали, что уважаете ее, любите какъ сестру, — и больше полюбите, когда ближе узнаете. Никто себя заранѣе не знаетъ. Вы сдѣлаете ея счастіе. Она богата….

— А у меня нѣтъ ничего, прервалъ Верховской: — стало-быть и говорить нечего.

— Совсѣмъ напротивъ; тутъ-то и говорить. Вы — человѣкъ честный. Другой женится на ней и не подумаетъ, не позаботится, чтобъ она была счастлива, броситъ ее и закутить. А съ вами, я за нее покойна. Я васъ четыре года знаю. Я отъ души буду рада, что вамъ, а не другому достанется состояніе. Будь у меня взрослая дочь, — я бы сейчасъ отдала ее за васъ. Одно — что у моей дочери нѣтъ тысячи душъ и не знаю сколько денегъ въ ломбардѣ, какъ у Лидиньки. А вамъ тысяча душъ очень кстати. За что вамъ губить вашу молодость? Вотъ, вчера, въ это время…. все вамъ неудачи. Но, еслибы и удача, развѣ служба легка? А ваша матушка? Подумайте о ней! Сколько ей еще ждать, покуда вы устроитесь! Года все уходятъ, а съ ними здоровье…. Со вчерашняго дня, чего вы не передумали, какъ ей написать, что ей сказать…. Я знаю, каково вамъ.

Она еще долго совѣтовала, уговаривала, искушала. Но послѣ того, какъ Верховскому назвали его мать, всѣ остальныя слова были лишнія. Для матери онъ всегда былъ готовъ на все, и въ настоящую минуту — готовъ даже безъ размышленія. Онъ никогда не думалъ о богатствѣ Лидіи Матвѣевны, даже не зналъ навѣрное, точно-ли и какъ она богата. Размышляя ночью, что долженъ оставить домъ Ольшанскихъ, онъ ставилъ причиною только свое равнодушіе къ Лидіи Матвѣевнѣ, а не разницу состоянія; эта разница даже не приходила ему въ голову, также какъ мысль, что его могутъ заподозрить въ разсчетѣ. Только послѣ совѣтовъ Ольшанской, разсчетъ вползъ ему въ душу. Ни пристанища, ни службы, а тутъ — богатая влюбленная невѣста и у нея родственникъ — важный вліятельный чиновникъ… Это не былъ торгъ съ совѣстью человѣка пожившаго, или раннее растлѣніе человѣка молодого. Это была память нужды, очевидность будущей нужды, и, выше всего, страхъ, томленіе за существо, дороже собственной жизни…. Борьба не могла быть сильна. Верховской сказалъ себѣ, что можетъ привязаться къ дѣвушкѣ, которая его любитъ и этой любовью доставляетъ ему счастье не разставаться съ его сокровищемъ — матерью, дать отдохнуть этому сокровищу…. Едва мелькнула эта мысль, онъ ужъ любилъ Лидію и клялся любить вѣчно….

Думать долго было некогда, спросить совѣта не у кого, но девять изъ десяти совѣтниковъ, руководясь житейскою мудростью, навѣрное сказали-бы тоже, что говорила Ольшанская. Многіе, вѣроятно, стали-бы еще сильнѣе настаивать. Верховской припомнилъ, какъ она расхваливала удовольствія молодой обезпечтенной жизни, и невольно улыбнулся. Передъ нимъ промелькнули сырыя квартира, обѣды въ харчевнѣ, осенняя слякоть, заемъ гривенниковъ у дворника…. И еслибы еще выносить все это одному!… Онъ рѣшился. Спорить съ нимъ могла бы какая-нибудь романическая голова, презирающая земныя блага, какое-нибудь измученное сердце, отыскивающее истины въ каждомъ чувствѣ. Удержать его могла бы одна его мать. Она образумила-бы его не дѣлать надъ собою этой пробы, этой, имъ самимъ несознаваемой, нравственной ломки. Она доказала бы ему, что именно оттого и бываютъ несчастны люди, оттого и не удается имъ никакое устройство, казалось бы, прекрасно разсчитанное, что, разсчитывая, они берутъ на себя лишнее житейское благоразуміе, разсматриваютъ только внѣшность, выгоду, и забываютъ собственную душу, будто надѣясь, что у нихъ выростетъ какое-нибудь чувство имъ необходимое, или умретъ чувство, мѣшающее устройству матеріальнаго благосостоянія. Мать сказала бы ему, что на-заказъ чувства родятся и умираютъ только у людей безсердечныхъ и недумающихъ; а у человѣка съ душою, напротивъ, является совершенная невозможность покориться, даже помириться съ этимъ нравственнымъ насиліемъ; и тогда, благо, для котораго человѣкъ изломалъ себя, дѣлается его зломъ, его казнью, — или, просто, — нейдетъ, въ прокъ, потому что у человѣка нѣтъ ни доброй воли, ни снаровки взяться….

Верховской рѣшился. Ольшанская дала ему свое благословеніе и обѣщала въ чемъ нужно содѣйствовать. Это обѣщаніе вдругъ привело ему на мысль, что съ сватовствомъ сопряжены разныя формальности, знакомства съ родственниками, оффиціальныя поздравленія, посѣщенія…. Это было ново, неловко, глупо какъ-то. Онъ засмѣялся, потомъ вдругъ оробѣлъ, сконфузился передъ собою и разсердился. Онъ не давалъ воли этому школьничьему чувству, но и не могъ совсѣмъ превозмочь его. Оно долго удерживало его идти въ гостинную, гдѣ была Лидія Матвѣевна; наконецъ, онъ рѣшился, пошелъ, думая, что не сейчасъ же все это совершится, что еще будетъ время…. самъ не зналъ, что. Въ гостинной были гости, дѣвушки. Верховской увидѣлъ ихъ издали. Вдругъ сверкнуло у него въ головѣ, что, женившись, онъ ужъ будетъ не свободенъ, что молодость кончится, что Лидія Матвѣевна не хороша собою. Въ немъ вспыхнуло непреодолимое, страстное желаніе красоты и свободы; у него исчезъ, всякій помыслъ, кромѣ того, что надо «все это» скорѣе, сейчасъ, сію минуту бросить….

Забывшись окончательно, онъ не замѣтилъ, какъ сдѣлалъ свѣтскую неловкость.

— Мнѣ нужно сказать вамъ два слова…, сказалъ онъ, идя прямо къ Лидіи Матвѣевнѣ, не кланяясь и не здороваясь вы съ кѣмъ, прерывая ея разговоръ съ гостьями и пожимая руку, которую она ему тотчасъ протянула.

Гостьи переглянулись Лидія Матвѣевна вспыхнула отъ радости: ей безъ памяти хотѣлось скорѣе объявить, что она выходитъ замужъ. Она выпорхнула за Верховскимъ въ другую комнату.

— Ну, что?

Она бросила свои худенькія открытыя ручки на плеча Верховскому и глядѣла улыбаясь.

— Послушайте, сказалъ онъ въ смущеніи: — я обдумалъ. То, что вы вчера говорили — невозможно. Я бѣденъ…

— Не хочу слышать! вскричала Лидія Матвѣевна, обнявъ его и таща къ двери, разцѣловала громко въ виду всѣхъ, и закричала еще громче и игривѣе: — Mesdames, поздравьте, — мой женихъ!

Послѣ такой выходки, конечно, только человѣкъ, пренебрегающій свѣтскими приличіями, могъ бы посовѣтовать Верховскому бѣжать отъ невѣсты…. Но Верховской ужъ не спрашивалъ совѣта, онъ растерялся. Къ тому же, какъ это ни странно, а эта выходка привлекла его, а не оттолкнула; она ему понравилась; молодая голова вообразила преданность, страстность, силу, — это замѣняло красоту…. Какъ глупо, неловко онъ заговорилъ о своей бѣдности…. и, какая мелочность! дѣвушка отдаетъ ему свою душу, а онъ толкуетъ о деньгахъ! Ему стало стыдно, она стала ему милѣе. Она ласкалась и сладко плакала, оставаясь съ нимъ вдвоемъ; онъ говорилъ о своей матери. Она прерывала поцѣлуями, нѣжно выговаривала, что ревнуетъ, что это все «послѣ, въ другое время», а покуда онъ принадлежитъ ей, одной ей нераздѣльно; она требовала, какъ своего права, чтобъ онъ, счастливый, забылъ въ эти минуты весь міръ и жилъ только настоящимъ, только ею. Отуманенный, увлеченный, онъ не возражалъ…..

Вечеромъ, онъ написалъ матери. Подъ впечатлѣніемъ цѣлаго дня поцѣлуевъ, эти нѣсколько строкъ вышли пламеннымъ признаніемъ въ любви, полнымъ самой радостной увѣренности въ будущемъ. Верховской не задумался ни минуты, какъ это письмо удивитъ мать, которая менѣе всего на свѣтѣ ожидаетъ подобнаго извѣстія.

— Напиши къ матушкѣ, шепнулъ онъ Лидіи Матвѣевнѣ, сбѣжавъ въ гостинную.

— Охъ… не умѣю! сказала она, будто испугавшись. — Напиши за меня что хочешь, все, что хочешь, только приходи поскорѣе.

Онъ написалъ, что Лидія любитъ ее столько же, сколько онъ самъ.

На другой день, его рано позвали въ гостинную. Ольшанскіе писали въ Петербургъ, извѣщая опекуна.

— Пиши, рекомендуйся, весело говорила Лидія Матвѣевна.

Верховской затруднился до того, что отупѣлъ. Ольшанскій продиктовалъ ему. Узнавъ тутъ, что женихъ приходится родной племянникъ генерала Зурова, который бываетъ на вечерахъ дядюшки Каруцкаго, Лидія Матвѣевна запрыгала отъ радости.

— Чтожъ ты мнѣ давно не сказалъ, что maman — сестра генерала? спрашивала она. — Слава Богу, ахъ, слава Богу!

— Я его вовсе не знаю, возразилъ Верховской.

— Не знаешь? Почему? Онъ божественный. Все говорилъ мнѣ, что хочетъ за меня свататься. А Вотъ, я же, ему на зло, дѣдушкой его сдѣлаю!

Оффиціальная рекомендація поставила Верховского въ новое положеніе, какого онъ еще не зналъ, выучила новой заботѣ, совсѣмъ новаго свойства. Прежде, въ его раздуміи, огорченіяхъ, предположеніяхъ было что-то отвлеченное, мечтательное, почти дѣтское; теперь, хотя основаніемъ всего была любовь, все выходило какъ-то практически-положительно, «какъ у всѣхъ», говорилъ Верховской, и это неопредѣленное слово было очень вѣрно: на мѣсто восторженныхъ надеждъ, поэтическихъ, хоть и скромныхъ плановъ, явились разсчеты, ожиданія; приготовленія, хлопоты, общія всѣмъ, кружащимся на свѣтѣ…. Онъ понялъ, что, на языкѣ общества; его «бракъ по любви» былъ «выгодная партія», что общество, только видя въ немъ племянника генерала Зурова, признавало его достойнымъ руки m-lle Мережниковй. Ему стало, гадко, — но тоже мнѣніе общества, къ которому онѣ прислушивался, доказывало ему, что отступать ужъ поздно; онъ и самъ уже не чувствовалъ сначала отваги; потлмъ охоты отступать. Въ немъ вдругъ поднялось свѣтское самолюбіе, — воспитанное нѣсколькими годами успѣха въ этомъ «свѣтѣ», который теперь будто неохотно, принималъ молодого человѣка окончательно своимъ, — самолюбіе, сдержанное уваженіемъ къ трудовой жизни, занятое недостаткомъ средствъ; въ настоящую пору, оно твердило ему, что получить отказъ отъ петербургскимъ родственниковъ — будетъ смертельная обида. Но въ нѣсколько дней, Верховской уже настолько заразился свѣтскимъ мнѣніемъ, что считалъ отказъ невозможнымъ: Лидія Матвѣевна слишкомъ публично и нецеремонно выказала свою любовь; отказать — не допуститъ приличіе.

— Свѣтскія приличія тутъ ничего не потеряютъ, возразилъ ему одинъ другъ, пріятель изъ бывшихъ студентовъ, съ которымъ онъ, увлекшись, разговорился: — скажутъ, что молоденькая дѣвушка, институтка, позабавилась, пошалила, и вольно-же было бѣдному дураку принять это за серьезное.

Верховского взорвало. Это, точно, могло быть. Такія вещи у нихъ дѣлаются. Онъ сталъ бояться, чтобъ отъ него не ускользнула богатая невѣста. Онъ даже думалъ, именно въ этихъ выраженіяхъ, уже не краснѣя, и, также не краснѣя, успокоивалъ себя тѣмъ, что «не рѣшатся обидѣть отказомъ племянника генерала Зурова»….

Но невѣста не ускользнула, ему не отказали, хотя совсѣмъ по другой причинѣ. Петербургскій опекунъ былъ радъ развязаться съ своей институткой; ей скоро доходило совершеннолѣтіе; съ мужемъ ея, «изъ бѣдныхъ студентовъ», можно было скорѣе надѣяться свести счеты, а она слишкомъ хорошо знала ариѳметику. Верховской покуда не замѣчалъ этого знанія; время было коротко и шло нѣжно. Лидія Матвѣевна торопила свадьбу. Ее отпраздновали тутъ же, на дачѣ, нанявъ для этого огромный домъ владѣльца, въ іюлѣ 1842 года.

Верховской былъ какъ въ чаду. Его молодая жена танцовала, онъ танцовалъ тоже. Визиты, гулянья, катанья, пикники, обѣды, вечера, поцѣлуи, трата денегъ, круженье на одномъ мѣстѣ, перемѣна лицъ, множество лицъ, новость положенія, новость ощущеній…. Онъ недѣли три не очнулся. Онъ написалъ матери, что женатъ и счастливъ. Это было самое короткое изъ всѣхъ его писемъ: у него не было ни свободнаго часа, ни свободнаго угла въ домѣ; жена не оставляла его ни на минуту. Она сидѣла на ручкѣ его кресла, покуда онъ писалъ, торопила его и тормошила, ласкаясь.

— Кончай, кончай скорѣе, твердила она.

— Напиши же и ты, сказалъ онъ.

— Развѣ необходимо?… Ахъ, да!… Еслибъ ты зналъ, какъ я не люблю, не умѣю…. я такъ и скажу.

Но она такъ не сказала, а свернула нѣсколько очень гладенькихъ и ловкихъ фразъ, какъ особа, упражнявшаяся въ сочиненіяхъ, просмотрѣла, поставила всѣ accent-grave и accent-aigu, и вдругъ спохватилась:

— Ахъ, я написала по-французски! Est-ce que la vieille comprendrait?

— Напиши хоть еще на трехъ языкахъ, если умѣешь, отвѣчалъ Верховской, котораго передернуло.

— Я ничего не умѣю, я умѣю только тебя любить, вскричала она, бросаясь ему на шею.

Онъ подумалъ, что она извиняется въ своей институтской глупости; — онъ не понялъ, что то была очень выработанная свѣтская дерзость, а объятія — нисколько не желаніе извиняться. Ему стало совѣстно своего рѣзкаго отвѣта; онъ поспѣшилъ загладить его нѣжнымъ словомъ, но желаніе скорѣе увидѣть мать, стало, если возможно, еще сильнѣе. Онъ твердилъ о немъ безпрестанно.

— Устрой прежде жену, возразила ему Лидія Матвѣевна.

Ей надо было принять счеты своей опеки. Молодые супруги поѣхали въ Петербургъ. Опекунъ, важный чиновникъ, захотѣлъ щегольнуть добросовѣстностью предъ кандидатомъ-юристомъ, получавшимъ съ богатствомъ жены голосъ въ обществѣ. Верховской даже оказалъ ему услугу, укротивъ мелкія придирки Лидіи Матвѣевны; онъ все еще воображалъ въ этихъ придиркахъ не характеръ, а незнаніе дѣла. Дядюшка-опекунъ, директоръ департамента, пожелалъ пріязни молодого семейства и предложилъ Верховскому мѣсто подъ своимъ начальствомъ. Лидія Матвѣевна располагала жить въ Петербургѣ, веселиться зимою. Въ десять дней, Верховской получилъ мѣсто съ тремя тысячами жалованья и великолѣпной казенной квартирой. Лидія Матвѣевна нашла, что она недовольна роскошна, почему дядюшка представилъ, кому слѣдовало, о необходимости ее исправить и отдѣлать вновь къ осени. Верховской возразилъ было, что это излишнее, но дядюшка засмѣялся; а Лидія Матвѣевна даже вспылила:

— Изъ чего же разоряться? сказала она мужу: — казенный домъ, пусть казна его и отдѣлываетъ. Полагаю, это совершенно основательно! Довольно купить свое — мебель, бронзы, ковры. У меня еще нѣтъ экипажа; у меня еще нѣтъ туалета….

Но прежде всего оказалось, что не было довольно наличныхъ денегъ; Лидія Матвѣевна не пожелала трогать изъ ломбарда. Она дала мужу довѣренность на управленіе всѣми своими имѣніями и хожденіе по всѣмъ своимъ дѣламъ, и поручала съѣздить въ одну замосковскую деревню. Дядюшка давалъ отпускъ тотчасъ по вступленіи въ должность.

— Надо получить оброкъ за годъ Никогда эти мужики въ срокъ не платятъ! замѣтила Лидія Матвѣевна съ неудовольствіемъ, котораго Верховской не замѣтилъ за своей собственной мыслью.

— Поѣдемъ вмѣстѣ къ матушкѣ, сказалъ онъ. — Дѣла твои устроены, а пустяки еще успѣютъ сдѣлаться.

— Какъ пустяки — завестись цѣлымъ домомъ? вскричала она съ ужасомъ. — Но скоро сентябрь! Ты не жилъ хозяйствомъ, ты не знаешь….

— Но ты знаешь, что я два года жилъ только тѣмъ, что увижу мать, прервалъ онъ.

Онъ чуть не выговорилъ, что для этого одного и женился.

— Ты должна ѣхать, настаивалъ онъ: — я долженъ привезти въ ней мою жену. Ты; стало бить, меня не любишь, если не спѣшишь ее видѣть.

Лидія Матвѣевна расплакалась.

— Нѣтъ, André, ты меня не любишь, если такъ говоришь! Вѣдь это — полторы тысячи верстъ въ одинъ конецъ! Ты бы звалъ меня, когда мы были въ Москвѣ, лѣтомъ.

— Я сто разъ звалъ, возразилъ онъ.

— Виновата, я тогда была глупа…. Или нѣтъ, я невиновата! Ты самъ знаешь, было некогда. А теперь, развѣ возможно? Скоро сентябрь, дороги ужасныя, такая даль, я занемогу….

Отговорка нашлась превосходная. Полторы тысячи верстъ въ одинъ конецъ и столько же обратно, вели неминуемо къ упрекамъ, что молодой мужъ не заботится о здоровьѣ жены, слѣдовательно, мало ее любитъ. Лидія Матвѣевна утвердилась на этомъ и нарочно поднимала разговоръ о поѣздкѣ при тетушкѣ и дядюшкѣ, которые, конечно, поддерживали, что ей ѣхать — рисковать жизнью.

— Такъ я поѣду одинъ, сказалъ Верховской.

Лидія Матвѣевна обрадовалась:

— А въ деревню? спросила она съ новымъ безпокойствомъ: — мнѣ вѣдь нужны деньги. Я здѣсь все закажу, все будетъ готово, а ты тамъ пробудешь долго….

Верховской успокоилъ ее, что вышлетъ ей деньги. Она была довольна. Дядюшка и тетушка пригласили ее остаться на это время у нихъ въ домѣ; всѣ три кузины еще не имѣли жениховъ, почему Лидіи Матвѣевнѣ было особенно пріятно заводиться своимъ роскошнымъ хозяйствомъ у нихъ на глазахъ. Время для этого было удобное, глухое, предосеннее, когда Петербургъ еще пустъ. Лидія Матвѣевна заранѣе восхищалась мыслью, что будетъ разъѣзжать по магазинамъ и примѣрять наряды съ утра до вечера. Наканунѣ отъѣзда, Верховской, сказалъ ей, что ужъ купилъ мёбель для комнатъ, которыя назначать матери въ новой квартирѣ, рядомъ съ своимъ кабинетомъ.

— Эту заботу я взялъ на себя; не ревнуй, моя милая, прибавилъ онъ, держа жену на колѣняхъ: — ты не знаешь ея вкуса, а я вижу всякое ея движеніе. Ты накупи книгъ; чтобъ она нашла ихъ больше въ домѣ. Я ужъ выбралъ рояль. Она играетъ, какъ ангелы. Наконецъ-то, моя радость будетъ играть не для насущнаго хлѣба!

Онъ крѣпко обнялъ жену; это была горячая благодарность, горячая любовь изъ благодарности. Желанное счастье было такъ близко! Онъ обожалъ ту, которая его доставляла; въ эту минуту, онъ соединялъ обѣихъ женщинъ въ одно чувство и, цѣлуя жену, забываясь, назвалъ ее радостью, тѣмъ именемъ, которое прежде восторженно клялся не давать никому кромѣ матери.

— О, какъ намъ будетъ хорошо всѣмъ вмѣстѣ! повторялъ онъ.

— Развѣ ты привезешь ее сюда? спросила Лидія Матвѣевна.

— А то какъ же? отвѣчалъ онъ весело: — я и гостинцы ей везу только дорожные. Вотъ, посмотри, что я накупилъ, не знаю, хорошо ли. Поѣдемъ осенью, можетъ захватить непогода….

Лидія Матвѣевна встала и, молча, съ любопытствомъ оглядѣла въ подробности ватную шубку и мѣховую шубу, приготовленныя для укладки въ чемоданы мужа. На ея лицѣ выразилось, что подарки лучше нежели бы она желала.

— Мастеръ! сказала она наконецъ. — Сколько лѣтъ твоей матери?

— Сколько лѣтъ? Только недавно минуло сорокъ. Она красавица.

Лидія Матвѣевна сама хорошенько не опредѣляла, что было бы ей непріятнѣе: имѣть свекровь разслабленную капризную старуху, или образованную, талантливую красавицу. Старуху еще можно спрятать, запереть въ ея комнатѣ съ немощами и докторами; но — красавица!… Она захочетъ выѣзжать, принимать, обрадовавшись средствамъ….

— Я этого ужъ никакъ не потерплю! сказала себѣ Лидія Матвѣевна, засыпая поздно, передумавъ много и не сообщавъ мужу ни одной своей думы. — Еще увидимъ. Если она презентабельна, ее можно будетъ брать съ собой въ театръ; а чуть что — можетъ уѣзжать, откуда пріѣхала.

Поутру она проснулась еще съ новыми соображеніями.

— Une maîtresse de piano à tant par cachet,, — хороша belle-mère! Это назвать нельзя, срамъ. Генералъ Зуровъ никогда и не поминалъ о ней. Это должно быть Богъ-знаетъ что…. А André еще не былъ у генерала….

Но André не поддался на просьбу сдѣлать визитъ генералу, хотя бы въ день отъѣзда. Онъ уѣзжалъ, какъ счастливецъ и даже упрекнулъ себя, что не сочувствовалъ огорченію жены, которая, прощаясь, заплакала. Верховскому стало жаль ее и совѣстно, но онъ чувствовалъ, что былъ бы въ отчаяніи, еслибъ, пришлось остаться. Онъ показался себѣ неблагодарнымъ, какъ будто раскаявался, — но едва очутился въ дилижансѣ, едва выговорилъ себѣ внятно: — «Черезъ двѣ недѣли я увижу мать….» какъ забылъ всѣхъ, все, даже то, что женатъ. Онъ не пробылъ, и дня въ Москвѣ, только пересѣлъ изъ дилижанса на перекладную и поспѣшилъ въ имѣніе жены, чтобы скорѣе кончить дѣла и быть свободнымъ. Судьба благоволила ему во всемъ; оброкъ былъ ужъ готовъ. Верховской взялъ изъ него тысячи двѣ, написалъ женѣ, поручилъ управляющему отправить ей это письмо вмѣстѣ съ остальными деньгами, потомъ, какъ счастливецъ и новый баринъ, надавалъ милостей и награжденій, и, въ суевѣрной надеждѣ, что, за радость, доставленную другимъ, сохранится ему и его радость, — наконецъ выѣхалъ къ матери.

Въ это свиданіе, не она, а онъ почти безъ памяти припалъ къ ней на шею. Въ его счастьи было какое-то отчаяніе. Точно будто только въ эту минуту пришло ему сознаніе, какой цѣною купилъ онъ это счастье. «Остаться съ нею» — горячо и, ярко мелькнуло ему…. и, въ туже секунду, другая холодная мысль задушила эту, будто во снѣ сбросила его съ высоты, заставила очнуться, и онъ зарыдалъ, неутѣшный, какъ на прощанье….

Матери было довольно этого, чтобы все понять, и, покуда онъ не поднималъ головы съ ея колѣнъ, она подумала, — тоже отчаянно. Она сказала себѣ, что нужно покориться, что нужно простить, не упрекать, даже разспрашивать осторожно, не вызывать сожалѣнія, не допускать раскаиваться; что нужно утвердить человѣка въ его поступкѣ, дать ему силу жить такъ, какъ онъ избралъ…. Она сказала себѣ, что нужно проститься съ этимъ человѣкомъ, что нужно притворяться передъ нимъ….

— Полно плакать; вѣдь ты мнѣ не измѣнилъ, что женился, сказала она.

— Охъ, нѣтъ, нѣтъ! вскричалъ онъ съ новымъ порывомъ.

— Я знаю, что нѣтъ.

— Она не стоитъ твоего пальчика….

— Вотъ прекрасно! Но ты съ ума не сходи; развѣ можно такъ говорить о женщинѣ, которая тебя полюбила? Она, видно, ужъ успѣла тебя избаловать?

Она шутила. Онъ былъ радъ шуткѣ, хотя, въ первую минуту, ему показалось, будто это что-то не то, чего онъ ждалъ, будто не такъ она говорила прежде. Но онъ былъ радъ, ему: стало ловчѣе; онъ ужъ настолько былъ испорченъ, что могъ -страдать отъ неловкости положенія. Ему казалось, будто она что-то обходитъ въ разговорѣ; онъ самъ точно также обходилъ многое, сознавалъ это, смущался; старался подмѣтить, замѣчала-ли она его смущеніе; успокоивалъ себя, что она не обращаетъ вниманія на его недомолвки; убѣждалъ себя, что она веселя искренно. Мать не спросила, почему не пріѣхала Лидія Матвѣевна; онъ увѣрилъ себя, что она забыла спросить отъ радости… Они скрытничали оба, но онъ или въ самомъ дѣлѣ не видѣлъ ея притворства, или отводилъ себѣ глаза, между тѣмъ какъ для нея все было ясно. Никогда еще въ жизни не бывало ей такъ тяжело; никогда не любила она сильнѣе своего бѣднаго сына, виноватаго изъ любви къ ней. Ей было грустно-весело видѣть, что онъ неловокъ въ своемъ богатствѣ, что у него нѣтъ затѣй и все тѣ-же бѣдныя привычки. Онъ былъ все тотъ же; онъ надѣялся. Спугнуть однимъ словомъ его надежды было бы жестоко. Онъ какъ будто праздновалъ старые, дни въ бѣдномъ домѣ, послѣдніе дни, и не торопилъ конца вакаціи. Онъ разсказывалъ матери, какъ убралъ ея петербургскія комнаты, повторялъ, что они будутъ вмѣстѣ каждую минуту, — и дальше не шло его воображеніе. Онъ самъ не замѣчалъ, что не умѣлъ придумать, что будетъ дѣлать его жена среди его счастія; она была тамъ, мелькала ему, не мѣшала, вспоминалась даже ласково, — но никакъ не далѣе. Чаще всего, онъ совсѣмъ забывалъ о ней.

Лидія Матвѣевна сама о себѣ напомнила. Срокъ отпуска приходилъ къ концу; она написала мужу.

Письмо пришло въ темный вечеръ. Верховской сидѣлъ вдвоемъ съ матерью, у ногъ ея, тихо и уютно, слушалъ какъ шумѣло сентябрьское ненастье, и, по старой памяти, весело топилъ печку… Много лѣтъ потомъ вспоминалась ему эта минута, рѣшившая его жизнь.

Письмо и полузнакомый почеркъ обдали его холодомъ. Онъ развернулъ.

— Отъ Лидіи, сказалъ онъ и, самъ не зная почему, сталъ читать про себя, хотя желалъ-бы и находилъ, что долженъ читать вслухъ. Ему показалось, что мать какъ-то особенно пристально заглядѣлась на огонь, будто не желая мѣшать чтенію. Онъ положилъ руку ей, на платье.

— Не уходи, мама.

— Нѣтъ, я здѣсь, отвѣчала она.

Лидія Матвѣевна писала, что ея будуаръ отдѣланъ голубымъ ситцемъ, bleu de Sèvres, — и прочее въ подробности. Зала такая-то, гостинная такая-то. Подробности о мебели, объ экипажахъ. Нумеръ абонированной ложи у французовъ. Одинъ знакомый обѣщается всегда доставать ложу въ балетъ. Дядюшка Зуровъ былъ съ визитомъ. Кузина Annette сломала зубъ, вставила фальшивый и страшна какъ смерть. Скандальная исторія въ высшемъ обществѣ, со множествомъ именъ. Тетка подарила un cachemire de France и прихвастнула цѣной. Объятія, поцѣлуи и точи. Въ припискѣ:

— «Дядюшка приказываетъ, чтобъ ты скорѣе возвращался».

Верховской сжалъ письмо.

— Лидія больна? спросила мать.

— Нѣтъ… Она тебя цѣлуетъ, отвѣчалъ онъ.

Ему хотѣлось бросить письмо въ печку, броситься самому на шею матери и сказать ей, что онъ пропалъ, погибъ, все сказать… Онъ удержался. Что-жъ это будетъ? Вѣдь все равно, надо ѣхать…

— Надо ѣхать, мама, сказалъ онъ: — мой отпускъ конченъ. Дѣлать нечего. Я завтра куплю здѣсь карету, ты уложишься, и послѣ-завтра покатимъ.

Для нея тоже минута была рѣшительная; она готовилась къ. ней давно. Едва получивъ извѣстіе о женитьбѣ сына, она сказала, что такъ должно быть, — но мужество, для котораго наставалъ часъ, было трудно, тяжело, едва-ли не выше силъ…

— Подумаемъ немножко, сказала она.

У него упало сердце. Ея голосъ былъ какъ будто не тотъ, къ которому онъ привыкъ, а слово было осторожное, нерѣшительное. Верховской ужъ слышалъ въ немъ то, на чемъ не смѣлъ остановить мысли. Онъ понялъ, что она все поняла и притворялась двѣ недѣли; онъ испугался того, что прежде бывало его отрадой — откровеннаго разговора; трусливо, не искренно попробовалъ замять чувства шуткой, оттолкнуть правду, которая становилась предъ глазами.

— Что думать, мама! возразилъ онъ; — что скоро сдѣлано, то и хорошо…

Онъ остановился: вѣдь и она могла-бы, тоже шутя, возразить ему, что не все скорое хорошо, — напримѣръ — его женитьба… Онъ ужаснулся, какъ такіе мелкіе и раздирающіе душу помыслы могли закрасться въ ихъ жизнь, и, отчаянно, ужъ не зналъ какого отвѣта ему хотѣлось.

Она долго не отвѣчала; она рѣшалась. Она видѣла, что въ настоящую минуту его можетъ успокоить только обманъ; не этотъ обманъ — начало будущихъ несчастій, и что за счастіе въ минутномъ покоѣ? Ей было невыразимо тяжело отнять у него надежду, которой у нея уже не оставалось.

Десяти французскихъ строчекъ рекомендательнаго письма Лидіи Матвѣевны и короткаго, сбитаго разсказа о томъ, какъ устроилась эта любовь — было довольно для матери, чтобы вполнѣ узнать жену сына. Жить между ними — значитъ, каждую минуту, даже единственно своимъ присутствіемъ, яснѣе выказывать весь разладъ привычекъ, понятій, вѣрованій этихъ двухъ существъ, связавшихся на вѣки… Перевоспитывать ее? Но такіе характеры, какъ Лидія Матвѣевна, не перевоспитываются; даже если бы перенесть ее въ другой кругъ, въ другую обстановку. И это не дѣло матери мужа, этой насильно навязывающейся власти. Это можетъ сдѣлать только самъ мужъ, любовью и твердостью…

Она глядѣла на сына.

— «У него нѣтъ твердости», подумала она.

Онъ уступилъ искушенію, измѣнилъ себѣ изъ любви къ матери. Тѣмъ болѣе онъ виноватъ: матери было не нужно этой жертвы, и онъ зналъ, что не нужно; онъ зналъ, что его нравственное достоинство, его нравственное счастье для матери выше всѣхъ житейскихъ благъ. Онъ не выдержалъ перваго испытанія, въ которомъ была такая вѣрная опора. Онъ не выдержитъ никакого другого, а ихъ представится много. Онъ будетъ только несчастнѣй, когда придется выносить ихъ на глазахъ у той, которая, — онѣ это знаетъ, — можетъ простить, но извинить не умѣетъ и сама перемѣниться не можетъ… Зачѣмъ-же дѣлать ему жизнь еще тяжелѣе? вѣдь у него и безъ того будутъ оглядки…=

— Я не поѣду съ тобой, сказала она.

На взрывъ его печали, просьбъ, моленій и упрековъ, она не проговорилась, не выдала всего, что передумала. Онъ былъ ей такъ дорогъ, такъ смертельно тяжело было съ нимъ разстаться, что она сама, невольно, старалась успокоить и себя, какъ-имбудь облегчить свое горе, позволила и себѣ заблуждаться; позволила и себѣ понадѣяться. Онъ такъ добръ, такъ хорошъ! Неужели женщина, которая его полюбила, не захочетъ сдѣлаться достойной его?..

— Дай установиться вашему житью, сказала она: — устрой мнѣ настоящее гнѣздо. Полюбите другъ друга неразрывно, сживитесь всей душой, вы еще другъ друга неузнали… Когда вы будете одно, тогда и я буду ваша. Ждите меня, и я подожду.

— Здѣсь? спросилъ онъ съ ужасомъ.

— Здѣсь.

— Здѣсь, какъ жила, въ этой бѣдности?

— Что ты говоришь? прервала она: — что-жъ я такое буду, если не возьму хлѣба моихъ дѣтей?

— Ты сказала: «дѣтей»… выговорилъ онъ, цѣлуя ея ноги.

— Дѣтей, моихъ дѣтей, повторила она…

«Что-жъ я такое буду, спрашивала она себя въ безсонную ночь послѣ этого вечера: — если отниму у него послѣднее утѣшеніе, послѣднее вознагражденіе? Онъ для меня себя продалъ, а я не приму его денегъ? Такое наказаніе будетъ хуже его вины…»

Она нашла въ себѣ новую силу, новое мужество. Она рѣшилась говорить ему то, что на ея мѣстѣ сказали-бы многіе, но чего она не говорила никогда: обыкновенныя слова житейскаго благоразумія, — эти, большей частью, пошлости, которыми большинство людей оправдываетъ уступки своей совѣсти. «Въ этомъ человѣкѣ нѣтъ еще порока. Онъ выбралъ себѣ не суровый путь труда и самоотверженія, но вездѣ можно остаться честнымъ человѣкомъ»…

Она прерывалась на полусловѣ, ужасаясь сама своего отступничества. Вспомнивъ все общее прошедшее, сынъ могъ вообразить, будто она его презираетъ… она ужаснулась этой мысли. Но сынъ этого не вообразилъ. Слишкомъ эгоистически огорченный разлукой съ нею, желая найти въ ея словахъ себѣ оправданіе, поддержку, онъ не замѣчалъ, что слова были не прежнія, не замѣчалъ, чего они ей стоили…

Отказываясь ѣхать, чтобъ сказать что-нибудь положительное, она сказала, будто привыкла къ своему углу, отвыкла отъ общества.

— Я восемь лѣтъ «въ свѣтѣ» не бывала, говорила она: — дай оглядѣться. Здѣсь у меня есть знакомые, заведу еще новыхъ…

Верховской не уѣхалъ на другой день. Онъ просрочилъ съ своимъ отпускомъ, но выбралъ, нанялъ и меблировалъ для нея домикъ, скромный, уютный, изящный, такой, какой мечтался имъ обоимъ когда-то для житья вдвоемъ. Онъ еще прожилъ съ нею три дня, въ комнатѣ, которую она назвала его комнатой. Онъ думалъ, что обезумѣетъ. Ее эти дни сломили, будто годы.

— Я не уѣду… сказалъ онъ, когда почтовыя лошади ужъ ждали у крыльца.

— Поѣзжай… Живи и пріѣзжай за мною, сказала она, торопя прощанье.

Она воротилась съ крыльца спокойная, холодная, безъ слезъ, но, какъ мертвая, безчувственная, что бы могло еще случиться съ нею. Для нея все было кончено, — всѣ надежды, вся дѣятельность чувствъ, мысли, труда: милое отошло на вѣки; завѣтныя, вѣрованія разбиты именно въ томъ, во что они были всѣ положены; жизнь обезпечена такимъ достаткомъ, что и руки не нужны… Для кого же и на что нужно ея существованіе?… Она припомнила свою новенькую «житейскую мудрость» и ея успокоительныя правила, что «добро можно дѣлать на всякомъ мѣстѣ и во всякомъ положеніи», и горько хохотала надъ собою. Ужъ не сдѣлаться-ли ей покровительницей, благодѣтельницей? Не искупать-ли нравственную погибель сына тайными подаяніями и выставкой благочестія? Не попробовать-ли еще привязаться къ кому-нибудь (къ чему-нибудь въ родѣ собакъ и кошекъ, она не умѣла и вообразить), — но къ кому-нибудь, къ какому-нибудь оставленному ребенку, и приняться за его воспитаніе, начать опять сначала эту радостную задачу, забыться въ ней, лелѣять, мечтать, ждать…

— О, гдѣ-же онъ, мой-то! вскрикивала она отчаянно…

Ей доставался еще урокъ житейской мудрости. Всѣ ея знакомые за нее радовались и поздравляли при встрѣчахъ. Эти знакомства возобновились очень-скоро и сами собою, — и изъ участія, и изъ провинціальнаго любопытства. Она должна была выказывать, что довольна; иначе, ее-бы не поняли, или, понявъ по-своему, осудили-бы ея сына… Пусть лучше смѣются надъ нею, что она обрадовалась богатству.

— Привыкать къ нему не трудно, думала она, насмѣхаясь надъ собою первая.

Она долго ждала письма отъ сына; онъ не писалъ съ дороги. Онъ въ первый разъ испыталъ мученіе, когда мы не знаемъ что сказать тѣмъ, кому прежде отдавали всю душу, — странное чувство стѣсненія, робости, въ которомъ мы себѣ не признаемся, отговариваясь сами передъ собою недосугомъ, незанимательностью окружающаго, а между тѣмъ, очень хорошо зная и помня, что для тѣхъ, передъ кѣмъ мы молчимъ, нужно только нѣсколько нашихъ строкъ и вовсе не нужно извѣстій ни о чемъ постороннемъ… Верховской написалъ ужъ изъ Петербурга. Въ его письмѣ было много новостей, о его опредѣленіи, о его домѣ, о знакомствахъ, которыя нужно сдѣлать, о представленіяхъ начальникамъ. Онъ самъ не зналъ, зачѣмъ писалъ всѣ эти подробности, зачѣмъ придавалъ всему важность, которой въ самомъ дѣлѣ не чувствовалъ… Студентомъ, онъ, случалось, писалъ очень подробно, цѣлые разсказы, цѣлыя сцены изъ своей жизни, даже въ драматической формѣ, даже въ перемежку со стихами, тутъ-же складно или нескладно импровизированными; если что и преувеличивалось, то преувеличивалось въ увлеченіи, весело, пылко, молодо; шутилось по-дѣтски; дѣтски-нѣжныя названія обожаемому существу совались между дѣльными, честными словами вырастающаго человѣка. Письма бывали покончены за усталостью, сказывавшейся въ почеркѣ, за недостаткомъ свѣчки, въ чемъ весело признавался авторъ… Теперь, письмо, было дописано до конца своей изящной бумаги, но Верхорской жаловался, что долженъ ѣхать со двора, а то написалъ бы больше.

— Чтожъ бы онъ еще написалъ? спросила себя мать.

Вслѣдъ за письмомъ, онъ выслалъ, ей рояль. Онъ говорилъ, что его вышлетъ. Она поставила его на мѣстѣ, которое онъ назначилъ. Ни годы; ни скука уроковъ съ дѣтьми, не отняли у нея привязанности къ музыкѣ; она берегла свой талантъ, зная, что онъ дорогъ ея дорогому. Она обрадовалась: какимъ то забытымъ чувствомъ радости, увидя великолѣпный инструментъ, будто что живое, родное вошло подъ ея кровлю. Но первые звуки холодомъ схватили ее за сердце. Она оглянулась съ испугомъ и не могла продолжать. Кругомъ, пустота, двѣ мерцающія свѣчи, темнота изъ дверей другой комнаты и ждать некого…

Она ясно, окончательно поняла, что положила всю свою душу въ одного человѣка, и что теперь, когда для нея больше нѣтъ его, она обязана ужиться хоть какъ-нибудь, для того, чтобъ этотъ человѣкъ могъ жить для себя. Но какъ ей жить? Она не знала куда, дѣвать свои дни. Знакомства, ей были въ тягость, пріятельницъ у нея не было. И собственный характеръ, и долгое отчужденіе отъ жизни и привычекъ этого общества, дѣлали, что она не находила въ немъ ни удовольствія; ни занимательности; правда, того и другого было немного.. У нея былъ свой, недостигнутый идеалъ образа жизни и замѣнить его другимъ она не могла. Оставалось одно — простая пріязнь людей. Но губернское общество вообще безтактно; оно умѣло держаться порядочно съ m-me Верховской — учительницей, но растерялось отъ неожиданности, что m-me Верховская — богата, что ея сынъ женатъ на родственницѣ вліятельнаго господина, и, растерявшись, не знало какъ себя поставить. Въ ней стали заискивать, къ ней какъ-то льнули. Она чувствовала, что теряетъ способность пріязни, и тосковала. Разъ, уступая слишкомъ настоятельнымъ просьбамъ она поѣхала на вечеръ; она была одѣта просто, скромно; не молодо; но все-таки, это былъ нарядъ и выказалъ ея необыкновенную красоту, для которой, казалось, не было возраста.

— Чего добраго, станутъ женихи свататься… сказала она себѣ, съ неиспытанною злостью, уѣзжая домой.

Она испугалась въ себѣ этой злости. Надо было скорѣе спасти свое сердце. Она разсудила, что ей необходимо устроить свое житье по-старому, и если ужъ безъ радости и надеждъ, то хотя свободно. Ей былъ всегда милъ ея трудъ; она сказала въ домахъ, гдѣ давала уроки, — отъ важныхъ господъ до мѣщанъ, — что хочетъ учить по прежнему, но даромъ, и съ той разницей, что желаетъ ученицъ постарше, и не будетъ приходить сама, а проситъ ихъ приходить къ себѣ. Важныя дамы сконфузились такого «безконечнаго снисхожденія m-me Верховской», но еще больше сконфузились того, что въ ея домѣ ихъ дочки «будутъ Богъ-знаетъ съ кѣмъ»; онѣ, конечно, не выразили этого m-me Верховской, но любезно отклонили ея предложеніе. За то, для дѣвушекъ средняго и бѣднаго круга эта наставница пришлась вполнѣ по сердцу. Ея уютная гостинная обратилась въ рабочую классную и подъѣздъ заперся для докучныхъ визитовъ. Такой образъ жизни, и въ наше время показался-бы не совсѣмъ обыкновеннымъ; въ то время, онъ былъ диковинкой. Предъ нимъ недоумѣвали. Общество сначала попробовало объяснять его хвастливою благотворительностью, кстати, не стоющей ни гроша, — но наконецъ навело справки и сообразило, что чего-нибудь стоитъ усталость шести-часовыхъ ежедневныхъ занятій не въ-шутку, не на-показъ, а добросовѣстныхъ и не приносящихъ ни гроша. Это. объяснить было еще труднѣе. И въ то время, и въ наше время, было-бы безполезно, едва-ли даже не слишкомъ взыскательно требовать отъ людей обезпеченныхъ, привыкшихъ къ своему складу, не скучающихъ праздностью, чтобы они поняли, какъ можно не наслаждаться богатствомъ, томиться однообразіемъ казалось-бы веселой жизни, тяготиться своими незанятыми руками. Того, что довершало печаль Верховской — общество не знало и, конечно, отгадать не могло, — но если бы и узнало, то поняло-бы еще меньше. Общество рѣшило коротко и просто: «Это женщина оригинальная, странная; забыла какъ люди живутъ; можетъ-быть, отъ несчастій, отъ бѣдности, а теперь, вотъ, отъ неожиданнаго благополучія — немножко помѣшалась. Это бываетъ»…

Она осталась одна, спокойная и свободная. Ее не испугало однообразіе трудовой жизни. У нея оставалось еще довольно незанятого времени, въ которое она выходила; видалась съ родными своихъ ученицъ и читала. Сынъ высылалъ ей множество книгъ. Сказавъ себѣ, что не заниматься музыкой — сантиментальность, а не пользоваться именно тѣмъ подаркомъ, который сынъ выбиралъ съ особенною любовью — обида сыну, она открыла его рояль и играла, изучала одна, для себя, для искусства. Пришла весна. Верховской, нанимая домъ, помнилъ, что необходимъ и садъ! онъ выслалъ сѣмянъ и луковицъ. Садъ былъ убранъ прелестно. Мать не оставила его на попеченіи одного садовника; она занялась и сама. Вообще, она брала все, что представлялось ей по вкусу, по привычкамъ, добросовѣстно наполняла свою жизнь. Эта жизнь была, для многихъ, по справедливости завидной…

Она была одна. И всякій день, — она это чувствовала, — больше закрѣплялъ ея одиночество. Ей было не съ кѣмъ подумать, не съ кѣмъ сказать слова. Слова книгъ складывались въ ея памяти, какъ добро никому ненужное, кромѣ ея самой; но она уже воспользовалась имъ, а нераздѣленное впечатлѣніе, не животворя, а измучивъ, угасало понемногу. Въ обществѣ нечего было-бы и искать отвѣта: въ тѣ годы оно самымъ презрительнымъ образомъ смѣялось надъ какимъ-бы то ни было знаніемъ; люди бѣдные, близкіе Верховской, не стали-бы смѣяться, но, необразованные, все равно-бы ее не поняли; съ своими ученицами, дѣвушками отъ четырнадцати до семнадцати лѣтъ ей пришлось-бы только слушать самую себя. Ея умъ изнывалъ. То, что было на сердцѣ — ужъ и вовсе нельзя было никому довѣрить…

Прежде, все ожидая счастья, она и въ бѣдности, сколько могла, заботилась о своемъ здоровья. «Сохрани Богъ занемочь; Андрей голову потеряетъ». Теперь ей отозвались всѣ прошлыя лишенія, а ежедневная нравственная мука не давала замѣчать болѣзни. Когда эта болѣзнь сказывалась сильнѣе, Верховская съ досадой говорила себѣ, что это блажь богачки. Она догорала, не обращая на это вниманія. У нея темнѣло въ глазахъ за книгой, ее раздражала музыка, — она думала, что это отъ скуки. Ее тяготили уроки и безпокоилъ неизбѣжный, веселый говоръ ученицъ, — она упрекала себя въ лѣни и эгоизмѣ. Уставъ отъ недолгой прогулки въ своемъ саду, она была рада лечь въ постель, но была увѣрена, что не устала-бы, еслибы провела вечеръ не одна. Ночи были безсонныя. Она пробовала занимать ихъ чтеніемъ, работой, — но это выходило продолженіе того-же безконечно тяготящаго, одинокаго дня…

И прежде, цѣлые четыре года она была одна. Но она ждала. Какая прелесть въ ожиданіи, въ откладываніи и бережи чувствъ, впечатлѣній, думъ, когда ими надѣемся подѣлиться! Теперь — все замолкло кругомъ, все мертвое. Надъ этимъ довольствомъ нѣтъ надежды, свѣта, любви. О, какъ бы сейчасъ она промѣняла его на тѣ годы, когда зябла и голодала! Всякая подробность воспоминанія, всякая мелочь оставшаяся отъ прошлаго, полевой цвѣтокъ забытый въ старой книгѣ, тетрадь нотъ переписанная Андреемъ, всякая бѣдная вещь, сохраненная среди богатаго хозяйства, — все было ей дорого, свято, все становилось между ею и настоящимъ. Она принуждала себя привязаться въ настоящему и не могла; дѣлала все, чтобы съ нимъ примириться — и все напрасно, старалась забыться и была не въ силахъ; разбирала себя съ своею обычною строгостью, напоминала себѣ свою обязанность передъ сыномъ, заставляла себя смиряться, говорила себѣ, что должна, какъ тысячи простыхъ людей, быть благодарна за ниспосланный кусокъ насущнаго хлѣба… Этотъ хлѣбъ былъ даровой, излишній и одинокій!..

Сынъ писалъ ей каждыя двѣ недѣли. Аккуратность отучаетъ отъ ожиданій. Ожиданіе, нечаянность были-бы, можетъ-быть, благодѣтельнымъ волненіемъ для этой истомившейся женщины. Вмѣсто нихъ, у нея мелькнула догадка:

— Ужъ не дѣлаетъ-ли онъ себѣ обязанности, изъ переписки со мною?

Она не совсѣмъ ошибалась…

Онъ воротился отъ матери съ полной тяжестью чувства разлуки, съ нимъ переступилъ свой порогъ и первое слово женѣ было:

— Матушка не поѣхала.

— А!.. сказала Лидія Матвѣевна.

Она была такъ рада его возвращенію; столько было хлопотъ, столько дѣла, столько разсказовъ, столько вопросовъ, любитъ-ли онъ ее, — столько народу кругомъ, столько новыхъ вещей надо было показать, столько счетовъ свести, что голова у нея кружилась, — какъ она увѣряла и ни о чемъ его не спрашивала. Онъ это очень замѣтилъ. Она не замѣчала въ немъ никакой перемѣны. Исполняя прощальное приказаніе матери, Верховской старался привязать къ себѣ жену и потому былъ терпѣливъ на мелочи и ласковъ. Лидія Матвѣевна была въ восхищеніи; не оставалось посторонняго, кому бы она не говорила, какой у нея «душка мужъ», не разсказывала его угожденій, не сочиняла цѣлыхъ его рѣчей, цѣлыхъ сценъ, не хвасталась его ласками. Она была-бы ревнива до бѣшенства, но къ полнѣйшему своему благополучію, не видѣла и тѣни повода ревновать: Верховской былъ слишкомъ отуманенъ новою жизнью, слишкомъ озабоченъ сердечно. Онъ былъ неловокъ съ женщинами, по-крайней-мѣрѣ, съ женщинами кружка гдѣ вертѣлся. Страстная нѣжность жены какъ-то смѣшно его ограждала, но хотя-бы и не было этого огражденія, Верховской смотрѣлъ на любовь слишкомъ строго и серьезно, тяжело думалъ о будущемъ и, стараясь узнать, полюбить свою, жену, — не сталъ-бы искать забавы отъ-нечего-дѣлать.

Лидія Матвѣевна была очень счастлива. Она хозяйничала, распоряжалась своимъ домомъ, повелѣвала, капризничала, наряжалась, знакомилась, выѣзжала и принимала гостей съ утра до вечера. Ей было очень грустно принадлежать только къ «чиновничьей аристократіи»; она вознаграждала себя тѣмъ, что важничала, отыскала двухъ-трехъ институтскихъ подругъ титулованныхъ и не очень богатыхъ, была съ ними на ты и щеголяла въ ихъ салонахъ, доставляя себѣ, наслажденіе удивлять ихъ, когда приглашала къ себѣ. Постоянно наряжаясь и получая комплименты, Лидія Матвѣевна воображала себя красавицей, а своего мужа влюбленнымъ. Въ очарованіи своей страсти, она вообразила еще, что мужъ нарочно не привезъ матери, чтобъ не стѣснять молодую жену и сдѣлать ей угодное. Лидія Матвѣевна сообщила это генералу Зурову, правда, какъ тайну, но за то не въ видѣ своей догадки, а какъ положительный фактъ. Генералъ пріятно посмѣялся и сталъ очень любезенъ съ племянникомъ. То хитря, то не понимая мужа, Лидія Матвѣевна объясняла родственникамъ его холодность какъ неловкость, непривычку къ «хорошему» обществу. Это извиняли и обходились съ нимъ такъ дружелюбно, что безъ рѣзкой неучтивости было невозможно не отвѣчать тѣмъ-же. Невозможно было отказывать женѣ, когда она, то хитря, то нѣжничая, безпрестанно возила его въ общество, заставляла знакомиться, заставляла веселиться. Уступая ей, уступая и собственной молодости, Верховской увлекался и веселился. Искушеніе было велико въ двадцать-два года; жизнь заманивала, средства были подъ рукою, времени было много…. Правда, Верховского какъ будто утомляло бездѣлье, круженье цѣлаго дня, послѣ немногихъ, часовъ безполезной службы, какъ будто было совѣстно и самой службы, — но въ то-же время было какъ-то невозможно перемѣнить это, повести день на другой ладъ; одно было не въ его власти, другое — огорчило-бы жену. Огорчать жену на первыхъ порахъ, за то, что она хочетъ повеселиться — и несправедливо, и не средство, чтобъ привязать ее въ себѣ; она оглянется сама на пустоту этого веселья…

Но она не оглядывалась, она только входила во вкусъ, между чѣмъ какъ Верховскому становилось скучно отъ этого преходящаго минутнаго веселья, которое никогда не хотѣлось ни вспомнить, ни повторить, и которое напоминалось, повторялось безъ желаній, безъ сознанія и забивалось, опять; оставляя оглядку, что въ этой пустотѣ проходитъ жизнь…

Онъ рѣшился высказать это женѣ. Вышла сцена.

— Ты недоволенъ этимъ образомъ жизни?. Какого-же ты-бы еще хотѣлъ? Развѣ ты знаешь лучше?…. Извини, André, я не способна быть un bas-bleu и не желаю! я предоставляю это другимъ…. — Не требуй отъ меня невозможнаго….

Онъ разобралъ, послѣ этой сцены, что она любитъ его больше нежели онъ ее — любитъ какъ можетъ и умѣетъ…. Зачѣмъ она такъ мало можетъ и такъ мало умѣетъ!…. Строгость съ нею не поведетъ ни къ чему и невозможна. Онъ рѣшился, безъ напрасныхъ жалобъ, сценъ и траты словъ, выждать, что скажетъ время, сторожить за собою, не облѣниться, не опошлиться, сберечь свои силы, свои протестъ окружающему, свое негодованіе на себя.

«Пусть она лучше меня узнаетъ……» думалъ онъ.

Ему досталось узнавать ея характеръ. Какъ большая часть молодыхъ людей, воспитанныхъ кроткими женщинами и нѣсколько мечтательныхъ, Верховской не могъ взять въ толкъ причудъ, мелочности и злости жены, онъ дивился и не вѣрилъ. Разглядѣвъ, ему было совѣстно вступаться; онъ боялся, можетъ быть, огорчить. Такое «можетъ быть» — великая остановка: у мелкихъ людей и горе по ихъ росту; мелкій человѣкъ будетъ несчастенъ…. достанетъ-ли духу сдѣлать чужое несчастье? А огласка?… Родственники зорко и обидно слѣдили за ихъ супружескою жизнью; Верховской подмѣтилъ это. Негодованіе вспыхнуло, и улеглось: чтожъ будетъ послѣ огласки? Разрывъ, а дальше?… Онъ отчаянно, но безпощадно заставилъ себя сознаться, что у него уже нѣтъ силъ отказаться отъ этой жизни, что эта пустота, за которую онъ отдалъ все свое счастье, втянула его, закупила своимъ привольемъ….

У него не было мужества разсказывать все это матери; онъ, въ самомъ дѣлѣ, сдѣлалъ себѣ обязанность обманывать ее сколько могъ, хотя, по прежнему, зналъ, что ей нужны не утѣшенія, а правда; что самая горькая правда обрадовала бы ее какъ доказательство вѣры въ ея твердость, — слѣдовательно, его собственной твердости; хотя зналъ, что его искренность была бы доказательствомъ любви, безъ которой томится его мать…. У него явилось совсѣмъ новое чувство — стыдъ. Онъ отъ-роду не зналъ его ни передъ кѣмъ, а теперь испытывалъ передъ нею, передъ этою совѣстью, любовью, совершенствомъ…. Пусть лучше она ничего не знаетъ! Она еще не обвиняетъ его, не потеряла вѣры въ него! Но покаяться, что грѣхѣ опуталъ — кому изъ нихъ будетъ тяжелѣе?…. Онъ страдалъ, но не признавался….

Онъ забывалъ, что она умѣла читать между строками….

Время шло скоро и не производило перемѣны, только прочнѣе складывало этотъ образъ жизни, крѣпче стягивало эти отношенія. Зимой, Лидіи Матвѣевнѣ было необходимо веселиться весной стало необходимо нѣжиться, а противорѣчить ей въ чемъ-нибудь сдѣлалось уже совершенно невозможно: она была беременна. Верховскому опять мелькнула надежда; еще не все пропало; съ рожденіемъ ребенка все пойдетъ иначе, жена пойметъ его, новая, общая, милая обязанность соединить ихъ новою любовью. Онъ заранѣе обожалъ своего ребенка; жена становилась ему милѣе, когда онъ воображалъ свою прелестную мать надъ этой будущей колыбелью, мать, вѣчно-молодую, ненаглядную радость. Онъ падалъ на колѣни при мысли объ этомъ счастьи; примиреніе, прощеніе, новая жизнь мерещились ему и охватывали такимъ свѣтомъ, такой полнотой ощущеній, что не было словъ для нихъ и сердце замирало сладко, такъ сладко, какъ, казалось, ужъ отучилось замирать…. Онъ съ страннымъ удивленіемъ это замѣтилъ; онъ оглянулся, что забылъ самое ощущеніе радости; что незамѣтно отвыкъ отъ плановъ и мечтаній о подробностяхъ, о тѣхъ бездѣлицахъ, которыя придаютъ счастью, конечно, небольшую цѣну, но что-то праздничное и оживляющее, безъ чего и самое счастье входитъ въ обрядъ и принимается холоднѣе…. Его поразила эта оглядка. Чтобы скорѣе избавиться отъ всего, что она поднимала въ душѣ, онъ схватился исполнить свое завѣтное желаніе.

— Лидія, сказалъ онъ ей: — я пошлю эстафетъ мамѣ, чтобъ она пріѣзжала крестить нашего будущаго.

Лидія Матвѣевна поблѣднѣла, что было у нея выраженіемъ сильнѣйшаго гнѣва, но что неопытный супругѣ принималъ всегда, а теперь принялъ въ особенности за болѣзненное разстройство.

Онъ даже нѣсколько смутился.

— Она не успѣетъ пріѣхать, произнесла Лидія Матвѣевна очень отчетливо.

— Всего три недѣли, даже меньше, на посылку письма и ея пріѣздъ.

— Не успѣетъ, повторила Лидія. Матвѣевна.

— Такъ подождемъ съ крестинами.

— А ты можешь поручиться, что я не умру? Спросила она, съ тѣмъ-же спокойствіемъ, но съ блѣдностью уже смертельною.

— Полно, Лидія, Богъ съ тобой! возразилъ онъ, испугавшись.

— Ты долженъ ко всему приготовиться, продолжала она. — Ты мало обо мнѣ думаешь. Но, если я и останусь жива, — въ чемъ я очень сомнѣваюсь! — до того-ли мнѣ тогда будетъ, чтобы знакомиться съ особой, о которой я понятія не имѣю, заботиться, чтобъ ей было у меня покойно, думать, какъ ей угодить, какъ не сказать лишняго слова…. Въ болѣзни отвѣчать за себя нельзя, а кто знаетъ, какъ она приметъ…. Почему я знаю, что она вообразитъ; какія у нея привычки, какой характеръ….

— Какой ты вздоръ говоришь! прервалъ онъ, не выдержавъ больше.

— Какъ? Что… и она съ воплемъ залилась слезами. — Теперь я вижу — ты меня не любишь! Ты нарочно выбралъ такую минуту, чтобъ меня мучить! Ты хочешь моей смерти! Я знала, что такъ будетъ! И лучше умереть, лучше умереть!

Ему осталось только успокоивать ее въ нервномъ припадкѣ, пославъ за докторомъ и тетушкой. Докторъ имѣлъ свои причины дорожить этой практикой, а потому прямо объяснилъ Верховскому, что онъ убьетъ жену, если тотъ чѣмъ-нибудь еще разъ ее потревожитъ. Тетушка кротко, но выразительно, сказала ему только, что она «этого отъ него не ожидала». Дядюшки, генералъ и департаментскій, явившіеся вслѣдъ за тетушкой, нечего не сказали, но глядѣли на Верховского какъ на преступника. Верховской былъ еще слишкомъ молодъ и не зналъ настоящей цѣны женскихъ нервныхъ припадковъ; онъ былъ испуганъ, смущенъ, огорченъ; ему стало тяжело будто въ самомъ дѣлѣ виноватому. Лидія Матвѣевна нѣсколько дней притворялась разстроенною. Она была изобрѣтательна, и, въ присутствіи тетушки, сплела мужу сплетню, будто генералъ Зуровъ по секрету признавался ей, что онъ и его сестра въ самыхъ непріязненныхъ отношеніяхъ и едва-ли могутъ когда-нибудь примириться. Верховской, конечно, удивился, что никогда ничего похожаго не слыхалъ отъ своей матери.

— Вѣроятно, изъ деликатности, maman не хотѣла тебя огорчать, сказала Лидія Матвѣевна. Но дядя такъ благороденъ! прибавила она, спохватившись, что слишкомъ нѣжно выразилась о maman. Дядя никогда не говоритъ о ней ни слова! Онъ такъ меня полюбилъ. Для чего ты хочешь это разстроивать? Для чего ставить меня между двухъ огней?… Напиши, спроси свою мать!…

— Я не осмѣлюсь спрашивать ее письменно о томъ, чего она сама не открывала мнѣ во всю жизнь, возразилъ Верховской.

— Видишь-ли, стало быть, я права! сказала Лидія Матвѣевна, въ радости, что такъ безошибочно разочла успѣхъ своей сплетни, и увидя входящаго генерала, протянула ему ручку и запищала, своимъ институтскимъ, звонкимъ голоскомъ.

— Oncle, здравствуйте! Вы не очень на меня сердиты за то, что скоро дѣдушка? Вы окрестите внучка, вотъ, съ тётей? Я потому прошу тётю, что она добрая, не дастъ вамъ, злому, усатому, проглотить моего ребеночка….

Вскорѣ послѣ этого, мать Верховского получила отъ него неожиданно слѣдующее письмо:

— «Мама, у меня родился сынъ. Его крестили Зуровъ съ женой Каруцкаго. Назвали — Элимъ. Аристократично и поэтично. Какой-то князь Элимъ сочинилъ какія-то „Черныя Розы“. Я съ ума схожу. Брошу все и уѣду въ тебѣ».

У нея изъ рукъ выпало это письмо.

Что онъ не можетъ отвязаться, отъ своихъ покровителей, что онъ не воленъ назвать своего ребенка какъ хочетъ, — все это только обыкновенныя послѣдствія его положенія. Но это рабское подшучиваніе, но эта жалоба, которая доказываетъ, что если онъ и бился; то не съ людьми, а одинъ, о стѣну головою; но это неисполнимое брошу все — рѣзкость, которая говорится именно потому, что рѣзкія слова, утомивъ, надорвавъ душу, даютъ ей какъ-будто законный предлогъ опять затихнуть и успокоиться на томъ, что есть…. Вотъ оно, полное нравственное безсиліе!

Она позволила себѣ плакать. Прежде она никогда не знала слезъ. «Какой вздоръ, слезы, говорила она бывало, въ это золотое время; Только глаза портить. И о чемъ? Чего недостаетъ, что такое Богъ отнялъ? Есть хлѣбъ насущный — и ни у кого неотнятый, заработанный, свои по праву. Есть добрые люди, которые уважаютъ и любятъ, а въ неожиданной бѣдѣ — сказать имъ слово — помогутъ. Есть радость, свѣтъ, сокровище — любовь, ради которой жизнь мила, изъ которой безконечно черпаются силы и ей-же отдаются. О чемъ плакать, когда живется полно и, при самомъ строгомъ судѣ — безупречно?»

А теперь — праздная, ненавистная, позорная, сытость, и отказаться отъ нея нельзя; она куплена цѣною той души, для которой жилось на свѣтѣ!

«Если бы…. ну, если бы такъ случилось, говорила она, мечась въ жару безсонной ночи, въ которую десять разъ хваталась за короткое письмо сына и не имѣла мужества развернуть его и перечитать: — несчастія всякія бываютъ. Если-бь тогда случилось несчастіе, ну, самое ужасное, такое, въ которомъ мысль уничтожена, руки связаны и нищета неизбѣжна, — ссылка. За что-нибудь, куда-нибудь далеко. Полугодовая ночь, снѣга, темная изба…. Такъ чтожъ? я убирала-бы его избу, стирала-бы его рубашки. Богъ надо всѣми. Жили-бы вмѣстѣ, ждали-бы…. Если, бы даже онъ умеръ, — что-жъ, и я за нимъ. Для кого-же мнѣ жить?…»

Она такъ знала, такъ вѣрила, что нужна ему, что ни на минуту не могла допустить мысли — умереть раньше его. Ей никогда даже не мелькнуло эгоистическое желаніе умереть, чтобъ отдохнуть…. Потому она съ ужасомъ взглянула на себя, когда утромъ, шатаясь, едва встала съ постели.

Скоро она убѣдились сама и заставила своего доктора сказать прямо, что ей жить не долго.

— Съ полгода? спросила она, не то смутясь, не то оробѣвъ, но испытывая странное, еще незнакомое ощущеніе.

Онъ промолчалъ.

— Меньше?… Что-жъ, такъ и быть, сказала она съ искреннимъ мужествомъ предъ своимъ приговоромъ и невыразимой тоской за сына.

Она подумала, что умретъ осенью и еще успѣетъ его приготовить. Прежде она не разъ смѣялась этому глупому слову, и повторила его теперь съ такимъ же презрѣніемъ: она знала, какъ тяжелъ ударъ, знала, что ничѣмъ нельзя облегчить его. Ей стало еще противнѣе, еще мучительнѣе ея житье, еще милѣе все несбывшееся. Ей захотѣлось умереть среди блаженства, о которомъ она молилась и мечтала, для котораго трудилась столько лѣтъ. Черство и рѣзко сказала она себѣ, что ненавистныя деньги, разлучившія ее съ сыномъ, должны дать ей хоть послѣднее утѣшеніе — насмотрѣться на сына. Она написала ему, что больна и чтобъ онъ пріѣхалъ.

Письмо шло недѣлю. Верховской получилъ его утромъ, и выѣхалъ черезъ два часа, безъ отпуска, безъ спроса у своего начальства, сказавъ только женѣ и то въ-торопяхъ: Лидія Матвѣевна уѣзжала по желѣзной дорогѣ въ Царское-Село, обѣдать и танцовать въ лагерь у дядюшки генерала.

Черезъ недѣлю, Верховской былъ съ матерью.

Она не ждала его такъ скоро, но совладѣла съ своей слабостью и волненіемъ и выбѣжала на крыльцо, завидя; что онъ подъѣхалъ… У него въ памяти вѣчно осталась она, какъ стояла, въ бѣломъ, ея распустившіеся золотистые волосы, ея вспыхнувшія щеки, ея божественный взглядъ, весь ея образъ, въ свѣтѣ вечерняго солнца. Онъ схватилъ ее на руки и внесъ въ комнаты; онъ не надѣялся застать ее живую.

— Какъ ты похорошѣлъ! сказала она бодро и радостно, не чувствуя ничего кромѣ счастья, что онъ тутъ, съ нею, подумавъ, что вовсе не больна, что вызвала его изъ прихоти, — и въ ту-же секунду весело сказавъ себѣ, что отлично сдѣлала, но всеже надо покаяться и скорѣй его успокоить.

— Виновата, милый! я тебя напугала, а ты тотчасъ на перекладную! Виновата! Я здорова, гляди: противъ зимы, я даже поправилась. Это только такъ, сегодня, и… и я обрадовалась, ну, признаюсь, — сердце упало. Пройдетъ. Покажись еще. Разсказывай; все разсказывай, и хорошее и дурное. Вѣдь мы одной душой живемъ, ты тамъ, а я здѣсь… О, сладко намъ съ тобою жилось!… Все разсказывай; молчать некогда….

Точно, было не время молчать, но и не разсказалось ничего: было некогда разсказывать. И онъ, и она были всѣ въ своемъ общемъ прошломъ, въ своихъ настоящихъ минутахъ; забывали какъ сонъ и промежутокъ разлуки и все, что въ немъ совершилось, или обходили это, будто что докучное, ненужное, чего поднимать не хотѣлось, о чемъ еще будетъ время позаботиться. Обоимъ не хотѣлось вѣрить и цѣлыми днями не вѣрилось, что близка другая разлука. Только вечерніе косые лучи и длинныя тѣни всякій разъ будто болью охватывали Верховского, и всякій разъ, уводя мать изъ сада, ему думалось, что однимъ днемъ еще стало меньше….

Пришелъ и послѣдній день. Онъ былъ свѣтлый, солнечный до самаго заката. Ея душа улетѣла въ ту минуту, какъ исчезло солнце. Верховской отошелъ отъ постели, гдѣ лежало то, что было его жизнью, его разумомъ, его радостью. Онъ отворилъ окно. Въ переулкѣ проходили люди, въ церкви звонили всенощную. Онъ подумалъ, неужели есть еще люди, которые живутъ и могутъ молиться?

Она унесла съ собой его молодость. Въ одно мгновеніе все и всѣ стали ему чужды и ненавистны. Жизнь ужаснула; мелькнула мысль покончить съ нею…. И въ самомъ дѣлѣ, кому онъ нуженъ?

— Ты была не одна, выговорилъ онъ, блѣдный какъ то лицо, въ которое вглядывался: — тебѣ хорошо было….

И не докончивъ упрека, онъ упалъ передъ ней на колѣни….

Онъ похоронилъ ее. Губернскій городъ ожидалъ парадныхъ обрядовъ. На нихъ разсчитывали, какъ на случай познакомиться съ молодымъ богачемъ: съ самаго пріѣзда Верховского, у нихъ не принимали никого, но когда въ домѣ покойникъ — двери всѣмъ открыты. Къ панихидамъ пріѣзжали дамы высшаго кружка, въ прекраснѣйшихъ траурныхъ и туалетахъ важные господа, хорошо помнившіе, что Верховской женать на племянницѣ директора департамента. Верховской не встрѣчалъ никого и уходилъ въ комнату матери. Это еще объясняли его горестью, но когда узнали, что пригласительныхъ билетовъ не заказано, что Верховскую отпѣваютъ и хоронятъ въ раннюю обѣдню, въ бѣдной, загородной кладбищенской церкви, — то приняли это за обиду. Верховскую проводили бѣдняки, которымъ она была своя, которые не пожалѣли потратить свое трудовое утро на прощанье съ труженицей. Ихъ было много. Въ толпѣ мелькали молодыя, расплаканныя личики ея ученицъ. Верховской вдругъ вспомнилъ жену. Онъ подумалъ, что, можетъ быть, здѣсь, между ними, та, которую мать выбрала бы ему въ подруги, — та, которая теперь плачетъ надъ нею. Онъ подумалъ, что, вотъ, его люди, и что къ нимъ ему нѣтъ возврата. Конечно, нѣтъ. Онъ такой важный, богатый баринъ…. Ему вдругъ бросилось въ глаза, что передъ нимъ стѣснялись, его будто боялись безпокоить; сочувствіе къ нему было, можетъ быть, искреннее, но какое-то робкое, подобострастное….

«Если у кого-нибудь изъ нихъ умретъ мать, меня не позовутъ на похороны», сказалъ онъ себѣ съ холодной злобой, которая все больше и больше набѣгала ему въ сердце.

Эта злоба помогла ему вынести горе. Онъ зналъ, что въ его волѣ и власти было прожить, можетъ быть, много лѣтъ съ матерью, въ честномъ кружкѣ людей трудовыхъ, людей образованныхъ, людей по душѣ. Если сдѣлалось не такъ — онъ самъ виноватъ. Но, при всемъ полномъ сознаніи, никто себя не обвиваетъ до конца, а горе — тѣмъ меньше: оно не въ силахъ еще накладывать на себя руки упреками и ищетъ оправдаться. Жена, ея родные, ея общество — могли бы, должны были бы быть лучше. Виноваты они, а не несчастный, который имъ довѣрился. Верховской ненавидѣлъ ихъ. Онъ метался одинъ въ опустѣломъ домѣ, безумно, повторяя, что не выйдетъ изъ него, не воротится туда….

— Чтожъ ты этого прежде не сдѣлалъ? вскрикивалъ онъ.

Отчаяніе подняло въ немъ неожиданную, злобную, но твердую силу. Изъ его положенія нельзя было избавиться; онъ рѣшился не пользоваться его выгодами. Во всемъ виноваты проклятія деньги, — не надо ихъ. Есть средство жить, не одолжаясь женѣ: служба. Правда, мѣсто далъ женинъ дядюшка, но это только должное: человѣкъ, котораго способность признавала она (Верховской оглядывался на ея пустую постель), стоитъ мѣста и по выше. Можно пользоваться безъ угрызеній совѣсти. Жалованьемъ, можно жить безъ спроса и отчета; нужно только повѣрнѣе считаться….

«Считаются враги»… пролетѣло въ его памяти. Это слово сказала когда-то его мать.

— О, но вѣдь тебѣ хорошо было! вскричалъ онъ, рыдая: — тебя обожалъ всякій, кто хоть разъ тебя встрѣтилъ!..

Онъ принялся за счеты, тутъ же, въ эти дни. Все, что онъ присылалъ матери денегъ и вещей, бывало изъ его собственнаго жалованья; еще не прослуживъ и года, онъ, неизвѣстно за-какія заслуги, ужъ получилъ награду. Онъ былъ долженъ женѣ только то, что привезъ матери въ свой первый пріѣздъ.

— Я выплачу, сказалъ онъ: — моя мать ей ничего не будетъ стоить.

Онъ взялъ себѣ ея старыя книги, старыя ноты, старый памятный рабочій ящикъ съ недоконченнымъ вышиваньемъ; онъ имѣлъ мужество собрать письма, записки, то, въ чемъ именно выражается и отражается жизнь, смотрѣлъ на эти листки…. память счастья, будто что живое, крѣпко и больно цѣплялась за сердце; смотрѣлъ на свои ученическія тетради съ ея замѣтками, на свои юношескія письма, сбереженныя съ такою нѣжностью…. О, гдѣ эта молодость, гдѣ ея любовь?… Письма послѣдняго года были тоже сложены и спрятаны бережно…. но почему она положила ихъ не вмѣстѣ, не въ старую шкатулку отца, а въ этотъ портфель съ перламутромъ и золотомъ, щегольской, сіяющій, гдѣ кромѣ ихъ нѣтъ ничего?… Взять, сохранить все это невозможно такъ, чтобъ не притрогивались чужія руки….

Онъ перечитывалъ и жегъ цѣлую ночь. Рано утромъ, онъ пошелъ къ кладбищенскому священнику, ея духовнику, котораго она называла хорошимъ человѣкомъ.

— Я уѣзжаю, сказалъ ему Верховской: — возьмите все, что осталось въ домѣ; оставьте себѣ, раздайте кому хотите; вы знаете, кого она любила и кому что нужно.

Отъ священника онъ прошелъ къ ея могилѣ. Туда привезли всѣ кусты розъ съ клумбы, у которой онъ и она сидѣли въ послѣдній разъ. Верховской помогъ рабочимъ пересадить ихъ кругомъ деревяннаго креста и поставить деревянную рѣшетку. Когда все было кончено, онъ сѣлъ въ телѣгу и уѣхалъ, не заѣзжая въ городъ, не оглядываясь на пустой домъ видный издали, на садъ, гдѣ на мѣстѣ пышнаго цвѣтника чернѣла свѣжая яма….

Онъ возвращался другимъ человѣкомъ. Мать не порадовалась бы такой перемѣнѣ….

Лидія Матвѣевна получила отъ него только одно письмо во всё это время, тотчасъ по его отъѣздѣ. Она была рада, что онъ не писалъ: извѣстія о болѣзни такой близкой родственницы заставляли бы, ради приличія, отказываться отъ разныхъ удовольствій. Мысль, что надо одѣться въ сукно на цѣлый годъ — первая промелькнула у нея, когда она увидѣла мужа.

— C’est fini? спросила она, идя за нимъ въ его комнату.

Верховскому хотѣлось ее выгнать. Онъ ничего не сказалъ.

Лидія Матвѣевна конфузилась. У нея былъ, по-своему, твердый характеръ и притворяться печальной она не желала: это, во-первыхъ, было бы довольно трудно, а во-вторыхъ, много обязывало впослѣдствіи. Но сказать что-нибудь было необходимо изъ приличія.,

— Le monument est joli? спросила она.

Верховской поднялъ на нее глаза.

— Est-ce qu’il s’est trouvé quelque chose de convenable dans cette petite ville….. продолжала она.

— Никакого нѣтъ монумента, прервалъ онъ по-русски, понявъ ее наконецъ. — Выйди, сдѣлай одолженіе; здѣсь уберутъ мои вещи….

Такъ начались его новыя отношенія….

Когда онъ воротился съ кладбища, гдѣ зарылъ свою мать, ему не казалось такъ пусто, какъ въ этомъ убранномъ, богатомъ домѣ. Что-то черное, чернѣе и глубже могилы раскрывалось предъ нимъ. Точно будто въ первый разъ оглянулся онъ, въ первый разъ понялъ все это страшное нравственное разстояніе; все, что передувалось прежде, было ничто въ сравненіи съ сознаніемъ настоящей минуты…. Одна кровля, одинъ столъ, одна комната — за не дальше была бы для него эта женщина, еслибъ она была на другой планетѣ, не пустѣе было бы кругомъ, еслибъ вовсе ёя не было! Пусто, — а отъ нея тѣсно. Ребенокъ…. Онъ о немъ и не вспомнилъ. Ничего не нужно. Ему стало какъ-то жутко; ненависть его душила…. Онъ заперся у себя одинъ.

Но утромъ надо было, наконецъ, и выдти. Онъ засталъ Лидію Матвѣевну въ хлопотахъ съ модисткой. Столы были завалены чернымъ сукномъ и чернымъ крепомъ.

— Это совсѣмъ напрасно, Лидія, сказалъ онъ: — я не хочу, чтобъ ты носила трауръ.

Онц посмотрѣла на него съ непритворнымъ удивленіемъ.

— Да, повторилъ онъ; — не надо. Ты меня очень обяжешь.

— Какъ ты хочешь, отвѣчала она.

— И прошу не перемѣнять ничего въ твоемъ образѣ жизни. То, что случилось, до тебя не касается.

Она не спросила причины и покорилась очень охотно. Все пошло по прежнему. Ни родственники; ни знакомые, никто не помянулъ ни слова Верховскому о «томъ, что случилось». Это его злобно, мучительно радовало. Эти люди не стоили, чтобъ онъ позволялъ имъ даже назвать его мать. Онъ думалъ только, какъ скорѣе разорвать съ ними свою связь….

Разсчетъ загубилъ его жизнь, разсчетъ сталъ мерещиться ему во всемъ. Верховской сдѣлался мелко подозрителенъ; онъ видѣлъ намеки или попреки въ незначащихъ словахъ, которыя гораздо законнѣе могли бы отвратить своею пошлостью, еслибъ онъ о ней подумалъ. Но онъ уже не думалъ ни о пошлости, ни о нелѣпости, ни объ. испорченности этихъ людей, не выказывать ни въ чемъ своего характера, не предлагалъ и не отстаивалъ ни одного своего мнѣнія. Онъ только считался, какъ будто въ счетѣ была вся его независимость. Когда годъ назадъ, ві первое время брака, Лидія Матвѣевна выказывала себя госпожей, Верховской, находилъ неделикатнымъ ей противорѣчить; позднѣе, оспариваніе первенства казалось ему презрительно к смѣшно; теперь, онъ рѣшилъ коротко и злобно:

«Я ея управитель по довѣренности и ничего больше».

Упорно начавъ одинъ разъ, онъ не останавливался. Его это какъ-то тѣшило. Насмѣшливо предложилъ онъ Лидіи Матвѣевнѣ, что будетъ вносить изъ жалованья на свое содержаніе въ общій расходъ. Она согласилась такъ просто и натурально, какъ будто удивляясь, что это давно не пришло ему въ голову; она даже помогла ему разобраться и сообразиться въ этой смѣтѣ общаго расхода. Напримѣръ, за пользованіе квартирой, отопленіе и освѣщеніе, которыми Лидія Матвѣевна была обязана службѣ своего супруга, супругъ освобождался отъ издержекъ на экипажъ и могъ пользоваться имъ безплатно. Были обсуждены всѣ статьи хозяйства, затраты наудовольствія, непредвидѣнные случаи. Верховской выслушивалъ молча и отвѣчалъ хладнокровно. Онъ напомнилъ о деньгахъ, взятыхъ имъ годъ назадъ на поѣздку къ матери и ея устройство, и предложилъ дать въ нихъ вексель. Лидія Матвѣевна нашла, что вексель — излишнее, но приняла проценты за прошлый годъ и слѣдующій…. Выходя изъ ея кабинета, Верховской еще разъ поклялся себѣ, что не будетъ стоить женѣ своей ни одного гроша.

Въ качествѣ управляющаго, онъ поставилъ себѣ въ обязанность аккуратно и во всякой мелочи спрашивать приказаній Лидіи Матвѣевны; онъ даже записывалъ болѣе сложныя. Это ей очень нравилось. Онъ никогда не спорилъ. Чувствуя, что внутренно ежеминутно раздраженъ, онъ тѣмъ болѣе сдерживался наружно, и никто, въ особенности жена, не могъ-бы упрекнуть его ни въ одной вспышкѣ, ни въ одной неровности обращенія. Онъ дѣлалъ все, что ей было угодно, исполнялъ малѣйшія ея прихоти, считая это своимъ долгомъ; онъ былъ только молчаливъ. Лидія Матвѣевна по прежнему дѣлилась его нѣжностью, и, чтобъ выразить свою нѣжность, дѣлала ему иногда подарки. Ее особенно восхищало, что онъ тотчасъ-же отдаривалъ ее вещами одинакой цѣнности; она видѣла въ этомъ самое влюбленное вниманіе. Въ глазахъ всѣхъ, по ея разсказамъ, это былъ обожаемый, страстный мужъ, — правда, съ вида немного невеселый, но это приписывали его неловкости въ обществѣ, — можетъ быть его недавнему огорченію, — впрочемъ, объ этой причинѣ скоро забыли. Онъ отлично держался съ родственниками. Ничего нѣтъ приличнѣе и учтивѣе ненависти.

