Бурный поток (Мамин-Сибиряк)/Часть 1/VIII/ДО
Подъѣздъ театра Буффъ было ярко освѣщенъ цѣлою гирляндой газовыхъ фонарей; ночь была ясная и морозная, какія бываютъ иногда въ началѣ октября. Мостовая такъ и гремѣла подъ колесами бойко подкатывавшихъ къ подъѣзду каретъ; по тротуарамъ спѣшила та спеціальная публика, которая никогда не пропуститъ ни одного спектакля съ знаменитостью. Сегодня на театральной афишѣ стояло имя Жюдикъ въ "Пѣвчихъ птичкахъ", и оно, какъ магнитъ, стягивало въ Буффъ самую отборную публику. Когда дверь распахивалась, на подъѣздъ вырывалась изъ передней мутная полоса свѣта, выносившая съ собой далекій и неопредѣленный гулъ, точно приподнимали крышку громаднаго котла, въ которомъ глухо начинала закипать вода. Что-то чувствовалось такое лихорадочное кругомъ, и люди походили на какія-то тѣни, скользившія неслышными шагами.
Еще задолго до занавѣса театръ уже былъ полонъ: партеръ, ложи и галлерея были усыпаны публикой; подавляющее большинство были мужчины, дамы являлись только исключеніемъ. Покатиловъ, въ качествѣ завсегдатая первыхъ представленій, спектаклей съ заѣзжими знаменитостями и спеціальнаго любителя Буффа, былъ, конечно, въ театрѣ и разсматривалъ изъ второго ряда креселъ собравшуюся публику, преимущественно дамъ; большая часть этой публики была ему хорошо извѣстна, даже успѣла порядкомъ надоѣсть, но онъ систематически разсматривалъ ложу за ложей, одинъ рядъ креселъ за другимъ, настойчиво отыскивая что-нибудь новое, потому если что-нибудь было новаго въ Петербургѣ, то оно непремѣнно должно было попасть на "Пѣвчихъ птичекъ". Бывая въ театрахъ, Покатиловъ любилъ такимъ образомъ изучать публику, и это изученіе всегда доставляло ему пользу и удовольствіе, какъ самая лучшая живая картина текущей дѣйствительности со всѣми ея злобами дня. Теперь Петербургъ былъ налицо почти весь, т.-е. тотъ именно Петербургъ, который дѣйствительно живетъ, обдѣлываетъ дѣла и всѣмъ ворочаетъ: сановитая бюрократія, всѣ роды оружія, рѣдкіе представители кровной русской аристократіи, биржевики, банковскіе воротилы, желѣзнодорожники, свѣтила адвокатуры, представители прессы, науки, искусства, клубные шуллера, кокотки, восточные человѣки, совсѣмъ темныя личности, которыхъ можно встрѣтить вездѣ, и т. д.
Изъ знакомыхъ Покатиловъ успѣлъ разсмотрѣть Брикабрака, который прятался въ ложѣ бельэтажа вмѣстѣ со своей Фанни, потомъ Нилушку Чвокова, двухъ-трехъ газетчиковъ, но онъ все искалъ кого-то, особенно настойчиво разсматривая ложи, изъ которыхъ оставались незанятыми всего три.
Заигралъ плохонькій оркестръ, и публика колыхавшеюся волной двинулась изъ фойе и коридоровъ занимать свои мѣста. Въ первомъ ряду Покатиловъ особенно внимательно разсматривалъ высокую фигуру заводчика Теплоухова, разговаривавшаго съ извѣстнымъ Петербургу золотопромышленникомъ Ахлестышевымъ, у котораго было до десятка золотыхъ пріисковъ въ Сибири. Теплоухову на видъ было подъ сорокъ, но его безцвѣтное, утомленное лицо съ подстриженными усами казалось гораздо старше; сѣрые большіе глаза, обложенные тонкими морщинами, смотрѣли какъ-то вяло и подозрительно, а въ опущенныхъ углахъ рта притаилось какое-то больное, почти страдальческое выраженіе; онъ стоялъ у барьера, спиной къ сценѣ, заложивъ правую руку за бортъ длиннаго сюртука, и съ равнодушною улыбкой выслушивалъ оживленный разсказъ Ахлестышева о послѣдней медвѣжьей охотѣ. Во второмъ ряду креселъ сидѣлъ извѣстный разорившійся уральскій заводчикъ Мансуровъ, заводы котораго за казенные долги находились подъ опекой: это былъ высокій, широкоплечій мужчина съ окладистою бородой. Онъ внимательно разсматривалъ ложи, занятыя дамами полусвѣта, и съ кѣмъ-то здоровался едва замѣтными кивками головы.
