Будничные драмы (Шеллер-Михайлов)/ДО

Будничные драмы
авторъ Александр Константинович Шеллер-Михайлов

Опубл.: 1890. Источникъ: az.lib.ru

ПОЛНОЕ СОБРАНІЕ СОЧИНЕНІЙ А. К. ШЕЛЛЕРА-МИХАЙЛОВА. Изданіе второе подъ редакціею и съ критико-біографическимъ очеркомъ А. М. Скабичевскаго и съ приложеніемъ портрета Шеллера. ТОМЪ ТРИНАДЦАТЫЙ. Приложеніе къ журналу «Нива» за 1905 г. С.-ПЕТЕРБУРГЪ. Изданіе А. Ф. МАРКСА.

1905.

БУДНИЧНЫЯ ДРАМЫ.

I.

Была весна. Стояло теплое, тихое и ясное утро воскреснаго дня. Съ церковныхъ колоколенъ неслись веселые звуки благовѣста. Солнце поднялось ужъ довольно высоко и заливало яркимъ свѣтомъ улицы, сады и дома. Его лучи проникли и въ небольшую комнату въ мезонинѣ одного изъ деревянныхъ домиковъ на Петербургской сторонѣ. Окно этой чистенькой, оклеенной свѣтленькими обоями, уютной комнатки выходило въ садъ, гдѣ уже давно цвѣли сирени. Въ ней, обставленной старой, но заботливо подновлявшейся новымъ лакомъ мебелью краснаго дерева, помѣщались, между прочимъ, двѣ кровати съ чистыми простынями, съ бѣлыми одѣялами изъ пика, съ украшенными прошивками наволочками на подушкахъ. На одной кровати спалъ сладкимъ утреннимъ сномъ румяный полнолицый, курчавый блондинъ; на другой лежалъ только-что проснувшійся нѣсколько худощавый, нѣсколько блѣдный, но отличавшійся красивыми правильными чертами лица брюнетъ. У обоихъ едва пробивались усики, оба походили скорѣе на школьниковъ, чѣмъ на взрослыхъ людей. Проснувшійся брюнетъ сладко потянулся и всталъ. Не одѣваясь, онъ подошелъ къ окну, раздвинулъ дешевенькія, но ослѣпительно-бѣлыя кисейныя занавѣси, заглянулъ въ садъ, посмотрѣлъ на спящаго товарища, какъ бы раздумывая, можно ли открыть окно или нельзя; наконецъ, желаніе подышать свѣжимъ воздухомъ и насладиться ароматомъ цвѣтущей сирени взяло верхъ и онъ распахнулъ окно, широко дохнувъ всею грудью. Онъ заглянулъ въ садъ, чтобы убѣдиться, что тамъ никого нѣтъ, и присѣлъ на подоконникъ. Въ саду было тихо и пусто. Только чирикали и суетились внизу на усыпанныхъ толченымъ кирпичомъ дорожкахъ воробьи, да слышалось, какъ гдѣ-то въ сторонѣ, на надворной голубятнѣ, ворковали голуби.

Блондинъ открылъ глаза.

— Экая весна-то стоитъ! — проговорилъ молодой человѣкъ, сидя на подоконникѣ и наслаждаясь прелестью затишья, свѣта, тепла.

— Что? развѣ ужъ пора вставать, Гриша? — спросилъ блондинъ.

— Десять часовъ. — отозвался брюнетъ.

Блондинъ зѣвнулъ и засмѣялся, показавъ два ряда бѣлыхъ зубовъ.

— А я бы цѣлый день спалъ, благо праздникъ. Нечего сказать, люблю поспать.

— Ахъ, ты, байбакъ! Недаромъ Мишкой назвали, — пошутилъ Григорій. — Взгляни, что за утро-то. Восторгъ!

— То-то ты и сидишь въ одной рубашкѣ на окнѣ, — опять засмѣялся блондинъ. — Погоди, вотъ Кирила Ивановичъ или Анисья Петровна увидятъ, скажутъ, что ихъ Марью Кирилловну компрометируешь.

Сидящій на подоконникѣ товарищъ отвѣтилъ:

— Они всѣ теперь у обѣдни. Сестра Соня тоже, вѣрно, ушла къ обѣднѣ.

— Да, а вотъ мы съ тобой, Гриша, давно не были у обѣдни, — сказалъ блондинъ. — Исаакій, жаль, далеко, а тамъ хорошо поютъ. Тоже въ Почтамтской и въ Конюшенной церквахъ хорошіе хоры. Люблю я хорошее пѣніе. Особенно, когда Херувимскую…

Гриша вздохнулъ, проговорилъ разсѣянно:

— Кто хорошаго не любитъ!

Онъ сидѣлъ теперь, опустивъ голову, смотря внизъ на садикъ, задумчивый, грустный. Густые черные волосы безпорядочно падали на его блѣдный лобъ. Черные глаза безцѣльно опустились внизъ и слѣдили за прыгающими на аллейкахъ садика воробьями. Лежавшій на постели блондинъ всматривался въ него и, наконецъ, окликнулъ:

— Гриша!

Тотъ нервно вздрогнулъ.

— А? что?

— Опять задумался. О чемъ?

— Такъ… самъ не знаю… вдругъ вотъ защемитъ иногда сердце… и съ чего, кто его знаетъ…

— Къ чорту всякую михлюдію! Чего намъ носы вѣшать? Слава Богу, живемъ себѣ: молоды, при мѣстѣ, устроились недурно.

Онъ осмотрѣлся кругомъ, какъ бы мысленно провѣряя свои слова о томъ, что они устроились недурно.

— У иной барышни нѣтъ такой спальни. Свѣтло, чисто, франтовато, — продолжалъ онъ. — Право, наша квартира точно игрушечка…

Григорій усмѣхнулся и отвѣтилъ:

— А я вотъ только-что о томъ же и думалъ: у Топорковыхъ садъ тоже точно игрушечка… Да, все игрушечное: и садъ, и домъ, и наша квартира… Ужъ и сами-то мы со своимъ счастьемъ не игрушки ли?..

Его товарищъ засмѣялся.

— Ну, зафилософствовалъ!.. Нѣтъ, я, право, доволенъ жизнью. Да ужъ одно то, что мы вмѣстѣ, какъ братья, живемъ, чего стоитъ! Ей-Богу!

Онъ поднялся съ постели, сильный, здоровый, немного толстоватый, и, весело улыбаясь, расправился, потянувшись широко руками. Онъ отыскалъ портсигаръ, досталъ папиросу, закурилъ и подошелъ къ Гришѣ.

— Мы съ тобой при сестричкѣ Софьѣ Аркадьевнѣ, какъ у Христа за пазухой живемъ, — проговорилъ онъ, похлопавъ по плечу Гришу. — Я, знаешь, никогда и во снѣ не видѣлъ, что жизнь можетъ сложиться такъ хорошо. Это я тебѣ и твоей сестрѣ обязанъ.

Онъ протянулъ руку Гришѣ и крѣпко сжалъ его руку.

— Спасибо, другъ!

— Ну, вотъ еще, есть за что благодарить. Ѣшь и пьешь за свои деньги, а если мы хорошо относимся къ тебѣ, такъ ты самъ знаешь, какъ любимъ мы, я и сестра, тебя. Не будь тебя съ нами, намъ просто стало бы странно, пусто въ домѣ…

Въ сосѣдней комнатѣ раздался звонъ посуды, послышались женскіе шаги. Кто-то тамъ говорилъ осторожнымъ шопотомъ и одна изъ разговаривающихъ тихо покашливала, видимо, стараясь пересилить этотъ кашель.

— Софья Аркадьевна вернулась, — сказалъ Миша.

— Да, — отвѣтилъ Григорій и тихо прибавилъ: — все кашляетъ… тревожитъ меня этотъ кашель…

— Ну, вотъ! Простудилась она немного, — отозвался Миша

Гриша взглянулъ на него выразительными черными глазами.

— А если это не простуда, а начало чахотки?

— Hy-у! — протянулъ тотъ.

Григорій вздохнулъ и махнулъ рукою.

— Что-жъ, хорошаго я могу не ждать, а дурного…

Онъ оборвалъ рѣчь, по его лицу скользнула горькая усмѣшка, и онъ отрывисто закончилъ:

— Макаромъ меня надо было бы назвать, а не Григорьемъ.

Въ двери послышался легкій стукъ.

— Молодежь, вставать пора! — раздался ласковый по тону, но слегка осипнувшій женскій голосъ.

— Сейчасъ, сейчасъ, сестричка! — весело крикнулъ Миша. — Мы уже встали. Философствуемъ вотъ.

Онъ торопливо пошелъ къ постели и сталъ одѣваться. Григорій медленно послѣдовалъ его примѣру.

II.

Въ столовой, игравшей роль и гостиной, и зала, уже были поданы кофе и завтракъ. Около стола стояла стройная дѣвушка лѣтъ тридцати съ небольшимъ. Это была Софья Аркадьевна Живаго. Сразу можно было угадать, что она родная сестра Григорія. Они были, какъ двѣ капли воды, похожи другъ на друга. Ее можно бы было назвать красавицей, если бы она не была такъ худощава. Одѣтая въ сѣрое гладкое платье съ пунцовымъ бантомъ спереди у шеи, она по фигурѣ производила впечатлѣніе очень молоденькой дѣвушки, но, всматриваясь въ ея лицо, можно было замѣтить морщинки около глазъ, тонкія черточки на лбу, безчисленные меленькіе слѣды безчисленныхъ маленькихъ невзгодъ, печалей и огорченій. Въ ея движеніяхъ была непринужденная грація и нѣкоторая, усвоенная въ послѣднее время, усиленная подвижность. Казалось, она упорно старалась быть развязною и подвижною, чтобы показать, что она вполнѣ здорова, бодра, весела. Сила воли, энергія характера или настойчивое упрямство — назовите это какъ угодно — заставляли ее не падать духомъ двѣнадцать лѣтъ тому назадъ, когда умеръ ея отецъ, не ныть, когда около трехъ лѣтъ ея мать пролежала въ постели и, наконецъ, скончалась, не опустить рукъ, когда ей пришлось остаться вдвоемъ съ братомъ, еще не кончившимъ гимназическаго курса, и ходить за больной теткой. Мало того, она чуть не поссорилась съ братомъ за то, что онъ тотчасъ по окончаніи гимназіи взялъ мѣсто въ банкѣ, а не пошелъ въ университетъ. Долго она доказывала ему, что онъ можетъ перебиться уроками, а она перебьется шитьемъ. Но онъ былъ не менѣе настойчивымъ, чѣмъ она: онъ уже понималъ, что шитьемъ она только окончательно загубитъ свое здоровье, разстроенное и безъ того, а онъ самъ, учась и уча, будетъ только жить впроголодь, будучи плохимъ студентомъ и плохимъ учителемъ. Можетъ-быть, онъ рѣшилъ бы иначе, если бы кромѣ ихъ двухъ ртовъ у нихъ не было еще третьяго рта — сестры ихъ матери, медленно угасавшей старухи, жившей на ихъ счетъ. Его соображеніе оказалось вѣрнымъ. Несмотря на упорный трудъ сестры, несмотря на получаемое имъ жалованье, несмотря на даваемые имъ уроки, они едва сводили концы съ концами: въ домѣ былъ лишній ротъ и его приходилось кормить. Больная старуха чувствовала, что она связала ихъ по рукамъ и ногамъ. Она молилась о своей смерти, но освободить отъ себя племянника и племянницу не могла, такъ какъ въ больницу ее, какъ неизлѣчимую, не принимали, а въ богадѣльнѣ она числилась уже пятый годъ кандидаткой. Но если старушка мучилась мыслью, что она заѣдаетъ вѣкъ племянника и племянницы, то они сами никогда еще, даже на минуту, не останавливались на этой мысли. Тетка когда-то выняньчила ихъ; они ее любили, какъ мать; тяготило ихъ не ея присутствіе у нихъ, а ея страданія; когда ея ревматизмъ дѣлался нестерпимымъ, они бѣжали къ доктору, въ аптеку, дѣлали ей разные компрессы, ухаживали за нею, не думая о какихъ-нибудь «жертвахъ», а только заботясь, чтобъ ей стало легче. Какъ ни тяжело имъ было возиться съ нею, но если бы она умерла — въ ихъ квартирѣ имъ показалось бы пусто, въ ихъ жизни потерялась бы цѣль, такъ какъ они привыкли оба съ кѣмъ-нибудь няньчится, съ отцомъ, съ матерью, съ теткою. Скоро послѣ поступленія Гриши на службу случилось неожиданное обстоятельство. У Григорія былъ въ гимназіи одинъ изъ любимыхъ друзей, Михаилъ Александровичъ Яковлевъ. Яковлевъ былъ однимъ изъ безпечнѣйшихъ людей: байбакъ, увалень, лѣнтяй но натурѣ, благодушный простякъ, онъ шелъ въ гимназіи плохо и, наконецъ, его исключили. Онъ обратился къ Григорію, прося мѣста. Григорій пристроилъ его въ банкъ и предложилъ ему жить вмѣстѣ съ нимъ и съ его сестрой. Яковлевъ обрадовался. Онъ могъ жить, не думая и не заботясь ни о чемъ: ни о столѣ, ни о чистотѣ, ни о бѣльѣ, ни объ одеждѣ. Такая жизнь была идеаломъ его счастія. Рады были его переѣзду въ квартиру и Живаго: ихъ тетка по большей части не являлась даже въ общей комнатѣ, не завтракала, не обѣдала съ племянникомъ и племянницей; въ квартирѣ было нѣсколько тоскливо, казалось, гдѣ-то тутъ стоитъ покойникъ; Яковлевъ долженъ былъ внести въ домъ нѣкоторое оживленіе. Такъ и случилось. Вотъ уже слишкомъ полтора года, какъ они живутъ всѣ вмѣстѣ, вполнѣ довольные судьбой, повидимому, счастливые, но требовательные. Иногда, правда, у Софьи Аркадьевны вдругъ сожмется сердце при мысли, что ея братъ, бывшій первымъ ученикомъ въ гимназіи, испортилъ свою карьеру для нея и для старухи-тетки. Порой Григорій Аркадьевичъ вдругъ опечалится и омрачится, заслышавъ зловѣщее покашливанье сестры. Но эти тучки проходятъ, какъ только появляется Михаилъ Александровичъ; безпечный и благодушный, онъ развлекаетъ и смѣшитъ брата и сестру, ласкается къ нему и цѣлуетъ у нея руки. При дѣтяхъ мы невольно стараемся улыбаться, а Михаилъ Александровичъ — дитя, большое дитя по характеру, развитію, образованію.

— А вы ужъ и у обѣдни побывали, сестричка? — раздался его веселый голосъ въ столовой, и онъ наклонился, чтобы поцѣловать руку Софьи Аркадьевны.

На ея щекахъ выступилъ легкій румянецъ, когда она нагнулась, чтобы поцѣловать его въ голову.

— Нѣтъ, Миша, я сегодня тоже проспала. Только на рынокъ сходила, — отвѣтила она, не распространяясь о томъ, что у нея ночью были страшные приступы кашля. — А Гриша всталъ?

— Онъ раньше меня поднялся, изволилъ все природой любоваться, а можетъ-быть и подкарауливалъ кого-нибудь. Тоже тихоня-тихоня, а пальца въ ротъ ему не клади.

Онъ плутовато улыбнулся. Она погрозила ему.

— Чужія тайны выдаете!

— Чьи это тайны онъ выдаетъ? — спросилъ вошедшій при этихъ словахъ Григорій Аркадьевичъ.

Сестра, цѣлуясь съ братомъ, отвѣтила:

— Чьи же, какъ не твои. Говоритъ, что ты кого-то подкарауливалъ въ саду. Ужъ не Марью ли Кирилловну?

— Вотъ выдумали! — съ усмѣшкой сказалъ Гриша.

— Что-жъ, я желала бы тебѣ такую хорошенькую невѣсту, — ласково замѣтила сестра.

— Ну, развѣ въ лицѣ дѣло? И какой я женихъ.

— А мнѣ что же вы не посовѣтуете за ней пріударить?

— Вамъ, Миша, еще рано, — отвѣтила Софья Аркадьевна, и ея щеки опять покрылись румянцемъ. — Вы еще мальчикъ и было бы жаль, если бы вы женились теперь…

Онъ безпечно засмѣялся.