Верховской достигъ чего хотѣлъ; у него была одна мысль — не обязываться, — онъ ее исполнилъ. Онъ разсчелъ всѣ необходимости сваей дорогой свѣтской жизни вровень съ жизнью жены, стѣснилъ себя, въ чемъ можно было стѣсниться незамѣтно: у него не было на что купить книгъ, чѣмъ помочь бѣдному человѣку. У него не осталось своей воли, не осталось ни одной привычки, не осталось минуты нравственнаго довольства. Оставалась все одна и та же мысль — не обязываться. Твердость характера являлась только въ настойчивости самоотреченія, отъ котораго на сердцѣ бывало постоянно тяжело, горько и стыдно…

Въ буквальномъ, матеріальномъ смыслѣ, онъ не зависѣлъ отъ этихъ людей, съ которыми хотѣлъ «разорвать всѣ связи»; но онъ не разорвалъ связей, не разстался съ этими людьми, не придумалъ для себя другого образа жизни. Вся эта пустая, дорого стоющая, довольная собою свѣтская ничтожность кружила его, владѣла имъ, налагала свои обычаи, туманила его понятія; онъ незамѣтно настолько втянулся самъ, что затруднялся опредѣлить, какой ему хотѣлось перемѣны. Онъ. понималъ только одну жизнь — жизнь съ нею, какъ-въ дѣтствѣ, въ юности, какъ въ послѣдніе роковые дни. Онъ мечталъ объ этомъ невозможномъ, воображалъ, его, повторялъ въ памяти, переживалъ всѣмъ своимъ существомъ, утомлялся и мучился до безсилія, даже физическаго. Разбитый, онъ былъ не въ состояніи шевельнуться, не только обдумать, предпринять и дѣйствовать. Онъ чувствовалъ, что нравстренная поддержка ему необходима, но откуда, чья?.. У отчаяннаго горя бываютъ тысячи оттѣнковъ. Одинъ изъ нихъ — какая-то ревность, которая считаетъ преступленіемъ замѣну невозвратнаго новымъ. Верховской испыталъ и это, но убѣдился также, что ему нечѣмъ и замѣнить своего невозвратнаго. Онъ потерялъ изъ вида большую часть своихъ университетскихъ товарищей; нѣкоторые отстали сами отъ «богача, отъ человѣка, измѣнившаго своимъ убѣжденіямъ, отъ свѣтскаго чиновника». Онъ понялъ это; досада и обида облегчали ему чувство вины, за которую доставалось ему отчужденіе; онъ говорилъ съ какимъ-то хвастовствомъ отчаянія:

— Когда ея нѣтъ — это ужъ куда ни шло!

Двое-трое друзей еще ему писали. Онъ самъ прекратилъ переписку. Они были такъ откровенны, такъ задушевны, такъ просты, такъ скромно и вмѣстѣ смѣло смотрѣли въ будущее, такъ жарко принимали къ сердцу все совершающееся! Имъ писать не было силъ. Ихъ слова поднимали мучительную безсильную тревогу, горькую зависть, упрекъ судьбѣ, упрекъ себѣ, а за нимъ — сознаніе еще болѣе тяжкое.. Кто не можетъ самъ говорить откровенно, тотъ не въ-правѣ слушать откровенныя слова; кто ненавидитъ, тотъ недостоинъ знать людей любящихъ. Пусть эти, честные голоса взываютъ къ живымъ, а не къ мертвому! Верховской разстался съ ними молча и твердо.

— Она жила и терпѣла, не довѣряясь никому, говорилъ онъ себѣ: — я съумѣю сдѣлать тоже.

Онъ забывалъ, какъ она жила; онъ забывалъ, что трудъ и мысль — поддержка терпѣнію… Отрадно и ужасно: погруженный въ счеты и разсчеты, онъ вообразилъ, что его матери «отозвалась восьмилѣтняя нищета»; отупѣлый, не понималъ, что единственной причиной ея единственнаго страданія — была его нравственная перемѣна. Конечно, это заблужденіе спасало его отъ ужасовъ раскаянія… Онъ не понималъ, что своего страданія она не могла выдавать никакому другу; онъ понималъ только, что ей была тяжела разлука. Но онъ самъ столько страдалъ отъ этой разлуки! Она была одинока, — но вокругъ него было столько пустыхъ людей! Она не дорожила житейскими благами — но емуто какъ эти блага унизительно доставались! Она вынесла много — но онъ выносилъ и выноситъ вдвое больше….

— Тебѣ хорошо было….. повторялъ онъ, ставя себѣ въ какую-то заслугу свою любовь къ ней….

Такъ прошли цѣлые годы….

Его поглотили свѣтская жизнь и чиновничество. Онъ сдѣлалъ себѣ занятіе изъ службы, тѣмъ болѣе, потому что служба была необходима, но это было только занятіе, обрядъ, а не дѣло, которому охотно посвящаются душевныя силы. Оно помогало жить и куда-нибудь дѣвать время. Было некогда оглядываться и вникать въ себя. Въ душѣ еще лежалъ источникъ протеста, вѣчно живой, но этотъ горькій протестъ уже не вызывалъ на дѣйствіе; онъ только какъ будто отмщалъ за уступку совѣсти, не давая ни покоя, ни счастья…. Но понемногу, какъ-то ужъ смѣшивалось и самое понятіе о счастьи, ужъ замирало молодое желаніе свободы, молодое желаніе дѣятельности, мысли, дружбы; все это были ужъ недостижимыя, невозможныя блага. Оставалась, можетъ быть, любовь. Но именно способность этого чувства и замерла въ немъ. Въ самую нѣжную и жаркую пору онъ отдалъ свое сердце безъ сознанія и безъ страсти; что-то неопредѣленное, будто доброе, освѣтило его не надолго и погасло, оставивъ горе и стыдъ. Идеалъ любви отошелъ далеко, но сталъ еще чище, свѣтлѣе, возвышеннѣе. Неужели искать его въ кругу пріятельницъ жены, въ томъ «свѣтѣ», котораго ничтожность и испорченность такъ бросались въ глаза? Неужели, безобразно, отвратительно, взять что попало? Искать дальше, — гдѣ?… Верховской былъ вѣренъ своей женѣ отъ тяжкой, вѣчной памяти своей неволи, отъ злой, унизительной мысли, что онъ — ея собственность….

Минутами, онъ обвинялъ, презиралъ и ненавидѣлъ себя самого за-одно съ другими.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ.

I.

Верховской рано поднялся на другой день и, къ великому удивленію немногихъ проснувшихся въ гостинницѣ, ушелъ за городъ, въ поле. Въ воздухѣ было влажно, отъ земли пахло зеленью и первыми цвѣтами; вдали гудѣли ранніе колокола, надъ молодой рожью звенѣли жаворонки, тѣни были сизыя, луга розовые; два бѣленькія облачка таяли на темноголубомъ западѣ. Съ пригорка былъ видѣнъ весь городъ, почти красивый издали, въ туманѣ, въ деревьяхъ. Верховской не оглянулся на него. Ему хотѣлось уйти все дальше, хотѣлось все больше воздуха, простора, точно хотѣлось взять всего этого разомъ за цѣлые годы…

Поѣздка въ деревню вызвала у него новое чувство, или, вѣрнѣе, пробудила чувство очень старое, замятое, заглохшее, неизвѣданное болѣе десятка лѣтъ: на него пахнуло простотой, свободой, какой-то правдой жизни. Послѣднія впечатлѣнія отошли куда-то далеко и въ широкомъ кругѣ свѣта, который разростался въ памяти, замелькали весенніе прошлые, праздничные дни, выплыли образы трогательно-веселые какъ дѣтство, яркіе какъ мечты ранней юности, дорогіе, какъ лучшее что дала жизнь. Онъ подумалъ, какъ много ушло годовъ, и сожалѣніе, которое: въ юношѣ удвоиваетъ жадность желаній, примѣшивая къ нимъ поспѣшность и тревогу, удвоиваетъ прелесть наслажденія, — сожалѣніе прошло холодомъ по душѣ тридцатилѣтняго человѣка. Юность вспоминаетъ смутно, разомъ, счастіе и горе; безпечность и нѣжность сердца, отвага и надежда даютъ силы для прощенія и забвенія; негодованіе еще не застыло до ненависти; молодое нетерпѣніе не можетъ долго останавливаться на докучныхъ образахъ. Но въ половинѣ жизни, человѣкъ выучился разбирать, умѣетъ выждать, привыкъ къ оглядкѣ. То, что вдругъ разомъ охватываетъ его душу, черезъ минуту становится предъ нимъ раздѣльными явленіями; онъ даетъ каждому свое мѣсто, оцѣниваетъ каждое, считаетъ, приводитъ въ порядокъ. Оцѣнивъ прошлое счастіе, онъ проклинаетъ до отчаянія; вспомнивъ горе, онъ ищетъ виноватымъ. Со всѣхъ сторонъ слетается, толпится, тѣснится все, что называется отношеніями, обстоятельствами, — эти житейскія ежедневныя мученія, мелкія и заставляющія мельчать, безсмысленныя и отупляющія смыслъ, безчувственныя и убивающія чувство. Всѣ они отчетливо и аккуратно будто докладываютъ о себѣ, будто хвастаются сколько унесли чистоты и силы изъ этого измученнаго сердца, которое, нечаянно вспомнивъ какую-нибудь годовщину, вздумало заглянуть въ свое прошлое.

Верховскому вспомнилось очень далекое; какъ однажды, студентомъ, пошелъ онъ рано утромъ съ товарищами на Воробьевы Горы; какъ, лежа надъ обрывомъ, гдѣ заростаютъ развалины заложеннаго храма, они, молодые люди, толковали объ искусствѣ; какъ ихъ прервалъ выстрѣлъ и напротивъ, черезъ долину, ладъ холмомъ поднялось бѣлое облако; тамъ шло артиллерійское ученье…

«А что дѣлается, теперь въ Петербургѣ?» вдругъ сказалось въ головѣ Верховскаго.

Онъ остановился. Настоящее перегородило дорогу воспоминанію.

«Петербургъ…. Изъ газетъ ничего не узнаешь. Хоть-бы написалъ кто-нибудь… Но кто напишетъ? Развѣ этихъ людей занимаетъ что-нибудь, кромѣ ихъ собственнаго положенія… Но еслибъ и написали — разскажутъ только оффиціальное, видимое, а если еще съ своими воззрѣніями, — ну, и вовсе хуже!… Хотѣлось-бы знать, видѣть что-то другое…. Что другое? Вотъ вопросъ!… Не повернуть-ли, вонъ, туда, въ слободу, зайти въ первую избу, разсказать новости, спросить мнѣнія… Мнѣнія! Когда его нѣтъ и въ N-скомъ клубѣ!…»

«А вѣдь есть люди! сказалъ онъ почти вслухъ, оглядываясь на широкое пространство открытое кругомъ. — Градъ, говорятъ, праведниками спасается. Должны быть люди, въ которыхъ живо сознаніе, которые въ настоящемъ видятъ не одну нужду да новость… Далеко запрятались эти люди!»

Онъ захотѣлъ остановиться на мелькнувшей мысли, припомнить этихъ живыхъ людей, встрѣченныхъ мимоходомъ, случайно, какъ-то затерявшихся потомъ, или вовсе пропавшихъ изъ общества; припомнить другихъ, тѣхъ, съ которыми, юношей, онъ собирался вмѣстѣ выйти на жизненную дорогу и съ которыми давно, охотой, разстался. Воспоминанія были смутны, отрывочны. Впереди ихъ, заслоняя ихъ, все выступала собственная личность, собственныя неудовлетворенныя стремленія. Разбирая строго, приходилось раскаяваться, потому что праздныя руки и голова, тупѣвшая въ свѣтскомъ чаду, не искали никакъ приложить этихъ стремленій къ дѣлу. Но это все-таки мучило. Какъ многіе, Верховской вмѣнилъ себѣ въ достоинство эту праздную муку.

Въ настоящую минуту, ко всему скучно томящему, прибавилось особенное отвращеніе поселиться въ N. Верховскому вдругъ стало жаль Петербурга. Ему вдругъ показалось, что тамъ для него нашлись-бы люди. Память ясно и въ ту же минуту подсказала ему, что, слишкомъ въ десять лѣтъ, онъ ихъ себѣ не выбралъ.

«Уѣду одинъ, буду служить, подумалъ онъ рѣшительно: — буду свободенъ…»

А трое дѣтей? А жена?

«Влюбленная ни больше, ни меньше какъ въ первые мѣсяцы замужства! сказалъ онъ себѣ съ горечью. И разлуки нельзя объяснить даже необходимостью: наше состояніе такъ велико! Скандалъ!… Попробуй я явиться безъ Лидіи Матвѣевны — дядюшка Каруцкій устроитъ, что меня выгонятъ изъ службы. Тогда что? Да ужъ лучше, не дожидаясь, записаться, вотъ, хоть въ этотъ полкъ, что идетъ на Дунай. Вѣдь спасскіе мужики бѣгали-же отъ своей помѣщицы на царскую службу… У меня тоже помѣщица… Какой вздоръ! прервалъ онъ себя, когда нелѣпости одна за другою затолпилисъ у него въ головѣ.»

Онъ взглянулъ на часы; утро было въ половинѣ. Онъ повернулъ въ городъ.

По узкой дорогѣ показалась маленькая коляска и чрезъ минуту промчалась мимо него; онъ едва успѣлъ посторониться. Въ коляскѣ была дама; Верховской увидѣлъ развѣвающійся розовый вуаль и услышалъ восклицаніе удивленія, относившееся, безъ сомнѣнія, къ нему. Его узнали; онъ не узналъ и вообще такъ мало занимался N-скими дамами, что не обратилъ вниманія на эту встрѣчу. Онъ воротился домой, усталый. Въ городѣ было душно, особенно воротясь съ поля; все, что на сердцѣ было вызвано свѣжести, исчезло тоже. Верховской прилегъ на диванъ. Въ гостинницѣ приходили и уходили, пріѣзжали и уѣзжали; въ отворенныя окна чаще сталъ раздаваться скрыпъ возовъ, стукъ колесъ; городъ совсѣмъ проснулся.

Верховскому пришло на мысль, что никогда еще не былъ онъ такъ наединѣ самъ съ собою, какъ въ это послѣднее время. Полный просторъ для мысли, для воспоминаній; ни заботы, ни помѣхи; полная свобода для выбора занятій, людей, отношеній… И что жъ, въ самомъ дѣлѣ, дѣлается въ душѣ? или она такъ близорука, или она такъ прихотлива, что не видитъ что выбрать, не находитъ къ кому привязаться? или такъ втянулась въ общепринятое, въ общеизвѣстное, что не умѣетъ и придумать ничего кромѣ какого-нибудь визита со шляпой въ рукѣ, какого-нибудь разговора, въ родѣ тѣхъ, что велись и ведутся тысячи разъ и отъ которыхъ одно впечатлѣніе — туманъ въ головѣ и усталость груди? Вѣдь это называется старость. Это значитъ въ конецъ прожить все, что было отпущено живого огонька. Что-жъ испытано?…

Рядомъ въ номерѣ, за стѣной, происходила радостная встрѣча. Къ пріѣзжему пришли друзья, обнимались, цѣловались. Верховской невольно узналъ разные секреты, о которыхъ говорилось громко. Громко считались расходы; гостинница оказалась дорога, друзья увели друга къ себѣ.

«А я-то издерживаю втрое! думалъ Верховской: — и хоть бы одинъ разъ обрадовался, когда отворялась моя дверь!… Нѣтъ, хуже: радовался — развлеченію отъ нечего дѣлать!»

Ему становилось стыдно. Ему хотѣлось уже не крѣпкаго сродства души, не братскаго раздѣла убѣжденій, замысловъ и надеждъ, не жаркаго сочувствія, не отвѣта на всякое сомнѣніе, не утѣшенія во всякой тревогѣ, — даже не той образованной бесѣды, которая увлекаетъ тихо, безъ волненій, проникаетъ глубоко, укрѣпляетъ, доставляетъ уму свѣтлый, спокойный праздникъ. Ему хотѣлось хоть-бы простого, пошлаго часа въ кружкѣ, у самовара, гдѣ-бы неприхотливо хохотали вздору, гдѣ-бы радовались заработанному грошу, махнувъ рукой на заботы завтрашняго дня, гдѣ бы искренно не помнили обидъ, гдѣ-бы любили другъ друга, не спрашивая за что, по простой причинѣ, что сошлись вмѣстѣ….

Онъ вдругъ вспомнилъ, что у него было когда-то; вспомнилъ долгія бесѣды, вспомнилъ жизнь за одно, — разумъ, любовь и радость…. У него затуманило въ глазахъ; что-то горячее сжало ему горло.

— Что жъ это я съ собой дѣлаю? сказалъ онѣ, и всталъ. Съ нимъ случалось то, что часто бываетъ: его раннее утро, какъ говорится, сошло на позднее. Было ужъ околю полдня. Верховской еще не началъ дня, ничего не дѣлалъ; но дѣлать было нечего и онъ очень равнодушно замѣтилъ эту потерю времени. Онъ сталъ читать какое-то путешествіе, захваченное съ собой изъ Петербурга. Чтеніе не заняло. Бросивъ книгу, онъ смотрѣлъ на ея переплетъ, на номеръ и названіе магазина на немъ выбитые. Книга была абонирована; у Верховскаго недоставало собственныхъ денегъ на покупку книгъ. Онъ подумалъ, что въ деревнѣ это будетъ еще затруднительнѣе.

— А, чортъ-бы побралъ эту деревню, проговорилъ онъ, потянулъ къ себѣ бумагу, обмакнулъ перо въ чернильницу и сталъ писать:

— «Покупка Спасскаго, Лидія, безумное дѣло; я докажу это цифрами. Но хуже всѣхъ невыгодъ — нравственныя мученія, которыя придется выносить въ этой трущобѣ. Нищета и недовольство крестьянъ важны не въ одномъ отношеніи покорности и исправнаго платежа оброка. Я не могу жуировать жизнью, когда кругомъ меня голодаютъ, и не обладаю способностью усмирять….»

Его прервалъ стукъ въ дверь. Ему подали письмо. Оно было опять отъ Лидіи Матвѣевны, опять изъ нѣсколькихъ листковъ четкимъ почеркомъ въ-клѣтку.

— «Я убѣждаюсь, что мое здоровье, мое спокойствіе, мои желанія, мои заботы о моихъ дѣтяхъ въ твоихъ глазахъ ничего не значатъ: я не получаю даже отвѣта на мои письма! Изъ N въ Москву почта два раза въ недѣлю, и еслибы ты озабочивался отдать письмо съ вечера наканунѣ….»

Подробности разсчета прихода и отхода почты и наставленія, по этому поводу.

— «Я изнываю здѣсь. День въ гостинницѣ обходится иногда до десяти рублей. Ты, безъ сомнѣнія, тратишь не меньше, хотя и одинъ. Хорошо еще, что я заранѣе предупредила кузину Annette, что въ Москвѣ я не беру на себя ея расходовъ. Въ деревнѣ, когда она будетъ заниматься съ дѣтьми музыкой и англійскимъ языкомъ, она можетъ жить на мой счетъ; я такъ ей обѣщала.. М-lle Роше тоже объявляетъ разныя претензіи, и все это я должна выносить, потому что тебѣ неугодно не только позаботиться, но даже обратить вниманіе на мои требованія. Кажется, они не огромны! Я хочу только, чтобъ была скорѣе куплена деревня, за которую не тебѣ расплачиваться. Если это даже и прихоть, я могу ее себѣ позволить. Не думаю, чтобы я много и часто озабочивала тебя своими прихотями; немного найдется женщинъ менѣе меня требовательныхъ и болѣе снисходительныхъ.

Но я очень хорошо понимаю причины твоего молчанія: у тебя нашлись заботы болѣе по вкусу и характеру; ты пользуешься первой разлукой, ты на свободѣ, — кстати, и средства у тебя въ рукахъ. Это совершенно въ порядкѣ вещей!!! Но честно-ли это….»

— А ты стоишь, чтобъ я воспользовался…. выговорилъ Верховской, закусивъ губы.

Въ дверь стукнули.

— Войдите, сказалъ онъ.

Вошелъ Лѣсичевъ.

— Заняты? Я мѣшаю? Здравствуйте.

— Здравствуйте. Нѣтъ, не помѣшали. Я писалъ женѣ. Еще успѣю.

Лѣсичевъ почти всегда бывалъ въ пріятномъ настроеніи; онъ разсмѣялся.

— Извините, Андрей Васильевичъ! Еслибъ я васъ не зналъ за человѣка серьезнаго…. Пожалуйста, извините! Какъ вы это сказали «еще успѣю!…»

— А что?

Хотя это было сказано. очень равнодушно, но Верховской казался не въ духѣ. Лѣсичеву хотѣлось пошутить и шутка вдругъ показалась неловка. Онъ перемѣнилъ тонъ.

— Такъ вы пишете вашей женѣ…. Давно вы женаты, Андрей Васильевичъ?

— Почти двѣнадцать лѣтъ.

— Стало-быть, вы были очень-молоды, когда….

Лѣсичевъ замялся.

— Договаривайте, вскричалъ Верховской, расхохотавшись, конечно не отъ веселья, какъ принялъ это гость: — договаривайте, вѣдь я вижу, что у васъ на умѣ! Ну, да, я прямо съ школьной скамейки сѣлъ на цѣпь. Вамъ это хотѣлось спросить?

— Да. Но не такъ рѣшительно, отвѣчалъ Лѣсичевъ, ужъ улыбаясь.

— Почему же нѣтъ? Такой, простой вопросъ.

— Да, простой, для кого женитьба не цѣпь.

— Разумѣется.

Лѣсичевъ задумался, немного помолчалъ и вдругъ спросилъ, будто рѣшаясь:

— Вы были, должно-быть, очень сильно влюблены?

— Должно быть, повторилъ Верховской.

— Извините…. Мнѣ необходимо это знать.

— Я тоже имѣю право спросить, на что? ради любознательности?

— Нѣтъ, отвѣчалъ серьезно Лѣсичевъ. Нѣтъ, повторилъ онъ. вставъ, прохаживаясь, задумываясь и слегка улыбаясь: — нѣтъ; для меня это очень важно.

Онъ ждалъ, что его спросятъ почему, но Верховской не спросилъ; ему стало скучно.

— Вотъ, что, продолжалъ Лѣсичевъ, впадая въ настроеніе свойственное людямъ мало думающимъ, когда имъ вдругъ кажется умѣстно и душевно-необходимо болтать о своихъ чувствахъ — истинныхъ или воображаемыхъ, все равно, но занимающихъ, потому что случаются они рѣдко. Вотъ, что, Андрей Васильевичъ, — я сбираюсь жениться! Le grand mot est dit.

— Въ добрый часъ, отвѣчалъ Верховской, глядя въ окно.

— Нѣтъ, право? Скажите не шутя.

— Да не шутя, повторилъ Верховской, которому стало какъ-то свѣтски совѣстно своей невнимательности. Извините, я васъ мало знаю; что-жъ я могу сказать другого? Если вы любите….

— Я не влюбленъ.

— Въ такомъ случаѣ….

— Видите, что…. Она…. эта особа хороша собою, а здѣсь, въ N я одинъ это нахожу. Марья Васильевна Волкарева къ этому привязалась и хлопочетъ…. Вы, я думаю, имѣли время разсмотрѣть Марью Васильевну. Ея страсть устроивать что-нибудь или кого-нибудь. Она непокойна, если кругомъ ея кто-нибудь покоенъ; у служащихъ должны быть къ ней просьбы, у неслужащихъ — «исторіи»; у женатыхъ — драмы, у неженатыхъ — сердечныя тайны. Ну, признаюсь вамъ, продолжалъ онъ, примѣтивъ невольную улыбку Верховскаго и оживляясь: — я больше изъ того и сталъ расхваливать красоту mademoiselle…. этой молодой особы, чтобъ Марья Васильевна перестала воображать меня своимъ обожателемъ. Она еще долго принимала все это за dépit amoureux, покуда убѣдилась….

— Что васъ надо женить и потомъ вообразить у васъ семейную драму? прервалъ, смѣясь, Верховской.

— Очень возможно! отвѣчалъ, смѣясь, Лѣсичевъ. — Ну-съ, что-же мнѣ дѣлать?

— Почему-жъ я знаю? Вы говорите, что эта дѣвушка хороша собою…

— Да, интересна. Признаюсь, я преувеличивалъ мое восхищеніе, но… хороша. Немножко грубо хороша, но не подумайте, чтобъ какъ-нибудь вульгарно…. Это трудно объяснить. Свѣтской граціи не ищите…. а между тѣмъ, граціозна, совсѣмъ особенно…. Нѣтъ, она точно мнѣ нравится.

— Ну, что-жъ, въ добрый часъ; вы влюблены.

— Нѣтъ. Я втянулся.

Верховской слушалъ, полу-скучая, полу-занимаясь, эту болтовню, незатрогивающую сердца, и наполняющую время. Ощущеніе привычное. Покуда оно заглушало собственное тяжелое чувство. Верховской закурилъ и протянулъ сигары гостю.

— Скажите мнѣ, Андрей Васильевичъ, продолжалъ Лѣсичевъ, усаживаясь покойно: — позвольте спрашивать откровенно… Женясь такъ рано, вы не раскаявались? вы не жалѣли о вашей свободѣ?

— Почему?

— Вы ни въ кого не были влюблены?… Извините!

— Ни прежде, ни послѣ женитьбы.

— Вы счастливецъ!… Въ самомъ дѣлѣ, вы не можете подать совѣта. Вы сразу устроили себѣ жизнь. Я…. Мнѣ двадцать-семь лѣтъ. Я пожилъ. У меня требованія, образъ мыслей… Все это что-нибудь да значитъ! не легко разстаться.

— Но вы сколько-нибудь знаете образъ мыслей этой дѣвушки?

— Кто ихъ узнаетъ!… Впрочемъ, пожалуй, немного знаю.

Онъ задумался; Верховской задумался тоже.

— Вы ныньче гуляли рано утромъ? вдругъ спросилъ Лѣсичевъ.

— Да. Вамъ сказали?

— Марья Васильевна.

Лѣсичевъ засмѣялся.

— Да, я встрѣтилъ какую-то даму. Это она?

— Она ѣздила на дачу, гдѣ предполагается балъ. Офицерскій, что вчера придумали. Она хозяйкой, такъ ѣздила осматривать залу и прочее; кстати, пьетъ воды, — для прогулки.

— Но ночью можно голову сломать на этой дорогѣ.

— Есть другая, широкая; ее къ балу чинятъ, равняютъ. Теперь народу довольно, рекруты; дѣлать имъ нечего…. Вы будете?

— На балѣ? Я ни съ кѣмъ незнакомъ изъ военныхъ.

— Но кто-же, — никто незнакомъ. И я незнакомъ. Сегодня, у Марьи Васильевны встрѣтилъ двоихъ, такъ говорилъ съ ними.

— Сегодня? развѣ ужъ такъ поздно?

— Нынѣшній день начался рано, отвѣчалъ наставительно Лѣсичевъ. Воротясь съ рекогносцировки, моя непосредственная начальница вытребовала къ себѣ черезъ полковника отрядъ пѣхоты для распоряженій о балѣ, но, видя, что пѣхота ничего не понимаетъ, послала за мной. Я, сколько могъ, позабавился. Придумали разныхъ затѣй и поручили этимъ господамъ доставать и устроивать. Славный балъ будетъ, увидите.

— Полагаю, что не увижу, отвѣчалъ лѣниво Верховской.

— Вы обидите, возразилъ Лѣсичевъ, уговаривая, будто, его самого обидѣли.

— Сохрани Богъ; вовсе этого не желаю.

— Такъ что-жъ за причина? Приглашаютъ не военные, а Марья Васильевна…. Знаете, не хорошо…. это объяснятъ, что вы хотите оригинальничать, отчуждаться отъ общества….

— Разберемте логически, прервалъ Верховской, смѣясь его озабоченному тону: — мы не можемъ отчуждаться отъ того, къ чему не принадлежимъ; а такъ какъ я самъ такой же проѣзжій, какъ эти военные….

— Только не проговоритесь, не скажите этого при Марьѣ Васильевнѣ! вскричалъ, захохотавъ, Лѣсичевъ: — она васъ поймаетъ на словѣ! Перелетныя птицы, — она ужъ такъ окрестила военныхъ, — даютъ въ складчину праздникъ всему городу; вы, милліонеръ, должны будете сдѣлать вечеръ для избранныхъ.

— Это было-бы, въ самомъ дѣлѣ, забавно, сказалъ Верховской, невольно взлянувъ на конвертъ съ письмомъ жены и вторя смѣху гостя. Спасибо, что предупредили. Нѣтъ, я скупъ на эти вещи.

— Право?

— Да. Что мнѣ въ вечерахъ? я не играю въ карты и не танцую.

— А какъ-же, въ Петербургѣ?

— И въ Петербургѣ.

— Давно не танцуете?

— Лѣтъ десять.

— Помилуйте, но вѣдь это почти съ тѣхъ поръ какъ женаты?

— Да, почти. У меня тогда умерла мать. Я годъ не бывалъ нигдѣ, а потомъ, хоть и сталъ ѣздить, но плясать ужъ не началъ.

— А ваша жена?

— Она даетъ вечера и танцуетъ.

— Хороша собою ваша жена?

— Нѣтъ.

— Знаете, Андрей Васильевичъ, — у насъ преоригинальный разговоръ?

— Что же особеннаго?

— Помилуйте! но развѣ можно, какъ я сейчасъ…

— Что-жъ такого? вопросъ натуральный, отвѣтъ безпристрастный.

— Ну, такъ я скажу еще прямѣе: ваша жена должна быть прелесть и я съ ума отъ нея сойду!

Верховской засмѣялся.

— Ну, вотъ, ну, вотъ, продолжалъ Лѣсичевъ: — такъ можетъ смѣяться только счастливецъ, увѣренный въ себѣ! Вы, просто, дразните! Дурна, — а онъ двѣнадцать лѣтъ блаженствуетъ! Нѣтъ, предупреждаю, лучше не показывайте мнѣ вашей жены!

Въ дверь постучали. Лѣсичеву доложили, что ея превосходительство требуетъ его къ себѣ, что его искали, по всему городу и такъ далѣе.

— Служба! сказалъ онъ. — Прощайте, до свиданья.

— «Двѣнадцать лѣтъ блаженствуетъ….», проговорилъ Верховской, когда онъ затворилъ двери. — Двѣнадцать лѣтъ ломать эту комедію передъ всякимъ встрѣчнымъ…

Въ этотъ день на N-скихъ улицахъ было много ѣзды и много офицеровъ. Тотъ, кого бы заинтересовалъ этотъ стукъ колесъ и эти новыя лица, скоро замѣтилъ бы, что простые обыватели города, совершивъ обычные походы, кто въ должность, кто на рынокъ, по прежнему мирно остаются въ своихъ домахъ, а разъѣзжаютъ одни господа и дамы въ каретахъ, и больше всѣхъ губернаторша; что офицеры встрѣчаются больше въ лавкахъ, гдѣ купцы пользуются случаемъ продать, какъ можно дороже, бальныя перчатки и эполеты, которымъ въ лѣтнее время и въ войну не предвидится сбыта. Общество, тоже радовалось, что затѣяло себѣ маленькое волненіе, занятіе, хоть на нѣсколько дней. Общество жило праздниками, оттого они въ то время и были такъ часты. Можетъ быть, рѣдкіе праздники нынѣшняго времени и изящнѣе, и стоятъ дороже, но они никогда не бываютъ такъ сложны, такъ разнообразны и не стоютъ такихъ хлопотъ. Тогда самыя хлопоты объ устройствѣ веселья были уже весельемъ, тѣмъ, что занимали время, задавали работу воображенію, волновали. Праздники оставляли по себѣ желаніе еще прожить хоть нѣсколько дней въ такомъ же возбужденіи, оживленіи, и «жажда наслажденій» становилась, въ самомъ дѣлѣ, «бездонной жаждой». Воспѣвая ее, добрые люди не преувеличивали: они, въ самомъ дѣлѣ, ее ощущали, только не разбирали ни ея причины, ни смысла…

Верховской видѣлъ изъ своего окна проѣзжавшіе экипажи, слышалъ шумъ и говоръ въ сосѣднихъ комнатахъ, скучалъ, не зналъ что дѣлать; заглянулъ въ книгу и бросилъ; не заглядывая, бросилъ въ шкатулку и заперъ на ключъ письмо жены и свое начатое; попробовалъ заснуть, объясняя скуку усталостью, и не заснулъ; сошелъ обѣдать въ общую залу, разговорился съ офицерами, которые тоже пришли обѣдать; получилъ отъ нихъ свѣдѣнія, что они стояли зиму въ губернскомъ городѣ, танцовали и было много «хорошенькихъ». За столомъ были еще разные N-скіе господа; они вмѣшались въ разговоръ по поводу «хорошенькихъ», начались пустяки, шутки, затѣялась попойка. Верховской ушелъ и, не зная какъ дотянуть день до конца, отправился вечеромъ къ m-me Волкаревой.

На самое первое знакомство, она жаловалась Верховскому, что ежедневный пріемъ гостей ее утомляетъ, но все-таки принимала и звала къ себѣ всякій вечеръ.

По залѣ прохаживались три дѣвицы, сопровождаемыя однимъ молодымъ человѣкомъ, которому m-me Волкарева разъ навсегда вмѣнила въ обязанность занимать дѣвицъ. Большая комната была освѣщена по-лѣтнему, двумя лампами на концахъ, гуляющія фигуры исчезли бы въ ней совсѣмъ, еслибъ не черный фракъ спутника и стукъ шаговъ въ пустотѣ. Въ гостиной играли въ карты. Хозяйки не было. Ея голосъ громко раздавался изъ другой комнаты, «пріюта», гдѣ она сбирала своихъ интимныхъ. М-me Волкарева съ большимъ жаромъ что-то разсказывала, или произносила рѣчь, и вдругъ прервалась, увидя Верховскаго.

— Ah, c’est vous! сказала она, подавъ ему руку и слегка приподнимаясь съ диванчика, на который опять опустилась. — Вы очень кстати.

Ея голосъ постепенно ослабѣвалъ и во всей ея особѣ выразилось утомленіе. М-me Волкарева была бѣлокурая, маленькая, худенькая женщина и часто говорила, что въ женщинѣ слабость — есть сила. Потому, въ настоящую минуту, она сконфузилась, что Верховской засталъ ее такою одушевленною, — тѣмъ болѣе, что и кружокъ былъ изъ самыхъ безцвѣтныхъ: двѣ почтенныя матери гуляющихъ дѣвицъ, по долгу службы мужей явившіяся на вечеръ къ губернаторшѣ; два безмолвные офицера; господинъ довольно пожилого и скучнаго вида и Лѣсичевъ, безцеремонно утонувшій въ креслѣ, изъ котораго поднялся на встрѣчу Верховскому.

— Ея превосходительство изволили распекать насъ, сказалъ онъ: — вотъ-бы вамъ послушать!

— Ахъ, вѣчно шутки! возразила она съ томнымъ нетерпѣніемъ: — шутки тамъ, гдѣ нужно сочувствіе!… Вы меня поймете, m-r Верховской….

Она указала ему мѣсто подлѣ себя.

— Я доказываю, что мы недѣятельны, что мы тратимъ нашу жизнь напрасно….

Лѣсичевъ направился къ двери.

— Что нашимъ провинціямъ грозитъ застой. Я говорила… М-r Лѣсичевъ, будьте такъ добры, узнайте, кончилъ ли наконецъ m-r Ѳедоровъ свой докладъ у моего мужа. Скажите, что его здѣсь ждутъ для партіи…. Онъ очень неаккуратенъ, Ѳедоровъ.

— Вотъ и онъ, сказалъ Лѣсичевъ, сторонясь передъ входящимъ скромнымъ чиновникомъ въ форменномъ фракѣ.

Этотъ молодой человѣкъ казался еще весь подъ впечатлѣніемъ своего доклада и, не опомнясь, переходилъ отъ службы начальника на службу начальницы. М-me Волкарева пригласила дамъ и пожилого господина въ карточному столу, который ждалъ ихъ въ гостиной.

— Вы здѣсь, значитъ, я могу спастись домой, сказалъ между тѣмъ Лѣсичевъ Верховскому: — прощайте, покуда она….

Но m-me Волкарева воротилась прежде, нежели онъ успѣлъ договорить.

— М-r Верховской, будьте судьею… Но прежде, дайте пожаловаться: какъ а устала! Съ утра… Pardon! вы не знакомы?

Она представила Верховскому офицеровъ.

— Я говорю: это мои адъютанты. Сколько, сегодня намъ было вмѣстѣ хлопотъ!

— Лишь бы вышло удачно, отвѣчалъ одинъ.

— Ахъ, да! Дай Богъ! Мнѣ бы отъ души этого хотѣлось. Я принимаю такое, участіе… Мнѣ бы хотѣлось, чтобъ вашъ праздникъ остался здѣсь въ памяти надолго, навѣчно, чтобъ я мою память соединили съ вашею…

— У насъ въ памяти всегда останется ваше вниманіе, отвѣчалъ офицеръ.

— Да, будете помнить капризницу! отвѣчала она, будто заглушая шуткою чувство, и обратилась къ Верховскому. — Вы вообразите, я капризничаю, требую того, другого. Эти господа не знаютъ, какъ мнѣ угодить. Я хочу, чтобъ ихъ праздникъ имѣлъ свой колоритъ. Вы меня понимаете. Такое время… Напримѣръ, я придумала… я вспомнила, на балѣ, въ корпусѣ, гдѣ воспитывались мои братья, однажды была убрана зала… эти…

— Штыки, подсказалъ офицеръ.

— Да, въ узоръ, на стѣнахъ, и тамъ свѣчи. У меня нашелся художникъ, сдѣлалъ рисунокъ… я вѣдь здѣсь покровительствую и искусствамъ, всему m-r Верховской! (Она засмѣялась). Et puis, l’idée est charmante: оружіе въ цвѣтахъ — предвѣстіе славы… А вы, господа, еще со мною спорили, что это хлопотливо и затруднительно… Вотъ, m-r Верховской, это прямо возвращаетъ къ тому, что я хотѣла сказать, — повторить, потому что они слышали: все дѣло въ доброй волѣ, въ одушевленіи. Здѣсь такая скука, такая апатія. Надо разбудить это сонное царство, заставить ихъ двигаться, дать имъ понять… Ахъ, у меня еще идея! я вамъ сообщу, господа… Лѣсичевъ, не забудьте же сказать m-r Майцеву, что о праздникѣ должна быть статья въ нашу газету. И мнѣ отдѣльный листокъ; я пошлю въ Москву… Я хочу этого, m-r Верховской, надо чтобъ всѣ знали. Въ нынѣшнее время мы должны веселиться; впереди насъ слава; мы должны подавать примѣръ народу… А я, я считаю моей обязанностью объяснить это обществу, одушевить его, дѣйствовать; я на службѣ обществу, какъ мой мужъ, и сколько есть, у меня энергіи…

Лѣсичевъ незамѣтно скрылся, а за нимъ и офицеры. М-me Волкарева, увлекаясь, высказывала Верховскому, какъ тяжела жизнь среди холоднаго общества, которымъ нужно руководить, которое нужно заставлять жить насильно…

— Какъ много нужно энергіи! И энергія убиваетъ насъ, женщинъ; она жжетъ насъ внутреннимъ, медленнымъ огнемъ… Еслибъ судьба хоть изрѣдка посылала людей, способныхъ понимать насъ…

Она еще говорила, когда изъ-за портьеры сосѣдней комнаты явился ея мужъ, разстроенный, съ письмомъ въ рукахъ. М-me Волкарева прервалась на полусловѣ.

— Что съ тобою? Почта? Газеты? Непріятель?

— Ахъ, матушка, какія газеты, какой непріятель, ничего не знаю… Какъ я радъ, что вы здѣсь, дорогой Андрей Васильевичъ. Право, когда встрѣтишь своего человѣка…

Онъ потрясъ ему руку.

— Вообразите… Мнѣ пишетъ мой родственникъ, князь Петръ Александровичъ… Mais, c’est une horreur ce que nous avons ici, ce Багрянскій!… Дѣло, лично меня касающееся…

— Ah, c’est un homme cruel! сказала m-me Волкарева, закрывая глаза. — Его несчастный сынъ… Еслибъ я могла вырвать хоть дочь…

— Ну, матушка, это ваши дѣла, — но онъ мнѣ врагъ! Mais c’est à là vie ou à la mort entre nous maintenant! Je vous conterai cela….

Прослушавъ цѣлый часъ сѣтованія жены, Верховской столько же времени выслушивалъ служебныя откровенности мужа. Уходя домой, онъ не зналъ, что больше его отуманило.

На другой день, адъютанты m-me Волкаревой сдѣлали ему визитъ. Онъ сдалъ его черезъ часъ, столько же изъ учтивости, сколько отъ нечего дѣлать. Нѣкоторые N-скіе господа, навѣстившіе его тоже отъ нечего дѣлать, удивлялись такой «утонченной свѣтскости» и разсказывали о ней. Прибѣжалъ Лѣсичевъ съ запиской отъ m-me Волкаревой; она благодарила за вниманіе къ людямъ, въ которыхъ принимала участіе, и выражала увѣренность, что Верховской раздѣлитъ праздникъ, который, — кто знаетъ! для многихъ можетъ быть послѣднимъ…

— А вѣдь добрѣйшая! писала — плакала, сказалъ Лѣсичевъ, покуда, Верховской читалъ записку. — Я-бы хотѣлъ ѣхать туда съ вами вмѣстѣ, Андрей Васильевичъ, но по долгу службы, мнѣ придется забраться туда спозаранку.

— А я, конечно, какъ можно позднѣе, сказалъ Верховской.

Онъ не подозрѣвалъ, что его просто равнодушный отвѣтъ будетъ принятъ за интересничанье и важничанье столичнаго господина. Лѣсичевъ улыбнулся въ душѣ, вздохнувъ объ огромныхъ средствахъ, которыя, по мнѣнію многихъ, даютъ право на такія замашки.

— А что, Андрей Васильевичъ, спросилъ онъ: — скоро вы здѣсь совсѣмъ поселитесь?

— Я думаю, никогда, отвѣчалъ Верховской.

— Такъ вы не покупаете Спасскаго?

— Нѣтъ. Невыгодно.

— Вы разсчетливы…. Да, надо васъ предупредить. Хоть вы и не играете въ карты, а на балъ запасайтесь деньгами: подписка будетъ.

— Какая подписка?

— Такъ… Изобрѣла Марья Васильевна для оживленія праздника.

Этотъ праздникъ и все, что о немъ толковалось, одолѣвали Верховскаго. Онъ заперся въ своемъ номерѣ, не вышелъ даже вечеромъ вздохнуть воздухомъ, чтобъ не встрѣтить кого-нибудь изъ знакомыхъ, и читалъ «Поиски Франклина», пока зарябило въ глазахъ.

II.

Наступилъ и день праздника. Къ вечеру въ N. много думали и говорили о природѣ, выражая опасенія, чтобъ одно изъ ея самыхъ обыкновенныхъ, но не всѣми любимыхъ явленій не разстроило предстоящаго удовольствія. На западѣ лежала туча. Общество не могло оставаться равнодушнымъ въ виду неудобства поѣздки за городъ, ночью, опасности испортить наряды, сломать экипажъ. Верховской, сидя дома и отворивъ оба окна, какъ школьникъ, лукаво желалъ грозы. Онъ съ утра предсказалъ ee m-me Волкаревой, встрѣтясь случайно, болтая отъ нечего дѣлать; m-me Волкарева встревожилась отъ предсказанія не въ шутку, Верховскому было пріятно подразнить. Глядя въ окно, онъ воображалъ, какъ она волнуется, какъ благочестивыя маменьки зажигаютъ лампады и запираютъ ставни, какъ дочки молятся и наряжаются….

— Господи Боже, вздоръ какой! подумалъ онъ, протирая глаза, уставшіе смотрѣть на свѣтъ. — Я-то изъ чего хлопочу? Веселятся, такъ веселятся.

Онъ вздумалъ спросить себя, какого бы веселья ему хотѣлось сейчасъ. Вотъ, сейчасъ, чудо, волшебство, и ему дается все, чего онъ пожелаетъ….

— Да кажется, что ничего, рѣшилъ онъ. — Люди обыкновенно, при подобномъ предположеніи, желаютъ денегъ. Ну, чтобъ ужъ не ошибиться въ смѣтѣ — милліонъ, круглымъ счетомъ. А потомъ…. Потомъ бѣжать, бѣжать какъ можно дальше, бѣжать на край свѣта. А тамъ что!?.. Да милліонъ-ли нужно? Не попросить-ли чего другого? Не попросить-ли себѣ другую душу?.. Какую?… Молитвами святыхъ N-скихъ женъ и дѣвъ тучка идетъ мимо. А жаль….

Подъ окномъ сверкнули фонари и раздался стукъ кареты. Верховской узналъ экипажъ губернаторши; она ѣхала заранѣе занять свой постъ.

— Часа полтора еще можно выспаться, сказалъ онъ, ложась на диванъ.

Онъ проспалъ дольше. Было за полночь, когда онъ подъѣхалъ къ дачѣ. Ночь была тихая, влажная, перепалъ дождикъ. Извощикъ замѣтилъ, спускаясь съ горы, что косогоръ исправно выровняли. На плотинѣ горѣли плошки; въ прудѣ колыхались облака и тянулись отраженія огней; слышалась музыка; галлерея, гдѣ танцовали, свѣтилась издали какъ фонарь въ черной массѣ деревьевъ.

Верховской вошелъ. Хотя онъ видалъ и много праздниковъ, но роскошь этого могла остановить вниманіе. Длинная галлерея въ два ряда оконъ была вся убрана оранжерейной зеленью; померанцы, розы, гераній, гіацинты; огромныя люстры, всѣ простѣнки въ огняхъ. Распорядительницѣ удалось, какъ она желала, «придать и колоритъ» своему празднику: сотни штыковъ сверкали звѣздами и полукругами по стѣнамъ; на окнахъ симметрично были сложены каски и торчали шпаги; въ глубинѣ возвышались пирамиды изъ барабановъ, передъ бесѣдкой, гдѣ было кресло хозяйки.

Ея тамъ не было, когда вошелъ Верховской; она танцовала. Зала была полна кружащихся паръ. Музыка была великолѣпная; она играла одинъ изъ тѣхъ вальсовъ поэмъ Лайнера или старика Штрауса, которымъ бы, казалось, мѣсто среди круженія сильфидъ и духовъ, а не нашихъ дамъ и господъ. Верховскому бросилось въ глаза, что кружились все больше черные фраки. Эполеты и красные воротники, неподвижные, составляли будто часть убранства залы.

— Ah, vous voilà! Неправда-ли, какъ одушевлено? воскликнула m-me Волкарева, долетѣвъ до него и оставляя своего кавалера. — Merci…. Какъ вы поздно! Какъ вы находите? La glace est enfin rompue — они сближаются…. Я сейчасъ говорила о васъ….

Ее подошелъ звать на вальсъ маленькій прапорщикъ.

— Avec plaisir, mon enfant, но подождите, я устала. Не стѣсняйтесь; вы можете и не стоять подлѣ меня, только не зовите другой дамы… Vous avez manqué un beau moment, m-r Верховской. Была маленькая гроза…. ахъ, да, вы выиграли ваше пари….

— Я не держалъ никакого.

— О, не представляйтесь великодушнымъ…. Но здѣсь это произвело эффектъ удивительный…. Пожалуйста, не шутите; я вижу, у васъ готова шутка…. Нѣтъ, это было прелестно, такъ кстати. Ужъ всѣ собрались, полькировали, вдругъ — ударъ грома. Вдобразите общее смятеніе. Музыка остановилась. Мой мужъ… онъ одинъ не потерялся; онъ еще не садился за карты; онъ сдѣлалъ знакъ музыкантамъ играть «Боже царя храни». Вообразите торжественность этой минуты. Всѣ замолкли, неподвижны, растроганы…. воспоминанія, надежды, слава…. вы понимаете, цѣлая толпа чувствъ… Къ счастью, былъ только одинъ ударъ; потомъ, опять, полька. Я такъ довольна, что это случилось. Вотъ почему, вы видите, я такъ оживлена; это со мной рѣдко бываетъ….

Маленькій прапорщикъ отважился подойти опять.

— Я еще отдыхаю, сказала ему издали m-me Волкарева, примѣтивъ его движеніе. — Право, m-r Верховской, вы смѣетесь, что у меня такъ много заботъ.

— Извините, я не замѣчаю особенной заботы.

— А, такъ я замѣчаю, что съ вами что-то особенное. Признайтесь.

— Мнѣ признаваться не въ чемъ.

— О, нѣтъ, у васъ тоже что-нибудь прошло по душѣ. Кто знаетъ, какая-нибудь тѣнь… вѣдь и у счастливыхъ бываютъ тѣни, неопредѣленныя, смутныя желанія чего-то большаго…. Ah, ce petit m’obsède! прошептала она, завидя опять прапорщика, который тосковалъ, не танцуя.

— Вы ему обѣщали и приказали ждать.

— Ахъ, какъ вы строги! я это запомню, сказала она, вставая. — Надо его удовлетворить. Я сегодня жертвую собой: сказала, что танцую со всѣми безъ исключеній; la grande armée этимъ пользуется. А это — вы узнаете? маленькій пѣвецъ. Ахъ, но въ самомъ дѣлѣ… Богъ знаетъ гдѣ вы, — ничего не помните. — Я разъясню это, подождите.

Она сдѣлала знакъ прапорщику.

— Но только одинъ туръ, до этого мѣста.

Верховской подошелъ къ знакомымъ, поговорилъ съ военными, обошелъ залу, смотрѣлъ балъ. Наряды были красивы, даже изящны; много хорошенькихъ, оживленныхъ лицъ, откровенно веселыхъ, свѣжихъ безъ прикрасъ, что встрѣчается только въ провинціи. Тутъ былъ весь городъ. М-me Волкарева, разсылая приглашенія, не ограничилась однимъ кружкомъ своихъ избранныхъ. Тутъ было и то, что она называла le demi-monde, то-есть, семейства чиновниковъ и другихъ незначительныхъ дли небогатыхъ людей. Съ этими дамами больше и танцовали армейцы. — Это общество, совершенно незнакомое Верховскому, показалось ему очень оживлено и занимательно своей оригинальностью. Тамъ отличался господинъ Духановъ. Маленькій дѣлецъ былъ весь въ обновкахъ, завитъ, раздушенъ, распомаженъ, раскраснѣлся отъ непривычнаго движенія и усилій казаться свѣтскимъ человѣкомъ, цолькировалъ не оставляя своей шляпы, изъ которой висѣлъ кончикъ фуляра, бросалъ украдкой безпокойные взгляды на свои перчатки и, удостовѣрясь въ ихъ цѣлости, оглядывался кругомъ съ сознаніемъ своего превосходства. Онъ тоже съ нѣкоторымъ снисходительнымъ пренебреженіемъ относился къ военнымъ, но отваживался дѣлать это до чина поручика; выше — онъ былъ уже любезенъ, предупредителенъ, подводилъ къ дамамъ, знакомилъ, шутилъ, ободрительно смѣялся, раскачиваясь и откидывая назадъ головку; онъ былъ какъ дома и покровительно, хозяйски-нецеремонно похлопывалъ по плечу молодыхъ прапорщиковъ. Верховской даже остановился полюбоваться на него, подумавъ, что m-me Волкарева будетъ довольна такой дѣятельностью и назоветъ Духапова une grande utilité, своимъ помощникомъ въ великомъ дѣлѣ пробужденія общества…. Вотъ, было-бы несравненно, еслибъ этотъ помощникъ позвалъ ее танцевать, благо она сегодня всѣмъ доступна….

«Высшій» кружокъ замѣтно отдалялся отъ чиновничьяго и даже танцовалъ отдѣльно, въ концѣ залы, у бесѣдки. Эта «аристократія» напоминала Петербургъ роскошью нарядовъ и нѣсколько принужденной неподвижностью. Здѣсь было скучнѣе, но Верховскому пришлось къ ней присоединиться: у него только тамъ были знакомые….

Пары опять становились въ кадриль. Верховской отошелъ и сѣлъ, ужъ порядочно усталый и отъ движенія, и отъ музыки, и отъ удовольствія, въ которомъ не участвовалъ. Въ глазахъ зарябило. Всѣ были заняты, онъ одинъ безъ дѣла. Конечно, это случалось не въ первый разъ, но — тѣмъ хуже. Ему стало завидно. Ему хотѣлось веселиться. Онъ вспомнилъ, что много пропустилъ веселья….. ну, а жаловаться глупо, жалѣть — поздно… Почему же поздно? Почему не попробовать воспользоваться; жизнью? Онъ сталъ слушать, что говорилось кругомъ, учиться, какъ люди дѣлаютъ себѣ веселье. Наука не мудреная: все пустыя слова… Но вѣдь эти люди живые; можетъ быть, эти слова, которыхъ такъ много говорится, полны смысла для тѣхъ, кому говорятся?… Сколько хорошенькихъ женщинъ! какъ веселы, какъ игривы, — какъ съ ними весело….

— Но я завидую какъ мальчишка, подумалъ Верховской, впрочемъ, не имѣя силы осудить себя серьезно, а напротивъ, даже улыбаясь: — никто и ничто не мѣшаетъ мнѣ развернуться, свѣтскимъ любезникомъ передъ любой хорошенькой женщиной, если у самого достанетъ охоты переливать изъ пустого въ порожнее…. И кто, знаетъ, — можно надѣяться на успѣхъ! о глупость!… А резонство, не еще ли глупѣе?… Всѣ женщины одно и тоже. Однимъ заблужденіемъ больше или меньше, однимъ счастьемъ больше или меньше….Однако, если меньше, — то почему же и не больше?…

— М-r Верховской! раздался близко него пріятный, свѣжій голосъ.

Онъ оглянулся. Передъ нимъ стояла молодая женщина, брюнетка съ яркими глазами, яркимъ румянцемъ, съ пышными плечами, вся въ цвѣтахъ, вся улыбающаяся, — m-me Горнова, жена одного изъ N--скихъ предсѣдателей палатъ. М-me Волкарева, вздыхая, говорила, что это отчаянная кокетка, но ради ея мужа нельзя не принимать ее. Верховской видалъ ее и прежде, но еще никогда она не казалась ему такъ хороша. Это было олицетворенное веселье. Кокетка не боялась сравненія, но еще вызывала его: она была подъ-руку съ дѣвушкой еще моложе и такой-же хорошенькой, только, для контраста, выбрала блондинку.

— М-r Верховской, повторила она, наклоняясь къ нему и съ усмѣшкой глядя ему въ лицо: — кто задумывается, того спрашиваютъ: гдѣ вы?

— И тотъ всегда отвѣчаетъ: здѣсь! отвѣчалъ онъ.

— Да. Потому я и пришла спросить: очень-ли мы кажемся забавны для серьезнаго наблюдателя?

— А самъ наблюдатель — очень забавенъ? спросилъ онъ.

— Отвѣтъ за вами! возразила она.

Онъ настаивалъ. Черезъ минуту, самъ не зная какъ это случилось, онъ перекидывался съ нею шутками, смѣхомъ, любезностями. Она, точно, была кокетлива, но въ мѣру, ровно сколько было нужно, чтобъ одушевить свою красоту; она увлекала въ разговоръ и свою подругу, и это было не пошлое женское коварство — блеснуть промахами другой женщины: она просто, съ добротой доставляла молодой дѣвушкѣ удовольствіе быть нѣсколько свободнѣе и мило выказаться; она не боялась соперничества и не требовала вниманія исключительно для одной себя. Она была остроумна и изящна; ея маленькія злости сверкали какъ тонкія иголки, но въ нихъ была своя граціозная мѣра снисходительности или ловкаго пренебреженія. Въ ея пустомъ, незначащемъ разговорѣ чувствовалась образованность. Она увлекала, очаровывала. Верховской не замѣтилъ, какъ прошла кадриль, началась другая; какъ молоденькую дѣвушку отозвала ея маменька, вѣроятно, находя, что бесѣда слишкомъ долга; какъ m-me Горнова отказала подходившему кавалеру. Верховской не обратилъ вниманія даже на m-me Волкареву, которая опустилась подлѣ него на стулъ, въ изящномъ утомленіи. М-me Горнова замѣтила это сосѣдство и стала какъ-то еще живѣе и милѣе. О чемъ говорилось, Верховской не пересказалъ бы самъ, еслибъ его спросили. Онъ жилъ забывшись, въ какомъ то жаркомъ туманѣ; онъ въ первый разъ испытывалъ молодую тревогу чувствъ и разсудка, живую тревогу, извѣстную ему, тридцатилѣтнему, только по романамъ; онъ увлекался и граціозно скользящей рѣчью, и пышной красотой, которая была такъ близко.

— Vous opérez des miracles, сказала, не вытерпѣвъ, молодой женщинѣ m-me Волкарева.

— Чудеса? какія? спросила та, притворяясь, будто оторопѣла.

— Спросите m-r Верховскаго.

М-me Горнова обратила взглядъ на него.

— Виноватъ, сказалъ онъ: — я или слѣпъ или ненаходчивъ….

— Да, вы виноваты, потому что неблагодарны, продолжала m-me Волкарева, колко и вмѣстѣ томно. — Такъ я вамъ объясню, chère madame Горновъ. Являясь сюда, m-r Верховской былъ мраченъ какъ грозовое небо, а вы съумѣли разсѣять его печаль….

— Очень жалѣю, если такъ случилось, прервала холодно m-me Горнова. Печали можно оставлять дома.

— Но m-r Верховской оставилъ дома всѣ свои радости! продолжала нѣжно-лукаво m-me Волкарева. Не правда-ли, еслибъ ваша жена была на этомъ праздникѣ…. Вы понимаете это, ma bonne, у васъ тоже есть мужъ, малютка….

М-me Горнова взглянула на Верховского какъ-то бѣгло, безъ всякаго выраженія, и встала. Недалеко стоялъ, задумавшись, красивый офицеръ; она подошла къ нему и заговорила.

— Мотылекъ! продолжала m-me Волкарева, слѣдя за нею глазами: — кто это? Да, Цѣховичъ! онъ ей представленъ…. Рѣдкая способность у этой молодой женщины…. Но онъ долженъ быть несчастенъ; кто знаетъ, сколько скрытаго…. Ахъ, вы невообразите, m-r Верховской, сколько мнѣ заботъ съ ними! Мнѣ представляли, право, весь полкъ. А теперь ихъ тамъ двойной комплектъ. Но этого мало. При полку нашлись дамы, офицерши…. Mais, de grâce, n'éclatez pas de rire!… Надо было знакомиться съ этими офицершами. Одна — молодая майорша; что только можете представить румянѣе и глупѣе; недавно сочеталась бракомъ; мужъ доставитъ ее по дорогѣ къ роднымъ. Другая — что-то въ родѣ штабс-капитанши, поручицы, сухая, скучная, — и не можетъ разстаться съ своимъ супругомъ, слѣдуетъ за нимъ въ обозѣ. Представьте, я имъ визитъ дѣлала! Надо же и ихъ на балъ. У майорши все разомъ поспѣло; посмотрите, вотъ она, въ пунцовомъ тарлатанѣ. Но другая, — надо было уламывать: не хочетъ на балъ, и только! Что-жъ бы это было, скажите? Чтобы подумали обо мнѣ, о хозяйкѣ, когда это, можно сказать, ихъ балъ? Я умоляла. Отговорка — нѣтъ платья. Ахъ, Боже мой, сдѣлайте! Pas d’argent. Наконецъ, слава Богу, разрѣшилось тѣмъ, что нашлось у нея какое-то двуличневое, закрытое, длинные рукава. Я ужъ не стала спорить, послала ей свою куафюру. И ту…. счастье, что я успѣла оправить на ней…. М-r Верховской, вы не видали куафюръ, надѣтыхъ задомъ на передъ?

Она могла бы говорить сколько хотѣла. Верховской смотрѣлъ передъ собой и ничего не слышалъ. Съ той минуты, какъ ему бросили напоминаніе того, что онъ оставилъ дома; съ той минуты, какъ среди незнакомаго замелькало ужъ слишкомъ знакомое, какъ вмѣсто лица заманчивой молодой женщины померещилась ему Лидія Матвѣевна, — съ той минуты для него не стало ни бала, ничего кругомъ. Онъ только-что вздохнулъ свободнѣе, только-что въ первый разъ былъ молодъ; напомнили кто онъ — и все живое отъ него сторонится. Точно вокругъ него что-то сдвинулось, затворилось, замкнулось, безъ выхода, безъ пространства, безъ воздуха; холодъ, отчужденіе, мракъ. Точно его посхимили, замуровали…. мертвый, и ничего ему больше не нужно! Все другимъ — свѣтъ, веселье, любовь; имъ нужно, они живые, а ему, мертвому, на что эти блага? У него ужъ есть свое, лучшее, высшее, — цѣлый рай духовный, чувственный, всякій….

Только свѣтская привычка помогла ему удержаться отъ невольнаго, порывнаго движенія….

— Mais, qu’avez-vous donc? вскричала, наконецъ прерываясь, m-me Волкарева: — Dieu, comme vous êtes pâle….

— Голова болитъ, отвѣчалъ онъ.

— Это отъ грозы. Воздухъ полонъ электричества. И во всѣхъ отношеніяхъ, notre horizon est gros d’orages. Вы принимаете все въ сердцу; для нервной натуры….

— А, чортъ тебя возьми; еще скажетъ — интересничаю…. подумалъ онъ и всталъ.

— Вы уѣзжаете?

— Нѣтъ еще, отвѣчалъ онъ, чтобъ избавиться отъ уговоровъ остаться и зная, что она смотритъ ему вслѣдъ, не пошелъ прямо къ выходной двери….

Но онъ остановился, дойдя до этой двери; можно было уйти незамѣтно, а онъ остановился. Его смутило что-то странное. Ему было стыдно, — ложнымъ стыдомъ передъ самимъ собою, стыдно своего чувства: ему было жаль оставить праздникъ, горько, какъ-будто онъ все терялъ въ немъ, какъ-будто, въ самомъ дѣлѣ, выйдя изъ этой залы, онъ хоронился за-живо…. Странность, мелочность, ребячество, — но непобѣдимое. Одну минуту, ну, только одну минуту, чтобъ было хоть чѣмъ помянуть молодость….

— А, дорогой Андрей Васильевичъ!

Это былъ Волкаревъ.

— Неправда-ли, une fêté charmante? я оставилъ на минуту партію, взглянуть. Знаете, кто только зритель бала, тому лучше смотрѣть съ промежутками: физіономіи мѣняются. Но вы не простой зритель: on vous а vu aux pieds de la belle madame Горновъ. Вы не боитесь, что донесутъ на васъ, кому слѣдуетъ?

Верховской что-то отвѣчалъ и, должно быть, впопадъ, потому что игривый губернаторъ точно чему обрадовался, смѣялся, щебеталъ, каламбурилъ и отправился самъ въ дамскій кружокъ, въ ожиданіи, когда ему опять составится партія. Отойдя нѣсколько шаговъ, онъ вернулся и зашепталъ таинственно:

— Ma femme а eu une heureuse idée; надо же намъ какъ-нибудь отблагодарить за этотъ праздникъ. Мы, тамъ, составили небольшую подписку…. такъ, завтра угостить музыкантовъ нижнихъ чиновъ. Ce sera une attention. Такое время…. Все-таки: это наша сила, милый Андрей Васильевичъ, что ни говорите! Вы не застали, что тутъ произошло? Народный гимнъ? Des larmes, mon cher, des larmes dans tous ces beaux yeux!… Вы подпишетесь? это тамъ, вамъ укажутъ…. Pardon!

Онъ поспѣшилъ къ проходившей m-me Горновой.

— Должно быть, я въ самомъ дѣлѣ раздражаюсь отъ дурной погоды….. подумалъ со злостью Верховской, выходя изъ залы въ другія комнаты.

Машинально, не останавливаясь, кланяясь издали знакомымъ, обмѣниваясь по слову съ встрѣчными, онъ дошелъ до небольшой, прохладной, полутемной гостиной; музыка достигала туда уже слабо; тамъ была покойная мягкая мебель между зеленью и для дамъ приготовлены карточные столы. Но охотницъ играть не нашлось. У одного стола сидѣли дѣвушки, молодые люди, ѣли мороженое, чертили по столу вензеля мѣломъ, разговаривали, приходили и уходили. Свѣчей было не много; въ спущенныя оконныя драпировки мерцалъ разсвѣтъ. Верховской посмотрѣлъ на часы: было два. Ему не хотѣлось уходить и хотѣлось отдохнуть. Онъ присѣлъ на диванчикъ въ углу и тутъ-же подумалъ, что останется не долго; уединяться смѣшно, не разыгрывать-же глупую печальную фигуру: печали оставляются дома…

— А какое злое слово! подумалъ онъ вслѣдъ затѣмъ, какъ повторилъ его мысленно. Въ шутку или не въ шутку, — а ничего другого сказать не умѣютъ. И въ томъ все веселье. Наука немудреная. Вотъ, молодежь, эти тоже учатся или ужъ веселятся…

Онъ вслушивался въ разговоръ тупо, машинально. Этотъ говоръ шумѣлъ у него въ ушахъ какъ лихорадка.

— Какая пошлость! все то же! Неужели люди могутъ этимъ жить, довольствоваться, могутъ такъ тратиться?…

Онъ вспомнилъ, что полчаса назадъ также тратился, довольствовался той же.ничтожностью, и мучился, негодовалъ, что она отнялась. Что-же это? Неужели безобразная ломка цѣлой жизни, отъучила отъ способности чувствовать? Такъ-ли ужъ все истлѣло въ душѣ, что нечему и вспыхнуть въ ней настоящимъ, жгучимъ, а не болотнымъ огнемъ? Теперь, отчего же такъ тяжело, чегоже еще хочется?… Это не тоска по ничтожности, нѣтъ. Въ нѣсколько минутъ эта ничтожность извѣдана до конца и ея большег не нужно. Нужно другое. Вѣдь бываетъ счастье. Молодость знаетъ его. Счастье положить всю душу въ одно желаніе, замирать, безумѣть отъ одного взгляда, отъ одного слова…. Это не фантазія. Люди такъ жили и живутъ. Гдѣ и какъ они встрѣчаются? что говорятъ другъ другу? Какъ это бываетъ?…

— Такъ васъ это не удивляетъ, mademoiselle Ольга? спрашивалъ молодой человѣкъ одну изъ дѣвушекъ.

— Нисколько. Что-жъ удивительнаго? Вотъ Nadine говоритъ то же.

— Это только долгъ, прибавила другая.

— Вы не находите въ этомъ самопожертвованія?

— Ахъ, m-r Аницкій, какія громкія слова! вскричала дѣвица, ребячливо притворяясь испуганною.

— Это такъ просто, m-r Аницкій, такъ натурально….

— М-r Аницкій, это обязанность всякой женщины….

— Но если и «просто», и «натурально», и «обязанность», — почему-же эта дама — единственный примѣръ….

— Кто и чему единственный примѣръ? спросилъ, подходя, Лѣсичевъ.

— Говоримъ объ этой госпожѣ, что идетъ за полкомъ.

— А, офицерша, la Dame-Raisin-sec….

— Ахъ, m-r Лѣсичевъ, вы злы! вскричала съ радостію Надина.

— Нѣтъ, возразила Ольга: — дѣло не въ томъ, qu’elle est ridicule, но въ ея поступкѣ нѣтъ самоотверженія.

— И я говорю, что нѣтъ, подтвердилъ Лѣсичевъ.

— Видите, видите, m-r Аницкій? Victoire!

— Погодите торжествовать, mesdames, прервалъ Лѣсичевъ: — тутъ кое-что побольше самоотверженія.

— Еще побольше? Это любопытно!

— Что-жъ такое?

— Любовь.

Дѣвицы на секунду замолкли, прилично сконфуженныя.

— Сознайтесь, что это рѣдкость! вскричалъ Аницкій: — изъ такомъ случаѣ и я соглашусь: это не самопожертвованіе. Гдѣ любовь, тамъ нѣтъ никакихъ жертвъ, тамъ все легко, все свободно, все отдается безъ оглядки….

— М-r Аницкій, je ne vous comprends pas, прервала съ достоинствомъ Ольга.

— Говорится о любви супружеской! пояснилъ Лѣсичевъ.

— А, въ такомъ случаѣ, я согласна….

— Согласны? прервалъ Лѣсичевъ: — согласны и признаете, что поступокъ рѣдкій, достойный удивленія, и что на такую любовь вы не способны?

— Я, m-r Лѣсичевъ? вскричала она съ негодованіемъ.

— То-есть, большинство женщинъ, подсказалъ Аницкій.

— Нѣтъ, вы, лично, собственно, вы! настаивалъ, забавляясь, Лѣсичевъ.

— Я не могу судить о томъ, что мнѣ неизвѣстно.

— Какъ-нибудь, постарайтесь.

— Для того, чтобъ понять такія необыкновенныя чувства, нужно пользоваться обществомъ этихъ героинь….

— То-есть, любящихъ женщинъ.

— C’est comme vous voulez….

— Нужно посмотрѣть, какъ онѣ любятъ, сказалъ Аницкій.

— Нѣтъ, не посмотрѣть, а поучиться любить! прибавилъ Лѣсичевъ.

— Oh, merci! вскричала, вспыхнувъ, Ольга: — я предоставляю это другимъ!

— Но если и другія также презрительно откажутся….. сказалъ онъ, дѣлая смиренную мину и смѣясь.

— Можетъ быть, и найдутся желающія, возразила Ольга.

— Спросите Catherine! вступилась Надина, желая намекнуть, уколоть, отмстить, или, просто, соскучась молчать.

— Ахъ, да, спросите mademoiselle Catherine! подтвердила разгнѣванная Ольга и колко засмѣялась. — Mademoiselle Catherine цѣлый вечеръ подъ-руку съ madame Raisin-sec. Та, конечно, открыла ей всѣ свои чувства….

— Можетъ быть, онѣ даже размѣнялись откровенностями, прибавила Надина: — mademoiselle Catherine что-то очень много ей. разсказывала, очень жарко…

— Вотъ-бы, messieurs, теперь овладѣть откровенностью офицерши! сказала, смѣясь, Ольга.

— Зачѣмъ? спросилъ Аницкій.

— Она — повѣренная m-lle Catherine. Впрочемъ, васъ, m-r Аницкій, это, можетъ быть, и не интересуетъ, но, вотъ m-r Лѣсичевъ…. Voyons, m-r Лѣсичевъ, руку на сердце, — что вы чувствуете?

— На что вамъ мои чувства? Вѣдь вы не хотите учиться любить, отвѣчалъ онъ спокойно.

— Ахъ, ахъ, что это? Une déclaration?

— Можете оставаться совершенно равнодушны: я не имѣю намѣренія васъ безпокоить.

— Ah, mais c’est impayable, ce que vous dites-là, m-r Лѣсичевъ!…

— Нѣтъ, пора домой, сказалъ себѣ Верховской, еще не оставившій мѣста въ своемъ углу. — Не легче оттого, что позавидовать некому….

Вдругъ громко раздалась музыка; послѣ довольно долгаго промежутка и среди тишины, она даже заставила вздрогнуть….

— Ахъ, вальсъ! зашумѣли дѣвицы и разбѣжались.

Лѣсичевъ и Аницкій уходили тоже.

— Господа, позвольте, остановилъ ихъ чиновникъ Ѳедоровъ: — слава Богу, нашелъ васъ! Угодно подписаться?

Онъ вынималъ изъ кармана листъ бумаги.

— Знаемъ, батюшка, знаемъ, прервалъ Лѣсичевъ. Увольте. Завтра, на дому.

— Что это? спросилъ Аницкій.

— Угощеніе, военнымъ. До завтра, любезнѣйшій. И что за фарсъ — подписка? Вѣдь ужъ извѣстно — откупщикъ расплатится. И хоть-бы какъ-нибудь поразнообразили. Я предлагалъ, чтобъ этотъ пѣвунъ прапорщикъ взялъ свою каску и обошелъ кругомъ залы: «Малютка, шлемъ нося….»

Одна изъ проходящихъ дѣвушекъ оглянулась. Лѣсичевъ тоже.

— До завтра, милѣйшій…. Mademoiselle, un seul tour….

— Извините, я устала, отвѣчала она, идя къ столу, гдѣ m-lle Ольга осталась, предпочитая, вмѣсто вальса, еще завести споръ съ другимъ молодымъ человѣкомъ. Лѣсичевъ хотѣлъ-было туда-же, но увидѣлъ это общество и не пошелъ.

— По крайней мѣрѣ, позвольте напомнить: вы обѣщали мнѣ мазурку.

— Помню. До тѣхъ поръ еще далеко.

— Я потороплю.

Лѣсичевъ ушелъ въ залу. Эта встрѣча и разговоръ происходили въ нѣсколькихъ шагахъ отъ Верховского. Онъ вспомнилъ, что Лѣсичевъ ему что-то говорилъ. Дѣвушка только промелькнула передъ нимъ. Ему показалось, что онъ гдѣ-то ее видѣлъ, но только не здѣсь, не въ N; можетъ-быть, въ Петербургѣ, но и тамъ не между знакомыми. Ему хотѣлось разсмотрѣть ее получше, но она, какъ нарочно, сѣла между огнемъ и голубымъ утреннимъ свѣтомъ, облокотилась на столъ и прикрыла глаза рукой отъ свѣчей; На ней было бѣлое платье и вѣнокъ изъ живого плюща. Голова казалась велика отъ необыкновеннаго множества черныхъ волосъ. Склонъ этой головы, кудрявый затылокъ, блѣдно-смуглыя плечи, стройность всего общаго очерка…. Верховской все спришивалъ себя, гдѣ онъ прежде это видѣлъ. Онъ не могъ отвести глазъ отъ локтя, отражавшагося въ полированный столъ. Она приняла руку отъ лица. Крупный и вмѣстѣ тонкій профиль, очерченный огнемъ, смѣлыя, широкія брови, невысокій лобъ и надъ нимъ эти пышныя волосы…. Вдругъ она взглянула прямо. Верховской поднялся на своемъ мѣстѣ.

— Почиваете, Catherine? спросила m-lle Ольга.

— Устала, повторила она: — почти сплю.

— Стало быть, и не слышите? Говорится о васъ, сказалъ молодой человѣкъ.

— Что такое?

— То-есть, нѣсколько коснулось васъ, вступилась Ольга, m-r Гадалинъ утверждаетъ, что удовольствіе можетъ наскучить, я потому надо брать его рѣже. Изъ этого…. ужъ не знаю какъ вышло, но онъ сказалъ….

— Нѣтъ, это вы сказали, прервалъ молодой человѣкъ.

— Вы, я, c’est la même chose! Было сказано, что люди должны показываться въ свѣтъ рѣже, чтобъ не соскучиться….

— Но это выходить одно и тоже! прервалъ опять Гадалинъ: вы сбиваетесь.

— Ахъ, я не сбиваюсь…. ну, не знаю; какъ-же вы сказали?

— Нѣтъ, вы сказали, что многіе являются въ общество рѣдко, изъ разсчета, чтобъ не наскучить своимъ присутствіемъ….

— Ахъ, нѣтъ….

— И предложили спросить, вотъ, mademoiselle….

— Ахъ, нѣтъ…. Повѣрьте, Catherine, я не говорила такой злости!

— Какая-жъ это злость? возразила спокойно Catherine: — Это правда.

— Ахъ, Catherine…. Но, pardon! Это ужъ кокетство: вы разсчитываете не дать въ себѣ привыкнуть, разсчитываете всегда производить впечатлѣніе….

— Не знаю, какъ вы это объясняете. Я знаю, что со мной скучно, потому что мнѣ самой скучно.

— Ахъ, Catherine, что вы!

— Взаимное…. договорила она, опять крѣпко зажимая руками глаза. Однако, я смертельно спать хочу.

— Это замѣтно, сказала Ольга, съ усмѣшкой кивнувъ на нее молодому человѣку. Вы, кажется, зѣваете, Dieu me pardonne! Какъ-бы вамъ помочь, продолжала она, смѣясь: m-r Гадалинъ постарался бы найти вашу карету…

— Меня привезла съ собой m-me Волкарева и безъ нея я уѣхать не могу.

— А она, конечно, уѣдетъ послѣдняя. Вотъ, люди не цѣнятъ того, что имъ дается! А моя мамаша какъ-разъ захочетъ почивать и уѣдетъ отъ мазурки…. Боже, пошли, чтобъ у Нины былъ кавалеръ, тогда мамаша останется! Не за себя, за сестру молюсь! Вы знаете, m-r Гадалинъ, моей сестрѣ Нинѣ никогда нѣтъ ни въ чемъ отказа; я одна такая несчастная…. А вы счастливы, Catherine?

— Что?… спросила та.

— Ah, ma chère, vous n'êtes plus de ce monde! А знаете, что на васъ навело такой сонъ? Вѣроятно, m-me Волкарева, какъ хозяйка, поручила вамъ, — вы все занимали эту полковую даму, а вѣдь это — странствующій сонъ…. m-r Гадалинъ, le Sommeil errant!

— На всемъ этомъ балѣ, она одна живой человѣкъ, сказала Catherine, вставая вдругъ, будто желая себя разбудить, и даже нѣсколько выпрямляясь. Всѣ кружатся, веселятся, не знаютъ чему; несчастные эти военные на свои послѣднія деньги пляшутъ передъ смертью; наши добрые люди у нихъ же угощаются и надъ ними же хохочутъ. Неужели думаютъ, что никто этого не понялъ и не обидѣлся?

— О, какъ вы это принимаете, Catherine! Право, не знаешь что сказать….

— Въ ихъ пользу тоже составляется подписка, замѣтилъ Гадалинъ: — какъ въ Петербургѣ….

— Да, прервала она, отходя: — слышала. Танцовали тамъ въ пользу убитыхъ.

— Позвольте, Catherine, заговорила ей вслѣдъ Ольга, собравшись съ мыслями и дѣлая знаки своему поклоннику — позвольте, но какъ же сами вы пріѣхали….

— Привезли меня, отвѣчала она, не оглядываясь.

Лѣсичевъ бѣжалъ ей на встрѣчу.

— Сейчасъ начинаютъ, сказалъ онъ.

— Хорошо, отвѣчала она и вышла.

— Кто это? спросилъ Верховской, останавливая Лѣсичева.

— А, вы здѣсь…. Это? М-lle Багрянская, дочь предсѣдателя.

— Та, что вы мнѣ говорили?

— Я вамъ говорилъ?… Ахъ, да! Она. Вамъ нравится?

— Хороша.

— Нѣтъ, право?… Ну, творите же теплую молитву: сейчасъ, въ мазуркѣ, у насъ все рѣшится…. Такъ хороша? За то, подойду и вамъ скажу въ тотъ же мигъ….

— Поздно. Я не дождусь, возразилъ Верховской.

— Да нельзя, въ залѣ заперли двери.

— Нѣтъ-ли бокового выхода?

— Что вы? Ужинъ славный. Христолюбивое воинство всѣмъ радо стараться….

— Я спать хочу.

— Э, какой вы, право! Такъ идите, вотъ туда, вамъ укажутъ. Утромъ явлюсь къ вамъ съ докладомъ…. Ай, начинаютъ!

Онъ убѣжалъ. Въ залѣ загремѣла веселая, страстная, грозная мазурка изъ «Эизни за царя». М-lle Ольга шла съ Гадалинымъ и не умолкала.

— Тоже чета влюбленныхъ…. подумалъ Верховской, давая ей дорогу.

Черезъ пустыя комнаты, онъ достигъ выхода.

На дворѣ было ужъ свѣтло. Послѣ духоты и копоти какъ-то пріятно пробирала утренняя сырость; послѣ туманныхъ красныхъ огней, глазамъ было и больно и хорошо отъ ровнаго, тихаго свѣта. День вставалъ великолѣпный. Мелкая трава на выгонѣ еще не поднялась, все темная; блѣдныя, длинныя пряди ржи наклонялись тяжело, пышно, будто стеклянныя подъ тусклой росою; въ кустахъ что-то просыпалось, вѣтки вздрагивали; на розовомъ небѣ вспыхнула и исчезла крупная бѣлая звѣзда, и вслѣдъ затѣмъ вдругъ все заиграло и засвѣтилось; по землѣ побѣжали лучи, откуда-то взялись тѣни; городскія строенія забѣлѣли ярче, кресты заблестѣли.

Извощикъ Верховского снялъ шляпу и перекрестился.

— Слава тебѣ, Господи, никакъ заутреня. А что, баринъ, тамъ не скоро еще кончится?

— Нѣтъ еще, не скоро, отвѣчалъ Верховской, — а вы соскучились?

— Привыкли ужъ къ этому. Зимой труднѣе бываетъ; особенно, если когда дѣло есть свое, и не справишься. Вотъ, мнѣ, теперь, почти что домой и ѣхать не придется.

— А тебѣ куда домой?

— Въ слободу. Мы слободскіе, казенные.

— Развѣ есть въ городѣ дѣло?

— Да вотъ какое, баринъ….

Онъ повернулся на козлахъ и пустилъ лошадь шагомъ. Исторія была самая обыкновенная. Рекрутство. За ихъ семьей очередь, ихъ три брата, но одинъ недавно умеръ, другой пошелъ на заработки по билету и безъ вѣсти пропалъ, а у этого на рукахъ слѣпой отецъ, молодая жена, куча ребятъ, изъ которыхъ старшій пятилѣтній, да вдова брата тоже съ ребятами. Охотника за себя въ войну найти трудно, но и нанять не на что. Бѣдность; еще не поправились послѣ пожара, земли мало, повинности платятся съ четырехъ душъ, все имущество — пара лошадей, а работникъ — одинъ, и если онъ уйдетъ, семья пропала….

— Вамъ веселье, господамъ, а тутъ ночь передумаешь. Вотъ, что Господь дастъ. Велѣлъ онъ мнѣ нынче придти.

— Кто велѣлъ?

— Управляющій нашъ, Николай Степановичъ. Я у него ужъ былъ. Онъ велѣлъ себѣ просьбу подать, прописать все это, а сегодня приказалъ пораньше навѣдаться.

— Это Багрянскій, вашъ управляющій?

— Багрянскій.

— Говорятъ, онъ крутъ?

— Кто его знаетъ. До нашего брата — ничего. Денегъ, тоже, или чего другого, не беретъ. Экипажа своего не держитъ, пѣшкомъ ходитъ, а если въ дождикъ возьметъ пролетку, сейчасъ расплатится. Смѣется. Я, говоритъ, знаю, что вы, какъ нашего чиновника завидите, такъ по лошади, и ускачете…. Оно точно, потому что эти палатскіе норовятъ съ насъ, казенныхъ, хоть чѣмъ ни есть взять. А онъ провѣдаетъ — такъ-то ихъ катаетъ, Боже упаси!

Онъ засмѣялся съ добродушной злобой бѣдняка, который все-таки радуется торжеству своей стороны, хотя самъ, забитый, въ торжествѣ не участвуетъ.

— Гдѣ же это онъ катаетъ чиновниковъ, спросилъ Верховской — неужели въ палатѣ?

— Гдѣ случится. Сказываютъ, и въ палатѣ. На дому у себя чаще.

— И что жъ, не берутъ?

— Ну!

— Такъ онъ принимаетъ…. то-есть, сказывается дома когда-нибудь? Я слышалъ, къ нему не попадешь, сказалъ Верховской.

— Всякій день кто хочетъ приходи утромъ, съ самой ранней обѣдни и до десяти часовъ, а тамъ онъ уйдетъ въ палату. Господа къ нему и не ѣздятъ, потому — рано.

— Гдѣ его квартира? спросилъ Верховской.

— У него свой домъ, вотъ, въ томъ переулкѣ. Нельзя сказать, небогато живетъ.

— Семья у него?

— Вдовый. Одна дочка.

— Послушай, сказалъ Верховской, сходя у подъѣзда гостинницы, — ты зайди сказать, чѣмъ рѣшится твое дѣло.

Онъ усталъ знакомой, свѣтской, апатичной усталостью, для, которой нѣтъ облегченія и во снѣ. Вчерашнее грезится человѣку, и съ первой же минуты пробужденія живая память вчерашняго дня бросаетъ человѣка во все вчерашнее. А это все было отрывочныя получувства, полувпечатлѣнія, безпокоившія безъ сердечной заботы, занимавшія безъ сознанія. И осадокъ всего, эта утренняя оглядка, такъ скучна, такъ противна, такъ туманитъ нравственно, разбиваетъ физически, что — одно средство, броситься, очертя голову, опять въ то же, чтобъ опять забыться до вечера….

— Это съ ума сойдешь! сказалъ громко Верховской, поднимаясь на постели. Да хоть бы дворъ у меня сгорѣлъ, хоть бы въ рекруты меня отдавали, хоть бы любилъ я кого-нибудь….

