Бочка амонтильядо (По; Живописное обозрение)/ДО
| ← Маска «Красная Немочь». | Бочка амонтильядо. | Ты убійца. → |
| Оригинал: англ. The Cask of Amontillado, 1846. — Перевод созд.: 1895, опубл: 1895. Источникъ: Избранныя сочиненія Эдгара Поэ съ біографическимъ очеркомъ и портретомъ автора. № 7 — (іюль) — 1895. Ежемѣсячное приложеніе къ журналу «Живописное обозрѣніе». С.-Петербургъ. Контора журнала: Спб., Невскій просп., № 63-40. С. 178—185. |
- Википроекты
БОЧКА АМОНТИЛЬЯДО.[править]
Терпѣливо перенесъ я тысячу непріятностей отъ Фортунато, но когда онъ перешелъ къ оскорбленіямъ, я поклялся ему отомстить. Но всѣ, знакомые съ моимъ душевнымъ складомъ, поймутъ, что я не позволилъ себѣ вымолвить ни одной угрозы. Я твердо рѣшился расплатиться съ нимъ, но самая рѣшимость эта заставляла меня не предпринимать ничего рискованнаго. Я хотѣлъ не только наказать его, но остаться безнаказаннымъ. Обида не отомщена, если мщеніе отзывается на мстителѣ. Она не отомщена тоже, если мститель остается неизвѣстнымъ обидчику.
Прошу замѣтить, что я, ни словомъ, ни дѣломъ, не подалъ Фортунато повода усомниться въ моемъ благорасположеніи. Я продолжалъ встрѣчать его съ улыбкою и ему въ голову не приходило, что вызывается теперь моя улыбка лишь мыслью о его погибели.
У этого Фортунато была одна слабость, хотя, въ другихъ отношеніяхъ, это былъ человѣкъ, внушавшій уваженіе и даже страхъ. Онъ тщеславился тѣмъ, что былъ знатокомъ въ винахъ. Весьма немногіе итальянцы настоящіе виртуозы своего дѣла. Большею частью, ихъ восхищенія соразмѣряются съ требованіями данной минуты и направлены къ одураченію англійскихъ и австрійскихъ милліонеровъ. Въ отношеніи живописи и разныхъ камней, Фортунато, подобно всѣмъ своимъ соотечественникамъ, былъ шарлатанъ, но онъ не кривилъ душою въ оцѣнкѣ старыхъ винъ. Съ этой стороны, я походилъ на него; я былъ самъ знатокомъ итальянскаго вина и скупалъ его большими партіями отовсюду.
Однажды, въ сумерки, въ самый бѣшеный разгаръ карнавала, я встрѣтилъ моего пріятеля, который привѣтствовалъ меня съ чрезвычайной любезностью, потому что былъ уже порядочно навеселѣ. Онъ былъ въ костюмѣ шута, весь обтянутый пестрою, полосатою тканью и въ остроконечной шапкѣ съ бубенчиками. Я такъ обрадовался ему, что не переставалъ трясти его за руку.
— Дорогой Фортунато, — сказалъ я, — какъ вы кстати попались! Но какимъ вы молодцомъ сегодня! Слушайте, я получилъ бочку амонтильядо, но она мнѣ что-то сомнительна!
— Что такое? — проговорилъ онъ. — Амонтильядо!.. Цѣлая бочка! И среди карнавала! Невозможно это!
— И мнѣ подозрительно, — сказалъ я. — Я сдѣлалъ такую глупость, однако, что заплатилъ какъ за амонтильядо, не посовѣтовавшись съ вами. Но васъ нельзя было нигдѣ отыскать, а я боялся пропустить случай.
— Амонтильядо!
— Сомнительно мнѣ…
— Амонтильядо!
— И мнѣ хочется убѣдиться…
— Амонтильядо!
— Если вамъ не до того, то я обращусь къ Лукези. Если уже кто, такъ именно онъ понимаетъ. Пусть рѣшитъ…
— Лукези не отличитъ амонтильядо отъ хереса.
— Однако, дурачье говоритъ, что онъ не уступитъ вамъ въ оцѣнкѣ вина…
— Пойдемъ!
