БРИЛЛІАНТОВАЯ БРОШЬ.
[править]Пэра Галльстрёмъ.
[править]Какъ странно мнѣ гулять тутъ, весна кругомъ, весна все наполняетъ, чувствуется въ бѣломъ блескѣ каждаго луча солнца, — хотя я опускаю вѣки и не гляжу, — въ каждомъ дуновеніи вѣтерка хотя мнѣ не хочется упиваться ею; кругомъ вездѣ весна — а во, мнѣ далеко, далеко не весна.
Пожалуй, что и не такъ, пожалуй, я лучше другихъ понимаю ее, хотя совершенно по другому.
Для другихъ она нова, они видѣли ее раньше, но позабыли, они ждали ее, но когда она пришла, она поразила ихъ, точно чудо, негаданное и неизвѣданное, и они воспрянули духомъ отъ ея чаръ, повѣрили каждому слову, нашептанному ею на ухо, они улыбались вмѣстѣ съ нею, пѣли съ нею, и сомнѣніе не закрадывалось имъ въ душу. И со мною тоже бывало прежде, годъ тому назадъ тоже было — съ нами.
Но теперь я лучше понимаю ее, весну, люблю не меньше прежняго. Какъ не любить ее, такую хрупкую, нѣжную и тонкую? — грусть ея сквозитъ подъ улыбкой. Еслибъ даже я и не зналъ этого, еслибъ даже не пришлось мнѣ извѣдать той бездны горя, что скрыта подъ свѣтлыми грезами весны, я все же понялъ бы, что одной лишь радости не создать такой красоты, что весна должна быть проникнута страданіемъ, чтобъ сіять и трепетать, и вызывать тотъ же трепетъ во мнѣ. Развѣ жизнь воспитала въ насъ способность наслаждаться одною радостью? Развѣ радость не утомляетъ насъ, какъ слишкомъ яркая краска, развѣ, радуясь, мы не тоскуемъ по той задушевности, по томъ просторѣ для мыслей и грезъ, что составляетъ потребность самаго лучшаго, самго нѣжнаго въ насъ? Нѣтъ, теперь только я понимаю весну.
Я все хожу и хожу по влажному песку, все топчу и топчу слѣды своихъ шаговъ, все снова и снова пробѣгаю весь кругъ моихъ мыслей, вижу, какъ все мелькаютъ предо мною одни и тѣ же воспоминанія, провожаютъ меня своимъ долгимъ взглядомъ, съ кроткою улыбкою киваютъ мнѣ. выпуская мою руку, и съ такою же улыбкою снова берутъ мня за руку послѣ минутной разлуки.
Цвѣты вишни уронили чуть не всѣ бѣлые лепестки, они осыпались, какъ снѣгъ, но свѣжіе и легкіе все еще лежатъ на землѣ и на полу веранды. Яблони щеголяютъ пышнымъ, блѣдно-розовымъ утромъ, красуясь тамъ вдали, какъ красавицы-невѣсты, а за никъми небо сверкаетъ самой яркой синевой, но все же лежитъ на немъ какой-то морозный блескъ. Березки въ лѣсу, точно легкія облачка, парятъ въ воздухѣ — странно, что онѣ остаются, не вспорхнуть и не исчезнутъ! Хвойныя деревья высятся за ними все такими же темными, какими шумѣли они надъ синевато-бѣлымъ снѣгомъ. Цвѣты у ногъ моихъ такъ ясно говорятъ мнѣ о томъ, какъ пустынно тутъ стало на дачѣ послѣ ея отъѣзда, какъ пустынно тутъ и по сейчасъ — это маргаритки, бѣлыя и красныя, почва бережетъ ихъ для себя, а потому и создала такими крошечными и невзрачными, — да бѣдные сабельники, уже расцвѣтшіе, которые, просунувъ межъ ягодныхъ кустовъ изящно изогнутыя чашечки, точно глядятъ на то, какъ тутъ пусто.