Онъ позвонилъ, спросилъ чаю спросилъ одѣться, и, вдругъ, вспомнивъ, спросилъ, не пріѣзжалъ ли Лѣсичевъ.

— Еще слишкомъ рано… заявилъ лакей съ почтительнымъ недоумѣніемъ.

Верховской взглянулъ на часы: было только восемь. Какая-то тревога прогнала сонъ, какой-то стыдъ мѣшалъ постараться заснуть насильно. Добрые люди за дѣломъ. Багрянскій, тотъ даже, говорятъ, отъ раннихъ обѣденъ. Вѣрно не былъ на балѣ. Какъ же его дочка выѣзжаетъ съ губернаторшей, когда губернаторъ клянетъ его на чемъ свѣтъ стоитъ? Чета эти Волкаревы!… Теперь покоятся: свершили подвигъ. И весь городъ покоится. Можно, стало быть, уйти на бульваръ и никого не встрѣтить….

III.

Въ домѣ Багрянскаго, въ сѣняхъ и тѣсной прихожей набралось много народу; тамъ, правда, были скамейки, что облегчало ожиданіе, но ждать приходилось долго: управляющій имѣлъ обыкновеніе призывать просителей по очереди въ свой кабинетъ. Кабинетъ былъ прямо изъ прихожей и тоже не просторный. За тростниковой ширмой виднѣлась низенькая постель, закинутая шерстянымъ вязанымъ одѣяломъ; по срединѣ комнаты былъ письменный столъ, очень простой, заваленный бумагами; по стѣнамъ — этажерка, также заваленная бумагами и книгами; шкафъ съ платьемъ; въ углу большой образъ Спасителя, безъ оклада, и передъ нимъ висячая лампадка. Ея огонекъ мерцалъ сквозь голубую чашку; два окна на улицу, въ которые солнце не входило, были закрыты сторами.

Утра ужъ прошло довольно, просители начинали убывать. Багрянскій занимался почти не садясь на мѣсто и расхаживалъ на маленькомъ пространствѣ. Это былъ высокій старикъ, лѣтъ подъ шестьдесятъ, сложенный здорово, хотя согнувшіяся худыя лопатки обозначались бѣлыми полосами на спинѣ его толстаго пальто. Онъ ходилъ заложивъ руки въ карманы, потупя голову и какъ-то быстро и повелительно вскидывая ее, когда взглядывалъ на говорившаго просителя. Онъ выслушивалъ молча, спрашивалъ односложно, подходилъ къ столу и также односложно и неразборчиво записывалъ карандашомъ. Говоря, онъ останавливался передъ просителемъ и смотрѣлъ ему прямо въ лицо. Его голосъ былъ отчетливъ и рѣзокъ. Было замѣтно, что онъ усталъ, но онъ толковалъ также терпѣливо, какъ выслушивалъ, настойчиво, повторяясь, точно не вѣря, чтобъ его могли понять сразу; его слушали не дыша, не смѣя взглянуть.

— Радъ я буду до-смерти, когда вы въ конецъ разоритесь, сказалъ онъ двумъ однодворцамъ, которые только-что окончили свои разсказы. Сколько вамъ ни тягаться! Разъ навсегда вамъ приказано: не смѣть начинать тяжбы, не сказавшись окружному….

— Да вѣдь, какъ же, намъ убытки….

— Нѣтъ, не убытки, а, вотъ, «роду своего дворянскаго не покорю!» Однодворцы вы, какже, не мужики. За одной стойкой съ мужикомъ перепьетесь, а проспались — вломились въ обиду и на мужика просьбу, и чего не приплетете….

— Ты, ваше высокородіе, изволь разсудить….

— Ничего я не изволю! Все чепуха, слышалъ! Пошли судиться, ну, и судитесь. Изъ-за козы дѣло началось, годъ тянется; — вы, говорите, ужъ свою кубышку почали! Ну, вы и землю вашу протянете, что «отъ предковъ» у васъ. Надоѣло вамъ, что кусокъ хлѣба есть, — ну, дастъ Богъ, съ сумой пойдете. И я очень радъ; впередъ наука, другимъ наука. Убирайтесь.

— Ваше высокородіе, ты намъ отецъ….

— Убирайтесь, повторилъ, онъ, покуда они падали на колѣни.

Они были принуждены подняться и посторониться отъ двери; въ кабинетъ входила дочь Багрянскаго.

— Здравствуйте, батюшка.

— Здравствуй…. Какъ этого писаря зовутъ, что вамъ просьбу писалъ? обратился онъ къ мужикамъ.

— Александръ Ѳедотовъ, батюшка, отвѣчали они въ два голоса.

— Знаменской волости?

— Знаменской.

— Отмѣть, Катерина, написать окружному, чтобъ онъ этого шельму погналъ. Ну ступайте, вамъ сказано…. Кто тамъ еще?… Какъ это ты поднялась, Катерина? Отдохнула?

— Отдохнула.

— Запиши…. Да! Готово у тебя къ почтѣ, вчерашнее?

— Извольте.

— А черновая?

— У меня въ комнатѣ…. сейчасъ принесу.

Она вышла.

— Ваше высокородіе, яви ты намъ божескую милость, научи!… кричали мужики; ихъ изъ кабинета выталкивали новые просители.

Управляющій обратился къ этимъ новымъ и слушалъ, заглядывая въ бумагу, которую взялъ у дочери.

— Отецъ родной, спаси ты насъ! продолжали знаменскіе, ужъ изъ прихожей, откуда другіе выпроваживали ихъ въ сѣни.

— Ахъ, какіе вы, право, скучные! сказала имъ Катерина, возвращаясь и проходя прихожую. Въ который разъ вы опять все за тѣмъ-же?

— Да чтожъ дѣлать, матушка-барышня! заступись хоть ты, попроси его….

— Нечего его просить. Что тутъ казенному управляющему вступаться, когда вы сами по себѣ начали дѣло въ уѣздномъ судѣ?

— Да это мы знаемъ!

— А знаете, и толковать нечего. Сосчитайте сами, гдѣ вамъ больше убытку: коза что-то тамъ оглодала, поломала…. смѣхъ, право!… или вы двадцать разъ въ городъ съѣздите, двадцать взятокъ раздадите? А дѣло вы все-таки проиграете, потому не правое. Съ вами Емельяновъ мирится; ну, и слава Богу, миритесь. Что за стыдъ, — почтенные пожилые люди, а такой вздоръ затѣяли! Миритесь, и дѣло съ концомъ….

— Катерина! кликнулъ ее отецъ.

Она поспѣшила въ кабинетъ. Въ тѣсныхъ комнатахъ, въ пыльной толпѣ, какъ-то особенно свѣтло мелькала ея розоволиловая ситцевая блуза, пышная и слегка гремучая отъ крахмала. Двѣ черныя, блестящія и влажныя косы соскользнули на ходу съ головы и висѣли до колѣнъ.

— Что прикажете?

— Присядь, припиши, вотъ, тутъ…. А вы, ступайте въ палату, обратился онъ въ просителямъ, — я черезъ часъ тамъ буду…. Пиши. Перо хорошо? нѣтъ? Ну, не бѣда. Конфиденціальное, — авось не погонятся за формальностями. Пиши: — «Прошу ваше высокопревосходительство обратить вниманіе, что такое, въ общемъ смыслѣ неважное обстоятельство, какъ перемѣщеніе мелкаго чиновника изъ одной губерніи въ другую, можетъ быть весьма важнымъ и тяжелымъ для самого этого чиновника, по недостаточности его средствъ….» Живутъ въ каменныхъ палатахъ, этого не понимаютъ! прибавилъ онъ, будто въ скобкахъ, покуда дочь писала.

— Тутъ и поважнѣе есть на что обратить вниманіе, замѣтила она.

— Скажи.

— На нравственную сторону. Бѣдный человѣкъ немного обжился, устроился — его переводятъ. Перемѣщеніе — разореніе, очень натурально, что онъ захочетъ поправиться на новомъ мѣстѣ; тутъ былъ честенъ, а тамъ станетъ брать.

— Ну, это не натурально, а скверно.

— Очень скверно, только натурально.

— Свою совѣсть всякій самъ станетъ беречь; не начальству о ней заботиться.

— Не велика забота помнить, что бѣдность искушеніе, не унижать, не ожесточать человѣка, перегоняя его съ мѣста на мѣсто, безъ надобности, изъ пустого произвола. Говорятъ, нужны честные люди; ну, такъ берегите людей, чтобъ они оставались честными….

— Дописала ты?

— Дописала.

— Подбери-ка это, сказалъ онъ, поднимая ея косу со стула, на который хотѣлъ сѣсть. Въ его движеніи была какая-то грубая нѣжность, въ пустомъ словѣ слышалась улыбка, въ равнодушномъ взглядѣ мелькнуло будто удовольствіе. Дочь смотрѣла на него ясно и просто, какъ существо, которое знаетъ, что оно безконечно любимо и признаетъ за собою право, на такую любовь.

— Погоди, вотъ, мы съ тобой дослужимъ до пенсіи, заляжемъ на покой, да тогда и станемъ вольнодумничать, проговорилъ онъ тихо, подписывая письмо и легонько тронулъ ее по носу верхушкой пера. Печатай съ Богомъ. Я возьму съ собой. Кто тамъ есть еще? А, демьяновскіе повѣренные! Ну, братцы, департаментъ утвердилъ ваше межеваніе. На той недѣлѣ къ вамъ будетъ землемѣръ. Вы его напрасно долго не задерживайте; понадобятся ему люди, подводы, — чтобъ все было во время…. И ужъ больше претензій не заявлять; какъ дали приговоръ, на томъ и оставайтесь.

— Мы, ваше высокородіе, довольны, и какъ вы за насъ стояли…..

— Я думаю, что довольны; вы все свое получили. Если станете еще къ чему привязываться, пожалуй, и не хорошо вамъ будетъ. Вотъ вамъ приговоръ, — помните его?

— Помнимъ.

— Нѣтъ, я вамъ его еще перечитаю, чтобъ сомнѣнія не было. Вѣдь невелика радость, какъ окружный донесетъ, что вы тамъ опять что-нибудь затѣете. Катерина, дай демьяновскій приговоръ, да планъ ихъ дачи; возьми карандашъ, показывай имъ; я буду читать. Слушайте.

Катерина раскатала по столу длинный планъ; повѣренные внимательно слѣдили за ея указаніями; Багрянскій, читая, оглядывался и тоже указывалъ.

— Ну, видите, какъ вы хотѣли, такъ и сдѣлано; тутъ, вотъ красной краской означена поправка въ нарѣзкѣ…. А, пожалуйте! вдругъ воскликнулъ онъ, увидя входящаго чиновника: — гдѣ-жъ предписаніе? Девять часовъ, уѣздная почта отошла, а предписаніе не отослано? Я вамъ приказалъ явиться ко мнѣ въ семь!

— Никакъ не могъ, Николай Степановичъ, извините великодушно; вчера не успѣлъ, а сегодня…. Вотъ бумага.

— Почему не успѣли?

— Простите великодушно, Богъ свидѣтель…. Вчера, господинъ начальникъ губерніи…. назначался балъ….

— А, чортъ васъ всѣхъ возьми съ вашими балами! Я вамъ начальникъ, милостивый государь! Вамъ было приказано изготовить бумагу и въ семь часовъ подать мнѣ къ подписи, — умрите, а подайте! Уѣздная почта всего въ недѣлю разъ; я на вашъ счетъ эстафету пошлю!… Что такое? бѣдны? средствъ не имѣете? А вчера, на бальныя перчатки нашлись средства? Я знаю, вы взятку взяли, чтобъ задержать предписаніе! я эти штуки знаю! Рано начинаете, милостивый государь! я васъ выгоню такъ, что вы нигдѣ мѣста не найдете! Ступайте, чтобъ сію минуту было отправлено и почтовую росписку мнѣ представьте…. — Убирай планъ, Катерина; имъ растолковано, мнѣ некогда. Ступайте, братцы, съ Богомъ, и чтобъ безпорядковъ у васъ не было, скажите тамъ…. Возьми ты ихъ дѣло, Катерина, сбери, свяжи; я пришлю за нимъ изъ палаты…. — Вы еще здѣсь? обратился онъ жъ чиновнику: — мало слышали?

Чиновникъ исчезъ. Мужики выходили тоже. Пока ихъ въ кабинетѣ замѣняли послѣдніе просители — старый мужикъ и молодой волостной писарь. — Катерина вытащила въ прихожую огромную связку бумагъ, бросила ее на полъ и принялась скручивать толстой веревкой. Ея сильныя руки, открытыя за локоть въ распадавшихся рукавахъ блузы, ловко захлестывали узлы; косы опять распустились; весело закидывая голову, она шутила съ демьяновскими мужиками.

— Барышня-то, до всего дошла!

— Какъ-же, дѣлопроизводителемъ служу. Вотъ ваше дѣло, этакое толстое, насилу-то конецъ ему. Только вы теперь, Христомъ-Богомъ, не скупитесь; земли у васъ въ волю, учите вы ребятъ. Лѣтомъ отмежуетесь, а къ осени, составляйте приговоръ, просите школу. Отецъ какъ-разъ утвердитъ. А я вамъ на обзаведеніе — грифельныя доски, карандаши, бумагу, и учителя вамъ найду.

— Гдѣ его возьмешь, барышня!

— Вотъ еще, гдѣ взять, — найду. Только не отставного солдата и не дьячка; эти дерутся больно.

Мужики расхохотались.

— А ты, барышня, почему знаешь?

— Меня дьячекъ училъ, отвѣчала она, хохоча тоже.

Вдругъ передъ нею, за спинами мужиковъ, въ отворенной настежь сѣнной двери, показалась высокая шляпа, щегольское пальто и вошелъ Верховской. Онъ остановился на порогѣ, сконфуженный.

— Можно видѣть г. Багрянскаго? спросилъ онъ съ низкимъ поклономъ.

— Можно, отвѣчала Катерина, приподнимаясь и поднимая свою связку: — только, извините, надо подождать; онъ занятъ.

— Я вчера не имѣлъ чести быть вамъ представленъ, продолжалъ онъ, кланяясь снова: — Верховской, изъ Петербурга, пріѣзжій. Если вашъ батюшка не можетъ удѣлить мнѣ минуты, я зайду въ другое время.

— Зачѣмъ-же, если у васъ дѣло, возразила она: — я ему скажу.

— Кто тамъ, Катерина? спросилъ Багрянскій..

Она вошла въ кабинетъ и объясняла тихо.

— Проси… Съ Богомъ, напутствовалъ Багрянскій мужика и обратился къ писарю: — Ты говорилъ, у тебя не экстренное; можешь подождать?

— Могу, ваше высокородіе.

— Такъ подожди. — Что вамъ угодно? спросилъ онъ входящаго Верховского.

Верховской въ эту минуту не зналъ, что ему угодно. Правда, въ своей прогулкѣ, онъ также безсознательно забрелъ въ этотъ переулокъ, спросилъ мужиковъ и узналъ отъ нихъ, что это домъ Багрянскаго, но, входя, онъ говорилъ себѣ, что необходимо о чемъ-то узнать, справиться…. Все это вылетѣло у него изъ памяти. Только когда Багрянскій двинулъ ему стулъ, приглашая "сѣсть, Верховской нѣсколько опомнился.

— Мнѣ необходимы свѣдѣнія по дѣлу села Спасскаго, началъ онъ.

— Котораго Спасскаго?

— Госпожи…. госпожи Запольцевой, отвѣчалъ, припоминая, Верховской.

— А, гдѣ бунтовали, сказалъ Багрянскій, съ какимъ-то особеннымъ выраженіемъ. Если вамъ нужны свѣдѣнія о возстаніи, то я не могу вамъ дать ихъ: недовольные были не государственные крестьяне, а народъ госпожи Запольцевой.

— Нѣтъ, не то… о межеваніи.

— Это другое дѣло. Что вамъ угодно?

— Я намѣренъ… Мнѣ предлагаютъ купить это имѣніе. Согласитесь, что купить съ нимъ вмѣстѣ и неконченное дѣло…

— Да, непріятно. Тѣмъ болѣе, что дѣло скверное. Госпожа Запольцева давно, съ десятокъ лѣтъ, и побольше, завладѣла землей спасскихъ однодворцевъ. Понемногу, да понемногу; долго это продолжалось; однодворцы, конечно, жаловались; на это, конечно, не обращали вниманія. Запольцева задаривала; здѣсь у нея знакомства, въ Петербургѣ связи, поддержка. Теперь, пришло межеваніе. Въ этой дачѣ оно по наличному владѣнію; документовъ нѣтъ. Дачу сняли на планъ. Запольцева показала, что у нея — столько-то. Крестьяне, натурально, несогласны. Дѣло въ такомъ видѣ представлено мнѣ въ палату. Запольцева хлопочетъ въ Петербургѣ и мнѣ оттуда и предписываютъ и подтверждаютъ утвердить межеваніе, какъ оно предположено, потому будто бы, что требованія крестьянъ неосновательны, излишни, незаконны. Но я знаю, что крестьяне правы, и безъ ихъ согласія, палата не утвердитъ сказки, хоть департаментъ сто разъ торопи. Я такъ сказалъ и написалъ министру.

— Много этой земли отошло у однодворцевъ?

— Довольно. Катерина, покажи планъ.

Верховской вскочилъ помочь дѣвушкѣ и подхватилъ планъ, который она раскатывала сверхъ всего, что лежало на столѣ. На этотъ разъ Вагрянскій самъ вооружился карандашомъ и толковалъ.

— Вотъ сколько захвачено; въ разное время, клочками… Но доказательствъ завладѣнія нѣтъ. Куда дѣвались жалобы крестьянъ…

— Стало быть, можетъ случиться, что ваше представленіе министру…. началъ Верховской и остановился.

— Не будетъ уважено, какъ основанное на однихъ словесныхъ показаніяхъ? Все возможно. Даже вѣроятно.

— И тогда?

— Тогда я сдамъ дѣло въ департаментъ и пускай онъ самъ утверждаетъ за госпожой Запольцевой.

— И крестьяне лишатся своей собственности?

— Что же дѣлать.

— Но… если, прежде нежели вы передадите дѣло въ департаментъ, имѣніе будетъ куплено и новый владѣлецъ уступитъ землю крестьянамъ полюбовно?

— Его воля. Это будетъ очень пріятно госпожѣ Запольцевой: она возьметъ даромъ если не землю, такъ деньги, отвѣчалъ Багрянскій, усмѣхнувшись.

Верховской поднялъ глаза. Катерина улыбалась тоже.

— Нѣтъ… Но вѣдь это единственное средство…. сказалъ онъ.

— У васъ, вѣрно, много лишнихъ денегъ?

— Нѣтъ…

Верховской тоже чему-то засмѣялся.

— Я никогда не покупалъ имѣній…. сказалъ онъ, будто оправдываясь.

Онъ опять взглянулъ передъ собою и выпустилъ конецъ плана. Крѣпкая бумага шумно завилась свиткомъ.

— Мнѣ бы хотѣлось узнать еще нѣкоторыя подробности…

— Съ удовольствіемъ, но теперь мнѣ некогда; пора въ палату. — Дай чаю, Катерина, а я одѣнусь. Вы покуда можете спросить ее; она знаетъ дѣло.

Онъ показалъ на дочь.

— Милости просимъ въ гостиную; я сейчасъ…

Катерина ужъ уложила планъ на мѣсто и шла впередъ, оглянувшись на Верховскаго; онъ пошелъ за нею.

— Милости просимъ, повторила она, входя въ другую комнату, и куда-то скрылась.

Верховской остался одинъ. Пріемная была прямо изъ прихожей, и, очевидно, единственная. Въ ней не было симметрическаго порядка гостиныхъ вообще, а провинціальныхъ въ особенности. Диванъ у одной стѣны, старый рояль у другой; мягкія кресла и плетеные стулья; на стѣнахъ ни картинъ, ни зеркала; большая рѣшетка съ плющомъ; плющъ переросъ ее и по шнуркамъ, густой косматой охабкой перекидывался на окно, замѣняя драпировку. Окна были довольно низки; одно отворено. На улицѣ пусто, будто въ деревнѣ. Должно быть, вѣтеръ распахнулъ боковую дверь; за ней показалась часть небольшой комнаты и прямо, въ глубинѣ, еще отворенная дверь въ садъ; большія темныя деревья, маленькій просвѣтъ яснаго неба; клочокъ песку, розоваго на солнцѣ, какіе-то цвѣты, серебристые будто звѣзды. Оттуда понесло тепломъ, прохладой, запахомъ земли и этихъ цвѣтовъ.

— Нарцизы, подумалъ Верховской.

Но онъ только ихъ и назвалъ по имени изъ всего, что видѣлъ; только это и опредѣлилъ онъ въ своихъ настоящихъ ощущеніяхъ. Въ этой небольшой комнатѣ ему было какъ-то особенно просторно; его охватывало какой-то свѣжестью; ему было какъ-то весело, и вдругъ, Богъ знаетъ почему, онъ подумалъ, что онъ здоровъ и молодъ. Онъ зналъ, что никогда не видалъ того, что было передъ нимъ, но ему представлялось, что онъ всегда жилъ тутъ. Все это казалось ему его собственностью, а между тѣмъ, онъ ни къ чему не смѣлъ коснуться. Ему вдругъ, мгновенно, вспомнилось, какъ однажды, еще мальчикомъ, онъ зашелъ въ лугъ, гдѣ трава и цвѣты были ему выше пояса; какъ было влажно, жарко, душисто, какъ у него закружилась голова, глядя, въ высокое, безконечно-синее небо. Онъ отчетливо вспомнилъ это и не помнилъ вчерашняго дня. Голова у него, въ самомъ дѣлѣ, что-то кружилась.

Онъ оглянулся на шорохъ. На накрытомъ столѣ, котораго онъ не замѣтилъ, вошедшая женщина поставила самоваръ.

Изъ другихъ комнатъ, или изъ сада, послышался звонкій голосъ:

— Сейчасъ, сейчасъ, бѣгу!

Черезъ минуту вошла Катерина. Верховской былъ почему-то увѣренъ, что она не перемѣнила туалета, и не ошибся: она только крѣпче подобрала свои косы.

— Извините, сказала она: — меня тамъ задержали. Что-жъ вы хотите узнать о дѣлѣ?

Она сѣла къ столу и готовила чай. Верховскому хотѣлось узнать, почему ее будто слушалось все, за что она бралась. Онъ заглядѣлся и не успѣлъ отвѣчать, какъ она ужъ подавала ему стаканъ.

— Прикажете?

— Ахъ, съ большимъ удовольствіемъ. Я рано всталъ и много прошелся… Какъ вчера тамъ было душно, скучно. Я раньше всѣхъ уѣхалъ.

Для чего онъ сказалъ это, онъ самъ не зналъ; онъ чувствовалъ, что говоритъ вздоръ, но ему было какъ-то необходимо сказать именно это, будто какое-то оправданіе.

— Такъ вы проголодались? спросила она: — угодно?

Она подавала ему сливки и хлѣбъ, который нарѣзала огромными ломтями. Верховской обрадовался, будто не видалъ ничего этого отъ-роду, и между тѣмъ чувствовалъ, что вовсе не голоденъ. Еслибы онъ далъ себѣ волю, онъ бы запѣлъ. Онъ самъ не зналъ, чего ему хотѣлось.

— И вы такъ всегда, всякое утро…. началъ онъ.

Она взглянула на него.

— Заняты съ вашимъ батюшкой?

— Да.

— Это утомительно.

— Не больше, чѣмъ что другое.

— Но это такъ скучно!

— Напротивъ, очень занимательно.

— Неужели вы находите? Что-жъ занимательнаго… конечно, продолжалъ онъ, сбившись, затрудняясь и не находя выраженій: — это оригинально, но… но это такъ грубо.

Она опять взглянула на него и помолчала.

— Да, что же! начала она: — вамъ нужны подробности о Спасскомъ. Вѣроятно, о землѣ? Тамъ земля недурна, но ея мало… то-есть, не въ имѣніи Запольцевой, а у государственныхъ крестьянъ. Эти, просто, несчастные; менѣе двухъ десятинъ на душу; положительно, у кого есть лишняя овца, тотъ богачъ. И какъ ихъ грабили! Потому они такъ и стоятъ за свою землю. Еслибъ, были какіе-нибудь промыслы, или оброчныя статьи, или что-нибудь въ личную собственность… на землю въ личную собственность они имѣютъ особенныя права…

— Что-жъ это, вдругъ подумалъ Верховской: — я, кажется, не мальчикъ, а мнѣ такую азбуку толкуютъ…

Вѣроятно, эта мысль выразилась на его лицѣ. Катерина остановилась, и потомъ продолжала:

— Но вамъ, конечно, интереснѣе слышать о владѣльческомъ имѣніи…

— Все слышалъ, прервалъ онъ нѣсколько нетерпѣливо. Скажите мнѣ лучше, сколько эта Запольцева отняла у мужиковъ?

— Десятинъ пятьдесятъ… Но вы видѣли! отвѣчала она также нетерпѣливо и съ недоумѣніемъ.

— Ахъ, да, на планѣ. Виноватъ.

Ее взяла досада, — больше, злость, негодованіе. Этотъ господинъ тратитъ въ годъ десятки тысячъ на фраки и попойки, — гдѣ ему считать мужицкіе убытки…

— Въ томъ уѣздѣ цѣна на землю высока, замѣтила она: — Запольцева, конечно, продаетъ вамъ не дешево.

— Да.

— Такъ, что можетъ дорого обойтись фантазія уступитъ крестьянамъ полюбовно, продолжала она, замѣтно и обидно вызывая и насмѣшничая.

— Да…

— И благоразумнѣе положиться на рѣшеніе департамента…

— Вотъ объ этомъ я хотѣлъ спросить васъ, прервалъ онъ: — неужели департаментъ откажетъ крестьянамъ?

— Непремѣнно.

— Но интересы казны?

— То-есть, крестьянъ, о которыхъ думаетъ одинъ мой отецъ.

— Но мнѣніе вашего отца?

— Объ этомъ и думать нечего! возразила она, видимо задѣтая за живое: — что такое его мнѣніе, когда на той сторонѣ и деньги, и связи!

— Но, наконецъ, послѣдствія, недовольство крестьянъ…

— Конечно, они молчать не станутъ! въ Спасскомъ вообще духъ такой… Ну, что-жъ… уймутъ ихъ, какъ унимали!

У нея вырвалось рѣзкое движеніе.

— А мой отецъ — неважная особа; заупрямится — можно прогнать съ мѣста. Здѣсь тоже есть пріятно расположенные люди. Запольцева, кстати, родня какому-то волкаревскому принцу…

— Какъ, волкаревскому принцу?

— Ну, да… Вѣдь у Волкарева все князья и графы, сказала она, смутясь. Отецъ пропадетъ на этомъ дѣлѣ.

— Отъ волкаревскихъ князей? Полноте! прервалъ весело Верховской. — Такъ научите же меня. Я сегодня совершаю купчую на Спасское; какъ бы потомъ скорѣе кончить съ казенными? Я отдамъ имъ все, чего они хотятъ.

— Вы отдадите? полюбовно? Вы не шутите?

— Вѣдь это ихъ собственность.

— Нѣтъ, въ самомъ-дѣлѣ, вы это сдѣлаете? переспросила она, обрадовавшись такъ, что поднялась съ мѣста.

— Не глядя на планъ! отвѣчалъ Верховской.

— Такъ нельзя! вскричала она весело: — вамъ будетъ еще много хлопотъ!

— Только какъ можно скорѣе.

— Для чего?

— Скорѣе лучше. Покуда не прошла фантазія, прибавилъ онъ.

Она покраснѣла и вдругъ прямо подняла на него глаза.

Ему показалось, что передъ нимъ что-то вспыхнуло.

— Простите меня, сказала она очень твердо и отчетливо.

— Ахъ, Боже мой, что вы, это шутка… заговорилъ онъ.

— Да я-то не шутила, возразила она.

— Не шутили? Тѣмъ лучше… право! подтвердилъ Верховской радостно. Я такъ доволенъ, что вы мнѣ это сказали. Я все готовъ сдѣлать, увѣряю васъ. Но обстоятельства… мнѣ надо какъ можно скорѣе. Могу-ли я попросить вашего батюшку?

— Я ему скажу, отвѣчала она, задумавшись.

— Покупку я кончу сегодня, завтра… но если въ Петербургѣ какъ-нибудь…

— Подтвержденіе было недавно, отецъ еще не отвѣчалъ и дѣло въ палатѣ. Вы успѣете.

— На этой недѣлѣ?

— Пожалуй, отвѣчала она, все еще задумавшись. — Вамъ очень нравится эта деревня?

— Спасское? Нѣтъ.

Катерина хотѣла что-то спросить, когда вошелъ ея отецъ. Онъ былъ въ форменномъ фракѣ, съ крестомъ на шеѣ, несъ какой-то листовъ и казался въ веселомъ расположеніи.

— Вотъ, матушка, насладись. Извините, обратился онъ въ Верховскому, торопливо принимаясь за чай: — объяснила она вамъ, что нужно?

— Совершенно. Я чрезвычайно обязанъ. На дняхъ я буду васъ просить…

— Что могу сдѣлать, извольте. — Прочла?

— Э, вздоръ какой, сказала Катерина, отбросивъ листокъ: — вѣдь вы знаете, что я этого терпѣть не могу!

— Видите! Нѣтъ, должна любить, возразилъ отецъ, смѣясь: — народность, патріотизмъ, поэзія…

— И ничего этого на волосъ! вскричала она съ негодованіемъ.

— Постой, — какая сердитая! Дай хоть другимъ полюбоваться. Это мнѣ сейчасъ представилъ нашъ волостной писарь; юный человѣкъ, щеголь. Вдохновился, говоритъ, въ часы досуга и басню сочинилъ на современныя событія. Дай сюда, Катерина. Послушайте, какіе у насъ поэты; стоютъ вашихъ петербургскихъ:

«Сосѣдъ Пахомъ

Былъ съ сѣрымъ волкомъ знакомъ;

И похвались волкъ и Пахомъ съ женою

Идти на льва войною…»

— Чай простылъ, прервала Катерина: опоздаете!

Багрянскій показалъ на нее Верховскому и захохоталъ.

— Нѣтъ, постойте, вскричала Катерина, положивъ обѣ руки на руки отца, когда онъ опять брался за басню: — вы лучше скажите, что вы на это сказали? А я знаю: вы ему помянули его «часы досуга» за то, что онъ вѣдомости о застрахованіи перепуталъ, да погнали его! Что? такъ? отгадала?

— Ну, погналъ, отвѣчалъ Багрянскій.

— Зачѣмъ же меня дразнить? Вѣдь вы сами этихъ вещей не любите?

— Въ наше время эти вещи необходимы, возразилъ онъ вдругъ серьезно.

— То-есть, только неизбѣжны, замѣтилъ Верховской.

Багрянскій взглянулъ на него, вскинувъ головою.

— Почему?

— Онѣ — средство. Вотъ и этотъ поэтъ, вѣроятно, чего-нибудь надѣется, разсчитываетъ. Но своекорыстныя дѣлишки не помощь общему дѣлу.

— Слѣдовательно — не необходимы! прибавила Катерина.

— Рада? сказалъ отецъ съ насмѣшливой горечью, хотя ласково. — Ну, и еще тебя обрадую: все отгадано вѣрно; молодецъ просилъ представить это кому слѣдуетъ…

— Вотъ и патріотизмъ! вскричала Катерина.

— Погоди! Но тѣ, которые прочтутъ, не знаютъ корыстнаго намѣренія; въ нихъ чувство пробудится искреннее…

— Отъ этого вздора?

— Не отъ этого, есть получше. Теперь ужъ вообще говоримъ объ этихъ вещахъ…

— Какъ, преувеличенное, посредственное?..

— Какое тебѣ дѣло? не смотри какъ написано, не ищи зачѣмъ написано, отдайся идеѣ…

— Какая бы она ни была?

— А тебѣ еще разбирать идею?…

— Но отдаваться ей безъ анализа — фанатизмъ, прервалъ Верховской.

— А то какъ же? возразилъ Багрянскій: — да что вы безъ него сдѣлаете? На свѣтѣ развелось много разныхъ измовъ и во всякомъ должна быть своя доля фанатизма, иначе измъ вашъ пропалъ: вы нейдете въ немъ до конца; начались оглядки, уступки, анализъ; вы сбились съ толку, а Противникъ этимъ пользуется… Скользкій измъ, вотъ, этотъ, что теперь въ ходу, — патріотизмъ…

— Но, возразилъ Верховской: кто не въ ходъ пускаетъ, а въ самомъ дѣлѣ чувствуетъ, тотъ имѣетъ право разбирать? Прочное чувство съ того растетъ.

— Такъ разбирайте про себя, отвѣчалъ Багрянскій.

— Зачѣмъ же не передать другимъ того, отъ чего намъ хорошо? вступилась Катерина.

— Затѣмъ, что тебя заслышатъ, да всякое, и прочное, и непрочное, запоетъ на свой голосъ.

— Но неужели лучше молчаніе…? началъ Верховской.

— Порядокъ-съ! прервалъ Багрянскій съ своимъ страннымъ, насмѣшливо горькимъ выраженіемъ. — Вотъ, и я, по вашей милости, отъ порядка отбился. Въ палатѣ теперь ужъ думаютъ, я умеръ. Прощай, бунтовщица. До свиданія, сказалъ онъ, подавая руку Верховскому; — какъ только ваше дѣло…

— Нѣтъ, позвольте мнѣ бывать у васъ и безъ дѣла, сказалъ Верховской: — когда могу не стѣснить васъ, не помѣшать занятіямъ…

— Я отъ людей не прячусь и стѣсняться самъ не стану, отвѣчалъ Багрянскій, уже на порогѣ прихожей; — а занятъ весь день, кромѣ сумерекъ послѣ обѣда, иногда вечеръ, чтобъ глаза отдохнули. Она — всегда свободна, милости просимъ. Но моего визита, предупреждаю, не прогнѣвайтесь, не скоро дождетесь.

— И ждать не смѣю, прервалъ Верховской: — позвольте придти сегодня въ сумерки.

— Такъ ужъ лучше обѣдать, въ пять часовъ. Запри за мною, Катерина.

Онъ снялъ съ вѣшалки пальто, накинулъ и вышелъ. Катерина убирала на чайномъ столѣ. Верховскому стало вдругъ неловко.

— До свиданія, сказалъ онъ: — я тоже потороплюсь съ своими дѣлами…

— До свиданія, отвѣчала она.

Онъ откланялся. Проходя сѣнями, онъ слышалъ какъ стукнулъ крючекъ у двери, которую запирали. Утро было прелестное. Верховской шелъ тихонько, гуляя, поглядывая по сторонамъ на пустой переулокъ. Онъ доходилъ до угла, когда мимо проѣхали дрожки. Верховской узналъ Лѣсичева и посмотрѣлъ вслѣдъ: дрожки остановились у подъѣзда Багрянскаго.

— Что такъ рано? подумалъ Вербовской и взглянулъ на часы: было около полдня. — Зачѣмъ? Примутъ его или нѣтъ?…

Лѣсичева приняли.

— Никого у меня не было? спросилъ Верховской, входя въ свой номеръ.

— Никого.

«Видно еще не все рѣшили…», подумалъ онъ съ какой-то досадой, рѣшаясь о чемъ-то не думать, между тѣмъ какъ эта, — и одна эта дума не выходила у него изъ головы. Она прервалась вдругъ довольно злымъ смѣхомъ.

— Франтикъ вообразилъ себѣ, что предсталъ и побѣдилъ, «руку и сердце!» и такъ ему и обрадовались. Должно быть, обжегся. Только чего-жъ еще онъ отправился добиваться? Правда, такіе господа сразу не понимаютъ… Или, можетъ быть, теперь только и объясненіе?.. Да мнѣ-то какое дѣло? заключилъ Верховской, продолжая смѣяться и отпирая свою шкатулку.

Онъ досталъ письмо въ шесть страницъ въ клѣтку.

— Какъ это — три дня и нѣтъ еще «строжайшаго подтвержденія?…» Ну-съ, вы изволите говорить, что я на свободѣ, благо есть средства, пользуюсь ими по вкусу и характеру. Я не обману вашихъ предположеній. Мнѣ представляется случай поступить именно по вкусу и характеру. Честная душа указала мнѣ, что я могу сдѣлать — я сдѣлаю. Я вамъ куплю помѣстье со всѣми угодьями и со всѣми нищими, но я хоть клочекъ вырву изъ-подъ вашихъ китайскихъ ногтей, я хоть посмотрю, какъ, вы позеленѣете со злости… А я, что-жъ? я поступаю по закону. Казенное не горитъ, не тонетъ. Я купилъ землю; говорятъ — казенная; я долженъ возвратить… Вы бы не торопили меня съ покупкой, Лидія Матвѣевна; департаментъ утвердилъ бы за вашей пріятельницей и все было бы ваше…

Онъ на-скоро написалъ записку и позвонилъ.

— Велите извощику отвезти это г. Духанову и на словахъ еще сказать, что я сію минуту жду его къ себѣ.

Духановъ какъ разъ явился. Ужъ если купчая не могла быть изготовлена заранѣе, то, по крайней мѣрѣ, дѣловой человѣкъ заранѣе составилъ ее на-черно, не забывъ ни одной подробности, ни одной формальности, и устроилъ, что она могла переписаться скоро; вмигъ нашлась и гербовая бумага, и писаря съ прекраснѣйшимъ почеркомъ, и свидѣтели, и всякое во всемъ содѣйствіе. Когда Духановъ вмѣстѣ съ Верховскимъ вошелъ въ гражданскую палату, его встрѣтили какъ давно жданнаго гостя. Пока Верховской объяснялся съ начальниками, Духановъ съ любезной, шутливо-покровительной улыбкой шептался съ чиновниками; онъ, конечно, издали, отчасти покровительственно посматривалъ и на Верховского, тонко давая понять, что богачъ, будь онъ сто разъ юристъ, никогда ничего въ дѣлахъ не смыслитъ. Благодаря его стараніямъ, все очень скоро сдѣлалось, а неготовое Верховской попросилъ привезти къ нему на домъ.

— Въ шестомъ часу, сегодня, сказали ему.

— Сегодня мнѣ некогда. Завтра, сказалъ Верховской.

Духановъ, не менѣе его довольный, выходилъ изъ присутствія.

— Вотъ, Андрей Васильевичъ, и обдѣлали, говорилъ онъ въ сѣняхъ, щеголяя передъ сторожами своей короткостью съ богачемъ и внутренно негодуя, что этотъ богачъ идетъ пѣшкомъ. Не утомились, Андрей Васильевичъ? Жарко. Коляску бы, или хоть пролетку…

— Я привыкъ ходить, отвѣчалъ Верховской.

Духановъ сообразилъ, что такъ, пожалуй, и лучше: хоть и пріятно было бы прокатиться по улицамъ съ этимъ бариномъ въ коляскѣ, но баринъ могъ и не пригласить, а теперь, всѣ долго могутъ любоваться, какъ они идутъ вмѣстѣ.

— Привыкли ходить… петербургскій житель, хе-хе… Вотъ, здѣшній житель будете. Только въ деревнѣ… Для зимы-бы домикъ здѣсь пріобрѣсти не мѣшало, Андрей Васильевичъ, такъ, небольшой, покоевъ въ двадцать, чтобъ не показалось тѣсно послѣ казеннаго, хе-хе… Какъ полагаете?

— Не знаю.

— А это вы очень ловко сдѣлали, Андрей Васильевичъ приказали къ себѣ на квартиру книгу привезти. Знаете порядки! Я ужъ, за васъ, признаться, обѣщалъ… Ну, что тамъ! какъ насъ называютъ, «крапивное сѣмя» — крохами питаемся. И потомъ, вамъ уступка большая сдѣлана; нельзя, такъ сказать, ни радости. На сливаньи, говорятъ, медъ пьютъ… Да вотъ, я… Вы меня извините, изъ памяти вонъ: вамъ, быть можетъ, нужно размѣнять? я бы могъ сейчасъ въ казначействѣ, по знакомству…

— Благодарю, не нужно.

— Запаслись, значитъ, приготовили?… Какъ я, право, радъ за васъ, Андрей Васильевичъ, что вы успѣли. У меня хоть, знаете, за себя сердце замираетъ: купчую госпожа Запольцева только въ самомъ крайнемъ случаѣ разрѣшила мнѣ дѣлать на ея счетъ, да ужъ такъ, для васъ, ей-богу, уступилъ я это! за то ужъ вы, тамъ, кому нужно, знаете, грѣхъ пополамъ…

— Я расплачусь.

— Сдѣлайте ваше одолженіе. Потому, мнѣ, ей-богу, за всѣ мои старанія выгоды очень мало. Я вамъ откровенно скажу, Андрей Васильевичъ, такъ какъ вы благородный человѣкъ, — эта госпожа Запольцева, хотя она и статская совѣтница, а совѣсти, съ позволенія сказать, у иного мужика больше. Опять, это межеваніе съ казенными. Еслибы, ей-богу, не я ей открылъ источники, такъ бы ей эту землю сейчасъ уполномоченный съ землемѣромъ и отхватили. И за это мнѣ благодарности — мѣдный грошъ! Какая это благородная дама, помилуйте! По крайности, мнѣ теперь въ глубинѣ души убѣжденіе, что я для образованнаго человѣка; для вашей супруги старался, о которой наслышанъ. Если я и лишусь черезъ это, то вотъ ужъ мнѣ вознагражденіе, а я надѣюсь…

— Присутствіе теперь вездѣ кончилось? прервалъ Верховской.

— Только въ «имуществахъ» сидятъ! отвѣчалъ свѣтски небрежно Духановъ. Мученики. Ихній управляющій изъ кутейниковъ, знаете, такъ и тянетъ до вечеренъ; на сонъ грядущій молитвы прочли, другого святого помянули, — ну, тогда и начнетъ Богъ прощать. Я этой каторги попробовалъ, — нѣтъ, силъ не стало!

— Вы служили у Багрянскаго?

— Какъ же-съ. Я все извѣдалъ. Вотъ пустѣйшій человѣкъ, я вамъ скажу. Формалистъ естественный, а чтобъ онъ цѣнилъ способности, или, тамъ, обратилъ вниманіе… Имѣлъ честь у него въ домѣ бывать-съ. Зимой, со свѣчками подымется, холодъ, кругомъ тулупами накурятъ, натопчутъ… Просто, спазмы, бывало, дѣлаются. И все ругается. А богомольный какой, туда-же! Ужъ всегда такіе люди, Андрей Васильевичъ…

— Стой, стой! раздалось на улицѣ.

Волкаревъ, въ легонькомъ плащикѣ сверхъ разшивного мундира, полулежа въ коляскѣ, мчался изъ присутствія. Увидя Верховского, онъ закричалъ своему кучеру остановиться и соскочилъ на тротуаръ.

— Андрей Васильевичъ, счастливая встрѣча! Я слышалъ — совершили купчую? Прекрасно! Куда теперь?

— Домой, отвѣчалъ Верховской.

— И обѣдать ко мнѣ?

— Благодарю васъ. Нѣтъ.

— Eh, quelle idée, je vous enlève! Жена не впуститъ меня въ домъ, когда узнаетъ…

— Извините, право, не могу; усталъ…

— Э, mon cher, стыдно такъ отговариваться молодежи! Взгляните на меня: я изъ-за дѣла… Смѣхъ и слезы! свидѣтельствовалъ сумасшедшихъ… А послѣ вчерашняго бала, ихъ должно много прибавиться, des fous d’amour, не правда-ли? И вы тоже, и вы!…

Волкаревъ игриво погрозилъ пальцемъ.

— La divine madame Горновъ! то-то вы и приносите покаяніе по судебнымъ мытарствамъ… Нѣтъ, въ самомъ дѣлѣ, придите?

— Не могу, извините.

— Такъ вечеромъ, безъ отговорокъ. Я васъ исповѣдую по части уклоненій отъ супружескаго долга. Au revoir!

Губернаторъ уѣхалъ. Духановъ, конечно, не отходилъ во все это время, но Верховской не далъ ему возобновить бесѣды, и уѣхалъ тоже.

IV.

Катерина убрала кабинетъ отца, кончила разные хозяйственные хлопоты, перемѣнила свою блузу на ситцевое платье и сѣла за шитье у окна. Къ дому подъѣхали дрожки. Раздался тихій звонокъ. Служанка пробѣжала въ прихожую.

— Отвори, Машенька, скажи, что я дома, сказала Катерина.

Еслибъ былъ свидѣтель, онъ бы замѣтилъ, что она измѣнилась въ лицѣ; съ него сбѣжалъ его неяркій румянецъ. Она приподнялась-было и опять сѣла. Ея ясные глаза затуманились и неподвижно смотрѣли передъ собою. Она крѣпко думала. Когда, вошелъ Лѣсичевъ, раздумье замѣнилось смущеніемъ; голосъ Катерины какъ-то дрогнулъ.

— Здравствуйте, сказала она, протягивая Лѣсичеву, руку черезъ свой рабочій столикъ.

Онъ казался тоже смущенъ, но вдругъ ободрился и крѣпко, нѣсколько разъ поцѣловалъ, ея руку.

— Садитесь, поговоримъ, сказала она тихо.

— Кажется, говорить больше нечего? возразилъ онъ, счастливый, и глядя ей въ лицо.

— Напротивъ, очень много…

— Ровно ничего! вскричалъ онъ радостно и смѣло: — вы велѣли мнѣ пріѣхать, вы протянули руку, — стало быть, да, и вы сказали отцу…

— Я ничего не говорила отцу, прервала она.

— Тѣмъ лучше! Такъ это ваша собственная воля, безъ чужого вліянія: вы меня любите, вы — моя…

— Постойте, прервала она: — я вамъ еще не сказала…

— Ради Бога, что за формальности! такъ скорѣе, — да?

— Нѣтъ, отвѣчала она тихо.

Лѣсичевъ на шагъ отступилъ.

— Такъ-ли я разслышалъ, Катерина Николаевна? Нѣтъ?

— Точно такъ: нѣтъ, повторила она.

Онъ посмотрѣлъ ей въ лицо, потомъ взялся за шляпу.

— Останьтесь, я васъ прошу, сказала Катерина.

— Если прикажете, отвѣчалъ онъ, садясь. Въ самомъ дѣлѣ, и для меня интересно узнать, для чего вамъ было угодно подвергнуть меня этой сценѣ сегодня, когда все легко могло быть кончено вчера; Вамъ стоило только вчера сказать ваше нѣтъ.

— Я это знаю, сказала она очень смущенная.

— И, увѣряю васъ, я съумѣлъ бы выслушать отказъ безъ всякой неприлично-трагической выходки, продолжалъ бы танцовать, проводилъ бы васъ до кареты… съ тѣмъ, чтобъ больше никогда не безпокоить васъ, даже встрѣчей; я бы принялъ свои мѣры; я вѣдь знаю, какъ это должно дѣлаться…

— Да… Все это мнѣ вообразилось… Потому я и просила васъ придти сегодня, прервала она. — Пожалуйста, имѣйте терпѣніе… Право, мнѣ неловко. Я думала, это будетъ легче!

— Кому? вамъ или мнѣ?

— И вамъ, и мнѣ. Вчера, такъ смутно, въ торопяхъ… я была не въ состояніи…

— Вы были очень утомлены, сказалъ онъ съ усмѣшкой.

— Вы хотите сказать, я дремала? Нѣтъ, возразила она кротко: — съ меня сонъ сошелъ, когда вы начали говорить. Все, что вы мнѣ сказали… я буду откровенна, Евгеній Ивановичъ: я въ первый разъ услышала какъ объясняются въ любви. Меня никто, никогда не любилъ. Я испугалась…

Лѣсичевъ смотрѣлъ на нее, не скрывая усмѣшки.

— Новость факта и ощущенія…. сказалъ онъ.

— Ради Бога, не смѣйтесь! прервала она. Можетъ быть, въ самомъ дѣлѣ, смѣшно это въ двадцать-два года, но, право, я не притворяюсь. Что мнѣ притворяться? Если вы такъ думаете, вамъ послѣ будетъ совѣстно…

— Я не смѣю этого думать, отвѣчалъ онъ.

Она въ свою очередь подняла на него свои прелестные глаза и съ минуту помолчала.

— Все равно, сказала она: — что бы вы ни думали, я буду вѣрить тому, что вы скажете. Я вчера тоже вамъ повѣрила. Потому у меня недостало духу оттолкнуть отъ себя человѣка, который звалъ меня раздѣлить съ нимъ жизнь… Я не фразу говорю, Евгеній Ивановичъ, я этого не понимаю иначе. О насъ, женщинахъ, говорятъ, что мы рискуемъ, когда любимъ. Вы, мужчины, рискуете не меньше. Мнѣ вчера стало за васъ такъ страшно, вы мнѣ стали такъ дороги…

— Что вы сказали, Катерина Николаевна?

— Ну, да, дороги, какъ человѣкъ, который душу свою выдаетъ и ждетъ… А я васъ такъ не люблю. Что жъ я должна была сдѣлать? Учтиво сказать вамъ — отходите прочь? Исторія, какихъ десятки: объясненіе въ мазуркѣ…

— Вамъ было угодно чего-нибудь другого?

— Да, другого! вскричала она и ея глаза вспыхнули: — я вамъ повѣрила. За ваше чувство, за желаніе моего счастья, за ваше уваженіе ко мнѣ, я передъ вами обязана. Вы для меня не чужой.

— Катерина Николаевна!

— А по свѣтскому закону, я должна была въ ту же минуту прогнать васъ какъ врага, и вы бы меня избѣгали, а посторонніе стали бы сплетничать; человѣка, котораго я уважаю, на котораго нейду только потому, что не хочу обѣщать ему лишняго, — этого человѣка назвали бы забракованнымъ женихомъ!

— Однако, Катерина Николаевна, таково мое положеніе.

— Совсѣмъ нѣтъ! возразила она. Вотъ, зачѣмъ я васъ звала: забудьте, что вы мнѣ вчера объяснились, а чужіе, никто этого но вѣкъ не узнаетъ. Будемте, по прежнему, нѣтъ, даже лучше прежняго. Я только вчера узнала, какъ это хорошо, честно — любовь. Я не могу вамъ отвѣчать такой-же любовью, но есть другое чувство, такое жъ полное, искреннее. Можно быть другомъ, товарищемъ. Не такъ-ли? Если вы меня за что-нибудь полюбили, я, стало-быть, гожусь въ товарищи? За одно, въ радости и въ горѣ, откровенно во всемъ, что есть на душѣ; поберечь другъ друга, посовѣтовать, утѣшить… Ахъ, я буду счастлива, когда у васъ будетъ милая! Зачѣмъ намъ расходиться, сторониться, не знаю что… насильно, холодно, зло уничтожать въ себѣ настоящее человѣческое чувство? Теперь-то ему и быть!

Она оживилась, встала; ея смущеніе совсѣмъ прошло, ея щеки опять порозовѣли; въ глазахъ сіяло безконечно чистое выраженіе доброты, мысли, веселости. Лѣсичевъ молчалъ.

— Такъ ли? спросила она.

— Вы идеалистка, Катерина Николаевна! отвѣчалъ онъ и всталъ. Такъ на свѣтѣ не дѣлается.

— Но развѣ не лучше, еслибы такъ дѣлалось?

— Для меня въ этомъ случаѣ, конечно, лучше то, что вы позволяете мнѣ бывать у васъ и тѣмъ избавляете отъ пересудовъ, сочувствій, ну, и прочаго. Я вамъ чрезвычайно благодаренъ. Будьте увѣрены, я не злоупотреблю вашимъ великодушіемъ; постараюсь не наскучить….

— Евгеній Ивановичъ, что это такое?

— Иначе нельзя, сказалъ онъ вдругъ съ рѣзкой злостью. — Вы думаете, нищіе такъ и благословляютъ за милостыню? Ошибаетесь…. Во всякомъ случаѣ, повѣрьте, я вамъ очень благодаренъ. Такъ, до свиданья?

Онѣ, смѣясь, протянулъ руку. Она серьёзно дала свою.

— До свиданья.

Лѣсичевъ дошелъ до двери и вдругъ остановился.

— А что, Катерина Николаевна, могу ли я…. Не смѣя, впрочемъ, никакъ принять обязательно предложенныхъ мнѣ правъ друга и товарища!… но могу ли я обратиться къ вамъ съ однимъ, весьма интереснымъ для меня вопросомъ?

— Можете.

— И вы отвѣтите на него съ полной искренностью?

— Непремѣнно.

— Вы сейчасъ сказали, что еще не были любимы и что я первый далъ вамъ понятіе объ этомъ удовольствіи. Изъ чего я заключаю, что вы сами еще никогда не любили?

— Никогда.

— Такъ и буду знать. Merci.

Онъ еще разъ поклонился, продолжая смѣяться, и вышелъ. Послышалось, какъ онъ уѣхалъ.

Катерина принялась опять за шитье; оно выпадало у нея изъ рукъ. Она взяла книгу, ушла въ другую комнату и сѣла на ступеньки отвореннаго балкона. Чтеніе не шло на умъ. Она тихо положила книгу и смотрѣла передъ собою. Нарцизы покачивали головками надъ разстилавшейся землею. Солнце ужъ было высоко, но балконъ оставался въ тѣни. Огромныя старыя деревья составляли всю красоту этого сада, — вѣрнѣе, пространства въ нѣсколько саженъ, остатка большой барской усадьбы, распроданной по клочкамъ въ разныя руки. Постройки, и необходимыя, и безтолковыя, какъ большая часть построекъ, особенно въ провинціи, — истребили вѣковой садъ; отъ него уцѣлѣло только то, что досталось Багрянскому, когда, два года назадъ, онъ купилъ этотъ домъ: десятокъ липъ и кленовъ, четырехъ угольное мѣстечко передъ балкономъ, гдѣ Катерина разбила клумбу и насажала цвѣтовъ и множество одичавшей акаціи. Садъ приходился на уголъ. Акація густо шла кругомъ забора со стороны улицы и переулка, длинной, узенькой аллейкой упиралась въ заборъ другой чужой усадьбы и тамъ разрослась еще гуще и сплелась бесѣдкой. По аллейкѣ шла вытоптанная тропинка. Это было любимое мѣсто прогулокъ Катерины, — любимое, можетъ быть, потому, что единственное.

Ей вздумалось пройтись и теперь, когда не ладилось ни чтеніе, ни работа.

Катеринѣ было скучно, что съ нею бывало, очень рѣдко; скукой она называла то непріятное настроеніе, которому не сразу могла найти причину. Было ясно, что она сдѣлала какую-то неловкость, потому что и чужой человѣкъ сію минуту сказалъ ей, что такъ на свѣтѣ не дѣлается….

«А какое мнѣ дѣло, что тамъ дѣлается? подумала она. — И еще на свѣтѣ ли? Просто, у насъ въ N. Это еще не весь свѣтъ!»

Во всемъ, что она сказала Лѣсичеву, она была искренна. Она уже три года его знала. На все было время — и разлюбить, и привязаться; не полюбила — значитъ не могла полюбить. Было ровное, спокойное чувство пріязни, сдѣлавшееся крѣпче, когда молодая дѣвушка узнала, что она дорога этому молодому человѣку. Еслибы вчера, во время его страстнаго признанія, ей показалось, будто и она чувствуетъ къ нему тоже — это было бы что-то очень странное, что-то отъ нечего дѣлать…. нѣтъ, — что-то нехорошее.

«Нехорошее….» мысленно повторила она, почти съ негодованіемъ.

Лѣсичевъ выгодный женихъ, а она бѣдна…. Когда по ея душѣ скользнула эта мысль, на ея строгомъ, задумчивомъ лицѣ явилась вдругъ такая спокойная увѣренность, такая радостная безпечность, такой молодой, смѣлый, задорный вызовъ всѣмъ невзгодамъ житейскимъ, что прелестная дѣвушка, казалось, вся освѣтилась. Она даже засмѣялась громко и оглянулась кругомъ, будто шаловливый мальчикъ. Ей уморительно смѣшно померещились вся обстановка и всѣ подробности выгодной партіи — поздравленія, визиты, карета, чепчики, церемоніи, титулъ madame… Катерина хохотала одна до слезъ, пугая воробьевъ.

— Нѣтъ, тогда бы ужъ такъ не смѣяться! сказала она себѣ съ шутливой угрозой и задумалась надъ нею. Отчего же нельзя смѣяться? Однако, нельзя. Свѣтъ такъ устроенъ. Такъ на свѣтѣ не дѣлается….

— Ну, это на свѣтѣ не дѣлается; положимъ, нельзя хохотать надъ брачными союзами, надъ свѣтскимъ положеніемъ, надъ цѣлованьемъ ручекъ, — положимъ, и надъ разсчетами…. Нельзя. А отчего же нельзя на свѣтѣ жить по-человѣчески? Или будь женой человѣка…. то-есть, обмани его, свяжи его и себя изъ-за денегъ, изъ-за цѣлованья…. или гони его отъ себя, какъ прокаженнаго. А скажемъ ему: будемъ людьми…. И они еще говорятъ, будто насъ уважаютъ!…

Ей досадно вспомнилось, что она встрѣтила Лѣсичева смущенная, будто въ чемъ виноватая, а прощаясь была такъ некстати снисходительна….

— Что за вздоръ, что за свѣтскія разсужденія! прервала она сама себя. Не могу я лукавить: мнѣ было неловко, мнѣ стало его жаль. Для чего мнѣ ломаться? что чувствовала, то и сказала….

Ей вдругъ вообразилось, какъ онъ смѣялся надъ нею.

— А, такъ смѣйся они всѣ сколько угодно! выговорила она, стиснувъ зубы. И житья ихъ мнѣ не надо, и любви ихъ мнѣ не надо….

Она скоро шла по своей аллейкѣ, потупляя голову, когда въ просвѣты листвы на нее падало жаркое солнце. Вдругъ она остановилась; въ акаціи что-то возилось и жалобно пищало. Она подошла ближе. За заборомъ притаился мальчишка и тянулъ за шнурокъ крошечнаго котенка, который завязъ въ вѣткахъ и съ каждымъ движеніемъ запутывался больше.

— Что ты тутъ дѣлаешь? спросила мальчика Катерина.

— Это мой котенокъ.

— Твой. Что ты съ нимъ дѣлаешь?

— Я его повѣсить хотѣлъ тутъ, на гвоздикѣ, а онъ черезъ заборъ перевалился, да къ вамъ, въ кусты. Отцѣпите, пожалуйста.

— Пусти шнурокъ.

Катерина освободила изъ петли маленькаго сѣраго звѣрка и взяла его на руки.

— Ну, и ступай, сказала она.

— А котенокъ?

— Я его себѣ возьму.

— Чтожъ это вы отнимаете!

— Но ты хотѣлъ его вѣшать?

— Я-таки и повѣшу.

— Ну, я и не отдамъ.

— Да вы, по крайности, хоть гривенничекъ дайте.

— За что?

— Вамъ Господь за то подастъ. Доброе дѣло сдѣлаете, выкупите.

— Такъ тебѣ еще деньги платить, чтобъ ты гадостей не дѣлалъ? Пошелъ, нѣтъ тебѣ котенка!

Она убѣжала. Мальчишка бранилъ ее вслѣдъ, она слышала; ей было обидно, чего-то страшно и весело. Не выпуская котенка, не останавливаясь, она бѣжала за молокомъ въ кухню. Тамъ, прислуга, двѣ женщины, ужъ подняли погромъ изъ того же; горничная ужъ побывала во дворѣ и побранилась черезъ заборъ съ мальчикомъ.

— И на что вамъ это, барышня? Насилу я его прогнала. Кричитъ: кабы не управляющаго дочка, я бы въ нее камнемъ запустилъ.

— Чтожъ, струсилъ? вскричала Катерина, — правъ, такъ и запускай!

Но въ глубинѣ души она была очень довольна на этотъ разъ, что она управляющаго дочка. Она унесла кормить на балконъ своего котенка, радуясь не тому, что избавила его отъ муки, а тому, что у нея завелась такая хорошая игрушка. Она играла, забавлялась, и вслѣдъ за тѣмъ, тутъ же взяла свою книгу и читала внимательно и ясно, какъ будто было довольно простого обращенія въ простой жизни, чтобы разсѣять туманъ, навѣянный на душу свѣтской нескладицей. Еслибы свѣтъ, хоть въ образѣ N-скаго общества, заглянулъ черезъ плечо Катерины на строки, по которымъ ея глаза перебѣгали, то задумываясь, то загораясь, — онъ, вѣроятно, еще рѣшительнѣе назвалъ бы ее идеалисткой, опасной, если не помѣшанной головой, и нашелъ бы чтеніе крайне неприличнымъ. Книга была не русская и не романъ. Въ ней широко, свѣтло говорилось о благодатномъ будущемъ, возможномъ, если полюбить его всѣмъ сердцемъ, если сообща, всѣми силами, — не стремиться только, — но прикладывать къ нему руки. Въ книгѣ было много и печальнаго. Она указывала на многихъ виноватыхъ и еще прямѣе доказывала, что всякій, упрямо глядя въ одну свою сторону, ограниченно заботясь только о себѣ, прежде всего виноватъ Передъ самимъ собою тѣмъ, что лишаетъ себя высшаго наслажденія — дѣлиться, высшаго блага — жить съ людьми заодно, высшей чести — быть полезнымъ. Книга учила, что счастье у людей подъ рукой, а они неразумно его проглядываютъ за тысячами путъ и подпорокъ, которыми сами подтягиваютъ и поддерживаютъ старыя стѣсненія….

Зачитавшись, Катерина не слышала звонка; она вскочила, услышавъ шаги. Котенокъ, пригрѣвшійся въ складкахъ ея платья, поползъ грѣться на солнышкѣ.

— Извините, сказалъ Верховской, кланяясь изъ дверей гостиной, — я помѣшалъ; слишкомъ рано….

— Нѣтъ, отвѣчала она; отецъ, я думаю, сейчасъ воротится. Не хотите ли сюда?

Проходя на балконъ, Верховской оглянулъ вторую комнату; она раздѣлялась пополамъ суконной занавѣской, къ которой были придвинуты двѣ широкія этажерки и между ними оставленъ выходъ. У окна маленькій письменный столъ, подлѣ него кресла. Это, очевидно, была комната Катерины, а за занавѣской ея спальня.

— Какъ здѣсь хорошо, сказалъ Верховской на балконѣ.

— Да, клены хороши, отвѣчала Катерина, выходя на минуту.

Верховской разслышалъ, какъ она приказывала горничной, накрывавшей въ гостиной на столъ, доставить еще приборъ, и подумалъ, что, стало быть, до этой минуты хозяйка и не вспомнила, что онъ придетъ. Котенокъ теребилъ оставленную книжку; Верховской ее поднялъ и заглянулъ.

— Я спасъ отъ вашего любимца, сказалъ онъ, извиняясь, когда Катерина, входя, увидѣла у него въ рукахъ эту книжку.

Она взяла ее, спрятала на этажеркѣ и опять воротилась. Верховскому было непріятно, какъ-то тревожно, что она все приходила и уходила; ему было неловко; хотѣлось что-то сказать, и все, что придумывалось, казалось не то, не кстати, незанимательно, слишкомъ обыкновенно, пошло. Катерина была тоже затруднена; ей хотѣлось читать, ее оторвали и гость былъ незнакомый.

— Успѣли ли вы что-нибудь по вашему дѣлу? спросила она.

— Покупка? Все, отвѣчалъ Верховской, обрадовавшись, что она заговорила. Вообразите, все въ одно утро. Необыкновенная дѣятельность!

— Стало быть, васъ можно поздравить владѣльцемъ?

— Меня? Нѣтъ.

— Какъ, нѣтъ?

— Я покупаю не для себя.

— Не для себя?

— Это покупка моей жены. Для себя я никогда не куплю населеннаго имѣнія.

— Пожалуйста, извините, живо заговорила она, — но это очень странно; я не понимаю. Вы сказали утромъ, что деревня вамъ не нравится….

— Я сказалъ больше, также живо прервалъ онъ, — я сейчасъ сказалъ, что не покупаю людей.

— Стало быть….

— Стало быть, я исполняю приказаніе моей жены и только.

— Но, какъ же…. вы хотѣли возвратить землю казеннымъ крестьянамъ?

— И возвращу; я для того и торопился.

— И ваша жена будетъ согласна?

— Дѣло будетъ кончено.

Катерина съ минуту молчала, будто не рѣшаясь.

— А если она будетъ недовольна? спросила она и только выговоривъ свой вопросъ, поняла, кщвъ онъ неловокъ.

— Такъ чтожъ, пусть будетъ недовольна, отвѣчалъ Верховской, не замѣчая ея смущенія, не тревожась вопросомъ, равнодушно.

— Вы увѣрены, что она проститъ? спросила Катерина, обрадовавшись, что можетъ поправить свой промахъ.

Верховской засмѣялся.

— Я сдѣлалъ ей угодное, купилъ, отвѣчалъ онъ, а это…. пожалуй, хоть вознагражденіе мнѣ.

— За что? поспѣшно спросила Катерина и вспыхнула опять.

— Да, вотъ, за ваше поздравленіе, сейчасъ, отвѣчалъ онъ, продолжая смотрѣть на нее. Вы меня обидѣли. Изъ того, что вы это читаете (онъ показалъ головой въ комнату, куда она унесла книгу), еще не слѣдуетъ, чтобы другіе также не думали….

Она подняла на него глаза

— Теперь моя очередь просить прощенія, выговорилъ онъ, зажавъ ея руку въ обѣихъ своихъ, — вы простили?

— Ахъ, конечно, отвѣчала она искренно и въ ея голосѣ послышалось что-то кроткое, нѣжное, неожиданное среди ея живости, что-то робкое, плѣнительное отъ противоположности ея думающаго взгляда. Верховскому хотѣлось припасть и цѣловать эту руку, которой выпустить недоставало силъ, эти ясные глаза, неумѣющіе ни вызывать, ни лукавить. Онъ не понималъ, что съ нимъ дѣлалось. Будто кто позвалъ его, будто передъ нимъ отворили дверь куда-то, — куда ему давно хотѣлось, — и тамъ сверкнули будто огни дѣтскаго праздника…. нѣтъ, лучше — будто распахнулось долго запертое окно и открылось весеннее, свѣтлое, благоуханное поле, просторъ, тепло, тишина. Онъ ничего не думалъ; ему мелькнуло что-то далекое, вѣчно-милый, божественный образъ; что-то невыразимое прошло у него по сердцу, что-то воскресло, горѣло, звучало…. Такой минуты не бывало въ, его жизни, — вотъ все, что еще сознавалъ онъ, почти не видя даже той, которая стояла передъ нимъ, какъ тихая, чистая, неотразимая сила….

Катерина не подозрѣвала, что для гостя проходила роковая минута. Она была спокойна и смотрѣла просто.

— Вотъ что, сказала она: простите, если я спрашиваю, но это такая вещь…. Я наглядѣлась на народъ, знаю, каково ему. Ваша жена покупаетъ Спасское. Она, конечно, знаетъ, какъ тамъ крестьяне разорены, несчастны. Если она беретъ на себя быть ихъ госпожей, стало быть, она хочетъ ихъ устроить. Хоть и крѣпостные, все бы они отдохнули. Какъ она намѣрена это сдѣлать, съ чего начнетъ? Вы, конечно, знаете; разскажите.

— Что? спросилъ Верховской, не сводя съ нея глазъ.

— Что будетъ дѣлать ваша жена въ деревнѣ?

— Жена…. въ деревнѣ?

— Да. Чѣмъ она займется?

— Но, что же…. Она хотѣла пить молоко…. Будетъ гулять, кататься…. Вообще деревенскія удовольствія….

— Какъ, деревня для удовольствія? прервала Катерина. Верховской будто проснулся.

— Да….. сказалъ онъ.

— Для меня любопытна женщина, которая покупаетъ людей для удовольствія, сказала Катерина. Разскажите мнѣ о вашей женѣ.

Верховской не отвѣчалъ. Его охватилъ какой-то странный испугъ. Ему почудился другой голосъ изъ далекой, прошлой дали. Бывало, этотъ голосъ также звалъ оглянуться на жизнь, оцѣнить жизнь; также указывалъ, будилъ мысль, разъяснялъ чувство, ободрялъ совѣсть, звалъ на дѣло, — но теперь онъ звучалъ какъ-то сильнѣе, будто еще. окрѣпъ, облетѣвъ безпредѣльность — какъ-то рѣзче и строже, безконечной любовью, но и неумолимой справедливостью…. Этотъ голосъ требовалъ отчета. Предъ Верховскимъ потянулась его жизнь длинными полосами тяжелаго тумана; люди, отношенія, чувства, все чуждое, смутное, безобразное, странное, несложившееся, неоконченное, нестоющее памяти, нестоившее существованія — являлось, проходило, уходило…. Было невозможно, но и не было силъ, и было отвратительно, и было стыдно на чемъ-нибудь остановиться мыслью… Вдали, въ самой дали юность, будто розовый разсвѣтъ, какъ тотъ, что. всходилъ сегодня утромъ, и на этомъ разсвѣтѣ, какъ сегодня утромъ, — божеская бѣлая звѣзда….

Катерина взглянула на гостя и не повторила своего вопроса.

Онъ не оглянулся на нее, иначе, забывшись, высказалъ бы ей все, что въ десятокъ лѣтъ убило его душу.

Она поняла, что коснулась до чего-то страшно больного, остановилась, но не испугалась. Лучше узнать, что за боль… Изъ любопытства?… Катерина сама себя озадачила этимъ вопросомъ. Если назвать любопытствомъ желаніе отдавать себѣ вѣрный отчетъ во всемъ, что ожиданно или случайно является передъ глазами, — она была любопытна. Ей все было близко, все нужно; она стремилась жарко, сочувствовала сильно, но не мечтательно; она знала, что всему помочь нельзя. Теперь она припомнила, что вчера, безконечно сбираясь на этотъ безконечный балъ, m-me Волкарева не переставала твердить о Верховскомъ, такъ о счастливѣйшемъ въ мірѣ человѣкѣ и, именно, счастливѣйшемъ сердечно.

— Нѣтъ, сказала себѣ рѣшительно Катерина, взглянувъ на него еще разъ въ эти нѣсколько минутъ молчанія. — Нѣтъ. Онъ такъ несчастливъ, что даже не находитъ, что солгать, для поддержки разговора, когда его спросили прямо. А еще свѣтскій господинъ!…

— Итакъ, вы будете здѣсь жить? спросила она громко: — по крайней мѣрѣ лѣтомъ?

— Да, конечно… Да, я думаю, отвѣчалъ онъ: — только не къ деревнѣ; здѣсь, въ городѣ. Здѣсь тихо, мнѣ нравится… Петербургъ… У меня тамъ нѣтъ никого… Да и вообще, нигдѣ никого.

— Какъ-же это?

— Такъ… Все куда-то ушло, договорилъ онъ, стараясь скрыть или поправить улыбкой выраженіе своихъ словъ и дрожь въ голосѣ, которой ему стало совѣстно. И все кругомъ идетъ нехорошо. Прежде не то было, право. Было хоть глупое молодое счастье.. — Неужели все хорошо потому только, что люди молоды? возразила она серьезно. — Все и всегда было дурно, но вы этого не замѣчали.

— Отъ этого нелегче.

— Даже еще хуже, отвѣчала она тихо и по прежнему серьезно! — значитъ, то, что вы назвали молодымъ счастьемъ, было — невниманіе къ, общему дѣлу и обезпеченный, беззаботный эгоизмъ.

— По крайней мѣрѣ, въ послѣднемъ я невиноватъ, возразилъ. Верховской: у меня въ молодости была забота.

— Въ ней была и ваша радость, сказала она.

Ея слово будто сверкнуло съ высоты…

— Какъ вы сказали? радость? вскричалъ Верховской. Какъ вы отгадали?… Да, была у меня радость… лучше чѣмъ счастье, радость вѣчная, полная, постоянная, неизмѣнная, вся моя жизнь, весь мой разумъ… У меня мать была… я вамъ все это скажу. Вамъ это надо знать. Я ни съ кѣмъ не говорю о ней… Простите, ради Бога, вамъ можетъ показаться странно, но вы, вотъ, сейчасъ, сказали такое слово… Вы мнѣ позволите вамъ разсказать..

Онъ подошелъ и тихо взялъ ея руки…

— Вотъ, что, Катерина Николаевна… люди встрѣчаются, знакомятся, и какъ-то все это странно выходитъ. Не будемте какъ люди… Вамъ смѣшно? Знаете, какъ нибудь иначе, не выжидая удобныхъ минутъ, не соблюдая разныхъ приличій…

— Ну, да, прервала она: — не какъ люди, а по-человѣчески.

— Какъ вы сказали? да, по-человѣчески! Не подозрѣвая, не лицемѣря… это зовутъ идеаіьничаньемъ…

— О, неправда, прервала она: самое положительное — узнать человѣка, каковъ онъ есть. Вотъ, гдѣ идеальничанье — въ свѣтѣ! церемонятся, скрытничаютъ, свяжутся — и потомъ не знаютъ какъ откреститься!

Верховской потерялся. Она смѣялась такъ просто, такъ звонко, такъ откровенно, она вся сіяла такой яркой жизнью, она вдругъ стала такъ доступна, такъ близка… У него потемнѣло въ глазахъ, его охватило жаркое юношеское веселье и вдругъ, полной грудью, вздохнулось легко. Онъ оглянулся, созналъ, что было кругомъ, чувствовалъ, что неловокъ, и не стѣснялся, и былъ этому радъ. Съ зеленой листвы, съ цвѣтовъ, съ неба вѣяло такой волей, что было бы неприлично прилично держаться…

— Какъ вы добры…. сказалъ онъ, самъ не зная почему.

Она вдругъ остановилась и прислушивалась; часы въ домѣ что-то пробили.

— Ну, отца клянутъ въ палатѣ, сказала она: — половина шестого.

Вслѣдъ затѣмъ раздался сильный звонокъ.

— Вотъ онъ… Маша, Машенька, поскорѣе, поскорѣе обѣдать! закричала Катерина и побѣжала отворить отцу.

Верховской смутился отъ такого перерыва и въ ту-же минуту очнулся. Его обступила новая жизнь и онъ спокойно дѣлался ея участникомъ во всемъ, — отъ того, что было сейчасъ, до простого, обыденнаго. Какъ будто это было и его дѣло, онъ пошелъ встрѣчать Багрянскаго.

Но въ прихожей ужъ никого не было; Багрянскій былъ съ кѣмъ-то у себя въ кабинетѣ; оттуда слышался его голосъ:

— Вотъ тебѣ записка; отвези сейчасъ на квартиру окружному. Общество дастъ тебѣ увольненіе. Ну, съ Богомъ, не кланяйся, ступай скорѣе; съ Богомъ…

Кабинетъ затворился. Въ прихожей показался извощикъ. У него было какое-то потерянное счастливое лицо; онъ крестился и, будто въ потьмахъ, не находилъ сѣнной двери.

— На радости, сказалъ Верховской, сунувъ ему въ руку что нашлось денегъ въ бумажникѣ.

Тотъ оглянулся, оторопѣлый.

— Знакомый? спросила Катерина, проходя изъ другой комнаты.

— Знакомый, отвѣчалъ Верховской, выпроводилъ его, заложилъ крючокъ и пошелъ за нею въ гостиную.

Она готовила салатъ. Верховской чувствовалъ себя такъ дома, что чуть не сѣлъ за накрытый столъ, не дожидаясь хозяина; онъ вспомнилъ объ этомъ, ужъ взявшись за стулъ и, чтобъ поправиться, сталъ вертѣть его.

Катерина оглянулась.

— Вамъ, петербургскому жителю, въ привычку поздній обѣдъ.

— Хотите сдѣлать мнѣ удовольствіе? спросилъ онъ.

— Съ большимъ удовольствіемъ.

— Не поминайте мнѣ никогда о моихъ петербургскихъ привычкахъ.

— Слушаю, сказала она: — но это можетъ случиться невольно, я ихъ не знаю.

— Все равно.

Вошелъ Багрянскій, ужъ въ своемъ толстомъ пальто; усталый, онъ казался еще худѣе и желтѣе чѣмъ поутру.

— Вотъ и прекрасно, что пожаловали, сказалъ онъ, здороваясь съ Верховскимъ: — милости просимъ покушать.

Онъ перекрестился три раза, сѣлъ на хозяйское мѣсто и сталъ раздавать горячее.

— Щи изъ молодой сныти, объяснилъ онъ, подавая тарелку Верховскому.

Верховскому показалось необыкновенно вкусно. Ему все нравилось, даже то, что хозяинъ, замѣтно голодный, нецеремонно и торопливо ѣлъ, не говоря ни слова. Дочь не заговаривала тоже; вѣроятно, таковъ былъ обычай. Когда, вслѣдъ за щами, горничная поставила на столъ кусокъ жареной говядины и салатъ, Багрянскій передохнулъ и обратился къ гостю:

— Вотъ только когда опомнился, сказалъ онъ.

— Я думаю, начавъ отъ ранней зари! отвѣчалъ Верховской.

— Дѣла! Это бы ничего. А вотъ, весь изозлишься. Страшно такая жизнь портитъ человѣка; въ конецъ сушитъ. Вы этого незнаете, господа. Вамъ тамъ подавай все готовенькое…. извините.

— Я самъ совершенно такъ думаю.

— Очень радъ… А тутъ, къ дѣлу, да всякія постороннія помѣхи… Вотъ, вы все подвергаете анализу, — скажите, пожалуйста, вы надъ людьми наблюдали, — что съ ними дѣлается? Иные господа и не глупы, и учили ихъ, послушайте какъ толкуютъ оразныхъ матеріяхъ, а чуть коснулось дѣла посерьезнѣе, одурѣли! Кажется, могли-бы размыслить, что тутъ-то имъ и подержаться, и показать себя — нѣтъ! непритворно одурѣли. Что имъ, пріятно, что-ли, быть дураками?

— Просто, пустые люди, отвѣчалъ Верховской. Серьезное дѣло, конечно общее дѣло, а они дальше себя не привыкли смотрѣть; что шире, то ихъ конфузитъ.

— Да, но и въ конфузѣ у нихъ все-таки достаетъ смысла подставить другому ножку, возразилъ Багрянскій со злостью.,

— Вѣрно, опять что-нибудь Волкаревъ? спросила Катерина.

Отецъ промолчалъ.

— А что ваша покупка? обратился онъ къ Верховскому.

— Совсѣмъ кончена.

— Проворно. Какъ это успѣли? кто вамъ схлопоталъ?

— Повѣренный Запольцевой, Духановъ.

— Духановъ? Знаю. И васъ еще не совсѣмъ ограбили?

— Нѣтъ, я принялъ свои мѣры, возразилъ, смѣясь, Верховской. — Впрочемъ, еще не все кончено, разныя формальности… Но прежде всего, мнѣ хотѣлось-бы кончить съ казенными…

— Вы о дѣлахъ? Нѣтъ, ужъ извините; у меня привычка ихъ съ ѣдой не мѣшать. Отдохнувъ — сколько вамъ угодно.

На столъ явилось третье и послѣднее блюдо, жидкая молочная каша, до которой Багрянскій былъ большой охотникъ. Верховской не ѣлъ ея съ дѣтства и, вѣроятно потому, она показалась ему восхитительна. Катерина тщательно студила ее у себя на тарелкѣ.

— Какъ вы думаете, вдругъ тихо спросила она Верховского: — будетъ онъ это ѣсть? Кажется, еще слишкомъ малъ?

— Слишкомъ малъ…. повторилъ Верховской, не зная что отвѣчаетъ.

— Кто это? спросилъ отецъ.

— Звѣрочекъ, ласково отвѣчала Катерина, и когда отецъ поднялся изъ-за стола, выждала его три большіе креста, поцѣловала его руку и убѣжала на балконъ.

— Пойдемъ и мы; что тамъ такое, сказалъ Багрянскій Верховскому. — Э, матушка, тутъ и сѣсть не приготовлено.

Катерина принесла изъ своей комнаты на балконъ маленькій столикъ и выкатывала кресло для отца. Верховской бросился помочь ей и не успѣлъ.

— Возьмите и для себя оттуда, сказала она, отыскала котенка и сѣла на ступеньки кормить его.

— Вы курите? спросилъ Багрянскій, доставая сигару. — Катерина, у тебя сегодня все въ безпорядкѣ; спичекъ нѣтъ.

— Потрудитесь взять на столѣ, въ моей комнатѣ, сказала она Верховскому.

Верховской вышелъ.

— Что ты возишься съ дрянью, сказалъ отецъ.

— Я его полюбила, отвѣчала она, оглянувшись.

— Я его велю закинуть.

— Ну, нѣтъ, возразила она, качнувъ головой, и опять отвернулась.

Верховской оставался въ ея комнатѣ, слушалъ и глядѣлъ на балконъ. Ему не хотѣлось идти туда; ему тамъ что-то мѣшало; онъ-бы вѣкъ остался въ этой комнатѣ. Онъ, однако, воротился на свое мѣсто и, молча, подражая хозяину, смотрѣлъ какъ дымъ уходилъ подъ деревья. Солнце было ужъ низко.

— Вотъ такъ-то мы и отдыхаемъ, сказалъ Багрянскій.

— Здѣсь отлично.

— Да, этотъ клочокъ и прельстилъ меня, а больше — ее; изъ-за него почти и домъ купленъ. Мнѣ осталось съ небольшимъ два года прослужить до пенсіи; надѣюсь, до тѣхъ поръ не переведутъ и не выгонятъ; можно будетъ здѣсь и вѣкъ дожить. Въ отставку, не идолопоклонничать, отъ всякаго вздора подальше, ни съ кѣмъ не знаюсь, самъ себѣ баринъ; она у меня неприхотлива.

— Ваша семья — только вы и Катерина Николаевна?

— Семья?… Да, въ семьѣ насъ только двое.

Верховскому показалось, что Катерина сдѣлала движеніе.

— Дожить свой вѣкъ тихо, предъ Богомъ безъ грѣха, передъ честными людьми безъ стыда, продолжалъ Багрянскій будто въ раздумьи: — вотъ одно, чего прошу у Бога… не всякому это благо дается! Быть въ мирѣ съ самимъ собою, а ужъ въ пріязни съ людьми — гдѣ тамъ!… Лишь-бы не краснѣть передъ ними…

Катерина встала.

— Куда ты?

— Меня зовутъ, отвѣчала она.

— Вотъ записка отъ губернаторши, жандармъ привезъ, сказала, входя горничная.

— Что еще…. выговорила Катерина.

Отецъ взялъ цвѣтной разорванный конвертикъ съ эмблематической облаткой.

— Какія элегантности. Что такое, матушка?

— Я понять не могу, отвѣчала, нетерпѣливо читая, Катерина.

М-me Волкарева писала, что утомлена, нездорова, и что, конечно, дорогая Catherine не огорчитъ ее отказомъ провести у нея вечеръ; видѣвшись вчера, хочется свидѣться и сегодня, также какъ «l`арреtit vient en mangeant…» М-me Волкарева извинялась въ этой тривіальной поговоркѣ жалобами на супруга, запоздавшаго въ обѣду, и на супружескій долгъ, обязывавшій дожидаться… «Вы не хотите признать надъ собой этого долга, вы отвергаете бурное чувство любви, покоритесь хоть тихому призыву дружбы…»

— Она съ ума сошла! вскричала Катерина, бросая записку.

Она была такъ уморительно похожа на разсерженнаго ребенка, что отецъ вмигъ повеселѣлъ и расхохотался; Верховской тоже, хотя ему хотѣлось не смѣяться, а расцѣловать эти прелестныя раскраснѣвшіяся щеки.

— Чего ты, злая? сказалъ отецъ: — что такое? Можно прочесть?

— Читайте.

— Что жъ особеннаго? продолжалъ Багрянскій, не понявъ намековъ записки. Дружба, черезъ дежурнаго жандарма, приглашаетъ тебя къ себѣ въ объятія. Черезъ полчаса одѣвайся и ступай.