— Да я и не женюсь! Ужъ потому не женюсь, что пришлось бы уѣхать отсюда…

Она ласково взглянула на него.

— Баловать васъ было бы некому?

— Ну да, сестрички не было бы… Вѣдь за женой-то самому пришлось бы ухаживать. А ужъ на это меня не хватитъ…

— Ахъ, ты, байбакъ! — шутливо сказалъ Григорій Аркадьевичъ. — Еще хорошо, что откровенно сознаешься въ своихъ грѣхахъ… Смотри, жизнь не проспи…

— Ну, толкуй! — отозвался Яковлевъ и спросилъ: — Кстати, что мы сегодня вечеромъ намѣрены дѣлать? Хорошо бы послѣ обѣда махнуть на Крестовскій. Погода отличная.

— Что-жъ, можно, — согласился Гриша. — Не все же у Зоологическаго сада сидѣть.

— Да въ воскресенье и нельзя. Очень ужъ много народу въ паркѣ.

Они очень часто весною и лѣтомъ проводили вечерніе часы въ паркѣ около Зоологическаго сада, слушая музыку, долетавшую оттуда. Иногда они видѣли даже, какъ ходили тамъ акробаты по высоко натянутому канату. Въ самый садъ заходили они рѣдко: девяносто копеекъ на удовольствіе въ хозяйскомъ бюджетѣ бывали не всегда.

Окончивъ утренній кофе, Софья Александровна пошла заглянуть въ кухню, потомъ въ комнату тетки, затѣмъ вернулась снова въ столовую и усѣлась у открытаго окна за шитье. Молодые люди прошли въ свою комнату; Гриша взялъ книгу, пріютился у окна, а Миша, побродивъ безцѣльно по комнатѣ, захватилъ легкую фуражку и пошелъ въ садъ.

III.

Садикъ при домѣ титулярнаго совѣтника Кирила Ивановича Топоркова былъ не великъ, но въ немъ было всего понемножку: были тутъ и кусты сирени, и лѣтніе цвѣты въ клумбахъ, и кусты смородины и крыжовника, и пара яблоней, и грядка огурцовъ, и бесѣдка, и качель. Все это было въ миніатюрныхъ размѣрахъ, казалось игрушечнымъ, тѣмъ не менѣе, всѣмъ этимъ гордились Топорковъ и его жена нисколько не меньше, чѣмъ онъ гордился своимъ Станиславомъ на шеѣ, носившимся даже при отправленіяхъ въ баню, а она своею бѣлою турецкою шалью, надѣвавшеюся исключительно на свадьбы и къ обѣднямъ въ большіе праздники. Жильцы «чистой» половины дома, то-есть Софья Аркадьевна Живаго и ея братъ и Михаилъ Александровичъ-Яковлевъ пользовались правомъ «гулять» въ этомъ садикѣ, чего не дозволялось жильцамъ съ «черной» половины дома Топорковыхъ, то-есть содержавшей въ подвалѣ «углы» прачкѣ, сапожнику изъ надворнаго флигеля, бывшему на ножахъ съ домохозяиномъ ради своихъ семерыхъ дѣтей, и двумъ престарѣлымъ дочерямъ статскаго совѣтника Каратаевымъ, жившимъ въ томъ же флигелѣ и бывшимъ на ножахъ съ Анисьей Петровной. Софья Аркадьевна и Григорій Аркадьевичъ почти не пользовались своимъ правомъ — она не могла шить въ саду, онъ не могъ тамъ читать, зато Михаилъ Александровичъ нерѣдко проводилъ здѣсь цѣлые часы въ свободное время весной, лѣтомъ и осенью. И теперь, по обыкновенію, онъ пробрался на свое любимое мѣсто, къ качелямъ, прилегъ на доску, закурилъ папиросу и сталъ тихо покачиваться, подталкивая качель легкимъ прикосновеніемъ опущенной ноги къ землѣ. Больше всего любилъ онъ это полудремотное состояніе: качель немного убаюкиваетъ, солнце сильно грѣетъ спину, глаза безцѣльно смотрятъ, какъ проползаетъ по дорожкѣ какая-нибудь козявка, какъ вдругъ слетитъ на песокъ воробей, осмотрится кругомъ, проскачетъ быстро-быстро впередъ и вдругъ чего-то смертельно испугается и разомъ упорхнетъ въ кусты; въ головѣ нѣтъ никакихъ думъ, надеждъ, сомнѣній, а только стоитъ одно неподвижное сознаніе: «хорошо жить на свѣтѣ».

— У-у! — вдругъ раздалось надъ самымъ его ухомъ.

Онъ даже не пошевельнулся, только лѣниво проговорилъ:

— Меня-то ужъ не испугаете!

Потомъ не спѣшно выпрямился и протянулъ руку молоденькой дѣвушкѣ въ малороссійскомъ костюмѣ.

— Вотъ вѣдь вы какой, — воскликнула она немного капризнымъ тономъ: — никогда, никогда васъ не испугаешь!

Онъ усмѣхнулся.

— А вы, Марія Кирилловна, и не пугайте, потому все равно не испугаюсь.

Онъ сталъ закуривать снова потухнувшую папиросу. Молодая дѣвушка спросила:

— Хотите качаться?

— Лѣнь, — отвѣтилъ онъ.

Она сдѣлала гримасу и сѣла на скамью противъ капель, сорвала листикъ березы и начала его покусывать.

Михаилъ Александровичъ уперся локтями въ колѣни, опустилъ на ладони голову, уставился голубыми глазами въ землю и, кажется, забылъ о существованіи молодой дѣвушки, не разговаривалъ съ ней, не смотрѣлъ на нее. Впрочемъ, что же ему было и смотрѣть на нее, когда онъ ее зналъ, какъ самого себя. Ничѣмъ не отличалась она отъ сотенъ и сотенъ шестнадцати- и семнадцати-лѣтнихъ дочерей титулярныхъ и не титулярныхъ совѣтниковъ, — дочерей, носящихъ дома вышитые, дома сшитые малороссійскіе костюмы, то-есть какіе-то сшитые вмѣстѣ, какъ у арлекиновъ, бумажные и холщевые лоскутья разныхъ цвѣтовъ съ пестрыми узорами, разнокалиберныя и разноцвѣтныя стеклянныя бусы, намотанныя на шею, и вороха разнообразныхъ лентъ и ленточекъ на шеѣ и въ висящей сзади, не слишкомъ пышной, не слишкомъ длинной косѣ петербургской барышни. «Ростъ средній, лицо круглое, ротъ умѣренный, глаза свѣтлые, волосы русые», можно написать въ паспортахъ этихъ барышень и въ графѣ особыхъ примѣтъ выставить: «особыхъ примѣтъ нѣтъ». Къ этому можно бы прибавить: "голосокъ щебещущій, манеры умѣренно свободныя, рѣчи пустяшныя, но мило капризныя, мысли всегда однѣ и тѣ же: «онъ въ меня долженъ влюбиться», «онъ въ меня влюбился», «противный, когда же онъ въ меня влюбится». Страстей нѣтъ никакихъ, кромѣ одного страстнаго желанія выйти замужъ законнымъ бракомъ «за него», то-есть за перваго встрѣченнаго мужчину, у котораго хватитъ храбрости жениться. Михаилъ Александровичъ, несмотря на свою молодость, зналъ до двадцати подобныхъ дѣвушекъ, только видѣлъ ихъ рѣже, чѣмъ Марью Кирилловну.

— Васъ, вѣрно, и изъ гимназіи потому исключили, что вы такой лѣнтяй, — сердито проговорила Марья Кирилловна.

— Да, за лѣность, — равнодушно отвѣтилъ Яковлевъ.

— Какъ это хорошо! — съ гримасой сказала она.

— Мнѣ что-жъ, служу вотъ…

— Зато чина никакого нѣтъ…

— На что мнѣ чинъ? Я дворянинъ. Жалованья хватаетъ. Послужу — еще прибавятъ. Да у меня еще въ будущемъ бабка въ Астрахани умретъ, кое-какія крохи оставитъ. Тетка тоже въ Казани есть, для меня копитъ… Въ университетъ я, все равно, не пошелъ бы.

— Отчего это?

— А вы отчего не пошли на курсы?

Она сдѣлала гримасу.

— Мнѣ не въ гувернантки готовиться.

— А куда же?

— Вотъ вопросъ! Замужъ выйду.

Онъ ничего не возразилъ. Оба помолчали немного.

— А Григорій Аркадьевичъ, вѣрно, ужъ за книгой сидитъ? — спросила она.

— Да.

— Люблю я молодыхъ людей, когда ихъ все такъ интересуетъ. Онъ, должно-быть, очень умный!

— О, да, онъ хорошій человѣкъ, и онъ, и сестра, — искренно прибавилъ Михаилъ Александровичъ.

— Ну, въ нее-то вы влюблены! — воскликнула она. — Какъ же вамъ не хвалить ее.

Онъ поднялъ голову и взглянулъ прямо ой въ лицо.

— Что вы выдумываете, барышня?

— Это не я, а всѣ говорятъ.

— Кто же всѣ?

— Папа, мама. Извѣстно, если дѣвушка и молодой человѣкъ вмѣстѣ живутъ, сейчасъ влюбятся.

Онъ покачалъ головой.

— Глупости это! Софьѣ Аркадьевнѣ тридцать слишкомъ лѣтъ, а мнѣ двадцать одинъ годъ…

— Потому-то вы и влюблены другъ въ друга. Мальчики всегда влюбляются сперва въ старухъ, а старухи въ мальчиковъ.

— Ишь какая вы опытная.

— А вы несмысленочекъ!

На дворѣ раздался крикъ. Сиповатый басъ кричалъ на кого-то:

— Ахъ, вы, пострѣлы, опять грязнымъ ковшомъ въ кадку лѣзете! Да я вамъ вихры натрясу! Подождите вы у меня. Всѣхъ васъ и съ отцомъ, и съ матерью вышвырну изъ дому!

— Ахъ, папа опять воюетъ съ ребятишками сапожника. Вотъ-то воевода! — воскликнула, заливаясь смѣхомъ, Марья Кирилловна. — Комедія просто! Нашелъ тоже себѣ развлеченіе!

Калиточка въ садъ со двора отворилась и въ садъ вошелъ приземистый, плотный, съ большимъ брюшкомъ человѣкъ лѣтъ пятидесяти, въ измятой коломянковой парѣ, съ орденомъ на шеѣ. Это былъ самъ Кирила Ивановичъ Топорковъ.

— Нѣтъ, каковы разбойники, каковы разбойники! — волнуясь, заговорилъ онъ, кивнувъ головой Яковлеву. — Кадку съ водой опять опакостили. Грязный ковшъ, а они изъ нея воду черпаютъ, лакаютъ сами изъ ковша и потомъ остатки опять въ кадку же льютъ. Чортъ ихъ знаетъ, можетъ, еще наплюютъ въ ковшъ-то, а мы потомъ пей эту воду. Негодяи! И опять удрали!

Онъ присѣлъ на скамью, разгоряченный, красный, отдувающійся, и сталъ клѣтчатымъ бумажнымъ платкомъ отирать потъ со лба и съ блестящей, точно лакированной лысины.

— Что-жъ ты ихъ не выгонишь? — спросила дочь, поддразнивая его. — Я бы минуты ихъ не держала въ домѣ.

— А ты, матушка, прежде найди мнѣ другихъ жильцовъ, тогда я и выгоню ихъ, — внушительно отвѣтилъ Топорковъ, сдвигая для острастки брови.

И обратился къ Яковлеву:

— Въ могилу они меня сведутъ, въ могилу! А что вы станете дѣлать? Вонъ у насъ теперь, даже на Петербургской сторонѣ, въ каждой улицѣ есть пустыя квартиры, ну, значитъ и терпи отъ всякаго жильца. Дома-то у насъ, у домохозяевъ, теперь вотъ-съ гдѣ сидятъ.

Онъ показалъ на жирный затылокъ лысой головы.

Дочь засмѣялась и замѣтила:

— Вотъ и мама на ножахъ съ Каратаевыми, а тоже держитъ ихъ въ домѣ.

Топорковъ серьезно и строго сказалъ:

— То бабьи дрязги, въ церкви впереди другъ передъ дружкой хочется встать, вотъ и все. А этотъ ракалья наплодилъ семерыхъ разбойниковъ, и либо отравятъ насъ они, либо подожгутъ домъ, либо окна у всѣхъ перебьютъ. Тутъ дѣло не въ томъ, кто старше: дочери ли статскаго совѣтника али жена титулярнаго совѣтника?

Онъ вдругъ благодушно засмѣялся.

— Ахъ, ужъ эти женщины! Препираются изъ-за глупостей, а сути понять не могутъ. Да по мнѣ, будь онѣ хоть дочери министра — чихать на это хотѣлъ. Да-съ! Домохозяинъ я, домохозяинъ, а онѣ жильцы — вотъ въ чемъ моя привилегія! Вотъ не позволилъ имъ ходить въ садъ — и сидятъ въ четырехъ стѣнахъ у окошечка подгорюнясь, на сапожницкихъ поросятъ любуясь, и ничего подѣлать не могутъ.

Дочь опять засмѣялась звонкимъ ребяческимъ смѣхомъ.

— Ну, еще что? — строго спросилъ отецъ, бросая на нее устрашающій взглядъ.

— Да ты, значитъ, не знаешь, папа! — воскликнула она. — Ха-ха-ха! Не знаешь! Онѣ сегодня объявили черезъ Ивана мамѣ, что онѣ желаютъ лѣтомъ пользоваться садомъ…

— А вотъ когда я былъ на службѣ, такъ мнѣ все хотѣлось затесаться въ кабинетъ господина министра, — перебилъ ее съ ироніей въ голосѣ отецъ и укоризненно покачалъ головой: — Ахъ, ты, вѣтрогонка, вѣтрогонка! Мало ли что кому желательно.

— Да онѣ велѣли сказать Ивану, что имъ Фомичевъ предлагаетъ квартиру у себя въ домѣ съ правомъ посѣщать его садъ, — поясняла дочь.

— Фомичевъ? — переспросилъ Топорковъ, сдвигая брови. — Фомичевъ? Вотъ-то подлецъ! Вотъ-то подлецъ! Въ одномъ министерствѣ служили, а каверзу подпутаетъ своему же брату! И онѣ-то дуры! У Фомичева мезонинъ-то хуже рогоженной палатки. Снѣгъ тамъ по угламъ не таетъ.

— Лѣтомъ-то? — вставила дочь.

— Не лѣтомъ, а зимою! — сердито возразилъ отецъ и спросилъ: — Что же мать сказала?

— Велѣла сказать, что никогда этого не будетъ, а потомъ, когда Иванъ ушелъ…

Она, кусая губы, чтобы удержаться отъ смѣха, замолчала на полусловѣ.

— Ну, что же потомъ? — спросилъ отецъ, сурово смотря на нее.

— Ха-ха-ха! не могу я! — залилась смѣхомъ дочь. — Мама… мама сказала, что жить она болѣе не можетъ отъ этихъ обидъ… и… и уйдетъ въ монастырь…

Она опять залилась смѣхомъ.

— Не смѣй вышучивать мать! — крикнулъ Топорковъ и обратился къ Яковлеву: — Вотъ-съ она, жизнь домохозяина. Тутъ-съ тебя самого допекаетъ какой-нибудь сапожникъ со своими семью поросятами, а съ другой стороны твоей женѣ садятся на шею какія-то полоумныя, старыя дѣвы, дочери статскаго совѣтника, госпожи Каратаевы. И что прикажете дѣлать: пляши по ихъ дудкѣ или не досчитывайся десятковъ, сотенъ рублей въ карманѣ. Лавируйте-съ тутъ. Вы-съ тутъ, такъ сказать, онеръ, а васъ вотъ возьмутъ да козырной двойкой и прихлопнутъ. И молчите, и ни гу-гу, и покоряйтесь…

Онъ, разводя коротенькими руками, въ волненіи всталъ съ мѣста и, отдуваясь, мелкими шажками направился къ дому, бормоча подъ носъ:

— Надо обсудить, надо рѣшить…

Марья Кирилловна пожала плечами.

— Смѣшитъ меня все это. Стоить заниматься такими мелочами. Ну, выѣдутъ жильцы — другіе явятся.

