1884.
[править]Отъ недоразумѣній часто изъ ничтожнаго случая выростамъ страшное дѣло, отъ непониманія дѣла часто важное кажется ничтожнымъ.
Мы съ народомъ въ настоящее время живемъ такъ, какъ въ повѣсти «Гайка» Людмила съ матерью: мы очень любимъ народъ, только не хотимъ изучать его нуждъ, а, сидя въ кабинетѣ, сочиняемъ его истинныя потребности; народъ, въ свою очередь, не понимая нашихъ гуманныхъ началъ, смотритъ на насъ недовѣрчиво. Еще надо прибавить, что мы даемъ всему видъ таинственности и все скрываемъ отъ народа, даже то, что напечатано въ газетахъ, поэтому народъ вѣритъ всему, что ему скажетъ какой нибудь пройдоха подъячій, бѣглый солдатъ, и ничему не вѣритъ, что ему скажетъ помѣщикъ или какой нибудь начальникъ[1]. Онъ подозрѣваетъ, что по большей части бываетъ и справедливо, что ему не все сказано и что самая суть дѣла не объявлена; за толкованіями дѣло не станетъ: найдется проѣзжій, прохожій изъ ихняго же брата, которому, равно какъ и далевскому матросу, объясняющему причину вѣтровъ, совѣстно чего бы то ни было не знать, и тотъ ему толкуетъ, какъ ему хочется.
Въ особенности народъ туго вѣритъ во всѣ улучшенія, придуманныя образованными людьми. Вотъ случай, изъ котораго видно, какъ смотритъ народъ на придуманныя улучшенія.
Пріѣзжаетъ одинъ господинъ, сдѣлавшій улучшенія въ своихъ деревняхъ, въ одну изъ улучшенныхъ своихъ деревень. Была собрана сходка.
— Ну братцы, каково поживаете? спросилъ господинъ у собравшейся сходки.
— Спасибо, батюшка! по твоей милости живемъ — слава Богу! отвѣчали изъ сходки.
— А когда, старики, было лучше жить, теперь, или прежде? При мнѣ или до меня?
— До тебя, батюшка, какіе порядки были? Никакихъ порядковъ не было! Какъ пошли новые порядки, пошла и жизнь новая — не въ примѣръ лучше прежней! Спасибо твоей милости за порядки!
— Живите, братцы, хорошенько: теперь жить хорошо; будете жить хорошо, сдѣлаю еще лучше!
Вдругъ всѣ въ ноги.
— Батюшка! не дѣлай лучше, и теперь такъ хорошо, что жизнь коротка, сдѣлаешь лучше — просто жить нельзя будетъ!..
Господинъ, какъ видно, старался сдѣлать лучше и сознавалъ, что онъ сдѣлалъ лучше, а на дѣлѣ вышло, что для лучшаго — жизнь коротка!
Мужикъ рѣшительно не вѣритъ ни во что, что выдумано образованными, на все смотритъ съ недовѣріемъ; не вѣритъ даже въ самое, невидимому, неважное, напримѣръ — въ переименованіе. Въ Курской губерніи лѣтъ десять тому назадъ было ужасное происшествіе: государственные крестьяне захотѣли быть по прежнему однодворцами, а какъ на Руси нѣтъ просто однодворцевъ, а есть, какъ они отъ кого-то слышали, западные однодворцы, то и они захотѣли быть западными однодворцами. На ихъ бѣду въ то время въ Курской губерніи былъ петербургскій баринъ, который поѣхалъ усмиритъ бунтъ. Что это былъ за бунтъ, можно понять изъ того, что ремонтеръ, проѣзжавшій съ ремонтными лошадьми чрезъ бунтующееся село, взялъ тамъ овса, сѣна, подводы, за что отъ него никто не хотѣлъ брать ни копѣйки, и только въ городѣ онъ узналъ, что онъ ночевалъ у бунтовщиковъ.
Петербургскій баринъ пріѣхалъ для усмиренія въ бунтовщикамъ, приказалъ священнику отслужить обѣдню, послѣ которой сказать приличную рѣчь, а послѣ обѣдни велѣлъ у церкви собраться сходкѣ. Священникъ отслужилъ обѣдню, сказалъ рѣчь и петербургскій баринъ сталъ на паперти разсуждать о чемъ-то съ бабами, — мужиковъ въ церкви не было, они всѣ были на сходкѣ.
— Знать дѣло съ бабами толковать! крикнули изъ сходки, собравшейся по приказу у церкви: — ты иди на міръ да и толкуй!
Господинъ этотъ растерялся. Народъ захохоталъ, господинъ еще больше сконфузился — народъ еще больше хохотать, господинъ, не сказавъ ни одного слова, уѣхалъ и приказалъ прислать солдатъ для усмиренія бунта.
Пріѣхали солдаты и пріѣхалъ губернаторъ.
— Что вы буяните? крякнулъ губернаторъ на собравшійся народъ, стоявшій безъ шапокъ.
— Нѣтъ, батюшка, буянства за нами никакого нѣтъ! отвѣчали изъ толпы.
— Какъ не буяните! чѣмъ вы хотите быть?
— Западными однодворцами, батюшка!
— А знаете, что такое западные однодворцы?
— Нѣтъ, не знаемъ, батюшка…
— Такъ я вамъ разскажу: сперва были все однодворцы, на западѣ однодворцы и взбунтовались. Царь захотѣлъ отмѣтить небунтовщиковъ и назвалъ ихъ своими крестьянами, государевыми крестьянами, а бунтовщикамъ сказалъ: — оставайтесь вы западными однодворцами! Такъ вы хотите называться бунтовщиками?
— Нѣтъ батюшка, не хотимъ!
— Такъ вы согласны, братцы, называться государственными крестьянами?
— Нѣтъ, не согласны, отвѣчалъ одинъ крестьянинъ изъ толпы.
— Высѣчь его! крикнулъ губернаторъ.
Его наказали.
— А вы согласны? спросилъ опять губернаторъ, когда кончилось наказаніе.
— Всѣ согласны!
— Попа!
Пришелъ попъ, привелъ всѣхъ въ присягѣ, бунтъ былъ усмиренъ, но тѣмъ не менѣе экзекуція или, какъ мужики называютъ, сѣкуція была поставлена.
Еще надо прибавить, что при всѣхъ начинаніяхъ, въ которыхъ народъ видитъ свою прямую выгоду, онъ не вѣритъ въ хорошій конецъ; такъ, въ настоящее время, когда рѣшается великій крестьянскій вопросъ, мужики, рѣшительно ничего не зная, что дѣлается, по своему разсуждаютъ: «Толковали, толковали, что слобода будетъ; а теперь, говорятъ, въ сипацу загоняютъ!» Сипаца по нашему не хорошее слово, а эмансипація — настоящее дѣло!…
Кромѣ недовѣрія къ образованному классу, поводомъ къ такъ называемымъ бунтамъ часто служитъ непониманіе, незнаніе своихъ правъ въ настоящее время. Прочитайте въ «Русской Бесѣдѣ» статью Иванищева: вы увидите, какъ была сильна сходка очень недавно. Сходки никакихъ указомъ никакихъ правъ не лишали; напротивъ, народъ всячески хотятъ увѣрить, что права ихъ расширены. Почему же народъ долженъ знать, что міръ не можетъ теперь дѣлать того, что дѣлалъ прежде? Часто міръ дѣлаетъ постановленіе, по его мнѣнію, совершенно законное, а оно признается противозаконнымъ, а постановившіе — бунтовщиками.
П. И. Мельниковъ мнѣ разсказывалъ, что крестьяне одной деревни разъ послали своему барину доносъ на своего старосту, который былъ назначенъ не отъ міра, а помѣщикомъ. Помѣщикъ, получая хорошій оброкъ съ крестьянъ и постоянно исправно, не обратилъ никакого вниманія на этотъ доносъ. Какъ только узнали объ этомъ крестьяне — собрали сходку, на которой было положено сосчитать старосту и донести барину, сколько онъ укралъ, т. е. сколько лишняго перебралъ и утаилъ отъ барина; а что онъ воровалъ, въ этомъ не могло быть для крестьянъ никакого сомнѣнія. Но бодливой коровѣ Богъ рогъ не даетъ, такъ и этимъ мужикамъ не удалось ничего сдѣлать: староста написалъ, что мужики бунтуютъ, а баринъ просилъ начальство усмирить бунтъ, ну, разумѣется, и усмирили…
Но, по моему мнѣнію, если приговоры сходки не ладятъ иногда съ существующими нынѣ законами, то не слѣдуетъ забывать, что простой человѣкъ и теперь еще не отвыкъ смотрѣть на сходку такъ, какъ смотрѣлъ на нее въ старину.
Разскажу еще одинъ подобный случай.
Это было въ Нижегородской губерніи, лѣтъ сорокъ назадъ, еще до основанія министерства государственныхъ имуществъ. Въ то время нѣсколько десятковъ тысячъ душъ было приписано къ казенному конному заводу, и надъ этими крестьянами былъ поставленъ офицеръ — начальникъ, и его крестьяне очень любили: онъ ихъ не притѣснялъ и по судамъ не волочилъ (а второе, по мнѣнію крестьянъ, еще лучше перваго). Одинъ разъ къ нему привели крестьяне мужика той же деревни, въ которой жили и сани, и объявили, что приведенный мужикъ укралъ у одного изъ нихъ лошадь. Тотъ, по обыкновенію, отвѣчалъ: ("Знать не знаю, вѣдать не вѣдаю". Но улики были такъ сильны, что начальникъ ему прямо сказалъ:
— Признаешься — за лошадь заплатишь, я тебя высѣку; а какъ большая вина, то и больно высѣку; а не признаешься — отдамъ подъ судъ: изо всего видно, что ты укралъ лошадь, тебя подъ плети подведутъ. Теперь я все сказалъ: какъ знаешь — такъ и дѣлай.
Тотъ, подумавши, повинился, заплатилъ за лошадь и былъ наказанъ.
Деревня была зажиточная и ни у одного изъ крестьянъ ни воровъ, ни плутовъ въ роду не было, а потому всѣ стали упрекать въ глаза этого мужика воромъ. А какъ есть и еще пословица: «Не пойманъ, не воръ», то онъ захотѣлъ избавиться отъ нареканія доносомъ.
Вскорѣ послѣ этого происшествія, пріѣхалъ изъ Петербурга, по словамъ крестьянъ, какой-то генералъ-ревизоръ. Когда по принятому правилу, начальникъ былъ удаленъ со сходки и уѣхалъ, ревизоръ спросилъ: «нѣтъ ли недовольныхъ начальникомъ?».
— Есть! отвѣчалъ крестьянинъ, укравшій у сосѣда лошадь.
— Какая твоя претензія?
— Начальникъ меня высѣкъ.
— За что?
— А такъ; ни дай, ни вынеси!
— Это правда?
— Правда, какъ передъ Богомъ…
— Правда, старики? спросилъ начальникъ у крестьянъ сходки.
— Вретъ, ваше благородіе! обманываетъ тебя, батюшка! загалдила вся сходка.
— Да высѣкъ онъ его? спросилъ начальникъ, видя всеобщее негодованіе.
— Высѣкъ — что правда, то правда!
— За что?
— А вотъ за что… и было разсказано все дѣло, какъ было.
