1. Под природой разумеем мы здесь не привитую к нам чрез грехопадение испорченность (вследствие чего мы называемся «по природе детьми гнева»), но первичное и основное состояние, в которое мы должны быть возвращены снова, как к своему началу. В этом смысле говорит Людвиг Вивес[1] (Lib. I «De Concordia et Disc»): «Что такое христианин, как не человек, возвращенный своей природе, и как бы рождением восстановленный там, откуда исторгнул его враг?» В том же смысле может быть понято и то, что пишет Сенека: «Это мудрость — обратиться к природе и восстановить себя там, откуда всеобщее заблуждение (то есть падение рода человеческого в лице первых людей) изгнало нас». Также и это: «Человек не добр, но он образуется в доброго, чтобы, помня свое происхождение, старался уподобиться богу. Никто не осмеливается подняться порочным на ту высоту, с которой спустился (Epistol. 93).
2. Под голосом природы мы разумеемо всеобщее божье провидение, или непрерывное влияние (influxus) божественной благости, производящей все во всех, именно, в каждом создании то, к чему оно назначено. Ибо божественной мудрости свойственно ничего не творить напрасно, то есть без определенного назначения или без средств, соответствующих предположенной цели. Следовательно, то, что есть, существует для чего-нибудь; а чтоб сущее могло достигнуть своей цели, оно снабжено известными необходимыми органами, вспомогательными средствами и даже некоторым стремлением, дабы ничто насильственно и против воли не было направляемо к своей цели, но стремилось к ней скоро и с удовольствием, следуя инстинкту самой природы, так что если задержать это стремление, то явится страдание и даже смерть живого существа. Итак, достоверно, что человек рожден и создан способным для понимания вещей, для нравственной гармонии, ради всеобъемлющей любви божьей (что он к этому назначен, это мы уже видели), столь же несомненно и то, что в нем лежат корни этих стремлений, подобно тому, как всякое дерево имеет свои разветвленные корни.
3. Но для того, чтобы всем стало еще яснее значение слов премудрого: «Мудрость положила вечные основы в человеке», — мы рассмотрим, какие основы мудрости, добродетели и религии вложены в нас, дабы познать, какой удивительный орган мудрости — человек.
4. (1) Что каждый человек родится способным к достижению познания вещей, это ясно, во-первых, из того, что он есть образ божий. Если изображение сделано тщательно, то оно необходимо воспроизводит черты первообраза, или же оно вовсе не есть изображение. Так как из числа прочих свойств божьих особенно проявляется всеведение, то необходимо должно нечто подобное проявляться и в человеке. И почему же нет? Человек стоит посреди божьих творений, обладая светлым духом, который можно сравнить с висящим в комнате зеркальным шаром, воспринимающим в себе изображения всех вещей, — всех, говорю я, кругом находящихся. Ибо наш дух схватывает не только близлежащее, но приближает к себе и отдаленное (как в пространстве, так и во времени); он поднимается на крутизны, отыскивает сокровенное, разоблачает скрытое и пытается исследовать непостижимое, в своих стремлениях он неограничен и бесконечен. Если бы человеку дано было жить тысячу лет, в течение которых он постоянно чему-нибудь научался, постигая одно из другого, всегда, однако, он сохранил бы силу, восприемлющую познаваемые предметы. Дух человека обладает такой ненасытимой силою восприимчивости, что в стремлении к познанию он представляется как бы бездной. Наше тельце ограничено весьма тесными пределами: голос распространяется очень недалеко; зрение ограничивается высотой небесного свода, духу же ни на небе, ни за пределами его не может быть назначено границ: он возвышается над небесами небес, устремляется в глубину пропастей ада, и будь они в тысячу раз еще отдаленнее, он и тогда проникнул бы в них с непостижимой быстротой. И мы станем отрицать, что ему все доступно? И мы отвергнем, что он достаточно восприимчив, чтобы обнять все?
