1880[править]
Воскресенье. Въ кожевенной лавкѣ въ Апраксиномъ рынкѣ солдатъ покупаетъ сапожный товаръ. Онъ его нюхаетъ, скоблитъ ногтемъ, вытягиваетъ и даже лижетъ.
Около солдата вертится хозяйскій сынъ въ тепломъ пальто на хорькахъ, и видимо хочетъ съ нимъ заговорить, но солдатъ, покупающій товаръ у приказчика, заговариваетъ съ хозяйскимъ сыномъ первый.
— Хозяинъ здѣшней лавки будете? спрашиваетъ онъ молоденькаго хозяйскаго сына.
— Онъ самый, только при тятинькѣ въ купеческихъ сыновьяхъ.
— Ну, все равно командиръ. Спусти, хозяинъ цѣну-то. Что больно дорого хотятъ? Не чорту уступишь, а солдату. Солдату взять негдѣ. Жалованья — денежка, а неразмѣннаго рубля нѣтъ.
— Спустить! отдаетъ приказаніе приказчику хозяйскій сынъ.
— Да невозможно, Василій Иванычъ, потому онъ цѣну даетъ несообразную, отвѣчаетъ приказчикъ. — Выростокъ — первый сортъ.
— Плевать! Коли я говорю уступи, такъ уступи. Теперь я большую жалость ко всей солдатской націи чувствую, потому, можетъ статься, не сегодня, такъ завтра, самъ подъ красной шапкой буду.,
— Ой? На жеребьевку пойдешь? спросилъ солдатъ.
— Послѣ завтра. Вотъ оттого-то у меня и чувствительность. Къ рекрутскимъ-то квитанціямъ нонѣ приступу нѣтъ да и сыскать ихъ негдѣ.
— Всѣ зачли, это вѣрно. Бумагой не отвѣтишь, а подавай шкуру.
— Бѣда! Думаю, ужъ ежели попадусь какъ куръ во щи, то въ писаря проситься.
— Коли на письмѣ собаку съѣлъ, то еще туда-сюда, а коли на манеръ какъ слонъ брюхомъ по бумагѣ ползаешь…
— Нарочно къ калиграфу на квартиру бѣгалъ и теперь такой вензель тебѣ выведу, что уму помраченье! Насъ шестеро изъ рынка ходило жеребьевниковъ-то.
— Все лучше. А то коли нутромъ слабъ — сейчасъ въ денщики упрутъ.
— Вотъ этого-то я и боюсь. Каково мнѣ офицерскій сапогъ-то ваксой начищать, коли у меня у самого этимъ дѣломъ мальчишки лавочные завѣдываютъ!
— То-то. Бываетъ, что иное благородіе изъ семейныхъ, которое ежели, то и стряпать заставитъ, ребятъ няньчить, бѣлье стирать да гладить. Смерть!
— Отъ этой напасти калиграфіи и обучались.
— Сильно робѣете, купецъ, насчетъ жеребія-то?
— Настоящей робости нѣтъ, а какое-то бездушіе во всемъ тѣлѣ. Ну, и сердце дрожитъ какъ овечій хвостъ.
— Я такъ пьяный въ нашемъ городѣ сдавался и обширную храбрость въ себѣ чувствовалъ, а какъ отрезвился потомъ, и заревѣлъ коровой, отвѣчалъ солдатъ.
— И мы трескаемъ, да что толку-то! Вотъ кабы пьянаго человѣка совсѣмъ не взяли, «ты, молъ, пьяница, пошелъ вонъ!» то ужъ я бы показалъ себя. А то и пропойнаго все равно возьмутъ. Было бы для хмѣльныхъ исключеніе, то я бы такой сортъ, что лежитъ и не дышетъ, песъ ему рыло лижетъ, а онъ не можетъ сказать «цыцъ».
— И въ безчувствіи чувствъ возьмутъ, согласился солдатъ.
— А болѣзнь? спросилъ купечессій сынъ. — У меня вонъ животъ обрывается.
— Животъ подтянутъ. Не животомъ тебѣ маршировать-то.
— А зубъ? У меня вонъ передній зубъ качелями вышибленъ, а другой задній — папашинькина эмблема въ хмѣльномъ образѣ, такъ какъ это ихъ рукотвореніе. Чѣмъ я патронъ-то скусывать буду?
— Нынче патрона не кусаютъ.
— Ну, а ежели ноздря не въ порядкѣ? У меня она оспой попорчена.
— Такъ чтожъ изъ этого? Съ лица-то не воду пить.
— Бѣда!