Во всемъ что-то щемяще-грустное, но молодое и чистое, иллюзія весны, которая предчувствуетъ, что скоро должна разбиться, но только предчувствуетъ и мечтами старается заслонить отъ себя увѣренность.
А самъ я даже и не гляжу на все это, только изрѣдка что-то точно мелькнетъ предо мною, только знаю я, что это такъ, и что глубокіе и необузданные переливы дрозда въ лѣсу измѣряютъ глубину окружающаго безмолвія. Иду и думаю о той, что была здѣсь осенью и которой теперь уже не стало, иду и прислушиваюсь къ эхо ея голоса, какимъ прозвучалъ онъ мнѣ въ послѣдній разъ.
Когда она была здорова, я былъ у нея, она вѣрила въ меня, жила для меня, сіяла для меня — вдругъ смерть подошла. Она не знала, что смерть близка, но въ мысляхъ ея проснулась тревога, точно пахнулъ на нихъ вѣтерокъ изъ какой то разверзшейся у ея ногъ бездны, примѣтить это можно было гораздо раньше, чѣмъ нашлись у нея слова, по походкѣ, по взгляду, который больше уже не носился съ прежнею быстротою, упиваясь солнцемъ, а часто и по долгу устремлялся книзу и застывалъ такъ. Примѣтить можно было и по рукамъ, этимъ бѣлымъ, порхающимъ созданіямъ, въ нихъ явилась тяжесть и трепетъ, и пожатіе ихъ замирало въ какой-то безсознательной тревогѣ.
Я скоро все узналъ, сначала догадывался, спросилъ врача и скоро получилъ отвѣтъ — опасно, сказалъ онъ, особенно опасно, если она это пойметъ, ея жизненной энергіи, полагалъ онъ, едва лишь хватитъ на то, чтобъ дать отпоръ внѣшнимъ ударамъ, ну, а если ее постигнетъ увѣренность, тогда конецъ навѣрняка, а то была еще надежда. Въ это самое время она и кашлять стала.
Сначала кашель принесъ ей облегченіе, сдѣлалъ положеніе ея менѣе тревожнымъ. Раньше что-то грозило ей, не знала она, что именно, и неизвѣстность становилась страшной. Теперь же было что то опредѣленное, только этотъ противный кашель, а когда онъ пройдетъ, все опять станетъ хорошо, какъ и раньше. Она опять стала звонко-веселой, невозмутимо ясной, жаль только — смѣхъ такъ утомлялъ ее, раздражалъ ей грудь и дѣлался какимъ-то свистящимъ, прежде чѣмъ оборваться, потому-то ей и приходилось сдерживать веселость. Потому-то и я избавился отъ необходимости шутить съ нею и смѣшить ее, и мнѣ это было такимъ облегченіемъ. Я зналъ теперь, что не одинъ тутъ кашель, что къ нему еще что-то присоединилось, что ничего нельзя подѣлать, только ждать да пытаться сохранить надежду.
Случилось это зимою, мы много сидѣли дома въ тиши, и на умъ приходили разныя мысли.
Она, Chérie, никогда не теряла вѣры совсѣмъ, никогда и не формулировала ее ясно, у нея было только смутное сознаніе, что чувства, которыя мы считаемъ самыми чистыми и глубокими и про которыя думаемъ, что они какъ-то особенно внѣдрились въ самой глубинѣ нашего сердца, что эти чувства переходятъ за предѣлы нашего земного существованія, требуютъ другой жизни и стараются поднять насъ до нея. Вся ея вѣра исключительно была вызвана потребностью въ будущей жизни, она относилась къ ней просто, ей вовсе не труднымъ казалось подняться ввысь всѣмъ существомъ своимъ, оставить все земное такъ же легко, какъ мусульманинъ оставляетъ свою обувь у холоднаго порога мечети, и оставаться тамъ почти такою же, какъ тутъ. Но вмѣшался я, и стало уже труднѣе все понять и все опредѣлить. Не то, чтобъ я пытался поколебать ея вѣру, — надо быть крайне необдуманнымъ, чтобы, вообще, грубо прикасаться къ мысли о безсмертіи, самаго чувствительнаго и самаго нѣжнаго нерва человѣка, тѣмъ болѣе у нея — никогда! Но она знала, что я такъ не вѣрю, какъ она, и это смущало ее и лишало мужества.