— Мало тебя пороли, сказалъ ревизоръ-генералъ и пошелъ обѣдать въ начальнику.
Ревизоръ уѣхалъ, не сказавъ ни слова начальнику; тѣмъ бы дѣло должно было, казалось, и кончиться, но оно едва не имѣло ужасныхъ послѣдствій.
Наши крестьянскія семейства хвалятся:
«Что у насъ въ роду воровъ не было,
Ни воровъ, ни плутовъ, ни разбойниковъ!»
Цѣлыя общества хвалятся тѣмъ, что у нихъ воровъ отъ вѣку не было, а также и ябедниковъ и доносчиковъ. Мнѣ случалось слышать нѣсколько разъ: «Ступай куда хочешь, спроси про нашу деревню: никто дурнова слова не скажетъ; это не то, что вотъ взять, Гора-Липовица: тѣ еще за нашихъ дѣдовъ конокрадами слывутъ.» Въ числѣ другихъ и это село, объ которомъ идетъ рѣчь, славилось тѣмъ, что въ немъ еще за дѣдовъ не было ни ябедниковъ, ни доносчиковъ, а потому крестьяне были возмущены доносомъ, да еще неправымъ, своего сочлена.
Передъ вечеромъ крестьяне позвали на судъ доносчика въ мірскую избу.
— У насъ отродясь доносчиковъ не было, стали они говорить: — а вотъ онъ сталъ ябедникомъ; а для того на расправу!..
Мужики придумали слѣдующую казнь: привязать доносчика за ноги къ перемету и зажженными лучинами колоть его, пока умретъ!.. Сказано — сдѣлано.
Когда стала совершаться казнь, преступникъ закричалъ благимъ матомъ и, на его счастье, староста услыхалъ его крики, прибѣжалъ въ избу и перерубилъ веревку, которой былъ привязанъ доносчикъ, и не медля поѣхалъ за начальникомъ.
— Что вы, братцы, хотите дѣлать? спрашивалъ прискакавшій, испугавшійся начальникъ. Бѣда будетъ!..
— За тебя, батюшка, ваше благородіе! отвѣчали мужики: — вѣдь на тебя доносилъ?!.
— За любовь спасибо, братцы, только киньте это дѣло: всѣмъ, и вамъ и мнѣ, будетъ бѣда…
— Какая тутъ бѣда? Міръ приговорилъ: стало по правдѣ; безъ вины не стали бы съ нимъ такого дѣла дѣлать…
И начальнику большихъ трудовъ стоило убѣдить крестьянъ, что они подобнымъ образомъ не имѣютъ права наказывать…
Ничего нѣтъ хуже для народа, какъ совершенное незнаніе, что съ нимъ дѣлаютъ или хотятъ дѣлать: онъ вѣритъ всѣмъ нелѣпостямъ, которыя ему разскажетъ какой нибудь пройдоха, въ особенности когда это подтверждается словами какого нибудь извѣстнаго лица. Такъ въ прошломъ году въ рабочую пору управляющій однимъ имѣніемъ, заставляя крестьянъ усиленно работать, говорилъ: «Теперь работайте! Къ первому сентября будете вольные, тогда васъ самъ чортъ не заставитъ работать на барина!» Поэтому не удивителенъ слѣдующій случай. Въ Псковской губерніи одна помѣщица жила постоянно въ очень хорошихъ отношеніяхъ со своими крестьянами, и никогда ни она на мужиковъ, ни мужики на нее не жаловались; только въ одинъ прекрасный день они собрали сходку, порѣшили, что они вольные, и послали четырехъ выборныхъ къ барынѣ съ этимъ извѣстіемъ. Барынѣ сказали о ихъ приходѣ, и она вышла къ нимъ.
— Что вамъ надо? спросила она.
— Да къ твоей милости, отвѣчали тѣ.
— Что же надо?
— Міръ прислалъ
— Зачѣмъ же?
— Да объявить твоей милости, что мы стали теперь вольные.
— Какъ такъ?
— Да такъ: становому указъ пришелъ сказать намъ волю.
— Что жь онъ, сказалъ вамъ волю?
— Нѣтъ, не сказывалъ.
— Отчегоже?
— Да такъ! Господа закупили, не во гнѣвъ тебѣ будь сказано, вѣдь ты не такая, господа закупили, становой-то и держитъ указъ подъ сукномъ, а намъ воли не сказываетъ.
— Отъ кого-же вы это слышали?
— Солдатикъ приходилъ, такъ сказывалъ.
— Вы сами говорите, что я не изъ такихъ, которые становыхъ подкупаютъ, я сама подписала бумагу объ волѣ; такъ я теперь не хочу мѣшать вамъ: соберите сходку, позовите становаго и пусть онъ вамъ скажетъ волю, коли указъ у него есть.
— Благодаримъ покорно, матушка!
Выборные пришли на сходку, объявили, что имъ сказала барыня, и сейчасъ же послали за становымъ.
Становому вѣрно сказали, зачѣмъ его зовутъ, онъ немедленно пріѣхалъ прямо къ сходкѣ, не заходя въ помѣщицѣ.
— Что надо, ребята? спросилъ онъ: — зачѣмъ меня звали?
— Да вотъ, батюшка, твое благородіе, повѣсти намъ волю, окажи твою милость!
— Какъ же я это сдѣлаю?
— Да у тебя указъ есть про волю, ты этотъ-то указъ-то и прочитай намъ.
— Такого указа, братцы, нѣтъ у меня, и читать стало быть нечего!
— Какъ нѣту, ваше благородіе, есть: мы вѣрно знаемъ, отвѣчалъ одинъ изъ толпы.
— Я же тебѣ говорю, что нѣтъ: былъ бы указъ, какъ же бы я его вамъ не прочелъ, я не о двухъ головахъ!
— Да я жь тебѣ говорю, ваше благородіе, вѣрно — есть, отвѣчалъ тотъ же мужикъ.
— Такъ ты мнѣ не вѣришь?
— Да какъ вѣрить-то!..
— Ну, отойди, братъ, въ сторону!
Мужикъ, не понимая зачѣмъ, однако отошелъ.
— Ну, а ты вѣришь? спросилъ становой другаго мужика.
— Воля твоя, ваше благородіе, указъ есть!
— Отойди и ты!
Отошелъ и этотъ мужикъ, и сталъ рядомъ съ первымъ.
— И ты не вѣришь? спросилъ онъ третьяго.
— Есть, батюшка, указъ!
— Отойди въ сторону! Розогъ! крикнулъ становой. — Я васъ никогда не обманывалъ, а вы мнѣ не вѣрите!
Принесли розогъ, становой приказалъ высѣчь троихъ невѣрующихъ и уѣхалъ домой, не разговаривая съ прочими. Должно замѣтить, что онъ наказывалъ не за бунтъ, а за то только, что ему не повѣрили и что онъ ни до усмиренія бунта, ни послѣ не заѣзжалъ къ барынѣ: крестьяне видѣли, что между ними стачки никакой не было.
Уѣхалъ становой; сходка послала къ барынѣ четырехъ выборныхъ: двухъ поротыхъ, двухъ не поротыхъ.
— Что скажете? спросила ихъ барыня.
— Былъ становой, указа-то нѣтъ!
— Какъ нѣтъ?
— Да нѣту! Вотъ Алешка да Митька, объяснялъ выборный, указывая на двухъ товарищей: — да еще Сережка не повѣрили ему, становому-то, такъ тотъ ихъ выпоролъ!
— За то, что не повѣрили?! И больно?
— Нѣтъ! Коли бъ они какую грубость сдѣлали, а то только не повѣрили! Не больно: только блохъ попугалъ!
— Какъ же теперь жить станемъ? спросила выборнымъ барыня.
— Да какъ жить?! надо по старому.
— А по старому, такъ по старому.
И опять зажили по старому!
Если бы становой стать наказывать мужиковъ за бунтъ — едвали-бъ могло такъ кончиться. Да еще это вопросъ: наказалъ ли бы онъ? Пожалуй, міръ и не выдалъ бы…
А вотъ еще быть какой казусъ.
Къ одному моему пріятелю въ декабрѣ или въ концѣ ноября приходитъ разъ мужикъ, его крестьянинъ, съ такою рѣчью:
— Знаешь, Иванъ Васильичъ, вѣдь къ новому году будемъ всѣ вольные, вотъ что!..
— Дай Богъ, отвѣчать Иванъ Васильичъ: — да почему же ты это знаешь?
— Слушай, стать онъ говорить полушопотомъ: — изъ Питера пришелъ указъ за семью золотыми печатями, и тотъ указъ не велѣно вскрывать до новаго года; а какъ новый годъ придетъ, указъ вскроютъ, вотъ и объявятъ тогда всѣмъ волю.
— А ежели указа такова не было, а можетъ и не будетъ?..,
— Постой, Иванъ Васильичъ! Золотыя печати не ложатъ, указъ не вскрываютъ: отъ того и зима не ложится, а все поводки.
— Ну, это хорошо; а пока такова указа не вскроютъ, живите смирно по прежнему. — Чего буянить на послѣдяхъ-то?..
Этого мужикамъ не могъ разсказать ни одинъ образованный человѣкъ, это или сочинилъ, или можетъ быть видѣлъ во снѣ человѣкъ близкій къ природѣ, которому кажется, что въ его даже обыденныхъ дѣлахъ сама природа принимаетъ участіе.
Этотъ разговоръ не имѣлъ никакихъ дурныхъ послѣдствій: мужики ждали спокойно новаго года, а съ новымъ годомъ и зимы; новый годъ прошелъ, зимы все не дождались: все одни поводки.
Но другой случай чуть не заставалъ его поплатиться, и поступилъ онъ не такъ, — не скоро бы мотъ справиться. Онъ приказалъ насыпать обозъ, хотѣлъ продавать хлѣбъ; мужики объявили, что не хотятъ продавать хлѣба…
— Отчего, братцы, вы не везете хлѣбъ жъ городъ? спросилъ онъ мужиковъ.
— Хлѣбъ-то нашъ будетъ весь, отвѣчали ему: — такъ мы продавать не желаемъ!
— Не можетъ быть, чтобъ весь хлѣбъ былъ вашъ!
— Будетъ, Иванъ Васильичъ.
— Нѣтъ, не будетъ! и вотъ почему: кто больше хлѣба продаетъ мужикъ или баринъ?
— Знамое дѣло — баринъ! у мужика какой хлѣбъ: что сработалъ то и съѣлъ.
— И этотъ хлѣбъ, коли подѣлить, будете продавать или нѣтъ?
— Какая неволя продавать! Подѣлимъ да и разберемъ по домамъ.
— Такъ. Стало быть у господъ хлѣба не будетъ, имъ и продавать нечего; чѣмъ же города питаться будутъ, чѣмъ солдатъ кормить, изъ чего водку гнать?
— А что, ребята, пустяки наболтали; вправду, изъ чего водку пить, чѣмъ города кормить?! Прости, Иванъ Васильичъ, за нашу глупость! Хлѣбъ отвеземъ въ городъ.
Запрягли лошадей и повезли въ городъ барскій хлѣбъ.