— Я, право, не понимаю! возразила Катерина: изъ чего эти нѣжности? Къ вамъ нельзя подольститься, такъ ко мнѣ… Вообразите, обратилась она къ Верховскому: — вотъ, этотъ балъ вчерашній. Задумала везти меня. Я такихъ записокъ цѣлую кучу вымела. Сама явилась. Наконецъ, что же… я все отговаривалась отцомъ: его ужъ не вытащишь!… въ другой разъ пріѣхала, вотъ такъ, въ сумерки, застала насъ вотъ здѣсь…

— И какъ была очаровательна! прервалъ Багрянскій: — «довѣрьте мнѣ вашу милую дочь…» Я неустоялъ!

— И прекрасно сдѣлали, сказалъ Верховской.

— Кажется, этого и довольно, я была вчера…. продолжала Катерина.

— А сегодня, тебя зовутъ за-просто.

— Но съ нею тоска!

— Что за отговорка? Тебѣ оказываютъ пріязнь…

— Но что жъ это за лицемѣріе? вскричала Катерина. — Волкаревъ васъ ненавидитъ ни за что, за то что вы есть, — что всего хуже! — мѣшаетъ вамъ въ чемъ только можетъ, готовъ вредить, и повредитъ… Сегодня, — я знаю, я увѣрена! ужъ былъ у васъ отъ него какой-нибудь крючокъ въ палатѣ! — а вечеромъ ласкать меня? Да я не хочу! мнѣ это гадко! я не хочу, чтобъ они посмѣли одну минуту вообразить, будто могутъ меня заласкать! Не хочу! Я знаю, чего они надѣются: прослышали, что я переписываю ваши письма, такъ не проболтаюсь-ли….

— Ну матушка, залетѣла! прервалъ съ досадой отецъ. Твоя воля думать, что тебѣ угодно, а что должно дѣлать, то дѣлай, чтобы все съ вида было въ порядкѣ и не къ чему привязаться…

— Не къ чему привязаться, если я и во вѣки не буду у этой барыни!

— Такъ! Чтобъ всѣ закричали, что тебя на порогъ не пускаютъ! У Волкаревыхъ свѣтлѣйшіе въ роднѣ, а вѣдь ты…. не отъ Константина-Багрянороднаго! договорилъ онъ со злостью, и вмѣстѣ съ вызывающей насмѣшливой гордостью.

— Такъ что-же?

— Ступай, одѣвайся.

Она хотѣла что-то сказать, вдругъ удержалась, только поглядѣла ему въ лицо и пошла.

— Постой. Подай мнѣ прежде сюда спасскій планъ и сказку. Вы хотѣли справиться? обратился онъ къ Верховскому.

Верховскому казалось, что передъ нимъ прошумѣлъ вихрь. Его отуманило. Катерина принесла бумаги, положила ихъ на столъ, подняла своего котенка и опять вышла, все молча. Верховскому хотѣлось побѣжать за ней. Потомъ онъ сказалъ себѣ, что непремѣнно все сдѣлаетъ для этихъ крестьянъ, потому что она этого хочетъ. Дѣло не шло ему на умъ, говорить съ Багрянскимъ было противно, но Верховской заговорилъ о дѣлѣ. Багрянскій тоже какъ-то неохотно слушалъ и отвѣчалъ.

Это не продолжалось и получаса, хотя Верховскому показалось гораздо больше. Въ комнатѣ послышался шорохъ легкаго пышнаго платья и вошла Катерина, нарядная, вся въ бѣломъ.

— Прощайте, батюшка, сказала она, подходя къ отцу.

— Господь съ тобой.

Онъ чинно сталъ крестить ее и, кончивъ, вдругъ неловко схватилъ ея руку и прижалъ къ губамъ. Она тихо ахнула и тихо, по-дѣтски, къ нему припала. Оцъ крѣпко, порывно цѣловалъ ее въ лицо и въ голову.

— Вся изомнешься….. выговорилъ онъ наконецъ, будто ворчливую шутку, будто извиненіе предъ постороннимъ, о которомъ только-что вспомнилъ. Вся вспутаешься…. вотъ!

Это былъ предлогъ еще погладить ея волосы.

— Какъ-же ты отправишься?

— Свѣтло, я дойду одна; теперь только девять, отвѣчала она тихо, еще вся взволнованная, и посмотрѣла на маленькіе часы у своего пояса: — а въ одиннадцать, я просила Машу придти за мной. Прощайте.

Верховской ждалъ, что она подастъ ему руку; она не догадалась; онъ хотѣлъ сказать, что еще увидитъ ее сегодня, но это показалось ему неловко; онъ взглянулъ и на свои часы, свѣряя время и разсчитывая, что ему нужно зайти домой, переодѣться.

— Пойдемте ее проводить, сказалъ, вставая, отецъ. А послѣ, пойдемъ ко мнѣ въ кабинетъ; тамъ дѣла лучше дѣлаются.

Дѣла, въ самомъ дѣлѣ, пошли чрезвычайно быстро; хозяинъ оживился. Верховской получилъ подробныя наставленія, какъ снестись съ посредникомъ, съ уполномоченнымъ, чтобы скорѣе получить приговоръ крестьянъ и снова представить все дѣло въ палату.

— А въ палатѣ, даю вамъ слово, я не задержу и трехъ дней, заключилъ Багрянскій: — мнѣ самому это дѣло на шеѣ сидитъ. Но, прежде всего, вы еще не введены во владѣніе…

— Это я сейчасъ устрою, сказалъ Верховской, вставая, будто его осѣнила мысль: — сейчасъ ѣду къ Волкареву и прошу его содѣйствія.

— И превосходно. Очаруйте его — все будетъ сдѣлано.

— И ужъ кстати, когда я поѣду туда для ввода во владѣніе, позвольте мнѣ самому отвезти уполномоченному планъ и ваше предписаніе, чтобъ не терять времени съ почтой.

— Пожалуй, извольте. Вы, какъ я замѣтилъ, не любите проволочекъ.

— Ненавижу.

— Это по моему!

— А потому, въ самомъ дѣлѣ, чтобъ мнѣ успѣть очаровать Волкарева….

Онъ не зналъ, какъ скорѣе проститься и почти бѣжалъ по пустому переулку, бѣсясь, что не встрѣчалъ извощика. До гостинницы было не близко.

V.

Въ этотъ вечеръ у m-me Волкаревой было людно, освѣщено и даже оживлено. Въ залѣ толпились офицеры и прохаживались дѣвицы. Съ одной изъ нихъ прапорщикъ Соколовъ спѣлъ дуэтъ у рояля, послѣ чего m-me Волкарева упросила ее сыграть хоть вальсъ, чтобъ доставить удовольствіе молодежи. Дѣвица была не молода и вальсъ выходилъ какой-то задумчивый, а потому, на хорахъ скоро запестрѣли мундиры музыкантовъ. Здороваясь съ хозяйкой подъ грохотъ польки, Верховской замѣтилъ, что никакъ не думалъ попасть опять на балъ.

— On me gâte! отвѣчала m-me Волкарева. Они такъ добры, эти военные. Мы прощаемся; они уходятъ завтра на зарѣ. Вы же хотѣли быть на проводахъ!

— На какихъ?

— Какъ-же, сегодня, въ шесть часовъ, мы всѣ ѣздили къ заставѣ, ихъ угощали. Но гдѣ-жъ вы были? Vous avez Fair de venir de l’autre monde. Въ самомъ дѣлѣ, какъ вы провели день?

— Во снѣ, отвѣчалъ Верховской, оглянувшись на бѣлое платье, которое промелькнуло близко.

— Во снѣ?

— И въ гражданской палатѣ.

— Да, мнѣ говорилъ мужъ….

— Мнѣ нужно сказать вашему мужу….

— О дѣлахъ? Боже, оставьте эти дѣла! Нѣтъ, я въ самомъ дѣлѣ начинаю вѣрить, что мужчины не то, что грубы, je ne 'dis pas tout-à-fait…. Кому вы кланяетесь?

— Mademoiselle Багрянской.

— Вы знакомы? давно-ли?

— Сегодня былъ у ея отца.

— Une étrange personne…. чего она еще ждетъ?… Да, чтоже я говорила? Вы, мужчины, всегда заняты только своимъ — вамъ нѣтъ дѣла до тревоги другихъ; вы какъ-то умѣете прятать чувство…. Мнѣ сегодня вы были необходимы. Послушайте….

— Что вамъ угодно?

— Ахъ, нѣтъ, теперь не могу. Завтра. Завтра жду васъ. Или, нѣтъ, лучше, вотъ что: мнѣ бы хотѣлось проводить полкъ. Я пью воды, я встану на зарѣ. Вы тоже дѣлаете раннія прогулки; ждите меня у бульвара, я пріѣду и поѣдемъ вмѣстѣ…Не говорите никому…. Я хочу сдѣлать имъ сюрпризъ. Я приготовила образокъ Митрофанія…. кому-нибудь, всѣмъ въ лицѣ одного. Какъ вы думаете, неловко отдать его полковнику? какъ-то оффиціально, нѣтъ того je ne sais quoi de coeur?…

— Да….

— Такъ видите…. продолжала она, слѣдя за его разсѣяннымъ взглядомъ: — ah, mon Dieu, да не ищите-же моего мужа!, его легко найти, когда извѣстно гдѣ m-me Горнова…. Я думаю отдать образокъ одному изъ моихъ адъютантовъ, Цѣховичу. Vous savez, ce grand jeune homme brun_l toujours si pâle; онъ очень-несчастенъ…. Вотъ, онъ машетъ музыкантамъ, — видите?… Можетъ быть, мое благословеніе…. Seulement, je ne sais, il est, je crois, catholique….

— Не знаю.

— Ахъ, пожалуйста, узнайте. Въ Лѣсичевѣ я отчаялась… Ахъ, но вотъ цѣлая драма! Онъ вамъ не говорилъ?

— Ничего.

— И мнѣ тоже, но взглядъ, движенія — откровеннѣе словъ. Я догадываюсь, что съ нимъ, я вамъ скажу….

— Извините, прервалъ, подходя, одинъ еще¹ молодой, щеголеватый и красивый совѣтникъ, un homme d’une grande éducation, какъ говорила о немъ m-me Волкарева и редакторъ N-скихъ губернскихъ вѣдомостей. Статья готова; неугодно-ли вамъ взглянуть? Я велѣлъ придти автору. Такъ-какъ вы приказали поторопиться….

— Ахъ, да. Гдѣ-же статья?

— Я оставилъ Алексѣю Владиміровичу; онъ находитъ….

— Боже мой, что еще онъ находитъ? Вѣчныя противорѣчія! вскричала m-me Волкарева. М-r Верховской, voulez-vous venir…

Верховской не заставилъ себя просить и пошелъ за нею въ гостиную; онъ видѣлъ за минуту, что Катерина прошла туда-же. Но онъ видѣлъ тоже, что у нея въ рукѣ сверкнули ея часы и взглянулъ на свои: было одиннадцать. Онъ отсталъ отъ губернаторши. Мимо него прошелъ Лѣсичевъ, необыкновенно мрачный. Верховскому ужасно захотѣлось смѣяться.

— Евгеній Ивановичъ, что такъ сердито?

— А, это вы. Ничего. Приказано тамъ еще собрать плясать.

— И сами будете?

— Почему-же нѣтъ?

— Съ кѣмъ?

— Что вамъ разсказывала сейчасъ эта госпожа?

— Право, не помню.

— Обо мнѣ?

— Нѣтъ.

— Тѣмъ для нея лучше. Тутъ и, неоглянешься, какъ засядешь въ сплетню. Нѣтъ, вы, пожалуйста, не думайте, что я въ отчаяніи.

Они разошлись. Въ залѣ раздалась кадриль, а въ гостиной Верховской наконецъ догналъ Катерину.

— Вы не вообразите, какъ я радъ, хоть на одну минуту! говорилъ онъ.

— А я сейчасъ бѣгу, отвѣчала она. Я узнала: моя Маша ужъ здѣсь, и я, не простясь….

— Постойте…. хоть слова два.

Они прошли гостиную и были въ «интимномъ пріютѣ». Пріютъ, освѣщался однимъ таинственнымъ, весьма непріятнымъ фонарикомъ съ потолка; въ углу, уединясь, сидѣли двѣ барыни и безъ умолку топотомъ сплетничали.

— Тамъ было жарко, вамъ идти далеко, говорилъ Верховской: — отдохните здѣсь.

— Это, пожалуй, такъ.

Она подошла къ отворённому окну.

— Какая ночь тихая.

— Какой день былъ прелестный! сказалъ онъ. Я вамъ обязанъ этимъ днемъ. Скажу вамъ прямо: я не знаю, что со мной сдѣлалось: я другой человѣкъ. Ваша жизнь, ваша обстановка, вы сами, — вы то мнѣ напомнили, то во мнѣ воскресили…. Я вамъ все разскажу…. Видите, въ васъ какая-то сила, какое-то добро; вы сами не чувствуете, какъ его раздаете. Все равно, что огонь, — чѣмъ больше отдаешь, тѣмъ его больше. Жизнь темна…. вообразите это. Вы видали, — изъ церкви иногда выходятъ богомольцы, несутъ къ себѣ домой зажженныя свѣчи; у кого погаснетъ — другой не дастъ, бережетъ свою, скупо, жадно зажимаетъ ее ладонью; огонь изъ-подъ пальцевъ красный, мутный; лица озабоченныя, злыя…. Кому радость отъ ихъ огня? Что донесутъ и поставятъ къ образамъ! И на молитвѣ не войдетъ имъ въ голову, что они отказали въ свѣтѣ тому, кто просилъ его у нихъ!… Вы мнѣ не отказали въ свѣтѣ…. Конечно, вокругъ меня не тьма, но вотъ такой-же блѣдный, холодный сумракъ, какъ эта ночь, гдѣ нѣтъ ни искорки….

— Неправда, не браните ночь, прервала она: — вы, вѣрно, плохо видите; вонъ — вонъ, пониже, одна, двѣ, и еще, и еще, всѣ семь — Большая-Медвѣдица.

Она обернулась къ нему и встрѣтила его взглядъ.

— Не думайте, чтобъ я васъ не слушала, но теперь говорить, некогда. Дайте мнѣ уйти, чтобъ никто не видалъ. Прощайте.

Она выговорила это шопотомъ и вышла такъ скоро, что Верховской не успѣлъ сказать слова; Идя за нею, въ дверяхъ гостиной, онъ встрѣтилъ хорошенькую m-me Горнову.

— Васъ ищутъ, сказала она — я знала, гдѣ вы и не выдала.

— Кому?

— Неужели, для того чтобъ быть благодарнымъ, нужно знать, какъ была велика опасность?… О, madame Волкарева права, когда говоритъ….

— Она никогда не права, возразилъ Верховской, глядя, какъ Катерина скрылась въ дверяхъ.

— Можетъ-быть, m-me Волкарева права теперь; васъ за тѣмъ искали, чтобъ вы это рѣшили. Вотъ, послушайте.

За трельяжемъ, у стола столпилось общество и шелъ споръ между m-me Волкаревой и самимъ Волкаревымъ; присутствующіе раздѣлялись на эти двѣ партіи, хотя мнѣнія выражались, по большей части, междометіями. Среди говора, совѣтникъ-редакторъ что-то внушительно объяснялъ безмолвному некрасивому молодому человѣку. Это былъ авторъ статьи о балѣ и проводахъ полка, назначавшейся въ неоффиціальный отдѣлъ N-скихъ вѣдомостей. По приказанію ихъ превосходительствъ, онъ въ теченіи сутокъ въ третій разъ передѣлывалъ свою статью.

— Je dis que ce vers: «Долой мечеть съ двурогою луной» doit servir de canevas…. на немъ вся идея, поясняла m-me Волкарева.

— Едва вы кладете туда ваши поэтическіе образы — это ужъ не то! восклицалъ Волкаревъ.

— Mais, mon ami, это стихотвореніе сдѣлало фуроръ….

— Все равно!

— И я его имъ прочла….

— Все равно! c’est du sensible, du langoureux….

— Ахъ, ты споришь!… Это «долой» такъ энергично! Это всѣмъ общее чувство. Ненависть къ Турціи такъ велика…. Они говорили мнѣ…. но, вотъ, эти господа слышали: никто не куритъ папиросъ изъ турецкаго табаку!

— Est-il possible? раздались голоса.

— Vraiment Ненависть смертельная…. Тутъ нѣтъ ничего смѣшного! гнѣвно обратилась она къ одному юношѣ, — неосторожно выразившему свои чувства.

Онъ поспѣшилъ скрыться за трельяжъ.

— Ненависть смертельная! энергично повторила m-me Волжарева.

— Потому я и предлагаю….

— Mais, ma chère, это родное, національное….

— Вчера, когда я сказала, что для красоты праздника недостаетъ только луннаго свѣта, мнѣ отвѣчали: «Долой мечеть…»

— Ахъ, матушка, это отвлеченное! Кто любуется луною….

— Вы любуетесь луною? спросилъ Верховской m-me Горнову.

— Никогда.

--Не патріотично?

— Просто, не люблю. Мертвецъ, котораго мы тащимъ за собой, — ужасъ!…

Она пожалась, будто вздрагивая.

— Я жить хочу, и чтобъ всѣ, жили, всѣ мои ближніе… Какое у васъ сегодня хорошее лицо, m-r Верховской. Это меня радуетъ.

— Въ самомъ дѣлѣ?

— Да. Но пойдемте, поддержимъ немножко этого бѣднаго Алексѣя Владиміровича; онъ погибаетъ.

— Я говорю, что всего лучше въ нашемъ простомъ, русскомъ складѣ, возвысилъ свой голосъ Волкаревъ: — «нашъ бѣлый калачь», «наша добрая русская чарка….»

— Нѣтъ, quelle idée! Ce n’est pas gracieux! Вѣдь это прочтутъ въ Москвѣ! Нѣтъ! раздалось хоромъ за губернаторшей.

— Нѣтъ, рѣшено! передѣлайте какъ я сказала и печатайте! заключила она.

Волкаревъ увидѣлъ m-me Горнову.

— Et vous, madame, votre avis?

— Certainement, pour la чарка! отвѣчала она.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ.

I.

Въ селѣ Спасскомъ дѣлались приготовленія къ пріѣзду помѣщицы. Огромный домъ, убранный, драпированный, съ паркетами и люстрами, съ мебелью и роялемъ, со всѣмъ необходимымъ — отъ постелей до кухонной посуды, приводился въ порядокъ; въ цвѣтникѣ подстригался дернъ и чистились дорожки; въ оранжереяхъ считались ягоды на кустахъ земляники и готовились деревья для убранства комнатъ. Духановъ, котораго Верховской взялъ съ собою на вводъ во владѣніе, расхаживалъ и распоряжался, совершенно счастливый. Онъ вытребовалъ къ себѣ управляющаго и строго подтвердилъ ему о порядкѣ, объясняя конфиденціально, чтобъ не очень всѣ разсчитывали на благодушіе барина, который, казалось, ни на что не обращалъ вниманія; что настоящее — еще впереди; что это не баринъ, а, вотъ, пріѣдетъ барыня.

Верховской былъ занять формальностями дѣла, ѣздилъ къ посреднику по дѣлу казенныхъ крестьянъ и провелъ эти дни въ такихъ хлопотахъ, что не заботился посмотрѣть, что дѣлаетъ его товарищъ. Онъ взялъ Духанова въ деревню въ смутномъ соображеніи, что онъ можетъ пригодиться, слышалъ издали, какъ онъ покрикивалъ, и не противорѣчилъ: вступиться — значило бы самому приняться за хлопоты, а Верховскому было некогда. Онъ не зналъ, какъ скорѣе воротиться въ N. Онъ разсчитывалъ, что теперь, узнавъ, что уже все кончено, Лидія Матвѣевна не замѣшкаетъ въ Москвѣ, что до ея пріѣзда осталось едва нѣсколько дней. Нетерпѣніе скорѣе кончить тутъ и успѣть пробыть въ N. хоть эти нѣсколько дней, дѣлало Верховскаго разсѣяннымъ ко всему остальному. Онъ никогда не жилъ съ народомъ и не умѣлъ говорить съ нимъ, и теперь — еще менѣе. Онъ, молча, отвѣчалъ поклонами на поклоны и похваливалъ, что все прекрасно. Управляющій доложилъ ему, что дворовые почти всѣ мастеровые, столяры, ткачи, даже есть одинъ парикмахеръ. Верховской сказалъ, что этимъ распорядится Лидія Матвѣевна и что пускай они представляются ей. Онъ только разрѣшилъ двѣ свадьбы, которыхъ не позволяла прежняя госпожа, но приказалъ, чтобъ онѣ были спразднованы какъ можно скорѣе, на этой же недѣлѣ, и вдругъ объявилъ, что могутъ вѣнчаться въ Спасскомъ всѣ желающіе, крестьяне и дворовые, но только непремѣнно на этой же недѣлѣ.

Его выслушали въ недоумѣніи, а Духановъ засмѣялся.

— Это вы хотите сюрпризъ Лидіи Матвѣевнѣ? спросилъ онъ: — сочетать влюбленныхъ?

— Да, пожалуй, отвѣчалъ Верховской.

— Только, вотъ что, знаете… Имъ, — то-есть, Лидіи Матвѣевнѣ, — это можетъ быть непріятно, зашепталъ Духановъ, идя за нимъ по комнатамъ: — знаете, женатый — ужъ не работникъ…. да и рекрутчина тоже…

«И этотъ туда же»…. подумалъ Верховской и опять повернулъ въ переднюю, откуда еще не разошелся народъ. — Вѣнчайтесь, братцы; я скажу батюшкѣ и свадьбы на мой счетъ. Съ Богомъ!

Что-то странное, не то воспоминаніе, не то чувства, не то нервы взволновались въ немъ, когда онъ выговорилъ послѣднее слово.

— Совѣтъ-любовь, жена-помощница — первое дѣло, продолжалъ онъ: — а тамъ, что Богъ дастъ. Еще въ этомъ-то вамъ себѣ отказывать!.. Но только безъ разсчета и безъ принужденія. Дѣвушекъ не неволить, а молодежи на деньги не смотрѣть.

— Какія деньги-то у насъ… всѣ равны, раздался голосъ изъ дамъ кружка.

— И то правда; васъ Богъ отъ грѣха избавилъ, договорилъ Верховской, уходя опять.

Онъ сошелъ въ садъ и бродилъ тяжело задумавшись, не глядя, по незнакомымъ дорогамъ. Ему послышались голоса, поцѣлуи. Дворовая дѣвушка, немолодая, некрасивая, цѣловала своего тоже немолодого жениха, которому прибѣжала сказать нечаянную радость. Оба смутились.

— Поздравляю, сказалъ, улыбнувшись, Верховской.

Они бросились цѣловать его руки. Что-то горячее, острое какъ боль, захватило ему грудь; онъ отчаянно обнялся съ этими счастливцами.

— Баринъ, вѣдь пятнадцатый годъ ждали! повторяли они, среди слезъ: — а вотъ, привелъ Господь, дождались!

Они разсказывали несвязно; онъ слушалъ полупонимая подробности замученной жизни, напрасной молодости, но онъ видѣлъ, что воскресала жизнь, зацвѣтала молодость… на долго-ли, не на новую-ли, еще болѣе тяжкую муку вдвоемъ — эти люди не думали и не спрашивали.

— Вотъ вы гдѣ, Андрей Васильевичъ! закричалъ, подходя, Духановъ: — ну, ужъ теперь, любовь завелась, надо саду поклониться; работать некогда.

На счастье садовникъ былъ не одинъ. Верховской сбирался ѣхать и потому уступилъ просьбамъ Духанова и обошелъ посмотрѣть, какъ тотъ распорядился уборкой дома. Духановъ восхищался, какъ будто это была его собственность.

— Все что угодно есть! Полная чаша, — приходи и живи! Вотъ, Андрей Васильевичъ, мы какую штучку съ вами обдѣлали! Я тутъ хлопочу — дамскія комнаты, уголочки. Вы скажите, такъ ли по ихъ вкусу…

Верховской не зналъ вкусовъ своей жены. Но онъ легко замѣтилъ, что комнаты были убраны похоже на то, къ чему его глаза привыкли въ теченіе десятка лѣтъ: большой просторъ для гардероба, много дивановъ для лежанья; загороженныя окна, гдѣ нельзя присѣсть съ работой; крошечные столики, дрожащія этажерки, неспособныя вынести тяжести книгъ; ни даже мѣстечка для пятнышка чернилъ, — все драпированное, все застланное, все среди комнаты. Верховской подумалъ, что Духановъ въ самомъ дѣлѣ «великая полезность», что ему самому такъ не разставить бы ничего во вѣки, и выразилъ, что Лидія Матвѣевна будетъ ему очень благодарна.

— Надѣюсь заслужить, Андрей Васильевичъ. А потому позвольте мнѣ ужъ здѣсь остаться до ихъ пріѣзда. Еще не все; безъ себя нельзя; управляющій — мѣщанинъ, что онъ понимаетъ. — Конечно, я человѣкъ не изъ высшаго круга, но все же видалъ, я я чувствую снисхожденіе, что я допущенъ…

Верховской не понималъ, что, за свои угожденія, чиновникъ набивается быть приглашеннымъ на знакомство. Верховской подумалъ, что онъ ждетъ подарка. Предложить деньги — неловко. Дѣльцовъ принято дарить «вещами» и для этого спеціально существуютъ вызолоченныя стопы и ящики съ однимъ вызолоченнымъ столовымъ приборомъ; но Верховскому показалось какъ-то брезгливо готовить подарокъ для Духанова. Такъ что-жъ ему дать? Натурою, деревенское? Корову, что-ли?

— Вы семейный человѣкъ? Живете своимъ домомъ? спросилъ Верховской.

— Нѣтъ еще, Андрей Васильевичъ, средствъ не имѣю. Я себя продешевить не хочу, Андрей Васильевичъ. Я теперь, если могу жениться, то развѣ изъ купечества взять, а если дворянку, то, такъ, какую-нибудь, небогатую. Это ужъ что такое, за что же мнѣ себя ронять? куда ее покажешь…

Онъ договаривалъ это на крыльцѣ, пока Верховской садился на перекладную.

Былъ ужъ вечеръ, когда онъ въѣхалъ въ N. Съ какимъ-то удовольствіемъ онъ почувствовалъ толчки мостовой, увидѣлъ покривившіеся столбы безъ фонарей, дома уже знакомые, тротуары утоптанные вровень съ улицей, темныя фигуры запоздалыхъ гуляющихъ. Все будто родное, будто ждетъ здѣсь кто-то, и надо спѣшить скорѣе, скорѣе, чтобъ не измучить ожиданіемъ… Верховской мчался и торопилъ; на дворѣ было жарко, а онъ надвинулъ фуражку, поднялъ воротникъ пальто, кутаясь и забавляясь тѣмъ, что прятался. Вотъ большой домъ Волкаревыхъ; въ «пріютѣ» мерцаетъ фонарикъ; окно отворено… ея превосходительство въ одиночествѣ не любуется-ли природой?… Какое счастье — никого у окна, никто не видѣлъ…

Его комната въ гостинницѣ показалась ему такой уютной. Какая славная здѣсь прислуга; все вмигъ готово. На столѣ лежали два письма, онъ узналъ ихъ издали и не тронулъ, перемѣнилъ свое запыленное платье и сказалъ, выходя:

— Если кто-нибудь ко мнѣ зайдетъ, скажите, что я еще не пріѣзжалъ.

— Вѣроятно, никто не зайдетъ, возразили ему: — теперь ужъ поздно.

Верховской только тутъ замѣтилъ, что, въ самомъ дѣлѣ, по N-скому поздно; можно, пожалуй, посѣтить только m-me Волкареву. Онъ, однако, не воротился домой, и не пошелъ на большую улицу. Онъ даже и не гулялъ, а шелъ скоро, будто за дѣломъ. Было темно, тихо, пыльно, въ переулкахъ не проходило человѣка. Сонный городъ хуже пустого поля; есть жизнь — и замерзла, есть духъ — и молчитъ; существованіе сказывается стукомъ калитки запираемой отъ вора, нескладной пѣсней, хриплымъ голосомъ городового, грохотомъ кареты, на которую мечутся заспавшіяся собаки… Верховской шелъ, забывъ прелесть полей, которыя видѣлъ только поутру, и радуясь, что никого не встрѣчалось. У него въ душѣ было что-то похожее на эту ночь съ темнымъ сводомъ и золотой окраиной, — памятью свѣта, который былъ, надеждой свѣта, который настанетъ. Сердце изнывало отъ томленья и тревоги; въ головѣ перебивалась путаница мыслей и не было возможности успокоиться, остановиться, одуматься.

«Я не мальчикъ…», говорилъ онъ себѣ и шелъ все дальше, какими-то незнакомыми мѣстами.

Большой, запертой, видимо необитаемый домъ; за нимъ заборъ. Высокія черныя деревья на просвѣтѣ неба. Еще заборъ заросшій дикой акаціей. Верховской вдоль его повернулъ за уголъ, на улицу, и тутъ невольно пошелъ тише; у него подкашивались ноги.

«Я не мальчикъ…», повторилъ онъ, оглядываясь на акаціи, и вдругъ обрадовался: со стороны улицы, для презентабельности, былъ уже не заборъ, а рѣшетка; правда, акація ее густо загораживала, но оставались промежутки. Сквозь нихъ мелькалъ огонь. Балконъ былъ отворенъ; изъ комнаты тянулся свѣтъ, угловато переламываясь на ступенькахъ; на нижнихъ вѣткахъ стараго клёна освѣщенные тяжелые листья блестѣли будто металлическіе. На балконѣ былъ кто-то; тамъ вспыхнула спичка. Изъ комнаты раздавался голосъ; что-то читали. Кругомъ было такъ тихо, что Верховской могъ-бы слышать все до слова, еслибы у него не стучало сердце.

Онъ сдѣлалъ надъ собою усиліе, отошелъ отъ рѣшетки, но сдѣлалъ это потому только, что услышалъ, какъ отворялась дверь подъѣзда. На крыльцо вышла горничная.

— Господа дома? спросилъ ее Верховской, подходя.

— Дома.

— Принимаютъ?

— Пожайлуте; тамъ отперто, отвѣчала она съ недоумѣніемъ, вглядываясь, узнавая поздняго гостя, и, пропустивъ его войти, не пошла о немъ докладывать.

Верховской вошелъ одинъ въ темную прихожую, изъ нея въ знакомую темную гостиную и остановился на порогѣ второй комнаты.

Катерина сидѣла тамъ у дверей балкона, облокотясь на маленькій столикъ, передъ свѣчою, и читала, замѣтно стараясь громче:

— «Der Abgeschiedne lebt uns….»

Верховской сдѣлалъ движеніе; она оглянулась.

— Что-жъ замолчала? спросилъ Багрянскій съ балкона. Кто тамъ?

— Гость, отвѣчала она.

— Кто?

— Я, отвѣчалъ Верховской тоже громко, идя къ нему.

Онъ еще не опомнился. Кажется, его спросили, когда онъ пріѣхалъ изъ деревни; онъ отвѣчалъ и сталъ извиняться, что, гуляя, зашелъ такъ поздно.

— Вѣрно, послѣ деревенскаго воздуха, не сидѣлось въ комнатѣ? привѣтливо досказалъ за него Багрянскій. А къ намъ забрели, вѣрно, на огонекъ? Доброе дѣло, а то бы я васъ еще долго не увидѣлъ. Я часа черезъ два уѣзжаю въ уѣздъ; только жду одного человѣка. Ложиться ужъ не стоитъ. Иди сюда, Катерина.

— Вы читали? спросилъ Верховской.

— Старину перечитываемъ, отвѣчалъ отецъ. Садитесь, разскажите, какъ съѣздили…. Да, прежде всего: вашу спасскую дачу я сегодня утромъ утвердилъ и имѣю честь васъ поздравить съ убыткомъ, какъ вы желали.

Говоря это, онъ весело потрясалъ ему руку.

— Откровенно скажу вамъ, Андрей Васильевичъ, — вы сдѣлали только должное, но могли бы его и не дѣлать, васъ бы не осудили, и вамъ оно не дешево стало. Посмотришь кругомъ — столько на свѣтѣ нехорошаго, что, какъ вотъ этакой случай встрѣтится, и обрадуешься, скажешь — свой человѣкъ. Жизнь не легко достается… право, не тѣмъ, что денегъ мало, а дурныхъ людей ужъ слишкомъ много. Такъ, душевно тратишься; оглянешься иногда… Да, что! я ужъ старикъ; вотъ вы, человѣкъ молодой, а ужъ, конечно, тоже всякое видали. Пробовали когда-нибудь свести такіе счеты?…

Верховской слушалъ сначала смутно, но понемногу разговорился, разсказывалъ, что зналъ и видѣлъ изъ общественной жизни. Багрянскій въ свою жизнь, начатую рано, трудно, бѣдно, зналъ и видалъ еще больше. Онъ какъ-то забавлялся, удивляя Верховскаго разсказами о темныхъ дѣлахъ и продѣлкахъ, о подвигахъ несправедливости, злобы, продажности, казалось бы невозможныхъ, но не только сходившихъ съ рукъ, а увѣнчанныхъ полнымъ успѣхомъ. Онъ раскрывалъ тайны разныхъ быстрыхъ возвышеній, тысячныхъ кражъ, примѣры неожиданныхъ паденій, приводилъ анекдоты о ловкости и оборотливости изумительной. Верховской еще никогда не встрѣчалъ такого запаса свѣдѣній и знанія по этой части. Въ его чиновничьемъ кругу въ Петербургѣ, можетъ быть, это было извѣстно, можетъ быть объ этомъ говорилось, но Верховской не прислушивался. Въ его обществѣ, особенно крупные факты передавались какъ новость и имѣли значеніе только въ свою настоящую минуту, или когда бывали въ связи съ другими подобными фактами; объ ихъ нравственномъ значеніи не говорилось никогда; случалось, они возбуждали насмѣшку, чаще всего принимались снисходительно. Обезпеченное общество жило легко, интересовалось насущнымъ; никакіе факты его не поражали и не имѣли на него нравственнаго вліянія. Верховской кружился въ этомъ обществѣ; все, что пробѣгало въ мысли — оставалось неразобраннымъ, смутнымъ впечатлѣніемъ. Разбираться было трудно, некогда и не съ кѣмъ. Чаще всего, ощущеніе собственнаго одиночества сантиментально наталкивало только жалѣть о себѣ, злобно сторониться отъ однихъ людей и мечтать о существованіи другихъ, своихъ. Случалось встрѣчаться съ людьми, казалось бы, тоже смутно недовольными; съ ними говорилось, говорилось долго, и все-таки чувствовалось, что ихъ слова не поддержали, не направили, даже ничего не выяснили; они тоже сами какъ будто видѣли все сквозь туманъ и, негодуя, довольствовались тѣмъ, что хорошо негодовали. Верховской подмѣчалъ это, но не подмѣчалъ, что дѣлалъ тоже, довольствовался тѣмъ же…. Въ настоящую минуту у него былъ совсѣмъ не такой собесѣдникъ. Багрянскій не удовлетворялся только тѣмъ, что выражалъ свое негодованіе на проступки людей, свое омерзѣніе къ людямъ, что слѣдилъ до малѣйшихъ подробностей ихъ паденія, будто наслаждаясь, что имъ нѣтъ оправданія, — онъ грозно, безпощадно предсказывалъ далекія послѣдствія, какъ неминуемо разовьется настоящее зло, какими оттѣнками въѣстся оно въ жизнь другого поколѣнія, какъ отзовется тамъ, гдѣ и не ожидаютъ… ужасающая, безнадежная безконечность зла! Онъ заставлялъ себя говорить спокойно и не могъ, раздражался — не своими собственными словами, какъ бываетъ съ людьми слабыми, — а тяжкимъ чувствомъ, для котораго не находилъ даже опредѣленія.

— Душить, душить!.. вырывалось у него не разъ. И положиться не на кого, понадѣяться не на что! Умрешь, и будешь знать, что и послѣ тебя все тоже! Корысть, неправда, безнаказанность, и нѣтъ имъ конца!

— Долженъ быть, возражалъ Верховской: — невыносимо, значить конецъ близокъ.

— Вы надѣетесь?

— Надѣюсь! Когда мы не станемъ прятать нашего зла…

— Гдѣ-жъ оно спрятано, кто-жъ его не видитъ? прервалъ Багрянскій. Срамъ на всю вселенную! Сами не видимъ, потому что не хотимъ…

— Мы должны говорить, не скрываясь…

— Праздныя рѣчи?

— Наши мнѣнія!

— Я слыхалъ говоруновъ, Андрей Васильевичъ… Какъ сюда, на шею, дали — всю тоску какъ рукой сняло!

— Что-жъ это за люди! Нѣтъ, такіе люди, чьи слова разбудили бы совѣсть…

— У кого она есть, въ томъ не засыпаетъ, прервалъ строго Багрянскій.

— Не совѣсть, вѣрнѣе, — сознаніе; люди часто не вѣдаютъ, что творятъ….

— Охъ, какъ вѣдаютъ! Но не вѣдать выгодно!…

— Но когда заговорятъ и напомнятъ о долгѣ люди недумающіе о выгодахъ, люди съ лучшими стремленіями…

— Нашли голосистыхъ!… Ну, хорошо, напомнятъ. И вы думаете, тѣ (онъ куда-то махнулъ головой) не найдутъ лазейки спрятаться отъ вашего хваленаго сознанія? Не найдутъ своей логики, посильнѣе чѣмъ ваша? И васъ самихъ не опутаютъ? Не подставятъ вамъ одну, другую, десятую уступку во имя справедливости для всѣхъ, во имя состраданія?

— Конечно, справедливость для всѣхъ, конечно, состраданіе! вскричалъ Верховской — иначе, это замѣна одного произвола другимъ!

— Такъ — безнаказанность?

— Не безнаказанность, но….

— Вотъ и надѣйся на васъ! вскричалъ, захохотавъ, Багрянскій. Вотъ, вы всѣ, лучшіе нынѣшніе — ни убить, ни помиловать! Ничего вы не сдѣлаете!… Состраданіе! Къ кому, спрошу я васъ, — къ отдѣльнымъ личностямъ, или къ обществу, которое онѣ безобразятъ?

— Общество не сдѣлается лучше, если въ немъ прибавятся несчастные…

— Старая пѣсня — не дѣлать несчастныхъ!

— Такъ, чтобы общество было лучше, сдѣлайте больше счастливыхъ, вмѣшалась вдругъ Катерина — устройте жизнь полегче, дайте права — и не будетъ преступленій…

— Что такое? вскричалъ Багрянскій — кому это права? кому это устроивать жизнь? Какія имъ блага нужны? Да стоятъ ли жизни эти люди?

— Жизни? повторилъ Верховской.

— Да, жизни! Долой ихъ совсѣмъ съ лица земли, уничтожайте ихъ, казните, законно избавляйте отъ нихъ общество!

— Законно? повторилъ Верховской — можетъ ли быть законно то, противъ чего возмущается человѣческая природа?

— Человѣческой природѣ должно быть возмутительно преступленіе, а не кара, прервалъ громко Багрянскій. Щадить плевелы… Библію читали? За что Господь низложилъ Саула?

— Ужъ право не помню, отвѣчалъ Верховской.

— За то, что тотъ не до послѣдняго истребилъ нечестивыхъ, разсуждать вздумалъ, сдѣлалъ уступочку во имя состраданія…. Щадить злодѣя…. Давайте мнѣ его, я съ наслажденіемъ, крестясь, подпишу ему смертный приговоръ!

— Крестясь? отозвалась Катерина.

— Крестясь, хоть бы ты сама у меня за него въ ногахъ валялась, рѣзко отвѣчалъ отецъ, обращаясь въ темноту, откуда раздался ея голосъ. Наказаніе есть искупленіе. Наказаннаго людьми милуетъ Господь.

— То-есть, Господь поправляетъ по-своему дѣло рукъ человѣческихъ, сказала она спокойно, будто для себя.

— Въ народѣ, однако, существуетъ это понятіе, замѣтилъ Верховской, глядя, какъ она встала и прошла въ комнату; она показалась ему блѣдна.

— Несчастное понятіе, возразила она съ порога: — Милосердіе — а все-таки нужно его удовлетворять кровью, хоть здѣсь.

— Что такое? вскричалъ Багрянскій.

— Вы знаете, что это правда, отвѣчала она спокойно.

Верховской не видѣлъ ее, но слышалъ, какъ она перелистывала книгу. Багрянскій молчалъ.

— Послушать ее, вдругъ обратился онъ къ Верховскому съ странной, нѣжной и вмѣстѣ ѣдкой насмѣшкой: — Послушать ее — всѣ мошенники гуляли бы по бѣлу-свѣту и не смѣй у нихъ и паспорта спрашивать.

Онъ оглянулся въ комнату, Верховской тоже; Катерины тамъ больше не было. Багрянскій продолжалъ тихо.

— Что-жъ дѣлать; самъ я виноватъ, волю ей далъ. Одна. Двухъ часовъ послѣ матери осталась, вотъ и выростилъ себѣ утѣшеніе…. А только одной души своей не отдамъ я за эту дѣвку! вдругъ сказалъ онъ порывно, почти отчаянно, будто кто отнималъ у него дочь. — Господи, да если что съ ней случится… дай мнѣ дожить, ее уберечь! Я тому злодѣю и въ будущей жизни не прощу! Она вѣдь святая; мы праха ногъ ея не стбимъ…. Чище свѣтлостей солнечныхъ…. Господи, какія слова говорю! Думаешь, надѣешься, — за то, что такую взлелѣялъ, сохранилъ, — и тебѣ, окаянному, отпустится….

Онъ наклонилъ голову, зашепталъ молитву и вдругъ обратился къ Верховскому.

— Не осудите меня. Вы не можете этого понять. Вы росли богато и дѣтей вашихъ также выростите безъ труда, на наемныхъ рукахъ…

— Нѣтъ, прервалъ Верховской, — я росъ не въ богатствѣ, меня также берегли и любили…

Багрянскій его не слушалъ, за собственной мыслью.

— Страшно такъ привязаться къ чему-нибудь одному. Одна ниточка, знаешь, если оборвалась — всему конецъ… Что-жъ дѣлать, одна, хороша!… Но не грѣшу, не паче Бога люблю. Если только и она… Господи, помилуй!

Онъ съ ужасомъ принялся креститься большими, поспѣшными крестами и всталъ.

— Что это я… Всякую мерзость человѣческую вспомнили мы съ вами, такъ и мерещится. Охъ, немудрено мерещиться — все на свѣтѣ вынесъ, всякій позоръ… А больше, кажется, оттого, вдругъ заговорилъ онъ и тревожно, и улыбаясь: — что уѣзжаю; ужъ очень жаль съ ней разстаться. И она скучаетъ, хоть ей отъ меня не велика забава. Общества она не любитъ, да и что здѣсь за люди. Я ей предоставилъ полную волю знакомиться, принимать. Это здѣсь диво показалось, прибавилъ онъ самодовольно: — молодая дѣвушка, красавица, принимаетъ, выѣзжаетъ совсѣмъ одна, какъ дама. Кромѣ баловъ, тогда — съ кѣмъ-нибудь; но причина, батюшка: не обзавелись каретой.

Онъ засмѣялся, передохнувъ, будто сбросилъ тяжесть.

— Сама виновата; я говорю: откладывай, сберегай, а она на книги соритъ. Впрочемъ, что-жъ это я на нее, я самъ такой же… Вы книгами богаты?

— Очень бѣденъ, отвѣчалъ Верховской, — въ Петербургѣ осталось немного, а здѣсь и совсѣмъ нѣтъ ничего.

— Какъ же такъ? Нѣтъ, мы съ ней устроились; есть у насъ пріятель книгопродавецъ изъ иностранцевъ… Я и въ Петербургѣ жилъ, служилъ, — для нея; тамъ учиться дешево. Да нѣтъ, скверенъ вашъ Петербургъ. Исколесилъ по свѣту не мало… Катя, да или сюда, закричалъ онъ, услыша ея шаги, — гдѣ запропастилась?

— Васъ собираю, отозвалась она, — не ѣхать же вамъ голодному.

Онъ не вытерпѣлъ и пошелъ къ ней.

Верховской остался одинъ; его забыли. Соображеніе, что слѣдуеть уйти и не мѣшать хозяевамъ, мелькнуло, прошло и забылось. Онъ чувствовалъ раздѣльно каждую минуту, которую проживать, и ему была дорога каждая минута. Онъ сошелъ къ цвѣтнику, воротился, вдругъ вспомнивъ, что можно видѣть другое, лучшее; побѣжалъ въ комнату и, только вбѣжавъ, одумался, что тамъ могъ быть кто-нибудь. Никого не было. Никого не было и въ гостиной. Верховской остановился, переводя дыханіе, и оглядывался. На столѣ лежала какая-то работа; онъ машинально взялъ, посмотрѣлъ, положилъ опять. За распахнувшейся суконной занавѣской, въ темнотѣ, что-то бѣлѣло; невысоко, въ углу, свѣтилась маленькая искорка, — золотой вѣнчикъ образа. Верховской смотрѣлъ. Что-то похожее на первое ощущеніе сна охватило его волной, влекло и кружило, томящее и нѣжное; грудь стѣснилась, глаза туманились; въ памяти пролетѣла какая-то дѣтская, давно забытая молитва….

— Радость…. выговорилъ онъ шепотомъ, складывая руки и вдругъ, какъ безумный, бросился прочь.

Ночь стала холоднѣе и тревожнѣе; полоса свѣта колыхалась, листья шелестили. Верховской прислонился лбомъ къ косяку балконной двери и смотрѣлъ въ темноту.

Гостиная освѣтилась; тамъ приходили и уходили. Верховской обернулся и схватилъ книгу; его руки дрожали, строки разбѣгались въ глазахъ; ему что-то вспомнилось.

— Что вы тутъ смотрите? спросила, подходя, Катерина.

— Вы это читали, когда я пришелъ?

— Да.

— Эти самыя слова: «Der Abgeschiedne lebt uns?»

— Да…. въ самомъ дѣлѣ. А что?

— Странно. Гдѣ это я читалъ…. или у кого есть повѣрьте, что если кто зайдетъ во время чтенія и услышитъ текстъ….

— Текстъ?

Она разсмѣялась.

— Все равно….

— Вы суевѣрны?

— Не знаю…. Но слова хорошія…. А справедливы они?

— Не знаю, повторила она, взглянувъ на него пристально.

— Вотъ, что передъ ними, то ужъ совсѣмъ справедливо, продолжалъ онъ, глядя въ книгу. «Люди еще не вмѣстѣ, когда они не врозь». Это-то ужъ великая истина; отъ нея-то и не живется. Но то, — скажите, вѣрно ли? разберите, вдумайтесь, если не испытали сами, поищите для другого… «Усопшее живо для насъ»… Дорогое, счастье, радость наша, вѣчно ли жива она?

— Вѣчно, если вѣчно дорога; она жива въ насъ.

— Этого мало, сказалъ Верховской. Въ насъ, нашимъ же чувствомъ! Нѣтъ, для насъ, живая, повторенная, воплощенная. Такая радость, чтобъ жизнь стала опять имѣть цѣну, чтобъ воротилась вѣра… У меня такая радость была. Я погибъ съ той минуты, какъ ея не стало; погибъ, поймите, совсѣмъ; у меня нѣтъ никого, ничего… Будетъ ли еще что-нибудь? Можетъ ли быть?

— Ну, Катерина, прощай, закричалъ издали Багрянскій.

На улицѣ задребезжали колеса чего-то громоздкаго; топотъ лошадей, бубенчики.

— Я сейчасъ ухожу. Дайте мнѣ руку, сказалъ Верховской.

Она дала нерѣшительно, будто повинуясь. Верховской сжалъ ее, поцѣловалъ и тихо оставилъ. Она не сказала ни слова и пошла на голосъ отца.

Багрянскій, совсѣмъ по дорожному, былъ въ прихожей. Ямщикъ выносилъ чемоданъ; молодой чиновникъ, тоже по дорожному, запиралъ сундукъ съ бумагами.

— Прощай, голубка моя, прощай, мое сокровище, повторялъ Багрянскій, крестя и цѣлуя дочь. Не скучай, скоро ворочусь; ты какъ-нибудь разсѣйся… А, Андрей Васильевичъ, дождались моихъ проводовъ! Навѣстите ее безъ меня, не забудьте…

Прощаясь, всѣ вышли на крыльцо. Чиновникъ ужъ сидѣлъ въ тарантасѣ; тамъ свѣтилась его папироска. Багрянскій закурилъ тоже, вскочилъ бодро, усѣвшись, охнулъ какъ старикъ, и еще разъ подалъ руку уходившему Верховскому.

— Прощайте, Андрей Васильевичъ, вамъ путь налѣво, мнѣ направо. Прощай, Катерина.

Тарантасъ отъѣхалъ, подкидываясь на колеяхъ; маленькая струйка пыли невысоко тянулась на колесами. Все скоро скрылось въ сѣро голубомъ, влажномъ туманѣ. Стукъ, затихъ, его относилъ вѣтеръ; въ саду шумѣли деревья. Катерина стояла на крыльцѣ.

— Пойдемте, барышня, я запру подъѣздъ, сказала Маша.

Катерина еще разъ оглянулась влѣво. Въ сумракѣ далеко еще мелькала тѣнь; по вѣтру будто слышались медленные, тяжелые шаги. Маша затворила дверь; Катерина крѣпко повернула ключъ въ замкѣ и вошла въ домъ.

Тамъ было темно; только въ ея комнатѣ пламя забытой свѣчи металось, бросая красный свѣтъ и безобразныя тѣни. Катерина машинально переставила ее на другой столъ и остановилась.

— Что-жъ это такое? сказала она громко.

Ей было какъ-то жутко, — не оттого, что кругомъ пусто, поздно и поднимается непогода. Около нея, казалось, былъ кто-то и ее тревожило это присутствіе невидимаго. Она очень устала и не хотѣлось ложиться. Ее что-то удивляло, что — она опредѣлить не могла, можетъ быть, свое собственное смятеніе.

Она взглянула на часы, пошла за занавѣску и тихо стала молиться, обрядно, безъ мысли, читая давно затверженныя слова. Вдругъ ей стало такъ тяжело… она нетерпѣливо отвернулась и отошла.

— Стало быть несчастье, когда выдаетъ себя первому встрѣчному; стало быть тяжко… Но что за несчастье?.. «Нѣтъ никого»… Развѣ можетъ никого не быть у человѣка?..

II.

Утро взошло свѣтлое, теплое, тихое, изъ такихъ, что нѣжатъ, зовутъ куда-то далеко, вызываютъ память всего далекаго, гонять печаль, какъ тьму изъ всякаго угла… Какъ можетъ уходятъ печаль, когда приходить воспоминаніе — знаютъ тѣ, кто говоритъ это, люди, для которыхъ все прошедшее разъ навсегда кончено…

N-ское общество съ утра думало какъ бы разнообразнѣе провести этотъ день; его, по мнѣнію любителей природы, было грѣшно просидѣть въ комнатахъ.

День необыкновенно начался въ домѣ Багрянскаго. Былъ ужъ давно десятый часъ, а Катерина еще не просыпалась. Маша и кухарка Прасковья ждали, ждали и, наконецъ, ужасаясь такого отступленія отъ заведеннаго порядка, рѣшили, что надо поднять барышню.

— Вставайте, повторяла Маша, смѣясь, какъ та испугалась съ просонка.

— Батюшка воротился? спросила Катерина.

— Батюшка не воротился, а смотрите, гдѣ день-то? Баба цѣлую кашолку ландышей принесла, вставайте, разбирайтесь, вотъ вамъ дѣло. Вотъ вашъ воспитанникъ вамъ добраго утра желаетъ. Ступай, ступай, пискунъ, къ мамашенькѣ…

Она подсадила къ ней котенка.

— А я не хочу вставать! закричала Катерина.

— Никакъ, война? сказала, входя, старая Прасковья. Безъ батюшки-то своя воля! Точно барыня, губернаторша! Вставай, безъ обѣда оставлю!

— Такъ хорошо же, вскричала Катерина, — я барыня, я свою волю возьму! Сейчасъ столъ сюда, на балконъ, самоваръ, чашки, вмѣстѣ чай пить. Я сейчасъ готова. Весь день вмѣстѣ, обѣдать вмѣстѣ, — хочу жить какъ хочу…

Она торопила, тормошила, шалила, смѣялась, обнималась, выглянула въ садъ, весь влажный и душистый отъ ночной грозы; она не слыхала этой грозы въ своемъ крѣпкомъ снѣ; свѣтъ и тепло лились струями, но, среди лучезарнаго сіянія, чернымъ пятномъ мелькала тѣнь чужой печали…

— Господи! сказала она, складывая руки: — я счастлива… сдѣлай же, чтобъ и другіе были счастливы!

Состраданіе, скорбь, чувство шире и лучше молитвы, наполнило ей грудь; у нея брызнули крупныя, страстныя слезы…

Ей была дорога любовь этихъ простыхъ женщинъ, — этой старухи, когда-то замѣнявшей мать, этой горничной, преданной подруги, — дорогъ этотъ уголъ, доставленный трудомъ отца, полный его благословеній. Она оглядывалась довѣрчиво, ласково и несмѣло; какая-то новая сила влекла ее любить, все больше любить все это близкое, любить со всею прелестью нетяготящей благодарности. Ей вспомнилось и прошлое, далекое, дѣтство, село, изба; дѣдъ, сѣдой заштатный дьячокъ; бабушка, которая отличалась отъ своихъ сосѣдокъ-крестьянокъ только тѣмъ, что ходила повязанная платкомъ, а не въ кичкѣ. Отецъ оставилъ у нихъ свою новорожденную сироту, а самъ служилъ въ уѣздѣ и помогалъ чѣмъ жить старикамъ. Старики были добры; съ ними бывало скучно, но тихо и хорошо вспоминается ихъ ласка. Всѣ подробности житья памятны; все будто передъ глазами. Понятливыя дѣти помнятъ рано, когда окружающая жизнь отъ нихъ нескрыта и вмѣсто нея не подставлена другая, искусственная. Бабушка пріучала Катерину къ хозяйству, а дѣдушка выучилъ, грамотѣ, священной исторіи и цифрамъ. Онъ обѣщалъ, когда ей минетъ семь лѣтъ и она побываетъ на исповѣди, брать ее съ собой читать псалтырь по покойникамъ. Катерина живо помнила, какъ ждала этого наслажденія, но ему не было суждено сбыться: отецъ раньше взялъ ее къ себѣ. Его тогда перевели служить въ губернскій городъ; средствъ стало побольше; тогда онъ взялъ Катеринѣ няню, — Прасковью, которая съ тѣхъ поръ у нихъ осталась. Отецъ былъ занятъ, но не проходило ни одного дня, чтобы, лишая себя даже короткаго отдыха, онъ не занялся съ Катериной, не далъ ей книги, не училъ ее, чему могъ. Она видѣла, онъ самъ для нея учился; впослѣдствіи, онъ лишалъ себя необходимаго, чтобы дать ей возможность учиться; онъ любилъ ее безъ мѣры…

Она радостно остановилась на этихъ воспоминаніяхъ. Какой-то новый свѣтъ освѣтилъ ей отца, его высокую честность, самоотверженное терпѣніе, его грозную справедливость… Ей стало страшно; съ минуту, она смутилась и, вслѣдъ затѣмъ, твердо сказала себѣ, что она его достойна. Она его ученица, его созданіе. Онъ показалъ ей, какъ живутъ для другихъ, какъ считаютъ ни во что всѣ эти земныя блага, изъ-за которыхъ лоди бьются такъ жалко и такъ злобно; онъ выучилъ ее любить бѣдность, въ которой она родилась, выросла и жила, — потому что въ бѣдности, — и только въ ней одной, — родится, растетъ и живетъ ясное понятіе правды, искренность отношеній, уваженіе человѣческаго достоинства. Онъ суровъ, но онъ старикъ… Жизнь досталась ему трудно и дорого. Было несчастье, тяжкое для всякаго, — для него тяжкое вдвое…

Катерина наклонила свою смѣлую голову; она вспомнила своего брата…

Его звали Викторъ; онъ былъ старше ея лѣтъ десять, жилъ съ отцомъ, а потомъ, поступивъ въ гимназію, — въ губернскомъ городѣ, у одного отцовскаго хорошаго знакомаго. Въ дѣтствѣ, Катерина видѣла его всего одинъ разъ, когда, какъ-то лѣтомъ, отецъ привозилъ его въ село къ дѣдушкѣ. Она начала помнить Виктора съ тѣхъ поръ, какъ отецъ, переѣхавъ въ губернскій городъ, взялъ ихъ обоихъ къ себѣ. Викторъ былъ большой, красивый, въ гимназическомъ мундирѣ, веселый; все шутилъ, игралъ, смѣялся…

— А теперь?.. сказала она съ отчаяніемъ. Отецъ говоритъ постороннимъ, что я у него одна… А я-то, говорю-ли я кому-нибудь, что у меня есть братъ?..

Это ужъ не чужая, а своя собственная печаль… Но почему же ей быть сильнѣе, чѣмъ печаль за другихъ? Мы справедливы, безпристрастны, грозны къ винѣ чужихъ людей, а оробѣемъ, извинимъ, потому только, что преступникъ — свой?.. Свой!

— Викторъ мнѣ не свой…. выговорила она, блѣдная, устава глаза на песокъ. Помочь ему, подѣлиться съ нимъ, отдать ему все — я готова, но видѣть его…

Она встала, скоро пошла по дорожкѣ и вдругъ остановилась припоминая.

Викторъ былъ рядовымъ на Кавказѣ; его линейный батальонъ стоялъ въ маленькомъ укрѣпленіи, въ горахъ, на сѣверѣ, куда война не доходила. Катерина писала ему, правда, иногда коротко, но часто, увѣдомляя о здоровьи отца, о всемъ житейски необходимомъ, заботливо спрашивая о немъ самомъ, почти не говоря о себѣ. Ея письма были какъ тысячи писемъ, которыя равнодушно пишутся на свѣтѣ; для нея они были мученіемъ, взятымъ на себя добровольно, въ страхѣ ожесточить человѣка, въ какой-то жалости, пережившей остальныя чувства. Викторъ отвѣчалъ ей нѣсколькими строками только тогда, когда она присылала ему денегъ. Она дѣлала это тайно отъ отца, отдавая свои заработанныя или сбереженныя отъ тѣхъ, что ей давались на необходимое. Отецъ не писалъ Виктору никогда; зналъ онъ или не зналъ сношенія дочери, онъ никогда не спрашивалъ.

Мѣсяца три назадъ, Катерина послала брату денегъ, — онъ не отвѣчалъ; писала еще нѣсколько разъ — отвѣта не было. — Случайно, на военномъ балѣ, офицерша, обществомъ которой дразнили Катерину, назвала одного своего знакомаго въ томъ самомъ батальонѣ, гдѣ служилъ Викторъ. Катерина наскоро записала адресъ, надѣясь развѣдать черезъ посторонняго, что сталось съ братомъ.

Она припомнила, что этотъ лоскутокъ бумаги оставался у нея въ комнатѣ, на столѣ, гдѣ этими днями перебывало множество бумагъ, во время работы съ отцомъ, — побѣжала въ домъ и принялась искать. Лоскутокъ уцѣлѣлъ между конвертами, тетрадями, связками дѣлъ.

«Еслибъ было что послать ему…», раздумывала Катерина, обрадовавшись находкѣ.

Она разсчитывала, что послать, и убирала на столѣ. Маша, какъ ей было сказано, устроивала чай на балконѣ.

— Что-жъ нейдетъ няня? что такъ долго? спросила Катерина.

— Вотъ что, зашептала ей дѣвушка: — тамъ пришла женщина; спрашиваетъ, не возьму ли я работы; я, вѣдь, по вашей милости, прослыла въ городѣ первой швеей…

— Ну, что-жъ?

— Дюжину рубашекъ. Возьметесь?

— Какъ не взять, съ радостью! вскричала Катерина. — Батюшка съ мѣсяцъ проѣздитъ, у меня дѣла нѣтъ. Ступай, торгуйся дороже. Кому это?

— Вотъ, былъ недавно, какъ его, молодой баринъ…

— Лѣсичевъ?

— Онъ, онъ.

Катерина на секунду задумалась.

— Бери, Маша, сказала она: — только посекретнѣе.

— Конечно, секретно, отвѣчала та, уходя.

Катерина опять задумалась и улыбнулась. Она ужъ не одни разъ брала заказы на имя Маши. «Секретъ» былъ необходимъ. Въ то время, въ городѣ N — вѣрнѣе, во всѣ времена, во всей нашемъ отечествѣ, общество нашло бы такое занятіе крайне не приличнымъ. Молодого человѣка, своего круга, дѣвица можетъ обирать конфетами, обманывать на пари, обыгрывать въ карты, — но сшить ему рубашки и взять деньги за работу… да это ужасъ! Катерина не посмотрѣла бы на этотъ «ужасъ», но надо было прятаться ради отца: увидя ее за работой, ни одна душа въ N не убѣдилась бы и не повѣрила, что у предсѣдателя палаты имуществъ въ самомъ дѣлѣ нѣтъ денегъ, что всякая непрожитая копѣйка жалованья откладывается на черный день; сказали бы только, что Багрянскій жаденъ, и изъ жадности допускаетъ дочъ унижаться.

— «Униженіе!..» — Она продолжала думать и улыбаться. — А вотъ смѣшно: случись этотъ заказъ раньше, это было-бы, пожалуй, приготовленіе къ свадьбѣ…

Маша прибѣжала съ сверткомъ полотна; вызвали Прасковью, напились чаю. Катерина раздвинула въ гостиной столъ и начала кроить.

— Смотри, попадешься, пророчила ей нянька: — застанутъ!

— Маша, запри подъѣздъ и не пускай души христіанской! закричала Катерина.

— И что ты только дѣлаешь, сударыня; рубашки жена мужу шьетъ, и то — любя…

— Какая любовь необыкновенная! Ну, нянька, не мѣшай намъ, готовь обѣдать, а когда поспѣетъ, зови насъ.

Дѣло шло проворно. Дѣвушки были веселы; у Катерины были всегда въ запасѣ шутки, пустяки, шалости; у Маши въ глазахъ рябило отъ ея бѣготни; обѣ хохотали до слезъ.

— Что у васъ тутъ, проказницы? спросила нянька, когда до нея достигъ взрывъ этого хохота.

— Ты посмотри, отозвалась Катерина.

— Много такъ-то наработаете!

— Еще лучше идетъ, возразила Маша.

— На что похоже, сударыня, словно ты маленькая. Все равно, какъ по головешкѣ ударишь — искры во всѣ стороны, такъ и ты мечешься; что хорошаго…

— Чтожъ ты боишься, одурѣю? спросила Катерина.

— А что люди скажутъ?

— А я имъ сама скажу, что они глупы. Когда люди не на свое мѣсто влѣзутъ, то сами важничаютъ, сами дрожатъ: ай, шевельнусь, свалюсь. За меня не бойся. А важничать, какъ они, не велика мудрость. Хочешь, смотри, какая я на людяхъ-то.

Она въ одинъ мигъ укротила всѣ свои живыя движенія, выкроилась; улыбка исчезла, взглядъ погасъ; она вся будто застыла, хотя въ этой комедіи не было нисколько преувеличенія; она плавно прошлась, сказала нѣсколько словъ равнодушно-тягучимъ свѣтскимъ тономъ и больше не выдержала.

— А, ну ихъ!.. Видѣла? Хорошо?

— Господь съ тобой! вскричала нянька сначала изумленная и, наконецъ, расхохотавшись: — да это съ тоски помрешь! И какъ на такихъ мужчины смотрятъ?

— Спроси у нихъ. Однако, съ тобой время проходитъ. Маша; я принесу иголки, сядемъ шить и пѣсни пѣть.

— А я васъ что спрошу, сказала Маша, ужъ серьезно, когда ушла старуха: — съ чего вы сегодня такъ особенно веселы?

— Съ чего? повторила Катерина съ порога своей комнаты: — дѣло есть, добрые люди есть, а на свѣтѣ не одна…

И при этомъ словѣ, у нея вдругъ упало сердце.

— Съ чего? спросила она себя, стараясь улыбнуться и чувствуя, что не можетъ. Ее вдругъ охватила та же тревога, что вчера ночью. Комната была не пуста; чья-то душа билась въ ней и тосковала; будто пробужденное словомъ Катерины, другое слово облетѣло кругомъ и отозвалось.

«Я не суевѣрна….», подумала она, нетерпѣливо отгоняя то, что подсказывалось въ ея памяти.

Она подошла къ ящику взять иголки. Съ нимъ рядомъ лежала раскрытая книга, оставленная съ вечера. Катерина взяла ее, заглянула и вдругъ повернула въ свѣту: вдоль страницы была рѣзкая, свѣжая черта, проведенная ногтемъ. Катерина не видала вчера, какъ это сдѣлали. Ей было страшно, и не было силъ уйти.

— Маша, кликнула она: — Мы съ тобой забыли ландыши.

Она принялась разбирать ихъ. Пучки цвѣтовъ туго перетянутые ниткой, холодные, влажные, прелестные, дрожа, сцѣплялись головками. Катеринѣ стало чего-то жаль.

— Маша, я хочу въ поле.

— Что-жъ, сходимъ утромъ, пораньше. Только вотъ теперь работа. Охъ, долго мы провозимся съ этими ландышами; смотрите, который часъ.

— Твоя правда, сказала Катерина: — я сейчасъ ихъ уставлю, разомъ. Все это не нужно…. Нечего терять времени; все это вздоръ….

Она торопливо сѣла за шитье. Съ нея, какъ замѣтила Маша, «сошелъ стихъ» смѣяться, но вмѣстѣ съ спокойнымъ трудомъ воротилось и спокойствіе. Она разговорилась съ своей подругой, какъ это бывало всегда, когда онѣ сходились вдвоемъ. Еслибъ N-ское общество слышало ихъ разговоры, оно бы еще разъ удивилось и пожало плечами. Маша, всегда занятая, знала свой «свѣтъ» небольше чѣмъ Катерина свой; четырехъ-лѣтнее житье вмѣстѣ завело у нихъ дружбу, общія привычки, общій взглядъ на вещи, даже сходство занятій. Маша умѣла читать, любила читать, и какъ ей часто бывало некогда, ставила Катеринѣ въ обязанность пересказывать все, что та прочитывала интереснаго. Бесѣды бывали постоянныя. Такъ теперь, за шитьемъ, отъ партіи рекрутъ, которая прошла мимо окна, отъ войны, отъ разныхъ подробностей, разговоръ и разсказы пошли очень далеко и день шелъ незамѣтно. Слушательница, конечно, знала меньше чѣмъ иныя дѣти, но она хотѣла, торопилась знать, схватывала и помнила; ея добрая воля была лучше подготовки; ея внимательность и увлеченіе еще больше одушевляли разскащицу. Говорилось о прошедшемъ, о далекомъ; житейское, ежедневное, которое люди подставляютъ каждую минуту, мелко прикрываясь предлогами необходимости, праздно отшучиваясь отъ мысли, это житейское и ежедневное не было забыто, но только отставлено на свое мѣсто, и ему давалось не больше какъ одно его мѣсто. Занимала жизнь болѣе общая, понятая сердцемъ, если не знаніемъ, доступна всякому сердцу, которое само не захочетъ для нея затвориться. На живые вопросы — живые отвѣты. Разсказывая, въ впечатлѣніи, которое вызывала, Катерина еще разъ и еще сильнѣе переживала знакомое, учила и училась сама, ей было сердечно хорошо разбираться въ своей мысли, въ своемъ знаніи, дѣлиться ими, заставлять любить свое любимое. Она жила всей душой, и ни о чемъ не могла говорить хладнокровно; вмѣстѣ съ тѣмъ, что знала, она отдавала все, что чувствовала; дѣла прошедшаго, люди исторіи были для нея близкіе, живые; она дѣлила опасности, торжествовала удачи, сострадала, негодовала, будто сама видѣла, сама вывела то, о чемъ разсказывала. Ея воображеніе было полно живыхъ, яркихъ образовъ; ея умъ не переставалъ искать, ея одушевленіе ни на минуту не угасало….

Между тѣмъ какъ иголки живо прокалывали крѣпкое полотно, Катерина, дѣтски восхищаясь, разсказывала о диковинахъ дальнихъ странахъ.

На Гангѣ все блескъ, ароматъ,

Цвѣтутъ исполины деревья;

Красивые, кроткіе люди

Предъ лотосомъ молятся въ-землю….

Маша слушала съ дѣтски-радостнымъ смѣхомъ, а нянька, вторая пришла посидѣть съ ними, никакъ не хотѣла вѣрить, чтобы въ такой прекрасной сторонѣ жены сжигались съ покойниками-мужьями.

— Вотъ, погоди, я туда поѣду, тамъ замужъ выйду, ты посмотришь, сказала Катерина.

— Ты-то замужъ? Никогда тебѣ замужемъ не быть, возразила нянька, чѣмъ-то обидясь.

Маша засмѣялась.

— Почему?

— Да никого не полюбишь; гдѣ тебѣ!

Старуха будто отрѣзала разговоръ. Катерина оглянулась въ окно; солнце ужъ было низко. У нея въ памяти досказался послѣдній стихъ:

И темная ночь на землѣ….

Мысль смѣшалась…. Какая это «темная ночь?…» Вспомнилось вдругъ что-то далекое, опять дѣтство, опять деревня, что-то похожее на эту пустую тихую улицу, то что всякій вечеръ бывало предъ глазами: выгонъ на полугорѣ, вытоптанный, сухой; розовый туманъ пыли; сквозь него мелькаетъ возвращающееся стадо; красный закатъ; на немъ вырѣзается черная деревянная церковь; горятъ и сверкаютъ ея окошки съ мелкими стеклами; птицы качаются на цѣпочкахъ узорчатаго креста. Все примерзаетъ, все тише, все покойнѣе; красная полоса поблѣднѣла, небо темно. Недалеко отъ узорчатаго креста зажигается треугольникъ звѣздъ, пониже — еще четыре…. Дѣдушка сказалъ, какъ ихъ называютъ…. А на страстной, бывало, народъ идетъ по выгону изъ церкви и, точно, несутъ домой свѣчки….

— Почему же я никого не полюблю? спросила она, все глядя въ окно.

— Mais vous êtes chez vous? звонко раздалось оттуда.

Подъ окномъ стояла m-lle Ольга съ другой дамой.

— Bonsoir, chère. Я гуляю. Видите, мамаша и сестра уѣхали въ гости, меня не взяли, несчастную. Я упросила, вотъ Варвару Петровну, и мы ходили, ходили. Вдругъ, вижу, вашъ домъ Я такъ устала. Стучу въ подъѣздъ — заперто. Мы ужъ хотѣли назадъ…. Avec qui êtes-vous? зашептала она.

— Моя няня и моя Маша, отвѣчала Катерина.

— Впустите же насъ. Я, кажется, разстроила компанію? говорила она, входя, подсмѣиваясь и наивничая.

— Да, разстроили, отвѣчала Катерина; между тѣмъ, какъ Маша уносила свое шитье, а нянька и не показалась съ то минуты, какъ отворила двери гостьямъ.

— Cette chère Catherine, всегда шутитъ…. Но у васъ хорошо. Знаете ли, въ самомъ дѣлѣ, у васъ хорошенькій домикъ. Я какъ-прежде не обратила вниманія. N’est-ce pas, Варвара Петровна? Такъ чисто…. Ну, что-жъ вы подѣлываете, чѣмъ занимаетесь?

Варвара Петровна, безобразнѣйшая изъ N-скихъ старыхъ дѣвъ, къ счастью, молчаливая, вслѣдъ за игривой дѣвицей потянула, помяла и погладила полотно, изслѣдуя его доброту, и съ глубокой, никогда не покидавшей ее скорбью, спросила о цѣнѣ.

— Не знаю, не я покупала, отвѣчала Катерина.

— Это очень дорогое…. сказала тихо съ благоговѣніемъ m-lle Ольга. Неужели вашъ папа…. вѣдь онъ нигдѣ не бываетъ….

Катерина засмѣялась.

— Нѣтъ, душка, неужели это для вашего папа?

— Или на заказъ. Рѣшайте!

— Полноте, вы шутите, ни то, ни другое. Это для вашего жениха. Enfin, mademoiselle Catherine, поздравляю! Гордое сердце сдалось! Нѣтъ, нѣтъ, не отказывайтесь, не скрывайтесь, я не слушаю, нехорошо, вы неоткровенны….

Она кричала, вертѣлась, зажимала уши, ребячилась, бросалась Катеринѣ на шею, поднимала весь содомъ, какой поднимаютъ дѣвицы, когда непремѣнно хотятъ, чтобъ имъ подтвердили то, что онѣ сами выдумали.

— Catherine, я не отстану!

— Хоть до завтра, отвѣчала Катерина.

— Нѣтъ, душка, causons. Мнѣ бы такъ хотѣлось поговорить отъ души, сказала m-lle Ольга, наконецъ запыхавшись и впадая къ меланхолію. Вотъ, Варвара Петровна меня понимаетъ. Вѣдь моя жизнь — ужасъ!!.. Я ужъ не говорю, les privations, какъ меня одѣваютъ, какъ мнѣ говорятъ, чтобъ я не думала объ удовольствіяхъ, чтобъ я старалась понравиться какому-нибудь старикашкѣ, а я еще не знаю, что такое любовь… Судите же…. Mon Dieu, il y a quelqu’un…

Дверь была отперта, въ прихожую вошелъ Верховской. Катерина немного поспѣшно встала ему на встрѣчу и подала руку; ей вдругъ показалось, что ее не удивилъ его приходъ, что она была въ немъ увѣрена, что она весь день его ждала. Но она не обрадовалась, а смутилась и, встрѣтивъ привѣтливо, не сказала ни слова.

— Пойдемте….. шептала между тѣмъ печальная гостья m-lle Ольгѣ.

Та покачала головой и смотрѣла на Верховскаго.

— Вашъ батюшка поручилъ навѣстить васъ….. сказалъ неловко Верховской, раздосадованный, что встрѣтилъ этихъ особъ, и надѣясь по крайней мѣрѣ, что, непредставленный, можетъ съ ними не говорить.

Это не удалось.

— М-r Верховской, я имѣла удовольствіе васъ видѣть у Марьи Васильевны Волкаревой, заговорила m-lle Ольга.

Верховской поклонился.

— Это вечеромъ было, передъ самымъ баломъ на дачѣ….

— Помню….. отвѣчалъ Верховской и обратился къ Катеринѣ: какъ вы провели день?

— А, Catherine, за вами наблюдаютъ, отъ васъ требуютъ отчета! перебила m-lle Ольга. М-r Верховской, это ваша привычка, наблюдать. Помните, Catherine, на балѣ…. Но нѣтъ, вы дремали! У меня шелъ одинъ разговоръ съ однимъ человѣкомъ, а m-r Верховской притаился и все слушалъ. Признайтесь, вы меня подслушали? А теперь, подслушали?

Она завладѣла разговоромъ, совершенно счастливая, что нашлось передъ кѣмъ кокетничать, если и безъ цѣли, то хоть для упражненія, и вполнѣ увѣренная, что всѣхъ оживляетъ, что безъ нея не зналъ бы что дѣлать этотъ гость, который зашелъ «по порученію батюшки».

— Спрашивайте, спрашивайте у нея отчета, m-r Верховской! кричала она, разыгравшись до того, что считала возможнымъ уже ни надъ чѣмъ не задумываться. У Catherine милліонъ тайнъ самыхъ интересныхъ. Прежде всего — ледяное сердце. Но мы кое-что знаемъ! Боже мой, не отрекайтесь, я и сама не отрекаюсь, это льститъ нашему самолюбію…. человѣкъ у нашихъ ногъ… А вы горды, Catherine, вамъ это пріятно, хоть для забавы! Бѣдненькій, онъ такъ забавенъ…. Не бойтесь, не назову, хоть это и не тайна! кто хоть разъ его видѣлъ…. Ахъ, m-r Верховской, онъ, кажется, изъ вашихъ друзей, вы меня выдадите. Я не могу видѣть несчастныхъ влюбленныхъ…. или, можетъ быть, онъ ужъ счастливъ, Catherine?

— Вы меня извините, возразила Катерина: вы знаете, я тупа; я васъ рѣшительно не понимаю.

— Catherine, такъ я назову по имени! пригрозила m-lle Ольга.

— Хоть сто именъ, для меня все равно.

— Такъ у васъ сто поклонниковъ? Bravo, quel embarras de richesses! Неудивительно, que vous faites fi… Pardon, chère, я шучу; но право, это такъ необыкновенно, неестественно, что дѣвушка въ вашъ возрастъ… Я говорю откровенно при m-r Верховскомъ… что вы такъ безчувственно холодны…

— Ужъ солнце садится, напомнила ей спутница.

— Ахъ, что-же, тѣмъ лучше! М-r Верховской насъ проводитъ.

— Извините, рѣзко отвѣчалъ Верховской, молчавшій во все время: — мнѣ нужно въ другую сторону, по дѣлу.

— Стало быть, вмѣстѣ выйдемъ?

— Нѣтъ, мнѣ еще рано.

Спутница умоляла идти, представляя, что въ этомъ переулкѣ страшныя собаки; m-lle Ольга хвасталась мужествомъ.

— Въ самомъ дѣлѣ, очень злы, особенно одна, сказала Катерина очень серьезно.

— Ah, ma bonne, вы меня выгоняете! вскричала m-lle Ольга и шепнула, выходя: — А это — сто-первый?…

Покуда онѣ еще прощались, Верховской ходилъ взадъ и впередъ, считая минуты. Онъ самъ не зналъ, хотѣлось ли ему поторопить, или продлить эти минуты. Катерина проводила гостей и, не останавливаясь, прошла въ свою комнату.

— Пойдемте туда, сказала она.

Она отворила балконъ и сѣла на ступеньки. Верховской вышелъ вслѣдъ за нею и сѣлъ подлѣ нея. Она не оглянулась и молчала.

Она помнила, что онъ тутъ, чувствовала, что онъ на нее смотритъ, но была разсѣяна, устала. Вся эта безпокойная, безтолковая болтовня еще шумѣла у нея въ ушахъ. Ей было необходимо отдохнуть, опомниться… Но вдругъ та же тревога, которую столько разъ она отгоняла въ теченіе этого длиннаго дня, поднялась опять, смутила, смѣшала, спугнула всѣ мысли… Мученіе!.. На нее смотрятъ. Онъ ждетъ, чтобъ она заговорила. Что сказать? Что-нибудь постороннее?.. Еще какъ-нибудь болталось при чужихъ, но теперь, съ глаза-на-глазъ, нельзя, нѣтъ силъ, языкъ не шевелится… Стыдно говорить вздоръ съ этимъ человѣкомъ… Онъ три раза начиналъ говорить такія вещи… Съ чего ему вздумалось?.. Все равно; онъ говорилъ отъ души. Молчать съ имъ, значитъ — спрятаться, оттолкнуть. Это не честно. Онъ привелъ отдать горе, ему нуженъ свой человѣкъ, — отдавай и бери!

— Что-же, сказала она, вдругъ обернувшись къ Верховскому и чувствуя, что холодъ бѣжитъ у нея по плечамъ: — вамъ, конечно, никуда не нужно по дѣлу; пустяковъ сейчасъ говорилось довольно. Скажите о себѣ.

— Что сказать?

— Что хотите.

— Я, вотъ что хочу, отвѣчалъ онъ и сталъ цѣловать ея руку. Вы только, ради Бога, меня не прогоняйте, прибавилъ онъ чрезъ минуту, не понимая, что говоритъ и дѣлаетъ. Я долженъ вамъ казаться очень страннымъ, Катерина Николаевна. Простите.

— Да, это странно, отвѣчала она въ раздумьи. Но о странностяхъ толковать нечего. Что съ вами?

— Богъ знаетъ что…. сказалъ онъ, еще не опомнясь. Мнѣ хорошо. Это мои первые свѣтлые дни. Такъ ужъ не гоните, позвольте отдохнуть.

— Я не гоню. Я спрашиваю.

— И не спрашивайте… Право, прибавилъ онъ вдругъ съ усмѣшкой: — что вамъ до моей блажи? Мнѣ совѣстно, что я васъ вчера потревожилъ. Прошло!…

— У васъ, стало-быть, скоро проходитъ? спросила она серьезно. Только, пожалуйста, если вчера вы говорили праздныя слова, не подумайте, что сегодня я спрашиваю изъ празднаго любопытства. Я того и другого не уважаю.

Она наклонила голову, пряча глаза отъ косыхъ розовыхъ лучей, которые свѣтили ей на лобъ и сверкали въ волосахъ. Верховской опять спросилъ себя, гдѣ онъ ее видѣлъ?

— Ради Бога, простите, сказалъ онъ: смѣю ли я это подумать?… Нѣтъ, лучше признаюсь: я шелъ къ вамъ сегодня, просто, увидѣть васъ, услышать два слова… ну, хоть пустыя два слова, лишь бы отдохнуть. Вотъ, и не стало силы говорить о печальномъ. Еще успѣю… Отложимъ?

— Ну, отложимъ, отвѣчала она съ доброй улыбкой. А то, признаюсь тоже, мнѣ не понравилось, какъ вы сейчасъ это легко сказали. Сегодня одно, завтра другое, — такъ, будто нѣтъ ничего завѣтнаго. Скучно. Вы меня извините, я рѣзка. Но если хотятъ говорить со мной, пусть говорятъ мнѣ правду. Если есть что въ самомъ дѣлѣ на душѣ, продолжала она, живо обратясь къ нему: я выслушаю, а фразъ я терпѣть не могу: я примѣтила, — люди иногда выдумаютъ себѣ чувство и толкуютъ о немъ до тѣхъ поръ, покуда сами ему повѣрятъ… Вамъ случалось это примѣчать?

— Случалось… отвѣчалъ Верховской, заглядываясь на нее. Но… Катерина Николаевна, простите, если я васъ спрошу… Если вы позволяете мнѣ говорить о себѣ…

— Да, и чѣмъ скорѣе, тѣмъ лучше.

— Мнѣ нужно бы прежде знать о васъ.

— Обо мнѣ?

— Да. Счастливы ли вы?

Она помолчала и отвѣчала искренно и какъ-то нѣжно — несмѣло.

— Послушайте… Пожалуйста, не подумайте, что я умничаю — я вамъ буду говорить отъ чистаго сердца. Ни одинъ человѣкъ не можетъ, да и не долженъ быть счастливъ.

— Почему?

— Кругомъ такъ темно, жалко, бѣдно… За себя одного, человѣкъ бываетъ доволенъ своимъ дѣломъ, своими ближними… пожалуй, счастливъ тѣмъ, что не можетъ помириться на одномъ своемъ счастьи… Это гордость, если хотите; но, кажется, можно простить ее, за то что она ужъ очень печальна.

— Я не о такомъ счастіи говорю, сказалъ Верховской.

— А довольна ли я моимъ положеніемъ? Вполнѣ. Сегодня я объ этомъ много передумала, вспоминая васъ, прибавила она.

— Вы обо мнѣ думали?

— Какъ-же не думать?

— Что-же вы рѣшили?

— Я не рѣшила; я не могла понять, какъ можетъ человѣкъ быть одинъ, когда на свѣтѣ тысячи людей только и ждутъ, чтобъ имъ протянули руку, помогли, сказали слово…

— А онъ самъ осмѣливается протягивать руку и выпрашивать! прервалъ Верховской.

— Да, подтвердила она, взглянувъ ему въ глаза: — просить, когда могъ-бы самъ давать.

Верховской не отвѣчалъ, отвернулся и наклонилъ голову въ колѣни.