5. Философы назвали человека микрокосмом, малым миром (μικροκοσμος, Universi Epitome), ибо он в сжатом виде объемлет все, что во вселенной (Macrocosmus) является раскинувшимся вдаль и вширь; что это так, будет показано в другом месте. Итак, дух человека, вступающего в мир, весьма удобно сравнивается с семенем или зерном. Хотя в последнем в действительности еще не заключается наружной формы растения или дерева, однако в нем на самом деле заключено растение или дерево; убедиться в этом легко — стоит бросить семя в землю, и оно распустит под собой корешки, над собой даст побеги, которые впоследствии по врожденной силе обратятся в сучья и ветви, покроются листьями и украсятся цветами и плодами. Итак, ничто не может быть внесено в человека извне, но то, что он заключает в себе в зародыше, именно это должно развиваться, раскрываться и каждое определяться тем, что оно есть. Посему то, как известно, Пифагор обыкновенно говаривал, что человеку так естественно все знать, что если бы семилетнего мальчика стали разумно спрашивать о вопросах даже всей философии, то он мог бы на все дать точный ответ; потому что один свет разума есть уже достаточная форма и норма для всех вещей; только теперь, после грехопадения, разум сам себя помрачая и затемняя, не ведает самоиспытания: те же, кто должен бы помочь ему, еще более его запутывают.
6. Кроме того, живущей в нас разумной душе даны органы, как бы лазутчики и наблюдатели, с помощью которых разум исследует все, что находится вне его, — это зрение, слух, обоняние, вкус, осязание, так что из всего созданного ничто не может быть скрыто от разума. И так как в видимом мире ничего нет такого, что нельзя было бы видеть, слышать, обонять, вкушать и осязать, различать по существу и по качеству (quid et quale sit), то, следовательно, ничего нет в мире и такого, что не мог бы познать человек, одаренный чувствами и разумом.
7. Человеку врождена также жажда познания и способность не только выносить работу, но даже стремление к ней. Это обнаруживается уже в самом раннем возрасте и сопровождает нас в течение всей жизни. Ибо в ком нет сильного желания постоянно видеть, слышать, делать что-нибудь новое? Кому не доставило бы удовольствия каждый день отправляться куда-нибудь, с кем-нибудь беседовать, разузнавать и самому что-нибудь рассказывать? Короче, глаза, уши, осязание, самый ум, постоянно требуя пищи для себя, беспрерывно стремятся вовне, и для живой природы нет ничего более невыносимого, как праздность и бездеятельность. Отчего далее и невежественные люди удивляются ученым мужам? Не служит ли это признаком того, что и они испытывают влияние некоторого естественного стремления, которое они охотно и сами бы разделили, если бы могли надеяться, быть соучастниками других? Не имея же такой надежды, они вздыхают и только удивляются тем, кого видят выше себя.
8. Примеры автодидактов (самоучек) доказывают самым наглядным образом, что человек, руководимый природой, может во все проникнуть сам собой. Ибо многие из тех, которые были сами себе учителями, или которым (как говорит Бернгард) учителями были дубы и буки (то есть прогулки и размышления в лесу), дальше ушли в своих занятиях, чем другие при тягостном преподавании школьных учителей. Не научает ли нас это, что человеку действительно все присуще? То есть, даны ему и фонарь, и свеча, и масло, и огниво со всем прибором, равно известно ему и самое добывание огня: сумел бы только он высечь достаточно искр, раздуть огонь и зажечь светильник, и тогда разом увидел бы дивные сокровища премудрости божьей как в себе самом, так и в великом мире (где все распределено по числу, мере и весу) в привлекательнейшей картине. Теперь же, пока в нем не возжен внутренний свет, кругом человека носятся светильники чужих мнений, что иначе и быть не может, как оно есть; именно, это похоже на то, как если бы вокруг кого-нибудь, заключенного в мрачной темнице, носили факелы: лучи их пробивались бы сквозь щели, но полный свет не проникал бы внутрь. Справедливо говорит Сенека: «В нас посеяны семена всех наук, бог же и учитель изводит способности из тайника их.»