Но такъ не всегда оканчивается: иногда отъ тупоумія нѣкоторыхъ господъ, эти происшествія принимаютъ грозный размѣръ и дѣло самое пустое часто ведетъ за собою раззореніе цѣлыхъ селъ и деревень, Я ни одно такое происшествіе, которое едва не имѣло самыхъ страшатъ послѣдствій.
Нѣсколько лѣтъ тому назадъ проѣзжалъ одинъ господинъ черезъ Рязанскую губернію, гдѣ у него было большое имѣніе и въ которомъ и онъ, ни отецъ его никогда не бывали. Въ селѣ его носились только темные слухи, что баринъ ихъ проживаетъ то въ Питерѣ, то въ чужихъ земляхъ, то на теплыхъ водахъ, и никто во всей деревнѣ не могъ думать, чтобы баринъ ихъ когда нибудь завернулъ въ свою вотчину, въ чемъ они были отчасти правы: этотъ господинъ и не завернулъ къ нимъ и на этотъ разъ, когдабъ ему не пришлось ѣхать къ кому-то въ гости и въ ближнемъ городѣ не сказали бы ему чиновники, что подъ городомъ есть большое село, принадлежащее ему. Господинъ этотъ объявилъ желаніе ѣхать въ свое имѣніе, надѣлъ какой-то шитый мундиръ, сѣлъ на предложенныя чиновниками дрожки и поѣхалъ.
Должно сказать, что большая часть имѣній, управляемыхъ своимъ выборнымъ старостой, живутъ очень хорошо, и въ такихъ имѣніяхъ рѣдко бываютъ случаи воровства или, тѣмъ болѣе, убійства; ежели тамъ не бываетъ установленной полиціи, за то весь міръ смотритъ за человѣкомъ предосудительнаго поведенія и при первой возможности избавлется отъ него, напримѣръ: отдадутъ въ солдаты, слѣдовательно земской полиціи дѣла тамъ рѣшительно нѣтъ никакого, и никто, какъ бы притязателенъ ни былъ, не рѣшится ѣхать въ такую деревню для неправыхъ поборовъ; онѣ по большой части принадлежатъ барину, живущему въ Петербургѣ, а это, какъ извѣстно, для нѣкоторыхъ провинціаловъ имѣетъ ужасающую силу. Къ числу такихъ селъ принадлежало и имѣніе петербургскаго господина: исправникъ тамъ никогда не бывалъ и его никто не видывалъ; дѣлъ не было, а безъ дѣла кому охота таскаться по судамъ. Становаго и совсѣмъ не было (кажется, былъ боленъ), а его должность исправлялъ какой-то молодой человѣкъ веселаго нрава: пріѣдетъ, съиграетъ на гитарѣ, споетъ пѣсенку и уѣдетъ, а за нимъ повезутъ сѣна ила овса, муки… но эта дань приносилась не становому, а артисту; мужики его очень любили и звали его миленькимъ.
День былъ праздничный, часовъ пять послѣ обѣда; народу около кабака уже много толпилось, когда баринъ пріѣхалъ въ свою вотчину.
— Здѣсь староста? спросилъ баринъ, подъѣзжая въ собравшимся мужикамъ.
— Здѣсь! отвѣчалъ, выходя изъ толпы, староста: — что тебѣ надо?
— Я вашъ баринъ!
— Что? что? зашумѣла толпа.
— Говорятъ вамъ, сталъ толковать баринъ: — вы мои, а я вашъ баринъ.
— Нашъ баринъ живетъ въ Питерѣ!
— Я изъ Питера и пріѣхалъ.
— Какой ты баринъ, — ты шутъ!
— Какой шутъ? спросилъ баринъ, озадаченный этимъ немного рѣзкимъ сужденіемъ. — Я вамъ говорю, друзья мои, я вашъ баринъ, увѣрялъ баринъ, въ воображеніи котораго рисовался уже бунтъ… Онъ всячески старался въ началѣ погасить его.
— Полно врать, отвѣчали изъ толпы: — ѣзжали и мы въ городъ, видали всякихъ господъ, а пока Богъ не приводилъ видѣть такого, какъ ты… Ты, братъ, лучше, чѣмъ болтать пустяки, какую ни на есть штуку покажи, дѣвокъ позабавь: останешься и самъ, братецъ, нами доволенъ, отблагодаримъ.
Баринъ хотѣлъ опять что-то говорить; но мужики заулюлюкали на него и тотъ долженъ былъ уѣхать отъ возмутившихся крестьянъ.
Дѣло, кажется, ясно: все произошло отъ недоразумѣній. Когдабъ мужики узнали въ баринѣ своего барина — тогдабъ… Но объ этомъ послѣ.
Баринъ прискакалъ въ городъ.
— У меня въ деревнѣ бунтъ, возмущеніе, объявилъ онъ встрѣтившимъ его чиновникамъ.
— Какъ бунтъ?!
— Да бунтъ! подтверждалъ баринъ: — меня тамъ не узнали, или вѣрнѣе, не хотѣли узнать. Я ихъ сталъ уговаривать, но они рѣшительно не дали мнѣ одного слова сказать, и я принужденъ былъ уѣхать!
— Скажите, пожалуйста! говорили чиновники: — а вѣдь мужики какіе были смирные…
— Чтожь будемъ дѣлать, господа?
— Что прикажете, то и сдѣлаемъ, отвѣчали почти въ одинъ голосъ чиновники.
— Съѣздите пожалуйста въ мою деревню, сказалъ баринъ одному изъ нихъ: — меня могутъ не узнать; а васъ, какъ ихъ начальника, не могутъ, должны узнать.
— Должны, должны, отвѣчалъ чиновникъ-начальникъ увѣренный, что его узнаютъ по обычаю и пріемамъ, хоть до этихъ поръ онъ лично ни съ кѣмъ не былъ знакомъ въ той деревнѣ: сей же часъ ѣду.
Чиновникъ, ревнуя заявить себя въ глазахъ петербургскаго барина, прискакалъ въ бунтующее село пряно въ толпѣ, собравшейся у кабака.
— Гдѣ староста? крикнулъ онъ.
— Здѣсь! что надо?
Едва чиновникъ увидѣлъ старосту, вцѣпился ему въ бороду и замеръ.
Въ это время баба вышла изъ кабака: она вынесла въ большой деревянной чашкѣ соленыхъ огурцовъ на закуску.
— Что дерешься, шальной? крикнула она на чиновника и, вѣроятно, чтобъ слова ея имѣли вѣсъ, довольно сильно толкнула его чашкой по лбу.
Чиновникъ воротился въ барину съ явными признаками усердія въ службѣ; это усердіе выражалось довольно большой шишкой на лбу.
— Какъ! васъ били?! закричалъ баринъ, увидавъ возвратившагося чиновника.
— Что жъ дѣлать — служба!
— Да, сказалъ, помолчавъ, баринъ: — нечего дѣлать, зло надо въ началѣ превратить: напишите въ Рязань, чтобъ тамъ распорядились присылкою войскъ для усмиренія деревни, а я напишу въ Петербургъ.
И стали писать: одинъ въ Рязань за войсками, другой въ Петербургъ, никому неизвѣстно, зачѣмъ.
— Зачѣмъ это пишете, Антонъ Антоновичъ? сказалъ вице-становой миленькій, подходя къ Антону Антоновичу: — не пишите, право, не пишите, для васъ самихъ лучше будетъ.
— Да, вѣдь, вонъ приказалъ! отвѣчалъ съ горемъ Антонъ Антоновичъ, указывая на другую комнату, въ которой что-то сочинялъ петербургскій баринъ.
— И ему скажите — не пишите: такъ, молъ, уладится еще лучше.
— А какъ уладить?
— Я улажу.
— Попробую: пойду скажу ему; наврядъ только согласится, очень его ужъ мужики обидѣли!
Антонъ Антоновичъ пошелъ въ петербургскому барину и доложилъ ему, что исправляющій должность становаго берется убѣдить крестьянъ-бунтовщиковъ, одинъ безъ военной помощи.
Баринъ приказалъ сейчасъ же позвать къ нему такого хитреца.
— Вы хотите ѣхать въ мое имѣніе, усмирить тамъ бунтъ? спросилъ петербургскій баринъ входящаго миленькаго.
— Ежели позволите, я отправляюсь сейчасъ же, отвѣчалъ тотъ.
— Вы знаете: бунтъ въ началѣ легче прекратить, послѣ труднѣй будетъ.
— Знаю-съ.
— Поэтому, я думаю, должно какъ можно скорѣе донести и требовать помощи.
— Вы извольте писать въ Петербургъ, а вотъ они въ Рязань, а я пока съѣзжу въ ваше имѣніе; ежели я не успѣю вернуться скоро, то часъ другой можно обождать, не посылать.
— Вы жизнь свою подвергаете опасности; на что вы надѣетесь?
— На единаго Бога… для пользы.
— Ежели такъ — съ Богомъ!..
Эти писаки стали писать, а миленькій поскакалъ въ бунтовщикамъ.
— Что вы надѣлали, братцы! крикнулъ миленькій, влетая въ самую толпу на тройкѣ.
— Какъ, что надѣлали? Ничего за собой не знаемъ! отвѣчали изъ толпы.
— Ничего не знаете?! Баринъ вашъ пріѣзжалъ къ вамъ, а вы его не хлѣбомъ-солью встрѣтили, а прогнали!
— Когда былъ баринъ?
— Ныньче пріѣзжалъ, а вы его шутомъ обозвали, такъ онъ и уѣхалъ.
— Что ты, миленькій!…
— Слушай, это разъ; а вотъ будетъ два: вашъ баринъ присылалъ къ вамъ чиновника и тому морду подправили…
— Это что старосту за бороду тросъ?
— Чиновникъ! теперь дѣлайте, что знаете! сами кашу заварили, сами и расхлебывайте.
Мужики переполошились.
— Это Фенька-дура его чашкой въ морду ткнула, пусто бъ ей было!
— Прощайте, братцы, сказалъ миленькій, садясь опять въ свой экипажъ.
— Постой, миленькій, куда бѣжишь! Научи! что намъ дѣлать?
— Я не знаю, что вамъ дѣлать; что хотите, то и дѣлайте.
— Э, какой! Будто васъ не знаешь? Научи, сами тебя уважимъ, отблагодаримъ!
— Ну коли такъ: отходите, старики, въ сторону! крикнулъ миленькій.
Старики отошли въ сторону и миленькій отобралъ изъ нихъ человѣкъ 50-тъ попредставительнѣй; онъ на это дѣло мастеръ былъ: онъ даже разъ участвовалъ въ благородномъ спектаклѣ.
— Слушай, старики! сталъ учить ихъ миленькій:-- сейчасъ ступайте во дворъ къ барину; какъ во дворъ, — всѣ поклонъ въ землю м не вставай; выйдетъ къ вамъ баринъ — все лежи и до тѣхъ поръ лежать, пока не проститъ; проститъ — поднесите хлѣбъ-соль и опять въ землю, и не вставать, пока не приметъ той хлѣба-соли. Приметъ хлѣбъ-соль — встать да третій разъ въ землю — зовите въ его барскую вотчину, въ ваше село пожаловать, и все-таки лежать, пока не скажетъ, что пріѣдетъ къ вамъ!
— Хорошо, батюшка, хорошо, родимой! сдѣлаемъ все по твоимъ словамъ!..