— Мнѣ-бы слѣдовало поблагодарить васъ за комплиментъ, Катерина Николаевна, заговорилъ онъ съ холодной усмѣшкой: вы считаете меня на что-нибудь способнымъ. Скажу просто, — и также попрошу васъ не принимать моихъ словъ за фатство, вы не ошибаетесь. Я понимаю бѣдствія и печали человѣческаго рода и очень-бы радъ его счастливить. Но я самъ вынесъ не мало. Если бы на мою собственную долю выпало хоть немножко отрады или поддержки, если-бы судьба не закинула меня въ омутъ, гдѣ людей нѣтъ и откуда выхода нѣтъ, если-бы у меня былъ хоть одинъ другъ, если бы… Ну, все-равно!… я, пожалуй, не сталъ бы выпрашивать, а поживалъ бы, размѣниваясь душою на души другихъ. Вѣдь этимъ способомъ покупается счастье…. то-есть довольство своимъ положеніемъ, какъ вы опредѣлили? Какъ видите, оно доступно людямъ, тоже, въ своемъ родѣ, богатымъ. Бѣднѣе меня мало найдутся… Вы, въ этомъ случаѣ, такъ-сказать, легкомысленно разсудили по наружности.

— Пожалуйста, не смѣйтесь, прервала серьезно Катерина.

— Не смѣяться?

— Да. Скажите мнѣ прямо, что я васъ оскорбила. Тутъ не до учтивостей. Я не знаю вашего несчастья и невольно могу быть виновата словами; остановите меня во время, а не отмщайте.

Онъ оглянулся въ волненіи, будто испуганный, удивленный, вслушивался, не сводя съ нея глазъ.

— Я не знаю, что вы со мной дѣлаете, Катерина Николаевна; и не знаю, что это такое…

Онъ всталъ и закрылъ руками лицо.

— Кажется, я не суевѣренъ, а съ вами — все будто передо мною моя мать… Такъ не до учтивостей, вы сказали? не до учтивостей?

Онъ быстро воротился, сѣдъ и взялъ обѣ ея руки.

— Простите-же мнѣ эти выходки… это не въ первый разъ, но такъ и быть!… Простите меня. Если вамъ живется легко, не судите въ самомъ дѣлѣ, по наружности; не осуждайте на мужество, на терпѣніе тѣхъ, кому, можетъ быть, больше силъ нѣтъ. Вамъ противна людская злоба, людская низость; мнѣ — не меньше, а мнѣ еще достается съ нею бороться. Вы молоды, ваше золотое счастье впереди; я молодъ, а для меня все кончено давно. Вы такая гордая, независимая, любимая… вамъ не понять, что такое завядать, замирать, терять вѣру въ свое значеніе… Вы скажете: дѣйствуй, ищи, дѣлись. Вы правы, вы ужасно правы!… Но лучше разжалуйте меня изъ дѣятельныхъ, изъ способныхъ, и дайте мнѣ крошечку счастья, — такъ, только, хоть посмотрѣть, какое оно бываетъ: я вѣдь не видывалъ!.. Нѣтъ, правда, видѣлъ! вскричалъ онъ, поднимаясь опять: — видѣлъ, въ послѣднія три недѣли, когда умирала мать… вотъ, когда я его понялъ!… И, Боже мой, опять тоже: тогда — три недѣли, теперь — три дня… Это съ ума сойдешь!

Онъ отошелъ; она, не двигаясь, смотрѣла ему вслѣдъ…

— У васъ нѣтъ розъ? спросилъ Верховской, остановясь у цвѣтника.

— Нѣтъ.

— Тѣмъ лучше; я не могу ихъ видѣть… Можно пройтись здѣсь?

Катерина подошла къ нему, молча. Они дошли вмѣстѣ до конца аллейки, упиравшейся въ чужой заборъ.

— И только всего сада? спросилъ Верховской.

— Развѣ мало? возразила она.

— Нѣтъ, послушайте, что-же это? вскричалъ онъ: — вы не нарочно такъ говорите? Знаете ли, какъ вы на нее похожи? Не лицомъ, — лицомъ ни одной черты, но что ни слово — живая!… У васъ совсѣмъ другая красота. Она… Только въ картинахъ великихъ мастеровъ есть такія лица, такое выраженіе. Божественное! И отъ божественнаго, просвѣтленнаго, до простѣйшаго дѣтскаго. Улыбнется, пошутитъ — праздникъ!… И вотъ, также, при ней бывало легко, вдругъ легко… О, съ ней не бывало ни страха, ни усталости, ни сомнѣній! Тогда я вѣрилъ, что нуженъ, что гожусь на что-нибудь, — она въ это вѣрила! Она всему, даже незамѣтному, даже ничтожному давала его значеніе, давала мѣсто на землѣ, ободряла, освѣщала. Она все знала, все понимала, все прощала, все любила, добрая, ласковая… Радость! ты знаешь, ты видишь, былъ ли одинъ день, одинъ часъ…

Онъ опомнился, чувствуя, что ломаетъ пальцы Катерины.

— Ахъ, простите… Вотъ, такъ мы жили… Нѣтъ, мы только сбирались такъ пожить! Жизнь вмѣстѣ, за одно…

— Разсказывайте, вскричала Катерина: — говорите, что хотите, только о ней! Если ужъ нѣтъ больше радости, такъ хоть назовите ее; вспомните, какъ вы ее любили, — будетъ легче…

Онъ остановился.

— Разскажите, какова она была, всякую малость, — все свято!

Верховской смотрѣлъ на нее молча, задумавшись, казалось не видя, прищуривая глаза будто отъ свѣта, — въ самомъ дѣлѣ, отъ смущенія, что его рѣсницы были влажны. Съ его лица исчезло оживленіе и замѣнилось выраженіемъ холодной, затаенной злости; его голосъ измѣнился, когда онъ заговорилъ.

— Повѣрите ли вы, Катерина Николаевна, что, вотъ, одиннадцатый годъ, какъ нѣтъ моей матери на свѣтѣ, а вы первая — первая спросили меня о ней? Вы повѣрите, что я никому не говорю о ея существованіи?

Она взглянула на него съ испугомъ.

— Да, никому! Вѣдь я вамъ сказалъ, что у меня нѣтъ никого.

— А ваша жена?

Верховской съ минуту помолчалъ.

— Вы ее увидите, сказалъ онъ.

Они прошли еще разъ всю дорожку и повернули опять, не замѣчая. Верховской заговорилъ первый.

— Вотъ, что… Право, не знаешь съ чего начать. Того, что прошло, не воротишь. Усопшее живетъ, но не оживаетъ, а человѣкъ вертится въ настоящемъ. Мое настоящее… Разсказывать, такъ ужъ все. Мы были бѣдны; ничего, кромѣ надеждъ на будущее. Я вздумалъ ихъ поторопить и женился на богачкѣ… Мать не только не требовала, даже не знала, прибавилъ онъ поспѣшно. — Все это вышло ни къ чему. Она не пошла жить ко мнѣ и прожила всего годъ. О, конечно, этотъ годъ она не нуждалась, отдохнула, воображала, что и я счастливъ… Ну, ей не удалось умереть въ этомъ пріятномъ заблужденіи!

— Въ какомъ заблужденіи?

— Въ заблужденіи, что я люблю мою жену.

— А вы…

— Я ее ненавижу съ перваго дня, отвѣчалъ онъ, раздражаясь, сдерживаясь; и чтобы дать просторъ этому мученію, неловко засмѣялся. Васъ это удивляетъ?

— Господи, какой ужасъ…. выговорила она.

— Да, не весело.

Онъ опустилъ голову и шелъ молча.

Ему стало досадно, зачѣмъ онъ все это сказалъ. Казалось, это было и главное, съ этого и слѣдовало начинать, чтобы сбросить съ души то, что ее тяготило; но странно, тяжесть будто сильнѣе налегла, обрушилась и заставляла ниже клонить голову. Онъ не сознавалъ себя виноватымъ, но ждалъ осужденія; не робѣлъ предъ нимъ, но и не встрѣтилъ бы его хладнокровно.

— Послушайте, Андрей Васильевичъ, сказала Катерина.

— Слушаю, отвѣчалъ онъ.

— Послушайте, вы начали, — досказывайте. Если вамъ точно легче при мнѣ, будто при вашей матери… я этого не стою! Но, ужъ если такъ, скажите мнѣ все. Какъ вы могли это сдѣлать… Жениться, не любя?

— Вы никогда не видали, какъ это дѣлается? спросилъ онъ, усмѣхаясь.

— Но развѣ вы то, что другіе? возразила она спокойно и твердо. Вы были обязаны подумать. Что за искушеніе — деньги!

— Искушеніе? вскричалъ онъ, встрепенувшись, будто раненый. Искушеніе? Вы не знали нищеты! Понимаете ли вы, что это такое? Бывали дни — она не ѣла! Голодная! Моя мать! Да понимаете ли вы, что это? Когда сотни, тысячи какихъ-нибудь тварей… Искушеніе!! Я продался какъ рекрутъ, я отдалъ жизнь безъ оглядки, я старался полюбить мою жену, я не пользовался… Нѣтъ, вы должны все знать! я не хочу, чтобъ вы меня осуждали!

Онъ привелъ ее къ балкону, посадилъ, сѣлъ самъ и сжалъ ея руки.

— Ради Бога, за что-же такъ? Я не заслуживаю, не прогоняйте меня, слушайте… За что-же въ вашихъ глазахъ я человѣкъ низкій, продажный? Я поступилъ безумно, но, по крайней мѣрѣ, мать умерла не въ гниломъ углу…

Онъ зарыдалъ.

— Простите меня…. разсказывайте, сказала Катерина.

Темнѣло. Верховской не замѣчалъ, волнуясь, разсказывая, спѣша оправдываться. Но для оправданія ему не было надобности описывать свою жизнь съ женою; довольно было сказать, таково было счастье, чтобы дать понятіе о его противоположности. Предъ совершенствомъ все блѣдно; здѣсь въ замѣнъ совершенства далось что-то ужасающее, мертвящее… Онъ прервалъ разсказъ съ первыхъ словъ и его пощадили отъ продолженія. Все было понято вдругъ, безъ уговора, какъ въ послѣдніе дни съ матерью. Это пониманіе, эта пощада только жарче и нѣжнѣе напомнили и освѣтили ему его вѣчно дорогую радость. Онъ говорилъ только о ней, о любви къ ней, о ея любви, ея совершенствахъ, говорилъ съ восторгомъ, съ отчаяніемъ, съ дѣтской простотой; въ немъ повторялись всѣ ощущенія прошлаго, со всѣмъ сознаніемъ, что этого прошлаго нѣтъ; онъ разомъ, спѣша, захватывалъ счастья воспоминаній за многіе годы; онъ былъ счастливъ и въ настоящемъ. Онъ чувствовалъ, что его слушаютъ, ободряютъ, что онъ не одинъ, что ему отзываются живымъ сердцемъ; онъ опять жилъ молодостью, жилъ золотыми годами…

Катерина слушала, глядя ему въ глаза, принимая всей душой весь чистый свѣтъ этого прошлаго… Стало-быть, можетъ существовать то, что до этой минуты было для нея только восторженной мечтой? стало быть, можно жить бѣдно и честно, сердечно, разумно, независимо; можно трудиться ради высшаго значенія труда, ради его прелести, его нравственной необходимости? Это не подвигъ рабскаго терпѣнія, не выставка на диво тупому безсилію, не борьба, въ которой человѣкъ ожесточается и ожесточаетъ. Это дѣло простое, какъ дѣло природы, работающей безъ остановки, безъ усталости, свободно, — творящей потому, что не творить она не можетъ… Это было, — слѣдовательно, это можетъ быть. Какое счастье чувствовать и въ себѣ эту свободную силу!

— О, какъ хорошо! повторяла она, отвѣчая всему, что переживала за-одно съ человѣкомъ такъ недавно ей чужимъ. Она любила то, что онъ любилъ, его скорбь стала ея скорбью; она догадывалась, дополняла, подсказывала его разсказы; она вслѣдъ за нимъ называла радостью его радость, поклонялась ей, какъ вѣрующая. Онъ былъ оправданъ своей вѣчной памятью о ней. Эта память живила; она переносила изъ тѣснаго угла въ жизнь всего міра, отъ своего личнаго въ общему, будила мысль и участіе во всему живущему. Говоря о ней, думалось и говорилось обо всѣхъ… Верховской будто ожилъ. Такъ, бывало, юношей, онъ надѣялся, мечталъ, восторгался безъ холодно насмѣшливыхъ оглядокъ; восхищеніе умно не размѣрялось, негодованіе осторожно не пряталось. И теперь, будто та же весна просыпалась въ сердцѣ, молодая, трепещущая; чувство общаго, отдыхая, поднималось изъ темноты, гдѣ было, неволею, запрятано; кругомъ вѣяло забвеніемъ всего мелко житейскаго; въ душѣ тихо, ясно горѣло сознаніе, что убѣжденія раздѣлены, полуслова поняты, разъясненія готовы, — и что-то странное, волнующее, небесное охватывало сердце…

Онъ не ошибался: та, которая его слушала, сочувствовала всякому его слову. Она не удивлялась; эти стремленія, эта честная печаль были ей давно знакомы; она только радовалась, что ихъ встрѣтила. Въ нихъ — счастье этого человѣка; такія силы не гибнутъ; дѣло его жизни не кончено…

— И вы отчаявались! говорила она. Отчаивались, когда у васъ и средства и полная воля сдѣлать все добро, какое захотите! Сомнѣвались въ себѣ? Но развѣ вы не видите, что вы тотъ-же что были, когда она была съ вами? Знаете, зачѣмъ вы ее пережили? Чтобы славить ея имя!

— Вы говорите это? вскричалъ онъ.

— Да, говорю! Но славить не словами, а дѣломъ…

— Дѣломъ? О, еслибы это было возможно! но когда все стѣснено, когда нѣтъ права ни надъ чѣмъ…

— Неправда, прервала она: — отговорка лѣнивыхъ! Есть страшное право, — право надъ людьми, — а кто имъ пользуется по-человѣчески?… Не постройки избъ — это выгода владѣльца, не кротость — это физическая добродѣтель! вскричала она, заранѣе останавливая возраженіе. Нѣтъ, воспитать этихъ людей, дать смыслъ ихъ жизни, дать имъ понятіе ихъ выгодъ, дать имъ полюбить трудъ… Вѣдь они его ненавидятъ, эти люди, прикованные къ землѣ, люди, у которыхъ одинъ помыслъ — хлѣбъ и чужая воля… Ужасъ! Сократите же эту волю, которая грабитъ, этотъ хлѣбъ; ѣшьте наравнѣ съ работникомъ, чтобъ у него былъ часъ отдохнуть и одуматься; не наряжайте въ шелкъ вашу балованную семью, чтобъ у крестьянскихъ ребятъ были пеленки! Дайте имъ образованіе, ихъ головы не хуже вашей, освѣтите ихъ умъ, развейте руки. Это не мудрено, не сложно: только тратьте на нихъ то, что имѣете отъ нихъ, оставляйте себѣ только законную, вполнѣ законную долю, какъ наставникъ… Это не слова одни, не мечты; это можно сейчасъ къ дѣлу! Вы сказали — Спасское куплено для удовольствія… Стыдъ! я забыть этого не могу! Вотъ ваше дѣло, оно стоитъ передъ вами. Никто васъ не стѣснить, никто не помѣшаетъ; ужасы творятся, и о тѣхъ не спрашиваютъ…. оглянитесь хоть на то же Спасское!… Сдѣлайте изъ этого голоднаго кроваваго пустыря честное убѣжище, чтобъ изъ него вышли дѣльные люди, готовые къ свободѣ…

— Еще ближе, дать ее сейчасъ, прервалъ Верховской.

— Да, ближе, и съ вида, пожалуй, даже великодушнѣе, а на дѣлѣ — скорѣе съ рукъ долой! Какъ жалко, вы не знаете народа. Кругомъ неволя, кругомъ безурядица, грабежи, притѣсненія, а вы бросите туда лишнюю горсть людей безъ правъ, безъ огражденія, забитыхъ, непонимающихъ… Свобода, такъ свобода для всѣхъ.

Она встала.

— Можетъ быть, и дождемся ея и вздохнемъ вольно всѣ вмѣстѣ!… А до тѣхъ поръ, съ Богомъ, безъ отговорокъ, за дѣло. Чтобъ не было больше этой праздной тоски, что жизнь пропадаетъ, никому ненужная: всегда найдется кому ее отдать. Не робѣйте, неблагодарно, стыдно. Это — будущее; оно будетъ рости у васъ на глазахъ. Трудиться за одно съ людьми, для того, чтобъ имъ сталъ понятенъ и милъ свѣтъ Божій…. начать новую жизнь, такую хорошую жизнь… сотни душъ большихъ и маленькихъ вздохнутъ по-человѣчески… забота о всякой бѣдной мелочи… Господи, это блаженство!

У нея градомъ покатились слезы.

— Спросите себя: что-бы сказала ваша радость?…

— То, что она говоритъ…. прошепталъ Верховской, наклона голову почти до земли.

— Она-бы сказала: а съ тобой, я жива въ тебѣ, чрезъ тебя, я жива для другихъ!… Да, жива! Еслибъ вы знали… съ той минуты, какъ вы о ней сказали, я — другая, я на все готова, на работу, на нужду, я умерла бы охотно… Счастливецъ!…

— Счастливецъ!… повторилъ онъ.

Онъ вскочилъ, встряхивая головою, и убѣжалъ въ садъ…

— Подите сюда…. сказалъ онъ черезъ минуту, появляясь среди темноты. — Ни слова больше объ этомъ. Дайте отдохнуть.

Она подошла. Онъ, закрывая глаза, прижалъ ея руку къ своей горячей головѣ.

— Неправда ли, я сумасшедшій?… Вѣдь это все могло-бы быть…

— Что?

— Вотъ, этотъ сонъ… Поздно!

— Что поздно? повторила она.

Онъ сжималъ до боли ея руку и молчалъ.

— Вотъ, что поздно, сказалъ онъ наконецъ, странно улыбаясь: — десять часовъ. Прощайте. Если вы думаете…

— Ну, да, приходите завтра, прервала она, не понимая, что говоритъ.

Онъ вошелъ въ домъ. Она не пошла за нимъ и осталась, какъ стояла, оторопѣлая. Дверь стукнула, онъ уходилъ… Ей показалось, что она хотѣла еще что-то сказать ему. Что? она не помнила. Она вдругъ, разомъ, все забыла. Яснѣе всего было это неожиданное поспѣшное прощаніе. Она посмотрѣла на свою руку, задумалась — и ничего не могла думать. Ничего… Это было какъ-то обидно.

Память воротилась, какая-то несвязная. Все, что такъ хорошо освѣтило, какъ-то отодвинулось, отхлынуло. Мысль, чувства, ощущенія, все видѣнное, слышанное, сказанное толпится, кружится безпорядочно, перемѣшано, неполно; хотѣлось бы думать, призвать ближе все это святое, безконечное, хотѣлось бы опять сладко заплакать… и нѣтъ возможности, и въ несчастную голову врывается именно то, что, полчаса назадъ, будто вовсе не существовало, томитъ, мучитъ какъ бредъ, пестро вертится въ глазахъ…

«Ледяное сердце… Сотня поклонниковъ…»

— Я въ жизнь мою не потѣшалась! сказала съ нетерпѣніемъ Катерина, будто защищаясь, отбиваясь отъ обвиненія, раздраженная, будто обвинители стояли передъ нею: — я не тратила моей души, не обманывала ни другихъ, ни себя… Женщина должна быть женщиной только для одного; для всѣхъ остальныхъ, она, просто — человѣкъ. Какую-же любовь я отдамъ милому, когда всю ее раздамъ по мелочи на встрѣчныхъ?…

И вдругъ ее охватила странная печаль… Туманъ, который наполнялъ ея голову все тяжелѣе, тяжелѣе спускался на сердце. Ее спросили, счастлива ли она. Она сказала: вполнѣ!..

Вполнѣ-ли?… Живется легко; любима, независима…

Зачѣмъ повторяются тѣ же слова? Почему не додумались другія?…

Случайно, что ли, этимъ днемъ, вся жизнь прошла въ памяти. Тратить душу по мелочи — недостойная потѣха…. но какъ-то странно, ново, неожиданно, вдругъ выяснилось, вдругъ стало горько жаль, что много остается въ душѣ нераздѣленнаго, никому не отданнаго… Дѣлить съ другимъ это добро, которое тяготитъ и ломитъ, ища исхода; дать волю этому внутреннему свѣту, жизнью своей души живить другую душу… Быть для него женщиной и человѣкомъ, любовью безъ конца, опорой безъ обмана, самоотверженіемъ безъ оглядки, быть его страстью, быть его совѣстью…

— Женатъ!… сказала она громко, и охолодѣла…

III.

Верховской шелъ домой. Было ли темно, или въ глазахъ у него темнѣло, но онъ не видѣлъ дороги, даже сбивался съ нея, хотя она была и довольно пряма и довольно ему знакома. Что онъ чувствовалъ, онъ самъ не зналъ; онъ отдалъ бы все, лишь бы ему позволили воротиться, остаться… Онъ еще разъ повторилъ: «поздно!» но уже безъ отчаянія, безъ печали; онъ какъ-то забывалъ, что на свѣтѣ бываютъ печаль и отчаяніе. Онъ забывалъ все, что было, не думалъ, что будетъ; онъ слышалъ ея призывный, добрый голосъ и не помнилъ ни одного слова; онъ видѣлъ ее, ея сильную, строгую красоту, прелесть ея движеній, ея безгрѣшно сіяющіе глаза; она то шла впереди, шла съ нимъ объ-руку, то останавливалась и стояла, высокая, стройная, какъ въ ту минуту, когда онъ до земли преклонился передъ нею… Онъ шелъ какъ сумасшедшій, то спѣшилъ, почти бѣжалъ, будто крадучи уносилъ драгоцѣнность, то спокойно повторялъ себѣ, что этого блаженства никто не отниметъ, что оно — его, что онъ уступитъ его только съ жизнью…

Кругомъ стало что-то шумнѣе; проѣзжали экипажи; встрѣчались прохожіе. Верховской осмотрѣлся: широкая улица, большіе дома, гостинница. Онъ засмѣялся какъ школьникъ, котораго застали въ расплохъ.

— До завтра! Она сама позвала, сама придумала… А то, пожалуй, не рѣшился бы попросить позволенія придти. Вотъ было бы умно!

Онъ съ наслажденіемъ смѣялся надъ собою.

— До завтра. Съ утра? Невозможно. Ну, куда-нибудь дѣвать день; все равно… А вечеромъ…

Передъ нимъ былъ подъѣздъ гостинницы. На улицѣ стояли двѣ отпряженныя дорожныя кареты. Свѣтилось что-то много окошекъ. Поднимаясь но лѣстницѣ, Верховской подумалъ, что охотно отдохнетъ.

— Имѣю честь поздравить, сказалъ корридорный, выбѣгая жъ нему на встрѣчу: — ваша супруга изволила пріѣхать.

— Кто? переспросилъ Верховской.

— Ваша супруга и дѣтки. Еще не ложились, дожидались васъ.

Верховской какъ-то невольно взялся за перила.

— Уже часа три какъ пріѣхали. Номера рядомъ съ вашимъ. Онѣ приказали отворить къ вамъ дверь. Пожалуйте прямо.

Верховской ничего не слышалъ и шелъ не спѣша, не мѣшкая, не думая, не чувствуя. У него скользнуло въ умѣ, что такъ, должно-быть, люди идутъ на казнь. Впереди приготовлено что-то отвратительное, неизбѣжное, и тянетъ къ себѣ; въ тѣлѣ — ужасъ; въ душѣ — животная покорность… Онъ засмѣялся, не сладивъ отворить ручку двери. Лакей помогъ ему.

— Принесите мнѣ стаканъ воды, сказалъ Верховской, рѣшительно входя въ комнату.

Комната была большая, незнакомая, нѣчто въ родѣ гостиной; на столахъ горѣли лампы, и за ихъ шарами Верховской не сразу разглядѣлъ общество.

— Monsieur! сказалъ кто-то, увидя его.

Ему на встрѣчу встала молодая особа, вся въ черномъ. Верховской, молча, подалъ ей руку, вспоминая, что это m-lle Роше, гувернантка.. Зачѣмъ же она въ черномъ? Онъ, должно быть, долго думалъ, потому что она напомнила:

— Voici madame.

— Гдѣ же это ты былъ, André? раздался голосъ Лидіи Матвѣевны.

Верховскому хотѣлось крикнуть ругательство.

— Здравствуйте, сказалъ онъ, подходя.

Лидія Матвѣевна, въ шелковой блузѣ, въ шали, заколотой опаловой брошкой подъ горло, въ крошечномъ батистовомъ чепчикѣ, подъ который были тщательно подобраны всѣ ея бѣлокурые волосы, разбиралась въ дорожномъ несессерѣ. Ее загораживалъ столъ, на которомъ еще оставался неубранный чайный приборъ. Черезъ столъ она перегнулась къ мужу; ихъ губы встрѣтились.

Подлѣ нея, на диванѣ, были маленькіе мальчикъ и дѣвочка; они встали и поклонились. Верховской наклонился и поцѣловалъ ихъ.

— Гдѣ же Элимъ? спросила по-французски Лидія Матвѣевна.

М-lle Роше вышла позвать его. Машинально глядя ей вслѣдъ, Верховской увидѣлъ еще особу, сидѣвшую на другомъ диванѣ, у лампы; передъ нею на столѣ была рабочая корзинка, рабочій ящикъ. Она вышивала англійскимъ швомъ такъ комфортно, такъ спокойно, какъ будто не совершила никакого путешествія, а только перемѣстилась изъ одной комнаты въ другую. Это была m-lle Annette Каруцкая, дочь вліятельнаго дядюшки.

— Bonjour, mon cousin, сказала она, привставъ и выказавши свою стянутую талію, сотни оборокъ на платьѣ и концовъ чернаго бархата на головѣ и на плечахъ.

Верховской какъ-то обрадовался ея присутствію.

— Анна Петровна! сказалъ онъ такъ привѣтливо, какъ никогда съ ней не разговаривалъ: — какъ вы вздумали къ намъ?

— Annette ѣдетъ ко мнѣ, потому что ей нуженъ воздухъ, отвѣчала Лидія Матвѣевна. Но гдѣ же ты былъ до сихъ поръ, André?

— Гулялъ, отвѣчалъ онъ съ усмѣшкой, будто хотѣлъ чѣмъ-то озадачить, мелькомъ поцѣловалъ своего старшаго сына и сѣлъ. Merci, mademoiselle, прибавилъ онъ, когда, m-lle Роше передала ему принесенную воду и, также мелькомъ, на него взглянула. Скажите, — я боюсь спросить, — что случилось?…

— Мой отецъ умеръ, отвѣчала гувернантка, глядя на него ужъ пристальнѣе: — мой братъ идетъ драться съ вами. Я хотѣла оставить Россію, но средствъ нѣтъ.

— Война не мѣшаетъ намъ быть лично друзьями, сказалъ Верховской.

— Для этого нужно много силы характера съ обѣихъ сторонъ, возразила она серьезно: — и мое положеніе, какъ одинокое, — труднѣйшее….

— Ахъ, опять тоже! вскричала Лидія Матвѣевна: — вы мнѣ двѣ недѣли уши прожужжали! Обрадовались, что есть еще кому жаловаться! Кажется, ужъ соображено, разсчитано, что вы въ вашей прекрасной Франціи не найдете себѣ мѣста въ три тысячи франковъ; по-русски вы ни слова не понимаете, стало-быть, что говорится — вамъ все равно; положеніе ваше на милой родинѣ незавидное….

— Epargnez-moi les humiliations, madame, отвѣчала дѣвушка и отошла.

— Humiliations! повторила Лидія Матвѣевна и продолжала по-русски. Вѣтренница, какихъ на свѣтѣ мало! Право, обрадовалась, что есть передъ кѣмъ повертѣться, понимаютъ ее. Въ Москвѣ, вѣдь, пришлось ей цѣлые дни молчать, сидя въ гостинницѣ. Я ее прозвала «Нѣмая на Тверской…». Помните, Annette?

Annette оглянулась. Верховской молчалъ.

— Право, не до этихъ вздоровъ, продолжала Лидія Матвѣева: — я удивляюсь, André, что ты ничего не скажешь? Вѣдь это странно. Точно ты вчера всѣхъ видѣлъ, точно ничего не было….

— Да что же было? сказалъ онъ: — Спасское тебѣ куплено, я писалъ.

— Да, наконецъ! И всѣ формальности кончены?

— Кончены…. Нѣтъ, еще не кончены. Я не ждалъ васъ такъ скоро.

Онъ всталъ и заходилъ по комнатѣ.

— Что же за скоро, помилуй? долго ли же еще мнѣ было кочевать въ Москвѣ? Ты здѣсь, я тамъ…. я сейчасъ провѣрила; это Богъ знаетъ что! Я, наконецъ, захворала; тамъ такая жара, дѣти безъ уроковъ, и все это только потому….

— Я знаю почему, прервалъ онъ, продолжая ходить. Ты мнѣ писала.

— Я тамъ, у тебя, видѣла два моихъ письма нераспечатанныхъ?

— Можетъ быть.

— Но что же это? Что еще не кончено?

— Полы не вымыты въ Спасскомъ, отвѣчалъ онъ и засмѣялся.

— Тамъ паркеты! вскричала она и вдругъ спохватилась: — что это за странности?

— Никакихъ странностей. Въ деревнѣ ни кола, ни двора…. А вы не находите, mesdames, что пора спать? двѣнадцатый часъ. Какъ по-вашему, по-столичному?

— Это Богъ знаетъ что! вскричала Лидія Матвѣевна. Что же тамъ такое, я спрашиваю? Вѣтромъ, что ли, унесло домъ, паркъ…

— Успокойтесь, все цѣло, и хоромы, и парки, и лабиринты. Извините, я спать хочу. Покойной ночи.

Онъ ушелъ въ свою комнату, повернулъ ключъ въ двери и, послышалось, шаркнулъ спичкой.

Лидія Матвѣевна была поражена; во всю жизнь она не видала такихъ выходокъ отъ своего супруга. Она не знала — удивляться ли, гнѣваться, или плакать? идти ли спать, или спросить ужинать? Она растерялась до того, что чуть не обратилась къ Annette, не разъяснитъ ли она это какъ-нибудь, поодумалась: всего обиднѣе, что это случилось при Annette. Размысливъ, Лидія Матвѣевна отослала спать дѣтей и m-lle Роше и, оставшись вдвоемъ съ кузиной, спросила ужинать. Это заняло довольно времени.

— Какъ здѣсь тихо, замѣтила, прислушиваясь, Annette: — неужели въ деревнѣ еще тише?

Лидія Матвѣевна была только однажды въ одной изъ своихъ деревень, но отъ скуки не прожила тамъ и недѣли. На вопросъ музины она улыбнулась.

— Что-жъ дѣлать, сказала она. Приходитъ такой возрастъ, что люди думаютъ не объ удовольствіяхъ, а о томъ, чтобы сберечь что-нибудь своимъ дѣтямъ.

Хотя отвѣтъ не приходился прямо въ вопросу, но Annette имъ удовлетворилась.

— Мы долго пробудемъ здѣсь, въ N? спросила она.

Этотъ вопросъ былъ щекотливѣе. Маленькіе глаза Лидіи Матвѣевны сверкнули.

— Вы слышали, я думаю; въ Спасскомъ еще не все готово, отвѣчала она съ пренебреженіемъ. А впрочемъ, André правъ: поздно; всѣ что-то бредятъ. Bonne nuit.

Она быстро встала. Верховской, который не ложился, слышалъ все, что происходило; весь шумъ ходьбы и успокоенія. При женѣ, дѣтяхъ и кузинѣ были три горничныя; при двухъ каретахъ, въ которыхъ все это пріѣхало, при громадной поклажѣ было два лакея; возни было много. Верховской не позаботился о помѣщеніи и ужинѣ прислуги, а потому слышалъ, какъ Лидія Матвѣевна еще два раза приходила въ гостинную, распоряжалась, приказывала, сердитая, усталая. Онъ растворилъ окно и курилъ въ потьмахъ, глядя на улицу.

У него въ душѣ была отвратительно холодная, тупая, нелѣпая злость, слишкомъ хорошо знакомая, тысячу разъ испытанная, томящая, унижающая злость, въ которой человѣкъ стыдится взглянуть на себя, готовъ съ радостью умереть и готовъ хохотать всякой пошлости….

— Вотъ и дождался! сказалъ онъ себѣ, даже вслухъ, сквозь сигару. Итакъ, завтра, послѣ-завтра, до скончанія вѣка!…

Въ комнатахъ кругомъ, наконецъ, притихло. Тишина еще больше внушаетъ мысль, что надо рѣшиться, дѣйствовать, иногда заставляетъ одуматься, чаще наводитъ на несообразныя предположенія, погружаетъ въ горячечный сонъ на яву…. Верховской отошелъ отъ окна, зажегъ свѣчу и сѣлъ писать письмо.

Онъ не затруднялся, не рвалъ бумаги. Онъ досказывалъ то, что, три часа назадъ, не высказалъ словами: всю свою исторію съ ея прозаическими подробностями. Мучась тѣмъ, что довѣрялъ, онъ не задумывался, кому довѣряется. Это существо всесильное; оно должно все разрѣшить; какъ — оно должно само знать. Письмо было постыдная исповѣдь, отчаянная мольба. Исповѣдуясь, молясь, люди заботятся о себѣ, а не о божествѣ…

Дверь стукнула, Верховской вскочилъ; не ловко ли онъ ее заперъ, или дурной замокъ уступилъ толчку, но она отворилась. Вошла Лидія Матвѣевна. Она была вся въ бѣломъ, въ чепчикѣ, худая, блѣдная.

— Я увидѣла у тебя огонь. Ты не спишь?

Верховской бросилъ бѣлый листъ бумаги сверхъ исписаннаго.

— Ты не ложился? продолжала Лидія Матвѣевна.

Онъ не отвѣчалъ.

— Для чего-жъ ты сказалъ, что хочешь спать?

Верховской молчалъ. Она ждала. Онъ отошелъ, прошелся нѣсколько шаговъ, воротился, закурилъ, заложилъ руки въ карманы и опять зашагалъ по комнатѣ.

— Я хотѣлъ быть одинъ, сказалъ онъ наконецъ.

— Зачѣмъ?

Онъ, проходя, увидѣлъ въ длинномъ зеркалѣ ея бѣлую фигуру и перемѣнилъ направленіе своей прогулки.

— Ты, кажется, довольно пробылъ одинъ.

Отвѣта опять не было. Лидія Матвѣевна сѣла на мѣсто оставленное мужемъ, и положила руку на бумаги. Верховской подошелъ, собралъ эти бумаги, сунулъ въ столъ, заперъ и опустилъ ключь въ карманъ.

— Что это, André? Ты писалъ?

— Я грамотный, сказалъ онъ.

— Я, кажется, имѣю право знать!

— Что такое?

— Что ты пишешь, что дѣлаешь, однимъ словомъ — все!

— Какое-жъ это право? спросилъ онъ, остановясь.

— Я твоя жена.

Онъ стоялъ и смотрѣлъ на нее. Онъ какъ будто провѣрялъ, довольно ли твердо помнитъ эти сухія черты, этотъ взглядъ не глубокій, не пронзительный, но острый, безпокоящій, не глупый, не лукавый, не кокетливый, но вѣчно обидно подозрительный. Въ эту минуту она даже имѣетъ право подозрѣвать. Она напомнила о своихъ правахъ просто, безъ выраженія, даже безъ всякаго чувства, какъ о чемъ-то изъ домашняго обихода; мелькнуло развѣ что-то тоже въ родѣ обидчивости, какъ является у иныхъ женщинъ, когда противорѣчатъ ихъ хозяйственнымъ распоряженіямъ… Верховской усмѣхнулся.

— Чему ты смѣешься?

— Смѣшно, сказалъ онъ.

— Андрей Васильевичъ, эти комедіи очень глупы и я выносить ихъ не стану. Этого никогда не бывало, это ни на что не похоже. Что вы сейчасъ дѣлали при Annette? Вѣдь вы знаете, что такое Annette; интригантка, сплетница; она навязалась сюда ѣхать, чтобъ подсматривать… Впрочемъ, я очень рада, что есть свидѣтели. Если такъ продолжится… Вы и не ожидаете, что будетъ!

Онъ продолжалъ ходить.

— Андрей Васильевичъ!

Она вскочила съ мѣста.

— Андрей Васильевичъ, я не дѣвочка, не ребенокъ, я не позволю надъ собой издѣваться, вы въ моихъ рукахъ!

— Въ самомъ дѣлѣ?

— Боже мой… Нѣтъ, должна быть причина!

Онъ былъ близко, она бросилась ему на шею.

— André, André, поклянись, что ты меня любишь!

— Нельзя ли не на весь домъ? сказалъ Верховской.

— О, такъ, знаю: у тебя есть любовница!

— Тьфу! вскричалъ онъ, вырываясь.

— О, нѣтъ, это ужасно, я этого не перенесу, я тебя погублю! Да! я уѣду въ деревню и живите какъ знаете! закричала она внѣ себя. Сію минуту напишу дядѣ… на ваше мѣсто охотниковъ много! дядя только скажетъ слово и вы ни въ одномъ министерствѣ мѣста не найдете! Попробуйте, побѣгайте, покланяйтесь! Попробуйте, проживите! Человѣкъ, который забылъ все… я отомщу, я тебя уничтожу! Ты не умѣлъ меня цѣнить, такъ, клянусь Богомъ — на тебѣ не было рубашки, я тебя пущу съ сумою… Говори, гдѣ ты былъ сегодня? У нея? Къ кому ты писалъ? Подай мнѣ ключъ! Подай, я буду кричать… эй, люди!.. Кто здѣсь губернаторъ, полиціймейстеръ… пусти!

Она была ужъ у двери. Верховской подхватилъ ее на руки я положилъ на диванъ.

— Лидія, сказалъ онъ: — я тебѣ совѣтую замолчать; это можетъ дурно кончиться…

— Дурно? дурно? кричала она въ изступленіи, вскочивъ на колѣняхъ на диванъ, путаясь въ своемъ платьѣ, хватаясь за мужа. Дурно? ты грозишь? Такъ клянись мнѣ…

Она разорвала свой капотъ и вытащила цѣпочку съ крестомъ.

— Клянись мнѣ дѣтьми, клянись мнѣ Богомъ, что у тебя нѣтъ любовницы!

— Ну, клянусь, если это можетъ тебя успокоить…

Она сунула крестъ къ его губамъ и упала ему на грудь.

— André, я жена твоя…

Верховской не зналъ что дѣлать. Слезы, конвульсіи были не притворны. Онъ уложилъ ее, вылилъ ей на голову все, что было одеколона, ухаживалъ. Бѣшенство укротилось; оставалось выносить нѣжности.

— André, я тебя обожаю. Ты долженъ помнить, что я тебѣ не измѣняла; случаевъ было довольно: я молода, я окружена. Ты долженъ помнить, что ты мой. Съ твоей стороны это была бы неблагодарность, низость. Чего тебѣ недостаетъ? Кто тебѣ все доставилъ? И ты мнѣ такъ заплатишь?… Будь увѣренъ, что тебѣ это такъ не пройдетъ. Я тебя обожаю, я на все готова. Вотъ, стаканъ съ водой, — я бы тебѣ яду налила, клянусь! А, эту женщину… ахъ, дурно… на площадь ее, къ позорному столбу! André, incomparable, царь мой, знаешь-ли что, я тебя устроила? я шла тебѣ разсказать… Но какъ-же ты меня встрѣтилъ? Жена воротилась, а ты… гдѣ ты былъ? Гдѣ ты былъ, въ самомъ дѣлѣ?

— Гулялъ, былъ у знакомыхъ, отвѣчалъ одурѣлый Верховской.

— У тебя много здѣсь знакомыхъ?

— Очень много.

— Не дрянь какая-нибудь?

— Вся аристократія.

— Неужели? André, adorable, душка! Видишь, какая я; у меня одна минута… Ну, послушай. Ты не писалъ. Я измучилась въ Петербургѣ двѣ недѣли! я сказала дядѣ Александру? Дмитріевичу, au gros bonhomme le général… Ему ленту дали, — знаешь?… что подозрѣваю тебя, что убѣждена — и теперь есть что-нибудь, и прежде было… ну, j'étais folle! Я его просила, и онъ мнѣ далъ слово… мнѣ вѣдь нѣтъ отказа!… что если я ему напишу, онъ настроитъ l’oncle Pierre Каруцкій, и тебя сейчасъ въ отставку; это рѣшено и ужъ приготовлено. Я не вытерпѣла, сама попросила l’oncle Pierre. Если-же нѣтъ… вообрази, что онъ придумалъ, божественный, что онъ дастъ тебѣ командировку сюда, въ N, для собранія свѣдѣній… постой, c’est drôle… я забыла какихъ: статистическихъ, хореграфическихъ… Eh bien, je n’у suis pas! Тебѣ бумагу пришлютъ. И живите здѣсь, богъ мой, милашка, сколько хотите; чѣмъ больше, тѣмъ лучше: жалованье — твое, и еще три рубля суточныхъ; c’est joli. А дѣло — только иногда здѣсь въ судахъ спросить… Ну, не знаю. Будешь сюда пріѣзжать для этого изъ Спасскаго, а то и совсѣмъ можешь, не безпокоиться; это только одна формальность…

— Для меня служба не одна формальность, возразилъ Верховской.

— Ну, пожалуй! Видишь, какая я добрая, тотчасъ соглашаюсь. Ѣзди сюда, я буду пріѣзжать съ тобой. Вотъ тутъ будемъ останавливаться. Это славная комната. Непремѣнно буду брать ее. Она мнѣ будетъ памятна, я въ ней счастлива. Я тебя люблю… Comme tu es toujours joli garèon, André! Барыни, я думаю, здѣсь отъ тебя съ ума сошли, а онъ, — toujours tendre et fidèle своей Лидинькѣ. Ну, цѣлуй крѣпче! Ты мнѣ, сдѣлай милость, не балуй Роше: дура; je l’abomine; не толкуй съ ней о разняхъ разностяхъ; эти премудрыя — наказаніе Господне. Но, вотъ, Annette. Это, André, какъ хочешь, — она за тѣмъ и пріѣхала, — ты обязанъ для дяди Pierre найти ей жениха; онъ для тебя такъ много дѣлаетъ, — и суточныя, — ты обязанъ. Сдѣлай одолженіе, чтобъ мнѣ не отвѣчать предъ моими родными… Dieu sait comme je t’aime! Ахъ, нѣтъ ничего лучше ссоры, — слаще потомъ! Вѣдь это у насъ первая ссора, André?.. Ну, положимъ, бывали…

Она захохотала и бросилась ему на шею.

— Бывали, но только не за это… Ахъ, но это… André, André, я холодѣю, когда вспомню… Поклянись, поклянись…

— Я ужъ клялся…. выговорилъ онъ, отклоняясь.

Разсвѣтало, когда Верховской отвелъ Лидію Матвѣевну, наконецъ, совсѣмъ успокоенную, къ ней въ комнату. Онъ воротился къ себѣ, чуть не сломалъ замка, запираясь, и кинулъ въ открытое окно стаканъ остававшійся на столѣ. Что съ нимъ было, онъ не понималъ; что было кругомъ, онъ не видѣлъ. Онъ упалъ въ кресла, головою и руками на столъ. Спалъ онъ или не спалъ, — онъ не зналъ, долго-ли — не помнилъ; онъ не слыхалъ ни звона колоколовъ, ни ѣзды подъ окнами, ни ходьбы по корридору, встрепенулся на какой-то незначительный шорохъ, вскочилъ, взглянулъ на часы, не замѣтя часа, схватилъ шляпу и выбѣжалъ на улицу.

IV.

Madame Волкарева грустно и одиноко гуляла по бульвару; съ восьми часовъ она обошла его уже не разъ и повернула въ примыкавшій къ нему городской садъ. Тамъ густо разрослись клумбы жимолости и сирени, начинавшей зацвѣтать, и подъ ихъ тѣнью были скамейки, гдѣ могли отдыхать гуляющіе. Но только воробьи, скача по чисто выметеннымъ дорожкамъ, любовались на щегольской утренній туалетъ губернаторши; только зефиры шептались съ нею, перелетая по вѣтвямъ и играя ея розовымъ вуалемъ. Лѣсичевъ, которому наканунѣ съ вечера было приказано явиться на прогулку, не имѣлъ привычки подниматься такъ рано, и m-me Волкарева, утомленная, уже намѣревалась отправиться домой, когда вдали, подъ навѣсами жимолости увидѣла кого-то сидящаго. Неожиданное часто бываетъ пріятнѣе нежели условленное. М-me Волкарева подошла, сама замѣчая легкость своей неслышной походки.

— М-r Верховской, вы-ли это? воскликнула она.

Онъ поднялъ голову. М-me Волкарева или кто другой, все равно, — онъ былъ радъ, счастливъ, что увидѣлъ человѣка; онъ даже поцѣловалъ ея перчатки, между тѣмъ какъ она вспоминала, что на одной недоставало пуговицы.

— Боже мой, что съ вами? Давно-ли вы изъ деревни?

— Сегодня…. вчера…. Моя жена пріѣхала.

— Въ самомъ дѣлѣ?… Поздравляю! протяжно прибавила она, всматриваясь въ него и не отнимая своей руки, которую онъ, забывшись, не выпускалъ. Но что съ вами, ради Бога? Нездоровы?

— Да, боленъ; не спалъ…. Моя жена пріѣхала.

— Вы сказали….

— Да…. Какъ это вы здѣсь? я не думалъ….

— Что меня увидите?

— Да….

— Развѣ вы ужъ уѣзжаете сегодня? Ваша жена спѣшитъ въ деревню?

— Она? да…. Нѣтъ, въ Петербургъ.

— Вы?…

М-me Волкарева была такъ изумлена, что Верховской нѣсколько очнулся.

— Я все путаю, сказалъ онъ. Да, можетъ быть, я поѣду…. Еще не знаю.

М-me Волкарева сѣла подлѣ него.

— Какіе прекрасные дни были, сказала она, послѣ нѣкотораго молчанія, задумчиво, слегка вздыхая, и вмѣстѣ достаточно равнодушно, чтобы можно было принять это и за простой разговоръ о погодѣ. И не возвратятся!… А мы мало видѣлись, не правда ли? прибавила она.

— Да.

— Такъ васъ увозятъ сегодня?

Верховской всталъ. Она сдѣлала видъ, что не обращаетъ вниманія.

— Я хочу быть въ деревнѣ у васъ. А вы, — хотите?

— У меня? странно сказалъ онъ.

— У васъ, повторила m-me Волкарева, слегка краснѣя отъ удовольствія. Что-жъ вы удивились? Лѣса, поля…. это еще лучше города. Когда ваша жена познакомится со мною? Она, конечно, будетъ у меня?

Верховской думалъ свое и почти не слышалъ.

— Глупыя приличія, заговорила m-me Волкарева, послѣ небольшого прекрасно исполненнаго колебанія, достойнаго болѣе внимательнаго зрителя. — Но когда чувство выше предразсудковъ… Не будетъ странно, если я первая приду къ вашей женѣ?

— Сейчасъ? вскричалъ Верховской.

— Хоть сейчасъ, если это можно. Съ вами….

— Неужели? Какъ вы добры! Вы сдѣлаете для меня….

— Bien peu de chose! сказала она, грустно улыбаясь. Вы, стало быть, не знаете, какъ женщины бываютъ добры. Дайте вашу руку, пойдемте…. Вы не противъ того, чтобъ наша компанія прибавилась? спросила она, увидя Лѣсичева въ концѣ аллеи: — мнѣ бы хотѣлось взять его съ нами.

Верховской былъ на все согласенъ. Всякій лишній посторонній былъ для него будто лишній защитникъ; всякое обстоятельство, всякая случайность хоть на минуту дѣлали перерывъ мученію, хоть разнообразили мученіе…. Можетъ быть, это посѣщеніе и поведетъ къ чему-нибудь; во всякомъ случаѣ, задержитъ въ городѣ на день, — можетъ быть, на два. А въ теченіе двухъ дней…. Но и въ это самое утро, покуда всѣ будутъ заняты….

Онъ дружески поздоровался съ Лѣсичевымъ, не замѣчая, что тотъ ужъ слишкомъ наблюдательно въ него вглядывался. Въ послѣднее время, веселость Лѣсичева «куда-то затерялась», какъ опредѣлила m-me Волкарева, но въ это утро онъ былъ въ духѣ какъ будто нарочно, въ противоположность разсѣянности Верховского, который не отзывался даже и тогда, когда шутки не совсѣмъ ловко касались его самого. М-me Волкаревой это было очень непріятно, но вмѣшаться было невозможно. Лѣсичевъ самъ чувствовалъ, что шутитъ не просто, что въ немъ шевелится злость; онъ помнилъ, что выдалъ Верховскому въ припадкѣ откровенности тайну своей любви, и предполагалъ, что ему извѣстна и тайна неудачи. Лѣсичевъ не прощалъ этого себѣ и, слѣдовательно, Верховскому. Къ тому же, Верховской явно выдавалъ тайны своихъ собственныхъ неудачъ, посерьезнѣе, — слѣдовательно, представлялся случай поквитаться насмѣшкой….

Верховской пошелъ впередъ на лѣстницу гостинницы, забывшись и оставивъ m-me Волкареву; Лѣсичевъ предложилъ ей свой локоть.

— За вами не поспѣешь, Андрей Васильевичъ, сказалъ онъ, смѣясь. На крылахъ любви! Впрочемъ, супружеская, кажется, безъ крыльевъ. Вотъ, мнѣ такъ приходится читать…. какъ это? «Не пожелай жены ближняго……» Помните, мы съ вами говорили?

Верховской помнилъ только, какъ вчера вечеромъ онъ всходилъ по этой лѣстницѣ….

— Встали? спросилъ онъ.

— Приказали готовить чай.

Верховской отворилъ дверь «гостинной». Прямо напротивъ, вырѣзаясь на свѣтъ оконъ, стояла тонкая, граціозная женская, фигура; она была одна. Лѣсичевъ вытаращилъ глаза; m-me Волкарева шла съ привѣтствіемъ, вдругъ почему-то затруднилась, сконфузилась и вздохнула свободнѣе, когда Верховской сказалъ:

— Ayez la bonté, mademoiselle, de provenir ma femme.

М-lle Роше вышла. Верховской попросилъ садиться.

— Charmante! воскликнулъ Лѣсичевъ: — это ваша гувернантка? Нѣтъ ли еще кого-нибудь?

— Есть кузина моей жены.

— Такая-же хорошенькая? Сколько-же ихъ у васъ, хорошенькихъ?

— Дочь Петра Михайловича Каруцкаго? значительно спросила m-me Волкарева, укрощая это неумѣстное оживленіе.

— Да, отвѣчалъ Верховской.

Волненіе, съ которымъ онъ нѣсколько совладѣлъ, поднималось въ немъ снова; ему было стыдно, гадко, смѣшно. За затворенной дверью слышался шорохъ, бѣготня, шептанье….

— Извините, я скажу самъ….. выговорилъ онъ и вышелъ.

Лидія Матвѣевна чуть не упала въ обморокъ, получивъ первое извѣстіе, что ея супругъ привелъ какую-то барыню. При второмъ, положительномъ свѣдѣніи, что эта барыня — N-ская губернаторша и съ нею — первый чиновникъ особыхъ порученій и первый N-скій танцоръ, — опасность обморока обратилась уже на горничныхъ. Всѣ три были призваны въ одно мгновеніе разметать дорожные баулы и совершить туалетъ Лидіи Матвѣевны, начиная отъ туфель до серегъ. Торопясь, Лидія Матвѣевна не имѣла привычки портить свои наряды и только бросала чѣмъ случалось въ голову, кому случалось. На этотъ разъ, дѣйствія не сопровождались словами: Лидія Матвѣевна помнила, что въ гостинницѣ тонкія стѣны.

Annette, оставленная всѣми, изъ другой комнаты призывала m-lle Роше. Лидія Матвѣевна приказала гувернанткѣ переодѣть дѣтей.

— Не съ перваго же дня вѣшаться на шею женихамъ…. прошептала она, толкнувъ между тѣмъ горничную, которой это было сказано: — Лизавета, вѣдь и отсюда въ вятскую деревню есть дорога!…. — André, душка, душка, merci pour le plaisir! Но какъ-же было, въ самомъ дѣлѣ, меня не предупредить? Сейчасъ, сейчасъ, я готова…. Ну, любуйся на жену!…. Вѣдь дуры всѣ, эти провинціалки?…

Верховской взглянулъ на нее и растерялся.

— Накинь шаль….. сказалъ онъ.

— Ахъ, да, будто съ дороги…. Ce sera du chic!

Она завернулась, но не въ дорожную, а въ тысячную шаль и, волоча ее концомъ по полу, стремительно распахнула дверь въ гостинную.

— Excusez-moi, madame…. Mon mari m’а tant parlé de vous…. dans toutes ses lettres…. Si je le croyais capable d’une infidélité….

Трескъ выходилъ оглушительный. М-me Волкарева не уступала въ любезности. Лѣсичевъ былъ представленъ. На него нашелъ вдругъ припадокъ скромности; онъ не говорилъ ни слова, не отводя взоровъ отъ Лидіи Матвѣевны, и потупляя ихъ, когда она ему улыбалась. Верховской терзался. Уйти не было возможности.

— Какъ хорошо начался день, томно говорила m-me Волкарева: — я пью воды….

— Ah, je suis donc aussi souffrante!

— Я такъ была удивлена, встрѣтивъ вашего мужа….

— И такого озабоченнаго, подсказалъ вдругъ Лѣсичевъ.

— Ахъ, André всю ночь ухаживалъ за мною; онъ не можетъ выносить если что-нибудь…. Вотъ, и сейчасъ — закуталъ меня. Что-жъ дѣлать — покоряешься деспотизму!

— Un despotisme si doux, добавила m-me Волкарева.

— О, но только въ этомъ, поспѣшила прибавить Лидія Матвѣевна: — если я хочу чего-нибудь…. Ахъ, я вамъ покажу моихъ дѣтей!

Лѣсичевъ боялся дѣтей и сдѣлалъ-было движеніе за шляпой; но при дѣтяхъ есть гувернантка….

— André…. Chère madame, не хотите ли чаю? Ахъ, снимите шляпку, я такъ рада….

— Если позволите….

Онѣ поцѣловались.

— André, прикажи и пришли Annette; пусть она приведетъ дѣтей и сдѣлаетъ чай.

Верховской пошелъ.

— Повинуется! сказалъ вслѣдъ Лѣсичевъ.

— Ахъ, онъ всегда….

— На этотъ разъ, кажется, что-то неохотно.

— Почему? Что вы находите?….

— Я нахожу, что вашъ супругъ сегодня очень разстроенъ.

— Онъ мнѣ говорилъ, вступилась m-me Волкарева: — онъ нездоровъ.

— Eh, quelle idée, онъ вѣчно здоровъ!

— Онъ просто не въ духѣ, сказалъ Лѣсичевъ.

— Ахъ, онъ всегда такой!

Верховской все слышалъ изъ корридора. Ему хотѣлось задушить Лѣсичева. Долго ли это продолжится?

— Всю жизнь! отвѣчалъ онъ себѣ вслухъ.

Посторонніе, чужіе, всякій судитъ, всякій лѣзетъ, куда его не спрашиваютъ…. Такъ вотъ что такое его жизнь со стороны на свѣжіе глаза. Тамъ, — въ омутѣ, гдѣ все началось, — ужъ присмотрѣлись къ ней, привыкли. Здѣсь, все сейчасъ подмѣтили, поняли, — станутъ, пожалуй, доискиваться причинъ…. Ужъ замѣтили въ немъ перемѣну. Стало-быть, въ самомъ дѣлѣ, онъ за это время, этими днями, вчера, — былъ человѣчнѣе?… Вчера!…

Что же дѣлать? Какъ отвести эти посторонніе глаза? чѣмъ заткнуть рты, чтобъ не смѣли смѣяться? Лучше, что-ли, эти люди, и сами, на мѣстѣ бѣдняка, не сдѣлали бы того-же?… Искушеніе! Да вы-то…. ты-то, франтикъ, провинціальный левъ, губернаторшинъ прислужникъ, устоялъ ли бы ты? Ты такой-же… ты хуже, и у тебя все таки нѣтъ ничего! На, полюбуйся, грызи себѣ кулаки… Ты, кажется, воображалъ себя «выгодной партіей»…

Задыхаясь, Верховской позвалъ людей и торопилъ, распоряжался. Чрезъ полчаса, въ гостинной накрывали столъ тончайшимъ бѣльемъ, явился фарфоръ, хрусталь, массивное серебро. Лидія Матвѣевна узнала свое богатство, выложенное изъ бауловъ, и обратила вопросительный взглядъ на входившаго мужа.

— Я спросилъ позавтракать, сказалъ равнодушно Верховской.

Ея взглядъ вспыхнулъ восторгомъ. Она уже не стала дожидаться Annette и засѣла сама за серебрянный самоваръ, роняя изъ рукъ ложки, гремя чашками и размѣряя чай крупинками.

— Ты проголодался, André? спросила она шутливо, подавая, ему стаканъ.

Верховской поблѣднѣлъ; онъ не сообразилъ, что ему напомнитъ эта комедія… Ему показалось, что m-me Волкарева взглянула на него съ состраданіемъ. Онъ отвернулся, чтобъ дать ей возможность кушать покойно, и взглянулъ мелькомъ въ зеркало… «Ничего, еще презентабеленъ», подумалъ онъ и усмѣхнулся… Къ нему воротилось сознаніе. Вся эта кутерьма, эти люди, ихъ рѣчи, все становилось отчетливѣе. Его собственное положеніе между ними стало ясно. Холодная тоска набѣгала въ душу; отчаяніе угасло, тревога улеглась; тишина мертвая и чужіе, противные голоса раздаются будто сверху, изъ-за рыхлой насыпи.

Вотъ, ласкаютъ и хвалятъ его дѣтей. Къ нему не обращаются ни съ однимъ словомъ… и хорошо дѣлаютъ…

— Элимъ, Анатоль, Валентина, повторяла m-me Волкарева за Лидіей Матвѣевной: mais c’est délicieux, c’est poétique!

— Хоть сейчасъ въ романъ, сказалъ Верховской,

Никто не отозвался, будто не слышалъ. Говорили, не умолкая. Лѣсичевъ былъ что-то очень любезенъ, ѣлъ съ аппетитомъ, смѣялся, смѣшилъ. Считались знакомыми, нашлась какіе-то общіе; ихъ вспоминали, расхваливали, разсказывали, хохотали. Наконецъ, вошла очень нарядная m-lle Annette. М-me Волкарева встрѣтила ее уже какъ старая знакомая Лидіи Матвѣевны, поцѣловалась, объяснила, что въ провинціи не церемонятся, и, мило смѣясь ея незнанію провинціальныхъ обычаевъ, выставила ее молоденькой, неопытной, чуть не пансіонеркой. Это было сдѣлано съ такой искусной простотой, съ такой деликатной грубоватостью, что петербургская дѣвица, хотя съ непривычки и не поняла вдругъ, но почувствовала себя пріятно. М-me Волкарева тотчасъ же рекомендовала ей Лѣсичева и завела рѣчь объ N-скихъ увеселеніяхъ. На первомъ планѣ было послѣднее событіе — прелестный военный балъ; пересчитывались чуть ли не всѣ его свѣчки.

— Какъ всѣ жалѣли, что васъ недоставало! восклицала m-me Волкарева: вотъ мужъ… Mais, mon Dieu, c’est alors qu’il étpit maussade! Онъ просто, погубилъ праздникъ для меня и для себя… Помните, m-r Верховской, вы, говорятъ, тамъ гдѣ-то спали?

— Не помню, отвѣчалъ Верховской.

— Первая и единственная наша ссора, продолжала она, бросивъ ему взглядъ, исполненный чувства. Надѣюсь, вы будете послушнѣе…

— Конечно, отвѣчалъ онъ.

— Какъ, André, и будешь танцовать?

— Можетъ быть.

— Ну, ужъ извини, я не позволю! Въ твои лѣта, въ твоемъ положеніи… «Анна» на шеѣ, и прыгать со всякой дѣвчонкой…

Лѣсичевъ говорилъ съ кузиной и слушалъ однимъ ухомъ.

— Я не знала, что вы décoré, тихо сказала m-me Волкарева.

— Какъ? онъ и не надѣвалъ ордена? вскричала Лидія Матвѣевна.

Верховской всталъ, утомленный. Поняла ли его m-me Воліарева, или нашла, что пора уходить, но она встала тоже. Прощаніе грозило быть очень долго.

— Mais, enfin, chère madame Верховской, не уѣзжайте такъ скоро; проведемъ весь день вмѣстѣ; позвольте прислать мой экипажъ, и, вотъ, мы всѣ, отобѣдаемъ у меня, а вечеръ…

Она значительно пожимала руку Annette.

— Вечеръ — танцуемъ! я устрою.

— Ахъ, божественно! вскричала Лидія Матвѣевна, всплеснувъ ручками.

— Но если мужъ запретитъ танцовать? вмѣшался Лѣсичевъ.

— Quelle folie! прервала m-me Волкарева, нѣсколько строго… Ахъ pardon, chère madame Верховской; вѣдь вы — рожденная Зурова?

— Нѣтъ, это мой дядя… дядя André, генералъ Зуровъ, тамъ… въ комитетѣ.

— Такъ напишите ему, m-r Верховской… у меня будетъ просьба…

— Извините, прервалъ Верховской — все что касается генерала Зурова, — дѣло… ея.

Онъ указалъ на Лидію Матвѣевну.

— О, мнѣ онъ ни въ чемъ не откажетъ! Tout ce que je veux. Онѣ наконецъ простились. Верховской взялъ шляпу.

— Ты куда-же? спросила Лидія Матвѣевна.

— Проводить ихъ, сказалъ онъ, спѣша выдти.

У него упало сердце; онъ не зналъ какъ дожилъ до этой минуты, истомился; не было силъ идти. Онъ прислонился къ стѣнѣ, въ корридорѣ, — отдохнуть, выждать, чтобъ подальше ушли гости. Но онъ все-таки поторопился и недовольно промѣшкалъ: m-me Волкарева и Лѣсичевъ только что вышли на улицу.

— Ah, vous voilà! Проводить меня? Merci; пойдемте.

Это было ужъ слишкомъ…

— Нѣтъ. Я такъ сказалъ Лидіи, но… не говорите ей, прошу васъ… Мнѣ нездоровится…

— Посовѣтуйтесь съ врачемъ! вскричала m-me Волкарева.

— Я сейчасъ это сдѣлаю. До свиданія.

Онъ сѣлъ на дрожки и уѣхалъ.

— Venez diner! прокричала ему вслѣдъ m-me Волкарева. Бѣдный, онъ страдаетъ.

— Можетъ быть, только не хвораетъ, сказалъ Лѣсичевъ.

— Ахъ, Боже мой, еще что?

— Любопытно, къ какому врачу онъ отправился. Въ той сторонѣ ни одинъ не живетъ.

— Ахъ, да, въ самомъ дѣлѣ… Нѣтъ, онъ точно боленъ, но боится испугать жену.

— Она ничего не испугается, возразилъ Лѣсичевъ.

— Это премилая женщина…

Лѣсичевъ слегка поклонился.

— Она его обожаетъ…

— Онъ ее боготворить.

— Это такая счастливая пара…

— Марья Васильевна! вскричалъ Лѣсичевъ: да вы-то изъ-за чего играете комедію?

— Vous êtes fou, je crois, Лѣсичевъ.

— Нѣтъ, я не удивлюсь, если этотъ счастливецъ взбѣсится! Впрочемъ, подѣломъ…

— Laissons cela, je vous prie. Надо бы устроить вечеръ въ кіубѣ… Какъ вамъ нравится m-lle Каруцкая?

— Кто?… Вы, я думаю, знаете, что я боюсь уродовъ.

— Вы недурно сдѣлаете, если будете говорить о ней осторожнѣе.

— Почему?

— Это — mademoiselle Каруцкая.

— Ну, и Господь съ нею.

— Лѣсичевъ, когда вы будете благоразумны?…

— Марья Васильевна, вы хотите меня женить? Ради Господа, погодите! Дайте налюбоваться на счастливыхъ… Кузины, вѣдь, ягодки съ одной вѣточки…

— Съ чего вы взяли? Нисколько не похожи, ничѣмъ…

— Вы говорили, что m-me Верховская — милая женщина.

— Перестаньте!… Безъ шутокъ: надо думать о будущемъ…

— Я безъ шутокъ думалъ, Марья Васильевна, отвѣчалъ Лѣачевъ серьезно. Вы это знали.

— Ну, что-же, и послѣ глупаго отказа у васъ такъ мала самолюбія…

— Позвольте, Марья Васильевна! самолюбіе въ сторону… и любовную досаду тоже въ сторону: я знаю, вы о ней сейчасъ заговорите. Я чувствую теперь, что это была не шутка. Прошу васъ, не записывайте меня въ несчастные, не ахайте. Я, можетъ быть, когда-нибудь и женюсь, но если я кого-нибудь въ жизни любилъ, такъ, это… все ее-же.

— Лѣсичевъ, nous en causerons.

— Нѣтъ. Это — въ первый и послѣдній.

— Знаете… Нѣтъ, вы не знаете… заговорила, m-me Волкарева, запинаясь и загадочно. Но еслибы вы знали… вы бы, можетъ быть, были довольны что это… не состоялось…

— Почему?

— Я, по крайней мѣрѣ, за себя довольна, что мое участіе въ этомъ было не велико…

— Что это такое?

— Не моя тайна.

— Можетъ быть, тайна Верховского? вскричалъ Лѣсичевъ, смѣясь, взволнованный.

— Верховского?… Eh, quelle idée! совсѣмъ другого рода… Верховской… Какъ вамъ пришло въ голову; они едва ли знакомы. Войдите, поговоримъ…

Но Лѣсичевъ откланялся, взведя ея превосходительство на крыльцо ея дома.

Этотъ день былъ праздникъ. Маша рано поднялась и, помня, что Катеринѣ хотѣлось въ поле, пришла звать ее. Катерина спала одѣтая, какъ была, наканунѣ; свѣча подлѣ нея догорѣла, но не было ни книги, ни работы, ничего, чѣмъ бы, можно предположить, она занималась. Было видно, что она бросилась на постель очень усталая; она спала крѣпко, хоть тревожно. Машѣ стало жаль ее будить, потомъ, глядя на нее; Богъ знаетъ почему, стало какъ-то жаль ея самой. Лицо Катерины, какъ большая часть правильныхъ лицъ, во снѣ казалось печально. Блѣдная, она притихла какъ надломленная, покорно сложила руки, безпомощно наклонила голову… У Маши не стало силъ смотрѣть на нее долго; она ушла осторожно и умоляла няньку не безпокоить барышню. Утро проходило. Къ Машѣ пришли родные и увели ее къ себѣ. Нянька соскучилась и подняла Катерину.

Но пробужденіе было не похоже на вчерашнее. Катерина открыла глаза, не жалуясь, что ей не дали отдохнуть, не радуясь дню, который былъ еще пышнѣе и прекраснѣе вчерашняго, не говоря ни слова; она перемѣстилась съ постели въ кресла къ письменному столу и ничего не дѣлала. Нянька пришла сказать, что ее хочетъ видѣть одна чиновница, попросить ее; мужъ этой чиновницы лишился мѣста.

— Да развѣ я предсѣдатель палаты? вскричала Катерина. Скажи ты ей, нянька, что я въ отцовскія дѣла не смѣю мѣшаться. Это онѣ за мужьевъ служатъ, за мужьевъ взятки берутъ. Воображаютъ, что если въ домѣ у начальника есть женщина, такъ можно ее разжалобить…. Выгнали его! Да я бы, можетъ быть, хуже чѣмъ отецъ выгнала!

— А ты зла, я погляжу, сказала нянька.

— Зла.

— Ты разбери, да научи…

— Пусть придетъ къ отцу.

— Да ты хоть успокой….

— Если не виноватъ, нечего ему и безпокоиться; у отца правый всегда правъ…. Ты меня, пожалуйста, оставь въ покоѣ.

Нянька пошла и воротилась.

— Разчеши свою гриву-то, сказала она, глядя, какъ Катерина, потупившись надъ столомъ, постукивала въ него рукою. Дѣлать тебѣ, видно, нечего.

— Что еще?

Нянька разсмѣялась.

— Что, къ тебѣ ныньче не приступиться? Дьяконъ тебѣ просвиру прислалъ. Сынъ его тамъ, книжки твои принесъ, что та ему давала; говоритъ, ты еще физики какія-то обѣщала.

— Онъ, должно быть, книжки не читаетъ, а только нюхаетъ. Вотъ отдай.

Нянька опять пошла и опять воротилась. Катерина сидѣла на томъ же мѣстѣ, глядя въ садъ.

— Потѣха, право, какіе смѣлые. Я отдаю ему, а онъ: «когда Катерину Николаевну можно видѣть? я, говоритъ, въ той книжкѣ не понялъ, хотѣлъ спросить…»

— Что-жъ ты сказала?

— Что сказала? Вотъ, еще, говорю, есть ей съ вами когда…

— Ахъ, что ты сдѣлала! вскричала, вскочивъ, Катерина — онъ ушелъ?

— Такъ голову и повѣсилъ, ушелъ.

— Что ты сдѣлала! Какой ты грѣхъ сдѣлала! въ какой ты меня грѣхъ ввела! Ты все равно, что нищаго выгнала….

— Матушка, Господь съ тобой, что ты?

— Охъ, няня, скучно!…

— Что такое? И, дѣлать тебѣ нечего. Это, матушка, кому нѣтъ работы, тѣ такъ блажатъ. Ты ужъ кстати заплачь, лучше будетъ, еще умнѣе. Отъ роду съ тобой этого не бывало. Вотъ онъ, грѣхъ-то. Дай, я уберу тебя лучше….

Она помогла ей переодѣться и любовалась, взвѣшивая на рукѣ ея косы.

— Гибель! пагуба молодецкая!

— Ты же вчера сказала, что я никого не полюблю….. а замужъ я никогда не пойду, сказала Катерина.

— Ну, Господь съ тобой, повторила старуха, — ты думаешь мнѣ на тебя легко глядѣть, что ты такая?…

Катерина осталась одна, ни за что не принималась, расхаживала по своимъ двумъ комнатамъ, не заглянула въ садъ, гдѣ высадки цвѣтовъ поблекли, не политыя съ вечера. Ее томила одна мысль, преслѣдовало одно слово, и отъ нихъ не было ни защиты, ни убѣжища. Она припомнила что-то читанное въ этомъ родѣ; должно быть, въ самомъ дѣлѣ такъ бываетъ. Машинально, праздно, она открыла рояль и стала играть; она играла плохо. Ей стало смѣшно надъ собою, потомъ взяло раздумье, что-то вспомнилось и вдругъ будто освѣтило.

— Она бы такъ не дѣлала! сказала она и встала.

Кто бы увидѣлъ ее въ эту минуту, сказалъ бы, что она воскресла….

Какое право имѣетъ человѣкъ такъ много заниматься одной своей особой?…. Вотъ, бѣдная женщина ушла, — ей, можетъ быть, ѣсть нечего; семинаристъ ушелъ — голову повѣсилъ; нянька ушла — заплакала. За что?… Потому что — не до нихъ; потому что въ душѣ завелось что-то новое! Что это за блажь? Чѣмъ другіе люди виноваты? Это новое до нихъ не касается, оно не должно имъ мѣшать, или вовсе его не нужно. Не смѣй оно жить, если живетъ на счетъ другихъ.

И лучше такъ, чище…. простительнѣе.

Но что же непростительнаго? Развѣ это забава, праздная выдумка отъ нечего дѣлать или потѣха самолюбію…. Что разбирать! Ужъ все разобрано, все передумано этой ночью!….

Что-жъ нужно ей? Ничего!… Ему? Дала бы ему цѣль жизни, честное дѣло, и съ нимъ пошла бы на это дѣло рука объ руку…. На свѣтѣ столько дѣла, нечего разбирать, — всякое для всѣхъ, всякое нужно, всякое свято…. Рука объ руку съ нимъ; нельзя — узка дорога — шла бы слѣдомъ, лѣпилась бы съ краю, чтобъ только идти, куда онъ идетъ; не пустили бы съ нимъ — глядѣла бы вслѣдъ, радостно простясь, хоть на вѣки…. Ну, злые люди вырыли бы ровъ на дорогѣ, — бросилась бы въ него: пройди по мнѣ, только дойди!…

— Вотъ тебѣ съ почты, сказала няня, принося ей два письма.

Катерина встрепенулась, будто ее разбудили. Она пошла въ свою комнату, достала денегъ почтальону и, когда ушла няня, стояла, глядя на письма брошенныя, или вѣрнѣе, упавшія на столъ. Они оба были въ безобразныхъ штемпельныхъ конвертахъ, запечатанныя одинаковымъ дурнымъ сургучомъ и одинаковой печатью, равно затерты, надписаны однимъ почеркомъ, — одно къ Катеринѣ, другое къ ея отцу.

Она узнала почеркъ, какъ-то неопредѣленно испугалась, сѣла, распечатала свое, стала читать, медленно, казалось, невѣря тому, что было передъ глазами, и бросила, еще не перевернувъ страницы.

— Господи, выговорила она, — чѣмъ я это заслужила?

Письмо было очень длинно, очевидно, сочиненное и переписанное чрезвычайно четко и старательно.

— «Не знаю, какъ долженъ я начать это посланіе: милостивая государыня, или любезная сестрица Катерина Николаевна. Первый титулъ, вы сами примете за ложь, потому что, хотя вы и считаете, что вы моя повелительница, но, сами знаете — но милостивая. Что же до титула любезной сестрицы, то, признаюсь откровенно, я въ глубинѣ души моей вамъ его не даю и потому лгать не желаю. Вы и безъ того мечтаете о себѣ очень высоко и выставляете себя образованной, добродѣтельной особой и примѣрной дочерью. Только въ числѣ добродѣтелей вы изволите забывать братскую любовь, и это для васъ очень выгодно. Вамъ хорошо, Катерина Николаевна; вы изнѣжены съ колыбели, вы полная хозяйка въ домѣ; доходы батюшки, конечно, не скудные, а по его чину и мѣсту, вы вездѣ имѣете почетъ. А мои несчастія вамъ извѣстны. Подвергнувшись гнѣву родителя, за то что не умѣлъ хватать звѣзды познаній, я пять лѣтъ тянулъ канитель юнкерства, пока изъ нея не соткались мои эполеты. Счастье мнѣ, наконецъ, улыбнулось, я исполнялъ священный долгъ присяги, а послѣ славной кампаніи 1849 года, отличившись и возвышенный предъ моими сверстниками, получить роту. Я начальствовалъ исправно и безпристрастно. Имѣя обезпеченное положеніе, живя какъ прилично офицеру, я надѣялея отдохнуть отъ трудовъ. Это продолжалось три года. Вдругъ — оборотъ колеса — моя собственная благородная горячность, неосторожность, ничтожное обстоятельство, злоба завистниковъ, неправосудіе… и все погибло, и я уничтоженъ! Легко уничтожить невиннаго — но я съ послѣднимъ вздохомъ скажу, что незаслуженно!… Вамъ, Катерина Николаевна, все это извѣстно. Ваша душа не содрогнулась отъ проклятія, которое послалъ мнѣ отецъ. Онъ не можетъ понять чувствъ человѣка моего званія, во вы бы, какъ свѣтская дѣвица, могли. Никогда я не повѣрю, чтобы почтеннѣйшій батюшка не читалъ моихъ писемъ, а если такъ, то это — чрезъ ваши наговоры и подлащиванье, и это съ вашей стороны безчестно. Я пишу къ нему теперь прямо, смиряя себя, сколько позволяетъ оскорбленная гордость и благородное самолюбіе. Но обстоятельства къ тому вынуждаютъ. Я, въ настоящее время, раненъ и нахожусь въ госпиталѣ. Уже не въ первый разъ проливаю я кровь на полѣ чести. Между тѣмъ, Катерина Николаевна, какъ вы, покоряя всѣхъ кругомъ себя, наряжаетесь въ шелкъ и бархатъ, братъ вашъ, какъ послѣдній человѣкъ, страдаетъ на койкѣ, рядомъ съ какимъ-нибудь сдаточнымъ… Но пуля, поразившая меня, принесла мнѣ и неожиданное счастіе!… Какое, — я упоминаю въ письмѣ къ батюшкѣ. Вамъ же я пишу, чтобъ предупредитъ и приготовить васъ къ такому удару, а также, чтобы, высказавъ всю полноту чувствъ, недоразумѣній между нами не выходило….»

Оглушенная первыми строками, Катерина скоро пришла въ себя. На свой смутный вопросъ: за что? она сознательно отвѣтила. Не за что! и два раза перечитала письмо отъ начала до конца; она даже улыбалась, читая, но ей каждую секунду дѣлалось ужаснѣе отъ своего смѣха…. чувство тоже новое….

До этой минуты онъ въ ея глазахъ былъ несчастный, преступникъ, падшій и уже наказанный; она не разъ горько упрекала себя за то невольное, для нея самой мучительное презрѣніе, которое примѣшивалось къ ея жалости, котораго она не могла преодолѣть даже ради нищеты, ради униженія, всего что выносилъ этотъ человѣкъ, всего что должно было происходить въ его совѣсти…. Въ его совѣсти ничего не происходило. Онъ обвиняетъ, онъ хвастается. Это не усмиренное животное, это наглый злодѣй. На немъ убійство — онъ каламбуритъ…. Не свою онъ кровь проливалъ, не на полѣ чести….

Она вскрикнула въ ужасѣ и вскочила.

— Боже, я его ненавижу!…. Ненавижу, ненавижу, повторяла она, мечась по комнатѣ и хватаясь за волосы. Родного брата!… Ну, ругался бы надо мною, но вспомнилъ бы…. Пишетъ въ отцу! Какъ его рука поднялась? Къ отцу, въ святому?… Что онъ еще выдумалъ, какое счастье….

Она схватила другое письмо и чуть не распечатала.

— Какъ я его подамъ? Что это? Что еще будетъ….

Подъ окномъ прогремѣло. Она выглянула, бросилась въ прихожую и отперла. Вошелъ Верховской.

— Что случилось? вскричалъ онъ, увидя ее.

Она тоже успѣла взглянуть на него.

— Ничего! Справлюсь! отвѣчала она, и смѣло, какъ-то сильно дала руку, дрожа, улыбаясь, едва дыша.

Верховской остолбенѣлъ; она была хороша поразительно.

— Идите, сказывайте, что съ вами, продолжала она, уводя его. На васъ лица нѣтъ. Жена пріѣхала?

— Я васъ люблю, отвѣчалъ Верховской.

Она прислонилась къ стѣнѣ.

— Я, кажется, тоже, проговорила она черезъ минуту, между тѣмъ какъ ея поблѣднѣвшее лицо опятъ вспыхнуло.

Онъ, безумный, упалъ въ ея ногамъ.

— Встаньте, сказала она, — любятъ не такъ.

Она обняла его крѣпко, сильно, отклоняясь отъ поцѣлуевъ и глядѣла ему въ глаза.

— Мы люди, мы равные, мы родные…. душой на одно, если жизнью врозь….

— Зачѣмъ же врозь? за что же врозь? вскричалъ Верховской, удерживая ее.

— А! что же дѣлать!

Она освободилась.

— Одну минуту….

— Когда она пріѣхала? прервала Катерина.

— Вчера….

— Когда вы уѣзжаете?

— Не знаю….

— Ступайте скорѣе, пора за дѣло, пора…. Ступайте къ ней! вдругъ вскрикнула она съ отчаяніемъ, убѣжала къ себѣ и заперла дверь….

V.

Можетъ-быть, этими днями, на свѣтѣ не было никого счастливѣе m-lle Аннеты Каруцкой. Столько ласкъ отъ нецеремонныхъ провинціальныхъ дамъ, почета отъ провинціальныхъ господь, поклоненій отъ юношества, столько удовольствій, устроенныхъ собственно для нея — она не видывала въ жизнь свою. Лидія Матвѣевна могла бы позавидовать и даже обидѣться за такія заботы m-me Волкаревой о кузинѣ, еслибы m-me Волкарева, интимно, не выразила Лидіи Матвѣевнѣ, что дѣлаетъ это для нея, что поняла ее съ полуслова и готова стараться объ устройствѣ дѣвицы, для которой въ Петербургѣ уже не оставалось надеждъ.

— Это такая пріятная, такая добрая цѣль! И главное, прибавляла она нѣжно: — это средство еще хотя немного удержать васъ здѣсь. Вы затворитесь въ вашемъ раю и насъ забудете!

Рай-Спасское — былъ забытъ, благодаря m-me Волкаревой. Столичная суетливая жизнь перенеслась въ гостинницу еще шумнѣе, еще торопливѣе и безпорядочнѣе — по провинціальному. Поскучавъ отъ уединенія послѣднихъ недѣль, Лидія Матвѣевѣ вознаграждала себя и наслаждалась, сдѣлала съ m-me Волкаревой множество визитовъ и принимала въ импровизированной гостинной, повторяя всѣмъ и каждому, что живетъ на бивакахъ, потому что, кстати, война. Впрочемъ, разговора о войнѣ она не поддерживала и даже не допускала, восклицая съ первыхъ словъ, что эта презрѣнная война ей надоѣла. Лидія Матвѣевна основательно заключила, что если Аннета, которая двумя годами старше ея мужа, вдругъ помолодѣла подъ новыми небесами, то почему же и ей не поступить также и не возвратиться къ тѣмъ очаровательнымъ институтскимъ наивностямъ, которыя, послѣ двѣнадцатилѣтняго супружества, въ Петербургѣ сдѣлались уже нѣсколько неудобны. Она была увѣрена, что производитъ неотразимое впечатлѣніе и упивалась прелестью соперничества въ широкихъ размѣрахъ: тамъ былъ кружокъ, здѣсь — цѣлый городъ. Провинція не такъ легко поддается очарованію, какъ это думаютъ люди пріѣзжающіе удивлять ее; общественнаго мнѣнія, правда, нѣтъ, но есть самолюбіе и недовѣрчивость, и на успѣхъ можно разсчитывать только при большой смѣлости, или при большомъ богатствѣ. Пятнадцать лѣтъ назадъ, успѣхъ давался легче: мнѣнія, все равно, не было, но слова еще не обязывали, вкусы были менѣе требовательны, роскошь не такъ безумна. Лидія Матвѣевна тотчасъ убѣдилась, что въ провинціи все обходится дешевле чѣмъ въ столицѣ, что можно щеголять петербургскими нарядами и не первой свѣжести, что столъ, сравнительно, приходится почти даромъ, тѣмъ болѣе потому, что она и дѣти почти ежедневно обѣдали у Волкаревыхъ, а въ себѣ, «на бивакъ», она находила неприличнымъ приглашать. Чрезвычайно всѣмъ довольная, Лидія Матвѣевна написала дядюшкамъ, что кутитъ и что André — божественный.

Верховской въ эти нѣсколько дней снова окончательно сдѣлался тѣмъ, чѣмъ былъ до своего пріѣзда въ N., — молчаливымъ исполнителемъ приказаній жены, молчаливымъ лицомъ въ ея гостиной. Но онъ съ первой минуты не ошибся: это замѣтили. Большинство очень легко посмотрѣло на эти отношенія: двѣнадцать лѣтъ брака — достаточный предлогъ для охлажденія, и кто имъ не пользовался! Женщины, находившія, что Лидія Матвѣевна «такая добрая и милая», конечно, обвиняли мужа, удивляясь, между тѣмъ, что она всегда такъ весела. Слово fortune — разрѣшало всѣ недоумѣнія. Нѣкоторые замѣчали, что, именно по этому обстоятельству, Верховскому, и слѣдовало бы быть благодарнѣе. М-me Волкарева, уже принявшая на себя званіе стараго друга и мужа и жены, говорила, что надъ ихъ счастьемъ нѣтъ ни облачка, но что Верховской чрезвычайно сосредоточенъ. Сосредоточенность, прибавляла m-me Волкарева, — одно изъ самыхъ привлекательныхъ достоинствъ мужчины. Она была въ восхищеніи отъ Лидіи Матвѣевны, хотя огорчалась ея непатріотической индифферентностью и иногда становилась въ-тупикъ отъ ея институтскихъ выходокъ.