Покатиловъ искалъ Морозъ-Догапскую, по ея не было въ ложахъ, хотя, какъ Покатиловъ былъ убѣжденъ, она должна была быть въ театрѣ. Занавѣсъ, разрисованный въ формѣ громаднаго вѣера, наконецъ поднялся, и вся публика прильнула глазами къ сценѣ, выжидая появленія опереточной дивы. Сегодняшній составъ актеровъ былъ великолѣпенъ самъ по себѣ: губернатора игралъ Ру, Пикилдо — Жюто, даже кабачокъ трехъ сестрицъ былъ обставленъ вполнѣ безукоризненно. Театръ глухо застоналъ, когда на подмостки выпорхнула сама Жюдикъ въ эффектномъ костюмѣ уличной пѣвицы и съ своею неподражаемою граціей принялась раскланиваться и посылать воздушные поцѣлуи неистово аплодировавшей публикѣ. Эта дочь парижской улицы являлась теперь всемогущимъ центромъ, приковывавшимъ къ себѣ всѣ симпатіи и желанія: каждый жестъ, каждое слово, каждая улыбка отражались на тысячѣ жадныхъ лицъ, представлявшихъ собой одно громадное "чувствующее полотно", спаянное лихорадочнымъ чувствомъ. Публика превратилась въ одно громадное чудовище, съ затаеннымъ дыханіемъ слѣдившее тысячью глазъ за двигавшеюся на подмосткахъ улыбавшеюся приманкой.
— Дива, дива, дива, — шепталъ Покатиловъ, сжимая челюсти. — Вотъ какъ нужно ходить, говорить, улыбаться… Да, это совершенство, нѣтъ… божество!
У него даже мурашки побѣжали по спинѣ отъ восторженнаго чувства. Да, вотъ она настоящая улица, нѣтъ… апоѳезъ улицы… И всѣ такъ чувствуютъ, что чувствуетъ теперь онъ, Покатиловъ, хотя не сознаютъ хорошенько своихъ чувствъ и не въ состояніи дать отчета въ нихъ, а между тѣмъ въ этомъ и вся суть. Покатиловъ просто задыхался отъ волненія, переживая то специфическое чувство, которое знакомо только настоящимъ охотникамъ, когда они выслѣживаютъ дичь на глазахъ.
Въ антрактѣ Покатиловъ отправился въ буфетъ, набитый курившею публикой. Много было знакомыхъ. Въ одномъ углу, на диванчикѣ сидѣлъ Котлецовъ, редакторъ "Прогресса"; это былъ бѣлокурый худой господинъ съ подвижническою физіономіей и остановившимися глазами. Предъ нимъ юлилъ летучій корреспондентъ Бѣгичевъ, постоянно вздергивавшій своею головою и поправлявшій сползавшее съ носа пенснэ.
— Конечно, у нея діапазонъ голоса не великъ, — ораторствовалъ Бѣгичевъ своимъ жиденькимъ гнусливымъ теноркомъ, — но какая фразировка, какая выдержка музыкальной фразы. Наконецъ нюансы… Можетъ-быть, это немножко сильно сказано, но положительно Жюдикъ — великое историческое явленіе!
Въ другомъ углу разговаривалъ Нилушка Чвоковъ, по своей привычкѣ жестикулируя самымъ отчаяннымъ образомъ, какъ это дѣлали нѣкоторые профессора старой школы.
Небольшого роста, худощавый, съ подвижнымъ тонкимъ лицомъ и красивою тихою улыбкой, этотъ Нилушка, дѣлецъ и воротила, имѣлъ въ себѣ что-то необыкневенно привлекательное, и Покатиловъ любилъ издали наблюдать его. Вотъ человѣкъ, который сдѣлалъ себѣ карьеру изъ ничего. И чѣмъ взялъ? Конечно, говорилъ Нилушка складно и подчасъ даже остроумно, но такими людьми хоть прудъ пруди въ столицѣ. Секретъ его успѣха всегда интересовалъ Покатилова, составляя для него неразрѣшимую загадку.