— А убытки? — сказалъ Яковлевъ.

— Мы не разоримся отъ потери какой-нибудь сотни рублей. Слава Богу, мы не на какое-нибудь грошовое жалованье живемъ. Папаша и мамаша просто это отъ скуки развлекаютъ себя…

Ея лицо, съ вздернутымъ носикомъ, приняло высокомѣрное, презрительное выраженіе. Яковлевъ лѣниво всталъ.

— Куда вы? По Софьѣ Аркадьевнѣ соскучились? — насмѣшливо спросила Марья Кирилловна.

И, не дожидаясь отвѣта, сказала:

— А какъ нѣжно она цѣлуетъ васъ въ голову…

Онъ отрубилъ:

— Что вы за вздоръ говорите!

— Да, да, ужъ я видѣла. Вы къ ней къ ручкѣ, а она васъ въ голову нѣжно такъ…

Она кокетливо улыбнулась.

— Что-жъ, вы недурны собой, только увалень вы… вотъ ужъ я никогда не обратила бы на такого вниманія.

Онъ усмѣхнулся и, ничего не отвѣчая ей, направился къ дому. Она посмотрѣла ему вслѣдъ и топнула по песку ногой.

— Ахъ, противный байбакъ! Ничего не понимаетъ. А вотъ захочу и заставлю ухаживать за собою!

Она улыбнулась и стала напѣвать:

«Мы всѣ невинны отъ рожденья

И нашей честью дорожимъ»…

IV.

Часовъ въ пять Софья Аркадьевна, ея братъ и Яковлевъ отправились на прогулку по островамъ. Сперва пошли прямо въ Петровскій паркъ и сразу очутились среди зелени, уже не напоминавшей о городѣ. Кругомъ на травѣ сидѣли группы людей, раздавался звонкій смѣхъ дѣтей, кое-гдѣ молодежь играла въ горѣлки. И сестру, и брата, и ихъ спутника охватило свѣтлое праздничное настроеніе; они, небогатые люди, стоявшіе, можетъ-быть, только на одну ступень выше этой толпы, любили эти петербургскія картины: простой рабочій людъ, отдыхающій на лысыхъ лужайкахъ; молодую, трудящуюся бѣдноту, наслаждающуюся этими невинными развлеченіями; томящихся по цѣлымъ мѣсяцамъ въ тѣсныхъ квартиренкахъ дѣтей, привѣтствующихъ весну какъ освободительницу изъ тюрьмы. Они нѣсколько разъ присаживались на скамьи, смотрѣли на эти оживленныя группы, прислушивались къ говору и смѣху, обмѣнивались впечатлѣніями, тихо смѣялись сами.

— Люблю я смотрѣть на этотъ людъ, — задумчиво замѣтилъ Гриша. — И хорошо, и какъ-то грустно становится на душѣ: чувствуешь, что они искренно веселятся, и сознаешь, что нѣтъ у нихъ ничего отраднаго въ жизни, кромѣ этого скуднаго веселья.

— Ну, ну, но пускайся въ философію! — весело перебилъ его Яковлевъ. — Весело имъ — и слава Богу! Если бы жизнь дала только минуту счастья, я и тогда бы ее любилъ. Право, хорошая эта штука — жизнь. Такъ, Софья Аркадьевна?

Она сидѣла безмолвно и думала въ эту минуту, какъ тяжело умирать молодой, какъ хотѣлось бы пожить. На вопросъ Яковлева она молча кивнула головой и тихо сжала его руку.

— Да, и я люблю жизнь, — тихо сказала она.

Ея безсознательное движеніе или ея грустный тонъ заставили Яковлева взглянуть на нее. Она сидѣла съ задумчивымъ выраженіемъ лица, придававшимъ этому лицу особенную прелесть, что-то мягкое, что-то привлекающее, какъ материнская ласка; въ то же время это лицо, раскраснѣвшееся отъ ходьбы и жара, казалось теперь особенно моложавымъ, дѣвически свѣжимъ. Она показалась Яковлеву почти красавицей.

Гриша поднялся съ мѣста, чтобы идти дальше. Спутники послѣдовали его примѣру. Михаилъ Александровичъ предложилъ руку Софьѣ Аркадьевнѣ. Она пошла подъ руку съ нимъ.

— Нѣтъ — философствовать тутъ нечего, когда живется хорошо, — оживленно проговорилъ Яковлевъ: — когда даже желанія нѣтъ лучшей жизни.

— А вамъ именно такъ хорошо живется? Да? — спросила Софья Аркадьевна съ лаской.

— Съ вами-то? Еще бы!

Онъ безсознательно положилъ свою лѣвую руку на ея руку.

— Ахъ, вы, милый юноша! — съ улыбкой проговорила она.

Они свернули на Крестовскій, прошли къ мосту на Елагинъ островъ и остановились.

Куда теперь идти: на Елагинъ, чтобы взглянуть на взморье, или къ Крестовскому трактиру, чтобы посидѣть около него, послушать издали музыку и сѣсть на конку для возвращенія домой? На Елагинъ далеко, лучше свернуть къ трактиру, посидѣть тамъ и потомъ ѣхать домой.

— А что если зайти въ садъ? — замѣтилъ вскользь Михаилъ Александровичъ.

— А финансы? — съ улыбкой сказала Софья Аркадьевна.

— Ну, пятьдесятъ-то копеекъ! — возразилъ онъ.

— А прошлый мѣсяцъ сколько не хватило?

— Рубля.

— Значитъ теперь не хватаетъ еще болѣе.

Онъ вздохнулъ. Григорій Аркадьевичъ засмѣялся.

— Что же ты не прославляешь жизнь за то, что не смѣешь пятьдесятъ копеекъ бросить на удовольствіе? — спросилъ онъ.

Софья Аркадьевна вступилась за жизнь:

— Да развѣ это лишенія, — не видѣть акробатовъ, не слышать шансонетокъ? Тутъ и простору больше и…

Гриша перебилъ ее:

— Не на одно это недостаетъ полтинниковъ!

Михаилъ Александровичъ уже повеселѣлъ снова и шутливо проговорилъ:

— Оставьте его съ его философіей, а сами будемъ любить жизнь и наслаждаться всѣмъ, чѣмъ можемъ.

Онъ слегка прижалъ ея руку ближе къ себѣ, невольно, безъ всякой задней мысли. И она, и онъ, оба мягкіе, оба нуждающіеся въ ласкѣ, оба братски любящіе другъ друга, были счастливы въ эту минуту. Десятки разъ они ходили такъ рука объ руку, пожимали другъ другу руки, говорили, что они любятъ другъ друга. Никогда не искали они во всемъ этомъ двусмысленности, чего-нибудь недосказаннаго.

Послушавъ музыку, они сѣли въ конку и поѣхали домой. Михаилъ Александровичъ стоялъ на платформѣ и курилъ. Около него стояли какіе-то молодые люди и болтали о пассажирахъ.

— Вонъ у старушки красный носъ, вѣрно клюкнуть бабушка не дура. А этотъ господинъ нахохлился, какъ индюкъ, вѣрно, какой-нибудь столоначальникъ отъ подчиненнаго съ именинъ ѣдетъ и сознаетъ, что онъ «оказалъ честь».

— Нѣтъ, ты взгляни, что за глаза! — шепнулъ одинъ изъ нихъ пріятелю.

Тотъ сталъ всматриваться.

— Да, братъ, отдай все и то мало.

— Тутъ ужъ не подкрашено ничего.

— Худовата только.

— Это-то и смакъ. Страстныя женщины рѣдко бываютъ коровами. Мнѣ теперь всю ночь будутъ сниться эти глаза.

— А это вѣрно ея братъ, тоже такіе глаза.

— Должно-быть, только у нея выразительнѣе…

Михаилъ Александровичъ угадалъ, о комъ говорили два пріятеля. Дѣйствительно, ни у кого не видалъ онъ такихъ глазъ, большихъ, черныхъ, съ поволокой, съ немного желтоватыми бѣлками, съ длинными и густыми черными рѣсницами. Онъ былъ почти гордъ тѣмъ, что эти глаза восхищаютъ постороннихъ. Пусть-ка разсмотрятъ эти посторонніе всю ее: ея грація, ея зубы, ея брови, ея носъ, ея руки, все это въ своемъ родѣ совершенство. Не въ дѣвушкахъ бы ей оставаться, а за первымъ богачомъ быть бы замужемъ. Съ ума бы отъ нея всѣ тогда сходили. А вотъ пришлось остаться въ дѣвушкахъ, ради того, что всю молодость отдала уходу за отцомъ, за матерью, за теткой, за братомъ, за нимъ. Добрая, она способна пригрѣть каждаго, кто нуждается въ ея заботахъ. Вотъ и его пригрѣла.

— Старыя дѣвы всегда влюбляются въ молодыхъ, а мальчики въ старыхъ дѣвъ.

Эти слова Топорковой вдругъ вспомнились ему, и ему стало даже гадко на минуту. Дѣвчонка еще, а ужъ всякую мерзость знаетъ и ищетъ вездѣ. Потомъ онъ разсудилъ, что въ данномъ случаѣ не было бы даже ничего гадкаго и смѣшного, если бы онъ влюбился въ Софью Аркадьевну. Вонъ и посторонніе удивляются ея красотѣ. Конечно, она-то не влюбится въ него и не можетъ влюбиться, потому что она его за мальчика считаетъ. А если она его любитъ какъ брата, такъ онъ ей за это благодаренъ.

— Пора выходить, послышался около него голосъ Софьи Аркадьевны.

Онъ позвонилъ. Конка пріостановилась, и онъ помогъ Софьѣ Аркадьевнѣ сойти со ступеньки. Всѣ трое направились къ дому, Михаилъ Александровичъ велъ свою спутницу подъ руку и искоса любовался ея разгорѣвшимся лицомъ, ея блестящими глазами.

«Ну, сегодня и мнѣ нею ночь будутъ сниться ея глаза», — невольно подумалъ онъ, вспомнивъ слова своихъ сосѣдей по конкѣ.

Вернувшись съ прогулки, Миша сбросилъ съ себя пиджакъ, взялъ гитару и, подсѣвъ къ окну, началъ мечтательно подбирать какой-то мотивъ чувствительнаго романса. Григорій прошелъ съ сестрою къ теткѣ. Минутъ десять спустя онъ вернулся въ свою комнату, озабоченный и пасмурный, тоже сбросилъ пиджакъ и, взявъ первую попавшуюся книгу, сталъ читать, запустивъ пальцы въ волосы и облокотись на столъ. Михаилъ Александровичъ искоса поглядывалъ на него, смутно угадывая, что Григорій чѣмъ-то встревоженъ, Они давно сжились другъ съ другомъ и каждый угадывалъ по выраженію лица, что дѣлалось въ душѣ другого.

— Что-нибудь случилось? — спросилъ, наконецъ, Яковлевъ.

— Теткѣ опять хуже стало, — отрывисто отвѣтилъ Живаго.

Оба смолкли. Наконецъ, Григорій Аркадьевичъ не выдержалъ, отодвинулъ книгу, всталъ и заходилъ но комнатѣ.

— Опять Соня всю ночь проведетъ безъ сна, — въ волненіи заговорилъ онъ. — А и у самой здоровье надорвано. Того и жди, что свалится съ ногъ. Вотъ ты жизнь восхвалялъ. Нечего сказать, хороша она. Пытка какая-то! Тетка страдаетъ страшно и терзается, что изъ-за нея Соня мучится. Соня выбивается изъ силъ, чтобы помочь ей, и въ то же время ее безпокоитъ, что мнѣ приходится каждый лишній грошъ тратить на докторовъ и лѣкарства — тратить и сознавать, что все это дѣлается только для отсрочки дня смерти. А я? Но могу я увѣрить тетку и сестру, что ихъ тревога — пустяки, что ходить года и года за больной весело для сестры, что я только для того и желаю гнуть горбъ, чтобы покупать лѣкарства и платить докторамъ. Начни я разсказывать эту чепуху, конечно, ни тетка, ни сестра не повѣрятъ. Ну, выйди изъ этого заколдованнаго круга… Чортъ бы его побралъ!

Онъ горько усмѣхнулся.

— Вонъ въ Китаѣ, говорятъ, стариковъ, когда они въ тягость, вывозятъ куда-то умирать, въ лѣсъ, что ли… И чортъ знаетъ, что за характеры у насъ: ну, вотъ дѣлаемъ все, что можемъ, а все кажется, что еще мало заботишься, упрекаешь за что-то себя, точно не все сдѣлалъ, что могъ…

Онъ махнулъ рукой.

— Эхъ, счастливы тѣ, у кого нѣтъ сердечныхъ привязанностей, кто ихъ ставитъ на послѣдній планъ, а на первый дѣло выдвигаетъ. Вонъ я читалъ про Эдиссона, что поѣхалъ съ женой въ свадебное путешествіе да зашелъ на свой заводъ, заинтересовался какимъ-то новымъ изобрѣтеніемъ, забылъ о женѣ и пробылъ на заводѣ нѣсколько недѣль. Счастливецъ! Мать умирай у него — онъ все же будетъ думать не о ней, а о своемъ дѣлѣ…

Миша задумчиво произнесъ:

— Какое же у насъ дѣло?

Гриша оживился.

— Да, да, точно, какое же у насъ дѣло! Гимназію ради семейныхъ обстоятельствъ бросаемъ, книги къ чорту бросили, потому надо на жратву добывать денегъ. Вонъ сестра меня за это распекала, а сама… всю молодость, всю жизнь загубила ради тѣхъ же заботъ о родныхъ…

Онъ снова сѣлъ къ столу, облокотился на него и опустилъ голову на руки.

Миша задумался, понуривъ голову и безсознательно беря какіе-то чуть слышные аккорды на гитарѣ. Слова Гриши о Софьѣ Аркадьевнѣ навели его мысль на эту бѣдную дѣвушку. Красавица, умная, образованная, и вотъ гибнетъ ни за грошъ, ни за денежку, ради родныхъ. Ему даже захотѣлось, чтобы тетка Софьи Аркадьевны умерла поскорѣе. Руки бы она развязала.

— Господа, чай поданъ! — раздался голосъ Софьи Аркадьевны.

Молодые люди встрепенулись, надѣли пиджаки, пошли въ столовую. Софья Аркадьевна разливала чай и старалась побольше двигаться, казаться бодрою. Все это плохо удавалось ей, и чѣмъ болѣе она чувствовала, что это ей удается плохо, тѣмъ болѣе развязности напускала она на себя.

— Сегодняшняя прогулка у меня изъ ума не выходитъ! — говорила она. — Такіе дни, какъ нынче, и весною даже на рѣдкость.

— Да, день хорошій, — замѣтилъ Михаилъ Александровичъ, немного озадаченный ея веселымъ тономъ.

— Я имъ вполнѣ довольна, — продолжала она. — Кажется, съ улицы не сошла бы! И что за зелень на островахъ весною. Дачи не нужно. Вотъ ужъ я за одно это наши края люблю, что захотѣлось погулять — сейчасъ и въ паркъ.

— Это правда. Зимой далеконько въ должность ходить, — сказалъ Михаилъ Александровичъ. — Зато лѣтомъ дачи не надо. Я сначала не могъ сразу привыкнуть къ ходьбѣ въ должность…

— Ахъ, лѣнтяй, лѣнтяй! Да вамъ непремѣнно нуженъ моціонъ, а то совсѣмъ жиромъ заплывете.

Григорій Аркадьевичъ слушалъ и все соображалъ: «кого она обманываетъ — меня? себя? Мишу? И зачѣмъ?» Наконецъ, онъ допилъ чай, всталъ и пошелъ.

— Куда ты? Ужъ не спать ли? Ахъ, соня Этакій!

— Къ теткѣ, — коротко отвѣтилъ онъ и ушелъ изъ комнаты.

Она вдругъ смолкла, опустила на грудь голову, какъ бы съежилась.

— Плоха она? — тихо спросилъ Михаилъ Александровичъ.

Софья Аркадьевна очнулась.

— Плоха… можетъ завтра же умереть… и можетъ прожить нѣсколько лѣтъ, — отвѣтила она глухо. — О, пусть живетъ, пусть живетъ, но Гриша… Ахъ, хоть бы бросилъ онъ насъ, ее и меня! Смотрѣть я на него не могу. За что онъ губитъ лучшіе годы изъ-за двухъ старухъ.