Заведемъ, бывало, грустныя бесѣды, вспыхнутъ мысли, ударятся о рѣшетку, падаютъ и бьются и леденитъ насъ сознаніе того, что каждаго изъ насъ окружаетъ недоступная для другихъ стѣна, хотя намъ и кажется, что мы отдаемъ все наше я, изливаемъ всю нашу душу. Бывало, сказанныя слова остаются нѣмыми, а вггляды, въ тоскѣ искавшіе другъ друга, найдутъ другъ друга въ ласкахъ, и мы чувствуемъ, что этого не надо было, что мы этого не хотѣли: вѣдь, въ ласкахъ таилось бѣгство отъ истины.
Бывало, сидитъ она за роялемъ, звуки щебечутъ подъ ея пальцами, вдругъ вспорхнутъ и уже не возвращаются, теряются гдѣ-то въ холодномъ пространствѣ и, заблудившись, тихо рыдаютъ гдѣ-то вдали, а потемнѣвшіе глаза ея впиваются въ мои.
— Послѣ смерти, — сказала она по поводу начатаго какъ-то прежде разговора, такъ что самая уже внезапность этихъ словъ указывала на то, что ее все время томилъ неразрѣшенный вопросъ, — послѣ смерти, какъ ты думаешь, что будетъ?
— Объ этомъ ничего нельзя сказать, нѣтъ для этого словъ… Бываетъ, — охватитъ тебя что-то въ родѣ предчувствія, думаешь — постигъ что-то, переживая сильное и глубокое чувство, сознаешь, какъ стремится расшириться собственное я, какъ оно точно таетъ, и поймешь тогда, что снѣжинка не умираетъ въ водяной каплѣ, а только теряетъ прежнюю форму и пріобрѣтаетъ способность переливаться огнемъ. Передать этого нельзя, пониманіе должно придти изнутри. Вѣчность — понятіе, если только годится сюда слово понятіе, разъ нельзя опредѣлить ее словами, а можно только догадываться, — вѣчность исключаетъ личность, но она можетъ, вѣдь, и не быть мертвой, она можетъ быть блѣднымъ, свѣтлымъ счастьемъ, можетъ быть ясностью.
— Охъ, можетъ быть, можетъ Но мы то, вѣдь, есть, не можемъ перестать быть?!
— Намъ кажется такъ, но если даже что-нибудь въ насъ не можетъ прекратить своего бытія, такъ развѣ это непремѣнно должно быть то, что видишь, что чувствуешь? Личность — граница нашего я, она можетъ и исчезнуть. А въ этомъ можетъ заключаться и счастіе.
— Но я тебя, тебя хочу тамъ встрѣтить, ты-то какъ же, куда ты дѣнешься?
Обоихъ насъ, думающими и чувствующими, она и желала снова встрѣтить тамъ, хотѣла точно вернуться къ дѣтству, какимъ оно грезится намъ, хотѣла вернуться къ той невозмутимой радости и покою, опять проснуться для всего этого, снова воспринимать все и мягче, и нѣжнѣе, и въ болѣе тепломъ освѣщеніи, но во всемъ остальномъ желала сходства съ настоящимъ. Какъ страстно желалъ я усыпить ее въ этихъ грезахъ, какъ Принцессу въ лѣсу шиповника, окруженной стѣною изъ розъ, розами, слабо дышащими, какъ полуоткрытыя губы во снѣ, и ярко алѣющими въ желтомъ освѣщеньи. Я все говорилъ и говорилъ ласкающія слова. Но тогда мнѣ это не удалось, она все просыпалась, металась тревожно и все справлялась: заря ли утренняя такъ краснѣетъ передъ нею, умирающее ли вечернее солнце, или это только розы блекнуть?