Какъ всегда, около Нилушки собралась цѣлая толпа слушателей. На первомъ планѣ стоялъ сѣдой коренастый старикъ Зостъ, тотъ самый, у котораго занималась Бэтси. Подкупающей особенностью въ этой стариковской фигурѣ были ясные голубые глаза и твердый складъ рта; говорилъ онъ ломанымъ русскимъ языкомъ и имѣлъ дурную привычку брать своего собесѣдника за пуговицу сюртука. Въ кругу заводчиковъ Зостъ пользовался громадною популярностью, и ему предсказывали блестящую будущность. Въ Россію онъ явился простымъ машинистомъ, потомъ открылъ маленькую мастерскую, а теперь былъ владѣльцемъ передѣлочнаго чугуннолитейнаго завода и стоялъ во главѣ иностранныхъ заводчиковъ, работавшихъ въ Россіи.
"Кто кого у нихъ обманываетъ? — подумалъ Покатиловъ, прислушиваясь къ разговору. — И мѣсто нашли для разговора!"
— Вы подтасовываете научные факты, — горячился Зостъ, наступая на Нилушку. — Я не говорю, что вы это дѣлаете съ намѣреніемъ, но, къ сожалѣнію, вы идете противъ всѣхъ освободительныхъ идей вѣка… Вы желаете отодвинуть насъ къ темнымъ средневѣковымъ порядкамъ, когда процвѣтало цеховое устройство, внутреннія таможни, крайняя правительственная регламентація. Да-съ… Вотъ что значитъ вашъ протекціонизмъ!.. Русская горная промышленность полтораста лѣтъ идетъ на чужихъ помочахъ и, какъ больной человѣкъ, живетъ только лѣкарствами, а вы настаиваете на продолженіи такого порядка.
— Позвольте г. Зостъ, сначала необходимо разобраться въ этой массѣ, такъ сказать, научнаго суевѣрія, — спокойно оппонировалъ Нилушка, довольный тѣмъ, что его слушаютъ. — И въ наукѣ есть свои раскольничьи начетчики, для которыхъ дороже всего экономическія хожденія по-солонь или двуперстное сложеніе, но я думаю, что здѣсь споръ идетъ уже о словахъ, а дѣйствительность давно выросла изъ этихъ искусственныхъ рамокъ и создала новыя формы. Необузданный индивидуализмъ въ духѣ экономическаго либерализма отжилъ свой вѣкъ, хотя я не стою и за воинствующія пошлины дальше того, пока онѣ являются только въ качествѣ прогрессивнаго дѣятеля, т.-е. пока служатъ школой для подготовки крупной организаціи труда и максимальнаго возвышенія производительнаго уровня всякаго труда. Замѣтьте, я защищаю капитализмъ только по его общественно-исторической задачѣ, какъ начало, обобществляющее трудовые элементы и внѣдряющее принципы коллективизма.
Слушатели были пріятно оглушены этимъ потокомъ ученыхъ фразъ и улыбающимися глазами смотрѣли на старика Зоста, который держалъ Нилушку за лацканъ сюртука и все раскрывалъ ротъ, чтобы высказать что-то очень горячее своему противнику.
— Обобществляющее… внѣдряющее… — повторялъ Покатиловъ съ улыбкой и качалъ головой. — Ай да Нилъ Кузьмичъ… ха-ха!.. Связался чортъ съ младенцемъ… Впрочемъ, оба лучше.
— Ахъ, и ты здѣсь, — проговорилъ Чвоковъ, оборачиваясь къ Покатилову.
— Да, и я здѣсь… Продолжайте, я съ удовольствіемъ слушаю.
— Нѣтъ, мы ужъ кончили, — усталымъ голосомъ отвѣтилъ Чвоковъ и прибавилъ совсѣмъ другимъ тономъ:— Ну что, какъ Жюдикъ по-твоему?