— Софья Аркадьевна! — воскликнулъ Михаилъ Александровичъ. — Что вы говорите!

— Ну да, ну да! Двѣ старухи, обѣ въ гробъ смотрятъ, а онъ губитъ себя изъ-за нихъ. Ея дни сочтены, а мои — кто знаетъ, сколько протяну, а жизнь все же кончена. А онъ ради насъ губитъ себя. Вы думаете, я не понимаю, каково было ему бросить гимназію, отказаться отъ карьеры? Я все знаю. Онъ самолюбивъ, онъ сознаетъ свои силы, онъ въ душѣ долженъ проклинать свое рѣшеніе отдать все будущее на поддержаніе двухъ не нужныхъ жизней.

Она встала, подошла къ окну, чтобы скрыть слезы. Михаилъ Александровичъ послѣдовалъ за ней. Онъ былъ растроганъ, чувствительный, мягкосердечный.

— Полноте, голубушка, — заговорилъ онъ, остановившись около нея. — Не мучьте себя этими сомнѣніями. Гриша такъ любитъ васъ, что никогда ему и въ голову не придетъ, что онъ губитъ себя для васъ. Да и чѣмъ онъ губитъ? Въ университетъ не пошелъ? Экая бѣда! И безъ университета приняли на службу. Онъ радъ, что онъ можетъ быть полезнымъ вамъ. Да иначе и быть не можетъ. Я чужой, а я все отдалъ бы ради васъ. Развѣ можно васъ не любить, зная васъ близко? Я такихъ-то дѣвушекъ и не видывалъ, какъ вы…

Онъ взялъ ея руку и поднесъ къ губамъ.

— Ну, не плачьте! А то еще Гриша вернется, увидитъ! Зачѣмъ его огорчать! Это его огорчитъ, если онъ узнаетъ, о чемъ вы плачете…

— Да, вы правы! — тихо сказала она, стараясь улыбнуться. — Добрый вы мальчикъ!

Онъ опять началъ цѣловать ея руку, не зная, что сдѣлать, чтобы успокоить ее. Его почти дѣтскіе добродушные глаза заглядывали, ей въ лицо съ такой братской любовью, съ такой нѣжностью, что она невольно улыбнулась.

— Милая моя сестричка, на рукахъ бы я васъ носилъ, только бы вы были счастливы! — порывисто сказалъ онъ и прибавилъ: — Вы и не знаете, какъ мы васъ оба любимъ, и я, и Гриша…

Ему хотѣлось ее обнять и расцѣловать, прижать къ своей груди, только бы она не плакала, только бы ея лицо прояснилось улыбкой. Онъ былъ въ эту минуту и чувствительнымъ братомъ, утѣшающимъ сестру, и влюбленнымъ мальчуганомъ, не рѣшающимся приласкать обожаемую женщину. Его заботливость, его нѣжность, его мягкость отрадно подѣйствовали на нее, нуждающуюся въ ласкѣ. На землѣ у нея не было никого, кто могъ бы приласкать ее: больной теткѣ было не до ласкъ; братъ относился къ ней мягко, любовно, но, слишкомъ серьезный, вѣчно озабоченный, никогда не допускалъ какихъ бы то ни было чувствительныхъ сценъ; подруги по гимназіи давно уже отстали отъ нея, вѣчно, возившейся съ больными родственниками, не появлявшейся въ обществѣ. Михаилъ Александровичъ былъ единственнымъ человѣкомъ, который, по праву мальчика, съ десятилѣтняго возраста пребывавшаго въ домѣ въ качествѣ близкаго знакомаго, могъ ласкаться къ ней, не смущая ее, не возбуждая въ ея душѣ вопроса о приличіи и неприличіи. Эти ласки въ тяжелую минуту были для нея тѣмъ же, чѣмъ являются для плачущей матери ласки ребенка, и она, не стѣсняясь, называла его:

— Мой милый мальчикъ! Хорошій мой мальчикъ!

Мужчины въ немъ она не чувствовала.

Вошелъ Григорій и озабоченно проговорилъ:

— Завтра надо доктора позвать.

— Зачѣмъ же? — замѣтила Софья Аркадьевна. — Я знаю всѣ средства, которыя нужно употреблять. Докторъ не поможетъ. То же пропишетъ.

— Но все же надо позвать, — отвѣтилъ онъ. — Помнишь, что было во время смерти отца! Не на что было позвать доктора и онъ умеръ, а мать потомъ покоя не знала. «Заложить себя надо было, — говорила: — а все же пригласить доктора».

— Папа и такъ умеръ бы, это же и докторъ послѣ его смерти призналъ, — замѣтила Софья Аркадьевна.

— А все же мать мучили упреки совѣсти. Нѣтъ, другъ мой, тутъ ужъ нечего финтить: надо дѣлать то, что слѣдуетъ дѣлать, если есть душа и совѣсть…

Онъ поцѣловалъ сестру и проговорилъ:

— Спокойной ночи не желаю, потому что знаю, что это напрасное желаніе…

Софья Аркадьевна попробовала пошутить, что она будетъ отлично спать, но шутка не удалась. Григорій и Яковлевъ прошли въ свою комнату, перекинулись нѣсколькими незначительными фразами, и Яковлевъ улегся, сладко потягиваясь и позѣвывая. Онъ чувствовалъ себя необыкновенно хорошо, какъ можетъ только чувствовать юноша, вполнѣ здоровый, довольный жизнью, не требующій отъ нея больше, чѣмъ она даетъ. Все вызывало въ немъ пріятныя ощущенія: прикосновеніе въ тѣлу свѣжаго, чистаго постельнаго бѣлья, уютность комнатки съ свѣтлыми обоями, мягкій свѣтъ отъ лампы, прикрытой абажуромъ, красивая фигура Гриши, читающаго, облокотясь на столъ, книгу. Взглядъ Яковлева остановился на этомъ блѣдномъ, прекрасномъ лицѣ. Какія длинныя черныя рѣсницы у Гриши; у нея тоже такія. Похожъ онъ на нее, но она еще красивѣе. Можетъ-быть, она теперь тоже такъ сидитъ и читаетъ. На минуту Гриша поднялъ голову, чтобы закурить папиросу. Какіе у него чудесные глаза, а у нея еще лучше. Какъ хороша, должно-быть, она теперь, въ бѣломъ ночномъ туалетѣ. Миша зажмурилъ глаза, представляя въ своемъ воображеніи ее и улыбаясь уже полудремотной улыбкой влюбленнаго, которому снится любимая дѣвушка.

V.

Слѣдующій день былъ будничный, понедѣльникъ. Предстояло шесть дней однообразнаго образа жизни: утромъ отправленіе въ банкъ, въ четыре часа возвращеніе домой, обѣдъ, потомъ часъ лежанья на постели, далѣе прогулка въ паркъ, сидѣнье около Зоологическаго сада, вечерній чай, затѣмъ сонъ въ ожиданіи слѣдующаго утра, съ которымъ начиналось то же, что было вчера. Михаила Александровича эта жизнь не тяготила, онъ любилъ даже ее именно за то, что не о чемъ было думать. Мало того, иногда ему даже бывало безконечно весело: товарищи по службѣ приносили порой холостые анекдоты, заставлявшіе хохотать до упаду; подчасъ въ паркѣ случалось натыкаться на интересныя сцены; бывали случаи мелкихъ интрижекъ, завязывавшихся сегодня, забывавшихся завтра. Григорій Аркадьевичъ обыкновенно не принималъ участія ни въ этихъ анекдотахъ, ни въ этихъ наблюденіяхъ въ паркѣ, ни въ этихъ интрижкахъ, нѣсколько презрительно называя за все это Яковлева и другихъ молодыхъ товарищей «юбочниками»; теперь же ему и подавно било некогда заниматься этими пустяками, такъ какъ уроковъ у него было набрано не мало и хотѣлось ему набрать ихъ еще больше, чтобы покрыть экстренные расходы въ домѣ, связанные съ обострившеюся болѣзнью тетки. Болѣзнь тетки прибавила работы и Софьѣ Аркадьевнѣ; ей нужно было хозяйничать, шить и ходить за. больною. Съ Яковлевымъ и братомъ она сходилась только за обѣдомъ, за чаемъ, на нѣсколько минутъ. Молодые люди обмѣнивались нѣсколькими фразами о здоровьи, о мелкихъ домашнихъ событіяхъ, о новостяхъ дня. Порой, видя, что лицо Софьи Аркадьевны утомлено, Яковлевъ украдкой совѣтовалъ ей беречь себя; подчасъ на это получался горькій отвѣтъ, что ей не для кого себя беречь; тогда онъ упрекалъ ее и крѣпко сжималъ ея руку или прикасался къ этой рукѣ губами. Разъ какъ-то онъ даже замѣтилъ въ увлеченіи:

— Вы и не знаете, какъ я васъ люблю!

— Нѣтъ, знаю, — отвѣтила она просто: — и очень благодарна вамъ, Миша, за это.

Она даже погладила его но головѣ, и онъ на лету поцѣловалъ ея руку въ ладонь. Въ эту минуту ее позвали къ теткѣ и она, озабоченная, вышла изъ комнаты.

— Ей-Богу, я бы жениться готовъ на ней, — невольно проговорилъ Яковлевъ, охваченный восхищеніемъ передъ этой дѣвушкой, не походившей ни на одну изъ тѣхъ, съ которыми ему приходилось сближаться.

Онъ въ мечтахъ о ней вышелъ въ садъ, присѣлъ на качель и встрѣтилъ тамъ Марью Кирилловну. Они поздоровались. Она заговорила о пустякахъ, ненужныхъ, необдуманныхъ, лишь бы щебетать. Онъ слушалъ разсѣянно, не сознавая, что она говоритъ, перешелъ отъ думъ о Софьѣ Аркадьевнѣ къ думамъ о дѣвушкахъ вообще, о мелкихъ интрижкахъ. Наконецъ, всталъ, чтобы идти. Топоркова подтрунила надъ нимъ, что онъ при прощаніи цѣлуетъ руку у Софьи Аркадьевны.

— Что-жъ тутъ такого, что я подхожу къ ней къ рукѣ? — лѣниво сказалъ Михаилъ Александровичъ. — Мужчины очень часто цѣлуютъ руки у дамъ.

— Что же вы ко мнѣ не подходите къ рукѣ? — вызывающимъ тономъ спросила Марья Кирилловна.

Яковлевъ разсмѣялся.

— А вамъ бы хотѣлось? — спросилъ опч,.

— А если бы и такъ? — задорно произнесла она.

— Что-жъ, я пожалуй…

Онъ всталъ съ мѣста, взялъ и поднесъ къ губамъ ея маленькую, почти еще дѣтскую руку, обнажавшуюся почти до локтя, и засмотрѣлся на нее. Марья Кирилловна засмѣялась.

— Вы думали, что я васъ поцѣлую въ голову, какъ Софья Аркадьевна, и ошиблись.

— Да я же ничего не думалъ, — отвѣтилъ онъ.

И невольно улыбнулся, взглянувъ на ея румяное личико съ полуоткрытымъ ртомъ. На минуту въ немъ проснулось желаніе взять ее и поцѣловать въ губы. Но онъ удержался отъ этого и только замѣтилъ:

— Охъ, бойкая вы барышня!

— А вы хомякъ. Васъ еще учить надо обращенію съ молодыми дѣвушками.

— Вы учить будете?

— Я.

— Посмотримъ.

Онъ пошелъ домой, усмѣхаясь. Ему вспомнилось, какъ года четыре тому назадъ его учила одна горничная, какъ надо обращаться съ дѣвушками, и научила. Потомъ другія горничныя брались за ту же роль и убѣждались, что онъ уже обученъ давно всякому маленькому развратцу.

«Ну, эта не горничная, съ ней нужно ухо востро держать, — подумалъ онъ: — а жаль. Рожица плутоватая».

Онъ пошелъ домой, Привалился на постель. Ему показалось душно. Сонъ бѣжалъ отъ глазъ. Онъ поднялся съ постели, захватилъ фуражку.

— Куда? — спросилъ Григорій Аркадьевичъ.

— Пошляться, — отвѣтилъ Яковлевъ. — Провѣтриться надо.

Живаго взглянулъ на него.

— Нездоровъ, что ли?

— Нѣтъ, такъ, кровь приливаетъ къ головѣ.

Григорій Аркадьевичъ усмѣхнулся.

— Еще бы: ѣшь, пьешь, спишь и только, тутъ и до кондрашки достукаешься, а не то съ жиру бѣситься станешь…

— Ну, толкуй! — шутливо отвѣтилъ Яковлевъ и вышелъ.

Съ каждымъ днемъ все сильнѣе и сильнѣе начала забавлять Марью Кирилловну игра съ Яковлевымъ. Она прозвала его медвѣжонкомъ и со смѣхомъ говорила, что она его заставляетъ ходить по канату. Уронитъ она нарочно тамбурный крючокъ и заставитъ Михаила Александровича поднять его, а потомъ, когда онъ лѣниво подаетъ ей оброненную вещь, приказываетъ ему же поцѣловать ей ручку.

Весь красный, онъ повинуется и самъ не знаетъ, почему долго не выпускаетъ изъ своихъ рукъ ея руки — отъ лѣни или оттого, что ему пріятно пожимать эту ручку. Порой она сядетъ на доску качели и прикажетъ ему встать на конецъ доски и качать ее. Онъ повинуется и покачиваетъ головой, смотря внизъ на ея полненькую шейку, на ея плечи, сквозящія изъ-подъ прошивокъ малороссійскаго костюма. Но всего веселѣе ей становится тогда, когда она подставляетъ свои руки къ его губамъ въ то время, когда въ пяти шагахъ отъ нихъ ея отецъ, весь красный, пыхтящій, возится около цвѣтовъ.

— Страшно? — шепчетъ она насмѣшливо Михаилу Александровичу.

— Чего же страшно? — спрашиваетъ онъ.

— А вдругъ папа обернется и увидитъ! — подшучиваетъ она.

Но Топоркову не до нея: его жизнь въ послѣднее время и такъ полна треволненій. Дочерей статскаго совѣтника Каратаевыхъ ему удалось побѣдить хитростью. Имъ не было дано ни согласія, ни несогласія на посѣщеніе сада, а въ это время у Фомичева заняли надворный мезонинъ. Тогда дѣвицамъ Каратаевымъ было объявлено, что сада посѣщать имъ не позволятъ. На нѣсколько дней это доставило большую радость Топоркову и его женѣ, и въ ихъ квартирѣ поднимался смѣхъ, какъ только заговаривали о Каратаевыхъ, а говорили о нихъ въ домѣ постоянно. Но съ семерыми ребятишками сапожника сладить было труднѣе. Они продолжали безчинствовать самымъ неистовымъ образомъ: вѣшались на палисадники сада, лазили на крышу помойной ямы, скатываясь съ нея, какъ съ горы, играли въ бабки и въ лошадки, поднимая на дворѣ невообразимый визгъ, ходили въ буквальномъ смыслѣ слова на головахъ и колесомъ по двору, наконецъ, распугивали хозяйскихъ голубой и обливали водой хозяйскую кошку. Баталія изъ-за нихъ была ежедневная. Но что хуже всего, такъ это то, что дѣвицы Каратаевы начали принимать живое участіе въ дѣтяхъ сапожника. Выражалось это тѣмъ, что жена сапожника подъ вечеръ становилась передъ окнами барышень и, подгорюнясь рукой, жаловалась барышнямъ: «забиждаютъ ея дѣтокъ малыхъ». Она мать, она имъ вихры треплетъ, но чужимъ ихъ въ обиду не дастъ. Барышни Каратаевы сочувственно вздыхали и поддакивали ей въ пику домохозяевамъ. Эти бесѣды не ускользали ни отъ дворника, ни отъ кухарки Топорковыхъ, и слуги аккуратно докладывали объ этомъ господами, съ одной стороны, желая показать свою преданность, а съ другой для того, чтобы господа знали, какъ за глаза-то ихъ честятъ. Впрочемъ, однимъ домомъ дѣло не могло ограничиться и перешло въ сосѣднія лавки, гдѣ оно и трактовалось на всѣ лады лавочниками и лавочницами весьма охотно, такъ какъ плохія дѣла оставляли очень много свободнаго времени для бесѣдъ, и бесѣдовалось охотнѣе всего про какую-нибудь пакость. Бывали минуты, когда Топорковъ, узнавъ отъ дворника, кухарки или жены о лавочныхъ сплетняхъ, просто «сатанѣлъ», какъ онъ самъ говорилъ, и готовъ былъ исколотить всю семью сапожника и выругать дѣвицъ Каратаевыхъ такими словами, какихъ онѣ по своему благородству и по своей невинности даже и не слыхивали. Но выгнать сапожника или Каратаевыхъ онъ все же не рѣшался и притомъ лѣтомъ. Сапожникъ платилъ за квартиру хорошую цѣну и не требовалъ ремонта, хотя квартира давно уже напоминала скорѣе хлѣвъ для свиней, чѣмъ человѣческое жилище. Одно это чего стоило. Каратаевы тоже были дорогими жилицами, такъ какъ деньги у нихъ были вѣрныя и ни разу съ ними дѣло не доходило до мирового. Всѣ эти соображенія удерживали его отъ крутыхъ мѣръ, но чѣмъ сильнѣе было сознаніе, что къ крутымъ мѣрамъ нельзя прибѣгнуть, тѣмъ яростнѣе былъ гнѣвъ въ душѣ Топоркова. А тутъ еще какъ нарочно подвертывались разныя мелочи: какой-то острякъ изъ знакомыхъ съ Топорковымъ чиновниковъ замѣтилъ:

— А сапогъ-то у тебя подгулялъ!