— Это не та сильная женщина, какую бы ему нужно, высказала она однажды въ раздумьи, Лѣсичеву.

— Въ женщинѣ — слабость есть сила, отвѣчалъ онъ, повторяя ея собственное изреченіе.

— Да… Но не слабость нравственная.

И вслѣдствіе того, она смотрѣла на Верховского постоянно съ трогательнымъ состраданіемъ, отказывалась отъ танцевъ, не садилась за карты, которыя страстно любила Лидія Матвѣевна — и такимъ образомъ находила случай и время вести съ Верховскимъ хотя отрывочныя, но значительныя бесѣды объ отвлеченныхъ предметахъ. Верховской былъ радъ пристать къ кому-нибудь, говорить что-нибудь, для видимости. М-me Волкарева съ сладкимъ замираніемъ сердца истолковывала себѣ его сосредоточенность. Лидія Матвѣевна видѣла издали эти частыя бесѣды и могла бы встревожиться, но къ счастью, убѣждалась, что супругъ отъ нихъ нисколько къ ней не измѣнялся; онъ былъ все также скученъ и на ея ревниво-шутливые вопросы, о чемъ идуть рѣчи, отвѣчалъ такъ искренно-устало, что нельзя было ему не вѣрить. Лидія Матвѣевна была покойна и тѣмъ вдвойнѣ счастлива. Она соображала, что, если m-me Волкарева ухаживаетъ за m-r Верховскимъ, то этимъ даетъ m-r Волкареву больше простора ухаживать за m-me Верховской, — чѣмъ Волкаревъ, дѣйствительно, занимался, оставя на это время даже прекрасную m-me Горнову. У Волкарева были свои, чисто служебныя цѣли, и Лидія Матвѣевна, съ дѣтства очень внимательная ко всему положительному, очень это понимала; но она, какъ многія дамы, любила ухаживанье старичковъ. Волкаревъ премило ей проигрывалъ, садясь для нея за грошевыя партіи, подносилъ ей букеты, катался съ ея дѣтьми въ своей прекрасной коляскѣ и закармливалъ ихъ конфетами до разстройства желудка; что же касается до восторженныхъ комплиментовъ — онъ не рисковалъ такихъ съ m-me Горновой, и тонко, успокоительно шутилъ Верховскому…

Верховскому было все равно.

Онъ былъ въ чаду, въ горячкѣ. Встревоженный и отупѣлый каждую минуту, разсѣянный до того, что не видѣлъ что дѣлается кругомъ, онъ самъ дѣйствовалъ машинально, не проговаривался, потому что молчалъ, держался прилично по привычкѣ, также какъ люди по привычкѣ берутся за вещи правой, а не лѣвой рукой. Онъ все чего-то ждалъ, все доживалъ до чего-то, повторяя себѣ между тѣмъ, что этому конца не будетъ. Онъ рѣшать только, что его чувства никто не долженъ знать и ежеминутно мучился страхомъ, что его угадаютъ. Случалось, среди разговора съ m-me Волкаревой, думая о другомъ и замѣчая самъ, что теряется, онъ ободрялъ себя мыслью, что она приметъ на свой счетъ его смущеніе, трусливо радовался, тяжело стыдился такого разсчета, но спрашивалъ себя: что же дѣлать? Ну, онъ выдастъ себя; больше — онъ разскажетъ все, прямо, громко, при всѣхъ… вѣдь все равно эти люди, что одинъ, что всѣ, — что же будетъ? Кому будетъ хуже? Кому отъ этого будетъ счастье?…

Но счастье ли и то, что есть теперь?… Онъ не зналъ.

Минута счастья, которая ему досталась, была какая-то странная. Еще страннѣе было его собственное чувство. Ему ужъ было не нужно всесильнаго божества для разъясненія жизни, для утѣшенія въ прошломъ. Ужъ все было разъяснено; прошлое было гдѣ-то далеко. Была тревога, стремленіе безъ конца… не къ высокимъ цѣлямъ, не къ подвигамъ, — для нихъ надо еще самому воскреснуть, отдохнуть, обновиться, а въ его тьму сошло только первое слово воскресенія, онъ только-что почувствовалъ, какъ его приподняли сильныя руки, только-что увидѣлъ далекій свѣтъ… въ ея глазахъ. Полуоживленный, онъ бился и тратился въ пошлости, уже не разбирая, признавая ее ужъ не за пошлость, а только за помѣху. Онъ не спрашивалъ себя, — ему и не входило на мысль спросить, — не счелъ ли бы онъ помѣхой и самое святое дѣло, если бы оно отвлекло его и закружило такъ, какъ все то, что происходило въ эти нѣсколько дней, когда у него не было свободной минуты, когда онъ оставался одинъ только на зарѣ, у своего открытаго окна…

Тогда приходило безумное желаніе — бѣжать къ ней. Весь жаркій бредъ надеждъ, мечтаній, забвенія всего на свѣтѣ, страсти и восторговъ, всю прелесть первой молодости съ первою любовью — онъ переживалъ ихъ; измучась и блаженствуя, засыпалъ крѣпко до безпамятства и, открывая глаза, не узнавалъ ни стѣнъ, ни людей. Опомнясь, наконецъ, что это дѣйствительность, онъ клялъ ее и тѣмъ начиналъ свой день. Отчаяніе было безвыходное. Чѣмъ наполнится этотъ день, чѣмъ наполнятся вслѣдъ за нимъ другіе — все равно, если не можетъ быть того… чего быть не можетъ.

Онъ весь день только и думалъ, какъ увидѣть Катерину. Она не встрѣчалась на гуляньяхъ, не была ни на вечерахъ у Волкаревыхъ, ни на вечерахъ въ клубѣ. Верховской надѣялся, что m-me Волкарева, развозя его жену съ визитами, завезетъ ее и къ Катеринѣ. Этого, конечно, не случилось, но онъ не зналъ, онъ ждалъ и вдругъ спросилъ себя, что было бы съ нимъ, еслибы Катерина вошла въ эту минуту…

Въ эту минуту за нимъ наблюдала m-me Волкарева, которая, истощивъ запасъ увеселеній, пришла предложить Лидіи Матвѣевнѣ вечернюю прогулку въ экипажѣ на извѣстную дачу.

Лидія Матвѣевна вышла изъ комнаты, m-me Волкарева этимъ воспользовалась, чтобы сказать Верховскому:

— Другъ мой, послушайте, вы должны подумать. Я, наконецъ, рѣшаюсь сказать… это компрометируетъ. Вы знаете, что вы дороги, поберегитесь…

Эти глупости привели въ себя Верховскаго.

— Нельзя ли уволить меня отъ этой прогулки? спросмъ онъ, когда пришла жена.

Послѣдовалъ споръ, но его уволили. М-me Волкарева, предлагавшая «поберечься», не могла не поддержать просьбы — дать отдохнуть, потому что нездоровится. Вечеромъ, Верховской въ самомъ дѣлѣ вздохнулъ свободнѣе: онъ остался одинъ.

Еще не улеглась пыль экипажей, уносившихъ его семейство, какъ онъ уже сбѣжалъ съ лѣстницы и вскочилъ на дрожки.

— Къ Багрянскому.

Еслибы дома, мимо которыхъ ѣхалъ Верховской, перевернулись вверхъ погребами, онъ бы этого не замѣтилъ. Онъ поднялъ голову только тогда, когда вмѣсто треска по булыжнику, подъ колесами послышалось вдругъ тихое шуршанье немощенной земли, а по сторонамъ потянулись заборы.

Окна въ домѣ были всѣ заперты. На подъѣздѣ, жмурясь отъ солнца, сидѣла Прасковья.

— Дома? спросилъ Верховской.

— Николай Степановичъ не пріѣзжалъ; въ уѣздѣ.

— А Катерина Николаевна?

— Дома нѣтъ.

— Въ гостяхъ? Не знаете-ли у кого? спрашивалъ Верховской, задыхаясь и мгновенно соображая, что если эти гости — его знакомые, онъ сейчасъ полетитъ туда.

— Нѣтъ, не въ гостяхъ, неохотно отвѣчала нянька, оглядывая его и наконецъ, узнавая. Она видѣла Верховскаго только разъ, мелькомъ, въ его первое посѣщеніе, когда онъ толковалъ о дѣлахъ съ бариномъ; это ей припомнилось. — Вамъ по дѣлу?

— Крайность! вскричалъ, обрадовавшись, Верховской. — Я думалъ, застану Николая Степановича, а если не его… Ради Бога, если она дома, попросите… мнѣ только одну минуту… я скоро уѣзжаю… мнѣ крайность!

Нянька сжалилась и объяснила, что Катерина ушла съ Машей пѣшкомъ, верстъ за пять, въ деревню, тутъ, на проселкѣ; она назвала эту деревню; кумовья звали барышню на праздникъ. Дня два пробудетъ.

Верховской опустилъ голову.

— Давно она ушла?

— Да ужъ полчаса будетъ.

— Прощайте, нянюшка; скажите, что я былъ… выговорилъ онъ и пошелъ къ своимъ дрожкамъ. Ему было скучно, хоть утопиться. Вдругъ, что-то, откуда-то точно освѣтило…

— Ты знаешь этотъ проселокъ? спросилъ онъ извощика.

— Знаю.

— Ступай туда скорѣе.

Онъ погналъ, какъ на пожаръ. Скорость ѣзды, стукъ мостовой, а за заставой влажный, жаркій воздухъ поля раздражали, влекли, веселили. Мягкая узенькая дорога между зеленой рожью ныряла въ лощины, взбѣгала на холмы; кусты мелкаго осинника, лазурныя полосы незабудокъ, птицы выпархивающія изъ-подъ колесъ, серебристая лента рѣчки, темныя рощи надъ красными оврагами, все залитое свѣтомъ, полное жизни, благоухающее, зовущее, все неслось и мелькало; душа летѣла чрезъ этотъ просторъ, смѣлая, вольная, счастливая. Было наслажденіе даже въ безпокойствѣ.

— Ты хорошо знаешь дорогу? спрашивалъ Верховской.

Съ одной стороны пригорка былъ лугъ, съ другой лѣсокъ; въ просвѣтахъ деревьевъ горѣлъ закатъ, дорогу перерѣзали черныя полосы тѣней; у опушки тихо шли двѣ женскія фигуры.

— Катерина Николаевна! закричалъ Верховской.

Чрезъ нѣсколько секундъ, онъ соскочилъ передъ нею, раскраснѣвшись, не дыша, смѣясь, схватывая ея руки.

— Не ждали? удивились? Я узналъ, тамъ, у васъ… видите, преслѣдую!

— Славно! сказала она, и на ея лицѣ выразилось такое счастье, что Верховской только тутъ опомнился, сколько было неосторожности въ его выходкѣ. Онъ сталъ отъ этого еще счастливѣе.

— Я сдѣлалъ глупость, продолжалъ онъ по-французски: — но, право, не стало силъ… Пройдемтесь минуту вмѣстѣ… Вѣдь цѣлая недѣля… не больше-ли?… Но теперь, право, кажется, даже лучше, что тамъ не встрѣчались. Нѣтъ, лучше такъ… Какой вы пилигримкой, съ узелочкомъ… Что я хотѣлъ вамъ сказать?… Мы вмѣстѣ, въ полѣ! Кто-бъ это придумалъ!… Скажите хоть слово!

— Не могу, прошептала она по-русски: — это Богъ-знаетъ что такое…

— Не стѣсняйтесь, вѣдь насъ не понимаютъ, сказалъ онъ, смѣясь и оглядываясь на Машу, которая отстала. — Вы знаете, я васъ люблю. Ну, одна минута, хоть та моя. Какъ, уѣхать не видавшись, и послѣ чего-же!… Вы помните?

— Помню, отвѣчала Катерина.

— Помните-ли вы, что вы сказали? Вы это сказали не изъ жалости, не изъ прихоти?… О, простите, я не понимаю, что говорю!

— А я что понимаю? спросила она, взглянувъ на него кротко: — если я сказала, значитъ, я такъ чувствую. Если вы сказали…

— Я вамъ клянусь…

— О, зачѣмъ это… Отдали душу другъ Другу, какія же еще клятвы?… Хотите моего счастья — дайте мнѣ порадоваться на васъ, чтобы другіе любили васъ, какъ я люблю… Вы этого хотѣли, этого слова? Да, я васъ люблю.

— Счастье мое…

Они отошли далеко, держась за руки, молча оглядываясь на все, что кругомъ празднично разцвѣтало и хорошѣло, не сводя глазъ другъ съ друга, говоря… они не помнили что…

— Пора, прощайте… сказала она, вдругъ остановившись.

— Одну минуту, одно слово…

— Къ чему лишнія слова? Вы теперь покойны…

— Я покоенъ? но развѣ это возможно?

— Вѣрите ли вы мнѣ? спросила она.

— Милая….

— Такъ помните, что вы не одинъ; на новомъ мѣстѣ живите заново; помните меня, дѣлайте…. ради меня. Съ Богомъ… А я — вѣчно ваша…. Пойдемъ, Машенька, пора! закричала ои своей подругѣ.

— Выслушайте…. Боже мой, вѣдь мы разстаемся….

Она крѣпко сжала его руки и пошла на встрѣчу Машѣ.

Извощикъ, не дожидаясь приказанія, подъѣхалъ тоже. Верховской не опомнился, какъ сѣлъ и уже ѣхалъ назадъ. Извощикъ, желая угодить, погналъ по прежнему усердно. Скоро, облака пыли и набѣгавшіе сумерки скрыли и свѣтлое платье на зелени лѣса, и самый лѣсъ; еще нѣсколько минутъ и уже былъ видѣнъ городъ.

— Поѣзжай потише, замѣтилъ Верховской.

— Вы меня, баринъ, должно-быть, не узнали? спросилъ извощикъ.

Верховской всмотрѣлся. Это былъ тотъ «знакомый», которому онъ помогъ, — вѣрнѣе, встрѣчный счастливый, которому достаюсь брошенное отъ избытка, въ нервическую минуту первой радости. Бѣднякъ благодарилъ, какъ умѣютъ это дѣлать простые люди, искренно и коротко, не смущая и не утомляя благодарностью. Верховской подумалъ, отчего это такъ выходитъ, откуда этотъ тактъ, — и тутъ-же подумалъ, что она это знаетъ. Она все знаетъ…. Точно подслушавъ его мысль, извощикъ заговорилъ о Катеринѣ; онъ ее видалъ не разъ, какъ приходилъ въ ея отцу, «къ управляющему». Ее всѣ знаютъ, всѣ хвалятъ; онъ разсказывалъ, за что. Разсказывалъ, какъ, однажды, управляющій ѣздилъ въ уѣздъ, въ волости, прошлымъ лѣтомъ, и она поѣхала съ нимъ, должно-быть, прокатиться. Онъ дѣла разбираетъ, а она по избамъ, съ бабами, съ ребятами; во все входила, во всякую нужду; и растолкуетъ, и покажетъ, и такая-то веселая, ласковая, затѣйница… Верховской слушалъ, потому что говорилось о Катеринѣ, но разсказъ его непріятно тревожилъ. Все это была грубая житейская дѣйствительность, среди которой грубо рисовался милый образъ; къ нему прикасались, конечно, съ любовью, но ужъ слишкомъ нецеремонно…. Развѣ она то, что эти люди, которые позволяютъ себѣ считать ее своею? Она снисходитъ, но не равная. Она очаровательна своей простотой, но эта простота существуетъ только для него, для любящаго, для любимаго, а не для толпы. Этой красотѣ мало всѣхъ земныхъ сокровищъ…. Сейчасъ, шла, покрывшись какимъ-то бѣлымъ платкомъ…. Верховской вспомнилъ черную блузу матери, брилліанты жены…. Онъ не сравнивалъ, но если въ прошедшемъ чувствѣ была боль, въ настоящемъ была не менѣе мучительная, жгучая злоба….

У гостинницы, Верховской встрѣтилъ Лѣсичева.

— А, вотъ и вы. Я заходилъ — сказали, васъ нѣтъ. Что-жъ вы не на дачѣ?

— Такъ. А потомъ, соскучился, вздумалъ прокатиться.

Лѣсичевъ зналъ куда ѣздилъ Верховской, потому что приказаніе: «къ Багрянскому», было отдано на крыльцѣ, во всеуслышаніе прислуги; но Лѣсичевъ, также какъ и весь городъ, зналъ, что управляющій палаты имуществъ — въ уѣздѣ.

Онъ взошелъ съ Верховскимъ и шелъ-было въ гостиную. Верховской остановилъ его.

— Нѣтъ, лучше ко мнѣ. Покойнѣе.

— По холостому? сказалъ Лѣсичевъ, располагаясь на диванѣ. Верховской подалъ ему сигары, спросилъ чаю и, усталый, ходилъ по комнатѣ. Но усталость была живая, веселая, а веселье даже какое-то школьничье. Надо же, чтобъ именно теперь встрѣтился этотъ бѣдный Лѣсичевъ! Верховской былъ такъ счастливъ, что благодушно не помнилъ всѣхъ обидъ, которыя привелось ему вынести отъ Лѣсичева, при невозможности отплатить. Вотъ, теперь отплачено. Еслибъ это сердце знало-вѣдало….

Лѣсичевъ, съ своей стороны, тоже наблюдалъ и тоже раздумывалъ.

— Какъ вы избавились отъ plaisirs champêtres? спросилъ Верховской: — я отговорился, что голова болитъ.

— А я никакъ не отговаривался, отвѣчалъ Лѣсичевъ: взялъ, да не поѣхалъ.

— Это смѣло. Что скажетъ Марья Васильевна?

— Позволяю себѣ полнѣйшее равнодушіе. Довольно, наконецъ!… Помните, Андрей Васильевичъ, мы съ вами какъ-то разговорились, и а вамъ сказалъ, во что я втянулся изъ противорѣчія, на зло Марьѣ Васильевнѣ?

— Да! что вы чуть не влюбились…. Но, что-же, вѣдь вы не сватались, сказалъ Верховской, какъ могъ небрежнѣе, и; чтобъ скрыть свое удовольствіе, даже отвернулся.

— Нѣтъ, я сватался, отвѣчалъ спокойно Лѣсичевъ, глядя ему вслѣдъ: — мнѣ отказали. Нужно мнѣ или ненужно утѣшеніе — это мое дѣло, но соболѣзнованія я не желаю. Нѣтъ ничего, глупѣе и обиднѣе, какъ когда на человѣка глядятъ и вздыхаютъ. Самъ виноватъ, самъ и справляйся…. Пожалуй, и вы виноваты, прибавилъ онъ вдругъ, захохотавъ: — вы тогда разманили меня семейнымъ счастьемъ…. Но пусть Марья Васильевна не безпокоится разыгрывать со мною ангела-утѣшителя; ей и безъ меня заботъ довольно.

Верховской засмѣялся тоже, но ужъ принужденно; ему стало неловко. Онъ продолжалъ ходить и молчать. Въ головѣ у него забродили странныя вещи…. Лѣсичевъ, пожалуй, говоритъ и дѣло, и ему вовсе невесело…. Что, еслибы сейчасъ, откровенностью за откровенность, юношески, романически сказать ему: «меня любитъ та, которую ты любишь; не завидуй, не смѣйся, а научи, что дѣлать?…» Вѣдь это — дружба съ перваго слова, одно богатство вслѣдъ за другимъ. Она бы, пожалуй, такъ сдѣлала…. и ей бы удалось!… А тутъ…. Вотъ, сидитъ, покуриваетъ, поглаживаетъ свою эспаньолку…. И никто его не обрѣетъ по-формѣ, фаворита губернаторскаго!… смѣется, подшучиваетъ, зная, что привязаться нельзя….

— А вы, въ деревнѣ, чѣмъ будете утѣшаться? вдругъ спросилъ Лѣсичевъ, зѣвнувъ и будто машинально повторяя слово, которое вертѣлось въ мысли.

— Мнѣ дѣло дадутъ изъ министерства, отвѣчалъ холодно Верховской: — въ деревнѣ, пожалуй, и не засидишься; придется ѣздить, сбирать свѣдѣнія….

— Статистика, что-ли? Что-жъ, вамъ тогда всего лучше — къ Багрянскому. У него, говорятъ, набрано материаловъ. Намѣревается, кончивъ службу, книгу составить.

— За что онъ не ладитъ съ Волкаревымъ?

— Не знаю, сказалъ, подумавъ, Лѣсичевъ. Я его знаю не больше чѣмъ вы. Дочь — другое дѣло…. Вы ее видѣли сегодня?

— Сегодня? повторилъ Верховской и спохватился: — когда-же?

— Ахъ, да, правда….

Онъ вдругъ повернулъ разговоръ на совсѣмъ постороннее и такъ круто, что Верховской смутился. Это, впрочемъ, было легко скрыть, такъ какъ Лѣсичевъ очень оживился и предметы разговора наводили на шутку, немножко на сплетню. Собесѣдники хохотали, будто старые друзья. Минутами, вспоминая Катерину, вспоминая что было, Верховской досадовалъ на этотъ прозаическій перерывъ прелестнаго чувства, которое нѣжило его душу, какъ тепло весенней ночи; но это же чувство, вспыхивая и волнуя, пробуждало молодую удаль, едвали когда-нибудь испытанную. Просто, хотѣлось шума и смѣха. Верховской подумалъ, что, будь здѣсь Катерина, она бы сама, какъ рѣзвый меньшой товарищъ, не церемонясь, еще оживила бы шутки…. Она славно смѣется. Веселая милая — милѣе вдвое; съ нею, въ жизни не пропадаетъ даромъ никакая бездѣлица…. Вотъ, сейчасъ, какъ встрѣтились — смутилась, а первое движеніе — засмѣялась…. Ему страстно хотѣлось обнять ее.

Лѣсичевъ разсказывалъ какую то уморительную исторію. Верховской не зналъ, откуда у него самого брались разсказы. За собственнымъ шумомъ, онъ не слышалъ шума въ сосѣдней комнатѣ. Лѣсичевъ слышалъ давно и будто не обращалъ вниманія. Наконецъ, въ дверь сильно стукнули.

— Ouvrez!

Лѣсичевъ поднялся изъ своего полулежачаго положенія и бросилъ сигару. Верховской отворилъ. Лидія Матвѣевна явилась, еще въ шляпкѣ и бурнусѣ.

— André! это, я не знаю что… Ah, m-r Лѣсичевъ, bonsoir!… André, тамъ, изъ Спасскаго пріѣхалъ господинъ. Мнѣ говорятъ ужасныя вещи…. Онъ заходилъ къ тебѣ. Тебя, вѣдь, не было дома? Ты ѣздилъ къ какому-то Багрянскому?

— Да, и не засталъ, отвѣчалъ Верховской.

— Однако, ты два часа проѣздилъ?

— Ѣздилъ кататься за-городъ.

— Однако, ты не поѣхалъ со мною….

— Ну, что-жъ изъ этого?

— Изъ этого, что этотъ господинъ приходилъ къ. тебѣ, не засталъ, а тамъ въ Спасскомъ….

— Если въ Спасскомъ опять бунтъ, я бы его не усмирилъ въ эти два часа.

— Тамъ вовсе не бунтъ…. потому, что, еслибы бунтъ, я сказала бы не тебѣ, а Алексѣю Владиміровичу…. А это твое дѣло. Пріѣхалъ землемѣръ. У меня отнимаютъ землю; мнѣ сейчасъ сказалъ Григорій Ивановичъ….

— Кто?

— Тотъ господинъ, что пріѣхалъ, нарочно, ко мнѣ пріѣхалъ, Григорій Ивановичъ….

— А, Григорій Ивановичъ, чорть-иванычъ, почему я знаю…

— До свиданія, сказалъ Лѣсичевъ.

— М-r Лѣсичевъ, je pars demain. J'éspère avoir le plaisir de vous voir chez moi à Спасское, mais le plus tôt possible, le plus tôt possible… entendez-vous?… Андрей Васильевичъ, ты, кажется поклялся выводить меня изъ терпѣнія….

Господинъ, пріѣхавшій изъ Спасскаго, былъ Духановъ. Онъ все время дожидался тамъ, устроивая торжественный въѣздъ помѣщицѣ, для выраженія своей преданности. Все, въ самомъ дѣлѣ, было приведено въ совершеннѣйшій порядокъ. Недовольные, которые не явились въ пріѣздъ Верховскаго, откладывая свои жалобы до настоящей барыни, были открыты и укрощены, и самые замыслы и покушенія на непредвидѣнныя заявленія — уничтожены внушеніемъ, которое Духановъ произнесъ съ параднаго крыльца. Все, могущее непріятно поразить взоры владѣлицы — устранено; предусмотрѣно все, могущее доставить ей удовольствіе. Такъ, изъ всѣхъ романически проектированныхъ свадебъ совершилась всего одна: садовникъ и горничная, на другой же день позволенія, упросили батюшку обвѣнчать ихъ въ раннюю обѣдню. Духановъ тотчасъ распорядился сослать ихъ на скотный дворъ, а священникъ, трепеща за послѣдствія брака, совершоннаго безъ оглашенія, отправилъ въ городъ своего работника съ письмомъ къ Верховскому, заранѣе моля его предстательства у архіерея. Верховскому, точно, кто-то приносилъ какое-то письмо, но онъ ничего не читалъ въ эту недѣлю — Въ Спасскомъ, казалось, все было покойно, какъ вдругъ явились посредникъ по размежеванію, землемѣръ, и объявили, что на основаніи полюбовной сказки и плана, подписанныхъ довѣреннымъ, мужемъ владѣлицы, земля отъ такого-то овражка до такого-то урочища, и прочее, — должна отойти во владѣніе спасскихъ государственныхъ крестьянъ. Землемѣръ приступилъ къ работамъ, а Духановъ, сообразивъ мгновенно, что увѣдомленіе объ опасности важнѣе всякихъ другихъ доказательствъ усердія, вскочилъ въ телѣгу и помчался въ N.

Онъ зналъ, что Лидія Матвѣевна пріѣхала, но, нѣсколько растерявшись въ предположеніяхъ, спросилъ Верховскаго. Въ два часа, которые пришлось дожидаться. Духановъ обдумалъ вѣрнѣе. Зачѣмъ предупреждать подначальнаго, очевидно виноватаго во всемъ погромѣ, когда можно извѣстить само начальство? Онъ такъ и сдѣлалъ. Лидія Матвѣевна едва успѣла проститься на крыльцѣ съ своимъ другомъ m-mé Волкаревой, какъ Духановъ представился и объяснилъ все, всходя за нею на лѣстницу. Аннета, дѣти, m-lle Роше были предоставлены ихъ собственной участи и спаслись по своимъ комнатамъ, когда начались объясненія въ гостиной.

Объясненія были очень долгія.

— Это они васъ славно надули, Андрей Васильевичъ, говорилъ Духановъ, свѣтски развязно сидя на диванѣ передъ лампою, между тѣмъ какъ Лидія Матвѣевна усталая, сердитая, пораженная, лежала въ креслахъ, закрывая лицо вышитымъ платкомъ, а Верховской ходилъ изъ угла въ уголъ. Что-жъ вы мнѣ не сказали, что васъ вызывають на совѣщаніе? Я бы, ей-богу, съ вами съ удовольствіемъ поѣхалъ и ничего бы этого не было. Потому вамъ и разсуждать бы нечего; сказали разъ: «несогласенъ», и дѣлу конецъ. Еслибы только это дѣло да въ департаментъ… Такъ, даже зло беретъ, благородное слово!

— Это ужасно! выговорила Лидія Матвѣевна.

— И вѣдь какъ, замѣтьте, ловко, продолжалъ Духановъ, наставительно обращаясь къ ней: — какъ только Андрей Васильевичъ здѣсь купчую подписали — сейчасъ изъ палаты имуществъ предписаніе: «составить вновь совѣщаніе». Какъ они, то-есть, Андрей Васильевичъ, въ Спасское — такъ сейчасъ ему повѣстка: «пожалуйте»…. А ужъ онъ, извѣстно, какъ на совѣщаніе пожаловалъ, такъ, его…

Онъ и рукой махнулъ.

— Неопытность, можно сказать, большая! договорилъ онъ съ осторожной, небрежно-снисходительной улыбкой. Вѣдь чего-жъ было и ждать: одно слово — Багрянскій! естественный интриганъ…

— Я вамъ совѣтую замолчать, сказалъ Верховской, подходя. Лидія, скоро ты избавишь меня отъ этой компаніи? Я хочу говорить съ тобой одинъ.

Лидія Матвѣевна въ удивленіи раскрыла глаза.

— Конечно, Андрей Васильевичъ, я чувствую, что по образованности моей я вамъ не компанія, смиренно заговорилъ Духановъ: — однако, все-таки…. какъ у Крылова въ баснѣ, что придавило орлицу и дѣтей, потому, кротъ…. Все-таки, я могу, хоть совѣтъ…

— Ахъ, ради Бога! вскричала Лидія Матвѣевна: — не оставляйте меня, подайте мнѣ совѣтъ! Женщина въ моемъ положеніи… Я не знаю этихъ дѣлъ, я лишаюсь собственности и не знаю къ кому прибѣгнуть, вы одинъ…. нѣтъ средства….

Верховской смотрѣлъ на нее.

— Il me semble que vous voulez plaire? сказалъ онъ.

Духановъ оглянулся на непонятное слово; его маленькое лицо вспыхнуло.

— Средство, Лидія Матвѣевна, есть, сказалъ онъ, стараясь сохранить самое гордое спокойствіе: — только бы во время поспѣть. Если вы, теперь, прибудете въ Спасское, обратитесь, тамъ, къ посреднику, чтобъ остановили что тамъ начато; да извольте подать заявленіе, что вы на совѣщаніи сами не присутствовали; «я, молъ, несогласна, а мой довѣренный….» Ну, однимъ словомъ….

— Ну, однимъ словомъ, Лидія Матвѣевна, скажите, что вашъ мужъ дуракъ, и что вы не признаете дѣла, которое онъ сдѣлалъ, прервалъ Верховской. Я тебѣ сказалъ, — продолжалъ онъ по-французски, — что хочу быть съ тобой одинъ. Я, кажется, рѣдко этого прошу. Если онъ еще пять минутъ здѣсь останется, я его выкину въ окно.

Лидія Матвѣевна опять подняла на него глаза; было ясно, что онъ не шутитъ. Онъ отвернулся и сталъ у окна.

— Такъ этакимъ манеромъ….. началъ опять Духановъ, полагая, что супругъ покорился.

— Ахъ, я ужасно устала, прервала, вставая, Лидія Матвѣевна: — извините меня. До завтра. Я скажу Алексѣю Владиміровичу….

Духановъ догадался тоже встать.

— Что-жъ это будетъ-съ? стало-быть, не изволите имѣть ко мнѣ довѣрія?…

— Ахъ, нѣтъ, но все-таки, Алексѣй Владиміровичъ….

— Его превосходительство вамъ, по деликатности, ничего не могутъ посовѣтовать.

— Можетъ-быть…. Но, нѣтъ…. Я за вами пришлю. Гдѣ вы живете?

— Моя квартира ничтожная, Лидія Матвѣевна; вотъ, коридорные знаютъ, отвѣчалъ Духановъ, указывая шляпою въ дверь. Мое желаніе было….

— До завтра…. До свиданія.

И у дверей, оглянувшись на мужа, Лидія Матвѣевна подала руку Духанову.

— Не довольно ли любезностей? спросилъ Верховской, задыхаясь: — вы желаете начать со мною новыя отношенія?

Она обомлѣла.

— André, я не понимаю….

— Вы этого позора не понимаете? закричалъ онъ: — Лѣсичевъ… вотъ, эта гадина… завтра, старый шутъ Волкаревъ… Нѣтъ ли у васъ еще друзей-пріятелей?…

— Ты ревнуешь? ревнуешь?… Душка, я тебя обожаю! вскрикнула она и бросилась ему на шею. Душка, божественный, молчи… Нѣтъ, говори, говори, брани, упрекай, подозрѣвай… Ревнивецъ! Ah, je suis aux anges! Ah, je suis heureuse! Ревнуешь? любишь?

Онъ оттолкнулъ ее и отчаянно заломилъ руки.

— Ахъ, я тебя боюсь! Ахъ, какъ это весело! Это прелесть, прелесть! Скажи, что ты чувствуешь?… Ну, mon chevalier fidèle, pardon, я больше не буду этимъ шутить, не буду! Ахъ, за эту минуту… видитъ Богъ…. Эти деньги… André, развѣ я такъ взыскательна? Вѣдь ужъ было, помнишь, когда ты бралъ для maman? Если ты попросишь…

— Только одного прошу, прервалъ онъ, блѣдный: — пусти, дай опомниться… Если любишь, окажи это милосердіе; я лягу…

— Поцѣлуй на прощанье! сказала она кокетливо.

VI.

На слѣдующее утро, Лидія Матвѣевна встала уже не въ такомъ восторженномъ настроеніи и, зрѣло размысливъ, нашла, что убытокъ не легокъ. Она хотѣла опредѣленнѣе переговорить съ André. Ей сказали, что Верховской давно всталъ и ушелъ — куда, не знали. Это, конечно, не могло быть ей пріятно, и за чайнымъ столомъ она приказала кузинѣ и m-lle Роше сбираться и укладываться, потому что она намѣрена въ этотъ же день ѣхать въ Спасское и быть тамъ къ ночи. По неудовольствію Лидіи Матвѣевны можно было вполнѣ убѣдиться, что все это житье въ городѣ, промедленіе, издержки были сдѣланы исключительно для Аннеты, а m-lle Роше, ужъ безъ сомнѣнія, была кругомъ виновата, что, вмѣсто нарядовъ, не вынула учебниковъ и дѣти тратили время. Къ довершенію несчастія, Элимъ вздумалъ въ это утро изучать конюшни провинціальной гостинницы и воротился оттуда, перепачканный въ дегтѣ. Подобныя занятія недопускадись въ Петербургѣ: дѣти Лидіи Матвѣевны могли предаваться своимъ страстямъ въ своей или въ дальнихъ комнатахъ, но въ салонъ были обязаны являться всегда прилично и никогда ничего не говорить, если ихъ не спрашивали.

— Прелестно, если вы будете также внимательны въ деревнѣ, сказала Кидія Матвѣевна гувернанткѣ, когда та уводила переодѣвать Элима.

Аннета сейчасъ-же уложила все свое и сѣла вышивать. Она была готова плакать, но покорилась… Печали, испытанныя въ Петербургѣ въ послѣдніе годы, когда всего въ мірѣ оставалась только опера и «александринка», и тѣ уже безъ Маріо и Каратыгина, — схимничество двухъ недѣль въ Москвѣ, подготовили-было душу Аннеты къ пустотѣ, къ мужикамъ… шумная недѣля въ N. ее взволновала. Сначала, все это непривычное казалось ей чѣмъ-то въ родѣ новой декораціи въ балетѣ, за которую публика апплодируетъ и вызываетъ машиниста: красиво устроено; какъ устроено — до этого нѣтъ дѣла; это — только посмотрѣть; можно, пожалуй, спросить, дорого ли стбать. Аннетѣ нравился спектакль; потомъ, стало казаться, что и ей дали въ немъ роль на-выходъ и что ее хорошо принимали. Это было еще пріятнѣе, это даже кружило голову, хотя все какъ-то чувствовалось, что это не чувствуется, а играется. Но, какъ особа, мужественно выносившая по восьми актовъ россійской сцены, Аннета была бы очень рада, еслибы и эта комедія продлилась на всю жизнь… И вдругъ — занавѣсь опускается, темнота… Деревня ее ужаснула. Аннета не умѣла плакать, а покоряться, давно и хорошо выучилась и потому ограничилась тѣмъ, что робко спросила Лидію Матвѣевну, занятую повѣркой своего серебра, которое укладывали:

— Къ вамъ будутъ пріѣзжать изъ города?

— До Спасскаго нѣтъ желѣзной дороги, отвѣчала Лидія Матвѣевна.

Долгое отсутствіе мужа выводило ее изъ терпѣнія и вмѣстѣ безпокоило: не сдѣлалъ ли онъ чего-нибудь еще хуже этой уступи земли? Лидія Матвѣевна, конечно, видѣла всѣ бумаги, провѣрила всѣ счеты, относившіеся къ покупкѣ, взяла и деньги оставшіяся отъ размѣненнаго для этого билета, — но кто знаетъ, что еще могло быть. Почему André вчера такъ дерзко обращался съ этимъ господиномъ? Ревновалъ… Ну, да; но вѣдь между ними могла быть какая-нибудь сдѣлка; Духановъ, чѣмъ-нибудь недовольный, искалъ случая отмстить… Но если и не это… Нѣтъ, не это: André нѣтъ никакой выгоды поступать недобросовѣстно; онъ тогда рискуетъ самъ всего лишиться!… Нѣтъ, не это. Но все-таки André держался странно. Не оживленъ, неразговорчивъ — это ужъ его характеръ; не страстенъ — (Лидія Матвѣевна это разсказывала постороннимъ, но предъ собой иногда не лукавила), но теперь… Это Богъ знаетъ что.

Она ничего опредѣлить не умѣла.

— Ревнуетъ… Эти выходки, вчера… но даже при Лѣсичевѣ!.. Ахъ, да! «кто любитъ, тотъ ревнуетъ»!…

У нея пріятно забилось сердце; она вспомнила какой-то дуэтъ, который пѣла въ институтѣ и вздумала запѣть. Ея голосокъ давно пропалъ. Ей стало грустно, вдругъ, какой-то неопредѣленной грустью, — такъ, Богъ знаетъ что!

— Annette, сказала она: — я вчера звала къ себѣ Лѣсичева. Вы не замѣтили, что онъ въ меня влюбленъ? Меня André натолкнулъ на это: приревновалъ, — но какъ!… Мужья всего скорѣе видятъ.

Она засмѣялась. Аннета, давно не вѣрующая въ любовь, конечно, не умѣла поддержать разговора, а еще меньше — предположеній кузины. Но именно это неумѣнье и холодность лучше всего успокоили Лидію Матвѣевну.

— Дѣвушкѣ вашихъ лѣтъ, конечно, этого не понять! сказала она, торжествуя, и развеселившись, забывая хлопоты, забывая повторять «куда дѣвался Андрей Васильевичъ»? Она усѣлась подлѣ Аннеты и толковала ей о любви вообще и о супружеской въ особенности. Такъ очень мило прошло съ полчаса, когда отворилась дверь.

— Mesdames…. произнесъ, шаркая, Волкаревъ.

Лидія Матвѣевна была не одѣта и непричесана. Она ахнула, но вспомнила, что на ней все довольно вышито и очень дорого. Волкаревъ разцѣловалъ ея ручки, съ глубокимъ почтительнымъ поклономъ Аннетѣ.

— Вы уже укладываетесь? Вы насъ покидаете? восклицалъ онъ.

— Что-жъ дѣлать, надо… Не знаете ли, гдѣ мой мужъ?

— Еслибы не зналъ, я бы не явился, отвѣчалъ онъ очаровательно: — я увѣрился, что этого тирана нѣтъ дома, и тогда бросилъ все, дѣла, службу…

— Но гдѣ же онъ?

— Онъ… «Сумраченъ, тихъ, одинокъ» гуляетъ по площади. Это противъ оконъ губернскаго правленія. Тутъ рѣка, il а été, probablement, prendre un bain…

— Probablement..

— Вода еще холодна; послѣ нея необходимо движеніе, прибавилъ Волкаревъ и, вдругъ замѣтивъ, что пошатнулся на старческій тонъ, опять игриво оживился. — Но — сумраченъ. Изъ этого я заключилъ, что онъ въ опалѣ, и — вотъ я!…

— Ахъ, у насъ, въ самомъ дѣлѣ, непріятность, сказала Лидія Матвѣевна: — и я даже хотѣла просить васъ… Annette, посмотрите, что тамъ дѣлается.

Аннета покорно изчезла.

— Въ Спасскомъ… C’est un coup de foudre!

Улыбка Волкарева мгновенно изчезла. За Спасское ему уже однажды хорошо досталось. Хотя онъ надѣялся на дѣятельность исправника и станового, но, при перемѣнѣ владѣльца, въ смутное время, когда столько слуховъ, толковъ, страховъ, — кто знаетъ, на что еще можетъ рѣшиться безумный народъ. «Громовый ударъ» Лидіи Матвѣевны поразилъ губернатора такъ, что онъ не могъ выговорить слова и ждалъ съ замираніемъ сердца… Она продолжала разсказъ. Волкаревъ вздохнулъ и радостно, въ глубинѣ души, возблагодарилъ небо. Обстоятельство было непріятное для разскащицы, — но въ сравненіи съ тѣмъ, что могло быть, что грозило самому губернатору — оно принималось легко, почти какъ шутка… Являлось другое затрудненіе. Лидія Матвѣевна увлекалась и прямо высказывала, что все это случилось по оплошности André. Волкаревъ размышлялъ…

Уже нѣсколько мѣсяцевъ назадъ, петербургскіе доброжелатели и родственники предупредили его, что на него готовится гроза. Она могла быть еще далеко, могла быть и очень близію, могла разойтись, могла и собраться въ видѣ слѣдствія, коммиссіи… Волкаревъ трепеталъ, укрывая волненіе подъ своей всегдашней мягкой, благовоспитанной игривостью. Признаки времени были неблагопріятны: къ святой Волкарева обошли наградой; онъ просилъ отпуска въ Петербургъ; ему не отвѣчали долго и, наконецъ, отказали, находя необходимымъ его личное присутствіе въ губерніи въ настоящее военное время. Отговорка явная: — N. далеко отъ театра войны. Волкаревъ понялъ и искалъ, какія принять мѣры. Казалось, сама судьба послала ему опору: Верховской пріѣхалъ тогда покупать имѣніе. Волкаревъ встрѣтилъ его съ распростертыми объятіями: человѣкъ молодой, безъ сомнѣнія, легко увлекающійся, видимо неопытный, но между тѣмъ значительный по чину, вліятельный по родству съ однимъ изъ министерскихъ боговъ, — это находка, это спасеніе! Нужно спѣшить себя обезпечить, захватить его дружбу… m-me Волкарева поспѣшила сдѣлать тоже, хотя вполнѣ женственно-безразсчетно, и, можетъ быть, въ первый разъ во все свое супружество, Волкаревъ находилъ, что жена его понимаетъ. Съ пріѣздомъ Лидіи Матвѣевны, предупредительность, любезности были удвоены; все шло благополучно, и, вдругъ…

Лидія Матвѣевна была недовольна своимъ супругомъ, недовольна основательно. Сочувствовать ей — значило потерять все со стороны Верховскаго, потратить даромъ всѣ свои хлопоты. Не принять къ сердцу гнѣва и печали Лидіи Матвѣевны — но она также сильна у своего дядюшки… Волкаревъ считалъ себя ловкимъ дипломатомъ, но тутъ нѣсколько терялся. Было необходимо рѣшаться скорѣе, не давать Лидіи Матвѣевнѣ далеко зайти въ своемъ краснорѣчіи. Она уже сказала, что André хуже маленькаго ребенка, что ему ничего нельзя довѣрить… Вдругъ Волкаревъ просіялъ. Его озарила мысль: это случай оказать Верховскому услугу, которой тотъ, конечно, не забудетъ…

— Мнѣ даютъ совѣтъ, говорила Лидія Матвѣевна: — попробовать поправить это дѣло, заявить неудовольствіе на моего повѣреннаго… уничтожить довѣренность André…

— И я вижу ваше прекрасное негодованіе! прервалъ онъ, взявъ ея ручку и цѣлуя ее съ умиленіемъ. — Сказать это женщинѣ, такъ высоко понимающей своего мужа… Ah, il n’y a que les Ames viles… N’en parlons plus!

Лидія Матвѣевна вытаращила глаза.

— Какъ онъ васъ любитъ! продолжалъ восторженно Волкаревъ, будто не слышалъ ни слова изъ всего, что она разсказывала: — какъ онъ понялъ, что женщина, ступая на землю, приноситъ съ собой благословеніе! Увидѣлъ несчастныхъ — и подалъ милостыню!

— Une jolie aumône…. замѣтила, не вытерпѣвъ, Лидія Матвѣевна.

— Oh, c’est la misère même! воскликнулъ Волкаревъ съ такимъ убѣжденіемъ, какъ будто и не существовало его переписки съ Петербургомъ о спасскихъ крестьянахъ. — И какой далекій разсчетъ! Какой дѣлецъ вашъ Андрей Васильевичъ!

— Дѣлецъ?

— Глубокій дѣлецъ! Ему стоило два раза видѣть Багрянскаго, чтобы его разкусить; c’est un homme de chicane, завоза… Онъ бы завелъ вамъ такую исторію, что… Богъ васъ спасъ!

— Я васъ не понимаю! вскричала Лидія Матвѣевна: — я васъ рѣшительно не понимаю! Но вы сами писали, увѣряли Маргариту Запольцеву, что эта земля принадлежитъ ей…

— А, la Margot! Ее можно увѣрять! возразилъ Волкаревъ съ смѣхомъ свѣтски-легкомысленнаго и вмѣстѣ строго-дѣлового человѣка. Она меня осаждала и… ея родные… Madame Запольцева должна была понимать, согласитесь, заговорилъ онъ вдругъ серьезно, укрѣпляясь въ своей хитрости по мѣрѣ того какъ говорилъ: — должна была сама понимать, что требуетъ несправедливо, нелѣпо. Ей хотѣлось — я ей не мѣшалъ!! только дѣтей урезониваютъ!… Но вы — это совсѣмъ другое. Вашъ мужъ… человѣкъ, какъ онъ, ни заблуждается… Онъ понялъ…

— Что же онъ понялъ?

— Что Багрянскій настоитъ на своемъ, напишетъ министру, и эту землю, рано или поздно, у васъ отнимутъ.

— Неужели?

— Безъ малѣйшаго сомнѣнія… Mais, tenez, entre nous: я зналъ, что это будетъ; не выдавайте меня мужу!

Онъ мило засмѣялся и захватилъ, пожимая ея ручку.

— И вы представьте тогда всѣ непріятности: землю берутъ, огласка… А теперь — великодушная, добровольная уступка! и въ настоящее-то время!! Это такъ рекомендуетъ вашего Андрея Васильевича…

— Да… Но, помилуйте, мои деньги! Кто-жъ мнѣ ихъ возвратитъ…

— Тогда, конечно, вамъ бы предоставили получить ихъ съ m-me Запольцевой… Но, прибавилъ онъ задумчиво, слегка презрительно и понижая голосъ: — вы знаете положеніе Запольцевой. Вы бы получили en mil-huit-cents-jamais! Такъ не все ли равно, просто, прямо…

Онъ спохватился, что урезониваетъ и прибѣгнулъ къ умиленію.

— Femme trois fois heureuse!… И вамъ, вамъ предлагать скандалъ, предлагать лишить довѣрія вашего мужа… le désavouer, его и его благородный поступокъ… О, я понимаю, что вы возмущены!

— И вы точно, знаете, что эту землю у меня бы отобрали? спросила Лидія Матвѣевна.

Волкаревъ повторилъ, и не одинъ разъ, и приводилъ доказательства. Пока онъ говорилъ, Лидія Матвѣевна соображала, что, ужъ если этотъ «благородный поступокъ» былъ неизбѣженъ, то André долженъ возвратить ей, чего онъ стоилъ. Это ее успокоило и напомнило другое.

— Гдѣ жъ это André… Онъ вчера ѣздилъ къ этому Багрянскому. Вотъ, вы все говорите о Багрянскомъ. Онъ дурной человѣкъ?

— Я не позволю себѣ говорить дурно о людяхъ, которые меня ненавидятъ, отвѣчалъ съ достоинствомъ Волкаревъ. — Я знаю, какъ онъ относится о моихъ дѣйствіяхъ. Ограждая себя, я былъ вынужденъ писать лицамъ высокопоставленнымъ… и, конечно, не скрылъ и моего мнѣнія. Человѣкъ, какъ онъ, вышедшій изъ ничтожества, не можетъ не быть… взяточникомъ! договорилъ Волкаревъ съ отвращеніемъ. Это видно изъ его образа жизни… домъ купилъ, que sais-je! Только не берутъ труда раздавить его… Онъ, однажды, въ проѣздъ здѣсь министра, на обѣдѣ у меня — (il fallait subir cette corvée, l’inviter!), выразился, въ разговорѣ, что въ наше время, да и во всякое время, пустые люди всего опаснѣе. Всѣ поняли, куда онъ бросилъ камешекъ… Ну, что-жъ вы хотите — такія вещи не забываются! Наши служебныя отношенія довольно отдѣльны, но нестерпимо видѣть, какъ такая фигура поднимаетъ носъ, претендуетъ на значеніе, на образованіе, на неподкупность… que sais-je!

Онъ разгорячился. Лидіи Матвѣевнѣ это было все равно, или даже забавно.

— Какой страшный! воскликнула она, наивничая. — Зачѣмъ же вы для него хлопочете?

— Я?

— Какъ-же? Мнѣ говорила ваша жена и третьяго дня мы съ ней вмѣстѣ послали письмо à l’oncle Зуровъ…

— Вы это сдѣлали? благодарю васъ! сказалъ съ увлеченіемъ Волкаревъ. Я боялся, что Марья Васильевна, по своей разсѣянности…

Вошелъ Верховской. Онъ все утро бродилъ по городу, не заходя ни къ кому и избѣгая встрѣчъ, думая только, что ему же миновать своей кровли и не уйти отъ самого себя. Спрятаться отъ Волкарева было невозможно.

— Мнѣ сказали, что вы здѣсь, сказалъ онъ ему, здороваясь.

— Гдѣ ты былъ, André? вскричала Лидія Матвѣевна.

Онъ, не отвѣчая, подалъ ей руку и сѣлъ. Она посмотрѣла ему въ лицо; онъ, казалось, усталъ.

— Мы объ васъ тутъ немножко злословили, любезно заговорилъ губернаторъ. — Какъ же вы такъ оплошали?…

Верховской взглянулъ на жену и удивился, встрѣчая игривую улыбку и влюбленный взглядъ. Лидія Матвѣевна все время же сводила съ него глазъ и замѣчала, что онъ измученъ. Говорятъ, онъ невиноватъ. Говорятъ, рано или поздно случилось бы тоже. Лидія Матвѣевна не могла понять, что съ нею дѣлается; какъ-то жаль его, и какъ-то забавно, а онъ такой душка, хорошенькій, какъ нарочно….

— Ужъ вы, пожалуйста, меня съ нимъ не ссорьте, сказала она Волкареву, надувъ губки какъ ребенокъ. Я знаю, вы злой, рады! Что я вамъ пожаловалась, изъ этого еще ничего не слѣдуетъ. Я, такъ, шутила. Милые бранятся, только тѣшатся…. вѣдь, такъ, André?

Она вознаградила Волкарева улыбкой, за что онъ сейчасъ поцѣловалъ ея ручку.

— Ай, бѣда! вскрикнула она: — при немъ! онъ ревнуетъ! Вы не знаете, мы оба ревнивы…. Вотъ, все бѣгаетъ изъ дома. Сказывай, гдѣ ты былъ, тиранъ, невѣрный? Опять у своего Багрянскаго?

— Его нѣтъ въ городѣ, отвѣчалъ Верховской.

— И вѣрно, все за тѣмъ же дѣломъ? Прошу мнѣ о немъ не поминать; c’est fini, надолго. И Багрянскій мнѣ надоѣлъ. Вотъ, у насъ есть лучше твоего секретъ о Багрянскомъ…. А, что? сказать?

Ей хотѣлось оказать мужу вниманіе.

— Но…. замѣтилъ Волкаревъ.

— Что такое? спросилъ Верховской, котораго заинтересовало его смущеніе.

— Ахъ, онъ у меня умница, никому не скажетъ! Онъ, я, c’est la même chose!

— Противъ этого…. конечно….. сказалъ Волкаревъ.

— Что такое? повторилъ Верховской.

— Ты бы стоилъ, чтобъ тебѣ не говорить! мило пошутила Лидія Матвѣевна, и воспользовалась случаемъ вспутать ему волосы. Видишь, у Багрянскаго сынъ. Я и, вотъ, Marie Волкарева просимъ, чтобъ дали ахъ, что такое? чинъ, кажется этому сыну….

— Марья Васильевна не разсказывала вамъ судьбу этого несчастнаго молодого человѣка? прервалъ серьезно Волкаревъ.

— Нѣтъ.

— Онъ разжалованъ. На Кавказѣ; сражался, кажется, отличился…. Счастливая случайность: тамъ одинъ родственникъ князя Петра Александровича, тоже юный изгнанникъ, Гриша Заметовъ…. вы, можетъ быть, встрѣчали?

— Ахъ, въ Петербургѣ! Il dansait toujours des polkas impossibles….

— Ну, да… Тамъ, на Кавказѣ, въ одной глупой исторіи, Багрянскій его, какъ говорится, выручилъ. Они сошлись. Гриша, чрезъ своихъ, писалъ, постарался, — Багрянскаго представили въ офицеры. А вотъ, теперь, — тамъ была какая-то стычка, онъ раненъ и проситъ объ отставкѣ…. Десять лѣтъ военной службы, одиночество, климатъ…. ужасно!… Enfin, l’homme est à bout…. Отставки могутъ и не дать. Онъ, — въ крайности, человѣкъ ищетъ вездѣ! Онъ обратился ко мнѣ, не могу ли я содѣйствовать, чтобъ ему дали отдохнуть, выпустили бы его, возвратили бы семьѣ. Прекрасно пишетъ…. Вы имѣете понятіе объ отцѣ. Отецъ не далъ порядочнаго воспитанія и дочери, а сынъ явился на свѣтъ еще раньше, — и меньше средствъ, и меньше попеченій….

— У Багрянскаго дочь? спросила Лидія Матвѣевна.

— Да…. Слѣдовательно, съ молодого человѣка и требовать бы невозможно много. Но онъ самъ о себѣ позаботился, образовался…. и даже очень недурно, очень достаточно, судя по его письмамъ ко мнѣ, къ Марьѣ Васильевнѣ…. У моей жены сердце чрезвычайно нѣжное! прибавилъ онъ. Багрянскій говорилъ вамъ о своемъ сынѣ?

— Мнѣ? сказалъ Верховской: — но я всего два раза его видѣлъ.

— А дочь ты видѣлъ, André?

Онъ утвердительно кивнулъ головою и спросилъ Волкарева:

— За что онъ разжалованъ?

— Une histoire de caserne, enfin…. Его поступокъ нельзя судить строго. Тутъ понятія о чести…. Спросите всякаго благороднаго, пылкаго молодого человѣка — всякій сдѣлаетъ тоже! Негодяй занесетъ руку…. нѣтъ, этого не выдержитъ и старикъ! Horreur!… Багрянскій слишкомъ жестоко наказанъ. Я не говорю ничего противъ….

Онъ смѣшался.

— Не намъ судить, кто и какъ наказываетъ! продолжалъ онъ шопотомъ: — но всему есть мѣра. Три года опасностей, лишеній, униженія — довольно!… Я сдѣлаю все возможное, употреблю весь свой кредитъ….

— Изъ чего вы хлопочете? прервала Лидія Матвѣевна.

— Я старикъ, ma belle et bonne amie, отвѣчалъ съ глубокимъ чувствомъ Волкаревъ. Когда видишь уже вблизи передъ собою эту темную границу жизни… Прощеніе врагамъ….

Его голосъ прервался отъ волненія.

— Я не отецъ, но понимаю сердце отца! Старика Багрянскаго убиваетъ несчастье его Виктора: онъ будетъ ему возвращенъ. Они будутъ счастливы! Я готовъ предоставить мѣсто, найти мѣсто…. ну, столкну кого-нибудь, а дамъ мѣсто сыну моего врага! Вотъ мое мщеніе. Пусть меня бранятъ, а я это сдѣлаю, я не могу иначе, потому, что я знаю — ils sont donc pauvres, имъ жить надо! я вѣдь это понимаю, не считайте меня безсердечнымъ! Молодой человѣкъ въ отчаяніи…. Tiens, me voilà faible comme une vieille femme…. Минута, когда я приведу его къ отцу, когда я скажу: это я…. Не проговоритесь никому, милый Андрей Васильевичъ! Люди этого не понимаютъ, готовы осудить, осмѣять…. Не проговоритесь Багрянскому. Я не хочу. Одна рука не должна вѣдать, что дѣлаетъ другая. Онъ узнаетъ меня тогда…. Я воображаю эту минуту! Я воображаю Багрянскаго!…

Выраженіе лица Волкарева при этихъ словахъ было далеко не растроганное и не нѣжное, но Лидіи Матвѣевнѣ все это ужъ наскучило и она на него не смотрѣла, а Верховскаго заняла другая мысль.

— Зачѣмъ вы мнѣ этого давно не сказали? вскричалъ онъ. Я всей душой радъ служить такому дѣлу. Я написалъ бы моему дядѣ, Александру Дмитріевичу Зурову….

— Ужъ написано! прервала, торжествуя, Лидія Матвѣевна: — чрезъ недѣлю мнѣ будетъ отвѣтъ, а дядя мнѣ ни въ чемъ, ни въ чемъ, ни въ чемъ не смѣетъ отказать! я его замучаю….

— Но еслибы вы подтвердили, дорогой Андрей Васильевичъ, сказалъ Волкаревъ: — вы объяснили бы ему…. Женщины — волшебницы въ дѣлахъ сердца, но житейская, грубая проза….

— Какъ вы смѣете намъ недовѣрять? подхватила Лидія Матвѣевна — и начались любезности….

Онѣ кончились тѣмъ, что Волкаревъ выпросилъ у нея еще два дня пребыванія въ N, и за это обѣщалъ сегодня же танцы въ клубѣ. Погода стояла прелестная, но — «красотами природы будетъ время наслаждаться въ Спасскомъ», основательно замѣтилъ губернаторъ, уходя и поздравляя себя съ тѣмъ, что такъ удачно обдѣлалъ два дѣла.

Проводивъ его, Верховской тотчасъ ушелъ къ себѣ.

У Катерины есть горе, а она ему не сказала! Онъ отдалъ всю свою душу, а у нея остались тайны! Хуже: она обманула, увѣряла, что счастлива…. За это надо отмстить.

У него замирало сердце отъ радости, какъ онъ можетъ ей отмстить: уничтожить ея горе. И это не легко обойдется. Нужно пожертвованіе, нравственное, трудное пожертвованіе: нужно просить родственника, котораго онъ столько лѣтъ считалъ за чужого, отъ котораго сторонился едва соблюдая приличія, человѣка пустого, человѣка дурного, человѣка, къ которому мать не обращалась ни въ какой крайности…. Но въ его рукахъ счастье Катерины и нечего раздумывать, должно протянуть ему руку. За то…. За то, можно будетъ сказать, глядя въ ея божественные глаза: «ты скрыла — я узналъ; надъ тобой была тѣнь — я ее разогналъ; ты сказала, что наша жизнь врозь — вотъ, я для твоей жизни что-нибудь значу!…»

Онъ сгоряча сѣлъ писать. Какимъ-то вдохновеніемъ, у него являлись и ловкія фразы и дружескія выраженія. Какъ-то кстати пришлось, что жена объ этомъ ужъ писала: это подтвержденіе добраго супружескаго согласія. Вотъ, всего въ жизни не предвидишь: хорошо, что хоть Лидія поддержала пріязнь дядюшки. Ну, Богъ съ нимъ совсѣмъ; какъ говорится — «отъ слова не станется». Письмо не присяга. Просьба не даетъ покровителю правъ надъ просителемъ. Не вообразитъ же онъ…. ну, что бы ни вообразилъ! Чѣмъ закончить?

Оживленный, веселый, Верховской позволилъ себѣ пошутить, что «Лидію забаловали здѣсь», что «дѣти отъ рукъ отбились», — еще строка, и онъ обнимался съ «дорогимъ дядей», а надписывая конвертъ, вспомнилъ недавнюю царскую милость, съ которой забылъ поздравить, и четко накаллиграфировалъ: «И кавалеру….»

— Ну, адресъ сойдетъ за поздравленіе, подумалъ онъ, смѣясь.

— Чему ты одинъ хохочешь? спросила, появляясь, Лидія Матвѣевна.

— Такъ; писалъ дядѣ, ужъ запечатано. Впрочемъ, я писалъ и отъ тебя. Сейчасъ велю отдать; почта сегодня.

— Это о Багрянскомъ?

— Да.

— Ты очень спѣшишь дѣлать чужія дѣла.

— Я хотѣлъ сказать тебѣ о нашемъ дѣлѣ, началъ онъ, не обращая вниманія на замѣчаніе.

— Я говорила Алексѣю Владиміровичу; онъ мнѣ растолковалъ….

— Не знаю, что онъ тебѣ растолковалъ и могъ ли растолковать. Во всякомъ случаѣ, я виновный, я и отвѣчаю. Предположи, что я купилъ эту землю для себя. Сорокъ-восемь десятинъ и….

Онъ взялъ карандашъ. У него въ глазахъ замелькалъ полутемный кабинетъ, раскатанный планъ, бѣлыя руки безъ колецъ, черныя косы…. Умноженіе выходило затруднительно. Лидія Матвѣевна помогла.

— 2193 рубля 75 копѣекъ, подсказала она.

— Угодно ли, покуда, въ уплату, принять мои суточныя? спросилъ Верховской, улыбаясь.

— André, ты проказникъ, какихъ на свѣтѣ нѣтъ! вскричала она, по старой привычкѣ садясь на ручку его кресла. J’accepte, monsieur. Въ остальномъ, понемногу, сочтемся послѣ. Скажи мнѣ лучше, съ чего тебѣ вздумалось блажить и капризничать? И впередъ такъ будетъ?

— Не знаю, что будетъ…. отвѣчалъ онъ. Ты обѣщала быть у Волкаревой; тебѣ время ѣхать.

Въ сборахъ, въ визитахъ, въ разъѣздахъ, въ танцахъ, прошло еще два-три дня. Верховской всякій день, въ своей ранней прогулкѣ, заходилъ къ дому Катерины, обходилъ кругомъ, заглядывалъ подъ акаціи: балконъ былъ запертъ, окна заперты, садъ пустъ…. Наконецъ, отъѣздъ въ Спасское былъ положительно назначенъ на завтра. Верховской пошелъ еще разъ и не вытерпѣлъ больше, рѣшился позвонить.

— Нѣтъ никого, сердито объявила ему нянька.

— Скажите Катеринѣ Николаевнѣ, что завтра я уѣзжаю въ деревню, не знаю когда ворочусь, приходилъ съ ней проститься…. говорилъ онъ, покуда она, не слушая, запирала двери.

Пошла на два дня, а вотъ ужъ четвертый! Ясно — она убѣгаетъ. А не убѣгаетъ, такъ хуже: она о немъ забыла. Ей весело, ей хорошо. Ее любятъ; кругомъ просторъ, — «самъ Господь Богъ во всей красотѣ», — какъ сказала она тогда вечеромъ, оглянувшись на поле…. Счастливая душа, какъ мало ей надо! Не волнуетъ ее эта тревога, это болѣзненное горе, эта безсонница, эта мука ревности ко всему — къ пыльной дорогѣ, на которой оттиснулись слѣды ея подошвъ…. Спокойна и холодна. Мысль убиваетъ чувство…. Что придумала — жизнь врозь и за-одно! Фантазія горячей головы. Какъ тотчасъ видно, что жизни не знаетъ, судитъ по сказкамъ, которыхъ начиталась въ промежуткахъ писарскаго дѣла и семейной нескладицы. Эти огневые глаза никогда не плакали, — развѣ восторженно, мечтательно…. Муза, вдохновительница, безплотная…. или сорванецъ крестьянскій мальчишка, что вскочитъ на лошадь безъ сѣдла и узды и гонитъ, сломя голову….

Верховской оглянулся; онъ былъ за городомъ, въ полѣ, не помня какъ зашелъ туда изъ пустого переулка. Ни души кругомъ. Томленіе, тоска, одиночество, пустота въ глазахъ, пустота въ сердцѣ, гдѣ нѣтъ ни одного стремленія, ни одного желанія, ни одной любви, ни одного долга, ничего, кромѣ бури, которая рветъ и уноситъ къ невозможному….

Мечтательница! толкуетъ о пустотѣ жизни! кто-жъ ее не знаетъ, эту пустоту? Эта пустота — провальная яма: набивай ее какими хочешь идеалами, — все, какъ ключъ ко одну! Украсть одну минуту сердечнаго счастья — вотъ все, что можетъ сдѣлать для себя человѣкъ. А тамъ — ступай опять въ потёмки, гдѣ благоденствуютъ пошляки и подлецы, и кружись съ ними, дожидайся опять своей минуты. Только. Ничего больше не осуществишь, сколько ни придумывай: только!

Да и что, и зачѣмъ придумывать? О, поглядишь, какъ имъ хорошо, пошлякамъ и подлецамъ, формалистамъ, эгоистамъ, беззаботнымъ, благоразумнымъ, благочестивымъ, благонамѣреннымъ! Кто имъ велитъ какъ-нибудь измѣняться, что-нибудь уступать? Чьего голоса хватитъ среди ихъ крика, чьей силы противъ этихъ рожновъ? Громъ грянетъ — они не перекрестятся; чего отъ нихъ ждать? Наставлять ихъ примѣромъ? Какой имъ примѣръ одна убогая единица, которая, среди нихъ, осмѣлится жить по-человѣчески, на свой ладъ…. безъ спроса?… Хотя бы такихъ единицъ набралась и тысяча….

— «Тысяча….», — повторилъ онъ про себя, отвратительно улыбаясь.

Негодующая мысль поднялась-было пошире и, какъ муха о стекло, стукнулась опять о собственное положеніе. Верховской вспомнилъ жену.

Вотъ, ее здѣсь на рукахъ носятъ; пришлась по вкусу…. А онъ-то, мѣсяцъ назадъ, фантазировалъ отдохнуть въ провинціи отъ суеты, холодности…. еще чего? Вотъ, предстоитъ отдыхъ полнѣйшій, на лонѣ природы, въ объятіяхъ…

— Да есть ли у меня жена, есть ли у меня семья? вскричалъ онъ, и остановился. На него оглянулись ребята, игравшіе на краю дороги, подъ ветлой у колодезя. Начиналась слобода. Верховской подумалъ, что его, пожалуй, сочтутъ за сумасшедшаго, застегнулъ пальто, поправилъ шляпу и пошелъ, красиво помахивая палкой….

Верховской засталъ жену въ сборахъ и у нея — Духанова, который зналъ все, что происходило у нихъ и, провѣдавъ о завтрашнемъ отъѣздѣ, явился съ предложеніемъ своихъ услугъ. Лидія Матвѣевна была чрезвычайно довольна его предупредительностью и чрезвычайно съ нимъ любезна. Онъ вызвался нанять лошадей, заготовить подставу, и для этого просилъ позволенія поѣхать впередъ и въ домѣ распорядиться, чтобъ былъ готовъ чай, обѣдъ, или, какъ будетъ угодно — «фриштикъ». Лидію Матвѣевну пріятно поразило это слово.

— Вы жили въ Петербургѣ? спросила она благосклонно.

— Нѣтъ-съ, отвѣчалъ съ скромной грустью Духановъ.

— А я думала. Вы такъ держитесь.

— Старался образовать себя, отвѣчалъ онъ еще скромнѣе, сожалѣя, что Лидія Матвѣевна не имѣетъ никакого титула, который бы можно было ловко приставлять въ заключеніе рѣчи.

Ему оказали честь — позволили ѣхать и распоряжаться. На этомъ засталъ ихъ Верховской. Духановъ тотчасъ же откланялся, молча, и на этотъ разъ, самъ первый подалъ руку Лидіи Матвѣевнѣ.

— Ты, вѣрно, ничего не далъ ему за хлопоты? спросила она, когда онъ вышелъ.

— Ничего.

— Какъ же это?

— Я затруднялся, что ему по вкусу, отвѣчалъ Верховской.

— Это очень просто спросить….

Отдѣлавшись отъ прощальной folle-journée, которую все его семейство провело у Волкаревыхъ, Верховской не могъ отказаться отъ вечера и сбирался туда, когда Лидія Матвѣевна прислала домой, спать, дѣтей и m-lle Роше. Мысль Верховскаго, вообще, такъ безсвязно переходила съ одного предмета на другой, что вдругъ, нечаянно, коснулась и положенія гувернантки: дѣвушка молодая, хорошенькая, образованная, и, изъ каприза, лишена даже пустого развлеченія. Верховскому стало совѣстно и вздумалось извиниться

— Вамъ скучно, милая m-lle Роше? спросилъ онъ. Вы, можетъ быть, хотѣли бы возвратиться туда? Дѣти могутъ ложиться; пойдемте со мною.

— Благодарю, возразила она: — я предпочитаю мою скуку. Не потому, чтобъ я тамъ была глухонѣмая: языкъ этого общества… съ улицы, но понять еще можно. И не трауръ мой, и не національность…. Эти дамы и господа совсѣмъ особеннымъ образомъ любятъ свое отечество! Но они, просто, невыносимы, и я не понимаю вашего терпѣнія!

— Что же вы скажете, когда будете въ деревнѣ? спросилъ Верховской, не совсѣмъ пріятно задѣтый и ожидавшій больше любезности за свое любезное предложеніе.

— О, деревня, я ее люблю! Идешь, мечтаешь. Буду рисовать акварелью. Лишь бы это не обязало меня давать уроки акварели вашимъ дѣтямъ?

— Даю вамъ слово, что нѣтъ, отвѣчалъ, улыбаясь, Верховской: лишь-бы я могъ надѣяться получить отъ васъ рисунокъ.

— Нѣтъ, сказала она: — не получите.

Она сказала такъ равнодушно и смотрѣла такъ прямо, что безъ сомнѣнія, не затруднилась бы отвѣчать, еслибы ее спросили: почему? Верховской не спросилъ.

— Итакъ — добрый вечеръ, сказалъ онъ послѣ минуты молчанія.

Она почтительно поклонилась.

«Это, однако, скучно….», думалъ онъ дорогой. Его безпокоило что-то новое, неопредѣленное.

У Волкаревыхъ было какъ всегда, одно и тоже, танцы, карты, говоръ. Верховской, какъ сто разъ прежде, выстоялъ у колоннъ, подошелъ къ игрокамъ, сказалъ десятокъ словъ. Говорили о политикѣ; онъ послушалъ. М-me Волкарева читала патріотическое стихотвореніе, назначавшееся въ печать. Верховскому показалось что-то знакомое — и какъ-же не знакомое? Это была баснь, за которую былъ споръ съ Багрянскимъ. Поэтъ-писарь нашелъ покровителей въ Волкаревыхъ. Раздавались восклицанія, что это «неотдѣланный алмазъ», что «légèrement modifié» это будетъ превосходно… Верховской машинально всталъ, машинально пошелъ дальше по комнатамъ и очутился въ маленькой гостиной; тотъ же сумракъ, тоже отворенное окно….

«Ужъ и воспоминанія!…» подумалъ онъ.

Занятый своей мыслію и невнимательный, онъ не сейчасъ замѣтилъ, что не одинъ. Недалеко отъ окна сидѣла m-me Горнова съ другой знакомой дамой. Верховской хотѣлъ уйти и было неловко: эта дама съ нимъ заговорила и скоро ушла сама. Верховской еще неловчѣе, глупо смутился. Ему не была непріятна, но его какъ-то безпокоила встрѣча съ m-me Горновой. Онъ, этими днями, видалъ ее не разъ, но ни разу не оставался съ нею одинъ и не разговаривалъ долго. Лидія Матвѣевна познакомилась съ нею и m-me Горнова была у нея. Верховской не видалъ ни того, ни другого визита, но замѣтилъ, что встрѣчаясь, онѣ не разговаривали. Ему, m-me Горнова говорила самыя незначащія вещи, никакъ неотносившіяся ни къ чему, что его касалось, не предложила ни разу даже вопроса о здоровья, который предлагали Верховскому въ теченіе этихъ дней всѣ, кто только съ нимъ встрѣчался; не скрывала, что видитъ и понимаетъ его положеніе, но не навязывалась съ обиднымъ участіемъ, не шутила, не лукавила, ни намёкомъ не шла на встрѣчу откровенности, на которую скромно не считала себя въ правѣ, была; проста, привѣтлива по прежнему, но не по прежнему весела. Верховскаго безпокоилъ ея открытый, равнодушный и вмѣстѣ серьезный взглядъ, какого онъ не видалъ у нея до этихъ поръ…. Онъ вспомнилъ свою встрѣчу съ нею на балѣ, передъ тёй минутой, которая переломила всю его жизнь. Судьба будто нарочно послала эту женщину, чтобъ разбудить его сердце; ея красота дала желаніе красоты, любви…. И потомъ, въ тотъ вечеръ, у этого окна, — опять она же встрѣтилась….

— Вы все лѣто останетесь въ городѣ? спросилъ онъ какъ-то невольно.

— Все лѣто. У насъ нѣтъ деревни.

— «У насъ….», повторилъ мысленно Верховской, между тѣмъ какъ она продолжала:

— У насъ при домѣ большой садъ; я ужъ давно тамъ цѣлые дни. Моя дочка начала ходить; слѣжу за первыми шагами.

— Это еще не самые рѣшительные, сказалъ Верховской.

Она промолчала.

— А какіе шаги труднѣе, первые или дальнѣйшіе? продолжалъ Верховской, самъ не зная зачѣмъ.

— Въ какомъ смыслѣ? спросила она серьезно.

— Въ какомъ хотите.

— Если первые шаги вѣрны, то дальше бояться нечего.

— Въ какомъ смыслѣ? повторилъ Верховской.

— Въ какомъ хотите, повторила она.

Она какъ-будто не хотѣла говорить, а не уходила изъ учтивости, или оттого что покойно сидѣла. Верховской не обидѣлся, а какъ-то огорчился.

— За что вы на меня не въ духѣ? спросилъ онъ.

— Не въ духѣ? На васъ?

— Развѣ вы не видите, что я добиваюсь добраго слова?

— Вы знаете, я не умѣю ихъ говорить.

— Нѣтъ, очень умѣете, возразилъ онъ, ободренный мило-кокетливой добротой, которая послышалась въ ея голосѣ. Очень умѣете, потому я и ждалъ, что вы мнѣ подарите такое слово на прощанье.

— На прощанье?

— Да. Я уѣзжаю…

— Въ самомъ дѣлѣ? Совсѣмъ? Въ Петербургъ? спросила она вдругъ живо, искренно обрадовавшись.

— Въ деревню.

— А!… Какіе бываютъ люди прихотливые! сказала она, вставая, громко смѣясь и не скрывая насмѣшливой, беззаботной злости: — придумаютъ себѣ благополучіе и еще хотятъ, чтобъ въ напутствовали добрымъ словомъ на этотъ рѣшительный шагъ… Извольте, m-r Верховской: je vous souhaite beaucoup de plàsir à Спасское.

Верховской не успѣлъ оглянуться, какъ она ушла. Онъ видѣлъ потомъ, какъ она долго говорила съ Лѣсичевымъ и уѣхала, не прощаясь. Танцы, карты, ужинъ длились всю ночь.

На слѣдующее утро, громадныя кареты, наполненныя семействомъ, домочадцами и имуществомъ Верховскаго, наконецъ ѣхали за N-скую заставу. Послѣ многихъ споровъ, Верховой былъ избавленъ отъ заключенія внутри экипажей и получилъ право взять перекладную. Отправивъ семейство, онъ ужъ бѣжалъ съ лѣстницы, чтобы воспользоваться получасомъ и еще разъ навѣдаться — тамъ; ему на встрѣчу всходилъ Лѣсичевъ.

— А, ужъ уѣхали? я опоздалъ? А вы куда?

— И я сейчасъ ѣду, отвѣчалъ Верховской: — посылаю за почтовыми…

— А я опоздалъ проститься, дѣлать нечего! Но почему, сейчасъ разскажу…. C’est quon revient toujours…

— А ses moutons.

— А ses amours, ледяной счастливецъ! Я иду къ вамъ, и у бульвара…. Отгадайте!

— Она?…

— Кто «она»? повторилъ Лѣсичевъ, лукаво любуясь тѣмъ, что происходило на лицѣ Верховскаго и хохоча отъ собственнаго сердечнаго веселья; оба чувства были совершенно искренни въ совершенно равной степени. Кто «она»? Назовите!

— Катерина Николаевна, выговорилъ Верховской, опомнясь и какъ могъ равнодушнѣе.

— Она! Ну, право, я какъ дуракъ влюбленъ! Я ее не видалъ… съ тѣхъ поръ. Иду — встрѣчается. Чортъ знаетъ что такое, еще похорошѣла. Глаза…. Я не помню чего ей наговорить. Нѣтъ, это такъ не останется, нѣтъ, я добьюсь!… Она смѣется: — «ступайте прочь». Я сказалъ, что приду вечеромъ: «Пожалуй…». Пожалуй! Дружбу вмѣсто любви! благодарствуйте! Позволила приходить — всякій день буду ходить….

— Куда она шла? прервалъ Верховской.

— Въ лавки…. Нѣтъ, а вечеромъ тамъ, всякій день тамъ. Я не знаю, что будетъ и знать не хочу. Буду на нее смотрѣть. Буду дурачиться, ну пусть пальцемъ на меня показываютъ. Надо мной нѣтъ начальства. Я готовъ съ каланчи спрыгнуть….

Онъ сумасшествовалъ цѣлый часъ. Перекладная Верховскаго давно звенѣла колокольчикомъ. Верховской все ждалъ, что онъ уберется, но Лѣсичевъ объявилъ, что уйдетъ только въ послѣднюю минуту, и наконецъ, самъ напомнилъ:

— Поѣзжайте, Андрей Васильевичъ, ваши теперь ужъ близко станціи.

Верховской уѣхалъ.

VII.

Прекрасное лѣто 1854 манило на деревенскую нѣгу. Сравнительно съ столицами, губернскіе города, гдѣ лѣтомъ остаются все тѣже служащіе чиновники и ихъ семейства, — пустѣютъ меньше, но пустота все-таки замѣтна. Въ N кончились увеселенія; кто уѣхалъ, кто сбирался уѣхать. Даже на улицахъ стало тихо; дни шли долгіе, свѣтлые, только работать и думать. N-ское оставшееся общество никогда не дѣлало ни того ни другого, не начинало и теперь, и пользовалось временемъ, чтобы еще немножко позабыть службу, вдохновиться на новыя сплетни, счесться съ расходами, свести экономію, покрѣпче выспаться. Недѣли двѣ стояло это блаженное ватишье, и вдругъ его что-то возмутило. Издали будто повѣяло непогодой. Въ тишинѣ начало что-то слышаться, съ одной стороны, съ другой. Слухи неопредѣленные, глухіе, смутные, невѣроятные, какіе-то обидные, безпокойные, страшные. Въ газетахъ что-то особенно кратки извѣстія, много стиховъ и много анекдотовъ; анекдоты умилительные, стихи восторженные, а читать ихъ какъ-то нѣтъ терпѣнія. Много толковъ о деньгахъ, о пожертвованіяхъ. Писемъ отовсюду мало и идутъ они какъ-то особенно долго. Проѣзжіе озабоченные, рѣдкіе; за то часто мчатся казенныя тройки. Прошли два полка, но ужъ не давали баловъ. Все какъ-то вдругъ затемнѣло, захолонуло. Въ слободахъ не слышно пѣсень; въ Троицынъ день не было хороводовъ. Куда-то изчезъ народъ, встрѣчаются одни рабочіе; загорѣлыя лица глядятъ сурово, головы клонятся ниже, но это не робость или покорность, а что-то, что не усмиряется по приказу. На женщинахъ показались черныя платья; это еще бѣдный черный каленкоръ и каленкоровые плёрезы, гроза еще не высоко, но ужъ поднялась, ужъ чувствуется, что идетъ она, все томительнѣе, все тревожнѣе. Въ церквахъ новыя молитвы, новые молебны…. вдругъ, съ амвона, манифестъ о новомъ наборѣ…. Съѣздъ дворянъ, предводителей. Волкаревъ хотѣлъ сказать рѣчь и удачно заглушилъ ее умиленіемъ. Пожертвованій очень много. Жертвуютъ и купцы, и мелкіе чиновники, и ремесленники, и духовенство. По вечерамъ огни и карты въ клубѣ. Съ утра пріѣзжій полковникъ, власти, доктора, всѣ въ мундирахъ, въ треуголкахъ, скачутъ, мечутся, суетятся. Съ утра толпы на площади у присутственныхъ мѣстъ, телѣги, и тощія лошади у постоялыхъ дворовъ, бабы и грудные ребята подъ ветлами на дорогѣ. Прощанья наскоро: недосугъ; въ деревнѣ дворы остались пустые; одинъ идетъ умирать не зная за что, другіе знаютъ, что идутъ умирать на работѣ. Барабанный бой; пѣсня съ гиканьемъ и присвистомъ надъ сѣрой, запыленной вереницей народа, отъ котораго затемнѣла улица, и только сверкаютъ выбритые лбы и потерянно удалые взгляды….

Катерина стояла подъ окномъ и смотрѣла, заломивъ руки….

Что бы теперь быть въ уѣздѣ, съ отцомъ. Тамъ составляются списки, назначаются рекрутскія очереди. Нищета, притѣсненія, несправедливости…. Въ такое время, проклятое зло хуже лѣзетъ изъ всякой щели. Въ бѣдѣ, безъ толку, безъ совѣта, сами эти несчастные ухитряются вредить одинъ другому и сами себѣ, тоже несправедливы, тоже жестоки — изъ самосохраненія!… Можно бы узнать правду, многому помочь. Помочь отцу разобраться среди тяжкой необходимости и этой горькой нужды. И на сердцѣ было бы легче. На глазахъ лучше: по крайней мѣрѣ — все ясно, голова занята, человѣкъ самъ окунулся въ дѣло. Когда человѣкъ въ дѣлѣ, онъ хладнокровнѣе принимаетъ несчастье; онъ не слѣпъ, онъ понимаетъ причины; по возможности поправляетъ неизбѣжное — хоть устаетъ физически, а для души и это отдыхъ…. А тутъ, въ сторонѣ отъ всего, смотри, покоряйся, молчи, рвись, связанная по рукамъ и ногамъ; плачь безъ толку, покуда слезъ достанетъ, раздавай гроши, если есть они, утѣшай фразами, если хватитъ на это совѣсти…. И въ заключеніе, не смѣй вымолвить, что это тебя терзаетъ: не твое дѣло…. Родиться бы кошкой, овцой; вотъ, тогда, точно, ни до чего бы не было дѣла: прячь ногти до случая, или протягивай шею….

Багрянскій писалъ, что еще не скоро возвратится: дѣла много. «Молись Богу и не скучай». Она не молилась, но не скучала. Скукой нельзя назвать мучительную тревогу, негодующую печаль, въ которой проходили ея дни…. Минутами, среди тревоги и печали, ее, будто огнемъ, охватывало невыразимымъ блаженствомъ. Смущаясь, улыбаясь, краснѣя, Катерина закрывала лицо; шелъ кружилась, уносила Богъ знаетъ куда; въ сердцѣ истомленномъ, переполненномъ желаній за всѣхъ, благословеній всему, — будто лучшій цвѣтовъ на полянѣ, будто лучшая звѣзда на небѣ, цвѣло и сіяло лучшее желаніе, лучшее благословеніе — одному….

— О, какой тяжкій грѣхъ! говорила она, замирая — въ глазахъ цѣлый свѣтъ, а на умѣ — одинъ….

Но отогнать грѣха она не могла. Этотъ одинъ тоже несчастенъ, ему тоже нужно, что и другимъ. Только онъ ближе, онъ — одной. Такого человѣка поберечь — сбережешь многихъ. Такому дать — онъ на всѣхъ раздастъ. Ему повѣрить — онъ не обманетъ, онъ научитъ, онъ поддержитъ, онъ найдетъ дѣло и толкнетъ всякія праздныя руки. Въ немъ тотъ Божій свѣтъ, который люди гасятъ, вѣдая и не вѣдая. Люди сдѣлали ему много зла, допустили его усомниться въ себѣ. Какую силу, какую прелесть чуть не погубили!… Господи, и не дать ему обновиться? Что для этого нужно? доброе слово, преданное сердце? Да если только годится это сердце, если только можетъ это слово…. Онъ еще прежде, не спрашивая, отдалъ сокровище больше….