Купеческій сынъ почесалъ затылокъ. Солдатъ началъ его утѣшать.
— Вы, господинъ, не робейте. Коли при деньгахъ, то жизнь можетъ быть хорошая. Коли, къ примѣру, сорокъ копѣекъ нашему брату предоставите — сейчасъ мы спорхаемъ и въ обшлагѣ полштофъ съ закуской принесемъ. Есть у насъ въ полку изъ купцовъ, такъ мы служимъ.
— Водка что! А какъ пища?
— Пища, извѣстно, наша солдатская пища, но завсегда селедку можете купить, трески, булку. На это у насъ запрета нѣтъ.
— А блины печь, коли я себѣ вздумаю, или гуся жарить? Я вотъ къ гусю пристрастіе имѣю — Этого у насъ негдѣ. Мадерныхъ хересовъ, бутылку рому — спорхаемъ.
— Значитъ закусокъ съ собой надо набрать. Э-эхъ! И зачѣмъ только насъ берутъ теперь! Ну, во время турецкихъ звѣрствъ, когда всѣ въ себѣ вопль воинственный чувствовали, — то дѣло десятое, а теперь на что мы, кого бить, коли кругомъ замиреніе?
— Бить, сударь, всегда кого-нибудь найдется. Вонъ, говорятъ, текинецъ поднимается.
— На текинца и того войска достаточно, что есть. Это въ Малой Азіи, что-ли?
— Нѣтъ не въ малой, а въ самой большущей Азіи. Оттуда онъ грозитъ.
— Ну и пущай грозитъ. До насъ далеко. Сюда не придетъ.
— До насъ далеко, такъ до черкеса близко, а черкесъ теперь нашъ собственный.
— Ну, и посылай туда черкеса. Вѣдь на его шкуру покушеніе, такъ пусть онъ ее и отстаиваетъ. Ты мнѣ, служивый, вотъ что: ты человѣкъ бывалый, самъ жребій вынималъ, такъ разскажи, какъ мнѣ при пріемѣ быть?
— Содержи себя въ акуратѣ, вотъ и все. Пьянственный образъ только душу на время отшибаетъ, а подмоги никакой.
— А ежели разслабленнымъ прикинуться и полуумныя слова говорить?
— Не поможетъ.
— А къ знахаркѣ сходить? Говорятъ, на Выборгской сторонѣ такая знахарка есть, что на воду наговариваетъ.
— Только даромъ деньги снесешь, лучше ихъ пропить. У насъ въ нашемъ городѣ двое ходили къ дураку на поклонъ, но не помогъ. Оплевалъ ихъ съ ногъ до головы, а толку никакого. Еще хуже. Самые что ни-на-есть младшіе номера они вынули при жребіи.
— Вы, Василій Иванычъ, семь перьевъ отъ семи пѣтуховъ, изъ семи хвостовъ съ собой захватите, посовѣтовалъ приказчикъ. — Въ нашемъ мѣстѣ одинъ молодецъ такимъ манеромъ избавился.
— Пустое! махнулъ рукой солдатъ.
— Пустое, а все лучше попробовать, отвѣчалъ купеческій сынъ. — Гдѣ только пѣтуховъ-то столько сыскать? Ты, Никаноръ, пошли мальченку на Щукинъ къ курятникамъ.
— Надо вамъ самому, Василій Ивановичъ, щипать, а то пользы не будетъ.
— Ну, завтра я сбѣгаю. Ты кавалеръ, вотъ что поразскажи: какъ солдатскую жизнь потрафлять, коли со мной въ думѣ кораблекрушеніе насчетъ жребія случится?
— Извольте. У насъ въ полку купеческія дѣти есть. Прежде всего деньги…-- началъ солдатъ.
— Садись. Что на дыбахъ-то стоишь! Ты чаю не хочешь-ли?
— Богъ съ нимъ съ чаемъ. Вотъ ежели-бы чѣмъ другимъ съ вашей милостью погрѣться…
— Въ лучшемъ видѣ. И я для пронзительности чувствъ съ тобой выпью. Вавилка! Вотъ тѣ рубль-цѣлковый, порхай за водкой да захвати у саячника ветчины съ огурцомъ.
— А вдругъ тятенька изъ трактира какъ снѣгъ на голову, а у васъ въ лавкѣ такой антресоль? заикнулся приказчикъ.
— На три дня мнѣ теперь отъ тятеньки за мою участь разрѣшеніе вина и елея. Вавилко, порхай!
Лавочный мальчишка схватилъ рублевую бумажку и помчался.