Наконецъ, удалось-таки.
Случилось это весною, когда она уже ослабѣла, и я зналъ, что конецъ близокъ; только передъ самымъ уже концомъ удалось, вполнѣ.
Было еще не то, что принято называть весною, былъ только самый ранній намекъ на весну, то, что у весны есть самаго прекраснаго. Когда земля еще мерзлая и тяжелая, снѣгъ плотнѣе и холоднѣе, чѣмъ раньше, но въ воздухѣ уже настало время чудесъ время пробужденія, предчувствованіе пѣсенъ и свѣтлыхъ ночей. Этого словами не выскажешь, стоишь и глядишь вдаль; вечеркомъ иной разъ снѣгъ синѣетъ и темнѣетъ, звѣзды сіяютъ такія же холодныя и вѣчныя, какъ всегда, но тамъ, въ пространствѣ, что-то уже трепещетъ, что-то на встрѣчу звучитъ надеждой и восторгомъ, что-то поднимаетъ тебя и уноситъ ввысь. Скрывается это въ оттѣнкахъ цвѣтовъ, въ предугаданныхъ движеніяхъ облаковъ, можетъ быть, только въ насъ самихъ? Чувствуется это иной разъ и днемъ, на солнцѣ, при такомъ яркомъ блескѣ, что его едва переносишь.
Но тогда, въ ту весну не было мѣста восторгамъ, не было мѣста надеждамъ, — эта весна несла намъ одну только вѣроятность, вѣроятность страданій, и все же пробуждались мечты!
Она стала такой слабой, закрадывалось опасеніе, что и она поняла. Такой блѣдной лежала она въ тиши комнатъ, а благоуханіе свѣтлыхъ гіацинтовъ волнами носилось въ воздухѣ и обдавало ее своимъ ароматомъ. Я принесъ домой цвѣты, розаны съ молоденькими листочками, она взглянула на нихъ ласково, но утомленно.
— Къ чему это? — сказала она.
— Чтобы расцвѣли розы, которыя ты такъ любишь…
— А если онѣ не поспѣютъ?
— Конечно, конечно, поспѣютъ; вонъ эта будетъ блѣдно-красной, въ сгибахъ краска будетъ сгущаться до кармина, — она изъ породы la France; вѣдь, у нихъ вся весна впереди, онѣ, навѣрно, будутъ двѣсти.
Моя увѣренность придала ей надежды; если я такъ вѣрилъ въ цвѣты, если даже вниманія не обратилъ на смыслъ ея замѣчанія, такъ, можетъ быть, она ошиблась. А, можетъ быть, я пользуясь цвѣтами, хотѣлъ только схитрить, хотѣлъ пробудить въ ней надежду и такимъ образомъ заставить окрѣпнуть, но, вѣдь, это тщетная попытка, навѣрно, тщетная, и во взглядѣ ея вновь появилось недовѣріе.
Надо было выдумать другое, чтобъ заставить ее повѣрить. Я все искалъ и придумывалъ, я притворялся веселымъ, одно мнѣ только и осталось: поддерживать въ ней надежду.
Наконецъ, я придумалъ нѣчто.
Когда она была здоровѣе, такъ что могла выходить, она часто, бывало, оснановится и повиснетъ на моей рукѣ передъ окномъ ювелира — такая румяная и красивая въ бѣломъ свѣтѣ! — наклонится впередъ, и ея глаза засіяютъ дѣтскою радостью на встрѣчу всѣмъ вещамъ, сверкавшимъ на окнѣ. Одна брошь, въ особенности, прельщала ее, брилліантовая брошь, въ формѣ бабочки, съ крыльями, точно сотканными изъ свѣтлыхъ капель, самое изящное и самое блестящее изъ всего, что было на окнѣ.