— Какой сапогъ? — спросилъ Топорковъ, смотря себѣ на ноги.

— А на вывѣскѣ-то у ворогъ. Такъ и видно, что пьяный сапожникъ въ домѣ живетъ: сапогъ и тотъ спьяна валится.

Топорковъ разсердился и замѣтилъ пріятелю, что тотъ вздоръ мелетъ. Тѣмъ не менѣе, въ тогь же день, подходя къ своему дому, онъ остановился передъ вывѣской у воротъ. Вывѣска была домодѣльная и изображенный на ней черный сапогъ на бѣломъ фонѣ былъ не только уродливъ, но и кривъ — совершенно пьяный, тыкающійся носомъ въ стѣну. Разсматривая его, Топорковъ поморщился и тутъ же былъ пораженъ новымъ открытіемъ: на дощечкѣ синяго цвѣта золотыми литерами было написано: «Домъ отставного титулярнаго совѣтника Кирила Петровича Топоркова», а тотчасъ подъ нею была бѣлая вывѣска съ пьянымъ сапогомъ и съ надписью: «сапожникъ».

— Это чортъ знаетъ, что такое! — проворчалъ Топорковъ. — Еще кто-нибудь подумаетъ, что это я сапожникъ. Надо заставить его фамилію выставить и перемѣстить куда-нибудь вывѣску. А то, изволите видѣть, нашелъ мѣсто куда ее повѣсить.

Въ такомъ настроеніи, конечно, Топоркову было не до того, что происходило за его спиною между его дочерью и Михаиломъ Александровичемъ. Не видалъ онъ, какъ его дочь подставляла къ губамъ Яковлева свои ручки, не замѣчалъ и того, когда она дулась на противнаго медвѣдя… «Противный медвѣдь», между тѣмъ, испытывалъ нѣчто странное. Онъ послѣднее время находился постоянно въ какомъ-то возбужденномъ состояніи и только и мечталъ о красотѣ Софьи Аркадьевны, представляя себѣ, что было бы, если бы она была молоденькой дѣвушкой, — да о шаловливыхъ выходкахъ Марьи Кирилловны, представляя себѣ, что было бы, если бы она была не барышней, а горничной.

Софья Аркадьевна, если бы у нея не было спѣшной работы, тревогъ за больную тетку, печали о надрывавшемся въ трудѣ братѣ, могла бы замѣтить, что Михаилъ Александровичъ сталъ какъ-то особенно нѣженъ съ нею; но она объ этомъ вовсе не думала, а только была благодарна ему за то, что онъ такой «добрый мальчикъ». Марья Кирилловна съ своей стороны замѣчала, что ея «противный медвѣдь» сталъ болѣе развязнымъ и даже черезчуръ иногда смѣлымъ, такъ что ей приходилось, съ притворнымъ неудовольствіемъ, ради приличія, надувать губки, тѣ самыя губки, которыя только-что были обожжены поцѣлуемъ Михаила Александровича. Въ то же время Григорій Аркадьевичъ замѣтилъ, что Яковлевъ, этотъ байбакъ, увалень, лежебокъ, сталъ какъ-то непосѣдливъ, куда-то все бѣгалъ, чего-то искалъ, метался, какъ охотничья собака, потерявшая слѣдъ. Иногда вечеромъ, когда Григорій Аркадьевичъ садился у лампы почитать передъ сномъ, онъ слышалъ, какъ лежавшій въ постели Яковлевъ восклицалъ:

— Эхъ-ма!

— Что ты? — спрашивалъ Григорій.

Яковлевъ конфузился:

— Такъ, ничего!

Или начиналъ жаловаться на глупую холостяцкую жизнь.

— Бѣгаешь, какъ саврасъ безъ узды… Въ каждую женскую юбку, кажется, влюбленъ… И неудачи все мнѣ… нынче ни одной интрижки не удается завязать…

Потомъ, легкомысленный, не способный къ глубокимъ впечатлѣніямъ, онъ уже со смѣхомъ разсказывалъ о своихъ ловеласническихъ неудачахъ за послѣднее время и вспоминалъ объ успѣхахъ прошлыхъ лѣтъ, когда онъ жилъ еще у не Живаго, а у разныхъ «квартирныхъ хозяекъ», гдѣ всегда были подъ рукой разныя горничныя. Григорій Аркадьевичъ морщился, замѣчая кротко:

— Пошлости все это у тебя на умѣ!

— Буду старикомъ, тогда другое дѣло. А въ мои годы всѣ такъ живутъ волей-неволей.

— Пакостники вы, — отзывался Григорій Аркадьевичъ и, уткнувшись въ книгу, читалъ еще усерднѣе, чѣмъ прежде.

Интимная жизнь пріятеля очень мало интересовала его за послѣднее время. Онъ былъ весь поглощенъ службой, уроками, заботой о деньгахъ на лѣченье тетки и горькими соображеніями о томъ, что никогда не сбудутся его мечты. Мечты эти были: такъ или иначе добиться возможности поступить въ университетъ, кончить тамъ курсъ. Какъ это сдѣлать — этого онъ не зналъ; не зналъ онъ даже и того, что влекло его въ университетъ: наука, дипломъ или что-нибудь иное, тѣмъ не менѣе, онъ страстно желалъ этого, смутно недовольный жизнью. Но влеченіе поступить въ университетъ оставалось покуда не осуществимымъ: поступить въ университетъ — значило бросить службу или отказаться отъ большой части уроковъ, а безъ этого нельзя просуществовать въ его положеніи съ сестрой и теткой на рукахъ.

Приходила, между тѣмъ, осень. Вечера стали длиннѣе и темнѣе. Михаилъ Александровичъ иногда просиживалъ цѣлые часы въ эти вечера въ саду. Въ темнотѣ и онъ, и Марья Кирилловна стали нѣсколько развязнѣе, смѣлѣе и въ то же время чаще происходили между ними довольно странныя сцены: то Марья Кирилловна называла его «противнымъ» и дулась на него; то онъ вдругъ отрывался отъ ноя и, какъ сумасшедшій, убѣгалъ изъ сада, сердито говоря ей, что «хорошо ей играть въ кошки и мышки, а каково ему».

Вдругъ однажды совершенно неожиданно онъ засталъ Марью Кирилловну въ слезахъ.

— Что съ вами? — спросилъ онъ ее.

— Да вотъ вы говорили, что я играю въ кошки и мышки, — заговорила она, плача. — А выходитъ, что это вы играли въ кошки и мышки.

— Что вы чепуху говорите! — воскликнулъ онъ.

— Нѣтъ, не чепуху! Теперь вотъ всѣ говорятъ, что вы цѣловали меня, и Богъ вѣсть что выдумываютъ. Весь городъ знаетъ…

— Да говорите толкомъ, что случилось! — прервалъ онъ ее.

— А вотъ то же, что всѣ узнали все!..

Она стала разсказывать. Жена сапожника разъ говорила съ Каратаевыми и тѣ замѣтили, что въ садъ Топорковы не пускаютъ никого изъ жильцовъ потому, что имъ хотѣлось бы однихъ жениховъ туда напускать. Ужъ если такъ, то и отдавали бы квартиры только молодымъ людямъ. Сапожница на это замѣтила, что не для чего имъ имѣть нѣсколькихъ жениховъ, довольно и одного. Потомъ таинственно передала, что ея ребятишки видѣли, какъ Михаилъ Александровичъ цѣловалъ Марью Кирилловну.

— Мамашу у обѣдни съ женихомъ поздравляли! — продолжала, всхлипывая, Марья Кирилловна: — а мама сегодня меня съ утра пилитъ. Что-жъ, я дѣвочка еще, я дурачилась, а теперь вотъ вся Петербургская знаетъ. Вамъ хорошо, вы подурачились и конецъ, а меня теперь никто замужъ не возьметъ…

— Вотъ бѣда-то! — задумчиво проговорилъ Михаилъ Александровичъ, покусывая ногти.

— Да, бѣда, только не для васъ! — капризно сказала Топоркова.

— Ну, вотъ еще! Мнѣ это очень непріятно! — отвѣтилъ Яковлевъ.

— Было бы непріятно, такъ не то бы говорили, — сказала она и отвернулась.

Онъ въ полутьмѣ взглянулъ на нее, полненькую, бѣленькую, румяненькую, съ вздернутымъ носикомъ.

— Вы сердитесь? — спросилъ онъ и хотѣлъ ее привлечь къ себѣ.

Она отодвинулась и проговорила:

— Оставьте, противный!

— Вотъ какъ! противный? А я думалъ, что вы меня любите.

— За что мнѣ васъ любить теперь? За то, что оставили? Если бы вы точно женихомъ были, такъ, конечно, никто бы не смѣлъ говорить…

Яковлевъ разсмѣялся. Никогда ему не приходило въ голову, что онъ ея женихъ. Теперь же ему даже смѣшно стало отъ того, что онъ прежде не думалъ объ этомъ. Что можетъ быть естественнѣе, какъ сдѣлаться ея женихомъ? Онъ молодъ, она тоже, они давно цѣлуются тайкомъ, станетъ онъ ея женихомъ — можно будетъ цѣловаться при всѣхъ, не надо будетъ искать интрижекъ. Вдругъ ему представилось, какъ онъ заживетъ въ этомъ же домѣ, будетъ обниматься въ этомъ же саду съ женою. Онъ, все еще продолжая смѣяться, спросилъ:

— А вы бы пошли за меня?

Она промолчала. Онъ потянулъ ее къ себѣ.

— Оставьте! — оттолкнула она его. — Я не дурочка, чтобы надо мной смѣяться.

— Да я не надъ вами смѣюсь, а отъ радости.

— Отъ какой это?

— Отъ радости при мысли, что вы согласитесь выйти за меня замужъ.

Она лукаво взглянула на него однимъ глазомъ.

— Вы вправду?

— Ей-Богу!

Онъ хотѣлъ ее обнять.

— Нѣтъ! нѣтъ! — крикнула она, отшатываясь.

Онъ опечалился, недоумѣвая.

— Отказываете! — проговорилъ онъ. — За что же?.. А я ужъ совсѣмъ ожилъ… Боитесь, можетъ-быть, что у меня малы средства? Такъ на первое время хватитъ, а тамъ… Бабушка у меня въ Астрахани, она мнѣ все оставитъ. Сама ни пьетъ, ни ѣстъ, а все копитъ деньги…

— И отдастъ все монахамъ! — закончила Марья Кирилловна.

— Она монаховъ не любитъ, — протестовалъ онъ. — Она для меня копитъ. Я ее два года тому назадъ видѣлъ, она мнѣ сказала, что все для меня копитъ. Тетка еще есть, по гувернанткамъ живетъ. Та тоже кое-что скопила для меня же. Меня онѣ любятъ. Правда, онѣ меня только два раза и видѣли. Ну, да это что. Понравился я имъ лицомъ. Карточки мои у нихъ въ рамкахъ на столахъ стоятъ.

— Удивительный красавецъ! — съ пренебреженіемъ сказала Марья Кирилловна.

— Вы прежде тоже говорили, — напалъ онъ.

— Ничего не говорила! Гадкій! Противный! подите прочь!

Она съ гримасой отвернулась отъ него. Онъ всталъ, нѣсколько растерявшійся, недоумѣвающій.

— Подите прочь, гадкій, гадкій хвастунишка!..

Онъ вздохнулъ и пошелъ, лѣнивый, неповоротливый. Вдругъ раздался громкій смѣхъ и двѣ руки обвили его шею.

— Не пущу! не пущу! — раздался голосъ смѣющейся Марьи Кирилловны, и она поцѣловала его въ самое ухо звонкимъ поцѣлуемъ.

Онъ повернулся, поднялъ ее, какъ ребенка, и перенесъ опять къ скамейкѣ, гдѣ они только-что сидѣли.

— Ахъ, какія мы дѣти, какія мы дѣти! — восхищалась она. — Цѣлое лѣто были влюблены другъ въ друга и ничего не понимали! Что теперь Каратаевы будутъ говорить! А папа, а мама! Я ихъ обману, буду притворяться огорченной и вдругъ объявлю: «Мы женихъ и невѣста!» Господи! Господи! какъ весело!

Онъ тоже былъ вполнѣ счастливъ, такъ какъ теперь у него уже не будетъ никакихъ хлопотъ по части интрижекъ, можно будетъ жить еще спокойнѣе, чѣмъ прежде. Онъ уже и теперь на нравахъ жениха могъ фамильярничать съ нею; она, тоже въ сознаніи, что она его невѣста, не противилась ему.

VI.

Михаилъ Александровичъ не хотѣлъ ничего разсказывать прежде времени дома и все-таки долженъ былъ разсказать все. Его лицо приняло такое глупо-блаженное выраженіе, оно сдѣлалось такимъ широкимъ и маслянымъ, что его на слѣдующій же день спросила Софья Аркадьевна, что съ нимъ случилось. Онъ хотѣлъ сказать: «ничего» и сказалъ: «Я женюсь».

— Вы? — воскликнула она и засмѣялась: — Миша, не смѣшите! Вы же еще мальчикъ!

— Мнѣ двадцать второй годъ! — отвѣтилъ онъ.

— Да у васъ еще усовъ нѣтъ.

— Я подстригаю, — наивно пояснилъ онъ и тотчасъ же поправился: — Это что же, у иныхъ до тридцати лѣтъ нѣтъ усовъ, у блондиновъ. Развѣ это причина не жениться?

— Да вы не шутите? Точно хотите сдѣлать эту глупость? Полноте! Подумайте.

— Теперь уже поздно, — отвѣтилъ онъ и сдѣлалъ лицо взрослаго, говорящаго, что корабли уже сожжены.

Она испугалась за него. Бѣдный мальчикъ попался вѣрно на удочку, въ ловушку.

— На комъ же женитесь? — спросила она.

— На Марьѣ Кирилловнѣ!

— Господи! двое дѣтей! — воскликнула она. — Она еще, кажется, въ коротенькомъ платьицѣ ходить.

— Вы же сами желали Гришѣ такую невѣсту.

— Я же шутила, говорила, что у нея смазливая рожица, вотъ и все. Но серьезно — развѣ можно такимъ жениться, какъ вы и она.

Онъ опять повторилъ:

— Теперь уже поздно!

Ему хотѣлось этой фразой отдѣлаться отъ дальнѣйшихъ наставленій и намекнуть на то, что они, онъ и его невѣста, уже вполнѣ взрослые, рѣшившіе все безъ всякихъ чужихъ совѣтовъ. Дѣйствительно, Софья Аркадьевна не могла ничего возражать на его фразу и только съ искреннимъ сожалѣніемъ сказала:

— Бѣдный вы мальчикъ!

Онъ немного обидѣлся и сказалъ:

— Я вполнѣ счастливъ! Вы не знаете, какое счастіе любить и быть любимымъ.