— Куда?
— Къ вамъ, въ подвалъ.
— О, нѣтъ, дорогой мой… Я не хочу злоупотреблять вашей добротою. Вѣдь вы идете въ гости, я вижу… Между тѣмъ, Лукези…
— Какіе гости!.. Идемъ.
— Нѣтъ, нѣтъ… Если вы и не приглашены никуда, то все-же та простуда, которою вы страдаете… Подвалъ у меня крайне сырой, на стѣнахъ плѣсень…
— И все-же, пойдемъ. Моя простуда вздоръ! Амонтильядо! Я увѣренъ, что васъ надули. А Лукези не умѣетъ отличить амонтильядо отъ хереса.
Говоря это, Фортунато подхватилъ меня подъ руку. Я закрылъ лицо черной, шелковой маской, набросилъ на плечи плащъ и пошелъ съ нимъ послушно къ моему палаццо.
Никого изъ прислуги не оказалось дома; всѣ разбѣжались по случаю праздника. Я говорилъ имъ, что не ворочусь ранѣе утра и строго приказалъ никому не отлучаться изъ дома. Такого приказанія, какъ я хорошо зналъ, было совершенно достаточно для того чтобы они всѣ исчезли, лишь только я вышелъ на улицу.
Вынувъ двѣ свѣчи изъ канделябровъ, я далъ одну изъ нихъ Фортунато, другую взялъ себѣ, и повелъ пріятеля черезъ длинный рядъ комнатъ къ сводчатому проходу, который тянулся до лѣстницы въ подвалъ. Она была длинна и винтообразна; я совѣтовалъ моему спутнику идти осторожнѣе. Мы добрались, наконецъ, до послѣдней ступеньки и остановились передъ склепами Монтрезоровъ. Фортунато пошатывался, и колокольчики на его шапкѣ позванивали при его движеніяхъ.
— А бочка? — проговорилъ онъ.
— Она тамъ, далѣе, — отвѣчалъ я. — Но вы посмотрите на эти стѣны, покрытыя чѣмъ-то вродѣ блестящей паутины.
Онъ повернулся и уставился на меня своими мутными, посоловѣлыми глазами.
— Что-же это?.. Селитра? — произнесъ онъ, помолчавъ.
— Да, селитра, — отвѣтилъ я. — Но давно у васъ такой кашель?
— Кха, кха!.. Кха, кха, кха!.. Кха!! Кха!..
Онъ долго не могъ произнести ни слова.
— Пустяки это, — произнесъ онъ, наконецъ.
— Какъ, пустяки? — возразилъ я рѣшительно. — Нѣтъ, мы воротимся. Здоровье ваше слишкомъ драгоцѣнно. Вы богаты, пользуетесь почетомъ, любовью; вы такъ счастливы, какъ былъ нѣкогда и я. Вы такой человѣкъ, о которомъ всѣ пожалѣютъ. Это не то, что я… Пойдемъ назадъ; вы можете заболѣть, и я не хочу брать на себя подобной отвѣтственности… Къ тому-же, Лукези…
— Ну, будетъ! — перебилъ онъ. — Кашель мой — сущіе пустяки, не смертельный. Если придется мнѣ умереть, то никакъ не отъ этого кашля.
— Что вѣрно, то вѣрно, — сказалъ я, — и мнѣ вовсе не желательно пугать васъ по-пустому, но все-же осторожность не мѣшаетъ. Глотокъ этого медка защититъ насъ отъ сырости.
Я отбилъ горлышко у одной бутылки, которую взялъ изъ цѣлаго ряда лежавшихъ на пескѣ.
— Пейте, — сказалъ я, подавая ему вино. Онъ поднесъ его къ своимъ губамъ съ усмѣшкою, отпилъ и кивнулъ мнѣ пріятельски, при чемъ колокольчики его опять зазвенѣли.
— Пью въ память покоящихся здѣсь! — произнесъ онъ.
— А я за ваши многія лѣта! — отвѣтилъ я.
Онъ снова взялъ меня подъ руку и мы пошли далѣе.
— Что за громадный склепъ! — замѣтилъ онъ.