— Взгляни на эту брошь, — сказала она, — еслибъ мы были богаты, — какъ нѣжно звучало это еслибъ! — еслибъ мы были богаты, мнѣ очень хотѣлось бы получить эту брошь, это единственное, чего мнѣ всей душой хочется.
Потомъ она стала уже говорить «моя брошь», такъ какъ никто не покупалъ ее, и она точно получила на нее какое-то право собственности. «Посмотри, моя брошь все еще тамъ и ждетъ меня», — и она всѣ нѣжнѣе и нѣжнѣе наклонялась къ своей бабочкѣ и уходила съ чуть замѣтнымъ сожалѣніемъ; она, вѣдь, знала, что бабочка эта по цѣнѣ значительно превышала все, что намъ было доступно. Потомъ, когда она перестала выходить, мы больше уже не разговаривали о брошкѣ, но я замѣтилъ, что она прекрасно ее помнитъ, и, когда она перебирала свои драгоцѣнности, мнѣ часто казалось, что бабочка порхаетъ въ ея воображеніи.
Скоро долженъ былъ наступить день ея рожденія, я сталъ обдумывать, чтобы мнѣ подарить ей; брошка сейчасъ же пришла мнѣ на умъ, по не въ видѣ возможности, а въ видѣ желанія только, она была черезчуръ дорога, поглотила бы доходъ цѣлаго года. Я все старался придумать что-нибудь, что было бы похоже на брошь, но лежало бы въ предѣлахъ возможности. Тогда вдругъ мнѣ. пришло въ голову, что если я куплю брошь, она убѣдится, что вѣрю въ ея выздоровленіе, безъ малѣйшаго сомнѣнія; никто не сдѣлаетъ рыцарской нелѣпости, если не будетъ вѣрить, что она послужитъ источникомъ продолжительной радости. Это озаритъ ея тоску свѣтомъ упованія и надежды. Я досталъ денегъ взаймы, пошелъ и купилъ брошь какъ можно скорѣе.
Въ то утро, когда она получила ее, ахъ, никогда еще она не была такъ весела! Нѣсколько дней уже до этого она была разстроена, предчувствуя, что это ея послѣдній день рожденія, и это было мнѣ такъ понятно, даже плакала при мнѣ вечеромъ и благодарила за все то время, что прошло. Я никакъ не могъ утѣшить и развеселить ее, мнѣ удалось только пробудить въ ней геройское, надломленное смиреніе и больную улыбку.
Она получила мой подарокъ утромъ, какъ только проснулась, когда былъ еще огонь въ комнатѣ, я сунулъ ей въ руку футлярчикъ и сказалъ нѣсколько словъ. Какое у нея было выраженіе лица! Сначала нѣжный укоръ, «драгоцѣнности мнѣ, бѣдной больной!» усталая улыбка, но такая ласковая, потомъ она открыла крышку и посмотрѣла.
Ея бабочка, уборъ, о которомъ она и мечтать-то не смѣла, блескъ такой, что онъ озарилъ все окружающее пространство, слезы, навертывающіяся на глаза, все сверкающія капли! Да возможно ли это? Дыханіе ея пріостановилось отъ крайняго изумленія, я испугался теперь, что это ей повредитъ, вѣдь, она такъ слаба. Но ее охватила только радость и благодарность, самая необузданная радость, легкая, какъ игра бабочекъ на солнцѣ, самая горячая любовь и всѣ тѣ мысли, которыхъ я ожидалъ.