— Охъ, кажется, я съ ума сошла….

Преданность…. Какая преданность? Ему нуженъ человѣкъ крѣпкій, надежный, а не одна кротость, нѣжность да лелѣянье, это все извращенныя глупости. Кто нѣжитъ — балуетъ и самъ дуется. Хуже: это стѣсняетъ. Человѣкъ сильный тяготится лелѣяньемь, изъ деликатности къ слабому совѣстится освободиться, — а между тѣмъ его жизнь испорчена, его силы потрачены даромъ, его умъ облѣнился….

Она оглянулась кругомъ….

— А я что дѣлаю? Я лѣнюсь! Развѣ ему такую нужно? Виновата передъ другими — виновата передъ нимъ!

Она поспѣшно, съ испугомъ начала провѣрять, что дѣлала, и не могла припомнить этихъ двухъ недѣль. Работа была заброшена; читать она не могла, въ кабинетъ отца не заглядывала; хозяйство, хоть несложное, было совсѣмъ забыто…. Она думала, тосковала…. Это еще не занятіе…. Конечно, всѣ эти мелочи кругомъ себя — не труды для цѣлаго міра; ихъ тоже, пожалуй, нельзя назвать занятіями…. Но до цѣлаго міра далеко; въ ожиданіи трудовъ для него, можно цѣлый вѣкъ пролежать на боку, думая и тоскуя….

— Это другимъ смотрѣть тошно….. рѣшила Катерина.

И должно быть, въ самомъ дѣлѣ такъ, потому что Маша, безуспѣшно попробовавъ завести разговоръ, ушла, сѣла на балконѣ одна и, мурлыкая пѣсню, дошиваетъ рубашку Лѣсичева. Это уже не шутка, это ужъ перемѣна въ образѣ жизни, это уже разрывъ съ доброй, хорошей подругой, милѣе которой нѣтъ. Это — ученица, воспитанница. Оставить ее, она, отъ скуй, on одиночества, опошлится какъ тысячи горничныхъ. А развѣ Маша горничная? Это — сестра.

Сестра…. А братъ?… Отчего такъ изъ памяти вонъ его письмо и все, что въ письмѣ?

— Оттого, что памяти не стоитъ….. сказала себѣ Катерина, — захвативъ по дорогѣ книжку съ этажерки, вышла на балконъ. — Маша, мы вѣдь не дочитали о подводномъ телеграфѣ….

— Ахъ, слава тебѣ, Господи! вскричала Маша, скинувъ съ колѣнъ шитье и бросаясь цѣловать ее, когда она присѣла рядомъ на ступеньку: — а то я ужъ и не знала, что съ вами сдѣлалось!…

Катерина никуда не выходила. У нея только одинъ разъ былъ Лѣсичевъ; этимъ временемъ и ему нашлось дѣло: въ крайности общественныхъ обстоятельствъ, Волкаревъ былъ вынужденъ послать своего jeune-premier чиновника въ уѣздъ. Но и этотъ единственный вечеръ не удался Лѣсичеву; явилась m-lle Ольга, помѣшала разговору, занимала всѣхъ собою, просидѣла дольше гостя и откровенно призналась Катеринѣ, что приходила посмотрѣть на поклонника у ея ногъ. Къ великому негодованію няньки, къ Катеринѣ не ходили «хорошіе гости». Зашла жена одного частнаго землемѣра, послѣ обѣдни въ праздникъ и у бѣдныхъ людей нѣтъ праздничныхъ разговоровъ. Эта гостья, впрочемъ, не жаловалась на судьбу, а только сказала, что ея мужу предлагаютъ очень выгодную работу, но приходится отъ нея отказаться, потому, что надо бы ѣхать завтра, а ему даны скопировать два плана.

— Зачѣмъ отказываться, сказала Катерина: — дайте, я скопирую. Мнѣ не въ первый разъ, я это очень люблю и дѣлать мнѣ нечего. Попросите ко мнѣ вашего мужа.

Предложеніе было неожиданное, сконфузило; пришлось настаивать, но землемѣръ пришелъ и кончилось тѣмъ, что съ этого же утра Катерина превратила свою комнату въ чертежную и простаивала до вечера надъ огромной доской съ гладкой сверкающей бумагой, работая циркулемъ и линейкой, и хозяйничая красками. Она не помнила, какъ и у кого выучилась чертить, но это было ея любимое занятіе, хотя рѣдкое. Отцу оно нравилось; онъ наградилъ ее за успѣхи щегольской готовальней и великолѣпнымъ ящикомъ красокъ, которые Катерина берегла, какъ иныя женщины не берегутъ брилліантовъ.

— Вѣкъ свой малолѣтная! говорила нянька, когда та любовалась на ловко свернутый кончикъ толстой кисти.

Руки были заняты…. Раскрашивая узенькія клѣтки бѣдной чрезполосицы, Катерина думала о другомъ. Она все думала, что онъ богатъ, и въ этой мысли было что-то досадное. Никогда не встрѣтится необходимости помочь ему, вотъ такъ, чѣмъ умѣешь. Дѣлать для другихъ — весело; для него — было бы счастье…

Вечеромъ пришелъ сынъ отца дьякона, и столько читали, считали, толковали, разбирались въ книжкахъ, чертили карандашомъ, что нянька потеряла терпѣніе. Она еще молчала, но когда Катерина, замѣтивъ, что нужна еще какая-то книга, тутъ же написала своему книгопродавцу и попросила семинариста завтра отправить это письмо, — нянька больше не выдержала.

— Ты, никакъ, свой бурнусъ третій годъ носишь, сказала она.

— И еще три проношу, не выросту, отвѣчала Катерина.

По уходѣ гостя, нянька читала ей мораль, что къ ней не станутъ ходить настоящіе господа, хорошіе гости, если она все будетъ сидѣть такъ-то съ кутейниками и горничными. Катерина въ это время переплетала свои косы и думала, какъ теперь Андрей Васильевичъ возится, заводитъ у себя школу. Дума была такая восхитительная и вмѣстѣ почему-то казалась такая забавная, что Катерина то и дѣло улыбалась. У нея въ груди было будто не сердце, а птичка, которая скакала и пѣла. Прелестно. Не земля подъ ногами, а ширь, просторъ, вольный воздухъ….

Она вспомнила, что завтра хотѣлъ придти мальчикъ, подмастерье часовщика; она обѣщала дать ему прочесть описаніе фрейбургскаго органа…. дай Богъ память, гдѣ оно?…

— Ну, нянька, покойной ночи, прервала она, отправляясь со свѣчкой къ своимъ этажеркамъ, остановилась подлѣ нихъ, читала, стоя. Балконъ былъ отворенъ, ночь чудесная.

Что онъ дѣлаетъ теперь?… Что такое его жизнь?

— Какая я глупая, говорила она себѣ, улыбаясь. Вѣдь, вотъ, приходила Ольга; она бывала на всѣхъ весельяхъ, на всѣхъ вечерахъ. Что бы мнѣ распросить ее толкомъ. Только и знаю, что его жена всегда бывала нарядна. Но какъ они вмѣстѣ, что говорилось….

О, гадость какая, сплетни….

Однако, знать хочется, знать нужно. Съ послѣдняго свиданія въ полѣ прошло ужъ три недѣли. Еслибы видѣть его хоть на минуту! Онъ былъ, приходилъ…. Зачѣмъ же она сама отъ него убѣгала?

А она, точно, убѣгала. Что-то страшное для нея самой показалось ей въ своемъ собственномъ чувствѣ. Ей показалось, что она не имѣетъ права — не совѣтовать, не говорить доброе слово — но не имѣетъ права любить. Это право той, другой… жены. Ужъ и совѣтомъ, и словомъ, и пріязнью она становится поперегъ пути этой другой женщины, а своей отвѣтной любовью она ее совсѣмъ вытѣсняетъ…. Какой ужасъ!

Это нечестно. Она его тоже любитъ. Она была молода, молода и теперь…. Говорятъ, хорошенькая…. это все равно. Онъ женился не любя, но она-то любила. Кто знаетъ, что у нея было на душѣ? Если тоже, что теперь, вотъ, въ этой безумной душѣ, которая рвется къ нему…. А что же могло быть другое? Какъ же быть такъ близко къ этому безцѣнному свѣту и также не любить его? и вдругъ его отнимутъ….

Женился не любя…. Только ради его горя, его святой усопшей, ему это прощается! Искушеніе, точно, было ужасно. Но за что же, почему же онъ не полюбилъ, не любитъ жены?… Это надо узнать; это надо видѣть. Надо, не робѣя, пойти и посмотрѣть.

Какъ это сдѣлать?…. Все равно. Все можно сдѣлать. Люди дѣлаютъ все, что захотятъ…. И всегда удачнѣе то, что не должно. Должно ли это сдѣлать?

Катерина не лукавила съ своей совѣстью. Она, точно, безумно хотѣла видѣть его, этого человѣка, который сталъ ей такъ милъ, такъ дорогъ — но не дороже цѣлаго свѣта. Этого быть не можетъ. Дороже всѣхъ своихъ собственныхъ благъ, дороже самой себя, — объ этомъ и слова нѣтъ! но не дороже всѣхъ. Она хотѣла его видѣть, но она еще больше хотѣла знать — правъ ли онъ…. Одну минуту, эта мысль подняла въ ней что-то ужасное. Она заглянула вглубь себя и обомлѣла: ей стало стыдно, хоть умереть. Она заставила себя, въ наказаніе, отчетливо, словами, громко высказать эту мысль:

— «Я буду рада, если онъ правъ, если она его не стоитъ…»

Она выговорила и зарыдала. Она плакала надъ собой. Такого низкаго чувства она не могла бы никогда придумать — и вотъ, оно въ ней самой, живое, есть, пришло, того гляди все вытянетъ… Такъ не будетъ же этого! Будь проклята эта любовь, если она способна такъ унижать! Радоваться порокамъ другой женщины, строить свое счастье на несчастьи, на ожесточеніи милаго, краснѣть самой себя — это-то хваленое блаженство?

— Я его возненавижу, если онъ неправъ, сказала она, блѣдная, гнѣвная: — я не помогу оскорблять женщину. Если онъ не правъ — она мнѣ родная, а не онъ.

Но если онъ правъ?….

Ей показалось, что кругомъ потемнѣло…. Борьба, неизбѣжная для всякой честной души, даже предъ вполнѣ позволительнымъ захватомъ чужого — закончилась, — но за нею вставалъ какой-то страхъ, что-то, чего эта гордая душа еще не вѣдала. Что будетъ? Кругомъ что-то безъисходное….

— Я все думаю о себѣ, а я тутъ — ничто, выговорила она, вырываясь, выпархивая изъ того, что ее охватывало. — Будь что будетъ, только бы не быть виноватой!

Была въ N. особа, также считавшая недѣли и дни и не знавшая, куда ихъ дѣвать — m-me Волкарева. Не городская пыль, не іюньскіе жары ее одолѣвали. Она имѣла всѣ средства бѣжать отъ нихъ, имѣя свои вотчины на Волгѣ и въ другихъ привольныхъ мѣстахъ, но она до боязни не любила деревни, и если выносила дачи, то только съ оркестрами и публичными гуляньями. Потому, хотя и считалось, что m-me Волкарева переѣхаіа на дачу въ окрестностяхъ N., но она только изрѣдка навѣщала ее, катаясь въ коляскѣ, а жила въ своемъ городскомъ Димѣ. Въ этомъ домѣ ей было до послѣдней крайности скучно. Пріѣздъ петербургскаго полковника подалъ нѣкоторую надежду на оживленіе, но очень не на долго. Этотъ господинъ говорилъ только о дѣлахъ, — даже не о политикѣ, — и страшно игралъ въ на|«ты. М-me Волкарева предоставила его своему мужу и клубу Еще нѣсколько дней продолжались прощальные визиты разъѣзжавшихся дамъ, а затѣмъ все опустѣло. М-me Волкарева скиталась одна въ пустынѣ своего дома, утѣшая себя мыслью, что можно мечтать. Но она не умѣла дѣлать этого одна; она не могла жить одна, не могла думать одна. Единственное, что оставаясь, Лѣсичевъ, пропадалъ неизвѣстно гдѣ; открылось, что одинъ вечеръ онъ просидѣлъ у Багрянской, а потомъ, по обыкновенію, рыскалъ по городу. А теперь и его нѣтъ. Послѣ одной воскресной службы, m-me Волкарева посѣтила архіерея.

Наконецъ, однимъ вечеромъ, одинокая въ своемъ „пріютѣ“, потерявъ надежду увидѣть хоть какое-нибудь постороннее лицо, она заплакала. Было ясно, что она не понята, что жизнь ея вянетъ, что другія счастливы. Вотъ m-me Верховская. А она моложе m-me Верховской. Но какая разная участь! Огромное состояніе, красавецъ мужъ….

— Но вѣдь онъ ее не любитъ! вдругъ спохватилась m-me Волкарева.

Въ эти послѣднія недѣли ей такъ хотѣлось сердечнаго занятія, что она самымъ неблагодарнымъ образомъ забыла то, которымъ болѣе мѣсяца передъ тѣмъ наслаждалась. „Непреодолимое теченіе“ къ Верховскому разлетѣлось какъ дымъ, едва Верховской выѣхалъ за заставу, и забылось въ жаждѣ новаго влеченія. Теперь, на безлюдьѣ, Верховской вспомнился. Еще нѣсколько минутъ — и воспоминаніе пошло жарче, воображеніе заработало. Оно иногда создаетъ необыкновенныя вещи. Правда, что дѣйствительность доставляла нѣсколько матерьяла, но фантазія превосходно дѣлала свое дѣло и, чрезъ небольшіе полчаса, m-me Волкарева прохаживалась по своему „пріюту“ въ волненіи женщины, помнящей свои обязанности и любимой человѣкомъ, забывшимъ свои обязанности. Прогулка завершилась внезапной остановкой у открытаго окна и громкимъ вопросомъ:

— Что я должна дѣлать?

Громкій вопросъ привелъ въ себя чувствительную женщину. Она была не настолько мечтательна, чтобы играть комедіи безъ зрителей; довольно, что она позволила себѣ это получасовое развлеченіе. Оно пришлось кстати, потому, что подало идею: почему не съѣздить въ Спасское?

Идея ей чрезвычайно понравилась; осуществить ее можно было хоть завтра. М-me Волкарева въ туже минуту распорядилась своими сборами, дождалась возвращенія своего супруга изъ клуба, объявила ему свое желаніе и приказала распорядиться о почтовыхъ лошадяхъ. Она не назначила надолго ли ѣдетъ, какъ вздумается, смотря потому, какъ будетъ пріятно, но посѣтить m-me Верховскую она считала своею обязанностью.

Она такъ много говорила объ этой обязанности, что, наконецъ, о ней подумала и затѣмъ отуманилась, ѣхать въ Спасское для того, чтобы любезничать съ хозяйкой — но это хуже чѣмъ сидѣть здѣсь одной. Между тѣмъ, это будетъ неизбѣжно: m-me Верховская обрадуется гостьѣ, и она, и ея кузина; отъ нихъ не отдѣлаешься, не дадутъ сказать слова…. Еслибъ былъ хоть этотъ сумасбродъ Лѣсичевъ; онъ бы ихъ занялъ по крайней мѣрѣ…

Отъ Лѣсичева ея мысль перелетѣла очень быстро, близко и натурально. Чего лучше — пригласить съ собой Багрянскую. Не совсѣмъ глупа, молчалива, будетъ сидѣть и слушать. Лидія Матвѣевна обрадуется, распуститъ свой павлиній хвостъ передъ новымъ лицомъ; m-lle Аннета тоже не станетъ глядѣть все въ одну сторону…. И предлогъ прекрасный: m-me Верховская хлопочетъ за сына Багрянскаго…. Правда, это надо сохранить въ тайнѣ…. Но, Боже мой, можно сказать, что Багрянская знаетъ, но дѣлаетъ видъ, что не знаетъ, чтобы до времени не стѣснять благодарностью, а между тѣмъ, все-таки не могла удержать своего желанія — молча, пожать руку, ну, и прочее…. Планъ вышелъ отличный. Утромъ, m-me Волкарева поѣхала къ Катеринѣ.

— Я знаю, что дома, сказала она Машѣ, бѣжавшей съ отказомъ, и вступила въ гостиную. Катерина вышла къ ней, затворяя дверь своей комнаты. — Все заняты, все однѣ, chère amie! Хоть бы меня вспомнили, я тоже одна.

Послѣдовали дружескіе распросы объ отцѣ, о здоровьи, объятія и опять жалобы на одиночество.

— Но я добрѣе васъ, я о васъ подумала, едва мелькнула маленькая возможность удовольствія. Не хотите ли прокатиться въ деревню?

— У меня дѣло, возразила Катерина.

— О, не надолго, — три, четыре дня. Со мной. Я тоже не могу пробыть долго, — мужъ одинъ, прибавила она граціозно. — Это къ моимъ хорошимъ знакомымъ, къ Верховскимъ, въ Спасское, — знаете, новое имѣніе, которое они купили, великолѣпное…

— Я незнакома съ госпожей Верховской, отвѣчала Катерина, выговаривая съ трудомъ.

М-me Волкарева, съ своимъ необыкновеннымъ знаніемъ свѣта и сердца человѣческаго, тотчасъ поняла ея замѣшательство.

— Ахъ, затворница, ужъ оробѣла, конфузится! Какой ужасъ — новое знакомство!! Позвольте вамъ посовѣтовать, милый другъ, — я немного старше васъ: il ne faut pas être sauvage à ce point. Вы немножко знаете Верховскаго?

— Знаю.

— И довольно, — а его жена — прелестная женщина, добра, образована, une petite perfection…. Между нами — только не хороша собою, болѣзненная…. Она такъ хотѣла съ вами познакомиться…. Это я, отчасти, виновата, не успѣла…. Но такъ мила! И прелестнѣйшіе дѣти…. А деревня…. Ахъ, какъ вы пугливы, какъ нерѣшительны! Нѣтъ, я васъ увезу насильно!

— Когда же ѣхать? спросила, краснѣя Катерина

— Сегодня, чтобъ не дать вамъ раздумать, gazelle éffarouchée; вы согласны?

— Да.

— Васъ не затруднитъ такъ скоро собраться на нѣсколько дней?

— Я, куда хотите, могу собраться въ четверть часа.

М-me Волкарева уѣхала, наградивъ ее новыми поцѣлуями и сказавъ, что пришлетъ свой экипажъ. Катерина осталась одна.

— Что я дѣлаю? спрашивала она себя съ ужасомъ: — Притворяться, лгать…. Но это — моя участь съ нынѣшняго дня!

Проклятая свѣтская неволя! Допускаетъ, поощряетъ выставку кокетства и преслѣдуетъ малѣйшій проблескъ истиннаго чувства, осмѣиваетъ, глумится, если это чувство несчастно…. А ея чувство осуждено заранѣе, осуждено вдвое: оно незаконно, оно преступно….

Преступно?… Кто это выдумалъ? По-людски-нелегально, да. Преступно ли, — еще посмотримъ. Преступно, если захватываетъ чужое нравственное право, преступно, если кому нибудь дѣлаетъ несчастье, тогда его и съ корнемъ вонъ! А если нѣтъ…

— Маша, давай, сберемся, живо сказала Катерина, входя къ ней на балконъ. — Посмотримъ, что есть у насъ.

Нянька была въ восхищеніи, что вотъ, наконецъ, слава тебѣ Господи, барышня ѣдетъ съ самой губернаторшей къ первѣйшей богачкѣ. Катерина напоминала ей, какъ она выпроваживала съ крыльца мужа этой богачки. Шутки были не искренныя, раздраженныя; Катерина это чувствовала и хуже раздражалась. Нянька этого не понимала и была слишкомъ счастлива, чтобъ сердиться Она опрометью бросилась смотрѣть, когда подъѣхала губернаторская карета.

— Зачѣмъ вы ѣдете? спросила Маша.

— Знаю, зачѣмъ, отвѣчала въ раздумьи Катерина.

— Только не на веселье?

— Это правда твоя. Прощай, Машенька.

Маша; цѣлуя, ее перекрестила.

VIII.

Пока m-me Волкарева собиралась, Катеринѣ пришлось вынести еще два часа ожиданія, Ожиданіе бываетъ скучно, бываетъ мучительно, но промежутокъ между рѣшимостью и исполненіемъ дѣла, въ которомъ вся жизнь, — томитъ и мучитъ каждой своей секундой. Катеринѣ хотѣлось убѣжать домой, запереться, тихо, невозмутимо по прежнему… Невозможно, неловко. Ужъ и свѣтская отговорка!.. Первый шагъ сдѣланъ, возврата нѣтъ; началось притворство, началась неволя. Нѣтъ смѣлости, нѣтъ покоя — и не можетъ быть: сегодня, сегодня же вечеромъ…

— Если онъ неправъ — кончено! повторяла она, между тѣмъ какъ ея сердце замирало, рвалось, а никогда неизвѣданное смущеніе будто отталкивало въ этомъ сознаться, и гордая душевная сила боролась, тоскуя, съ какою-то закупающей нѣжностью. — Видѣть его хоть минуту. Что бы ни было, пусть горе будетъ только мнѣ одной!

Ея мысль мѣшалась… Она ходила одна по большимъ комнатамъ; мебель, люстры, закутанныя въ чахлы, отражались въ длинныхъ зеркалахъ; лѣтній свѣтлый день выказывалъ пятна паркета, трещины обой, полинялыя полосы драпировокъ, все что при огняхъ пряталось или не замѣчалось. Пусто и глупо. Въ этихъ стѣнахъ прошло столько глупости. Въ этомъ воздухѣ нельзя думать…

Волкаревъ нечаянно зашелъ изъ своего кабинета, но увидя молодую особу, остался, спросилъ объ ея отцѣ, слегка забросилъ два слова о политикѣ, давая понять, что понимаетъ серьезный умъ своей собесѣдницы, выразилъ сожалѣніе, что такъ рѣдко ее видитъ и принялся любезничать. Такъ застала его m-me Волкарева. Предъ отъѣздомъ, она вздумала сдѣлать un déjeuner dinatoire, чтобы, пріѣхавъ въ Спасское, не затруднять хозяйку позднимъ обѣдомъ; она хотѣла-было сначала приказать приготовить обѣдъ на станціи, но передумала.

— Мы даже лошадей перемѣнимъ, невыходя изъ кареты, сказала она Катеринѣ: — въ деревняхъ теперь непріятно.

Это было совершенно справедливо; особенно въ такой ясный день, гнилыя избы казались еще чернѣе, а поѣзды рекрутовъ еще погребальнѣе. Катерина смотрѣла на нихъ изъ окна кареты, передъ которой слетали шапки, разбѣгались дѣти, сторонились въ канаву подводы. М-me Волкарева оживилась путешествіемъ и пріятными мечтами, немножко пошутила надъ своимъ супругомъ и безъ умолку разсказывала разныя исторіи. Это были великосвѣтскія сплетни, воспоминанія столичной жизни разскащицы, и нельзя сказать, чтобъ чувствительная душа очень страдала, повѣствуя о прегрѣшеніяхъ ближняго: она даже выбирала, изъ нихъ самыя забавныя, иногда спохватывалась, но скоро успокоивалась, мило шутя:

— Рано или поздно, вы все узнаете!

— И я слышу эти мерзости и молчу! думала Катерина. — И я пользуюсь средствами этой госпожи! не по приказу отца, — по своей доброй волѣ!… Вотъ, какъ втягиваются, связываются съ ними. Она мнѣ нужна, — я беру. Цѣль и средства — старая пѣсня…. Мнѣ нужно, беру, но вѣдь я руки мараю! стыдъ на вѣкъ…. Но ужъ и знай я, что впередъ никакая нужда, никакая сила человѣческая меня къ нимъ не поведетъ, ни для отца…. ни для кого!

Волненіе, ожиданіе, недовольство собою, невозможность собраться съ мыслями и себя провѣрить, минутами какой-то страхъ, минутами — мучительное счастье, утомляли ее почти болѣзненно.

— Васъ укачало? замѣтила m-me Волкарева, улыбаясь и нѣжно думая, что эта особа не привыкла ѣздить въ каретахъ.

— Глупые нервы….. сказала себѣ Катерина, чувствуя, что была бы въ состояніи сейчасъ идти вертѣть воду изъ своего колодезя и поливать свой цвѣтникъ, какъ дѣлала по вечерамъ. Было ужъ подъ вечеръ. Свернули на проселокъ, показалось Спасское. М-me Волкарева достала зеркало изъ сумки кареты, оправила волосы, почувствовала внезапную любовь къ природѣ и восхищалась мѣстоположеніемъ. Каменный домъ бѣлѣлъ на темномъ паркѣ; на горѣ, по краснымъ дорожкамъ, рисовались цвѣтники, блестѣли стекла оранжерей, жестяной куполъ бесѣдки. Съѣзжая на новый красивый мостъ, m-me Волкарева пугалась и приказала ѣхать какъ можно тише. Сторожъ отогналъ двухъ мужиковъ съ возами травы, намѣревавшихся слѣдовать за каретой.

— Тутъ господа ѣздятъ; куда суетесь? кричалъ онъ. Вонъ вамъ гдѣ указанъ проѣздъ.

Катерина взглянула, куда онъ указывалъ; тамъ надъ водой что-то торчало. М-me Волкарева привѣтливо кивнула сторожу, который снялъ фуражку; онъ былъ изъ отставныхъ N-скаго гарнизона и узналъ губернаторшу.

— Вы никого не видите? спрашивала она Катерину, когда проѣзжали у рѣшетки сада.

У Катерины туманило въ глазахъ…. „Вотъ, сейчасъ, сейчасъ….“, твердилъ кто-то надъ нею…. Лакеи высадили m-me Волкареву изъ кареты подъ-руки. Машинально испугавшись, что съ нею сдѣлаютъ тоже, Катерина поскорѣе выскочила сама; каменное крыльцо, казалось ей, шаталось. Въ прихожей какъ-то много народу, лакеевъ, мужиковъ, много солнца, шумно. Худенькая бѣлокурая дама обнималась съ m-me Волкаревой; говорили, восклицали, опять обнимались. М-me Волкарева сказала что-то, показавъ на Катерину. Катерина почувствовала, что ея руку сжала маленькая горячая ручка и вмѣстѣ съ этимъ прикосновеніемъ скользнулъ холодъ тяжелаго широкаго браслета. Вошли въ залу; она была большая, высокая, прохладная. Тамъ дѣти играли въ кегли; у окна сидѣла гувернантка. М-me Волкарева стала цѣловать дѣтей.

— А я думала, что ужъ не найду васъ дома, что вы гуляете, сказала она имъ по-русски, чѣмъ лишала ихъ возможности, что за нихъ отвѣтитъ гувернантка.

— Répondez donc, замѣтила Лидія Матвѣевна.

— Нѣтъ, мы здѣсь, отвѣчала Валентина.

— Вы играете?

— Вотъ, кегли, сказалъ Элимъ.

— А что дѣлаетъ папа?

М-me Волкаревой показалось какъ-то легче предложить свой вопросъ въ видѣ шутки.

— Не знаю, куда онъ дѣвался, отвѣчала Лидія Матвѣевна.

М-lle Роше положила въ карманъ книжку, которую читала, и вышла въ стеклянную дверь на террасу. Верховской ходилъ тамъ, заложивъ руки за спину и опустивъ голову.

— Идите скорѣе, сказала m-lle Роше: — жена вашего губернатора и съ нею молодая особа; не знаю, кто. Une grande brune, d’une beauté à peindre.

Верховской хотѣлъ спросить, — она ужъ вышла. Онъ, впрочемъ, не зналъ, что хотѣлъ спросить. Самое невозможное пришло ему въ голову.

— Не утомила ли васъ дорога? спрашивала кого-то m-lle Роше.

— Благодарю васъ, нисколько, отвѣчали ей.

Она…. На террасѣ были диваны. Онъ сѣлъ; у него, какъ, говорится, не было ни рукъ, ни ногъ. Въ душѣ — что только можетъ быть сумасшедшаго и молодого, радость до ужаса… Но надо идти. Не ждать же, чтобъ всѣ сюда пришли. Верховской поднялся и вошелъ въ гостинную. Передъ нимъ стояла Катерина, съ ней была m-lle Роше. Онъ, молча, подалъ руку; она, молча, дала свою.

— Вы видѣли мою жену? спросилъ онъ, когда могъ выговорить.

— Да.

Лидія Матвѣевна еще оставалась въ залѣ съ m-me Волкаревой. Онѣ шептались. М-me Волкарева объясняла, что m-lle Багрянская желаетъ своимъ посѣщеніемъ выразить свою признательность, но умоляла Лидію Матвѣевну, брала съ нея слово не проговориться. Лидія Матвѣевна очень жалѣла, что изъ-за какихъ-то соображеній это должно происходить такъ таинственно, она была нисколько не прочь дать поцѣловать себя въ плечико и, пожалуй, даже съ граціозной неловкостью не успѣть выхватить своей ручки. Но можно сдѣлать маленькій тонкій намекъ и хоть тѣмъ немножко ублажить себя.

— Вы хорошо сдѣлали, что пріѣхали, сказала она Катеринѣ: — je vous désire du bien.

Катерина никогда не подмѣчала словъ, а тутъ была еще меньше на это въ состояніи. „Желаніе добра“ ее тяжело смутило.

„А я явилась не съ добромъ….“, подумала она и опустила, глаза, встрѣтивъ взглядъ Верховского.

— Mademoiselle, дѣти одни, замѣтила Лидія Матвѣевна. гувернанткѣ и продолжала: — Мой мужъ васъ встрѣчалъ. Стало-быть вы бываете гдѣ-нибудь, въ N? Имѣете знакомыхъ? А въ Москвѣ, вы когда-нибудь были?

— Бывала проѣздомъ, отвѣчала Катерина.

— Тамъ очень весело, когда бываетъ царская фамилія… Да, правда…. Впрочемъ, при открытіи дворца всѣхъ пускали…. Еще очень хорошо, говорятъ, подъ Новинскимъ; туда институтокъ, московскихъ возятъ… А въ Петербургѣ вы никогда не были?

— Жила нѣсколько лѣтъ.

— Каково! даже нѣсколько лѣтъ! Этому нельзя никакъ повѣрить. А теперь, какъ же вы живете? Мой мужъ, кажется, былъ у васъ?

— Да….. сказала Катерина. Ея тяжелое чувство смѣнялось какимъ-то недоумѣніемъ.

Верховской растерялся отъ счастья. Онъ, между тѣмъ, говорилъ m-me Волкаревой такія несообразности, такъ горячо благодарилъ ее за пріѣздъ, что она сама, пріятно потерянная, прервала его, улыбаясь, сжала его пальцы и, бѣгло взглянувъ на жену, прошептала:

— Послѣ….

Она сѣла, жалуясь на усталость.

— Чтожъ вы стоите? садитесь, сказала Лидія Матвѣевна Катеринѣ, оставляя ее и переходя къ m-me Волкаревой. — Какъ вы вздумали ко мнѣ, душка?

Дамы оживленно разговорились. М-me Волкарева описывала скуку города, Лидія Матвѣевна — прелести деревенской жизни. Верховской сидѣлъ въ сторонѣ и молчалъ.

— Какъ здѣсь всего много! восклицала Лидія Матвѣевна: — сливки, цыплята…. Ахъ, я вамъ скажу, какъ меня встрѣтили! Хлѣбъ-соль, вотъ, такой огромной, — мнѣ въ ноги, староста, старшіе мужики; конфетъ дѣтямъ, — и очень порядочныя. Но самое главное — серебряную солонку; конечно, не велика, но значитъ, все-таки, есть же средства; чего-жъ они кричали, что они разорены? Я имъ это тогда же сказала. Это сдѣлало впечатлѣніе, прибавила она лукаво: — по крайней мѣрѣ, знаютъ, что меня не проведутъ!

— Вы много гуляете? прервала m-me Волкарева.

— Никогда! я все за дѣломъ; столько хлопотъ….

— И Андрей Васильевичъ хозяйничаетъ? спросила m-me Волкарева, которой эти слова подали надежду сдѣлать хоть одну прогулку въ обществѣ одного Верховского.

— Ахъ, Боже мой, Андрей Васильевичъ ничего не понимаетъ! возразила Лидія Матвѣевна, не давъ ему заговорить. Я вездѣ сама. Правда, здѣсь все было заведено не дурно, но, я вамъ скажу — такъ воровали!! Грабили! но теперь — нѣтъ! я вездѣ, вездѣ сама, на скотномъ дворѣ, на гумнѣ; я знаю, что пастухи дѣлаютъ. У меня моя полиція; безъ этого нельзя…. Но и не беречь, это тоже грабежъ. Здѣсь они очень удивились, и сосѣди…. тутъ есть они, всякіе…. что петербургская жительница, une femme de grand monde, все понимаетъ; я и сама за собой этого не воображала. Я принялась…. Я, рѣшительно, геніальная женщина! Это мнѣ приходитъ какъ вдохновеніе! Vous ne saurez croire, on tire parti de tout, mille petites industries, вѣники, шпанскія мухи. У меня всякій ребенокъ что-нибудь доставляетъ….

— Возможно ли! вскричала m-me Волкарева.

— Ахъ, увѣряю васъ, все возможно. И замѣтьте, — я одна. Если бы еще я находила въ комъ-нибудь поддержку, но я такъ одна….

— Ah, pardon, я еще не спросила о вашей кузинѣ. Что она?

— Annette? она теперь гуляетъ. У нея свой образъ жизни…. Да, вотъ, образчикъ вамъ моей предусмотрительности. Она вѣдь кокетка, Annette. У меня здѣсь парикмахеръ; она съ нимъ всякій день на разный ладъ причесывается, — я не запрещаю. Я его зимой отправлю по оброку; пусть онъ покуда учится.

— Ah, mon Dieu! воскликнула m-me Волкарева, позволивъ себѣ засмѣяться. Что же еще у васъ дѣлаетъ Annette?

— Она занимается съ дѣтьми…. Но, вотъ еще…. ахъ, здѣсь есть все, рѣшительно, все! У меня свой священникъ. Я его заставила учить дѣтей, русскому, тамъ, закону знаете, эти русскіе предметы. Андрей Васильевичъ спорилъ: „неловко, какъ предложить….“; я, просто, сказала и это дѣлается. Это, кажется, пріятель Андрея Васильевича. Вы не знаете, какихъ чудесъ онъ мнѣ тутъ было-надѣлалъ? Чуть не перевѣнчалъ всю деревню! Ужь конечно, попъ хорошо бы поплатился, но эта женщина, жена садовника, прекрасно вышиваетъ. Я ее простила. Ахъ, я вамъ покажу, теперь шьютъ для меня, а тамъ заготовлю все приданое Валентинѣ. И это-ли одно! У меня коверъ ткутъ, у меня мебель дѣлаютъ, орѣховую, рѣзную, je vous prie de croire; два главные столяра учились у Тура….

— Это ужъ, конечно, подъ надзоромъ Андрея Васильевича? спросила рѣшительнѣе m-me Волкарева.

— Да, онъ заходитъ, по дорогѣ, въ столярную….

— Отдохнуть отъ прогулки? продолжала m-me Волкарева.

— Отъ бездѣлья, которому учитъ и другихъ, сказала Лидія Матвѣевна.

— Что-жъ дѣлать, сказалъ вдругъ рѣзко Верховской: — я такъ лѣнивъ, что не могу учить труду.

— Въ самомъ дѣлѣ, природа такъ хороша…. начала поскорѣе m-me Волкарева. — Чѣмъ же вы занимаетесь?

— Ничѣмъ, сказалъ онъ, вставая. — Велѣлъ высылать себѣ, сюда газету, но ваша почта неисправна.

— И цѣлые дни….

— Цѣлые дни брожу или лежу въ рощѣ съ старой книгой. На чердакѣ нашлись сундуки съ этимъ добромъ, — мемуары, да философы XVIII вѣка.

— И тихо, безъ мечтаній, безъ плановъ…

— Ахъ, ради Бога, вскричала Лидія Матвѣевна: — не поминайте этихъ плановъ! благодаря Бога, не всякая глупость возможна. Я ужъ довольно проучена, какъ онѣ дорого стоятъ. Все это великодушіе, просвѣщеніе….

— Ахъ, я сама за просвѣщеніе!

— Были бы средства…. и еслибъ были, нужно помнить: трое дѣтей! Вотъ кому нужно…. И я спрашиваю васъ, вскричала она, вдругъ еще болѣе волнуясь: — къ чему это ведетъ? поблажки? Я имѣю моихъ людей, они мнѣ чего-нибудь стоятъ, я ихъ пріобрѣла, ихъ содержаніе, наконецъ, — и я не буду ими пользоваться? Если бы они не умѣли, не могли для меня работать, — они, вотъ и пошли бы теперь, слава Богу, — война, есть средства отъ нихъ избавиться, а то…. напримѣръ, эти столяры…. Позвольте, mademoiselle, — вотъ, этотъ столикъ, ихъ работа, — это игрушка! Умѣютъ, такъ и дѣлай! А Андрей Васильевичъ…. Но вотъ сейчасъ, за минуту до вашего пріѣзда…. вы застали у меня сходку въ передней; Андрей Васильевичъ, до меня, здѣсь наобѣщалъ не знаю чего….

Верховской осмѣлился взглянуть на Катерину. До этой минуты онъ боялся и не рѣшался убѣдиться, что за нимъ слѣдитъ ея взглядъ. Но онъ ошибался. Катерина не смотрѣла на него, сидѣла неподвижно и слышала, что говорили кругомъ, казалось, потому только, что говорили громко. Минутами, она принуждала себя быть внимательной, чтобъ не оторопѣть, если и съ ней заговорятъ; ея опущенные глаза загорались, лицо блѣднѣло будто отъ скрываемой боли….

Часы били семь. Изъ залы явились дѣти и m-lle Роше.

— Это время ихъ прогулки, объяснила Лидія Матвѣевна: — часъ они должны играть въ кегли, а потомъ — въ паркъ.

— Они хотѣли просить у васъ позволенія идти сегодня въ поле, сказала m-lle Роше.

— Въ паркѣ скучно, сказалъ по-русски Анатоль, надувъ губки и тотчасъ покраснѣлъ.

— Ah, il est ravissant! вскричала m-me Волкарева.

— Своеволенъ до невозможности, замѣтила Лидія Матвѣевна. Вы заслуживаете, чтобъ васъ оставили дома, Анатоль.

Мальчикъ испугался, дрожалъ и молчалъ.

— Вотъ, посмотрите, что будетъ, продолжала Лидія Матвѣевна, не понижая голоса: — онъ хочетъ плакать и не смѣетъ. Это комедія. Я его часто нарочно дразню; иногда, просто, видно, что бѣсится, а выдерживаетъ. Ну, а не выдержитъ, зареветъ, — не прогнѣвайтесь, въ темный чуланъ. Онъ знаетъ, что я его терпѣть не могу; я послѣ него больна была…. Такъ вы не хотите въ паркъ, monsieur Анатоль? вы, можетъ быть, никуда не хотите, ни сегодня, ни завтра, всю недѣлю?

Мальчикъ молчалъ.

— Извольте идти на верхъ. А за то, что вы говорить не хотите, вы — безъ чаю.

— Ахъ, нѣтъ, ради Бога! вступилась m-me Волкарева: — нѣтъ, простите его для меня!

— Слышите? Я только для madame васъ прощаю. Поблагодарите.

Анатоль шаркнулъ ножкой. Это выходило очень неловко при его „русскихъ“ тяжелыхъ сапогахъ съ каблуками, его маленькой кругленькой фигуркѣ и его крайнемъ смятеніи. М-me Волкарева. притянула его къ себѣ и поцѣловала.

— Не стоитъ, замѣтила Лидія Матвѣевна. — Можете идти всѣ. Mademoiselle, къ девяти часамъ они должны быть дома.

— Je le sais, madame.

— Если я не буду лишняя, сказала Катерина, вдругъ вставая и обращаясь къ m-lle Роше: — позвольте мнѣ идти съ вами.

Лидія Матвѣевна взглянула на нее съ удивленіемъ. М-me Волкарева смутилась: ея разсчетъ не удался; хозяйка оставалась на ея долю.

— Въ поле нельзя идти однимъ, сказалъ Верховской.

— Ахъ, въ самомъ дѣлѣ, дайте имъ провожатаго! вскричала m-me Волкарева, засмѣявшись, чтобъ скрыть свой испугъ, когда Верховской подошелъ къ двери.

Она заставила его одуматься; онъ остановился. Катерина сходила съ террасы. Верховской схватилъ ея шляпку и побѣжалъ за нею.

— Вы забыли….

— Благодарю васъ, мнѣ не нужно, отвѣчала она.

Дамы этимъ временемъ дѣлали свои замѣчанія: Лидія Матвѣевна о неловкости этой дѣвушки, m-me Волкарева о томъ, что отъ ея образа жизни и воспитанія нельзя больше и требовать. Верховской стоялъ на террасѣ, держалъ въ рукахъ шляпку и смотрѣлъ, какъ уходила Катерина.

Онъ говорилъ себѣ, что онъ не маленькій. Кто можетъ ему запретить идти гулять куда и когда угодно? Хозяину даже приличнѣе проводить гостью, нежели оставлять ее одну съ дѣтьми и незнакомой гувернанткой. Онъ былъ готовъ бѣжать слѣдомъ и не двигался съ мѣста. Ему казалось, что всѣ — жена, Волкарева, гувернантка, дѣти, прислуга, стѣны, деревья, всѣ видятъ и поняли, что съ нимъ происходитъ…. Въ такомъ случаѣ, и притворяться бы нечего…. — Но можетъ быть, и не видятъ. Надо быть осторожнѣе… Но только что же это? вотъ она, тутъ, — и не смѣть взглянуть, не смѣть подойти. Ловкіе люди, — не фаты, не кокетки, а просто, люди смѣлые, берутъ свое, гдѣ могутъ, пользуются всякой минутой. А они…. что за ненаходчивость! Первая любовь глупа… За то нѣтъ ничего ея лучше…. Но вѣдь это мука вѣчная: ушла! и сидѣть тутъ, торчать съ этими госпожами…. Считай онѣ всѣ свои laiterie, fromagerie, надо бѣжать въ поле…. Пошли въ ту сторону. Сейчасъ выйдутъ на тотъ пригорокъ; отсюда будетъ видно ихъ, куда поворотятъ…

Ленты на шляпкѣ Катерины сильно страдали во время этихъ безмолвныхъ монологовъ. Верховской оглянулся на свои поступки, вспомнилъ, что банты можно расправить дыханіемъ, и цѣловалъ ихъ до того, что измялъ окончательно. Его чуть не застали за этимъ занятіемъ.

— Вы здѣсь? сказала будто съ удивленіемъ m-me Волкарева, выходя изъ гостинной. — Какъ здѣсь хорошо отдохнуть, пріютиться…

— Знаете, мнѣ пришла прелестная мысль, сказала, появясь, Лидія Матвѣевна, — вотъ здѣсь, на террасѣ, сыграемте маленькую партію въ преферансъ.

— Играть?… повторила жалобно m-me Волкарева.

— Да. Мы двѣ и еще — прелесть, новичекъ!

— Ахъ, извольте, съ удовольствіемъ, вскричала m-me Волкарева, между тѣмъ, какъ Верховской, ничего не слыша, всматривался вдаль, на пригорокъ, позолоченный послѣднимъ солнцемъ.

— André, обратилась къ нему Лидія Матвѣевна, прикажи дать сюда столъ, карты….

— Карты?… Съ удовольствіемъ, отвѣчалъ онъ, сломилъ вѣтку голубой гортензіи и убѣжалъ.

— André…. Ah, pardon, я не досказала….. прибавила Лидія Матвѣевна и тоже скрылась.

М-me Волкарева вздохнула, оставшись одна. Это было все не то, чего она желала. Конечно, хоть за карточнымъ столомъ, но вмѣстѣ; все же легче. Лидія Матвѣевна играетъ непріятно; это случай выказать мягкость характера…. Но какъ сильна власть жены! „Новичекъ!“ Она, стало быть, выучила его играть, заставила, покорила. Надо спросить его, что это — любовь или только повиновеніе? Онъ, кажется, грустенъ….

Размышленіе прервали лакеи, приносившіе столъ и прочее. М-me Волкарева задумчиво стала тоже смотрѣть вдаль. Ей слѣдовало обратить вниманіе поближе и тогда она увидѣла бы нѣчто весьма интересное: Верховского, который бѣжалъ около рѣшетки сада.

— Позвольте вамъ представить, сказала входя Лидія Матвѣевна, Григорій Ивановичъ Духановъ, мой хорошій знакомый, которому я, могу сказать, даже много обязана. Il ne parle pas franèais, прибавила она вполголоса. Начинающій; игрокъ совсѣмъ по нашимъ силамъ.

Духановъ ловко разшаркивался. Счастье, гордость, написанныя на его лицѣ, равнялись только испугу, страданію, одурѣнію, которые выразились на лицѣ m-me Волкаревой. Она не выдержала.

— Какъ, развѣ не….

— Annette, вы думаете? о, ее не заставите. Она все еще находитъ, что слишкомъ молода для картъ. Она воротилась съ своей прогулки, отдыхаетъ, se fait belle…. Григорій Ивановичъ мой единственный рессурсъ. Я пользуюсь его совѣтами, — онъ такъ все знаетъ! А потомъ, бьемся съ нимъ въ преферансъ.

— Вдвоемъ? спросила m-me Волкарева, хватаясь еще за какую-то надежду.

— Да-съ, съ деревяннымъ-человѣчкомъ, отвѣчалъ почтительно Духановъ.

Они усаживались.

— Вы сказали: „новичекъ“, продолжала. m-me Волкарева, между тѣмъ какъ улыбка застывала на ея устахъ, я удивилась — неужели Андрей Васильевичъ….

— О, Боже! Андрей Васильевичъ никогда не будетъ въ состояніи понять никакой игры. Въ молодости не было средствъ…. Впрочемъ, тѣмъ лучше.

— Они даже уходятъ всегда, замѣтилъ Духановъ, вотъ-съ и теперь ушли; я видѣлъ, брали фуражку. Очень скоро пошли.

М-me Волкаревой оставалось покориться судьбѣ и ставить ремизы. Духановъ, наверху блаженства, истощалъ всю свою любезность. Лидія Матвѣевна обыгрывала обоихъ.

Верховской, ужъ былъ далеко….

Уѣзжая въ деревню, Верховской самъ не зналъ, что тамъ будетъ. Казалось, предстояло дѣло; что и какъ — онъ не имѣлъ времени и силы обдумать, онъ только тревожился. Онъ очутился въ Спасскомъ, не успѣвъ привыкнуть къ мысли, что будетъ жить въ Спасскомъ.

Въ первый же день, въ первые же часы, покуда жена восхищалась своей собственностью, обходила, осматривала, приказывала, распоряжалась, гнѣвалась, принимала поклоненія, — онъ ушелъ въ комнату, которую для себя выбралъ, бросился на диванъ и, забытый всѣми до вечера, пролежалъ, закинувъ руки за голову, глядя въ потолокъ, слушая дальній шумъ по дому и повторяя себѣ, что, вотъ, онъ одинъ….

Одинъ. Въ самомъ дѣлѣ, нѣтъ никого на свѣтѣ и ничего нѣтъ на свѣтѣ. То, что тамъ, за дверью этой комнаты — чужое и чуждое…. И въ столько лѣтъ онъ еще не привыкъ! Все припомнилось. Въ сравненіи съ тѣмъ, что было кругомъ, даже пустая петербургская жизнь показалась легче; тамъ, по крайней мѣрѣ, были хоть лица человѣческія, это — тюрьма. Неужели такъ закончить свое существованіе въ тридцать-четыре года? А еще такъ недавно его увѣряли, что въ немъ живы его силы, еще такъ недавно въ его сердцѣ загорѣлась новая чудесная сила…. И она-то самая напрасная!

Нѣсколько дней онъ прожилъ, ничего не видя, — странное ощущеніе, которое испытывается въ неотвязной, тупой тоскѣ. Что говорилось, что происходило — все было какъ во снѣ. Очнувшись, Верховской замѣтилъ, что все кругомъ пришло въ порядокъ, установившійся, прочный, что этотъ порядокъ привычный, старый. Только жена больше суетится и мелькаетъ, — но она дѣлала это вѣчно; только небрежнѣе ея туалетъ. Дѣти также невидимы, также щегольски одѣты къ обѣду, безмолвны и одурѣны классомъ. Глядя на нихъ машинально, Верховской замѣтилъ Лидіи Матвѣевнѣ, что неделикатно навязывать священнику безплатные уроки. Лидія Матвѣевна наговорила противъ этого такъ много при дѣтяхъ, при прислугѣ, что онъ замолчалъ, но, опять почти машинально, поднялъ споръ наединѣ, не выдержалъ и вспылилъ. Лидія Матвѣевна сказала очень твердо, что ужъ замѣтила эту новость въ его характерѣ, но поддаваться ей не намѣрена, что до него здѣсь ничто не касается; что онъ только и съумѣлъ, что разорить Спасское, уступивъ казенную землю, что на филантропическія затѣи у нея нѣтъ денегъ, а если у него есть онѣ, то онъ можетъ самъ купить себѣ имѣніе и тамъ устроивать, что ему заблагоразсудится…. Верховской былъ взбѣшенъ. Лидія Матвѣевна была совершенно спокойна. Онъ не обѣдалъ и разстроился нервами; она восхищалась сытностью и дешевизной деревенской кухни. Онъ не говорилъ съ нею, она придумала преферансъ съ Духановымъ. Такъ шло нѣсколько дней.

Верховской еще разъ осмотрѣлся: все установившееся сдѣлалось, уже незыблемо; все росло и преуспѣвало какъ было угодно Лидіи Матвѣевнѣ, и она, безъ церемоній, показала мужу, кого избрала вмѣсто него себѣ въ совѣтники: Духановъ не выѣзжалъ изъ Спасскаго. Онъ сдѣлался для Лидіи Матвѣевны необходимымъ человѣкомъ, помощникомъ, прислужникомъ, забавникомъ. Разсчитывая на большее впереди, онъ терялъ время по своей службѣ въ N, мѣшался въ дѣла управителя, но улаживалъ ихъ, видимо не желая занять его мѣсто; безкорыстно удовлетворился очень небольшимъ денежнымъ вознагражденіемъ и съ признательностью принималъ подарки старья, „по малости“, вещей „негодныхъ богатымъ господамъ“, „избытковъ“, которыя онъ тотчасъ успѣвалъ отправлять въ свою N-скую „квартиришку“; играя во всѣ игры навѣрное, онъ всякій день утѣшалъ Лидію Матвѣевну, проигрывая ей нѣсколько копѣекъ…. Верховскому стало гадко. Онъ послалъ Духанова къ чорту, потомъ расхохотался. Соперничать съ Духановымъ, замѣчать Духанова?… Духановъ тоже не замѣчалъ его, — что, въ отношеніи гостя къ хозяину, было гораздо оригинальнѣе, — и съ большимъ удовольствіемъ сознавалъ свой перевѣсъ…. съ утра до вечера пустые толки, возня, счеты, придирки, шумъ, брань, пошлая мелочность, одолѣвающая грязь. Прежде, Верховской не противорѣчилъ женѣ изъ деликатности, отъ усталости, со злости, — теперь окончательно отступился изъ отвращенія. Онъ пересталъ даже смотрѣть и слушать; ему было физически противно…. Онъ даже съ удивленіемъ спросилъ себя: съ чего онъ возмущается, когда не могъ ожидать ничего другого? развѣ не слѣдовало предвидѣть этого заранѣе? развѣ онъ не зналъ ее двѣнадцать лѣтъ? Почему онъ воображалъ, заранѣе пугаясь и отчаиваясь, что здѣсь, въ деревнѣ ему довѣрятся, поручатъ дѣйствовать, что на него обрушится забота — устроивать однихъ, угождать другой? Развѣ у него прибавилось какое-нибудь право? Развѣ могутъ быть тутъ нужны его способности?… Безъ него обходятся, и вотъ какъ отлично! Для всякаго дѣла бываютъ свои люди. Одной нелѣпостью больше или меньше….

— Но развѣ я ненавижу ее меньше? спросилъ онъ себя со злостью, которая вдругъ его оживила. Что мнѣ до того, что бы она ни дѣлала? Чѣмъ она хуже, тѣмъ лучше. Я ее больше чѣмъ ненавижу: я вмѣсто нея люблю другую. А это все — старая пѣсня; ну, пусть она по-старому и поется…. Чего нельзя, того нельзя; будь, что будетъ….

Женское общество имѣетъ свойство наводить тупую дремоту. Цѣлый день бантики, выкройки, юбки, существующіе, предполагаемые и воспоминаемые; цѣлый день перемѣщенія съ мѣста на мѣсто, безъ надобности и причины, вялая, пустая бесѣда, нищета чтенія, совершенное отсутствіе мысли. Такую жизнь умѣютъ устроивать только женщины. Такая жизнь обступила Верховского. Онъ усвоилъ себѣ улыбку насмѣшливаго презрѣнія, — презрѣнія, такъ-сказать, лущеннаго въ пространство, гдѣ оно непремѣнно на кого-нибудь попадетъ, по чему-нибудь придется. Если это и замѣчали, то не безпокоились…. Сообразясь (онъ ужъ понималъ такія соображенія) и желая досадить, хотя и не сознавался въ этомъ — Верховской попросилъ жену разсчитать его деревенскіе расходы, которые, сравнительно съ петербургскими, должны много сократиться. Лидія Матвѣевна была въ духѣ и сдѣлала это охотно.

— Вотъ умница, сказала она, и ты, наконецъ, подумалъ приберечь въ домъ.

— Я сберегаю для себя, возразилъ Верховской, и нанимаю у васъ дачу.

— Со столомъ и прислугою, мило пошутила Лидія Матвѣевна. Видишь самъ теперь, что ты можешь жить только на готовомъ; гдѣ тебѣ распоряжаться!

— Очень бы желалъ имѣть милліонъ, чтобъ показать, какъ имъ распоряжаются, возразилъ онъ, уходя и не слушая, что ему отвѣчали.

Отстранившись отъ всего, онъ не считалъ себя вправѣ ни во что заглядывать, даже изъ любопытства, даже для развлеченія. Онъ не проходилъ по деревнѣ, выбирая для прогулокъ другія дороги, а если случайно встрѣчался въ полѣ съ крестьянами, то, приподнявъ фуражку, спѣшилъ скорѣе мимо…. Въ селѣ скоро поняли, что онъ, въ самомъ дѣлѣ, не баринъ.

Не зная, что дѣлать отъ скуки, Верховской вздумалъ одинъ разъ посѣтить священника, который какъ-то попался ему на глаза, скрываясь послѣ класса чрезъ заднее крыльцо. Это былъ человѣкъ еще не старый, не глупый, но робкій и до крайности бѣдный; его бесѣда не могла быть занимательна и къ тому же невольно касалась все того же предмета, котораго избѣгалъ Верховской: быта села Спасскаго. Но недовольный разговоромъ, Верховской былъ недоволенъ и осторожностью говорившаго; бѣднякъ все помнилъ, что передъ нимъ владѣлецъ, который, Богъ его знаетъ почему, можетъ быть, отъ гордости, такъ поздно вечеромъ пробрался окольными тропинками къ его дому, къ этой избѣ подъ соломенной кровлей, на пустырѣ, въ концѣ поселка, подлѣ низенькой, старой деревянной церкви….

Верховской иногда останавливался взглянуть издали на этотъ черный поселокъ.

— Еслибы руки, еслибы средства, думалъ онъ…. — Еслибы ее сюда!

Ему хотѣлось къ ней…. и вдругъ, какъ-то странно не хотѣлось.

Бываетъ въ жизни странное время. Жизнь складывается такъ, что все въ ней, покружась, устанавливается опять въ прежнее положеніе. Однообразіе, убивающее мысль, которая, покружась тоже, падаетъ утомленная, привыкаетъ падать, уже не трудится и подняться для новаго кружения, а улегается на мѣстѣ, покуда закостенѣетъ. Душа полна желанія ожить, но это желаніе — не твердая воля, а только стремленіе. Стремленій бываетъ много, самыхъ искреннихъ, самыхъ горячихъ, вызванныхъ всѣмъ страданіемъ сердца, всей неудовлетворительностью жизни, казалось бы, такихъ, которыя не испугаются трудностей, не задумаются о препятствіяхъ. Странно и страшно: эти стремленія замираютъ даже не дождавшись трудностей и препятствій. Человѣкъ отвыкъ отъ нравственнаго движенія, также, какъ сидя въ запертыхъ комнатахъ, отвыкаетъ отъ ходьбы и чистаго воздуха: хорошъ просторъ и вольный вѣтеръ, но что-то широко, жутко — скорѣй въ свой уголъ, гдѣ покойнѣе! Казалось бы невозможно, чтобы люди дѣлали тоже съ потребностями души, — они дѣлаютъ; они не берутъ даже счастья, потому что оно тревожитъ, а отвыкнувшая душа не знаетъ какъ съ нимъ справиться…. Виновата ли она? Проходили дни, мѣсяцы, годы; она призывала, придумывала, билась и кружилась, падая на то же мѣсто, въ тѣ же тѣсныя потемки. Она обила крылья и силъ больше нѣтъ…. Она долго сама не хочетъ этому вѣрить; она принимаетъ свое минутное тепло за прежній, божественный огонь…. можетъ быть, и въ самомъ дѣлѣ вспыхиваетъ въ ней его послѣднее пламя. Подставить его на свободный просторъ, захватить въ опустѣлую душу все, что встрѣтится живущаго и цвѣтущаго, вслушаться въ призывъ другой сильной души, протягивающей съ высоты любящую руку, — умирающая воскреснетъ и обновится. Нужна только ея собственная твердая воля…. Казалось, какъ бы ей не быть?

Какъ устоять предъ всѣмъ мелко, гадко житейскимъ, что опутываетъ, сбиваетъ, одуряетъ, предъ всѣмъ, что выносится незамѣтно по привычкѣ, совѣстливо изъ состраданія, скрѣпя сердце, изъ приличія, покорно по необходимости, молча ради своего достоинства, утомясь и махнувъ рукой ради, наконецъ, физическаго покоя?… А этотъ покой, къ несчастью, такъ отраденъ, такъ-тянетъ забыться….

Роскошные дни, тихіе вечера, голубыя ночи, душистыя поля подъ росою, шелестъ темной рощи въ полдень, свѣжесть воды зарумяненной закатомъ, тысячи звуковъ, соловьиныя пѣсни и блѣдныя звѣзды, варницы и глухіе раскаты въ темносиней тучѣ, вся эта прелесть, вся эта нѣга покоятъ и убаюкиваютъ. Забвеніе льется въ лучахъ, поднимается въ дыханіи цвѣтовъ; столько граціи, тишины, стройности, ласки; полный отдыхъ, полный полой отъ тревоги, злобы и боли…. Не въ правѣ ли душа взять его?

Верховской отдыхалъ. Лѣсъ, поле спасали его отъ всего, что дѣлалось кругомъ, отъ всего, на что онъ зажималъ глаза и замыкалъ уши. Онъ еще никогда не бывалъ такъ полно свободно въ деревнѣ. Ощущеніе новое; онъ отдался ему съ страстью. Новое чувство, которое въ немъ жгло, увеличивало силу каждаго наслажденія, дѣлало ненужнымъ, невозможнымъ, нестерпимымъ все, кромѣ наслажденія. Онъ бралъ книгу, — пустой предлогъ передъ самимъ собою, и терялъ ее, не помня гдѣ. Онъ только мечталъ, какъ не мечталъ въ свои двадцать лѣтъ. Это была мука, но мука прелестная. Онъ ею жилъ, сказывалъ себѣ сказки. Все она, вездѣ она, свѣтлый образъ ея красоты надъ всей красотою…. и вдругъ, этотъ образъ смущалъ его, но смущалъ не надолго…. О, она поняла-бы это сама! какое дѣло до всего остального въ мірѣ? какое чувство, къ кому, къ чему, можетъ гдѣ-нибудь пріютиться въ душѣ, когда душа такъ полна, такъ всевластно покорена, что не смѣетъ даже на одно мгновеніе обратить вниманіе на что-нибудь другое? Да и есть-ли въ мірѣ что-нибудь другое?… Грезы, безуміе, пылъ первой любви и настойчивый эгоизмъ любви поздней, неопытность юноши и насмѣшка человѣка пожившаго, видавшаго промахи другихъ, томительная горячка и невыразимое блаженство, безнадежность до отчаянія и гордая радостная увѣренность, что, вотъ, все-таки, въ жизни берется свое…

Но чтоже берется?…

Этотъ вопросъ гнался за нимъ и гналъ его, когда онъ шелъ по полю, на пригорокъ, и поворачивалъ по дорогѣ между рожью въ лѣсокъ, гдѣ, показалось ему, пестрѣли платья….

На полянкѣ, у опушки, былъ разостланъ коверъ, принесенный лакеемъ, который ждалъ конца прогулки господъ, стоя подъ деревьями. На коврѣ сидѣла Валентина и тихо связывала маленькіе пучки полевыхъ цвѣтовъ. Дѣвочка была невысока ростомъ, въ мать, но хорошенькая въ отца, хотя ее и безобразили то взбитые локоны, то китайскія прически, а случалось и стрижка подъ-гребенку, которую Лидія Матвѣевна изобрѣтала вдругъ, съ досады. Теперь короткіе волоски Валентины притянуты сѣткой и прикрыты широкополой соломенной шляпой, неудобству которой дѣвочка привычно покорялась. Ея старшій братъ ходилъ кругомъ все на одномъ мѣстѣ, заложивъ руки въ карманы пиджака, иногда сбивая головки травы и щипля листья. Время отъ времени, онъ покрикивалъ на Анатоля, который безъ всякой цѣли, что было силъ, мчался по лугу большими концами, бросался на-земь, поднималъ къ верху ножонки, катался, вскакивалъ, кричалъ, ободряя самъ себя на новые подвиги, и опять пускался вскачь; представлялъ ли онъ жеребенка, или воображалъ себя жеребенкомъ, онъ самъ, конечно, не зналъ, но онъ былъ счастливъ.

М-lle Роше и Катерина сидѣли въ сторонѣ. Молодая гувернантка совсѣмъ забыла своихъ питомцевъ. Она была рада гостьѣ, которая съ перваго взгляда показалась ей такъ не похожа на. тѣхъ, которыхъ она видѣла въ петербургскомъ обществѣ Лидіи Матвѣевны и н N-скихъ вечерахъ; ей понравилась спокойная простота, и смѣло нескрываемая, будто протестующая скука Катерины. М-lle Роше такъ прямо и начала съ вопроса объ этой скукѣ. Кромѣ скуки, у Катерины было горе, — но передъ нею была молодая дѣвушка, одинокая на чужбинѣ, работница, — этого довольно, чтобъ привязаться сердечно, и Катерина разговорилась, привязывая тоже, сама не зная какъ. Съ нѣсколькихъ словъ, онѣ сблизились, нашлось что-то общее, повѣяло чѣмъ-то добрымъ; говорили только о своихъ занятіяхъ, о прочитанномъ, но прошло и часа знакомства, а ужъ m-lle Роше повторяла:

— Зачѣмъ мы не встрѣтились тамъ, въ городѣ! Неправда ли, вы бы позволили мнѣ придти къ вамъ? Долго ли вы здѣсь пробудете?… Но какъ же это могло случиться, что madame познакомилась тамъ со всѣмъ свѣтомъ, а вы…. Но m-r Верховской… Стало быть, былъ вамъ прежде представленъ?

— Да, онъ былъ у моего отца, отвѣчала Катерина, вспыхнувъ.

Ей было стыдно, будто сказавъ эту правду, она выговорила ложь.

— Вамъ жарко? спросила m-lle Роше.

— Да, отвѣчала Катерина, краснѣя еще больше, потому что уже лгала.

Она поблѣднѣла также мгновенно, ея сердце упало: послышалось, какъ Элимъ пригрозилъ меньшому брату:

— Et voilà papa qui vient!

— Боже, я ихъ совсѣмъ оставила, сказала съ досадой m-lle Роше и встала.

Анатоль спрятался въ траву; его маленькая, вѣчно дрожащая душа обмерла, хотя совсѣмъ напрасно: Элимъ мучилъ его по принятому обычаю, но былъ увѣренъ, что папа ничего не замѣтитъ. Верховской никогда не обращалъ вниманія на то, что они дѣлали, а въ настоящую минуту былъ еще менѣе къ этому расположенъ и способенъ.

Катерина была еще не въ силахъ встать, когда онъ явился передъ нею.

— Неужели вы уже уходите домой? сказалъ онъ: — а я такъ спѣшилъ! Позвольте немного отдохнуть.

— Я иду къ дѣтямъ на минуту, отвѣчала m-lle Роше.

— Хоть на вѣки…. сказалъ ей вслѣдъ, по-русски, Верховской, бросаясь на траву подлѣ Катерины, Счастье мое, да вы ли это?..

Она не воображала, не могла вообразить чувства, которое ее охватило и не смѣя поднять глазъ, оставила свою руку въ рукахъ Верховского.

— Ну, что же? одно слово!

Она тихо сжала его руку и вдругъ обернулась.

— Простите меня….

— Въ чемъ?

— Что я пріѣхала.

— Боже мой, что вы говорите?

— Я виновата передъ вами. Соскучилась и…. простите, я думала…. Но ужъ этого я ожидать не могла!

— Чего, милая, дорогая? спрашивалъ онъ, стараясь опять захватить руки, которыми она закрывала свое лицо. Что васъ волнуетъ? Что васъ огорчило? Вамъ тяжело видѣть мою семью, тѣхъ, кто имѣетъ права надо мной? Завидно? Вы ревнуете?

— О, Боже мой….. прервала она съ нетерпѣніемъ и встала.

— И не стоитъ! продолжалъ онъ страстно. Вы мое счастье, вы со мною…. чего-жъ еще? Такъ, соскучились? По мнѣ соскучились? Ну, а теперь?

— Теперь, прервала она: — я вижу эту жизнь… Теперь понимаю, почему вы бросились на первое слово, которое я вамъ отъ души сказала! Но какъ это выносить двѣнадцать лѣтъ!

Верховской взглянулъ на нее, пораженный.

— Это рабство, это мученіе…. Легче было бы мнѣ, въ тысячу разъ легче убѣдиться, что я грѣшница, а вы неблагодарный, нежели видѣть, какъ вы унижены…. Господи, да что же это?… Говорите сейчасъ, отвѣчайте какъ честный человѣкъ, — бились ли вы? Пробовали ли вы перемѣнить здѣсь что-нибудь почеловѣчески? Выпросили ли вы хоть милости за кого-нибудь?

— Здѣсь нѣтъ ничего моего, прервалъ онъ: — какое право….

— А, такъ вы обязываетесь? вскричала она, внѣ себя: — ненавидите, а обязываетесь? пользуетесь….

— Слава Богу, нѣтъ, прервалъ оскорбленный Верховской, — я ѣмъ свой хлѣбъ и расплачиваюсь. Но я закованъ какъ каторжный, кандалы гремятъ, а люди воображаютъ, это я брякаю денежками моей супруги…. И вы тоже вообразили? Вы посмотрѣли на мое несчастье, — показалось мало, такъ вы еще подбавили…. Что жъ, очень благодаренъ!

Онъ отошелъ нѣсколько шаговъ и остановился.

— Что жъ это такое? сказалъ онъ, какъ потерянный. И вы…. Вы, — да за что же?… Вы святы, вы совершенство… Но, Боже, чѣмъ же я такъ виноватъ? Вѣдь я говорилъ вамъ, вы кажется вѣрили? вы все забыли?

— Все помню, но этого терпѣнія не понимаю.

— О, лучше скажите прямо, что вы меня презираете! Ничтожный, безсильный…. А на что мнѣ сила? Ругаться при челяди, ронять свое достоинство? Какая цѣль великодушничать? Чего мнѣ искать? Здѣсь ли, у этой госпожи, въ другомъ ли мѣстѣ…. Одинъ! Кому я нуженъ, кому я дорогъ….

— А я то? вскричала она.

— Катя!…

Онъ бросился къ ней.

— Постой, ни слова больше! Я тебѣ дорогъ? Дорогъ, ты это сказала?

Онъ задыхался.

— Такъ подожди говорить, подожди осуждать, убѣдись сама, посмотри еще…. Жизнь моя, голубка, счастье мое, дай мнѣ вздохнуть одну минуту, дай все забыть…. вотъ, посмотрѣть на Бога въ твоихъ глазахъ! Ты соскучилась? А я умиралъ: Катя, Катя, я тебя люблю!

Онъ охватилъ ее и поцѣловалъ. Она не противилась; ей показалось, искры побѣжали по травѣ, на которой она стояла. Она подняла глаза на милое лицо, дожидавшееся ея улыбки, и, не улыбаясь, смотрѣла на него пристально и кротко, взволнованная, но не смущенная. Верховской опустилъ голову.

— Это Богъ знаетъ что….. прошепталъ онъ.

— Я тебя люблю, сказала Катерина.

Онъ хотѣлъ обнять ее снова.

— Зачѣмъ? тихо возразила она, — довольно. Вѣдь ты знаешь, что я твоя.

Она взяла его за обѣ руки и сжимала ихъ крѣпко.

— Ты сказалъ, что я еще увижу и повѣрю. Я всему вѣрю. Ты обманывать не можешь. Такъ подумаемъ же вмѣстѣ, поищемъ, что можно сдѣлать….

— Нѣтъ, нѣтъ, вскричалъ онъ съ отчаяннымъ испугомъ, — нѣтъ, не сейчасъ, не сегодня! я не въ силахъ, я измученъ, дай опомниться…. Дай мнѣ хоть день одинъ, Катя, одинъ день. Тебѣ всѣ жалки, ну, пожалѣй и меня, — я, все равно, человѣкъ…. Обѣщай, дай слово….

— Обѣщаю….. сказала она и вдругъ, оставивъ его, пошла, опустивъ голову, не оглядываясь. Верховской, не двигаясь, смотрѣлъ ей вслѣдъ. Катерина дошла до того мѣста, гдѣ онъ засталъ ее съ m-lle Роше, наклонилась, подняла съ земли голубой цвѣтокъ гортензіи, который Верховской машинально сорвалъ, принесъ и уронилъ, осмотрѣла его и расправила съ какой-то жалостливой лаской. Верховской бросился къ ней. Имъ на встрѣчу шли m-lle Роше и дѣти.

— Nous rentrons, monsieur, сказала она.

— Въ самомъ дѣлѣ, сыро…. А вы съ открытой головой! сказалъ онъ Катеринѣ.

Она такъ задумалась, что ничего не слышала. М-lle Роше посмотрѣла на Верховского; онъ неловко обратился къ дѣтямъ, заставлялъ ихъ бѣгать, забавлялся съ ними, что даже ихъ удивляло съ непривычки.

— Вамъ не нуженъ этотъ цвѣтокъ? вдругъ сказала m-lle Роше Катеринѣ и, не дожидаясь отвѣта, взяла у нея гортензію. Вотъ, Валентина, вы сбирали букетъ для маменьки.

— Это не полевой цвѣтовъ, возразилъ Верховской.

— Тѣмъ лучше. Немножко искусственности никогда не мѣшаетъ.

— Давно ли вы это проповѣдуете?

— Сейчасъ только. Мнѣ пришло вдохновеніе.

Въ домѣ, въ большой залѣ ужъ горѣла висячая лампа надъ чайнымъ столомъ; за нимъ одиноко сидѣла Аннета.

— О васъ безпокоились, mon cousin, сказала она Верховскому.

— Лидія Матвѣевна?

— Нѣтъ, m-me Волкарева.

Скоро явились и дамы. М-me Волкарева вошла счастливая, будто выпущенная изъ клѣтки, любовалась на залу, въ которой такъ бы хорошо потанцовать, прижимала къ сердцу Валентину, обращалась къ Аннетѣ, къ m-lle Роше, будто всѣ стали ей милы, спрашивала Катерину, пеняетъ ли она „похитили“ и увѣряла, что для нея лучшее счастье — дружить своихъ друзей. Говорили о природѣ, объ очаровательной мѣстности Спасскаго; m-me Волкарева, какъ могла, утѣшала Анкету, что проселочныя дороги не вымощены и не разчищены и выражали желаніе послушать соловья. Лидія Матвѣевна безпрестанно выходила и возвращалась съ хозяйственными тревожными приказаніями.

— Excusez, chère Marie. Право, столько хлопотъ. Вотъ, Григорій Ивановичъ очень мило называетъ здѣшній народъ „башибузуки“. Je ne sais ce que c’est; мнѣ очень нравится.

— Все, знаете, на отмашъ, ваше превосходительство, отозвался Духановъ, и замѣтивъ, что его не слушаютъ, обратился къ Аннетѣ, — нѣтъ, мы нынче съ Элимомъ Андреевичемъ лучше придумали, — мы ихъ въ англо-французскіе генералы производимъ….

Лидія Матвѣевна на дѣлѣ доказывала свое убѣжденіе, что лишнее можно позволять себѣ только въ городѣ, и m-me Волкарева, вспомнивъ свой завтракъ-обѣдъ, пожалѣла, что не сдѣлала на дорогѣ полдника-ужина. Ее вознаграждала необыкновенная любезность Верховского. Онъ сѣлъ подлѣ нея, оживленный, веселый. Освѣщенныя комнаты, лишній говоръ, перемѣна въ обстановкѣ, немного непохожая на то, что было въ эти дни, будто его разбудили. Онъ вдругъ вспомнилъ, что не сказалъ двухъ словъ съ m-me Волкаревой съ ея пріѣзда, что былъ неучтивъ, неловокъ, что такъ, пожалуй, она и всѣ замѣтятъ. Онъ былъ счастливъ, но страсть затихла, чувство успокоилось; по душѣ прошла какая-то неохота тревожить чувство снова, какое-то недовольство при воспоминаніи того, что было испытано…. Не все вспоминалось съ восторгомъ; былъ какой-то страхъ при мысли, что это можетъ повториться…. Катерина сидѣла далеко. Верховской не смотрѣлъ на нее. Онъ повторилъ себѣ, что надо всѣхъ занять, разговорился, привлекъ въ разговоръ и Аннету, вспомнилъ Петербургъ; начались разсказы театральные, маскарадные, сплетни, анекдотцы и такъ живо, такъ забавно, что сама Лидія Матвѣевна не выдержала.

— Ахъ, André, да откуда же ты все это знаешь? Вотъ онъ, тихонькій, и вида не подавалъ!

Катерина слушала молча; у нея въ головѣ кружилось, все это показалось бы ей утомительнымъ, безсмысленнымъ сномъ, если бы живая мука сердца, каждую минуту, не напоминала что это дѣйствительность. Прямо передъ нею была самодовольная, улыбающаяся физіономія Духанова; онъ одобрительно кивалъ головою, дѣлая видъ, что если не все понимаетъ, то хорошо догадывается. Рядомъ съ нимъ, въ тѣни, блѣдное, худенькое и злое личико старшаго мальчика, который впился глазами въ говорившихъ и понималъ все. Анатоль ѣлъ, торопясь, покуда на него не смотрѣли, и испуганно оглядывался. Среди смѣха и громкихъ голосовъ, рядомъ съ Катериною послышался тоненькій, робкій голосокъ; Валентина была все время печальна и, наконецъ, шепча, призналась m-lle Роше, что сегодня, когда гуляли, лакей показалъ братьямъ гнѣздо, но она не смѣла подойти посмотрѣть, и это ее огорчаетъ, потому что, говорятъ, это хорошо.

— Прелесть, какъ хорошо, сказала ей по-русски Катерина, развѣ ты никогда не видала?

Дѣвочка вытаращила на нее глазки, въ удивленіи: ей никто не говорилъ ты.

— Jamais, mademoiselle, отвѣчала она.

— Пойдемъ со мною завтра, я тебѣ покажу ихъ десятокъ. Маленькія, мягко, тепло, пушокъ настланъ; яички — вотъ, крошечныя, голубенькія, глинистыя; только руками никакъ нельзя трогать….

— Ce que vous dites doit être adorable, сказала m-lle Роше, глядя на Катерину.

Верховской оглянулся, подумалъ тоже и сбился въ своемъ разсказѣ.

— Дѣтямъ пора спать, сказала Лидія Матвѣевна, услыша голосъ Валентины. И я не церемонюсь съ вами, chère Marie, иду по хозяйству. Annette этимъ временемъ всегда занимается музыкой; сбираемся вмѣстѣ, чтобъ проститься. Nous ne soupons jamais. Итакъ, какъ говоритъ Григорій Ивановичъ….

— „День прошелъ…“ подсказалъ Духановъ.

— Завтра воскресенье; я могу, уложивъ дѣтей, придти сюда? спросила m-me Роше Лидію Матвѣевну.

— Какъ вы помните ваши праздники. Приходите.

Она вышла.

— Какая ночь! сказала m-me Волкарева, направляясь къ двери на террасу. Что вы дѣлаете этимъ временемъ, Андрей Васильевичъ?

Онъ только-что шелъ къ Катеринѣ и былъ принужденъ воротиться. М-me Волкарева задумчиво стала на порогѣ террасы, загораживая дверь такъ, что Верховской уже не могъ отступитъ въ залу, и смотрѣла вслѣдъ уходившимъ дѣтямъ.

— Ужъ большіе!… выговорила она со вздохомъ. Куда вы готовите старшаго?

— Не знаю. Кажется, въ правовѣды.

— Молодой отецъ….. продолжала m-mé Волкарева еще задумчивѣе. Дайте мнѣ руку, и пройдемся немного.

Она закуталась въ шаль, отнимая предлогъ прекратить прогулку по случаю сырости. Лунный свѣтъ красиво лежалъ на кустарникахъ и дорожкахъ, аллеи темнѣли, окна залы свѣтились. Верховской все ждалъ чего-то и кружилъ съ своей дамой по цвѣтникамъ.

— Я сдержала слово, пріѣхала, говорила m-me Волкарева, но, боюсь, кажется, я сдѣлала больше зла, нежели добра…. можетъ быть, лучше было бы оставить это…. такъ. Время, семья, и минутное впечатлѣніе…. Скажите, если такъ, — я уѣду завтра.

— О, нѣтъ, вскричалъ Верховской, вы видите, я счастливъ….

— Je m’en doutais un peu, сказала она лукаво. А мою хитрость вы отгадали? Я привезла спутницу. Какъ жаль, что она не играетъ въ карты!

— Очень жаль, подтвердилъ Верховской и вдругъ рѣзко обернулся.

Въ домѣ раздались громкіе аккорды рояля. Катерина показалась у окна и сѣла.

— Долго играетъ ваша кузина?

— Цѣлые часы….

— Пойдемте дальше.

Бравурная пьеса, которую исполняла Аннета, разносилась далеко по аллеямъ и вмѣстѣ со всѣмъ, что думалось, мѣшала Верховскому слушать m-me Волкареву. Катерина тоже слушала эту музыку и, въ промежуткахъ, великосвѣтскіе разсказы Аннеты, очень довольной, что и она, въ свою очередь, можетъ удивлять провинціалку, не имѣющую никакихъ талантовъ и ничего не видавшую. Катеринѣ было все равно, чтобы она ни говорила и ни играла. Пришла m-lle Роше и въ этотъ часъ, покуда музыка заглушала ихъ разговоры, онѣ успѣли еще сблизиться. Молодая дѣвушка разсказала, что она дочь бѣдныхъ людей, „изъ народа“, отецъ и братъ ея — переплетчики, мать — цвѣточница, но — „художники!“ и потому очень заботились дать ей воспитаніе. Оно и пригодилось: мать умерла, она отправилась искать счастья въ далекую сторону, помогала своимъ…. о, это большое счастье, какъ ни горька разлука, какъ ни отталкиваетъ чужая сторона!… Но, вотъ, умеръ и отецъ, братъ ушелъ въ солдаты….

— Проклятая война, сказала Катерина.

— Вы ли это говорите? Вы, мнѣ?

— Развѣ люди не вездѣ люди, не вездѣ семьи, не вездѣ любятъ другъ друга?

— Ахъ, вы первая это сказали! вскричала молодая дѣвушка, бросаясь ей на шею. Вы васъ не клянете, вы понимаете, что жестоко…

У нея сверкнули слезы, она ихъ удержала.

— Мнѣ только двадцать лѣтъ, и года нѣтъ, какъ я здѣсь, у васъ; что я сдѣлала? за что же оскорблять меня? Вотъ этотъ мальчишка, старшій, le Benjamin de madame, его дѣдушка, этотъ отвратительный генералъ… дразнить меня насмѣшками надъ моимъ отечествомъ, за кусокъ хлѣба, который я заработываю… Они называютъ это патріотизмомъ!

— Это низость! вскричала Катерина: — да скажите имъ въ лицо, что кто способенъ такъ оскорбить, тотъ способенъ самъ за грошъ продать свое отечество!… Какой это генералъ?

— Дядя monsieur… Но, нѣтъ, я не могу молчать объ этихъ людяхъ! Я васъ узнала, мнѣ необходимо облегчить душу!

Она разсказывала, не останавливаясь, съ горемъ, со злостью, съ насмѣшкой, не щадя. Весь этотъ домъ съ его нескладицей и несчастьемъ, съ его пошлыми ужасами сталъ какъ живой предъ Катериной. Она каждую минуту дрожала, что, вотъ, между этими именами услышитъ еще одно имя, еще одно осужденіе..» она негодовала, что не слышала этого имени, и не выдержавъ, назвала его сама:

— Но что же дѣлаетъ самъ Верховской?

— Верховской? повторила m-lle Роше. Наше положеніе похоже, — онъ и я равно посторонніе. Мнѣ передали дѣтей, какъ вы ихъ видите — не знаю, можетъ быть, ему нравится, что они такіе; ему, можетъ быть, все нравится… О, нѣтъ, не буду несправедлива! Не можетъ это нравиться честному человѣку! Но онъ все молчитъ… Но еслибъ и не молчалъ… Не понимаю этой женщины: кричитъ, что его обожаетъ, а нынѣшней зимой, — онъ лежалъ боленъ при смерти, она поскакала на балъ! Сегодня… Сегодня, за мужиковъ, была сцена. Развѣ вы не замѣтили, они не говорятъ? Вотъ только за чайнымъ столомъ начала сама примиряться. У нея правило — она имъ хвалилась, — чтобы ночь не застала во враждѣ… Боже, чтобы съ утра оскорбить еще хуже!

— О, ради Бога, довольно…. выговорила Катерина.

Разошлись поздно. Верховской воротился изъ сада усталый, скучный; покуда дамы обнимались, безъ конца желая другъ другу доброй ночи, онъ пожалъ руку Катеринѣ, не сказавъ ни слова и ушелъ прежде всѣхъ. М-lle Роше проводила Катерину на верхъ, въ назначенную комнату, и остановилась; ей не хотѣлось разставаться.

— Вы часто молитесь? спросила она вдругъ, взволнованная какимъ-то далекимъ чувствомъ.

— Молюсь, отвѣчала Катерина.

— Еслибъ было намъ о чемъ молиться вмѣстѣ!

— Есть: чтобъ война скорѣе кончилась.

— Я бы хотѣла молиться за васъ! сказала молодая дѣвушка, ужъ не удерживая слезъ.

Катерина осталась одна. Она не заплакала, увидя слезы, но была принуждена сознаться предъ собою, что силъ у нея не стало. Она сѣла, чтобъ отдохнуть, чувствуя, что не отдохнетъ. У нея распадались руки.

Что же это? Что ему дѣлать?

Вошла горничная, полусонная, подобострастная, запуганная. Катерина просила ее уйти, сказавъ, что привыкла все дѣлать для себя сама, но дѣвушка не ложилась и ждала, стоя въ корридорѣ.

— Изъ-за меня человѣкъ мучается…. подумала Катерина, позвала ее и скорѣе раздѣлась. — Все рцино не спать и въ постели… Господи, да что же это?