— По-моему? По-моему это великое обобщестиляющее начало, внѣдряющее въ насъ принципъ коллективизма.
— Ахъ, ты, шутъ гороховый! — засмѣялся Нилушка, скашивая глаза на Зоста, который, видимо, еще не прочь былъ сразиться.
— Что это у васъ, репетиція, что ли, для представленія въ какомъ-нибудь ученомъ обществѣ? — спрашивалъ Покатиловъ, когда они выходили изъ буфета.
— Да, готовимся къ сраженію въ техническомъ обществѣ, — устало говорилъ Чвоковъ, поддерживая Покатилова подъ локоть. — Надоѣло, признаться сказать… И этотъ старичишка привязался, какъ пластырь. Неглупый человѣкъ, но только очень горячится.
— Мѣсто-то для дебатовъ вы хорошее нашли, — смѣялся Покатиловъ. — Въ буфетѣ цѣлый парламентъ устроили, ха-ха!
— Ну, что значитъ мѣсто? Не все ли равно? Не мѣсто человѣка краситъ, а человѣкъ мѣсто.
— Нечего сказать, украсили! А главное, ты-то изъ-за чего тутъ распинаешься, а? Вѣдь тебѣ рѣшительно все разно, — если разобрать: Зостъ ли возьметъ верхъ, или Теплоуховъ.
— Нѣтъ, меня интересуетъ принципіальная сторона дѣла. Въ самомъ дѣлѣ, если разобрать…
— Довольно, довольно. Будетъ морочить добрыхъ-то людей.
Чвоковъ посмотрѣлъ на Покатилова и только улыбнулся.
Публика съ шумомъ занимала мѣста.
— Этакая ворона! — бранился про себя Покатиловъ, начиная разглядывать ложи въ бинокль. — Еще двѣ пустыхъ ложи остаются.
Поднялся занавѣсъ. Успѣхъ примадонны росъ вмѣстѣ съ ходомъ пьесы.
Въ самый разгаръ дѣйствія Покатилова точно что кольнуло, и онъ инстинктивно повернулъ голову къ пустымъ ложамъ; въ одной изъ нихъ выставлялась сѣдая голова oncl'я, а у барьера ложи, вся на виду у публики, сидѣла Морозъ-Доганская. Да, это была она, хотя Покатиловъ видѣлъ только ея плечо, затылокъ и часть лица. Онъ узналъ бы ее изъ тысячи женщинъ по той свободной граціи, которая поразила его еще на царскосельскихъ скачкахъ.
Странное дѣло, Покатиловъ, этотъ слишкомъ много для своихъ лѣтъ пожившій человѣкъ, теперь испытывалъ волненіе, точно школьникъ, который пришелъ въ первый разъ на любовное свиданіе. Правда, онъ въ послѣднее время столько слышалъ о ней и отъ Брикабрака, и отъ зятя, и отъ сестры, и отъ капитана, и даже отъ Бэтси. Доганская была въ бархатной накидкѣ и въ осенней шляпѣ изъ черныхъ кружевъ; она сидѣла съ тою самоувѣренною граціей, какая дается рѣдкимъ женщинамъ; это было что-то совсѣмъ особенное, совершенно свободное отъ всякихъ условностей, заученныхъ жестовъ и вымученныхъ позъ. Нѣсколько разъ она поворачивала свою голову къ публикѣ, и Покатиловъ видѣлъ въ профиль это оригинальное лицо, которое нельзя было даже назвать красивымъ. Скулы были слишкомъ приподняты, мягкій носъ точно придавленъ, и только хороша была неправильная овальная линія, очерчивавшая щеку и подбородокъ.
Для Покатилова пьеса больше не существовала, и даже божественная Жюдикъ стушевалась въ охватившей его тревогѣ, отъ которой у него похолодѣли руки. Въ первый разъ Покатиловъ только замѣтилъ эту эффектную женщину, какъ замѣчалъ тысячи другихъ красивыхъ женскихъ лицъ, но теперь онъ не могъ отвести отъ нея глазъ, точно очарованный, чувствуя, какъ въ душѣ у него накопляется та совершенно особенная, тихая, пріятно волновавшая тоска, съ какой начинались всѣ безчисленныя его увлеченія женщинами. Музыка, сцена, публика — все это было только декораціей, оправой, въ какой нуждается даже рѣдкой цѣны камень.