Значитъ, не такъ ужъ ей, плохо если я никакъ этому не хотѣлъ повѣрить, если тутъ выяснилось, что я жду ея выздоровленія, если я чуть не разорялся, чтобы дать ей то, чего она больше всего желала. Значатъ, она будетъ жить на своей милой землѣ, со мною и со своимъ красивымъ уборомъ. Точно ясная, журчащая, шепчущая музыка родника, радость ея ключемъ била мнѣ на встрѣчу.
Все удалось такъ, какъ я надѣялся, въ ней не осталось и тѣни сомнѣнія, одна лишь надежда, да всѣ красивыя, задушевныя мысли. А мнѣ все же было больно и горько, вѣдь, я зналъ уже теперь, что едва ли даже поможетъ ей вѣра, что она все равно уже обречена. Во всякомъ случаѣ моя Принцесса Шиповникъ заключена теперь въ волшебномъ замкѣ, въ ожиданіи сна, не зная объ этомъ и улыбаясь тѣмъ розамъ вокругъ нея, которымъ суждено быть стѣнами вѣчнаго успокоенія.
Теперь ее уже не покидала надежда на выздоровленіе, она не боялась уже разлуки со мной, никогда не затрогивала тѣхъ чудесно-холодныхъ загадокъ, которыхъ разуму не отгадать никогда.
Скоро она сутки на пролетъ проводила въ кровати, но у ней была ея брилліантовая брошь, она безпрестанно глядѣла на нее и примѣряла ее къ своимъ волосамъ, когда расчесывали ихъ, и каждый разъ брошь отгоняла отъ нея всякую печаль, она опять поправится такъ же несомнѣнно, какъ несомнѣнно то, что брилліанты эти настоящіе, она будетъ носить этотъ уборъ, постоянно будетъ радоваться ему и гордиться имъ.
Хотя она становилась все слабѣе и слабѣе и подчасъ чувствовала боли, но въ промежуткахъ она была все такъ же весела, вѣдь, ея брошь лежала тамъ же на столѣ, она могла глядѣть на нее и заставлять ее переливаться огнемъ!
Эта брошь стала для нея дороже всякаго сокровища, она стала лучезарною увѣренностью въ томъ, что счастье побѣдитъ въ концѣ концовъ, что разлуки не будетъ, что любовь все одолѣетъ, все озаритъ спокойнымъ и веселымъ свѣтомъ. Крылья бабочки, блестѣвшія и сіявшія тысячами свѣтлыхъ переливовъ, наложили на крылья ея собственной Психеи. Оковы покоя, тишины и подвижности, и она не чувствовала уже тѣхъ порывовъ вѣтра, что стремились сорвать эти оковы и увлечь ее за собою. Для меня у нея было много нѣжныхъ словъ, — горько было слушать ихъ съ улыбкою на устахъ, и какъ трогательно, любовно и хрупко звенѣли они!
Когда пришло время, и конецъ приблизился, она была уже слишкомъ утомлена, чтобъ понять, все еще улыбалась, ничего не хотѣла слышать, хотѣла только лежать и чувствовать краткіе и трепетные взмахи своей мечты, а эти взмахи становились все короче, все болѣе колеблющимися, хотя она и не примѣчала этого.
Вечеръ насталъ, я держалъ ее за руку; она сжимала мою руку, никого не хотѣла знать, кромѣ меня, и не могла понять, почему другіе такъ долго оставались въ комнатѣ; она, впрочемъ, даже не обращала на это вниманія, требовала, чтобъ на одѣялѣ лежала ея бабочка, и поперемѣнно глядѣла то на нее, то на меня.
Я наклонился и говорилъ, самъ не знаю что, какія-то ласковыя слова, въ нихъ было раскаяніе въ моемъ планѣ, нѣжность и горе, но она во всемъ улавливала только звуки любви, больше ничего, улыбалась мнѣ, пока повиновались губы, потомъ улыбалась уже однимъ лишь взглядомъ. Изрѣдка она опять бросала взглядъ на свой уборъ, сіявшій и искрившійся звѣзднымъ свѣтомъ; я зналъ что ея мысли, если только она была еще въ состояніи мыслить, играли этими двумя понятіями — я и мой подарокъ, надежда и я, счастье и я. Мое предательство удалось какъ нельзя лучше, а теперь меня это чуть не убивало.