Миленькій поскакалъ въ городъ, а старики-артисты пошли вслѣдъ нимъ.
Едва успѣлъ миленькій войти въ квартиру барина, какъ самъ баринъ его встрѣтилъ: онъ опасался за его жизнь и все время просмотрѣлъ въ окошко, поджидая его, а потому не успѣлъ окончить своего посланія въ Петербургъ.
— Ну, что Богъ далъ? спросилъ баринъ входящаго миленькаго.
— При помощи Божіей, привелъ въ повиновеніе все село!
— Неужели?.. такъ скоро!..
— Почетные мужики идутъ за мной слѣдомъ просить у васъ прощенія.
Въ самомъ дѣлѣ, спустя нѣсколько времени, мужики ввалились во дворъ и растянулись на землѣ, какъ училъ миленькій.
Баринъ опять надѣлъ свой загадочный костюмъ и вышелъ на крыльцо.
— Что вамъ надо?
— Милости пришли просить: прости насъ, что не признали твоей твоей! завопили мужики, не вставая съ земли:
Баринъ стадъ говорить рѣчь, говорилъ болѣе получасу, и должно быть очень хорошую, потому, что мужики не поняли ни одного слова. Наконецъ простилъ. Мужики встали, одинъ сталъ подносить барину хлѣбъ-соль, а всѣ опять (по программѣ миленькаго) повадились въ ноги. Баринъ опять прочиталъ рѣчь не короче и не хуже первой и изволилъ принять хлѣбъ-соль. Мужики встали.
— Батюшка баринъ! осчасливь насъ, людишекъ твоихъ: пожалуй и свою вотчину, на наше село! закричали и опять въ ноги.
Баринъ опять таки прочиталъ подобную же рѣчь и обѣщалъ; побывать въ своей вотчинѣ, на ихнемъ селѣ.
Мужики тогда только окончательно встали; баринъ, довольный своимъ краснорѣчіемъ, пошелъ въ домъ, а мужики пошли на свое село.
На другой день чиновникъ, такъ неудачно ѣздившій усмирять бунтъ, предложилъ барину проводить его по уѣзду; но баринъ, поблагодаря его, просилъ проводить себя миленькаго, Миленькій сразу смекнулъ, съ кѣмъ имѣетъ дѣло.
— Позвольте мнѣ прежде съѣздить, сказалъ онъ барину: — не ровенъ случай: не было бы какой непріятности вамъ.
Баринъ, разумѣется, согласился, и миленькій полетѣлъ на село.
— Собирайся и старъ и малъ! — крикнулъ онъ, пріѣхавъ въ село; — сейчасъ баринъ будетъ; чтобъ всѣ были на площади, а какъ баринъ подъѣдетъ, вались на землю и кричи ура!
Миленькій вернулся въ городъ.
— Ну, что почтеннѣйшій, спросилъ его баринъ: — какъ идутъ дѣла?
— Слава Богу: все благополучно; мужики ваши хотѣли вамъ приготовить угощеніе, только, извините мою дерзость, я не приказалъ.
— И прекрасно сдѣлали! Поѣдемте.
Едва баринъ въѣхалъ въ село, какъ всѣ мужики, бабы, дѣвки, дѣвчонки, ребятишки упали въ ноги и закричали: ура!… Баринъ сталъ что-то говорить, а мужики, не получа наказа отъ миленькаго, все лежали на землѣ и кричали свое ура! Наконецъ миленькій подошелъ къ одному и толкнулъ; тотъ поднялся, а за нимъ и вся толпа встала и кончила уру. Баринъ опять сказалъ рѣчь, послѣ которой онъ приказалъ купить на два цѣлковыхъ водки и приказалъ поднести крестьянамъ изъ своей рюмки. Объ этой рюмкѣ крестьяне долго толковали, для чего она сдѣлана: вѣрно не для водки, изъ такой крохотной невиданное дѣло пить водку, а должно быть изъ нея пьютъ что нибудь да забористое.
Послѣ этого баринъ уѣхалъ и на прощаньи подарилъ миленькому серебряный портъ-сигаръ, въ которомъ было положено тридцать папиросъ (но то были не папиросы, а пятидесятирублевыя бумажки, свернутыя на подобіе папиросъ). Потомъ обѣщалъ опредѣлить дѣтей на казенный или на свой счетъ въ петербургскія заведенія.
Миленькій, простившись съ бариномъ, прямо поѣхалъ въ усмиренную деревню, гдѣ, говорятъ, тоже не безъ удовольствія, простился.
Замѣчательно, что образованные люди стараются всему дать особый толкъ; недоразумѣніе, жалоба — у нихъ все бунтъ! другаго слова и нѣтъ въ ихъ словарѣ.
Я сидѣлъ съ покойнымъ Михаиломъ Александровичемъ Стаховичемъ у него въ деревнѣ. Часа въ два ночи прискакалъ нарочный изъ Ельца.[2] Мы вышли на крыльцо.
— Зачѣмъ пріѣхалъ?
— Бунтъ!
— Гдѣ?
— Цѣлое село взбунтовалось!
— Гдѣ бунтовщики?
— Въ Ельцѣ.
— Что они дѣлаютъ?
— Спятъ на дворѣ земскаго суда.
— Ну, хорошо! ступай спать!
На другой день бунтовщики въ зейскомъ судѣ на колѣнахъ принесли жалобу Стаховичу; тотъ имъ сказалъ, что они тѣмъ виновата, что всѣ пришли, бросивши работу; что можно было бы придти одному, а потому онъ приказалъ имъ изъ себя выбрать троихъ и другъ друга наказать розгами.
Толпа зашумѣла:
— Иди, Ванька!
— Ладно!
— Да та, Андрюшка! да вотъ еще хоть Антошку возьмите.
— Ну, ладно, ладно!..
Пошли Ванька, да Андрюшка, да Антошку съ собой взяли, другъ друга перепороли, тѣмъ и бунтъ кончился!..
А то есть такіе господа, которые отыскиваютъ бунты и ужасно сердятся, когда не находятъ ихъ, а видятъ одну тишину. Такъ, лѣтъ двѣнадцать тому назадъ въ Полтавской губерніи одинъ чиновникъ вызвался узнавать духъ народа. Запасся какимъ-то фальшивомъ импортомъ, переодѣлся и отправился. Отъѣхавъ верстъ сто отъ Полтавы, пошелъ въ шинокъ, тамъ было много народу.
— Здравствуйте! сказалъ чиновникъ.
— Здравствуй и ты! получилъ въ отвѣтъ.
— Я полякъ.
— Ага!
— Вотъ и билетъ у меня!
— Да не надо!
— Да ты посмотри.
— А ну, посмотрю! сказалъ бывшій здѣсь писарь, къ которому подступилъ чиновникъ.
— Ну, что?
— Билетъ! отвѣчалъ писарь, возвращая билетъ: — билетъ, какъ балетъ!
— Я пришелъ бунтовать!
— Противъ кого?
— Противъ царя!
Въ это время чиновникъ получилъ отъ писаря довольно сильный ударъ кулакомъ въ зубы.
— Какъ ты смѣешь драться? Я чиновникъ!
— Какъ чиновникъ?
— На читай!
И чиновникъ показалъ писарю настоящій свой чиновничій видъ.
— Какъ же это такъ: у тебя два вида?
— Два; вотъ этотъ настоящій!
— А можетъ быть и этотъ фальшивый.
— Нѣтъ, этотъ настоящій!
— У насъ вотъ какъ: руки скрутить, да и въ городъ!
— Ты этого сдѣлать не смѣешь!
— А посмотримъ! Народъ бунтовать пришелъ, такъ можетъ и смѣю!
Связали этого господина и представили въ городъ. Какъ вы думаете, что сдѣлалъ этотъ господинъ? Казалось бы, онъ, какъ ревнитель общественнаго покоя, долженъ былъ быть доволенъ такимъ состояніемъ духа народа; нѣтъ, онъ объявилъ, что мужики бунтуютъ и его поколотили!
Нѣкоторые господа непремѣнно видятъ во всѣхъ подобныхъ случаяхъ — бунты и не хотятъ видѣть, что всѣ желанія бунтовщиковъ ограничиваются тѣнь, чтобы довести свои жалобы до царя. Странный новгородскій бунтъ, по мнѣнію народа, не былъ бунтомъ, а карою царскихъ будто бы измѣнниковъ, и единственною ихъ цѣлію было показать царю измѣнниковъ, которыхъ будто бы набольшіе покрывали. Въ это время ѣхалъ изъ Старой Русы офицеръ изъ нѣмцевъ и везъ съ собою какое-то лекарство; вдругъ на него напали бунтовщики.
— Стой! что везешь?
— Ядъ! отвѣчалъ тотъ.
— Какъ ядъ?
— Да, ядъ — васъ стравливать!
— А! въ царю его и съ ядомъ!
Нарядили тройку, четверыхъ караульныхъ и повезли хитраго господина въ Петербургъ.
Впрочемъ, я видѣлъ одинъ только разъ и одного только очень опаснаго заговорщика въ одномъ губернскомъ городѣ.
Лежалъ я послѣ обѣда съ книжкой на диванѣ и ко мнѣ пришелъ одинъ гарнизонный юнкеръ.
— У меня голова болитъ, хочу заснуть — не пройдетъ ли? сказалъ я, желая его выпроводить.
— Спите, отвѣчалъ тотъ: — а я сяду, поговорю!
Я сталъ читать, онъ сталъ говорить.
— Знаете, я заговоръ дѣлаю! сказалъ онъ черезъ полчаса.
— Какъ такъ? спросилъ я.
— Да, заговоръ!
— Гдѣ?
— Здѣсь, въ городѣ.
— Противъ кого же?
— Разумѣется, противъ правительства.
— Съ кѣмъ же вы дѣлаете заговоръ?
— Одинъ.
— Ну, дай Богъ часъ!
I.
[править]Я живу въ Енотаевскѣ, Астраханской губерніи. 27-го ноября, въ 1870-мъ году, поутру, я, Богодушинъ и міровой посредникъ Воробьевъ были у Грибановскаго. Мирно бесѣдуя, мы никакъ не думали, что близь насъ народъ бушуетъ и міръ, того и гляди, обрушится. Вдругъ влетаетъ исправникъ В. И. Грудницкій, а за нимъ и Хитунъ.
— А я васъ ищу! обратился исправникъ въ міровому посреднику Воробьеву, въ попыхахъ не успѣвши со всѣми поздороваться.
— Я васъ вездѣ ищу! Былъ у васъ дома.
— Что такое?
— Въ Никольскомъ бунтъ!
Не знаю, что сдѣлалось съ моими собесѣдниками, а я вздрогнулъ.
— Какъ бунтъ? крикнулъ Воробьевъ.
— Да, бунтъ! И вы причиной этого бунта!
— Скажите, пожалуйста, въ чемъ дѣло?
— Въ Никольскомъ бунтъ: стряпчему, становому ѣсть ничего не даютъ! И вы все это сдѣлали… Сейчасъ же поѣзжайте въ Никольское, а не поѣду. Васъ еще можетъ и послушаютъ, а меня выгонятъ… Понадобятся военный силы… Губернаторъ останется недоволенъ… Сейчасъ же поѣзжайте… Вы причиной этого бунта.