"Что же это такое, въ самомъ дѣлѣ?" — съ какимъ-то ужасомъ подумалъ Покатиловъ, оглядываясь кругомъ, точно онъ искалъ невидимой помощи.
А тамъ, въ душѣ, такъ и накипало то мучительно-пріятное чувство, которое неудержимо тянуло взглянуть въ ложу направо. Неисправимые пьяницы чувствуютъ такое же тяготѣніе къ первой роковой рюмочкѣ. Oncle замѣтилъ Покатилова и издали улыбался ему своею покровительственною, добродушною улыбкой.
Второе дѣйствіе кончилось, и Покатиловъ въ какомъ-то туманѣ побрелъ въ буфетъ, гдѣ встрѣтился съ oncl'емъ.
— Здравствуй, племяшъ, — громко заговорилъ oncle, крѣпко пожимая руку Покатилова. — Что ты такой кислый?
— Ничего…
— Ахъ, да, Сусанна Антоновна желаетъ съ тобой познакомиться. Она два раза спрашивала меня про автора царскосельскихъ скачекъ… Ну, доволенъ, плутишка?.. Пойдемъ, я тебя сейчасъ же представлю ей.
— Съ удовольствіемъ… только удобно ли это будетъ?.. Тамъ, кажется, есть кто-то… въ ложѣ?
— Это еще что такое?.. Всѣ свои: Нилушка, какой-то Богомоловъ.
Oncle подхватилъ Покатилова за руку и потащилъ въ бельэтажъ, въ ложу Доганской; при входѣ они столкнулись съ Нилушкой и Бѣгичевымъ. Доганская разговаривала съ Богомоловымъ и въ то же время едва замѣтно улыбалась кому-то въ партерѣ. Покатиловъ поймалъ эту улыбку и ревниво посмотрѣлъ по ея направленію: тамъ виднѣлось блѣдное лицо Теплоухова.
— Сусанна Антоновна, позвольте представить вамъ молодого человѣка, подающаго большія надежды, — громко заговорилъ oncle, выдвигая впередъ Покатилова. — Мой племянникъ, Романъ Ипполитовичъ Покатиловъ.
— Очень рада, очень рада, — спокойно отвѣтила Доганская, протягивая свою руку Покатилову. — Я уже слышала о васъ, Романъ Ипполитовичъ.
— Отличный малый и владѣетъ чертовски слогомъ, — не унимался oncle, выпячивая грудъ, — вообще человѣкъ рѣдкихъ достоинствъ, Сусанна Антоновна.
— Пожалуйста, довольно, — взмолился Покатиловъ. — Во-первыхъ, ты испугаешь Сусанну Антоновну перечисленіемъ моихъ добродѣтелей, а во-вторыхъ, я совсѣмъ не желаю быть раздавленнымъ такою массою достоинствъ.
Oncle молодцовато вскинулъ пенснэ на свой носъ и побѣдоноснымъ взглядомъ посмотрѣлъ на Доганскую — дескать, каковъ малый… недурно сказано, чортъ мою душу возьми! По лицу Доганской мелькнула довольная улыбка. Она весело взглянула на Покатилова своими необыкновенными, изсѣра-зеленоватыми глазами съ широкимъ зрачкомъ и молча пожала ему руку еще разъ. Это невольное движеніе смутило Покатилова, и онъ глупо замолчалъ, какъ попавшійся школьникъ. Онъ успѣлъ разсмотрѣть ея лицо. Оно было, пожалуй, даже некрасиво. Хороши были только своею загадочною красотой глаза, сросшіяся темныя брови, оригинальный разрѣзъ рта, бѣлый маленькій лобъ и матовый тонъ кожи съ легкимъ смуглымъ просвѣтомъ.
— Я пойду побродить, — заявилъ oncle, подхватывая подъ руку молчавшаго Богомолова; это была одна изъ милыхъ привычекъ старика.