9. Тому же научают нас и предметы, которым уподобляется дух наш. Ибо земля (с которой свящ. писание часто сравнивает наше сердце) не воспринимает ли семена всякого рода? Разве она не украшает один и тот же сад всякого рода травами, цветами и овощами? Без сомнения, если только садовнику не будет недоставать искусства и трудолюбия. И чем больше разнообразия, тем приятнее зрелище для глаз, тем привлекательнее аромат для обоняния, тем сильнее услаждение для сердца. Аристотель уподобляет дух человека отполированной доске (tabulae rasae), на которой ничто не написано, на которой однако все можно написать.[2] Итак, подобно тому, как на чистой доске писец может написать, а живописец нарисовать, что им угодно, если только они сведущи в своем искусстве; одинаково легко возможно начертать все в человеческом духе тому, кто сведущ в искусстве обучения. И если это не бывает так, то наверное не доска в том виновата (за исключением случая, если она неровна), но неумение писца или рисовальщика. Разница здесь только та, что на доске могут быть проводимы линии, насколько позволят пределы доски; в духе же сколь бы ни вписывать и впечатлевать, никогда нельзя найти предела, ибо человеческий дух (как раньше упомянуто) бесконечен.
10. Метко также сравнение нашего мозга — мастерской мысли — с воском, в который втискивается печать или из которого лепят фигуры. Ибо, как воск, принимающий всякую форму, допускает во всяком роде формовку и переделку, так точно и мозг, отпечатлевая в себе изображения всех вещей, принимает в себя все, что находится в целом мире.[3] Этим самым в то же время вполне хорошо обозначается, что такое мысль и что такое наше знание. Все, что поражает мое зрение, слух, обоняние, вкус, осязание, — все это действует на меня, как печать, посредством которой изображение вещи отпечатлевается в мозге; притом в такой степени, что если даже вещь удалится от глаз, ушей, носа, руки, образ ее остается во мне; и не может не оставаться, исключая разве случая, когда по недостатку внимания вызвано слабое впечатление. Например, если я видел какого-нибудь человека или говорил с ним; если в путешествии созерцал гору, реку, поле, лес, город и проч.; если я слышал гром, музыку, какие-либо речи; если я со вниманием прочитал что-либо у известного писателя и проч.; все это отпечатлевается в мозгу так, что часто оживает предо мною в воспоминании, даже как будто стоит пред моими глазами, звучит в моих ушах, действует на вкус и осязание; и хотя мозг одни впечатления отчетливее воспринимает сравнительно с другими, либо яснее представляет их себе, или продолжительнее удерживает, но так или иначе, однако он все воспринимает, представляет и удерживает.
11. Здесь мы имеем поразительную картину премудрости божьей, которая могла предусмотреть, что столь небольшая часть мозга будет достаточна для восприятия тысячи тысяч различных образов, ибо все, что каждый из нас (особенно из писателей) в течение стольких лет видел, слышал, испытывал, читал, приобрел опытом или умозрением, и что каждый по требованию обстоятельств может припомнить, — все это, очевидно, заключается в мозгу. Подлинно, образы тех вещей, которые мы хотя однажды видели, о которых слышали или читали и проч., которых существует тысячи и тысячи тысяч и число которых все увеличивается, так как мы каждый день почерпаем новые сведения из того, что видим, слышим, читаем, испытываем и проч., — все эти образы однако же воспринимаются. Как неисповедима эта премудрость всемогущества божия! Соломон восхищается реками, которые все текут в море и все-таки не переполняют его (Экклез. I, 7); как же не удивляться бездне нашей памяти, которая все исчерпывает и все возвращает, но никогда не наполняется и никогда не истощается? Итак, наш дух поистине больше мира, в том смысле, что заключающее по необходимости больше заключаемого.
12. Наконец глаз, как зеркало[4], весьма точно передает впечатления нашему духу: если к нему поднесут вещь, какой бы формы или цвета ни было, тотчас в нем образуется вполне сходное изображение, исключая разве случая, когда предмет представляется в темноте или сзади, или в несоразмерно большом расстоянии, или когда впечатление остановлено, или нарушено спокойствие, — в таком случае надо сознаться, отражение не удается. Но я говорю о том впечатлении, которое совершается при свете и при обстановке, соответствующей предмету в его естественном состоянии. И как нет никакой необходимости принуждать глаз, чтоб он открывался и созерцал вещи, ибо он и сам по себе (как бы от природы страстно стремясь к свету) испытывает потребность наслаждаться созерцанием, стремится ко всему (только бы не обременили его одновременно излишеством предметов), и никогда не может насытиться созерцанием; так точно и дух наш жаждет познания вещей; постоянно стремится и исполнен желания исследовать все, окружающее его; все воспринимает, даже с жадностью, неутомимо и всюду, если только он не будет разом подавлен множеством впечатлений, но будет воспринимать их в надлежащем порядке одно за другим.