Она точно заворожила свои мысли, опутала душу, въ ней не было мѣста ничему, кромѣ надежды, какъ разъ теперь, когда надежда была больнѣе всего, и взглядъ ея все продолжалъ улыбаться.
Вдругъ во взглядѣ ея появилось выраженіе ужаса, испуганной слѣпоты, — что это такое скользнуло между нами, гдѣ я, гдѣ уборъ?
Я велѣлъ зажечь свѣчи. Да будетъ пощаженъ послѣдній вздохъ, да довершится прекрасное сновидѣніе, да исчезнетъ этотъ страхъ!
И зажгли свѣчи, сколько ихъ было тутъ, внесли еще новыя, воздухъ съ блескомъ преломлялся надъ ихъ острыми огоньками.
Становилось до-нельзя больно и горько. Такой ужасающій свѣтъ, праздничный свѣтъ, все бѣло, бѣло — точно я и безъ этого не видалъ все такъ ясно? Но, она, Chérie, для которой это было сдѣлано, снова стала спокойной и веселой, она едва замѣтила этотъ свѣтъ, подумала, что только зрѣніе ея стало прежнимъ и что исчезъ тотъ непонятный, угрожающій мракъ. Она опять взглянула на меня, во взглядѣ ея опять засвѣтилась улыбка, такая благодарная улыбка, взглянула на свою бабочку, признала ее и опять взглянула на меня.
А потомъ пришелъ конецъ, кругомъ меня свѣтъ, ужасный, мучительный свѣтъ, а тамъ, у нея — мракъ, покой, не надо больше притворяться, можно рыдать отъ отчаянія!
Но она такъ и заснула, моя Принцесса-Шиповникъ, въ своемъ волшебномъ лѣсу, окруженной стѣною изъ розъ, сказочныхъ розъ, розъ счастья, озаренной вѣчнымъ сіяніемъ сказки, и грусть и печаль остались гдѣ-то вдали, вдали отъ заколдованныхъ мѣстъ. Въ моихъ рыданіяхъ прорывались восторгъ и горе, — такъ все же смерть не разлучила моей любви съ нею, чего она такъ боялась я съ чѣмъ такъ упорно боролась ея надежда, все же вѣра ея побѣдила, вѣдь, унесла же она съ собой счастіе въ минуту разлуки! Гдѣ-то она теперь — ахъ, тамъ весна въ воздухѣ, чудесная весна надъ синеватымъ снѣгомъ, предчувствіе обновленія, новая вѣроятность и для радости, и для горя, можетъ быть, нѣчто совершенно новое. Такъ думалъ я потомъ, когда миновало первое время и самый тяжкій ударъ прошелъ.
Ея бабочку я положилъ ей въ гробъ, незамѣтно сунулъ ее туда, — вѣдь, она была такъ дорога ей! — теперь, теперь она, вѣроятно, сіяетъ тамъ, во мракѣ…
Всѣ эти мысли я гоню прочь, иду и упиваюсь легкою грустью весны и думаю обо всемъ прекрасномъ, легкомъ и сіяющемъ, что составляетъ память о ней. И я недоумѣваю, какъ она, — будетъ ли то неизвѣстное за гробомъ такимъ, какъ хочется сердцу, или…
И я думаю о веснѣ вокругъ меня, которую я такъ хорошо понимаю теперь, и послѣдняя ужасающе-горькая минута начинаетъ казаться мнѣ такой легкой, нѣжной и красивой, что такъ хорошо идетъ къ ней, къ покойной, и передъ взоромъ моимъ что-то сіяетъ и трепещетъ, точно крылья ея бабочки…