— Да скажите, пожалуйста, я здѣсь при чемъ? добивался посредникъ.
— Вы приказали не давать ѣсть полицейскимъ чиновникамъ!
— Какъ! Что такое?
— Да, вы приказали, чтобы мужики ничего не давали чиновникамъ полиціи, повторилъ исправникъ,
— Нѣтъ, я этого не говорилъ крестьянамъ, сказалъ посредникъ, а на вопросъ крестьянъ: должна-ли крестьяне даромъ кормить чиновниковъ? — я сказалъ, что безденежно не обязаны, но за деньги чтобы непремѣнно приносили что потребуютъ.
— Мужики ничего не приносятъ на земскую квартиру, заявилъ исправникъ Грудницкій.
— И не понесутъ! вмѣшался въ разговоръ Грибановскій, нашъ хозяинъ.
— Вотъ видите! заявилъ исправникъ, слыша подтвержденіе своихъ словъ.
— Да, не понесутъ, продолжалъ Грибановскій, потому что нѣкоторые чиновники мужикамъ денегъ не платятъ, а что принесено на земскую квартиру — берутъ и предлагаютъ продавцамъ возвратиться по домамъ своимъ съ миромъ.
— Этого быть не можетъ!
— Вотъ какой со мной былъ случай: въ этомъ же селѣ Никольскомъ я хотѣлъ купить яблоковъ сотни двѣ; десятскій мнѣ принесъ для обращика два яблока, объявилъ цѣну, я и велѣлъ принести яблоки на земскую квартиру. Черезъ нѣсколько минутъ возвращается десятскій безъ яблоковъ. — «Яблоковъ не даютъ» объявилъ мнѣ десятскій. — Это почему? «Безъ денегъ не даютъ». — Я безъ денегъ и не хочу брать: пусть принесутъ, я сейчасъ и деньги отдамъ — «Не вѣрятъ.» — Почему? — «Учены, говорятъ: на земскую квартиру, что ни принеси — конецъ!» Нечего дѣлать: послалъ деньги — мнѣ и яблоки принесли, и цѣна была настоящая и счетъ вѣренъ.
— Это могло, замѣтилъ исправникъ, какому нибудь дураку взбрести въ голову, что чиновникъ ему денегъ не отдастъ.
— Со мной тоже случилось, сталъ разсказывать Хитунъ. Пригласилъ насъ становой приставъ Эпиктетовъ на охоту: и лошади, говоритъ, будутъ вамъ готовы и поужинаемъ вмѣстѣ на земской квартирѣ. Рано поутру мы, охотники, отправились на охоту, а гостепріимный нашъ хозяинъ еще спалъ. Возвратились съ охоты — хозяинъ уѣхалъ. Мы попросили что нибудь закусить… Каково же было наше удивленіе, когда мы получили такой отвѣтъ: «Вчера ѣли-ѣли, пили-пили — денегъ не платили, ныньче опять за то же?» — Какъ не платили денегъ? — «Кто же платилъ?» — Эпиктетовъ, приставъ заплатилъ. — «Какъ-же, заплатилъ!.. Развѣ онъ платитъ когда?!.» Нечего дѣлать! мы заплатили за вчерашній ужинъ, отдали впередъ деньги — намъ, разумѣется, уже и вѣры не было — намъ пообѣдать дали; послѣ мы узнали, что и за лошадей деньги не отданы, и за лошадей тоже мы сами заплатили!.. Разумѣется, мы случайно узнали о такомъ безобразномъ для хозяина гостепріимствѣ, а то могло случаться, что уѣхали бы, не разсчитавшись ни за ужинъ, ни за лошадей.
— Какъ бы то ни было, сказалъ исправникъ посреднику, вы причиной этого бунта, вы и поѣзжайте; устройте, какъ знаете, а я боюсь — я не поѣду.
Чего исправникъ боялся? Вечеромъ я пошелъ къ мировому посреднику, мнѣ хотѣлось узнать болѣе подробно о вновь открытомъ бунтѣ. Вѣсти получилъ совсѣмъ не отрадныя: требовались уже военныя силы.
— Нѣтъ ли еще чего новаго изъ Никольскаго? спросилъ я у озабоченнаго мироваго посредника.
— Письмо получилъ отъ исправника.
— По этому же дѣлу?
— Да, по этому.
— Что же онъ пишетъ?
— Да вотъ прочитайте, отвѣчалъ онъ, подавая мнѣ письмо.
Я прочиталъ; письмо это меня озадачило: исправникъ прямо писалъ, что въ с. Никольскомъ бунтъ и что бунтъ этотъ возбужденъ мировымъ посредникомъ, что нужна военная сила, и т. п.
— Исправникъ пишетъ, что вы взбунтовали Никольское, сказалъ я мировому посреднику, подавая ему письмо.
— Какъ видите!
— Поѣдете въ Никольское?
— Завтра ѣду.
На другой день мировой посредникъ, а почти вслѣдъ за нимъ и исправникъ уѣхали въ бунтующее село.
Вечеромъ я пошелъ въ уѣздному стряпчему И. Г. Кобякову, ѣздившему въ с. Никольское продавать описанное у крестьянъ имущество: онъ только что пріѣхалъ оттуда, и мнѣ хотѣлось узнать, какъ и по какому поводу начался этотъ грозный бунтъ, требующій для усмиренія военной силы?
— Скажите пожалуйста, спросилъ я Кобякова, въ Никольскомъ бунтъ?
— Бунтъ, бунтъ!
— Съ чего же онъ поднялся?
— А такъ, со смѣхомъ отвѣчалъ онъ: отъ того и бунтъ, что мужикъ у насъ пока еще очень глупъ.
— Такъ только сдуру и началъ народъ бунтовать?
— Почти что такъ.
— Какъ, вы говорите — почти; стало быть, кромѣ дурости народа, была и еще какая другая причина?
— Разумѣется, была. Да все это такъ мужики повели глупо!
— Скажите, пожалуйста, въ чемъ дѣло?
II.
[править]— Дѣло началось такъ, началъ свой разсказъ судебной стряпчій: Поповицкій подрядилъ Никольскихъ мужиковъ вывозить соль съ озера; сдѣлали контрактъ, гдѣ было написано: вывозить соль мужикамъ съ такого-то озера, кормъ скоту и достаточный водопой долженъ быть отъ Поповицкаго; мужики получаютъ задатку столько-то, а въ случаѣ неисправности платятъ за круговой порукой неустойки столько-то. Хорошо. Мужики пріѣзжаютъ на озеро, а на этомъ озерѣ у Поповицкаго соль не готова — вывозить нечего!.. Смѣшно, право! Мужикамъ бы заявить кому слѣдуетъ и дѣлу бы конецъ! Не такъ ли?
— Кажется, что такъ.
— Нѣтъ, слушайте, какъ дѣло пошло! весело продолжалъ свой разсказъ стряпчій. Поповицкій повезъ тѣхъ мужиковъ на другое озеро, а на этомъ озерѣ соль-то есть, да корму мало и водопою совсѣмъ недостаточно. Мужики, я говорю, народъ глупый: имъ бы сейчасъ заявить и тутъ бы хоть кончить, а они сдуру стали соль вывозить! Да еще какъ. — Уговоръ былъ вывозить трехпудовыми мѣшками, а у Поповицкаго — врешь! — вывози пятипудовыми, а счетъ выводи трехпудовыми. Мужики не соглашаются вывозить соль съ озера на пристань и требуютъ, примѣрно, 4 коп. съ пуда. Пуды же считаютъ мѣшками: нѣсколько мѣшковъ съ солью свѣшаютъ, а какъ мѣшки одинаковой мѣры, то по вывѣшеннымъ мѣшкамъ высчитываютъ количество соли. Обманъ можетъ заключаться въ томъ, что, вмѣсто вывѣшенныхъ мѣрныхъ небольшихъ мѣшковъ, солепромышленники отпускаютъ съ озера соль солевозчикамъ большими, а разсчетъ идетъ по числу мѣшковъ малаго вѣса. Хорошо! могли мужики на этомъ кончить?
— Я думаю — могли.
— Слушайте же: наступили жары; воды, корму мало, а тутъ, вмѣсто трехпудовыхъ, пятипудовые мѣшки, скотъ сталъ дохнуть. Что дѣлать?! Мужики сдуру все-таки соль вывозятъ; на задатки почти всю вывезли. Мужикамъ стало, сказать вамъ по мужицки, въ немоготу. Заявили… Да кому, вы думаете, заявили?
— Право, не знаю.
— Заявили мужики акцизному надсмотрщику… Что сдѣлаетъ надсмотрщикъ? Заявили они ему: — корму, воды нѣтъ, мѣшки не трехпудовые, какъ по уговору слѣдуетъ, а пятипудовые, скотъ дохнетъ, и — уѣхали домой. Виноваты мужики?
— Нѣтъ, правы.
— Кто долженъ неустойку платить?
— Какъ кто?
— Мужики-ли не исполнили своихъ условій, или Поповицкій?
— Поповицкій.
— Какъ же Поповицкій?
— Неужели мужики?
— Разумѣется, мужики.
— За что же?
— А за то, что мужикъ глупъ!
— Что же они сдѣлали въ этомъ дѣлѣ глупаго?
— Мужики заявили надсмотрщику?
— Надсмотрщику.
— А надо было заявить полиціи.
— Что же дальше?
— А дальше вотъ что: Поповицкій подалъ искъ, требуетъ съ мужиковъ неустойки… Мужикамъ-бы слѣдовало требовать съ Поповицкаго неустойки, а тотъ съ мужиковъ… Да еще какую штуку выкинулъ?! Мужики взяли сколько такъ мѣшковъ, хотѣли жаловаться: разсчетъ, молъ, былъ на трехпудовые мѣшки, а мы возили-де вотъ какіе! Поповицкій свое: мужики захватъ сдѣлали — мѣшки захватили… Прислали тѣ мѣшки у мужиковъ отобрать… Мужики-то дураки и отвѣта дать не умѣютъ, и мѣшковъ-то отдать не хотятъ: улика, покажемъ мѣшки — права будемъ! Вздумали хитрить!.. Тутъ имъ шепнулъ кто-то, кому надо было: — «Говорите, что мѣшки мыши поѣли!..» Мужики и стали на томъ: — мѣшки мыши поѣли!.. А не знаютъ, что за благопріятель ихъ надоумилъ! Пошло слѣдствіе; тотъ, кому надо, подставилъ мужикамъ ходока, ну, и вышло такъ, что мужики виноваты, съ мужиковъ неустойка! Мужики денегъ не платятъ — описывать у мужиковъ имущество! А какое тамъ имущество?!. Поѣхалъ въ Никольское Эпиктетовъ (становой)… А Эпиктетовъ свое дѣло знаетъ. Надо было описывать у пятидесяти слишкомъ хозяевъ, а онъ хорошаго человѣка мимо… Этого мимо, другого мимо, нашлось только двое, у которыхъ описывать надо, ну и описалъ… У одного Денисова мужика нашлось всего имущества: "рвало, кошма (войлокъ), таганъ да ружье… только и всего! Просто, смѣхъ!
— Изъ за этого смѣху и бунтъ пошелъ? спросилъ я веселаго собесѣдника, такъ добродушно разсказывавшаго мнѣ эту исторію.