Она промолчала. Когда пришелъ Григорій Аркадьевичъ, и остался съ нею наединѣ, она передала ему новость. Онъ не изумился и только сказалъ, что этого нужно было ждать.

— Подцѣпили бѣднаго мальчика на удочку, — горячо проговорила она. — Это вѣрно сами Топорковы подстроили. Они такіе люди…

— Глупости! — прервалъ онъ. — Всегда у него только юбки и были на умѣ. Работалъ бы, какъ я, такъ шашни не шли бы въ голову.

Она вступилась за своего любимца.

— Ну, зачѣмъ же обвинять его. Онъ такой чистый мальчикъ…

— Ахъ, что ты мнѣ говоришь! Не было горничной, за которой онъ не бѣгалъ бы. Только о томъ и думалъ, гдѣ бы поцѣлуй сорвать…

Она смутилась отъ неожиданности, поблѣднѣла.

— Что ты говоришь? — тихо, съ испугомъ сказала она.

— Конечно, такъ! Всѣ они, эти вербные херувимы, только о томъ и думаютъ еще со школьной скамьи. Горничная такъ горничная, чужая жена такъ чужая жена, имъ все равно, лишь бы свести интрижку.

— Позволь, позволь! — запротестовала она. — Ты этого о немъ никогда мнѣ не говорилъ! Ты сердишься на него теперь и потому…

— Да за что мнѣ сердиться на него! — съ изумленіемъ спросилъ братъ. — Дочь у меня есть, невѣста для него? Вотъ глупости! А не говорилъ я объ этомъ, такъ ты знаешь, Соня, что я не охотникъ говорить объ этой грязи, да особенно еще съ тобою. Теперь къ слову пришлось, а то — намъ-то что за дѣло до чужой жизни? И своихъ заботъ у насъ по горло.

Онъ перемѣнилъ разговоръ, заговорилъ о теткѣ, о томъ, что сказалъ докторъ. Софья Аркадьевна отвѣчала ему, какъ во снѣ. Мысль о томъ, что Михаилъ Александровичъ только о томъ и думалъ, какъ бы гдѣ-нибудь горничную поцѣловать, теперь не покидала ее, и впервые она почти со злобой думала о томъ, что онъ цѣловалъ ей руки, обнималъ ее, какъ братъ, принималъ ея поцѣлуи въ голову, — онъ, не мальчикъ, не Миша, а взрослый мужчина, юбочникъ, пакостникъ. Она не выдержала и, отвѣчая на вопросы брата, неожиданно замѣтила:

— Все же ты долженъ былъ предупредить меня, что это далеко не наивный мальчикъ.

И сама сконфузилась, что сказала это. Братъ съ удивленіемъ посмотрѣлъ на нее:

— Предупредить? тебя? Соня, вѣдь ты же…

Онъ не кончилъ, не желая обижать ее фразой о томъ, что она старая дѣва. Но она договорила за него:

— Старая дѣва? — хотѣлъ ты сказать. — Ну да, старая дѣва, но все же… я смотрѣла на него, какъ на мальчика, я иногда…

Она стиснула зубы и отрывисто проговорила:

— Да я, можетъ-быть, не захотѣла бы, чтобы такой развращенный мальчишка видѣлъ меня одѣтой по-домашнему, въ какой-нибудь блузѣ… въ ночной кофтѣ…

Гриша ничего не понималъ. Съ чего она волнуется? Не все ей равно, въ какомъ нарядѣ видѣлъ ее Яковлевъ? Онъ судилъ объ этомъ, какъ юноша, какъ молодой мужчина. Въ какихъ нарядахъ не видятъ другъ друга мужчины, чего они не разсказываютъ другъ другу, ничему не придаютъ значенія. Впрочемъ, онъ даже и не вдумывался въ слова сестры. Безъ того есть заботы, посерьезнѣе этихъ пустяковъ. Не обратилъ онъ вниманія и на то, что сестра за обѣдомъ была суха и сдержанна въ разговорахъ съ Яковлевымъ. Напротивъ того, Михаилъ Александровичъ это отлично подмѣтилъ, и въ душѣ ему стало смѣшно. Въ это утро Марья Кирилловна въ болтовнѣ съ нимъ спросила его:

— А Софья Аркадьевна позволяетъ тебѣ жениться?

Онъ засмѣялся.

— Да развѣ она мое начальство?

— Влюблена она въ тебя! — пояснила Марья Кирилловна. — Узнаетъ, расплачется и станетъ отговаривать.

— Она и пробовала отговаривать, — сказалъ онъ и засмѣялся. — Да я сказалъ, что уже поздно.

— Ну, что же, надулась на тебя?

— Вотъ еще! Просто пожалѣла, что я женюсь, такъ какъ я молодъ и ты тоже молода.

— Не засиживаться же, подобно ей, въ старыхъ дѣвахъ. А ты, признайся, былъ въ нее влюбленъ? — Да?

— Нѣтъ!

— Лжешь, лжешь, лжешь! Но глазамъ вижу! Поди тоже, цѣловалъ? Да, да? Признавайся!

Онъ покаялся, привралъ немного, дразня ее, что и другія были влюблены въ него по уши.

— Противный! Теперь ты о ней и думать не смѣй, а то я глаза ей выцарапаю! Ей-Богу! Она на тебя станетъ дуться и ты тоже дуйся на нее. Слышишь!

Онъ вспомнилъ теперь этотъ разговоръ, и ему было смѣшно. Вѣдь и точно она дуется. Маня угадала, что она была влюблена въ него. Ну, да и онъ немножко мечталъ о ней. Не то чтобы влюбленъ былъ, а чувствовалъ что-то странное, волненіе какое-то при видѣ ея. Въ послѣднее время каждая женщина приводила его въ волненіе, потому, что онъ безсознательно уже былъ влюбленъ въ Маню. А что если бы онъ серьезно пріударилъ за Софьей Аркадьевной? Она бы окончательно сошла съ ума. Пожалуй, на все бы пошла, даромъ что кажется неприступной. Охъ, ужъ эти старыя дѣвы, никакъ не могутъ примириться съ мыслью, что ихъ пѣсенка спѣта. Чуть что — сейчасъ размякнутъ, пойдутъ нѣжности. Ему было немножко смѣшйо, немножко жалко ея. Ему не хотѣлось, если бы она на него дулась.

— Вы сердитесь на меня? — нѣжно спросилъ онъ ее послѣ обѣда.

Она смутилась.

— Съ чего вы взяли! За что?

— Что я женюсь, — неловко пояснилъ онъ.

Она разсердилась.

— Это ваше дѣло, не касающееся до меня, — сухо отвѣтила она.

Онъ безтактно началъ пояснять:

— Я молодъ, — нельзя же не любить; влюбился…

— Зачѣмъ вы мнѣ это разсказываете? — прервала она его. — Вы все это уже сказали мнѣ. Вы счастливы и слава Богу.

— Добрая вы дѣвушка! — проговорилъ онъ и хотѣлъ поцѣловать ея руку.

Она почти пугливо отшатнулась.

— Что это у васъ за привычка, Михаилъ Александровичъ, при каждомъ удобномъ и неудобномъ случаѣ цѣловать женскія ручки? — сказала она насмѣшливо.

— Михаилъ Александровичъ? — съ упрекомъ проговорилъ онъ.

— Не могу же я васъ звать Мишей! Вы уже не мальчикъ, а женихъ.

— Для васъ я всегда останусь Мишей, — съ чувствомъ проговорилъ онъ,

— Ахъ да, я и забыла, что я такая старуха, что могу называть такъ молодыхъ людей вашихъ лѣтъ, — сказала она и разсердилась на себя за эту фразу.

Она сознавала, что ей нужно уйти, чтобы не наговорить еще какихъ-нибудь глупостей.

VII.

Михаилъ Александровичъ и Марья Кирилловна не могли запомнить въ своей жизни болѣе пріятнаго времени, чѣмъ время передъ свадьбой. Бѣготня по магазинамъ и шитье лриданаго, толки о томъ, какъ Каратаевы остались съ носами со своими сплетнями, комическіе и шутливые разговоры о Софьѣ Аркадьевнѣ, при чемъ Миша начиналъ немного бахвалиться и привирать, что онъ давно видѣлъ влюбленность Софьи Аркадьевны, но «не обрѣзалъ ее», а Марья Кирилловна съ безпощадностью счастливой дѣвушки, выходящей замужъ, совсѣмъ злорадно смѣялась надъ старой дѣвой, и, наконецъ, свиданья въ саду, гдѣ-нибудь въ сѣняхъ съ безцеремонными нѣжностями, съ сознаніемъ, что теперь все можно, — все это такъ разнообразило жизнь, что ни женихъ, ни невѣста не торопились свадьбой, не стремились приблизить то время, когда о нихъ перестанутъ судачить ближніе, и они сами не будутъ интересоваться ихъ судаченьемъ, а заживутъ «какъ папа съ мамой». Настала глухая осень, теплые вечера смѣнялись холодомъ, въ саду встрѣчаться было неудобно, видѣться только при папѣ и мамѣ было не особенно интересно, и Марья Кирилловна стала забѣгать къ Михаилу Александровичу. Увидитъ, что Григорій Аркадьевичъ ушелъ, и забѣжитъ къ Мишѣ. Тутъ начинался смѣхъ, визгъ, возня. Софья Аркадьевна даже не повѣрила служанкѣ, когда та въ первый разъ доложила ей, что къ молодому барину пришла хозяйская дочь. Но она тотчасъ же убѣдилась въ истинѣ этихъ словъ, услышавъ звонкій хохотъ въ комнатѣ Яковлева. Странное чувство проснулось въ ея душѣ. Она сконфузилась за эту дѣвушку. Потомъ ее охватила злость при звукахъ этого визга, бѣготни, криковъ. Ей точно личное оскорбленіе было нанесено этимъ посѣщеніемъ, и когда оно повторилось, она не выдержала, расплакалась, а потомъ пожаловалась брату.

— Это Богъ знаетъ что такое! — говорила она. — Эта дѣвочка стала бѣгать сюда, хохочетъ, возится.

— Намъ-то что за дѣло! — сказалъ братъ.

— Да вѣдь это у насъ въ квартирѣ! Ты долженъ сказать ему, что это просто неделикатно.

— Ну, нечего ссориться изъ-за такихъ пустяковъ. И такъ онъ скоро переѣдетъ. Тогда и кончится все.

— Ахъ, какъ это ты не можешь понять, что это просто неуваженіе, неделикатность, невѣжество! Ты, какъ товарищъ, можешь это сказать ему. Не мнѣ же говорить…

— Ну, хорошо! хорошо! — сказалъ Григорій Аркадьевичъ. — Нервною ты стала, Соня, въ послѣднее время.

— Ахъ, побылъ бы ты на моемъ мѣстѣ, тогда и узналъ бы, почему я нервною стала.

— И мнѣ не легко, — коротко отвѣтилъ онъ.

Она смолкла, тревожно взглянувъ на его лицо, исхудалое, блѣдное, болѣзненное. На-время она забывала о себѣ и думала снова только о немъ. Всю жизнь онъ испортитъ себѣ ради нея и больной тетки. Проклятое положеніе! Она всю молодость убила для родныхъ, теперь онъ всю будущность изъ-за того же губитъ.

Григорій Аркадьевичъ, между тѣмъ, вечеромъ мелькомъ замѣтилъ Михаилу Александровичу, что неловко, что его невѣста ходитъ къ нему. Онъ говорилъ осторожно, разъясняя товарищу, что эти посѣщенія могутъ вызвать дурные толки. Яковлевъ слушалъ его спокойно, разсѣянно, не считая даже нужнымъ возражать на «глупости». Въ тотъ же день онъ разсказывалъ Марьѣ Кирилловнѣ, какъ Григорій Аркадьевичъ его «приличіямъ» учитъ, и прибавилъ:

— Намъ цѣловаться хочется, а онъ о приличіяхъ толкуетъ. Плевать намъ на людей, пусть брешутъ изъ зависти.

— Да, да, это изъ зависти! — воскликнула Марья Кирилловна. — Лопнуть готовы отъ зависти. Это ты знаешь, кто его настроилъ? Она, Софья Аркадьевна! Старая дѣва! Ахъ, какъ я рада, какъ я рада, что всѣ мнѣ завидуютъ! Теперь меня озолоти, такъ я тебя никому не уступлю. Ей-Богу!

— Ну, а двѣсти тысячъ бы дали отступного — отдала бы? — шутилъ Яковлевъ.

— Двѣсти тысячъ? Да кто-жъ бы далъ за тебя двѣсти тысячъ? — воскликнула она съ изумленіемъ.

— А если бы дали? — допрашивалъ онъ.

На минуту она задумалась, потомъ засмѣялась:

— Знаешь, что! Я взяла бы двѣсти тысячъ, а тебя бы не уступила все же!

Онъ началъ ее цѣловать, смѣясь и дурачась.

На другой день она встрѣтилась на лѣстницѣ съ Софьей Аркадьевной и, поздоровавшись съ нею, замѣтила:

— А вы сердитесь, что я бываю у Миши?

Этотъ въ упоръ сдѣланный вопросъ заставилъ Софью Аркадьевну смутиться и покраснѣть.

— Не сержусь, — сказала она: — но мнѣ жаль васъ. Мало ли что могутъ говорить дурные люди про васъ.

— Очень меня это безпокоитъ! — воскликнула Топоркова. — И что же могутъ говорить? Вѣдь вы же вотъ бывали въ его комнатѣ, жили съ нимъ.

Софья Аркадьевна еще болѣе смутилась отъ этого развязнаго тона.

— Онъ былъ жильцомъ у насъ, — сказала она. — Тутъ нѣтъ ничего компрометирующаго. И притомъ я уже немолодая дѣвушка.

— Ну, да, положимъ, вы уже старая дѣвушка, но людямъ-то все равно, про кого сплетки дѣлать, про молодую или про старую. Да и старыя могутъ дурить не хуже молодыхъ. Пословица-то недаромъ говоритъ: «сѣдина въ бороду, а бѣсъ въ ребро».

Она засмѣялась.

— А ужъ про жениха и невѣсту, что ни говори — ихъ не убудетъ. Коли и говорятъ, такъ съ зависти. Конечно, есть чему и завидовать. Мой Миша — отдай все и то мало! Да вы сами знаете, какой онъ. Онъ говорилъ мнѣ, что вы симпатію къ нему чувствуете…

Софья Аркадьевна въ смущеніи поспѣшила проститься съ нею. Никогда она не испытывала того, что испытала теперь. Оскорбленіе, злоба, горечь душили ее. Поразили не слова, а тонъ, взгляды, улыбки. На дерзость можно бы отвѣтить дерзостями. На эти насмѣшливые взгляды и улыбки нечѣмъ было отвѣтить. Вернувшись домой, она услышала шумный смѣхъ въ комнатѣ Яковлева. Звонкій женскій голосъ говорилъ:

— Знаю я, знаю, у кого ты ручки цѣловалъ! Всѣхъ старыхъ дѣвъ приворожилъ! Теперь конецъ, ни у кого, кромѣ меня, не будешь ихъ цѣловать.

— А вотъ пойду и расцѣлую, — отвѣчалъ со смѣхомъ Михаилъ Александровичъ.

— А я скандалъ произведу.

— А я тебя запру здѣсь!

Кто-то побѣжалъ къ дверямъ вынимать ключъ, начали бѣгать, возиться.

— Господи! Это же Богъ знаетъ что! — воскликнула Софья Аркадьевна въ своей столовой и залилась слезами.

И некуда бѣжать. Въ комнатѣ, служившей спальнею ей и ея теткѣ, было тяжело дышать отъ запаха лѣкарствъ, было тяжело слушать вздохи старухи; здѣсь же было слышно каждое слово, произнесенное въ комнатѣ брата и Яковлева. Вечеромъ, когда вернулся братъ, Софья Аркадьевна сказала ему:

— Нѣтъ, это переходитъ всякую мѣру терпѣнія! Намъ просто надо переѣхать отсюда.

— Что еще случилось? — спросилъ онъ, усталый, изнурившійся.

Она разсказала все подробно. Онъ поморщился.

— Пошляки!

— Да, да, именно пошляки! — согласилась она.

— Но какъ же переѣхать? — въ раздумьи началъ онъ. — Во-первыхъ, мѣсяцъ въ началѣ. Потомъ, какъ перевезти тетку въ эти холода? Какую квартиру еще найдемъ. Наконецъ, лишніе расходы.