— Родъ Монтрезоровъ былъ многочисленъ и считался великимъ, — отвѣтилъ я.
— Я позабылъ вашъ гербъ?..
— Большая золотая человѣческая нога на лазоревомъ полѣ; она попираетъ ползущую змѣю, вонзившую жало въ ея пяту.
— А девизъ?
— «Nemo me impune lacessit»[1].
— Славно! — проговорилъ онъ.
Вино искрилось у него въ глазахъ; колокольчики позванивали. Медокъ заставилъ разыграться и мое собственное воображеніе. Мы прошли среди кучъ костей, нагроможденныхъ въ перемежку съ старыми доспѣхами и бочонками, до самыхъ отдаленныхъ окраинъ склепа. Я снова остановился и ухватилъ Фортунато за руку повыше локтя.
— Посмотрите вы на селитру! — сказалъ я. — Масса ея увеличивается. Она покрываетъ своды какъ мохъ. Мы теперь подъ русломъ рѣки. Капли просачиваются и шуршатъ среди костей. Воротимся, пока не поздно. Вашъ кашель…
— Вздоръ это, — перебилъ онъ. — Идемъ далѣе, но еще-бы одинъ глотокъ медка…
Я отбилъ горлышко у бутылки Де-Грава и подалъ ее ему. Онъ осушилъ ее разомъ, и глаза его загорѣлись дикимъ блескомъ. Онъ расхохотался и швырнулъ бутылку вверхъ съ какимъ-то непонятнымъ для меня жестомъ. Я посмотрѣлъ на него съ удивленіемъ; онъ повторилъ тотъ-же вывертъ, — очень смѣшной.
— Не понимаете? — спросилъ онъ.
— Не понимаю.
— Такъ вы, значитъ, не принадлежите къ братству!
— Къ какому?
— Вы не масонъ.
— Масонъ, масонъ, — сказалъ я.
— Вы?.. Не можетъ быть. Вы, каменьщикъ?
— Увѣряю васъ.
— Покажите знакъ.
— Вотъ онъ, — сказалъ я, высовывая лопату изъ-подъ своего плаща.
— Вы шутите! — воскликнулъ онъ, отступая на нѣсколько шаговъ. — Однако, пойдемъ къ амонтильядо.
— Ваша воля, сказалъ я, пряча снова лопату подъ плащъ и беря его подъ руку. Онъ тяжело опирался на меня. Мы шли далѣе, то спускаясь, то поднимаясь опять выше, пока не достигли глубокой ниши, въ спертомъ воздухѣ которой наши свѣчи едва мерцали. Въ концѣ ея находилась другая, меньшая; стѣны ея, съ трехъ сторонъ, были заставлены костями до верха, какъ въ большихъ парижскихъ катакомбахъ. На четвертой сторонѣ, онѣ лежали безпорядочной кучей, черезъ которую, далѣе, виднѣлось еще помѣщеніе, фута въ четыре глубиною, въ три шириною и вышиною въ шесть или семь футовъ. Повидимому, это не была нарочно для чего нибудь устроенная ниша, а просто промежутокъ между двумя колоссальными устоями, на которыхъ покоился, съ этой стороны, сводъ катакомбъ, заканчивавшихся здѣсь толстою, гранитною стѣною.
Фортунато старался разглядѣть глубь этой норы, поднимая свѣчу, но напрасно; при ея слабомъ мерцаніи, нельзя было разсмотрѣть ничего.
— Ступайте, сказалъ я, — амонтильядо тамъ. Что касается Лукези…
— Лукези невѣжда! перебилъ онъ, подвигаясь нетвердыми шагами впередъ. Я слѣдовалъ за нимъ по пятамъ. Онъ ткнулся въ гранитную стѣну и остановился въ тупомъ удивленіи. Въ то же мгновеніе я бросился къ нему и приковалъ его къ стѣнѣ: въ ней были двѣ желѣзныя скобы, вбитыя на разстояніи двухъ футовъ одна отъ другой въ горизонтальномъ направленіи; на одной изъ нихъ была короткая цѣпь, на другой висячій замокъ. Я прикрутилъ его въ одну минуту; онъ былъ слишкомъ ошеломленъ, чтобы оказать мнѣ какое-нибудь сопротивленіе. Вынувъ ключъ изъ замка, я вышелъ изъ ниши.