— Изъ-за этого, отвѣтилъ онъ шутливо, сморщивъ брови и кивнувъ головой: изъ-за этого! А кажись, и дѣло пустое…
— Чѣмъ же начался этотъ бунтъ?
— Какъ чѣмъ? Ну, извѣстно бунтъ… Всѣ мужики бунтуютъ. Всѣхъ должниковъ болѣе пятидесяти человѣкъ… Всѣ и бунтуютъ…
— Что же они дѣлаютъ?
— Намъ ѣсть ничего не даютъ.
— Совсѣмъ не давали?
— За курицу просили восемьдесятъ копѣекъ! За одну только курицу восемьдесятъ копѣекъ серебромъ!
— Въ этомъ и бунтъ?
— Нѣтъ, описаннаго имущества не давали, у другихъ должниковъ описывать не даютъ, съ кольями… какъ войско какое кольями отстаиваютъ скотъ, лошадей, — начальства не послушались!
— Въ чемъ ослушались?
— Да во всемъ… Сперва мужики думали, что мы не чиновники, а покупщики, пріѣхали покупать.
— Стало быть, они и не виноваты?
— А чортъ ихъ знаетъ!.. Сталъ Александръ Андреичъ брать зеркало, а баба кричитъ: «кое зеркало!.. Въ приданое принесла!» Зеркало, точно, бабье: на какого чорта старику зеркало?! Александръ Андреичъ велѣлъ лошадь привести, а мужики съ кольями, съ дубинами… Мужиковъ — должниковъ больше пятидесяти человѣкъ, да и прочіе ихъ руку держатъ; что тутъ сдѣлаютъ десятскіе? Я самъ, самъ къ нимъ вышелъ и самъ имъ говорилъ… Вы знаете какъ я говорю?
— Знаю.
— Ну, а они не слушаются!
— Что же вы говорили?
— Да я хорошо говорилъ! Я имъ говорилъ: «Вы меня знаете… Вы меня видите… Вы мужики… Вы должны законовъ слушаться… Мы — законъ вашъ! Гдѣ вашъ законъ? Мы — вашъ законъ… Вы знаете»… Да, я все сказалъ!
— Мужики же что?
— Мужики все свое орутъ: «насъ должниковъ больше пятидесяти человѣкъ за общей порукой, а продаютъ только двухъ! Какая, говорятъ мужики, тутъ правда?» Я имъ свое, а они свое… Двухъ арестовали, велѣли въ городъ доставить: въ острогъ засадить надо.
— Только двухъ?
— Двухъ только… А послушай они меня — ничего бы и не было, и продажа не состоялась-бы.
— Почему?
— Покупщиковъ не было! лукаво улыбаясь, полушопотомъ, какъ бы по секрету сказалъ стряпчій.
— Для чего же вы всю эту суматоху подняли?
— Страху задать! попугать было надо.
— Положимъ, страху надо было гадать, а тутъ не только страху задали, но и въ острогъ двоихъ засадили.
— Надо, чтобы мужики начальство знали.
— Я не знаю: стряпчій и становой приставъ начальство надъ мужиками?
— А какъ же!..
Въ это время вошелъ въ переднюю молодой парень.
— Что тебѣ надо? спросилъ хозяинъ.
— Изъ села Никольскаго.
— Что-же надо?
— Стариковъ привезъ.
— А, это арестантовъ… Гдѣ они?
— Сдалъ въ полицію.
— Завтра въ острогъ засажу! строго замѣтилъ стряпчій, а ныньче пусть въ тягулевкѣ[3] переночуютъ.
— Въ вашей тигулевкѣ ранъ нѣтъ, замѣтилъ я: теперь холодно.
— Ничего, переночуютъ!.. Ты — десятскій?
— Нѣтъ, не десятскій.
— Кто же ты?
— Братъ десятскаго.
— Ну, ступай!
— Совсѣмъ домой?
— Совсѣмъ.
— Какъ же такъ неосторожно посылаютъ такихъ ужасныхъ преступниковъ, зачинщиковъ бунта съ однимъ только человѣкомъ и то совершенно постороннимъ для полиціи? спросилъ я.
— Что-же тутъ удивительнаго?
— Бунтовщики могли уйдти.
— Куда?
— Какъ куда? просто бѣжать отъ наказанія.
— Куда имъ бѣжать?
— Могли не послушаться этого парня…
— Я приказалъ.
— Парня могли бы не послушаться…
— Меня-бы послушались, рѣшилъ стряпчій.
— А ежели-бы и васъ не послушали?
— Меня?!..
— На то они и бунтовщики, чтобъ не повиноваться начальству.
— Мнѣ не повиноваться?!
— Хотя бы и вамъ.
— Посмотрѣлъ-бы я!..
III.
[править]Въ Енотаевскѣ публика по вечерамъ собирается на горѣ, откуда видъ на Енотаевку (такъ называютъ протокъ Волги, на которомъ стоитъ городъ) довольно хорошій, да къ тому-же поставлены двѣ лавочки для отдыха гуляющимъ, на одной изъ нихъ, устроенной въ родѣ бесѣдки, собирается аристократическая здѣшняя публика. Здѣсь-то, черезъ нѣсколько дней послѣ ареста бунтовщиковъ, я встрѣтилъ стряпчаго.
— Что ваши бунтовщики? спросилъ я его.
— Сидятъ въ острогѣ.
— А бунтъ что?
— Василій Игнатьичъ, исправникъ, усмирилъ… Ну, разумѣется, пріѣхалъ самъ, растолковалъ, убѣдилъ… Донесъ обо всемъ и проситъ назначить комиссію для слѣдствія надъ бунтовщиками, въ особенности надъ зачинщиками.
— Дѣло, видно, плохо.
— Какъ плохо?
— Пожалуй, мужиковъ и въ Сибирь сошлютъ.
— Можетъ и сошлютъ.
— А вы хотѣли мужикамъ только страху задать.
— По дѣломъ имъ!
— По какимъ-же?
— А какъ хорошо исправникъ донесеніе написалъ! не отвѣчая на мой вопросъ, заговорилъ стряпчій: — Вотъ, батюшка, слогъ! Не мѣшало бы и вамъ у него поучиться, подсмѣивался надо мною стряпчій.
— Что-же онъ донесъ?
— Да написалъ: «я пріѣхалъ, убѣдилъ, мои убѣжденія сильно подѣйствовали на бунтующихся крестьянъ; одною энергіей, не прибѣгая къ насильственнымъ мѣрамъ, убѣдилъ, такъ что въ вооруженной военной силѣ не предстоитъ надобности.» Я думаю, Василію Игнатьевичу что нибудь да будетъ.
— Чего же можетъ ожидать Василій Игнатьевичъ?
— Какъ чего?! почти съ ужасомъ вскрикнулъ стряпчій: — Первое дѣло — и онъ состроилъ очень серьезную физіономію — бунтъ; во вторыхъ, полицейская власть требуетъ военной силы, еще — лица прокурорскаго надзора… А тутъ, самолично! Самолично — бунтъ уничтожилъ! Въ этихъ случаяхъ требуютъ войскъ для усмиренія, а тугъ, вдругъ, единымъ, такъ сказать, словомъ все, весь бунтъ уничтоженъ! Непремѣнно Василію Игнатьевичу что-нибудь да будетъ. Объ этомъ губернаторъ донесетъ министру, а министръ того и гляди — вонъ куда! При этомъ онъ показалъ надъ головой куда-то очень высоко. — Исправникъ просилъ уже назначить комиссію для слѣдствія надъ бунтомъ, а въ особенности надъ зачинщиками… этихъ надо допечь!..
— А ежели коммиссія отыщетъ, что этотъ бунтъ былъ не такъ опасенъ, какъ объ немъ писали начальству, тогда что?
— Ни одинъ благородный человѣкъ не согласится промѣнять своего брата, чиновника, на какого нибудь сиволапаго мужика.
— Но если правда на сторонѣ сиволапыхъ?
— Все равно! рѣшительно и утвердительно сказалъ стряпчій: — ежели и были какіе недосмотры со стороны полиціи, коммиссія все покроетъ.
Только видѣвшій усмиреніе и усмирителей крестьянскихъ бунтовъ можетъ судить о томъ, что въ то время выносятъ горемычныя головы бунтовщиковъ, и я никакъ не могу понять, какъ хватаетъ духу у нѣкоторыхъ начальниковъ поднимать бунты для того только, чтобы послѣ усмирять?.. Поднимаетъ бунты большею частію ближайшее къ крестьянамъ начальство; изрѣдка отставной приказный или прохожій солдатикъ. Прокламаціи, раскидываемыя въ народѣ, какъ было въ началѣ 60-хъ годовъ, не могли имѣть на народъ ни малѣйшаго вліянія и не имѣли: писаны были эти прокламаціи людьми, не знавшими народа, писаны для безграмотнаго народа и часто такъ безтолково, безсмысленно, что и болѣе образованному человѣку въ этихъ прокламаціяхъ трудно было хоть что-нибудь понять. Начальство-же дѣйствуетъ для крестьянъ вразумительно. Возьмите хоть этотъ бунтъ: по мнѣнію мужиковъ и самого стряпчаго, мужики могли требовать неустойку, судъ приговорилъ мужиковъ заплатить Поповицкому; для уплаты неустойки должно было описать слишкомъ 50 хозяйствъ, оно описано только у двухъ… Какъ тутъ ни разбирай, а мужики имѣли сильный поводъ не вѣрить въ безгрѣшность полиціи, и бунтъ могъ подняться и по донесенію Знаменскаго[4]. По разсказамъ очевидца, стряпчаго Кобякова, бунтъ начался, требуется военная сила; двое уже сидятъ въ острогѣ… Исправникъ, хотя и усмирилъ энергическими мѣрами этотъ бунтъ, но все таки надо было ожидать для крестьянъ много дурного: пойдетъ розыскъ зачинщиковъ, ссылка въ Сибирь, для менѣе виноватыхъ — усмиреніе…
Черезъ нѣсколько дней въ Енотаевскѣ стали носиться болѣе утѣшительные слухи: заговорили, что бунтъ не имѣлъ большихъ размѣровъ.
23-го ноября пріѣхалъ въ Никольское мировой посредникъ Воробьевъ и нашелъ Знаменскаго, спокойно и мирно сидящаго на земской квартирѣ.
— Что вы здѣсь дѣлаете? спросилъ его, послѣ обычныхъ привѣтствій, мировой посредникъ.
— Скотъ у мужиковъ описываю.
— Какъ дѣла идутъ?
— Да такъ себѣ… половину дѣла сдѣлалъ.
— Стало быть, скоро и кончите?
— Сейчасъ же. У меня и донесеніе въ исправнику готово.
— У васъ здѣсь бунтъ былъ?
— Какой, бунтъ? съ удивленіемъ спросилъ исправляющій должность становаго пристава.
— Какъ, какой бунтъ? возразилъ Воробьевъ, въ свою очередь удивившійся этому вопросу.
— Никакого бунта у насъ не было, у насъ все тихо, отвѣчалъ Знаменскій: завтра кончу опись и уѣду.
Къ Воробьеву, какъ въ мировому посреднику, явились старшина и старосты.
— Что у васъ здѣсь было? спросилъ онъ ихъ.