— Да вѣдь все равно переѣзжать придется, — торопливо проговорила она. — Вѣдь нельзя же здѣсь остаться, когда онъ женится. Ты не забудь, что тогда убавятся получки. Трехъ комнатъ мы не можемъ нанимать. Двѣ нужно нанять. Да, наконецъ, если бы и можно было нанимать три, то намъ жизнь отравили бы эти люди…

— Ну, это пустяки!

— А семью сапожника, а Каратаевыхъ не изводятъ они? — запальчиво произнесла она. — Ахъ, эти проклятыя чернильныя души!

Онъ молча ходилъ по комнатѣ, соображая, какъ поступить, гдѣ взять денегъ. Въ головѣ мелькали мысли: «пальто теплое надо сдѣлать; калоши купить; панталоны легкіе дольше нельзя носить. А у сестры — все ли у нея есть? Ей еще не нужно ли чего-нибудь?» Она вдругъ, подъ вліяніемъ того же самаго процесса мыслей, громко проговорила:

— И еще тетя привередничаетъ за послѣднее время. Того не ѣстъ, другого не хочетъ.

Онъ дайте остановился отъ неожиданности и только проговорилъ съ упрекомъ:

— Соня!

— Ну да, ну да! — запальчиво отвѣтила она. — Вѣдь я же хозяйничаю, знаю, чего стоятъ всѣ эти рябчики. Ты выбиваешься изъ силъ, ты на себя не похожъ, а тутъ.

— Я не жалуюсь, Соня!

Она желчно засмѣялась, съ желчной ироніей проговорила:

— Взгляни въ зеркало: ты ходячая жалоба!

Онъ вспылилъ.

— Ты нестерпима въ послѣднее время. Развѣ я виноватъ, что я худощавъ, что я не вербный херувимъ, не откормленный теленокъ? Вѣдь этакъ жить нельзя, если мы будемъ считать за жалобы и упреки со стороны человѣка даже и то, что онъ не толстъ, не красенъ…

Она смотрѣла на него пристальнымъ, безпощаднымъ взглядомъ и не прерывала его рѣчи.

Когда онъ смолкъ, она спросила:

— Ну, все ты сказалъ? Да?

И тутъ же прибавила:

— И все это ложь, ложь и ложь! Или ты станешь увѣрять меня, что ты пошлякъ въ родѣ Михаила Александровича, довольный своей жизнью рабочаго вола? Ну, скажи, что такъ, скажи! Да если бы ты такимъ былъ, я бы тебя презирала! Что мы, мѣщанскія или чиновническія дѣти? У насъ отецъ учитель былъ. Меня въ учительницы готовили. Тебѣ съ пеленокъ о наукѣ толковали, въ профессора съ дѣтства готовили, общественнаго дѣятеля изъ тебя хотѣли сдѣлать. А ты хочешь меня увѣрить, что не жалуешься, что тебѣ не на что жаловаться! Ахъ, ты!

Она закашлялась и долго не могла начать говорить. Онъ болѣзненно стиснулъ зубы и, наконецъ, съ усиліемъ сказалъ:

— Можно быть недовольнымъ жизнью и въ то же время имѣть настолько ума и характера, чтобы не ныть о томъ, что недостижимо. Этакъ, пожалуй, пришлось бы жаловаться на судьбу и за то, что нѣтъ двухсотъ тысячъ.

Она уже перестала кашлять и рѣзко сказала:

— Тутъ не о двухстахъ тысячахъ рѣчь, а объ университетскомъ образованіи. Не можешь ты не думать о немъ и не знать, что будь у тебя развязаны руки, поступилъ бы ты въ университетъ, вышелъ бы изъ этой засасывающей тины. Тутъ поневолѣ пожелаешь, чтобы Богъ прибралъ поскорѣе лишніе рты.

Ему точно страшно стало. Никогда онъ не думалъ объ этомъ. Но онъ ежедневно мечталъ объ университетѣ, не додумываясь до того, когда можетъ исполниться его желаніе. Могло оно исполниться только тогда, когда умрутъ тетка и сестра. Именно это покуда еще не приходило ему въ голову. Онъ какъ-то досадно проговорилъ:

— Богъ тебя знаетъ, что съ тобой дѣлается въ послѣднее время! Никогда я не думалъ перешагнуть черезъ чьи-нибудь трупы къ счастію. И что такое счастіе?

Онъ остановился передъ нею:

— Или ты думаешь, что тетка не была счастлива, когда няньчилась, не досыпая ночей, съ тобою и со мною, когда она слѣпла надъ шитьемъ, чтобы помогать нашимъ отцу и матери поднять насъ на ноги? А ты сама: несчастною себя чувствовала, что ли, ходя за любимымъ больнымъ отцомъ, за доброю больною матерью, когда твои сверстницы рыскали по баламъ, завязывали интрижки, ловили жениховъ? Что-жъ ты не послѣдовала ихъ примѣру, не бросила семью ради того, чтобы быть счастливой? Или счастіемъ по твоимъ понятіямъ было нѣчто другое? Говори же, если ужъ начала!

На его вопросы не слышалось отвѣта. Онъ взглянулъ на сестру. Она сидѣла, опустивъ голову и закрывъ лицо руками, слегка вздрагивая всѣмъ тѣломъ отъ беззвучныхъ рыданій. Онъ подошелъ къ ней, ласковый, растроганный, смущенный, и заговорилъ:

— Соня, Соня, полно!.. Оставимъ этотъ разговоръ…

Онъ поцѣловалъ ее въ голову, гладя по волосамъ, какъ ребенка. Она быстро вытащила платокъ, торопливо отерла слезы и опять заговорила энергично, возбужденная, прерываясь на каждомъ словѣ:

— Ну да, да, и для тетки, и для меня было счастіемъ жертвовать собой для другихъ… Да въ чемъ счастіе-то было? Въ томъ, что вотъ мы отдадимъ свою жизнь, чтобы поднять, выходить кого-то, любимаго, дорогого… Такъ тетка думала, няньчась со мною, такъ думала я, когда ты росъ… Помнишь, ты первое сочиненіе написалъ, еще готовясь въ гимназію — отецъ, уже больной, улыбнулся и сказалъ: «профессоромъ ты у меня будешь, не то, что мы, учителишки»… Оно, это сочиненіе, и теперь у меня, я его сто разъ перечитывала тогда… думала: «сама погибну — тебя спасу… отъ жертвъ»…

Онъ хотѣлъ остановить ее, она почти съ негодованіемъ перебила его:

— Мы не мѣщане, не чернильныя души, думающія только, какъ бы набить карманъ… У насъ есть свое честолюбіе, свои идеалы… Это наслѣдственное, съ молокомъ матери мы это всосали… Да, я бы въ кухаркахъ была счастлива, если бы могла сказать: «мой братъ профессоръ; это я его профессоромъ сдѣлала»… И что же, вотъ какой-нибудь пошлякъ, — ему какая-то бабушка, какая-то тетенька, видѣвшая его два раза въ жизни, за его смазливую рожицу наслѣдство оставятъ… Онъ вотъ ради этой рожицы невѣсту нашелъ съ домомъ… а мы жертвуемъ другъ другу жизнью и заѣдаемъ вѣкъ того, кому жертвовали жизнью… и просвѣта нѣтъ впереди… Что тебѣ-то выпадетъ на долю? Насъ съ теткой докормить и остаться измызганной тряпкой, одинокому, не видя даже цѣли для чего жить…

Онъ снова хотѣлъ заговорить. Она не дала ему времени сказать слово.

— Я вотъ цѣлыя ночи объ этомъ думаю… какія мысли приходятъ иногда въ голову… «Когда же, когда же будетъ конецъ?» — проносится въ головѣ и почти ненависть поднимается къ теткѣ: «зачѣмъ живетъ?»… Стыдно станетъ иной разъ передъ старухой, а не могу, не могу переломить себя…

Онъ тихо сказалъ:

— Полно! Вѣдь не думала же ты этого прежде? Съ чего теперь приходитъ въ голову?

— Моложе была, потому и смотрѣла на все легкомысленнѣе, — отвѣтила она глухо.

— И вдругъ состарилась? — ласково пошутилъ онъ, стараясь казаться веселымъ.

— Да, вдругъ! — отвѣтила она. — Люди напомнили, что я старая дѣва… обстоятельства заставили оглядѣться кругомъ…

Въ комнату прибѣжала служанка.

— Барышня, васъ зовутъ, — сказала она. — Старая барыня… худо имъ…

— Худо? Ахъ, Господи, что случилось! — воскликнула Софья Аркадьевна съ испугомъ и на ходу замѣтила брату: — ты не уходи, голубчикъ. Можетъ-быть, за докторомъ надо будетъ сходить. Ахъ, бѣдная, что съ ней опять…

Она быстро, покашливая, пошла изъ комнаты. Не прошло и четверти часа, какъ она тревожно вернулась въ столовую и заторопила брата ѣхать за докторомъ. Скорѣе надо привезти его; душитъ старушку; дышать, несчастная, не можетъ. На лицѣ Софьи Аркадьевны выражались испугъ, печать, горе. Братъ поцѣловалъ ее въ лобъ и тихо проговорилъ:

— Береги себя!

— Что я! — коротко отвѣтила она. — На ея муки страшно смотрѣть! Поторопись!..

VIII.

У Топорковыхъ все было уже готово къ свадьбѣ и уже шли безконечные толки о томъ, какъ устроить свадебный вечеръ — дома или въ кухмистерской, кого позвать и кого не звать. Марья Кирилловна готова была созвать весь городъ на свадьбу: пусть всѣ смотрятъ, за какого красавца она выходитъ. Она настаивала даже, чтобы позвали сестеръ Каратаевыхъ: пусть лопнутъ отъ зависти, когда увидятъ, какой балъ задаютъ они, Топорковы. А ужъ что брата и сестру Живаго надо пригласить-объ этомъ и толковать нечего: пусть этотъ выжатый лимонъ, господинъ ученый, посмотритъ, какъ весело тѣмъ, кого любятъ, за кого выходятъ молоденькія дѣвушки замужъ, да кстати пусть и сестрица его полюбуется на чужое счастье, чахлая злючка, чопорная барышня.

— Три года въ домѣ жили и познакомиться не умѣли! Чѣмъ чванятся? — волновалась Марья Кирилловна, — Что они думали, что за ними бѣгать будутъ? Или боялась сестричка, что ея братца-кормильца похитятъ у нея, да что ей поміру придется идти? Очень нуженъ ея братецъ кому-нибудь! Его откормить прежде надо, а ужъ потомъ заводить съ нимъ разговоры о любви. Зачахъ.

— Да ты ужъ не была ли въ него влюблена, что такъ сердишься на него? — пошутилъ Михаилъ Александровичъ. — Я ревновать стану.

Она сдѣлала гримасу.

— Была бы влюблена, заставила бы и его влюбиться! Будто ужъ такъ трудно вашего брата влюбить!

— Ну, не всякаго.

— Давай пари держать, что влюблю его въ себя.

— А какъ же я-то? Въ отставку? Я не хочу!

— А, испугался! Ну, такъ и не спорь!

Среди этого веселья вдругъ случилась непріятность. За три дня передъ свадьбой разнесся по дому слухъ, что кто-то умеръ въ домѣ. Кто? У Живаго въ квартирѣ. Да кто? Старушка какая-то, жила она у нихъ… «Какая старушка?» съ недоумѣніемъ спрашивали всѣ. Въ домѣ почти никто не зналъ ее, никогда никто ея не видалъ, многіе даже не знали о ея существованіи. Три года не выходила она изъ своей комнаты. Три года за ней ходила одна Софья Аркадьевна, да заглядывалъ къ ней Григорій Аркадьевичъ. Даже кухаркѣ нечего было сплетничать о ней, да, впрочемъ, кухарка Живаго и не любила сплетничать, была похожа на своихъ господъ, серьезная, суровая, молчаливая. Про нее въ околоткѣ такъ и говорили, что «на ней чортъ верхомъ ѣздитъ». Но чѣмъ менѣе знали о существованіи этой умершей старушки, тѣмъ болѣе произвела толковъ ея смерть. Кто она? какова была? что оставила? Квартира Живаго съ первой же панихиды превратилась въ нѣчто въ родѣ «толкучки»: всѣ кумушки изъ окрестныхъ жительницъ шли взглянуть на покойницу и разсматривали ее, какъ какое-то чудо.

— Да въ чемъ у нея душа-то держалась? Однѣ кости да кожа! — разсуждали бабы, всматриваясь въ темное, маленькое, какъ кулакъ, морщинистое лицо.

— И росту-то, ровно дитя малое! Совсѣмъ карлица была, должно-быть, — разсуждали другія посѣтительницы.

— Ахъ, мать моя, малъ золотникъ да дорогъ, — философствовали въ третьей группѣ.

— Что говорить: мала птичка да ноготокъ востеръ, — соглашались слушательницы. — Небось мала была, а ѣла, какъ и большіе.

— Ну, да какъ-ни какъ, а все же слава Богу, что руки развязала, — замѣчали наиболѣе практическія созданія. — Старый человѣкъ всегда въ тягость… Коли деньги — не въ тягость!

— Нѣтъ, ты не говори. И съ деньгами въ тягость, потому лучше имѣть эти деньги да безъ старой бабки тамъ либо тетки въ придачу.

— Вотъ видишь, никто о ней и не убивается, — подтверждали наблюдательныя сосѣдки, глядя на брата и сестру Живаго.

Они стояли на панихидѣ, какъ статуи, почти не крестясь, не двигаясь, опустивъ руки съ горящими свѣчами, понуривъ головы. Оба эти исхудалыя лица были блѣдны, точно выточены изъ мрамора. Какое-то тупое выраженіе безсмысленности, одеревенѣлости застыло на нихъ. Черные большіе глаза смотрѣли въ одну точку, какъ бы недоумѣвая, что происходить вокругъ нихъ. Вотъ лежитъ маленькій трупъ, похожій на скелетъ. Неужели это именно та женщина, которая помогла имъ вырасти, воспитаться, образоваться? Неужели это та женщина, про которую говорила еще недавно Софья Аркадьевна, что она заѣдаетъ вѣкъ Гриши? Неужели это та женщина, которая три года молила Бога о смерти, чтобы развязать руки племяннику и племянницѣ и въ теченіе послѣднихъ трехъ мѣсяцевъ съ черствостью и эгоизмомъ умирающей мучила капризами и прихотями этихъ же любимыхъ людей?

— Не надо ли тебѣ денегъ? — участливо спросилъ Яковлевъ послѣ панихиды, подходя къ Григорію Аркадьевичу и Софьѣ Аркадьевнѣ. — У меня хотя и много расходовъ, но мнѣ тетка и бабка прислали на свадьбу.

— Благодаримъ, мы справимся, — отвѣтила за брата Софья Аркадьевна.

Григорій Аркадьевичъ ничего не отвѣтилъ на это и только спросилъ потомъ у сестры:

— Но какъ же мы вывернемся?

— Ну, ужъ ты не безпокойся! — отвѣтила она. — Это мое дѣло. У этихъ господь не попросимъ.

Она ушла въ свою комнату и стала собирать все, что можно было заложить или продать, свое, теткино.

— Тоже наслѣдство! — съ. горечью бормотала она, отбирая вещи покойной тетки.

Стоя на колѣняхъ и торопливо выбирая изъ нижняго ящика вещи старушки, старомодные платки, распоротыя платья, лоскутки, она все бросала въ кучу на полъ, почти не глядя на этотъ хламъ. На самомъ днѣ ящика ой попалось что-то завернутое тщательно въ бумагу и перевязанное розовой ленточкой. Помимо ея воли, въ ея головѣ мелькнуло слово «деньги». У нея дрогнули руки, когда она начала развязывать ленту. Развязавъ ее, она развернула бумагу; въ бумагѣ было нѣчто странное, приведшее ее въ недоумѣніе. Тамъ лежалъ крошечный дѣтскій чепчичекъ и въ немъ уже высохшіе тонкіе дѣтскіе волосы. Софья Аркадьевна, присѣвъ на полъ, смотрѣла на эти вещи и силилась что-то вспомнить, наконецъ, ея глаза впились въ кружевца на чепчикѣ, и она, закрывъ лицо руками, горько зарыдала. Она не слыхала, какъ вошелъ къ ней братъ. Онъ на минуту остановился, пораженный безпорядкомъ, потомъ замѣтилъ, что сестра плачетъ, подошелъ къ ней, окликнулъ ее.