Богомоловъ почтительно раскланялся съ Доганской и покорно послѣдовалъ за своимъ мучителемъ. Широкая, плотная фигура Богомолова, съ короткой шеей и негладко остриженной головой, несмотря на безукоризненный костюмъ, все еще отдавала тѣмъ мужикомъ, который сидѣлъ въ немъ. Широкое бородатое лицо съ умными, злыми глазами не понравилось Покатилову, особенно когда Богомоловъ дѣлалъ усиліе улыбнуться. Доганская проводила его глазами, чуть замѣтно сморщилась и съ улыбкой взглянула на Покатилова.
— Они меня здѣсь, кажется, рѣшились уморитъ своими умными разговорами, — заговорила она первая такимъ простымъ тономъ, точно была давно знакома съ Покатиловымъ. — Если бы не Николай Григоръичъ… онъ дядя вамъ?
— Да…
Покатиловъ едва разговорился, хотя никакъ не могъ попасть въ свой обыкновенный, шутливо-серьезный тонъ, который такъ нравится женщинамъ. По лицу своей собесѣдницы онъ замѣтилъ, что начинаетъ нести скучнѣйшія вещи, и это еще сильнѣе смутило его. Антрактъ самое большее продолжается десять минутъ, и изъ этихъ десяти минутъ онъ уже успѣлъ потерять цѣлыхъ пять. …
— Послушайте, вы, кажется, хотите занимать меня? — со своею странною улыбкой спросила Доганская.
— Нѣтъ, гораздо проще: я хочу показаться непремѣнно остроумнымъ человѣкомъ, а никакъ не выходитъ…
— Да?.. Что же, по крайней мѣрѣ, откровенно. Можетъ-быть, въ другой разъ я буду счастливѣе… Это васъ Николай Григорьичъ испортилъ своими похвалами. Ахъ, знаете, мнѣ сегодня такъ скучно… такъ, тяжело. Говорите, ради Бога, что хотите, только снимите съ меня это гадкое чувство, когда сама начинаешь сознавать, что дѣлаешься въ тягость и себѣ и другимъ. Знаете, что мнѣ кажется: мы точно давно-давно знакомы съ вами… не правда ли?..
— Я думалъ это же, но боялся высказать…
— Скажите, кто вонъ въ той ложѣ сидитъ… мужчина и дама?
Это была ложа Брикабрака, и Покатиловъ расписалъ своего патрона въ такихъ краскахъ, что Доганская даже засмѣялась. Это было счастливымъ началомъ, тонъ былъ найденъ. Покатиловъ ложа за ложей перебралъ всю публику, а затѣмъ перешелъ къ партеру. Онъ дѣлалъ такія остроумныя характеристики и такъ смѣшно описывалъ наружность каждаго. У Доганской слегка вздрагивалъ лѣвый уголъ рта, и она сдвигала брови, чтобы не расхохотаться.
— Да вы тутъ рѣшительно всѣхъ знаете, Романъ Ипполитовичъ, — удивлялась Доганская.
— Это моя спеціальность…
— Кстати, это вы описывали скачки?
— Да, я.
— Что у васъ была за фантазія описывать одну даму… т.-е. меня?
— Мудреный вопросъ… Вы меня вызываете на комплиментъ…
— Я позволяю, говорите. Всѣ женщины увѣряютъ, что не выносятъ комплиментовъ, по вѣдь это неправда, какъ хорошо извѣстно каждому. Но помимо этого…
Поднявшійся занавѣсъ прекратилъ этотъ разговоръ. Когда Покатиловъ уходилъ, Доганская съ улыбкой проговорила:
— Чтобы не откладывать нашего знакомства, Романъ Ипполитовичъ, я приглашаю васъ къ себѣ… Послѣ спектакля вы отправитесь прямо за нами. Мой неизмѣнный спутникъ — Николай Григорьичъ.
Покатиловъ раскланялся. Это преувеличенное вниманіе не обмануло Покатилова: онъ видѣлъ, что обязанъ имъ не своимъ достоинствамъ, а чему-то постороннему. Можетъ быть, Доганская пригласила его въ пику другимъ.
Вторая половина спектакля прошла для Покатилова въ какомъ-то полуснѣ. Онъ сидѣлъ въ своемъ креслѣ, какъ пьяный. Сцена сливалась въ одно мутное пятно; Покатиловъ былъ полонъ сознаніемъ того, что она была въ театрѣ.