Ея грудь разрывалась отъ тоски; въ смятеніи не связывалось ни одной мысли; до этой минуты, она во всю жизнь не воображала, что такое отчаяніе… Несчастный, что онъ надъ собою сдѣлалъ?..

Когда человѣкъ отъ горя, отъ работъ, отъ чужой неправды теряетъ терпѣніе, накладываетъ на себя руки — всѣмъ страшно; когда человѣкъ хвораетъ, чахнетъ — всѣмъ жаль… А когда онъ нравственно гибнетъ, когда все, великодушіе, честность, умъ, образованіе, достоинство, права, молодость, счастье, все гибнетъ… Господи, никто и не оглянется! Никто не скажетъ — смертельная болѣзнь, дикто не скажетъ — самоубійство: человѣкъ сытъ, одѣтъ щегольски, — чего-жъ ему больше?….

— Милый, я тебя люблю, повторяла она, рыдая. Вотъ, ночь подъ одной кровлей, впереди цѣлый день съ тобою…. О, легче не видать тебя во вѣки, легче отдать тебя другой…. Господи, пощади меня, я грѣшница! Можетъ быть, она еще въ чемъ-нибудь права, можетъ быть, а вижу это такъ, потому что я безумная, можетъ быть, я хочу такъ видѣть и сама не разберу, что хочу….

IX.

Катерина рано проснулась. Чрезъ корридоръ слышался шорохъ; она вышла, отворила дверь и увидѣла большую комнату, полную пялецъ и дѣвушекъ. Однѣ вставали, многія ужъ сидѣли за работой.

— Мнѣ не спится, сказала она, входя къ нимъ.

Въ этой скучной, низкой комнатѣ, такъ неожиданно, такъ сладко, такъ свѣжо раздался ея простой, ласковый голосъ, — тотъ голосъ, который еще въ дѣтствѣ не зналъ ничьего отказа, отгонялъ всякую заботу отца, разбудилъ сердце Верховского, — что на его звуки обратились всѣ глаза, поднялись согнутыя головы, освѣтились всѣ лица и никто не удивился, что зашла чужая барышня: пришла своя. Еще нѣсколько минутъ, нѣсколько словъ — и съ нею ужъ обращались какъ съ своею. Несчастные люди чутки и потому, угадывая сразу, недовѣрчиво поддаются на участіе, даже искреннее, но недовольно крѣпкое, но это же чутье и заставляетъ ихъ привязываться скоро, разомъ, безъ ошибки. Катерину поняли, съ ней не стѣснялись, передъ нею не скрывались. Она спросила, почему онѣ въ праздникъ за работой; ей объяснили, что это дошиваются неоконченные уроки, что барыня придетъ сама повѣрять ихъ послѣ обѣда, что онѣ свободны только утро воскресенья и пользуются имъ, чтобъ сбѣгать повидаться съ родными, на деревню, а въ теченіе недѣли, что ни случись тамъ, — барыня не отпуститъ; что сейчасъ, какъ только дошьютъ, онѣ уходятъ всѣ, кромѣ той, которая назначена для прислуги Катерины. Несмотря на раннюю пору, бѣлое платье Катерины было ужъ приготовлено. Катеринѣ было совѣстно, жалко, грустно и досадно все вмѣстѣ; она еще разъ повторила, что одѣвается одна, и спросила только, гдѣ можно купаться.

— Ключъ отъ купальни у барыни, она почиваетъ, отвѣчали ей.

— Но вы сами гдѣ-нибудь купаетесь, возразила Катерина, пойдемте вмѣстѣ, а оттуда, покажите мнѣ деревню.

— Что ее смотрѣть!

— Или у васъ, барышня, нѣтъ своей?

— Не бывало и не будетъ.

— Такъ вамъ и любопытно…. А наша барыня своимъ дѣточкамъ и вовсе не приказываетъ туда ходить; ни разу не были.

— Почему?

— Кто ихъ знаетъ. Хороша ужъ деревня, боится — сглазятъ.

— Либо боится, съ дѣточками чтобы чего не приключилось.

— Что можетъ приключиться?

— Да они, и дѣточки, и барыня сама, даже у себя по двору, безъ провожатаго, петербургскаго лакея, не ходятъ, берегутся….

— Собакъ, что-ли?

— Собакъ! откуда онѣ? И людямъ-то ѣсть нечего….

— Пойдемте, пожалуй, барышня, полюбуйтесь.

Катерина испугалась. Вокругъ нея раздался злой, жалкій смѣхъ. Горе подступало еще страшнѣе среди бѣла дня; ночью отъ него избавилъ сонъ, теперь, спасенія не было…. Но вѣдь она хотѣла знать, она за тѣмъ пріѣхала. Все, такъ все. Нечего трусить и отворачиваться.

— Пойдемте, сказала она. Сначала на рѣку, потомъ въ деревню; идемте всѣ.

Но дѣвушка, назначенная для нея, не пошла; Катерина напрасно успокоивала ее обѣщаніемъ сказать Лидіи Матвѣевнѣ, Андрею Васильевичу, что сама ее отпустила. Отъ Лидіи Матвѣевны не ждали пощады; при имени Андрея Васильевича засмѣялись. Говорилось все, прямо, просто, безъ оговорокъ, разсказывалось все. Прежде было дурно, теперь еще хуже, — да видно ужъ дѣлать нечего, терпѣть приходится, — разсказывались подробности, обычаи барыни, обычаи барина — Духанова….

— А Андрей Васильевичъ? вскричала Катерина.

— Да хоть самъ Богъ приди, ей все равно!

Провожатыя Катерины разошлись по домамъ; она пошла за ними слѣдомъ, въ деревню, прошла ее всю, не спѣша, смотря по сторонамъ, какъ проходятъ кладбище; дѣти убѣгали отъ нея, старшіе отворачивались или слѣдили странно равнодушнымъ, спокойно-презрительнымъ взглядомъ…. Такъ смотрятъ и на него. Она должна раздѣлить всѣ его мученія.

Она тихо возвращалась къ дому, чрезъ пустое поле. Просторъ, красное солнышко…. Прошло время, когда все это такъ дѣтски ее радовало, прошелъ покой, прошло счастье!…

Она сбросила съ головы свои мокрыя косы; ей все казалось тяжело.

— Что жъ, — горе, но съ нимъ вмѣстѣ! Я права, я смѣю и должна его любить. У него никого нѣтъ, я ни у кого его не отнимаю. Это птенчикъ изъ гнѣзда выпалъ, я его беру и берегу. Она въ грязь бросила и затоптала сокровище… Господи, ты свидѣтель, какъ оно мнѣ дорого!

Она подняла голову; впереди, по дорогѣ, кто-то шелъ ей на встрѣчу; свернуть было некуда. Катерина узнала Духанова.

— Раненько поднялись, Катерина Николаевна, сказалъ онъ: деревенскимъ воздухомъ пользуетесь. А я такъ по дѣлу; попъ нашъ затѣялъ…

— Стало быть, вы туда идете? прервала она, давая ему дорогу.

— Нѣтъ-съ, я ужъ покончилъ. Я повернулъ, увидалъ, вы однѣ. Какъ, думаю, народъ этотъ, никто не проводитъ…

— Я хочу быть одна, отвѣчала она и пошла впередъ.

— Вы, Катерина Николаевна, вчера, должно быть меня не узнали, или я такъ полагаю, не обратили вниманія. Я тутъ съ самаго ихъ пріѣзда, ужъ попривыкъ. Какъ вы поживаете? Удивительно давно мы съ вами не видались!

Она шла не оглядываясь.

— Я полагалъ, по нашему знакомству, — такъ какъ я былъ вхожъ къ вашему батюшкѣ…

— То-есть, бумаги ему носили.

— Всякій съ малаго начинаетъ, Катерина Николаевна! Вотъ, и вы теперь изволите ѣздить съ ея превосходительствомъ… Имѣю честь васъ поздравить съ монаршею милостью.

— Съ какой это! Что меня привезла Волкарева?

— Нѣтъ-съ; что вашего братца помиловали.

— Что?…

— Можетъ быть, желаете скрыть; еще въ газетахъ нѣтъ. Мнѣ, по расположенію своему, сами Лидія Матвѣевна открыли, что вы ихъ благодарить будете, потому — пожалованъ въ офицеры.

Катерина остановилась и смотрѣла на него.

— Не знаю, произведенъ ли мой братъ, сказала она: — но я спрошу Лидію Матвѣевну, за что я должна ее благодарить.

— Ахъ, нѣтъ, сдѣлайте божескую милость, не говорите! вскричалъ, испугавшись, Духановъ: — я черезъ это могу пострадать! Нѣтъ, я, ей-Богу, не сойти съ мѣста; такъ, самъ пошутилъ… Онѣ не говорили… я самъ, потому — для разговора. Я такое участіе принимаю во всемъ вашемъ, можно сказать, семействѣ… Вашему батюшкѣ, конечно, было бы лестно…

— Прежде всего, мнѣ будетъ очень лестно, если вы сію-же минуту оставите меня въ покоѣ, прервала она. — Я не желаю ни вашего участія, ни вашего шутовства. Вотъ вамъ дорога, ступайте.

— Это ужъ что-жъ такое будетъ, Катерина Николаевна… Правда, вонъ Андрей Васильевичъ!…

Катерина услышала вслѣдъ себѣ это имя, но шла скоро, не оглянулась, не увидѣла Верховского и, не встрѣтясь съ нимъ, воротилась домой. Въ домѣ шло вставанье, туалеты, сборы къ обѣднѣ. Гдѣ-то, въ нижнемъ этажѣ, спѣвались лакеи. Аннета, нарядная, щегольски причесанная и набѣленная, дѣлала чаи въ кругу дѣтей. Лидія Матвѣевна и m-me Волкарева явились вмѣстѣ, въ шляпкахъ.

— Я сегодня въ первый разъ беру съ собой дѣтей, объясняла Лидія Матвѣевна. Посмотрю, что-то будетъ въ церкви. Прошлый разъ, — я ѣздила, — смотрю: никого нѣтъ. Я разъ навсегда приказала, чтобъ изволили ходить молиться. Это изъ рукъ вонъ.

— Да, не молиться въ настоящее время!…

— Элимъ, принесите мой молитвенникъ…. А вы не сбираетесь? спросила Лидія Матвѣевна Катерину.

— Нѣтъ.

— Vous n’etes donc pas dévote, продолжала Лидія Матвѣевна, кушая чай. А я слышала, въ провинціи дѣвушки даже по сту поклоновъ въ день кладутъ, чтобы скорѣе имѣть жениха.

— Я не тороплюсь, отвѣчала Катерина.

— О, мы это знаемъ! вмѣшалась m-me Волкарева, мило смѣясь, чтобы загладить тонъ пріятельницы.

— Такъ vous faites la difficile, разборчивая невѣста?

— За меня никогда, никто не сватался, рѣзко отвѣчала Катерина.

— Вы бы постарались; можетъ быть, кто нибудь-бы и нашелся.

— Я навязываться не умѣю, сказала Катерина, чувствуя сама, что ея голосъ задрожалъ отъ злости.

М-me Волкарева прибѣгла къ своему нѣжному смѣху; ей вторилъ Духановъ, самодовольно покачиваясь. Лидія Матвѣевна сейчасъ сообразилась.

— Вамъ въ дѣвкахъ оставаться нельзя, потому что у васъ нѣтъ состоянія. C’est un bon conseil que je vous donne. Какого-нибудь чиновника…. Андрей Васильевичъ, что-жъ карета? обратилась она къ входящему Верховскому.

— Экипажи готовы-съ, отвѣчалъ за него Духановъ: — я приказалъ карету и шарабанъ.

— Ахъ, merci…. Андрей Васильевичъ, ты поѣдешь? Верховской здоровался, оглянулъ всѣхъ дамъ и отвѣчалъ: — Нѣтъ.

— Ну, какъ знаешь…. Partons, chère Marie. Вотъ, замѣтьте, какой у меня порядокъ: какъ увидятъ мою карету, такъ начнутъ благовѣстить..!. Ахъ, Боже мой…. А то, что я вамъ приказывала, Григорій Ивановичъ, вы распорядились?

— Какъ-же-съ! Вообразите вы себѣ, объяснялъ онъ Аннетѣ, пока дамы и дѣти выходили, а она натягивала перчатки и осторожно надѣвала шляпку…. Я буду имѣть честь быть вашимъ кавалеромъ въ шарабанѣ…. Нѣтъ, вообразите вы себѣ: тамъ, у казенныхъ, у однодворцевъ, то-есть, покойникъ случился. Хорошо, что я съ вечера вчера провѣдалъ: нашъ попъ его нынче выносить хотѣлъ! Умная голова! Да вѣдь дерзость какая — знаетъ, что нынче парадъ, сама Лидія Матвѣевна будетъ, ихъ превосходительство….

— Я не люблю мертвыхъ, сказала Аннета, выходя.

— Кто-жъ любитъ, помилуйте…. любезничалъ онъ, поспѣшая за нею.

М-lle Роше смотрѣла въ окно, какъ уѣзжали.

— Зачѣмъ же ты бѣжала отъ меня? спросилъ Верховской Катерину.

— Гдѣ?

— Въ полѣ.

— Я не видала.

— Ты опять печальна, Катя. Помнишь обѣщаніе?

М-lle Роше обернулась.

— Старшіе уѣхали, надо шалить, сказала она. Не пойдете ли вы переодѣться, а потомъ, пойдемте вмѣстѣ; я сегодня свободна, мнѣ бы хотѣлось срисовать одинъ уголокъ въ паркѣ.

— Хорошо, сказала Катерина.

— Я пойду съ вами, сказалъ Верховской.

Онѣ обѣ ушли на верхъ. М-lle Роше сбирала свой портфёль, Катерина одѣвалась долго какъ никогда. Она знала, что ее ждутъ; ей было страшно; у нея все изъ рукъ выпадало.

— Вы, конечно, не видали никого неловчѣе меня, сказала она нетерпѣливо.

— Вы не неловки, но разсѣяны. Что такое вамъ сказала madame? J’ai vu des flammes dans vos yeux.

— Я глупо вспылила изъ вздора.

— Не думаю, чтобъ это былъ вздоръ. Я вѣдь знаю madame.

— Не будемте терять время, говоря о madame; проведемъ его поумнѣе.

— Прекрасно сказано. Но я буду за дѣломъ, а вы….

— Мнѣ не будетъ скучно, сказала Катерина и покраснѣла.

М-lle Роше это видѣла и вдругъ покраснѣла сама: ей стало совѣстно, что она видѣла. Она потупила глаза, неловко взялась за свой портфёль, убирая что было вовсе не нужно, и, наконецъ, заговорила:

— Въ паркѣ есть группа старыхъ деревьевъ….

— Я не могу притворяться, сказала вдругъ Катерина. Вы честная дѣвушка, мнѣ стыдно. Знайте-же: я люблю Верховского, а несчастенъ ли онъ, — вы сами знаете.

М-lle Роше остановилась, пораженная.

— Я передъ вами на колѣняхъ! вскричала-она: — такъ просто, такъ прямо…. Да что же вы такое?

Она бросилась обнимать ее.

— Простите, я вчера подумала, — вы такъ хороши!… что онъ, просто, любезенъ съ вами, какъ вообще мужчины…. его жена могла сказать вамъ что-нибудь непріятное…. Я взяла этотъ цвѣтокъ…. Милая, но отчего-жъ такое горе? вѣдь вы счастливы, вы любимы?… Ахъ, я безумная, онъ женатъ!

— Такъ что же!…

— Вы…. часто видались съ нимъ?

— Три раза и, такъ, короткія встрѣчи.

— Только? Этого не знаетъ никто?

— Кромѣ васъ.

— О, вѣрьте мнѣ! Счастливецъ онъ! И я счастливица, — теперь, неправда-ли, вы будете часто пріѣзжать?…

— Никогда больше въ жизнь мою. Здѣсь невыносимо. Притворяться я не могу…. Не ходите въ паркъ, я пойду съ нимъ одна. Если вы будете съ нами, никто ничего не скажетъ, но я не хочу вводить васъ въ ложь, заставляться вами; вы подумаете обо мнѣ дурно и будете въ-правѣ. Вы одиноки…. а я умѣю быть одна. Я васъ уважаю и не хочу быть передъ вами виновата. Прощайте….

— Пусть онъ васъ любитъ, какъ я васъ люблю! вскричала молодая дѣвушка, удержавъ ее, чтобъ обнять еще разъ.

Катерина сбѣжала съ лѣстницы. Ей вдругъ стало легче. Первое искреннее слово будто отогнало колдовство, которое ее опутывало.

— Люблю и говорю, что люблю, повторила она твердо. Онъ просилъ счастья на одинъ день — ему вся моя жизнь! И этотъ день, нашъ первый день…. Но возьму же и я его себѣ, наконецъ! и я хочу веселья, и я хочу счастья….

Она вспыхнула и выбѣжала на террасу.

— Здравствуй!

— Наконецъ! сказалъ Верховской. Ты одна?

— Да. Она не придетъ. Пойдемъ.

— Куда?

— Куда хочешь.

Они схватились за руки, сошли съ террасы, спѣша оба, дошли до аллеи и обнялись, обнимались долго, безумно, безъ счета, забывая все, будто весь міръ и вся жизнь кончены на этомъ мѣстѣ, понимая одно — что это они и что они любятъ. Первыя минуты любви, первыя минуты счастья, страсть, чистота, прелесть, вѣра, сіяніе, — чудесный сонъ, единственный, неповторяемый въ жизни….

Они шли, не оглядываясь, куда шли; говорили, не зная, что говорили; повторялись ласки, нѣжныя имена, то дѣтски веселый смѣхъ, то замирающій шопотъ; сорванные цвѣты терялись по дорогѣ. Все было такъ хорошо кругомъ, — далекій крикъ птицы, къ которому она прислушивалась, зеленая полутѣнь листвы на ея бѣломъ платьѣ, высокое-высокое небо надъ высокими вершинами, въ которое она смотрѣла, закинувъ голову….

— Катя, ты упадешь! вскрикнулъ Верховской.

Она придержалась за его руку и все смотрѣла.

— Люблю это, сказала она.

— Не говори ничему, что любишь! Я не дамъ тебѣ любить ничего!

— О, нѣтъ, отвѣчала она, качнувъ своей поднятой головой.

— Что ты сказала? Нѣтъ? Но что же ты можешь любить больше меня?

— Все, отвѣчала она.

— Больше меня?…

— Я тебя люблю много, но чувствую, что могу полюбить еще больше; стало быть….

— Стало быть, можешь любить и поменьше?

— Нѣтъ. Я могу только разлюбить совсѣмъ.

— Катя!….

— А всего я не могу ни сильнѣе полюбить, ни разлюбить.

— Катя, да чего-жъ ты отъ меня хочешь?

Она оглянулась на него.

— Посмотри, сказала она: — какъ все велико и какіе мы маленькіе.

— Да лучше-то нашей любви есть тутъ что-нибудь? вскричалъ Верховской, схватывая ее въ объятія. — Надъ тобой власти не было, мечтательная голова! Что обѣщаетъ — разлюбить! Ты лучше вели мнѣ сейчасъ умереть! Ты чего-же хочешь….

— Хочу, чтобъ ты ожилъ, прервала она.

— А я не могу ожить безъ твоей любви. Понимаешь? Что мнѣ остается, что, скажи, разбери, — ты все разбираешь!… Не мучай; такъ злыя дѣлаютъ, — дадутъ минуточку, а тамъ что-нибудь на голову обрушатъ. Это называется — кокетство. Понимаете?

— Это вздоръ, сказала она небрежно.

— Повтори, ради Бога, какъ ты это сказала! вскричалъ онъ, безумный отъ восхищенія. — Какъ ты хороша! Не думай ничего, я не хочу думать, день мой — вѣкъ мой…. Катя, это мой первый день! Что за блаженство! Долго не приходило, за то, какое пришло! Я во снѣ не видывалъ, — а ты видала? Скажи, что ты думала обо мнѣ? Перескажи еще, ну, какъ тогда, въ тотъ вечеръ какъ я ушелъ, какъ это пришло тебѣ въ голову?

— Не хочу думать….. вдругъ сказала она и побѣжала.

Верховской догналъ ее на полянкѣ у самаго конца парка. Солнце ужъ было высоко; вдали, все поднимаясь въ гору, шло поле, серебрились овсы, краснѣли овраги, знойно синѣлъ лѣсъ; тяжелыя полдневыя облака клубились грозно….

— Ахъ, славно, сказала Катерина, передохнувъ и прикрывая глаза рукою.

— И вѣчно безъ шляпки, вѣчно безъ зонтика, сказалъ Верховской.

— Это вамъ, столичнымъ; вы пользуетесь воздухомъ по обязанности, по глоточку, а нашей сестрѣ, деревенской дѣвкѣ… возразила она, накидывая на голову бѣлый шарфъ изъ той-же кисеи, какъ ея платье. — Вотъ; лишь-бы глаза не жгло. Скоро сѣнокосъ. Ахъ, хорошо сѣно убирать, пѣсни пѣть….

— Ты поешь?

— Какую хочешь пѣсню. Вотъ, я тогда ходила въ деревню, пѣла.

— Жарко, Катя, пойдемъ.

— Постой, тутъ лучше. Ну, что твой чищенный паркъ…. Господи, и подумать только, что все-то это — неволя! человѣкъ — богъ надъ человѣкомъ…. Колокольчикъ? слышишь, подъ горой?

— Слышу. Сейчасъ проѣдутъ мимо.

— Почтовый? курьерскій? на проселокъ?

— За тобой, бунтовщица. Тебя и отецъ такъ называетъ.

— Называетъ, да не такъ…. Я хочу посмотрѣть, кто ѣдетъ.

Она взбѣжала на валъ, которымъ былъ окруженъ паркъ; Верховской за нею. Изъ-подъ горы на-выносъ поднялся маленькій тарантасъ и ѣхалъ рядомъ, у канавы.

— Стой! раздался голосъ. — Здравствуйте, Андрей Васильевичъ!

Изъ тарантаса выскочилъ Лѣсичевъ.

— Ступай себѣ, я дойду пѣшкомъ, закричалъ онъ извощику и перепрыгнулъ канаву.

Верховской потерялся. Неожиданность, смущеніе самое глупое, злость, отняли у него всякое слово. Онъ сейчасъ бы столкнулъ Лѣсичева въ канаву, когда тотъ взбирался на валъ, — по долгу гостепріимства пришлось протянуть руку. Катерина казалась спокойна, только поблѣднѣла.

— Я зналъ, что вы здѣсь, Катерина Николаевна, сказалъ Лѣсичевъ: — и подъѣзжая, былъ почти увѣренъ, что васъ первую встрѣчу, — предчувствіе! Я сюда гонцомъ, впрочемъ, и по собственному желанію. У меня къ вамъ письмо отъ Волкарева, Андрей Васильевичъ. Онъ хотѣлъ посылать нарочнаго; я только-что вчера вечеромъ воротился изъ поѣздки и предложилъ себя. Вотъ вамъ посланіе, а это — супругѣ. Гдѣ она? Вѣроятно, не здѣсь?

— У обѣдни, съ Лидіей Матвѣевной, отвѣчала Катерина.

Верховской еще не могъ говорить. Лѣсичевъ взглянулъ на него.

— Обѣихъ нѣтъ? Ну, вообразите-же, что я и въ этомъ былъ увѣренъ…. Андрей Васильевичъ, я попрошу васъ объяснить мнѣ путь въ дому, а въ домѣ назначить мѣсто, гдѣ я могу привести въ порядокъ мою особу; я, вѣдь, ѣхалъ съ зари.

— Путь въ дому не близокъ, сказалъ Верховской: — вы, пожалуй, заблудитесь. Я самъ еще плохо знаю эти мѣста.

— Такъ, что, выходитъ, вы сами заблудились и можно ожидать спасенія, только когда Лидія Матвѣевна воротится и пошлетъ васъ отыскивать?

Катерина осмотрѣлась кругомъ.

— Пойдемте прямо полянкой, сказала она: — вотъ, тотъ лѣсокъ долженъ примыкать въ крытымъ аллеямъ, а за ними сейчасъ цвѣтники. Это совсѣмъ близко.

— Какъ вы рѣшительны, Катерина Николаевна! Надо спросить хозяина; тамъ могутъ быть канавы, западни….

— Вы хорошо прыгаете, сказала Катерина.

— А западни — дѣлать нечего, попадемся всей компаніей? Извольте, съ вами куда угодно. Позвольте-же вашу руку…. Андрей Васильевичъ, вы не очень любопытны узнать, въ чемъ заключается посланіе, стоившее мнѣ безсонной ночи, скачки сломя голову….

— И удовольствія быть здѣсь, договорилъ Верховской.

— Каково? обратился Лѣсичевъ къ Катеринѣ: — сразу доказано, что я же неблагодарный!…. Виноватъ, Андрей Васильевичъ. Здѣсь, въ самомъ дѣлѣ, прекрасно; вижу, что вы блаженствуете, но, что же другимъ….

— Другіе могутъ любоваться, отвѣчалъ Верховской.

— О великодушный человѣкъ, онъ разрѣшаетъ! Такъ ужъ я покаюсь, что полюбовался прежде разрѣшенія…. Какъ здоровье Лидіи Матвѣевны? Да! теперь у насъ, тамъ, все приняло грозно воинственный видъ. Но вамъ Марья Васильевна, вѣроятно, ужъ все разсказала. Я вчера, что пріѣхалъ, то въ клубѣ проигрался. Исторія въ клубѣ великолѣпная….

Онъ разсказывалъ, покуда шли. Верховской былъ радъ его болтовнѣ, дававшей время оправиться. Ему было досадно на себя; тридцатилѣтній, онъ смущался какъ мальчишка, отъ роду не бывавшій въ подобномъ положеніи. Просто, совѣстно. И еще бы передъ кѣмъ-нибудь, а то передъ провинціальнымъ фатомъ… Верховской старался оживиться, не соображая, какъ замѣтна эта неровность расположенія духа, не разсчитывая, на долго-ли ея станетъ. Катерина молчала, Лѣсичевъ много смѣялся. Всякій, только не Верховской и не Катерина, понялъ бы, что онъ хохочетъ не съ-проста.

— Наконецъ-то, Катерина Николаевна! сказалъ онъ, уходя съ нею впередъ на узкой дорожкѣ. А вы и не спросите, вы и не пожалѣете, что я погибалъ въ уѣздѣ цѣлыя двѣ недѣли! Вы и не вспомнили обо мнѣ!

— Нѣтъ, вспоминала.

— Только не вчера и не сегодня?

— Нѣтъ, и вчера и сегодня.

— Возможно ли?

— Да. Здѣсь безпрестанно говорили о томъ времени, какъ вы веселились въ N.

— И къ слову, поминали меня. Ну, и чтоже?

— Это мнѣ надоѣло.

— Я не привязываюсь къ выраженію, Понимаю, что вамъ надоѣли N-скія увеселенія, а не напоминанія обо мнѣ.

— Хорошо дѣлаете, что понимаете какъ слѣдуетъ.

— Но, согласитесь, можно понять и иначе. Вы могли подумать и другое.

— Тогда бы я прямо сказала.

— Неужели, Катерина Николаевна? Неужели вы прямо сказали бы мнѣ, что я вамъ надоѣлъ?

— Сказала бы.

— Знаете ли, что вы дѣлаете? спросилъ онъ, понижая голосъ, настойчиво и серьезно.

— Знаю: я съ вами откровенна.

— Вы меня съ ума сводите.

— Какой вздоръ! сказала она, также тихо и очень серьезно"

— Извините, рѣзко возразилъ Лѣсичевъ: — а этотъ вашъ отвѣтъ — ужъ просто кокетство.

— Что это, вскричала она съ досадой: — все кокетство да кокетство на всякомъ словѣ!

— «На всякомъ словѣ»….. повторилъ онъ тихо и закусилъ губы. — Я позволю себѣ оправдываться, Катерина Николаевна: я еще никогда не осмѣливался сказать вамъ этого слова.

Катерина смутилась, промолчала и, войдя въ домъ, ушла въ свою комнату, не останавливаясь. Въ залѣ, m-lle Роше разбирала свои рисунки. Лѣсичевъ поздоровался нецеремонно любезно, говорилъ, по обыкновенію, много; въ немъ кипѣла досада и хотѣлось скорѣе опредѣлить ее и сорвать на чемъ-нибудь.

— Вы, кажется, работали? спросилъ онъ m-lle Роше.

— Нѣтъ, ничего не сдѣлала, все не выберу; хотѣлось бы срисовать что-нибудь особенно хорошенькое.

— Сдѣлайте, портретъ m-lle Багрянской.

— Да, въ самомъ дѣлѣ! подхватилъ Верховской.

— Осмѣлюсь ли я, возразила m-lle Роше: — это головка Леопольда Робера!

— Ахъ, въ самомъ дѣлѣ! повторилъ Верховской: — вотъ, сейчасъ, въ бѣломъ…. Такъ вотъ почему….

Онъ удержалъ свой восторгъ, заторопился, постарался принять серьезно-равнодушный видъ знатока-любителя и обратился къ Лѣсичеву.

— Художники создаютъ свои идеалы все изъ той же дѣйствительности. Когда я въ первый разѣ увидѣлъ m-lle Багрянскую, мнѣ вспомнилось что-то знакомое, что я уже видѣлъ прежде….

— Очами души вашей, досказалъ Лѣсичевъ: — такъ, что идеалъ…. Какъ вы назвали художника, mademoiselle?… его идеалъ и вашъ — оказались одинъ и тотъ-же.

— У меня — только воспоминаніе, идеалъ-то — вашъ! возразилъ, смѣясь, Верховской.

— Нѣтъ, я не создаю себѣ идеаловъ.

— Почему? спросила m-lle Роше.

— Я не художникъ…. не гонюсь за недостижимымъ….

Лѣсичевъ ушелъ одѣваться и раздумывалъ…. — Пріятель дорогой, такъ вотъ вы какъ, въ тихомолку? Штука не дурная — очарованъ, влюбленъ. Чего-жъ очевиднѣе: сейчасъ застали ихъ вдвоемъ. Если бы да привести супругу!

Лѣсичевъ хохоталъ одинъ и бѣсился. Онъ чувствовалъ рѣдко, думалъ еще рѣже, поступалъ — какъ случалось; до отказа Катерины у него не было опредѣленной любви въ ней, до настоящей минуты у него не было опредѣленной ревности. Теперь поднималось — онъ самъ не зналъ что, — любовь, ревность, досада, самолюбіе, — больше всего досада на самого себя, что еще прежде, раньше, давно, не постарался онъ провѣрить своихъ смутныхъ догадокъ. Такъ Верховской влюбился еще тогда…. когда? неужели съ первой минуты? О жалкій человѣкъ, какъ обрадовался красавицѣ! И какъ замѣтно, что это — первое уклоненіе…. Ужъ не оказать ли дружеской услуги, не обратить ли вниманіе милой Лидіи Матвѣевны на эту юношескую шалость? Наслажденіе! Добродѣтель зашипитъ, позеленѣетъ, поднимется на каблучкахъ, засверкаетъ ехидными глазками…. И выдать ей Катерину?… Ну, нѣтъ, madame Верховской, извините, c’est trop beau pour vous! Это можно и самому получить…. Кто бы могъ подумать — Катерина! Шутитъ она, что ли? Немного рисковано кокетничать съ другимъ въ глазахъ только-что отставленнаго жениха; слишкомъ смѣло…. Или отъ нея это станется? Отъ нея, пожалуй, все станется!

Катерина показалась ему еще привлекательнѣе отъ этой мысли, но тѣмъ невозможнѣе уступить другому. И еще кому же! Изъ всѣхъ N-скихъ молодыхъ людей, изъ всѣхъ знакомыхъ, Лѣсичевъ менѣе всего былъ расположенъ уступать Верховскому. Лѣсичевъ не сознавался, конечно, что завидуетъ всему — состоянію, значенію, наружности Верховскаго, даже ничтожнымъ успѣхамъ въ N-скихъ салонахъ, гдѣ появленіе изящнаго петербуржца отдаляло въ тѣнь провинціала; не сознавался, что ему было пріятно принадлежать въ короткимъ знакомымъ богатаго барина, и пріятно знать, что были люди этому, въ свою очередь, завидующіе. Сознаваться въ зависти — невозможно; испытывая и проявляя ее, должно объяснять ее чѣмъ случится ловчѣе…. Въ настоящую минуту, Лѣсичевъ говорилъ себѣ, что досадно видѣть, какъ такая умница, какъ Катерина, теряетъ время съ такимъ пустѣйшимъ человѣкомъ. Надо ей глаза открыть, пусть разглядитъ кого выбрала. Такой господинъ, если бы и не въ шутку влюбился, не выйдетъ изъ воли своей супруги. Что-жъ это за глупая комедія? Показать ей хорошенько, какъ все это смѣшно, какъ сама она оказывается смѣшна — ея самолюбіе заговоритъ. Показать ей, что если она такъ легко кокетничаетъ, то, тоже вовсе не трудно, тутъ же, при ней, на зло ей, полюбить первую женщину, какая встрѣтится. Идеальничанье въ сторону; она самолюбива, она этого не выдержитъ; только такъ говорятъ женщины, будто для нихъ ничего не значитъ измѣна поклонника; неправда: очень и очень тяжела…. Съ одной стороны безхарактерный вздыхатель подъ огнемъ Лидіи Матвѣевны, съ другой — человѣкъ, который прежде любилъ, теперь смѣется…. Не выдержитъ, отступится!…

— Не надо только ихъ съ глазъ спускать….. заключилъ онъ свои размышленія.

Онъ особенно позаботился о своемъ туалетѣ и веселый, напѣвая, сошелъ въ гостинную. Обѣ дѣвушки были тамъ. Верховской спросилъ завтракать. По общей участи всѣхъ, кто живетъ въ обществѣ, гдѣ по привычкѣ притворяются, машинально снисходятъ къ тому, надъ чѣмъ за минуту негодовали, негодуютъ изъ ложнаго самолюбія, молчатъ изъ ложнаго стыда, гдѣ нѣтъ разрывовъ, потому что нѣтъ сближеній — эти люди, которые оба могли бы прямо сказать, что терпѣть не могутъ одинъ другого, еслибъ не боялись словъ — подали другъ другу руки, разговаривали оживленно. Уходя курить на террасу, они даже сочли обязанностью завязать разговоръ серьезнѣе, сообщить другъ другу политическія извѣстія, не подавая вида, что тяготились, Верховской — собесѣдникомъ, Лѣсичевъ — предметомъ бесѣды. Лѣсичевъ озабоченно спросилъ его, получилъ ли онъ порученіе, котораго ожидалъ изъ Петербурга. Верховской серьезно отвѣчалъ, что нѣтъ еще. Лѣсичевъ задумался и, помолчавъ, сказалъ, что ѣздилъ въ уѣздъ тоже по важному порученію.

— Что-нибудь помѣщичье?… Или по рекрутству?

— Нѣтъ. Кража огромная. Деньги пропали послѣ…. послѣ какого-то покойника. Наслѣдники жаловались, дошло до Петербурга. Подозрѣваются чиновники, составлявшіе опись имущества; нашлись какіе-то билеты….

— Что-же вы сдѣлали?

— Я?… Ничего. Я собственно и не былъ для этого посланъ; тамъ ужъ есть, безъ меня, чиновникъ. Я письмо отвезъ отъ Волкарева…. Ну ихъ совсѣмъ! вдругъ воскликнулъ Лѣсичевъ, не выдержавъ больше и прерывая самъ себя. Дѣло это близко къ сердцу принимаетъ нашъ Алексѣй Владиміровичъ; сердце у него нѣжное, отчасти родительское. Исправникъ этотъ ему, кажется, крестникъ; онъ его привезъ съ собой, какъ пожаловалъ сюда на царство; малый очень порядочный… Такъ было глупо, неловко. Постоялые дворы — грязь. Я остановился у него, бились съ нимъ въ пикетъ немножко; онъ меня познакомилъ; тамъ у нихъ госпожа одна. Хохотали. Ну, конечно, понятно, что Марья Васильевна волнуется, когда Алексѣй Владиміровичъ отправляется въ тѣ края на ревизію….

Стукъ шарабана и кареты, наконецъ, возвѣстилъ о возвращеніи хозяйки.

— Ахъ, мы объѣлись, объѣлись! кричала еще съ крыльца Лидія Матвѣевна. Мы объѣлись! повторяла она, входя въ комнаты. Àh, m-r Лѣсичевъ, quel heureux hasard! Мы сейчасъ кутили…. N’est ce pas, Marie, que c'était charmant?

— Oui….. выговорила m-me Волкарева, отдавая Верховскому свою шляпку: — j'étouffe.

Аннета, задыхавшаяся не менѣе, убѣжала, едва войдя и увидя, Лѣсичева, утѣшая себя, что изъ-за вуаля онъ не успѣлъ разсмотрѣть, что сдѣлалось съ ея лицомъ отъ полдневнаго жара, пыли и досады.

— Нѣтъ, я — молодцомъ! продолжала кричать Лидія Матвѣевна. Figurez-vous, m-r Лѣсичевъ, мы отъ обѣдни зашли къ моему мужику, къ мельнику, и c’est drôle, ужъ у него обѣдъ готовъ. Постъ у нихъ, но какая уха! На наше счастье — пироги безъ начинки, — мы это все, все въ одинъ мигъ, Григорій Ивановичъ, дѣти…

— Это ему за наказаніе, Лидія Матвѣевна, сказалъ любезно Духановъ: — потому, ваша рыба, ваша мука…. Нѣтъ, въ самомъ дѣлѣ, обратился онъ къ присутствующимъ: — пшеницы онъ не сѣетъ; станетъ онъ себѣ крупичатую муку покупать?… я вамъ про него еще тогда говорилъ….

— Я теперь вижу сама. Мнѣ говорили, что этотъ мельникъ одинъ не бунтовалъ, когда тутъ всѣ…. Потому я и была съ нимъ такъ….

Она замѣтила, что ее не слушаютъ и обратилась къ Катеринѣ.

— Много потеряли, что не пошли съ нами. Вотъ, что значитъ не молиться Богу. Прокатились-бы, un déjeuner charmant….

— По случаю котораго здѣсь вы ничѣмъ не распорядились….. тихо сказалъ ей, подходя, Верховской. Будетъ ли что обѣдать, по крайней мѣрѣ?

— Для кого-же здѣсь было….

Онъ не слушалъ и вышелъ.

— О, Боже, какія штуки….. сказала Лидія Матвѣевна, посмотрѣвъ ему вслѣдъ и презрительно покачивая головою. М-r Лѣсичевъ, подите сюда.

Лѣсичевъ въ это время передалъ m-me Волкаревой письмо ея мужа; она ущла читать его на террасу; онъ подошелъ.

— Что прикажете?

— Вы таки-пріѣхали?

— Вы позволили, отвѣчалъ онъ, съ легкимъ поклономъ.

— То-то-же…. Ахъ, не уходите, ma chère, вы мнѣ добро сдѣлаете, если со мной останетесь, сказала она, удержавъ Катерину. Вы, конечно, незнакомы?…

— Давно имѣю эту честь, отвѣчалъ онъ.

— Ну, и прекрасно…. Чему вы смѣетесь, злой человѣкъ? Мнѣ за васъ досталось, знаете ли вы это? За васъ, indigne que vous êtes. Такая была сцена!!..

— О небеса! отъ кого-же?

— Отъ кого-же больше, отъ изверга, отъ André! Il devient livide, quand il est jaloux…. Вы еще хохочете!

— Въ счастьи не плачутъ, Лидія Матвѣевна… Но мы говоримъ такія ужасныя вещи при Катеринѣ Николаевнѣ….

— Такъ что-же? Restez, restez, ma chère, это вамъ полезно. Во-первыхъ, вы должны знать, что André необыкновенно пылокъ и такъ страстно въ меня влюбленъ….

Лѣсичевъ взглянулъ на Катерину; она встала.

— Извините, сказала она, освобождая свою руку, за которую Лидія Матвѣевна не переставала держаться: — я не вижу никакой надобности это знать.

— Quelle pruderie! Такъ вы, стало-быть, не понимаете ревности? Это потому, что у васъ нѣтъ хорошенькаго мужа. Ахъ, какъ-бы я васъ помучила! Вотъ, спросите m-r Лѣсичева, какое это наслажденіе — мучить ревнивыхъ!

— А если бы васъ самихъ помучить? сказалъ Лѣсичевъ: — отнять у васъ вашего André?

— Какъ онъ смѣетъ? вскричала Лидія Матвѣевна: — онъ съ ума не сойдетъ, онъ знаетъ….

Катерина была ужъ на террасѣ.

— Passablement sotte, сказала ей вслѣдъ Лидія Матвѣевна. Не умѣетъ сказать двухъ словъ. Ну, и пускай занимается съ дѣтьми. Вотъ, позвала Валентину. Я рада, что мальчики съ Григоріемъ Ивановичемъ: Элимъ его такъ полюбилъ; онъ такъ умѣетъ ему угодить….

— Вы бы предложили ему совсѣмъ остаться у васъ, для мальчиковъ, сказалъ серьезно Лѣсичевъ.

— Я ужъ думала…. Ахъ, но что же это вы заговорили со мной о дѣтяхъ….

М-me Волкарева, на террасѣ, перечитывала письмо своего мужа; оно ее сильно затрудняло. Ей поручалось упросить Верховского пріѣхать какъ можно скорѣе въ N, хоть сегодня-же, съ Лѣсичевымъ — но ни Лѣсичеву, ни кому не говорить объ этомъ приглашеніи. «Устройте это какъ знаете, — прибавлялъ супругъ — а сами можете оставаться въ Спасскомъ сколько хотите и обо мнѣ не безпокойтесь.» Съ послѣднимъ m-me Волкарева была совершенно согласна, но оставаться въ Спасскомъ, когда уѣдетъ Верховской и даже Лѣсичевъ!… И такъ уже цѣлый день она испытывала одни лишенія и разочарованія….

Катерина уходила въ садъ съ дѣвочкой. Верховской показался изъ дверей залы. М-me Волкарева позвала его и прочла ему письмо.

— Ахъ, я получилъ тоже….. припомнилъ онъ вдругъ и досталъ свое: въ немъ было приглашеніе пріѣхать, короткое, но очень настоятельное; причина необходимости свиданія не объяснялась, но, вѣроятно, она была, потому что Волкаревъ не шутилъ и не любезничалъ.

— Что-же вы рѣшаете? спросила m-me Волкарева.

— Можетъ быть, Алексѣю Владиміровичу очень меня необходимо, но… но я не могу уѣхать, пока вы здѣсь, сказалъ онъ.

— Тише…. Такъ мы уѣдемъ вмѣстѣ?

— Да, только не сегодня. Пусть Лѣсичевъ уѣзжаетъ одинъ.

— А потомъ…. но предлогъ для васъ?

— Всегда найдется! отвѣчалъ онъ весело.

— О чемъ вы тутъ толкуете? спросила, являясь, Лидія Матвѣевна.

М-me Волкарева переконфузилась, стала говорить и наговорила, чего не хотѣла: выразила безпокойство о здоровьи своего мужа…. онъ не писалъ ничего, но между строками она прочла, что онъ страдаетъ; она лгала и недостало смѣлости сразу долгать до конца; грѣхъ, — но не весь-же вдругъ; по-немножку, онъ дѣлается какъ-то самъ собою и не чувствуется. Она такъ спуталась въ томъ, что выдумывала, Верховской былъ такъ замѣтно нетерпѣливъ, что Лѣсичевъ сообразился и вступился.

— Я посылаю на станцію себѣ за лошадьми; прикажете-ли и для васъ?

— Ахъ, нѣтъ, вскричалъ Верховской.

— Я не знаю выговорила m-me Волкарева.

— Non, ma chère, ужъ столъ готовъ! я сейчасъ зову Григорія Ивановича, достану новыя карточки…. André, ты долженъ меня поддержать!

Она побѣжала распоряжаться.

— Алексѣй Владиміровичъ просилъ меня воротиться сегодня, настаивалъ Лѣсичевъ.

— Но Марья Васильевна пробудетъ, сколько захочетъ доставить намъ удовольствія! возразилъ Верховской.

— Я бы проводилъ васъ….

— Могу проводить и я!

— Но вы безпокоились за Алексѣя Владиміровича…

— Забудьте этотъ несносный супружескій долгъ! вскричалъ Верховской.

— Ah, vous êtes fou!

— Вы остаетесь? Согласны?

— Согласна, сказала она, давая ему поцѣловать свою ручку. Grand Dieu, что мы дѣлаемъ?

— Живемъ! отвѣчалъ Верховской восторженно.

— Боже! вскричалъ Лѣсичевъ: — когда въ глазахъ моихъ осмѣиваютъ и забываютъ такой священнѣйшій долгъ, что-жъ я буду такое, если не съ умѣю забыть — ну, хоть долгъ службы? Вы не ѣдете, Марья Васильевна? И я остаюсь!

Былъ маленькій промежутокъ молчанія.

— Вотъ, это по-дружески, сказалъ Верховской: — я иду сказать женѣ.

— Для кого вы дѣлаете эту глупость, Лѣсичевъ? строго спросила m-me Волкарева, когда они остались одни. Я понимаю, зачѣмъ вы прискакали сюда слѣдомъ….

— Проницательность на этотъ разъ вамъ измѣняетъ, возразилъ онъ почтительно: — я повинуюсь вашимъ совѣтамъ, и если вамъ будетъ угодно наблюдать за моимъ поведеніемъ….

— Въ самомъ дѣлѣ? А, такъ это очень умно и, для Верховского, точно, по-дружески.

— Послѣднее совершенно справедливо.

— Она добрая дѣвушка. Родные поручили ее пристроить….

— Я давно понялъ: косвенный налогъ на Верховского, за всѣ дядюшкины милости.

— Вы неисправимы, Лѣсичевъ!… Исправьте его, ma toute belle, прибавила она, обращаясь къ входившей Аннетѣ.

Лидія Матвѣевна находила, что день идетъ очаровательно. Не успѣвъ съ утра засадить свою гостью за карты, она предложила ей осмотрѣть коверныя, швейныя и прочее. М-me Волкарева напомнила себѣ объ осторожности, объ «опасности раздражать, подать подозрѣніе», и, терпѣливо отложивъ удовольствіе до болѣе удобнаго времени, отправились съ хозяйкой въ обходъ. У нея была надежда встрѣтить гдѣ-нибудь Верховского, который, конечно, не встрѣтился. Лѣсичевъ тѣмъ временемъ пересмотрѣлъ по десяти разъ всѣ мелочи рабочаго ящика Аннеты и понялъ все устройство ея прически. Аннета вспоминала екатерингофскія гулянья. Верховской заглянулъ на минуту, убѣдился, что тутъ заняты, отправился въ садъ, но не пошелъ дальше террасы. Лѣсичевъ услышалъ его восклицаніе:

— А я вездѣ искалъ!

Правда, въ цвѣтникѣ бѣгала съ обручемъ дочка; вѣроятно, по близости была и гувернантка — но все-таки они были одни. Что говорили — разобрать было невозможно — но говорили порусски и Лѣсичевъ ясно слышалъ голосъ Катерины.

Онъ спросилъ себя: за какую вину принялъ добровольно это наказаніе, — вотъ, эти наблюденія, — но оторваться не могъ. Въ чемъ еще убѣждаться? Это ужъ не одно кокетство. Ну, поговорила, пошутила, подразнила жену — и довольно. Нѣтъ, — цѣлый часъ сидятъ…. О чемъ философствуютъ?… А немудрено, что и въ самомъ дѣлѣ только философствуютъ. У Верховского, чтобъ пойти дальше, не достанетъ ума; у нея…. да у нея, просто, не достанетъ сердца!… Однако, говорила съ женой, въ лицѣ измѣнилась….

Дамы возвратились со свертками лоскутьевъ. М-me Волкарева, приходя въ ужасъ при мысли о картахъ, предложила Лидіи Матвѣевнѣ дѣлать корпію.

— C’est amusant, и не устаешь, говорила она, зная, что этотъ доводъ лучше всякихъ чувствительностей, но не выдержала при Лѣсичевѣ и прибавила со вздохомъ: — это заслуга!

— Ахъ, да, въ самомъ дѣлѣ, вскричала Лидія Матвѣевна: — у меня множество лоскутьевъ, раздамъ щипать всѣмъ дѣвчонкамъ, пошлю черезъ oncle Зурова — мнѣ фермуаръ дадутъ!

М-me Волкарева взялась распоряжаться работою; Лидія Матвѣевна позвала m-lle Роше и Валентину, всѣ усѣлись вокругъ стола и m-me Волкарева, восхищаясь какъ это весело, повторяла, что не достаетъ только чтенія. Лидія Матвѣевна объявила, что зимою будетъ богата «en fait de littérature»: вотъ, эти старыя книги, что отыскалъ Андрей Васильевичъ, она ихъ всѣ сдастъ знакомому букинисту и промѣняетъ на что угодно; прежде всего — полную коллекцію всѣхъ «Mystères»; изъ нихъ есть запрещенныя, все-равно, ей достанутъ.

— Я ихъ обожаю! Женщина можетъ все читать, повторяла она.

Былъ маленькій литературный споръ: m-me Волкарева признавала существованіе драмъ и ужасовъ въ жизни, но въ книгахъ предпочитала описанія тихаго счастья, мечтаній, безмолвныхъ томленій любви. Лидія Матвѣевна, напротивъ, любила бури. Она не вѣрила, чтобъ въ жизни что-нибудь могло случаться, но была убѣждена, что въ «Мистерахъ» все то описало, что на самомъ дѣлѣ бываетъ.

— Андрей Васильевичъ много читаетъ?

— Не знаю. И если читаетъ, то все прескучное…. Но, ma bonne, мы такъ толкуемъ много, что сами, пожалуй, сдѣлаемся des bas-bleus…. А кстати, гдѣ-же эта…. m-lle Багрянская?

— Она ушла въ аллею, съ папа, отвѣчала Валентина.

— Какъ она дурна, замѣтила Лидія Матвѣевна.

— Кто дурна? Катерина Николаевна? вскричалъ Лѣсичевъ.

Лидія Матвѣевна подтвердила это съ сильными доказательствами. Аннета, хотя сдержаннѣе, была того же мнѣнія. М-me Волкарева, улыбаясь, замѣтила, что и въ N. это мнѣніе — общее, и что Лѣсичевъ противорѣчитъ себѣ изъ каприза. Лѣсичева взяла досада; онъ обратился къ m-lle Роше. Но m-lle Роше еще серьезнѣе и равнодушнѣе всѣхъ объявила, что хотя черты лица m-lle Багрянской и правильны, но слишкомъ грубы, а это еще хуже, потому что не можетъ никогда нравиться.

— Вотъ, наконецъ, умно! вскричала, торжествуя, Лидія Матвѣевна: — стало быть, вы можете быть умны, когда захотите!

— Сужденіе художницы….. замѣтила m-me Волкарева, одобрительно и тонко улыбаясь.

— И это вы говорите?… спросилъ пораженный Лѣсичевъ.

— Я, отвѣчала увѣренно m-lle Роше и какъ-то мелькомъ на него взглянула.

Лѣсичевъ замолчалъ, потомъ вдругъ спохватился…. Ахъ, гадкая дѣвчонка! да она — попросила не выдавать, она съ ними за одно, она отводитъ глаза супругѣ…. да что-же это такое? Стало-быть, помогаетъ? Стало-быть, той, при всей ея храбрости, понадобилась помощь? Вотъ она, строгость понятій, человѣческое чувство, истинное чувство, чортъ знаетъ что! Ужъ свела дружбу, ужъ чѣмъ-нибудь отуманила эту дурочку…. А клялась, что не умѣетъ притворяться… Да чего-жъ тутъ еще ждать, чего тутъ наблюдать, — когда ужъ завелись помощницы! Но вѣдь она не младенецъ въ двадцать-два года, — она-то чего ждетъ, — онъ женатъ! И что нашла въ немъ?

Лѣсичеву вдругъ, какъ женщинѣ, мелькнула привлекательность Верховского; красивъ, богатъ….

Его душило въ горлѣ; онъ всталъ.

Низость! На средства жены…. А она! Это называется честность, это называется восторженность…. Это она, Катерина?… Влюбилась, увлекается…. нѣтъ, она понимаетъ, что дѣлаетъ!… Одумается?… Да хоть-бы сто разъ одумалась! Послѣ Верховского….

— Но, Лѣсичевъ, подите-же къ намъ; въ глазахъ мелькаетъ отъ вашей прогулки, сказала m-me Волкарева, начинавшая тосковать. Вы-бы лучше сказали намъ сказку.

Онъ оглянулся, одурѣлый.

— Сказку? извольте, хоть десять.

Онъ принялся болтать пошлости, не задумываясь, не разбирая, не выбирая строго предметы своихъ разсказовъ. Лидія Матвѣевна закатывалась отъ смѣха; m-me Волкарева сначала недоумѣвала, потомъ не желала выказать излишней pruderie, наконецъ, увлеклась сама. Строгія приличія не такъ щекотливы, какими желаютъ себя выставить, и часто, не только не гнѣваются, но довольны, когда ихъ оскорбляютъ. Плоская, грязноватая шутка сходитъ съ рукъ, имѣетъ успѣхъ, подъ предлогомъ дружеской нецеремонности: сказать нечего, соврался вздоръ. Слушатели хохочутъ, хохочетъ и сказавшій, — можетъ быть, нѣсколько и презираетъ ихъ, но во всякомъ случаѣ берегъ въ свѣдѣнію, что тутъ все врать можно. Лѣсичевъ только говорилъ по-русски, чтобъ не могла понять m-lle Роше; чего онъ совѣстился или чего боялся — онъ не разбиралъ; ему было неловко, онъ не смотрѣлъ на нее. Аннета была удивлена, что такъ много смѣются и по обыкновенію молчала; потомъ, эти разсказы напомнили ей много водевилей, она почувствовала себя пріятно и вмѣшалась въ разговоръ, прибавляя смѣха своими, сначала искренними, а наконецъ, и сыгранными наивностями.

Всѣмъ было очень весело, когда вошли Верховской и Катерина.,

— Ah, vous voilà! вскричала m-me Волкарева, не выдержавъ.

Лидія Матвѣевна такъ привыкла этимъ временемъ къ постоянному отсутствію своего мужа и такъ пріятно проводила свой настоящій часъ, что не подняла на входящихъ даже равнодушнаго взгляда. Ей даже было досадно, что они пришли: они прервали занимательный разговоръ. М-me Волкарева сдѣлалась томна, будто устала отъ смѣха, Лѣсичевъ пересѣлъ къ Аннетѣ и заговорилъ въ полголоса, какъ будто только и ждалъ минуты, чтобъ ихъ бесѣдѣ не мѣшали другіе. Но, говоря, онъ слушалъ и видѣлъ. Верховской постарался нахмуриться, чтобъ принять свой привычный видъ, подошелъ медленно, заговорилъ принужденно. Катерина вошла, какъ всегда, не торопясь, серьезно, сѣла, посмотрѣла что дѣлалось, — всѣ ея движенія были ровны; съ ней заговорили — тѣже отвѣты безъ лишнихъ словъ, тотъ же звучный, отчетливый голосъ; только глаза не сіяли по прежнему; они смотрѣли кротко, отуманенные, въ нихъ горѣла какая-то искорка, которой Лѣсичевъ никогда не видывалъ прежде. Онъ смотрѣлъ на нее пристально. Она, спокойно, не опускала глазъ. Что-жъ это такое? Не умѣетъ скрываться или ужъ прямо хочетъ выставляться?… Ему хотѣлось убить ее, обнять ее. Рѣзко отвернувшись, онъ опять заговорилъ съ Аннетой.

Катерина отказалась отъ общей работы. М-me Волкарева усадила Верховского подлѣ себя. Было невозможно говорить съ Катериной, невозможно безпрестанно смотрѣть на нее; отнималось послѣднее — счастье сидѣть рядомъ. Верховской принудилъ себя пристать къ разговору; ему скоро надоѣло. Кругомъ говорили; кажется говорила и она; онъ сидѣлъ, опустивъ голову, слушалъ и не понималъ ни слова. Надъ нимъ будто еще шумѣли деревья, перебѣгали лучи и тѣни, гдѣ-то вдали тысячи нѣжныхъ звуковъ звенѣли и убаюкивали; глаза смыкались; вдругъ, сердце вздрагивало, истомленное, счастливое…. Верховской взглядывалъ на нее, на ея лицѣ видѣлъ, что она думала о немъ, что они за-одно переживали эти минуты. Но она смотрѣла тихо, серьезно, и только разъ, чуть видно, ему улыбнулась. Улыбка скользнула мгновенно, какъ струя на водѣ, мгновенно исчезла, но этого было довольно: Верховской потерялся.

— Что?… спросилъ онъ ее встрепенувшись.

Лѣсичевъ не сводилъ съ него глазъ и захохоталъ.

М-me Волкарева вспыхнула: она только-что кончила длинную тираду о правахъ женщинъ, назначавшуюся собственно для Верховского.

— Я ничего не сказала…. отвѣчала, смутясь, Катерина.

— Вы очень разсѣяны, mon cousin, замѣтила Аннета. Она стала живѣе и смѣлѣе, оттого что съ нею занимался молодой человѣкъ.

— Онъ, просто, дремлетъ, сказала Лидія Матвѣевна: — съ нимъ это часто бываетъ.

— Не отрекаюсь, что случилось и теперь, отвѣчалъ съ досадой Верховской: — ты придумала такое снотворное занятіе….

— Не я, а Marie! вскричала, торжествуя, Лидія Матвѣевна. Верховской опомнился, поддержалъ шутку надъ собою, дамы остались довольны и все прервалъ докладъ объ обѣдѣ. Лѣсичевъ, будто нечаянно, уступилъ мѣсто подлѣ Катерины Верховскому, сѣлъ между Аннетой и m-lle Роше, любезничалъ, разговаривалъ безпрестанно, шалилъ съ дѣтьми, вообще будто взялъ на себя обязанность не давать замѣчать, что ѣлось и что дѣлалось.

Въ домѣ все нѣсколько затихло послѣ обѣда. Общество разошлось по немногу, по одиночкѣ, какъ всегда бываетъ, когда люди устанутъ другъ отъ друга и всякій, крадучись, бѣжитъ отдохнуть. Верховской оставилъ Лѣсичева у себя въ комнатѣ, ушелъ на террасу и бросился на диванъ.

Но онъ не усталъ и не отдыхалъ; онъ даже не замѣтилъ пошлой пустоты дня; чужія лица ему не надоѣли, — онъ видѣлъ только одно лицо; теперь — ея не было, но въ немъ была сила счастья, полнота, нѣжащая тревога всякаго ощущенія. Онъ смотрѣлъ вверхъ, въ небо, на карнизъ дома, по которому лѣпились ласточки; въ воспоминаніи, въ воображеніи мелькали, смѣнялись прелестные образы настоящаго, прошлаго, далекаго и вѣчно дорогого, слова, стихи затверженные еще ребенкомъ, что-то трогательное, чистое, свѣтлое какъ этотъ вечеръ; грудь дышеть вольно, жизнь бьетъ ключемъ, и даже отраденъ, даже нуженъ, вотъ, такой перерывъ блаженства, чтобъ можно было собраться съ мыслями…. Но что сбирать.

Онъ закрылъ рукой свои влажные глаза и забывался.

Кто-то тронулъ его волосы. Еще зажмурясь, смѣясь онъ поймалъ эти пальцы. Передъ нимъ стояла его жена.

— Ахъ, душка, ты одинъ! вскричала она въ восхищеніи и сѣла, не давая ему подняться. — А я думала…. Послушай, душка, мы вчера съ тобой повздорили….

— Тебѣ что нужно? спросилъ онъ тихо.

— Поцѣлуй меня…. Видишь, что. Мнѣ скучно, такъ вдругъ.

— Позволь мнѣ встать, сказалъ онъ. Въ домѣ есть посторонніе; если ты тутъ начнешь что-нибудь, — не хорошо будетъ.

— Я ничего не начну, André, отвѣчала она кротко. Мнѣ только очень скучно. Этого со мной никогда прежде не бывало. Не знаю что. Поцѣлуй меня.

— Уволь, не могу. Пусти меня.

Она все сидѣла, ломая пальцы. Верховской подумалъ, какъ, это онъ сейчасъ не узналъ этихъ пальцевъ, унизанныхъ кольцами.

— Съ твоей стороны это отвратительно, сказала она, наконецъ. Но ужъ будь увѣренъ, что я не дамъ тебѣ съ ней слова сказать.

— Съ кѣмъ?

— Съ вашей пріятельницей.

— Съ которой? Я, наконецъ, начинаю понимать, сказалъ онъ, непритворно-равнодушно, но странно дразня самого себя. Съ которой-же? Ихъ здѣсь двѣ.

— Я слишкомъ уважаю себя, Андрей Васильевичъ, и не дура, не воображу, что, послѣ меня, вы можете влюбиться въ крестьянскую дѣвку.

— А, такъ губернаторша, сказалъ онъ, лѣниво поднимаясь: ну, возьми ее себѣ.

— Божественный! вскричала Лидія Матвѣевна, бросаясь ему на шею. Mais, Dieu, que tu es joli! что ты такое сегодня — картинка!… Нѣтъ, право?… Нѣтъ, и не говори — я тебѣ вѣрю!

— Какъ же это такъ, съ перваго слова? сказалъ онъ, находя какое-то удовольствіе въ этой игрѣ.

— André, вѣдь я тебя люблю, отвѣчала она серьезно: — ты это, я думаю, знаешь. Столько лѣтъ женаты, изъ чего тебѣ начинать дурачиться? Мнѣ вдругъ скучно стало, — и, странно, я не сердилась на тебя нисколько, — вообрази, André, нисколько! А скучно. Такъ мнѣ показалось…. пусто.

Она сжимала свои ручки и посмотрѣла кругомъ. Верховской отвернулся.

— Всего у меня много, все хорошо, — и вдругъ…. Она тебѣ глазки дѣлаетъ. Слушай, ты, гадкій, не смѣй ты къ ней подходить — убью! Ступай ты себѣ въ лѣсъ, — вѣдь пропадалъ тамъ цѣлые дни? нѣтъ, выдумалъ въ гостинной сидѣть, при лунѣ прогуливаться…. Этакій милка, такъ я его и отдамъ!

— Позволь….. сказалъ, отклоняясь, Верховской. А вотъ, я еще поѣду провожать ее отсюда.

— Ни за что на свѣтѣ!… Вы сговорились?

— Вотъ тебѣ доказательство, что нѣтъ, возразилъ Верховской, доставая письмо Волкарева: — читай сама.

Лидія Матвѣевна никогда не видала его корреспонденціи и не замѣчала этого лишенія; въ настоящую минуту, взять изъ рукъ мужа и читать письмо къ нему — показалось ей ново и пріятно. Ей все понравилось, даже бумажка съ коронкой и съ именемъ Волкарева, вязью; любуясь, она говорила, что закажетъ себѣ такую.

— Видишь, что дѣло и надо ѣхать, началъ Верховской, чтобъ обратить ея вниманіе: — а что касается до этой госпожи….

— Dieu sait, comme tu dis èa gracieusement. Ну, поѣзжай…. Ахъ, чтожъ я не скажу, я получила письмо отъ дяди Александра. Я на тебя была сердита, не хотѣла показывать….

Генералъ Зуровъ извѣщалъ милую племянницу, что все сдѣлалось по ея желанію: ея protégé Багрянскій, приказомъ такого-то числа, получилъ вмѣстѣ съ чиномъ свою отставку. Лидія Матвѣевна ужъ сообщила это m-me Волкаревой и хотѣла разсказать и Катеринѣ, но m-me Волкарева упросила ее молчать.

— Право, я ангелъ, добренькая, говорила Лидія Матвѣевна: — смотри только, я-же хлопотала, я-же сдѣлала, и я-же молчу. И для кого? Для твоей dame de coeur, невѣрный!… А о твоей командировкѣ дядя пишетъ, что все еще не выдумали, чѣмъ бы тебѣ здѣсь дать заняться…. Мной занимайся, вотъ тебѣ!

М-me Волкарева застала ихъ вмѣстѣ, Верховской былъ смущенъ, Лидія Матвѣевна тѣмъ счастливѣе. Но и среди счастья, она не забывала, что сегодня еще не было преферанса, и нахмурилась, когда гостья стала отговариваться, да еще завела разговоръ съ André. Правда, говорили вслухъ о Багрянскомъ. М-me Волкарева попросила также и Верховского не сказывать Катеринѣ.

— Молодую дѣвушку это интересуетъ менѣе; счастье полное будетъ для отца; предоставьте мнѣ….

Онъ былъ готовъ предоставить ей что угодно, лишь-бы скорѣе уйти; но m-me Волкарева, уступивъ необходимости, просьбамъ и своей осторожности — «не раздражать», садясь за карточный столъ, попросила Верховского сѣсть подлѣ нея «на счастье». Лидія Матвѣевна бросила ему грозный взоръ, но Верховскому пришло желаніе школьничать. Онъ остался, смотрѣлъ въ карты и, ничего не смысля, путалъ игру своими совѣтами. М-me Волкарёва проигрывалась; Лидія Матвѣевна приняла это за милую шалость, за угожденіе André и восклицала, что онъ «душка». Она даже схватила его за полу, когда онъ поднялся, чтобъ уйти. Онъ, однако, ушелъ.

— Сейчасъ отнесу ей радость….. подумалъ онъ и остановился. Говорятъ, это ее мало интересуетъ. Какъ же такъ?…

Верховской ужъ такъ долго жилъ въ обществѣ, гдѣ все принималось безъ оцѣнки и размышленія, и самъ, среди круженья, такъ мало имѣлъ времени разбирать то, что случалось, что, по привычкѣ, интересовался прежде обстоятельствами, интригой факта, нежели его смысломъ. Смыслъ бывалъ принятъ и прочувствованъ вдругъ, разомъ; жизнь такъ скоро подставляла другія обстоятельства, что чувство не могло быть продолжительно и привыкало быть отрывочнымъ, несвязнымъ, неопредѣленнымъ, иногда нѣсколько легкимъ для важности обстоятельства. Оглядываясь случайно, теряясь въ быстрой смѣнѣ впечатлѣній, какъ-то инстинктивно недовольный, Верховской успокоивалъ себя, будто оправдывайся предъ собою тѣмъ, что, если впечатлѣніе коротко, за то сильно…. Онъ не смѣлъ сравнивать, такъ ли былобы оно сильно прежде, въ молодые годы безпрестаннаго жаркаго разбора, безпрестанной, неустававшей мысли; онъ не смѣлъ сравнивать себя настоящаго съ тѣмъ человѣкомъ, который остался въ прошедшемъ. Но онъ не сознавался и въ этой несмѣлости: онъ увѣрялъ себя, что горе, которое поразило его молодость, отнимаетъ у него силу вспоминать молодость…. Отговорка, сначала искренно отчаянная, потомъ только слабонервная, перешла въ самооправданіе, въ привычку….

До настоящей минуты Верховскому не входило въ голову спросить Катерину о ея братѣ, но было и некогда: съ тѣхъ поръ, какъ Верховской о немъ услышалъ — онъ въ первый разъ видѣлся съ Катериной. Онъ предполагалъ и признавалъ законнымъ, что она не можетъ много любить брата, если онъ виноватъ — но чѣмъ онъ виноватъ? Его затронуло любопытство, привычное, мелкое чувство; мелочность доказывалась самой робостью чувства: Верховской желалъ и не смѣлъ предложить Катеринѣ вопроса, что сдѣлалъ ея братъ? Казалось-бы, что проще, что законнѣе, послѣ ея вызововъ на раздѣлъ всякой заботы, послѣ ея вмѣшательства въ его собственныя заботы, послѣ ея объятій, въ которыхъ страсть была забыта, а душа, чистое пламя, сливалась въ одно съ его душою…. Верховской робѣлъ.

— Это ее мало интересуетъ…. Ну, Богъ съ нимъ, съ этимъ братомъ…. Или, если что…. опять вспылитъ, взволнуется….

И въ его влюбленномъ сердцѣ далеко шевельнулась досада на эти помѣхи — вспышки, на это гражданское горе, которое она умѣетъ во все впутать. Въ какія прелестныя минуты, вспоминаетъ Богъ знаетъ о чемъ….

Воспоминаніе этихъ прелестныхъ минутъ прервало всякое размышленіе. Въ сотый, въ тысячный разъ со вчерашняго дня, Верховской повторилъ себѣ, что онъ счастливецъ, что несчастнѣе его нѣтъ никого на свѣтѣ, что надо пользоваться всякимъ, часомъ…. Да, много воспользуешься! Ушла Богъ знаетъ куда….

Катерина одна сидѣла въ саду. Она очень устала; голова туманилась отъ безсонной ночи и длиннаго, празднаго дня; чувство, мысль, даже дыханіе, все было сжато, стѣснено, будто все той-же неволей, которая носилась въ воздухѣ. Вечеръ былъ чудесный; Катерина его не видѣла….

Кто-то подходилъ; она оглянулась.

— Вы однѣ, Катерина Николаевна? спросилъ Лѣсичевъ. Ну, я вырвался. Я не помѣшаю, если здѣсь останусь?

— Чему помѣшаете?

— Такъ; вопросъ простой учтивости.

Онъ сѣлъ подлѣ нея. Она опять наклонила голову, молча и глядя на дорожку. Лѣсичевъ подумалъ, какъ еще недавно ее любилъ.

— Скажите мнѣ что-нибудь, Катерина Николаевна. Я такъ давно отъ васъ ничего не слышалъ.

— Да говорить не хочется, отвѣчала она, не оборачиваясь.

— Со мною? Или вообще?

— Какъ вамъ сказать? Пожалуй, съ вами. Вы сегодня слишкомъ разговорчивы.

— Вотъ, это откровенность! сказалъ онъ весело, отъ добраго чувства, которое поднялось на минуту и опять упало. Признаюсь я ухъ этого и не ожидалъ. Такъ я и самъ буду откровененъ и замѣчу вамъ, что вы очень перемѣнились. Въ чемъ и какъ — сказать мудрено. Вы какъ будто…. старая стали.

— Въ этомъ нѣтъ никакого сомнѣнія, отвѣчала она, засмѣявшись принужденно, и въ ту-же минуту замолчала, застыдясь своего смѣха.

— Вотъ и доказательство перемѣны, продолжалъ Лѣсичевъ: прежде вы бы такъ не сказали и тАкъ не засмѣялись.

— Можетъ быть.

— Отчего-же не прямо: да? Еще доказательство! И не довершайте, не скажите какой-нибудь шутки, не спросите, какое мнѣ дѣло. Вы. очень хорошо знаете, что я все тотъ-же.

— Но и я — все та же, отвѣчала она, глядя на него кротко.

— Въ отношеніи меня? прервалъ онъ. съ живостью и злостью, раздраженный этимъ взглядомъ. О, я въ этомъ увѣренъ. Даже больше чѣмъ когда-нибудь: изъ жалости. Въ счастьи, люди бываютъ еще добрѣе.

— Въ счастьи? повторила Катерина.

— Да, въ счастьи, подтвердилъ онъ глядя на нее пристально и безжалостно любуясь, какъ она блѣднѣла подъ его взглядомъ. Вы очень недавно говорили, что вы безмятежно счастливы.

Онъ говорилъ тихо, успокоительно, какъ старшій или искренній другъ и чуть-чуть улыбаясь, все смотрѣлъ ей въ лицо. Она не отворачивалась и не потупила глазъ: она ничего не видѣла, ей казалось, что она умираетъ. Лѣсичевъ вдругъ замолчалъ, будто доигралъ комедію, посмотрѣлъ по сторонамъ и, наконецъ, спросилъ, съ легкимъ вздохомъ:

— Ну-съ, что-же, вамъ здѣсь понравилось?

— Ничего, отвѣчала Катерина.

— «Ничего….», повторилъ онъ. Это, пожалуй, и правда. А хозяйка, вамъ нравится?

— Нѣтъ.

— Вполнѣ вѣрю. Такъ, что не ошибаясь, скажу: она васъ терпѣть не можетъ. Это въ порядкѣ вещей.

— За что же?

— За что?… Что съ вами сдѣлалось, Катерина Николаевна? Очень-просто: если вамъ не по-сердцу жена Андрея Васильевича, то и она, въ свою очередь, можетъ подмѣтить такія черты….

— Можетъ подмѣчать, если хочетъ, — прервала Катерина.

— О!… Вы, стало-быть, непогрѣшимы?

— Да.

— Катерина Николаевна, это — вызовъ. Если я имъ воспользуюсь? Вы скрытничать не умѣете, вы неловки, хуже всякой институтки…. Какой строгій взглядъ! Почему-же мнѣ не наблюдать? Если вы предоставляете это право Лидіи Матвѣевнѣ, слѣдовательно, предоставляете всякому….. а для меня это еще интереснѣе, нежели для нея, или, по крайней мѣрѣ, въ равной степени….

— Почему?.

— Вы не забыли, Катерина Николаевна: я люблю васъ.

— Тѣмъ болѣе….

— Что?… Позвольте. Вы тогда это прекрасно объясняли, я помню. Но вы не дали мнѣ докончить. Вы говорили объ удовольствіи, которое вамъ доставитъ моя любовь къ другой особѣ. Я тогда не спросилъ себя, что почувствовалъ-бы въ подобномъ случаѣ…. теперь — я знаю….

— Что такое? прервала Катерина.

— Ничего. Я васъ предупреждаю. Я знаю, что вы горды и не попросите пощады…. Позвольте! Если вы еще разъ скажете что-нибудь въ родѣ вашего «что-такое» — я прямо скажу вамъ: вы обманываете!… Я васъ любилъ, какъ этому барину во снѣ не приснится, — вы это разберете потомъ. Моя любовь не изъ уступчивыхъ. Великодушіе не моя добродѣтель. Если вы на него разсчитываете — то ошибаетесь…. Я не грожу; я не знаю, что случится; я только предупреждаю. Достанетъ у васъ смѣлости, вотъ, такъ, при свидѣтелѣ, вести любовь съ женатымъ человѣкомъ…. А, нашъ хозяинъ приближается и въ обществѣ прелестной m-lle Annette! Я не влюблюсь въ нее, Катерина Николаевна, не надѣйтесь…. Славныя розы; хотите?

Онъ сломилъ и подалъ ей; она отклонила, не оглядываясь.

— Не угодно?

— Я не могу ихъ видѣть, сказала она.

— Помнится, кто-то еще не можетъ ихъ видѣть, вскричалъ Лѣсичевъ, смѣясь громко: — антипатія слишкомъ оригинальная для того, чтобы пройти незамѣченной!… Попробую, не будетъ ли удачи…. Mademoiselle!… обратился онъ къ Аннетѣ и, чрезъ минуту, роза украшала ея корсажъ. Je suis à vos ordres; мы, конечно, совершаемъ всѣмъ обществомъ эту прогулку, какъ вы говорили…

— Я иду въ лѣсъ, сказала Катерина. Идемте, Андрей Васильевичъ.

Лѣсичевъ взглянулъ на нее въ изумленіи. Аннета изумилась бы тоже, еслибы ей не было пріятно остаться вдвоемъ съ молодымъ человѣкомъ, такъ мило подносящимъ розы.

— Но, прошу васъ, пойдемте прямой дорогой, сказала она, продѣвая руку подъ локоть Лѣсичева и указывая маленькимъ зонтикомъ по направленію къ полю.

— Прямой и самой укатанной! отвѣчалъ онъ: — отправимся!

Катерина ужъ отошла, повернувъ въ другую сторону. Верховской догналъ ее.

— Что тутъ было? Катя, что онъ тебѣ сказалъ? онъ дерзокъ…

— Ничего…. Не вмѣшивайся.

— Значитъ, было что-нибудь?

— Не спрашивай…. Хоть предъ тобой, дай не лгать. Цѣлый день эта мука! выговорила она.

— Лѣсичевъ въ тебя влюбленъ….

— Но ты не можешь сказать ему, что меня любишь, ты не имѣешь права вступаться…. Но хоть бы и имѣлъ, — не надо.

— Какъ ты легко рѣшаешь! И это — жизнь за одно?

— Это не жизнь, а наше положеніе. Предоставь мнѣ, справлюсь…. Или это будетъ путаница отвратительной лжи. Не думай обо мнѣ. Будетъ нужно — подай совѣтъ; будетъ горе — ну, обниму тебя и наплачусь…

— Катя!

— А защищать меня…. у тебя руки связаны!

— Это обидно, Катя. Я долженъ, я могу….

— Для меня ты ничего не можешь, прервала она: — но для себя….

Она тихо шла, потупивъ голову и вдругъ остановилась.

— Слушай, милый. Судьба насъ свела; тебѣ нужна радость. Я обѣщалась Богу, что буду для тебя радостью, но въ такой жизни, съ такими людьми, ни твоихъ, ни моихъ силъ не достанетъ…. Я только пришла посмотрѣть на тебя въ этомъ домѣ, — подсмотрѣть за тобою, — и за это наказана: видишь, на что я стала похожа, въ одинъ-то день! Я не гожусь быть съ этими людьми; только ради тебя, я здѣсь пила и ѣла; я измучена, думать не могу, себя не понимаю…. въ одинъ-то день! Милый, тоже дѣлается и съ тобою. Сбереги себя; брось все, бѣги, куда глаза глядятъ.

— Что ты говоришь, Катя?

— Говорю дѣло. Это — тина, ползучая гниль, здѣсь нечѣмъ дохнуть человѣку, это мелко, постыдно, хуже ужаса. Все это!…

Она показала кругомъ.

— Охъ, вотъ и ужасы! уйдемъ дальше, уйдемъ въ глушь! Не могу видѣть этого проклятаго стыда — богатства!… Я вѣдь была тамъ, была ныньче утромъ, все видѣла…

— Катя, ты опять начинаешь тоже! Ты мнѣ обѣщала…

— День прошелъ, прервала она. Я сдержала обѣщаніе, потому что люблю тебя всей моей жизнью, я тебя словомъ не огорчила, я сама съ тобой забывалась, — не могу больше, не должна больше. День прошелъ; вотъ заря догораетъ, гляди, туманъ кругомъ. Милый, это слезы. Не жди отъ меня одного веселья; я тебѣ сказала — любятъ не такъ. Были счастливы цѣлое утро… охъ, у другихъ не бываетъ и часа! Милый, слушай, смотри, не отворачивай глазъ. Жизнь — страшное дѣло. Нельзя жить забывшись…. нельзя такъ жить, какъ ты живешь. Ты рожденъ не на это, ты нуженъ. Ищи, кому ты нуженъ. Бѣги отсюда. Ты здѣсь не господинъ; все это — не твое; не можешь помочь — нѣтъ и обязанности. Ты бѣденъ, живи бѣдно. О, живи бѣдно, голубчикъ мой, честный, ласковый! вскричала она и сладко засмѣялась. — Не цѣлуй, не надо… Дѣти, — ихъ отдадутъ въ казну; они тамъ будутъ больше твои, чѣмъ дома. Дѣло…. вѣдь ты баринъ важный, чиновный, отъ тебя многое можетъ зависѣть….

— Ты меня прогоняешь?

— Да! здѣсь нечего дѣлать.

— И ты меня любишь?

— Развѣ не любя можно сказать: уходи? Каково мнѣ, ты понимаешь, разсуди по себѣ! а я говорю — уходи….

— А не могу жить безъ тебя! вскричалъ онъ, обнявъ ее. Если я до сихъ поръ жилъ…. не знаю, какъ-то жилъ! теперь — не могу. Ты показалась — кончено! Нѣтъ тебя — все равно, хоть всего свѣта не будь!… Хочешь ты дать мнѣ силы, хочешь, чтобъ я пришелъ въ себя, сталъ человѣкомъ….

Онъ не договорилъ.

— Хочу, твердо сказала она.

— Подожди….. выговорилъ онъ, опустивъ голову.

— Долго ли ждать?

— Ты безпощадна! вскричалъ онъ, ты не женщина! Тебѣ довольно мертваго поцѣлуя въ лобъ, материнскаго чувства….

— Высшее существо, которое ты зналъ, была твоя мать, прервала она строго. Если ты сказалъ, что я на нее похожа, такъ слушай. Я говорю — передъ нею. Она любила въ тебѣ не сына, а человѣка. Мнѣ, любимой женщинѣ, еще нужнѣе нравственное равенство…. Помни ее, ее, которая не вынесла и умерла! Точно ли она вѣчно у тебя въ глазахъ? Точно ли ты чувствуешь, сознаешь ея присутствіе, будто Божье? Все ли бы ты сдѣлалъ при ней, что дѣлаешь безъ нея? Не прячешься ли ты, какъ ребенокъ, въ уголъ, чтобъ Богъ не видалъ? Разбирай, думай! Твоя праздная печаль, вотъ тысячи такихъ пустыхъ дней… Милый, она была божеская, а я груба, я безпощадна, я человѣкъ! Я отъ тебя требую отчета въ твоей растраченной жизни. Опомнись, — долго ли ждать?

— И Богъ ждетъ!

— Чтожъ, все завтра, да завтра? «Завтра покаюсь» — надпись у святоши надъ дверями? И ни во что свобода, ни во что честь? Опять молчать, терпѣть? Опять сдѣлки съ совѣстью, трусость, униженіе, ложный стыдъ….

— А ты что дѣлаешь? вскричалъ внѣ себя Верховской, у тебя нѣтъ сдѣлокъ? ты не молчишь, не прячешься….

— Что я прячу?

— Не отрекаешься изъ ложнаго стыда…. и ты можешь глядѣть мнѣ въ глаза и проповѣдывать….

— Отъ чего я отрекаюсь?

— А твой братъ?… Катя!

Она помертвѣла, торопливо дошла до срубленнаго дерева и сѣла.

— Катя, прости, я не зналъ, вѣдь я не зналъ, что это такъ тебя убиваетъ…. Волкаревы, — они вамъ преданы…. Онъ прощенъ….

— Постой, прервала она, не слушая. Твоя жена тоже знаетъ, просила?

— Да…. Кто тебѣ сказалъ?

— Сказали…. И всѣ знаютъ? И ты знаешь этотъ позоръ?

— Онъ прощенъ, Катя, успокойся; ты раздражена, преувеличиваешь…. Съ кѣмъ не бывало! И ужъ прошло, прощено, ты можешь опять признать своего брата….

— Его? Я, дочь честнаго человѣка?… Пусти меня!

— Нѣтъ, постой, вскричалъ онъ, — это гордость, это ложный стыдъ! Чѣмъ же онъ такъ виноватъ, за что….

— За что? повторила она, вырываясь: — гордость? Нѣтъ, ненависть! Ты спрашиваешь, за что?… Пьяный звѣрь, распоряжался…. а тотъ, несчастный — не первый несчастный!… не вынесъ, хватилъ въ рожу…. Онъ…. ну, велѣлъ докончить на смерть….

Она, сдѣлала нѣсколько шаговъ и чуть не упала. Верховской подхватилъ ее.

— Пусти меня, повторила она и сѣла. Слышалъ? хорошо? Испугался? Ну, вотъ, сказала. На что тебѣ было нужно? Тутъ помогать нечему. У меня брата нѣтъ. Простили его…. правосудіе!!… ну, пусть живетъ, гдѣ хочетъ, какъ хочетъ. Никогда не увидимся, дастъ Богъ. А ненавидѣть больно, вотъ что…. Послушай, заговорила она черезъ минуту, глядя въ его лицо: я такъ зла; тебѣ противно?

Онъ припалъ къ ея колѣнямъ.

— Не могу — зло мнѣ нестерпимо! Видишь, какъ мнѣ тяжко… Братъ, другъ, милый, будь ты моей радостью! Я дочь честнаго человѣка, — дай, чтобъ я смѣла на цѣлый свѣтъ сказать: люблю честнаго человѣка….

— Прости меня….. прошепталъ онъ.

Она взглянула, вдругъ обвила его голову обѣими руками, прижалась крѣпко и не могла оторваться…. Она не могла отгадать, въ чемъ онъ просилъ ея прощенія.

В. Крестовскій.
(псевдонимъ.)

"Вѣстникъ Европы", №№ 2, 3, 7—9, 1870