— Полно, Соня, полно!

— Взгляни! взгляни! — прошептала она, указывая ему на вещи, лежавшія у ней на колѣняхъ. — Твой первый чепчичекъ… я и кружева вязала… твои волосы, когда первый разъ тебя остригли… Какъ святыню берегла она… тетя… а мы рады, что вотъ… освободила…

Онъ хотѣлъ что-то сказать. Она замахала рукой.

— Ступай, ступай, милый!.. Поплакать мнѣ надо… легче будетъ… Ступай!

Онъ молча повиновался ей.

Черезъ три дня по одной и той же лѣстницѣ утромъ спускалась похоронная процессія, а вечеромъ сошли женихъ и невѣста, отправляясь вѣнчаться. По всемъ околоткѣ шли толки — «къ добру это или къ худу». Рѣшили, что къ добру: попа встрѣтить — къ худу, покойника — къ добру; ну, значитъ, и тутъ къ добру, а не къ худу. Впрочемъ, сами Топорковы и женихъ съ невѣстой оставались вполнѣ равнодушными къ этому событію: они знали, что у нихъ все идетъ къ добру; они любятъ другъ друга; у родителей есть домъ, который потомъ имъ достанется; бабка и тетка Миши прислали деньги на свадьбу и послѣ смерти оставятъ все ему, потому что имъ и невѣста его понравилась лицомъ, какъ онѣ. рѣшили, увидавъ посланную имъ фотографическую карточку; балъ въ кухмистерской удался на славу и даже маленькая непріятность доставила удовольствіе, — къ закускѣ не подали икру, а въ счетъ ее поставили, вслѣдствіе него кухмистеръ сдѣлалъ нѣкоторую скидку, то-есть осталась маленькая экономія противъ смѣты, безъ особенной обиды гостямъ, не замѣтившимъ даже, что икры не было за закуской. На слѣдующій день молодыхъ не тревожили до двѣнадцати часовъ и позвали ихъ только къ завтраку, съ котораго и началась вполнѣ семейная жизнь: Топорковъ и Михаилъ Александровичъ явились въ столовую въ туфляхъ и халатахъ; Топоркова и Марья Кирилловна явились въ чепцахъ и въ капотахъ, только у послѣдней капотъ былъ распашной; раздались поцѣлуи и веселый говоръ, напоминавшій немного о вчерашнемъ кутежѣ и ужинѣ; зять и тесть похлопывали другъ друга по колѣнкамъ, мать и дочь, обѣ особенно оживленныя въ это утро, неумолкаемо тарантили о вчерашнихъ событіяхъ, о нарядахъ гостей и чьихъ-то поддѣльныхъ брильянтахъ, о какой-то безстыдницѣ, нарумянившейся и набѣлившейся такъ, что штукатурка валилась съ лица. День ли былъ такой свѣтлый или сонъ былъ такой сладкій, но всѣ четверо были совсѣмъ розовыми и точно смазанными масломъ. Еще завтракъ не былъ конченъ, когда къ обществу присоединился «крестный» Павлинъ Павлиновичъ Черемисовъ, сухой и длинный, довольно неряшливый старикъ. Ему очень обрадовались, несмотря на то, что онъ приходилъ всегда въ домъ только поѣсть. Всѣ знали, что онъ былъ пятнадцать лѣтъ экзекуторомъ и что у него есть духовное завѣщаніе, гдѣ онъ не забылъ «крестницу»…

IX.

— Соня, ты не пріискала еще квартиру? — спрашивалъ Григорій Аркадьевичъ, возвращаясь съ уроковъ.

— Нѣтъ еще! — отвѣтила Софья Аркадьевна.

— Я нашелъ двѣ. Сходи взгляни.

— Хорошо, хорошо.

Эти разговоры происходили ежедневно въ квартирѣ Живаго, и ежедневно Софья Аркадьевна медлила съ наймомъ новаго помѣщенія. За какія-нибудь двѣ недѣли она перемѣнилась до неузнаваемости. Кашляла страшно, исхудала, глаза ввалились. Братъ толковалъ о докторѣ — она отговаривалась, что все это пустяки, или лгала, что была у доктора. По вечерамъ, когда братъ приходилъ домой, онъ, несмотря на усталость, проводилъ время съ нею, стараясь развлечь ее разсказами о должности, объ урокахъ, о новостяхъ дня. Она слушала, а, въ концѣ-концовъ, какъ-то случайно сводила разговоръ на одну и ту же тему.

— Какъ это ужасно, что человѣкъ въ болѣзни совершенно измѣняется. Помнишь, я тебѣ говорила о теткѣ въ послѣдніе дни ея жизни. Вѣдь ужъ какъ она насъ любила, а въ послѣднее время капризы и прихоти стали просто невозможными. То не хорошо, другое дурно, угодить нельзя…

— Мозгъ ненормально дѣйствовалъ, — нервы разстроились, — замѣчалъ онъ.

— Да, да! Это ужасно! Любимый человѣкъ и можетъ сдѣлаться въ тягость.

— Ну, не всегда же это бываетъ.

— Конечно, при скоропостижной смерти…

— Да и не только при скоропостижной. Иногда человѣкъ до послѣдней минуты сохраняетъ вполнѣ умственныя способности…

— Рѣдко это, должно-быть, бываетъ. И какъ поручиться, что именно на твою долю выпадаетъ это счастье…

Онъ перемѣнилъ разговоръ. Но она снова возвращалась къ той же темѣ.

— Теперь вотъ мнѣ часто вспоминаются мелочи недавняго прошлаго. Я тебѣ говорила, какъ привередничала тетя. Но ты всего не знаешь. Разъ я сказала ей, что не могу исполнить ея желанія, что денегъ нѣтъ. Она заплакала: «Когда вы были малы и хворали, я вамъ этого не говорила». Какъ ножомъ меня ударили въ сердце эти слова.

— Бѣдная Соня, много ты вынесла, — ласково сказалъ онъ. — А ты еще говорила, что мнѣ хуже, чѣмъ тебѣ.

— Ты не такъ понялъ, — замѣтила она. — Я только говорила, что моя жизнь — невозвратное прошлое, а твоя жизнь — поправимое будущее.

Онъ начиналъ читать, чтобы развлечь ее.

Она слушала разсѣянно, смотря сосредоточенно. Наконецъ, она замѣчала:

— Какое страшное чувство эгоизмъ. Ради него человѣкъ готовъ погубить сотни ближнихъ…

— Да, но это же чувство стимулъ къ движенію впередъ, — вставилъ онъ.

— Черезъ трупы другихъ.

Чтеніе продолжалось. Какъ-то въ романѣ встрѣтилось описаніе старой дѣвы.

— Ужасное положеніе этихъ несчастныхъ, — сказала Софья Аркадьевна.

— Легкій предметъ для пошлыхъ карикатурныхъ очерковъ, — сквозь зубы проговорилъ братъ.

— Нѣтъ, вѣдь онѣ точно смѣшны. Помнишь, какъ я шла галстучки изъ остатковъ и сама повязывала ихъ Михаилу Александровичу?

— Что-жъ тутъ смѣшного? Добродушіе, — догадливо сказалъ онъ.

— Ну, чего хитрить? Личико смазливое подкупило, нравилось, что онъ называетъ сестричкой и ручки цѣлуетъ.

— Зачѣмъ ты клевещешь на себя! — почти сердито сказалъ Гриша.

Она усмѣхнулась.

— Это не клевета, а правда, мой другъ. Да я и не стыжусь этого. Всѣ мы такія: однѣ почище, другія погрязнѣе. Что-жъ дѣлать? Это меня теперь не волнуетъ. Когда есть серьезныя заботы и тревоги, къ пустякамъ относишься равнодушно.

Она начала въ это время опять давать уроки, упорно желая пріобрѣсти крупную практику, но здоровье измѣняло, да она и не берегла его. Какъ-то братъ замѣтилъ, что она сильно кашляетъ, бывшая въ комнатѣ кухарка сварливо и грубо сказала:

— Еще бы, не берегутъ себя, такъ здоровой не будутъ. Точно на зло кому!

— Ну, не вмѣшивайся не въ свое дѣло, — сердито отвѣтила Софья Аркадьевна.

— Не мое дѣло? А захвораете, тогда чье дѣло будетъ ходить за вами? — еще болѣе рѣзко сказала кухарка.

— Тебя не попросятъ ходить.

— Такъ что же, изъ своей квартиры при родномъ братѣ да при своей служанкѣ въ больницу барышню повезти, что ли?

Она почти съ гнѣвомъ взглянула на Софью Аркадьевну и, удаляясь, проговорила:

— Выдумаютъ тоже!

Григорій Аркадьевичъ тоже пожурилъ сестру за то, что она не бережетъ себя.

Оказалось, что кухарка и брать правы: беречь себя было нужно. Она захворала сильнѣе и слегла.

— Докторъ, скоро это кончится? — тревожно спрашивала она доктора.

— Трудно опредѣлить заранѣе день выздоровленія, — началъ онъ.

— Я не о выздоровленіи, — перебила она. — Когда умру?

— О, вы умирать собираетесь! — улыбнулся онъ. — Нѣтъ, отъ этого не умираютъ…

По уходѣ доктора кухарка не удержалась и сдѣлала ей выговоръ:

— Что, достукались? Вотъ теперь и лѣчитесь! Этакъ и въ могилу можно угодить.

— Я смерти не боюсь!

— Ну, боитесь, не боитесь, а придетъ она, когда ей часъ назначенъ, васъ не спроситъ.

«Когда часъ назначенъ». Эти слова засѣли въ голову Софьи Аркадьевны. Когда часъ назначенъ, не раньше — не позже. Это ужасно! Можеть-быть, придется его ждать цѣлые годы. «Не беречь себя, такъ до могилы достукаться можно», — опять вспомнились слова кухарки. Да, можно достукаться до могилы, но прежде хворать, хворать, хворать, какъ теперь, разорять еще и еще брата. Нѣтъ, надо кончить разомъ. По какъ? Ждать выздоровленія? Утопиться? Отравиться чѣмъ-нибудь? Нѣтъ, ждать нельзя… Надо теперь. Ну, а если она отравится, а ее спасутъ? Нѣтъ, надо какъ-нибудь иначе. Потомъ ей стало вдругъ тяжко при мысли, какъ это отзовется на братѣ. Плакать онъ будетъ, захвораетъ, можетъ быть. Бѣдный, бѣдный. Но все же легче это перенести, чѣмъ всю жизнь загубить для нея. И кому она нужна? Она моталась на постели и при каждомъ ея сильномъ движеніи въ комнатѣ появлялась кухарка.

— Что тебѣ? — спрашивала больная нетерпѣливо.

— Ничего, такъ зашла. Можетъ, что надо, — грубовато отвѣчала та.

— Ничего мнѣ не надо! Оставь меня!

— Нельзя же, какъ чуркѣ, лежать, — отрывисто произносила кухарка. — Вотъ старая барыня была больна, вы, почитай, по недѣлямъ не спали.

— Такъ это я.

— Ну, а это я. Взялась служить, такъ и надо служить, — коротко отвѣчала та, уходи.

Разъ Софья Аркадьевна остановила ее.

— Добрая ты женщина!

— Я-то? — съ удивленіемъ спросила кухарка.

— Да вотъ заботишься обо мнѣ.

— Я служу у васъ, такъ кому же и заботиться о васъ? Но съ улицы же народъ брать! Баринъ на занятіяхъ.

— Тяжело ему, бѣдному.

— Всѣмъ тяжела служба, пока молодъ. Привыкнетъ потомъ.

Опять эти слова поразили Софью Аркадьевну. «Привыкнетъ потомъ», не станетъ никуда стремиться, затянется въ лямкѣ отупляющей работы. Да, да, надо скорѣе кончить. Она еще думала, какъ покончить съ собою, когда до нея долетѣли веселые звуки фортепіано снизу отъ Топорковыхъ. Тамъ была вечеринка. «Веселятся», — мелькнуло въ головѣ Софіи Аркадьевны. Эти уже втянулись, ничего имъ больше не надо. Опошлились и счастливы. Тина засосала. И онъ опошлится и будетъ счастливъ. Она торопливо встала, обвела комнату мутными глазами, замѣтила какой-то крючокъ на стѣнѣ, обрадовалась, направилась къ нему, потомъ вдругъ опомнилась, что она не одѣта, сконфузилась и торопливо стала одѣваться. Вошла кухарка, заслышавъ движеніе въ комнатѣ барышни.

— Что это вы?

— Одѣться хочу, платье надѣть, — прерывисто сказала больная.

— Да что вы, — запротестовала та.

— Нѣтъ, нѣтъ, ступай! Я одѣнусь, позову тебя, если надо…

Кухарка ушла, ворча и качая головой. Нѣкоторое время она слушала, какъ возилась больная, потомъ та закашла,, послышалось что-то въ родѣ хрипѣнія. Кухарка остановилась въ раздумьи: «идти или не идти къ барышнѣ?» Наконецъ она рѣшилась войти къ ней, пораженная наступившей тишиной. Она вошла и остолбенѣла: барышня стояла у стѣны съ поникшей головой, съ висящими вдоль тѣла руками., Не долго думая, рѣшительнымъ движеніемъ кухарка бросилась съ вынимать изъ петли несчастную. Та уже холодѣла. Она едва успѣла ее положить на постель, какъ послышался звонокъ. Кухарка побѣжала отпирать дверь. Пришелъ Григорій, Аркадьевичъ. Кухарка бросилась къ нему.

— Несчастіе у насъ! Сестрица повѣсилась!

— Что?! — крикнулъ онъ, какъ безумный, и бросился къ спальню сестры.

Онъ подбѣжалъ къ ней, началъ ее щупать. Холодна. — За докторомъ! за докторомъ! — крикнулъ онъ.

— Срамъ-то батюшка, срамъ-то! — воскликнула служанка. — Съ чего позорить бѣдную! Людишки что будутъ болтать про нее, голубушку? При собственной квартирѣ, брата имѣя, служанку держа, и вдругъ на этакой грѣхъ пошла. Молчать ужъ лучше.

Онъ, присѣвъ на полу около постели, не понималъ, что говоритъ служанка, и машинально повторялъ:

— Идите, родная, родная… доктора надо… доктора… нельзя же такъ…

Она, качая головой, неохотно повиновалась.

Онъ остался одинъ передъ трупомъ. Въ мертвой тишинѣ ясно и отчетливо проносились звуки фортепіано. Кто-то сильно отколачивалъ галопъ. Григорій Аркадьевичъ, не выпуская изъ рукъ руки сестры, даже сталъ прислушиваться, какъ бы во снѣ, къ музыкѣ. Онъ не понималъ, что съ нимъ дѣлается, обводя комнату безсмысленнымъ взглядомъ. На глаза случайно попалась лежавшая бумажка — бѣлое пятно, озаренное свѣтомъ лампы. Машинально онъ потянулъ бумажку со стола и прочелъ четко написанныя на ней слова:

«Гриша, прости меня! Болѣзнь такъ мучительна, что дольше не могу выносить этихъ мукъ. Не вини меня, голубчикъ, за недостатокъ терпѣнія. Будь счастливъ. Твоя любящая сестра Соня».

Григорій Аркадьевичъ прочелъ эти строки, упалъ на бездыханный трупъ сестры съ крикомъ:

— И ты думала, что я повѣрю этой лжи! Я-то, я-то! Никогда не повѣрю! Никогда! Мученица моя святая!

Охваченный отчаяніемъ, онъ цѣловалъ, какъ безумный, ея голову, какъ бы-желая вызвать ее къ жизни…

Когда пришелъ докторъ, онъ засталъ Григорія Аркадьевича, повидимому, спокойнымъ, сидящимъ уже на постели около трупа Софьи Аркадьевны. На колѣняхъ у него лежалъ дѣтскій чеичичекъ, полный дѣтскихъ волосъ: этотъ чепчичекъ минутъ за пять передъ тѣмъ нашелъ Григорій Аркадьевичъ рядомъ съ письмомъ на столикѣ у сестры, весь омоченный слезами. Въ послѣднія минуты она цѣловала его.