Ни старшина, ни старосты не могли понять, чего допытывается отъ нихъ мировой посредникъ.
— У васъ бунтъ былъ?
— Никакого бунта не было.
— Какъ не было?
— Мы ни объ какомъ бунтѣ и не слыхали.
На другой день Воробьевъ собралъ мужиковъ — должниковъ.
— Что вы, старики, здѣсь подѣлываете? обратился онъ къ нимъ.
Бунтовщики не поняли, въ чемъ дѣло?
— Вы полицейскихъ чиновниковъ не слушаетесь.
— Какъ не слушаемся?!
— Вѣдь, вы не послушались станового пристава?
— Да становой намъ ничего и не приказывалъ; онъ съ нами ни одного слова не сказалъ.
— Какъ ни слова не сказалъ?
— Разговоръ у него точно былъ съ Колесниковымъ, да съ Денисовымъ, такъ тѣхъ въ городъ повезли.
— Тѣ, что-ли, бунтовали?
— Да и тѣ не бунтовали, а такъ только, разговоръ былъ, — бунта никакого не было.
29-го ноября часовъ около 9 вечера, когда описи были уже написаны и подписаны, пріѣхалъ въ Никольское исправникъ Грудницкій. Поговоривъ съ Знаменскимъ, собралъ сотскихъ и десятскихъ, и держалъ къ нимъ рѣчь. Стенографа на ту пору въ с. Никольскомъ не случилось, а потому и рѣчь эта съ должною точностію не записана; но въ утѣшеніе читателей я скажу, что рѣчь Грудницкаго, обращенная къ подвластнымъ ему сотскимъ и десятскимъ, хоть и отличалась силою, но напечатана быть не могла, такъ какъ въ энергической рѣчи Василія Игнатьевича состояло на половину словъ, не получившихъ, къ несчастію, въ печати правъ гражданства. А потому я рѣчь привожу въ сокращенномъ видѣ.
Должно быть Знаменскій былъ недоволенъ дѣйствіями этихъ полицейскихъ чиновъ и сказалъ объ этомъ исправнику; а потому и не удивительно, что исправникъ, при своей энергіи, обратился къ нимъ съ такою рѣчью:
— Вы, с. д., передъ начальствомъ стоять не умѣете!… Я васъ выучу!… Руки по швамъ, с. д!… Куда смотришь?! Смотри прямо мнѣ въ глаза! Я васъ всѣхъ въ Сибирь сошлю!… Не увидите вы своего Никольскаго!… Не увидите, с. д.!
Сказавъ сію рѣчь, исправникъ часовъ около 12 уѣхалъ изъ Никольскаго, не видавъ никого изъ мятежниковъ, хотя и пробылъ въ селѣ около 3-хъ часовъ.
На другой день уѣхалъ изъ Никольскаго и Знаменскій.
Изъ Енотаевска исправникъ послалъ въ Астрахань донесеніе, которое, хотя, какъ надо полагать и отличалось красотою слога и энергіей, но погрѣшало тѣмъ, что въ него вкрались многія, разумѣется, мелкія неточности. Такъ, онъ доносилъ, что, хотя и могла предстоять необходимость въ вооруженной военной силѣ, но что онъ, исправникъ, своею энергіей, не прибѣгая въ жестокимъ мѣрамъ, бунтъ уничтожилъ. Точнѣе было-бы выразиться такъ: «я, исправникъ, никакого бунта не видалъ, а, при своей энергіи, десятскихъ и сотскихъ разругалъ, и разругалъ ихъ непечатнымъ словомъ, и, поругавъ ихъ довольно, изъ с. Никольскаго уѣхалъ!…» Но это такая мелкая неточность, о которой и говорить не слѣдуетъ. Все же прочее совершенно вѣрно: онъ доносилъ, что былъ въ с. Никольскомъ. Это, повторяю, совершенно вѣрно. Далѣе, въ своемъ донесенія исправникъ просилъ составить коммиссію для производства слѣдствія надъ бунтовщиками.
— Бунтъ, бунтъ! Въ с. Никольскомъ бунтъ! со всѣхъ сторонъ слышалось по всему городу Енотаевску.
Долго ждали, но дождались: коммиссія, для производства слѣдствія надъ бунтовщиками, для отысканія зачинщиковъ и поджигателей, была наряжена. Въ составъ этой комиссіи вошли: енотаевскій судебный слѣдователь П. И. Шестоперовъ, помощникъ енотаевскаго исправника М. И. Пензенскій и засѣдатель черноярскаго уѣзднаго суда О. В. Стишевскій.
Шестоперовъ, сейчасъ-же по назначеніи въ эту комиссію, отнесся въ енотаевскому полицейскому управленію съ предложеніемъ отдать на поруки арестованныхъ бунтовщиковъ. Вѣроятно онъ, разсмотрѣвъ дѣло, не считалъ ихъ очень опасными для общества. Полицейское управленіе бунтовщиковъ не выпустило, а послало ихъ за крѣпкимъ карауломъ въ Никольское и приказало держать тамъ строго, что-бы они не могли сговориться съ другими бунтовщиками, еще пока не арестованными. Шестоперову-же послали бумагу, да такую бумагу, что пришлось ахнуть. Полицейское управленіе предъявило такія требованія, которыя превзошли требованія и самого Пія IX, папы римскаго. Пій IX собралъ вселенскій католическій соборъ и хотѣлъ, чтобы этотъ соборъ призналъ непогрѣшимость его, папы. Енотаевское же полицейское управленіе безъ всякаго собора само признало свою непогрѣшимость и требовало, чтобы и мысли не имѣть, что оно погрѣшимо.
Наконецъ, 15 февраля въ Никольскомъ открылась коммиссія… И, о, ужасъ! Бунта не оказалось! Усмирять было не кого! Для чего исправникъ тратилъ свою энергію — неизвѣстно! На что требовалась военная вооруженная сила — невѣдомо!…
Донесенія этой комиссіи я не читалъ; разсказовъ-же про этотъ бунтъ въ Никольскомъ столько я слышалъ, что утвердительно могу сказать: я этотъ бунтъ знаю во всѣхъ подробностяхъ. Вотъ какъ онъ происходилъ на самомъ дѣлѣ.
IV.
[править]25 ноября 1870 г. въ с. Никольское пріѣхалъ Знаменскій, за станового пристава, и Кобяковъ, какъ уѣздный стряпчій, для продажи описаннаго имущества крестьянъ Денисова и Колесникова за долгъ Поповицкому. Долгъ этотъ, до 1,800 рублей, лежалъ болѣе чѣмъ на 50 хозяевахъ за круговой порукой. Хотя и было только описано у двухъ, разверстки между должниками не сдѣлано и покупщиковъ по было, тѣмъ не менѣе Знаменскій и Кобяковъ энергически принялись за порученное имъ дѣло, что и послужило началомъ бунта.
Сперва Знаменскій и Кобяковъ, предводительствуя сотскими, десятскими и понятыми, отправились открывать бунтъ къ крестьянину Денисову. Открытіе бунта происходило такъ.
Знаменскій съ своимъ войскомъ пришелъ къ Денисову и потребовалъ для продажи описанное имущество, а именно: зеркало (крестьянское дешевое), кошму, 2 тагана калмыцкихъ и ружье.
— Ружья, ваше благородіе, нѣтъ дома, виноватъ — на хуторѣ, объявилъ крестьянинъ Денисовъ.
— Какъ на хуторѣ? крякнулъ Знаменскій.
— Виноватъ, ваше благородіе! сейчасъ нѣтъ дома, пошлю за этимъ ружьемъ на хуторъ, извинялся Денисовъ.
— Таганы гдѣ?
— Таганы не мои: таганы калмыцкіе, ваше благородіе, калмыку и отдалъ. Я тогда же говорилъ ихъ благородію, что опись дѣлалъ (Эпиктетовъ), что таганы калмыцкіе.
— А кошма, зеркало?
Въ это время приняла участіе въ бунтѣ баба — сноха Денисова.
— Зеркало и кошма мои! заявила она.
— Какъ твои?
— Я ихъ въ приданое принесла.
— Чѣмъ ты докажешь?
— Что тутъ доказывать! Извѣстное дѣло; женина постель, всегда жена мужу приноситъ постель въ приданое… Вотъ я и принесла ту кошму — на ней и спимъ! И зеркало мое: на что оно старику!
Въ самомъ дѣлѣ, мужику, старику лѣтъ за 70, не предвидѣлось крайней необходимости въ бабьемъ зеркалѣ.
— Это зеркало? спросилъ Знаменскій, подойдя къ зеркальцу и взявши его за уголишекъ.
— Это! отвѣчала бунтовщица баба и сама взялась за зеркало, съ другого уголишка.
Подержался Знаменскій за зеркало, подержалась и баба; подержались и отошли.
— Здѣсь морду побьютъ! изъ чего-то заключилъ Знаменскій.
Всѣ промолчали.
— Надо актъ составить!
Знаменскій составилъ актъ и повелъ свое войско во дворъ къ крестьянину Колесникову. Такъ кончилъ онъ первое дѣйствіе этой трагедіи и, должно заключить, постыдно кончилъ, ибо удалился съ поля бунта безъ всякихъ трофеевъ. Во дворѣ Колесникова бунтъ былъ открытъ такъ. У Колесникова была описана лошадь. Когда вошелъ во дворъ къ нему съ своимъ войскомъ Знаменскій, Колесниковъ эту, много вреда надѣлавшую, лошадь велъ въ поводу.
— Гдѣ описанная для продажи лошадь? спросилъ Колесникова Знаменскій, стоявшій, по воинскому обычаю, во главѣ войска.
— Вотъ она, ваше благородіе! отвѣчалъ бунтовщикъ.
— Давай лошадь! приказывалъ Знаменскій.
— Нельзя мнѣ давать этой лошади.
— Какъ нельзя?
— Я, ваше благородіе, контрактомъ обязался возить земскую почту, эта лошадь почтовая.
— Давай лошадь! прикрикнулъ Знаменскій, подскочилъ въ лошади и схватилъ ее за узду.
— Возьмите деньги, ваше благородіе! отвѣчалъ Колесниковъ, держа лошадь за поводъ.
— Давай лошадь!
— Моихъ денегъ, ваше благородіе, за волостнымъ правленіемъ больше ста рублей.
— Давай лошадь! кричалъ Знаменскій.
— Лошадь ста рублей не стоитъ, ваше благородіе! возьмите всѣ деньги въ волостномъ правленіи: волостное правленіе мнѣ должно за ѣзду на земскихъ лошадяхъ…
— Давай лошадь!
— На чемъ-же почту повезу ваше благородіе? продолжалъ бунтовать Колесниковъ.
— Давай лошадь!
Въ войскѣ Знаменскаго состоялъ сельскій староста, тоже въ нѣкоторомъ родѣ власть. Усматривая, что дѣйствія главноначальствующаго смѣхъ могутъ произвести въ толпѣ понятыхъ и постороннихъ зѣвакъ, которыхъ, собралось не мало, и тѣмъ унизить высшую власть, а его, старосты, тѣмъ паче, онъ предложилъ судъ скорый и правый.
— Да что съ нимъ долго возжаться, ваше благородіе, сказалъ онъ Знаменскому: посадить его въ холодную!