— Пощупайте стѣну, сказалъ я, — вы убѣдитесь, что она вся въ селитрѣ. Дѣйствительно, здѣсь страшно сыро. Позвольте мнѣ попросить васъ еще разъ воротиться. Не хотите? Такъ я принужденъ васъ оставить; не прежде, впрочемъ, чѣмъ окажу вамъ услуги, какія могу.
— А амонтильядо? проговорилъ онъ, все еще не придя въ себя.
— Ахъ, да, амонтильядо! повторилъ я, отбрасывая въ сторону кости, подъ кучей которыхъ находились кирпичи и известка. Съ помощью моей лопатки и этихъ матеріаловъ, я принялся быстро замуровывать входъ въ углубленіе. Но не успѣвъ еще доложить перваго ряда кирпича, я понялъ, что опьяненіе Фортунато уже значительно уменьшилось. Первымъ доказательствомъ того былъ жалобный крикъ, раздавшійся изъ глубины ниши. Это не былъ крикъ пьянаго человѣка. Потомъ наступило полное молчаніе. Я положилъ второй, третій, четвертый рядъ и услышалъ неистовое бряцанье цѣпью. Этотъ звукъ длился нѣсколько минутъ, въ продолженіе которыхъ я могъ вдоволь наслушаться его въ свое удовольствіе, потому что присѣлъ, чтобы отдохнуть отъ работы. Когда шумъ стихъ, я принялся снова за нее и сложилъ пятый, шестой и седьмой рядъ кирпича. Стѣнка доходила уже мнѣ до груди; я приподнялъ тогда обѣ свѣчи, озаривъ ихъ слабыми лучами того, кто находился тамъ, въ глубинѣ. Раздавшіеся внезапно, одинъ за другимъ, страшные вопли заставили меня даже отшатнуться назадъ. На минуту, я потерялся, почувствовалъ страхъ, даже обнажилъ свою шпагу и сталъ размахивать ею, но тотчасъ же успокоился и продолжалъ свое дѣло. На крики я отвѣчалъ своимъ крикомъ; они усиливались, я вторилъ имъ еще громче и громче, и достигъ своей цѣли. Тотъ стихъ. Была уже полночь, когда я доложилъ десятый рядъ. Я принялся за одиннадцатый, послѣдній; оставалось укрѣпить только крайній кирпичъ, какъ, вдругъ, слухъ мой былъ пораженъ хохотомъ, отъ котораго волоса поднялись у меня дыбомъ на головѣ. Потомъ раздался голосъ, совсѣмъ не похожій на тотъ, которымъ говорилъ прежде благородный Фортунато:
— Ха… ха… ха! Славная шутка… отличная… Насмѣшитъ она всѣхъ въ моемъ палаццо… Ха… ха… ха! Это вино…
— Амонтильядо, подсказалъ я.
— Ха… ха… ха! Амонтильядо… такъ точно. Но не поздно ли? Насъ ждутъ въ палаццо… синьора Фортунато и всѣ… Воротимся.
— Воротимся, повторилъ я.
— Ради самою Бога, Монтрезоръ!
— Да, ради самого Бога, повторилъ я опять. Но на эти слова не послѣдовало уже отвѣта. Мнѣ стало досадно и я позвалъ:
— Фортунато!
Ничего. Я крикнулъ опять: — Фортунато!
Опять ничего. Я просунулъ свѣчу въ незадѣланное еще отверстіе въ стѣнкѣ, она упала туда, но въ отвѣтъ послышалось лишь бренчаніе колокольчиковъ. Я почувствовалъ дурноту… вѣроятно, отъ сырости въ склепѣ. Надо было закончить работу: я вложилъ послѣдній кирпичъ, замазалъ его и воздвигъ у новой стѣны груду костей въ прежнемъ порядкѣ. Ихъ не тревожилъ ни одинъ смертный въ теченіе полустолѣтія. In pace reguietcat![2]