«Его благородіе его и послушалъ», какъ выражался послѣ этотъ скоро и право рѣшающій староста.
— Посадить его въ холодную! приказалъ десятнику Знаменскій.
Колесникова повели въ холодную и, когда онъ бросилъ поводъ, Знаменскій выпустилъ изъ рукъ узду, и лошадь — причина всему злу — была оставлена для грядущихъ бѣдствій, для сильнѣйшаго развитія бунта!..
Въ донесеніи Знаменскаго было сказано, что Колесниковъ «схватилъ лошадь ту и потащилъ ее за узду». Выраженіе это тоже, какъ видно изъ разсказа объ этомъ эпизодѣ бунта, не точное; я полагаю, что фраза эта, какъ очень складная, будто рифмованная, употреблена для украшенія и усиленія стиля автора.
Возвратившись изъ похода противъ бунтовщика Колесникова, Знаменскій придумалъ посадить въ холодную и бунтовщика Денисова. Сейчасъ же пославъ былъ отрядъ въ Денисову, съ строгимъ приказаніемъ взять его въ плѣнъ.
Денисовъ оказался до того малодушнымъ, что сдался въ плѣнъ побѣдоносному врагу, безъ всякаго сопротивленія; по взятіи-же въ плѣнъ онъ бунтовалъ немного, да и что можетъ сдѣлать несчастный плѣнникъ?!
Бунтовалъ же Денисовъ такъ.
— Ваше благородіе, отпустите! сказалъ плѣнникъ, когда его представили грозному усмирителю.
— Въ холодную! рѣшилъ Знаменскій. Ему должно быть очень понравился судъ правый и скорый, придуманный для Колесникова старостой.
— Въ холодную!
— Я, ваше благородіе, деньги отдамъ.
— Въ холодную!
— Ружье, ваше благородіе привезли съ хутора.
— Отвести его въ холодную!
Денисова и отвели въ холодную.
Знаменскій, упоенный такимъ быстрымъ успѣхомъ, придумалъ взять въ плѣнъ и лошадь, описанную для продажи у Колесникова. Немедленно было послано войско взять ее. Самъ Знаменскій, считая этотъ доходъ маловажнымъ, не предводительствовалъ сотскими, десятскими понятыми людьми, толпою зѣвакъ, и эта ошибка главнокомандующаго была причиною пораженія его войска.
Ко двору Колесникова войско двинулось не стройными рядами, какъ бы надлежало хорошо дисциплинированной арміи, а безпорядочными толпами, что не обѣщало счастливаго окончанія похода; послѣдствія оправдали эти предположенія.
Хотя во дворѣ Колесникова гарнизонъ его былъ малочисленъ и плохо вооруженъ, но его энергія и дисциплина были выше всякой похвалы. Весь гарнизонъ состоялъ изъ слѣдующихъ частей: а) молодуха, б) солдатка, в) старуха. Эта послѣдняя часть гарнизона хотя и могла дѣйствовать только одною рукою (на другой рукѣ у ней былъ ногтоѣдъ), но обладала энергіею и краснорѣчіемъ. Она-то и была виновницею пораженія непріятельской арміи.
Молодуха съ ребенкомъ на рукахъ, солдатка и обреченная въ плѣнъ лошадь были во дворѣ, когда приближалось нестройными толпами войско.
Едва гарнизонъ замѣтилъ приближеніе непріятеля, сейчасъ-же, предугадывая его намѣренія, принялъ рѣшительныя мѣры. Молодуха заперла ворота, солдатка схватила хворостинку и загнала въ хлѣвъ лошадь, и не покидая своего оружія, прибѣжала на помощь въ молодухѣ, оберегавшей ворота.
Прибывшій непріятель требовалъ немедленной сдачи крѣпости; молодуха, съ ребенкомъ на рукахъ, попросила объявить ей причину непріязненныхъ дѣйствій.
— Отворяй ворота! крикнулъ непріятель.
— Для чего? спросилъ гарнизонъ.
— Давай лошадь! крикнулъ непріятель.
Въ отвѣть послѣдовало презрительное молчаніе.
Въ лагерѣ осаждавшихъ тоже были герои. Такъ одинъ сотскій выказалъ неимовѣрную храбрость: одинъ, безъ всякаго оружія, перелѣзъ черезъ заборъ, отворилъ ворота и впустилъ осаждавшихъ въ осажденную крѣпость.
Казалось, что побѣда и слава останется за осаждавшими. Но часто врагъ, въ началѣ битвы побѣдитель, оказывается при ея окончаніи побѣжденнымъ и постыдно бѣжитъ съ поля сраженія.
Такъ случилось и теперь.
Когда молодуха и солдатка допустили непріятеля ворваться въ крѣпость и онъ торжествовалъ уже свою побѣду, явилась старуха, обладавшая хотя и одной рукою, но и геройскимъ духомъ.
— Что вы съ бабами воюете? спросила она вторгнувшагося во дворъ непріятеля.
— Лошадь давай! отвѣчалъ непріятель.
— Дуракъ! замѣтила благоразумная женщина: — развѣ баба безъ хозяина можетъ отдать со двора лошадь?
Непріятель умолкъ.
— Вы мужика моего взяли, объявила героиня: — приведите его и пусть онъ вамъ даетъ что хочетъ, а я безъ хозяина лошади не отдамъ!
Непріятельское войско, услышавши такую разумную рѣчь героини, устыдилось и, понуривъ головы, удалилось, не сдѣлавъ осажденнымъ никакого зла.
Лошадь, за которою приходило цѣлое войско, осталась во владѣніи старухи!
Знаменскій, получивъ донесеніе о пораженіи своего войска, распалился гнѣвомъ великимъ. Онъ видѣлъ, что войско его деморализовано, что съ этимъ войскомъ бунта, какъ надо, не устроишь, а ежели устроишь, то не усмиришь! Что дѣлать?.. Не всякій-бы тутъ нашелся. Александръ же Андреевичъ Знаменскій нашелся! Надо требовать регулярнаго войска, вооруженной военной силы! — рѣшилъ онъ.
Напиши Знаменскій начальству, что ему. хочется бунтъ устроить и послѣ этотъ бунтъ усмирить, и что для этой цѣли ему необходимы регулярныя войска, начальство не прислало-бы ему вооруженной военной силы и никакой потѣхи не было-бы. Онъ это-то зналъ, а потому прямо донесъ, что бунтъ уже бунтуетъ и что надо прислать вооруженную силу.
— Бунтъ бунтуетъ, спроситъ начальство: какъ же онъ бунтуетъ?
Нашелся и здѣсь Знаменскій.
Призвали грамотнаго мужика, заставили его написать со словъ Ястребова (повѣренный Поповицкаго) рапортъ отъ имени сотскихъ Знаменскому. Въ этомъ рапортѣ доносилось, что они, сотскіе, пошли за лошадью къ Болесникову, а такъ ихъ встрѣтила толпа, болѣе чѣмъ въ 50 человѣкъ, вооруженныхъ палками, чуть не картечницами и, ружьями, и что они, сотскіе, безъ вооруженной силы усмирить бунта никакъ не могутъ.
Призвали сотскихъ.
— Подписывай рапортъ! приказывалъ Знаменскій.
Сотскіе, не знавши, какой рапортъ подписывать, смотрѣли во всѣ глаза на своего начальника.
— Есть у васъ грамотный? спросилъ Знаменскій.
— Я грамотный, отозвался сотскій Петровъ.
— Подписывайся за всѣхъ!
Петровъ прочиталъ рапортъ.
— Да вѣдь этого, ваше благородіе, не было, сказалъ онъ.
— Какъ не было?! крикнулъ Знаменскій.
— Мы этого ничего не видѣли, ваше благородіе.
— Подписывай рапортъ!
— Мы объ этомъ вашему благородію и не говорили никогда, твердили свое сотскіе.
— Подписывай рапортъ!
— Какъ-же подписывать, коли мы про это ничего не знаемъ?
— Не подпишите — я васъ при бумагѣ въ городъ пошлю! прикрикнулъ на мятежныхъ сотскихъ Знаменскій.
Сотскіе, думая, что изъ-за подписи ничего не будетъ и не желая совершить путешествія при бумагѣ въ городъ, подписали рапортъ.
Донесеніе о бунтѣ пошло куда слѣдуетъ; бунтовщики Денисовъ и Колесниковъ отосланы въ острогъ и Знаменскій сталъ описывать хозяйства всѣхъ должниковъ. Когда опись уже была окончена и Знаменскій собирался выѣхать въ Енотаевскъ, въ Никольское пріѣхалъ исправникъ, укротилъ вышеозначеннымъ способомъ бунтъ и донесъ, что въ военной силѣ надобности не предстоитъ, потому что онъ усмирилъ бунтъ своей энергіей, не прибѣгая къ жестокимъ мѣрамъ, и просилъ только назначить коммиссію для производства слѣдствія надъ бунтовщиками.
Коммиссія открыла, что бунта никакого не было, что крестьяне Колесниковъ и Денисовъ совершенно невинны, и они 19 февраля 1871 года были выпущены изъ подъ ареста.
Колесниковъ и Денисовъ пробыли въ острогѣ съ 26 ноября 1870 года по 19 февраля 1871 года, включая время, употребленное на проѣздъ изъ Никольскаго въ Енотаевскъ и обратно.
Крестьяне найдены невинными, бунта никакого не оказалось и они освобождены. Слѣдственная коммиссія донесла объ сочинителяхъ — усмирителяхъ этого бунта и, вѣроятно, эти господа никакихъ орденовъ не удостоились. Казалось бы и дѣлу конецъ. Что въ самомъ дѣлѣ много толковать о сиволапыхъ мужикахъ?! Правда, Колесниковъ и Денисовъ сиволапые только въ глазахъ Кобякова и нѣкоторыхъ другихъ господъ, совершенно постороннихъ ихъ обществу, а потому въ крестьянскомъ быту мало обращаютъ вниманія, хорошо или дурно эти господа думаютъ объ комъ-бы то ни было изъ нихъ. Между своими же они люди почетные; а почетъ въ простомъ народѣ даромъ не дается. Почетъ Колесникова и Денисова вполнѣ заслуженный ихъ честною, трудовою семидесятилѣтнею жизнью. И вдругъ нашла гроза, безсмысленная стихійная сила и все разбила!.. Я не говорю, сколько страдали и физически и морально эти несчастные, пробывши въ острогѣ почти три мѣсяца. Но что имъ предстояло испытать по выходѣ изъ острога, объ этомъ, вѣроятно, никто и не подумалъ! На почетномъ пиру, кто-нибудь, поглаживая бороду, съ усмѣшкой проговоритъ: «разумѣется, мы дураки: по острогамъ не сиживали!» Или какой-нибудь пьянчужка, которому несчастный отказалъ когда-то въ шальной рюмкѣ, крикнетъ на улицѣ: «почтенный! каково тебѣ въ острогѣ жилось?!» Мальчишки, и тѣ, при малѣйшей дѣтской злобѣ на несчастнаго, будутъ, бѣгая около, кричать на него: «Острожный!… Острожный!»..
И все это въ послѣдніе дни ихъ честной и трудной жизни будетъ имъ напоминать, что они не тѣ люди, почетные, какими были прежде, а люди шельмованные — острожные!..