13. (II) Что гармония нравов (Morum harmonia) естественно присуща человеку, это усматривали даже язычники, которые не ведали другого, данного от бога света, ниспосланного свыше верного путеводителя к вечной жизни, и в тщетных попытках принимали эти искорки[5] за свои светильники. Так Цицерон говорит[6]: «Нашим способностям врождены семена добродетели, и если бы они могли все вырасти, сама природа привела бы нас к счастливой жизни». (Это уж черезчур!) «Но теперь, вступая в жизнь и увлекаемые ею, мы постоянно находимся посреди всякой испорченности, так что кажется, будто мы всасываем в себя заблуждения с молоком матери». Но что действительно справедливо то, что семена добродетелей прирождены человеку, это очевидно из следующих двух доводов: во-первых, каждый человек наслаждается гармонией; во-вторых, и сам он есть ничто иное, как гармония, в себе и вне себя[7].
14. (a) Что во гармонии человек находит наслаждение и страстно стремится к ней, это несомненно. Ибо кто не испытывал приятного ощущения при виде хорошо сложенного человека, красивой лошади, прекрасной статуи, привлекательной картины? Но отчего это происходит, как не оттого, что соразмерность цветов и красок вызывает приятное чувство? Это услаждение глаз вполне естественно. Я спрашиваю далее: кого не увлекает музыка? А это почему? Конечно, потому что гармония тонов производит приятное созвучие. Отчего всем нравятся хорошо приготовленные яства? Без сомнения, потому что надлежащее смешение различных питательных материалов приятно щекочет нёбо. Кто не чувствовал удовольствия от умеренной теплоты, от умеренного холода, от надлежащего положения и умеренного движения членов тела? Почему все это бывает, как не оттого, что в природе все, что соблюдает надлежащую меру, приятно и полезно, а все неумеренное — враждебно и вредно? Отчего также самые добродетели восхищают нас в других (ибо и неучастники добродетелей удивляются добродетельным, хотя и не подражают им, считая невозможным победить в себе дурные навыки), а не в нас только самих? Мы слепы, если не признаем, что все мы носим в себе корни гармонии (harmoniae radices).
15. (b) Но и сам человек есть не иное что, как гармония, сколько в отношении тела, столько и относительно души. Ибо как вся вселенная (major Mundus) представляет подобие огромнейшего часового механизма, столь искусно составленного из громадного числа колес и колоколов, что для беспрерывности движения и согласования все они, от первого до последнего, захватывают одно другое: так и человек (малый мир) есть гармония. Ибо с каким удивительным искусством все приспособлено в нем для тела: во-первых, это вечно движущееся сердце, источник жизни и действий, от которого получают прочие члены движение и меру движения; гиря же, производящая движение, это мозг, который посредством нервов, подобно шнурам, притягивает и отпускает прочие колеса (члены). Разнообразие внешних и внутренних отправлений человека — это самое симметрическое отношение движений.
16. В душевных же движениях главное колесо — воля; двигающие гири — желания и чувства, которые и дают воле направление в ту или другую сторону. Регулятор, открывающий и прекращающий движение, это — разум, который соразмеряет и устанавливает, в чем, где и на сколько следует замедлять или ускорять ход. Прочие движения души подобны меньшим колесам, следующим за главным колесом. Если поэтому желания и чувствования будут иметь соразмерную тяжесть, и регулятор — разум будет правильно открывать и закрывать движение, то не может быть, чтобы не явилась гармония и согласие добродетелей, то есть соразмерность активных и пассивных состояний.
17. Итак, вот, в самом деле, человек есть ни что иное, как гармония. И как о часовом механизме или о каком-либо музыкальном инструменте, сделанном рукой опытного мастера, в случае если они испортятся или расстроятся, мы не тотчас говорим, что они более не годятся для употребления (они ведь могут быть вновь поправлены и выверены): так точно нельзя думать и о человеке, хотя и испорченном грехопадением, чтоб он по благости божьей и с помощью верных средств не мог быть восстановлен.
18. (III.) Что корни религии присущи человеку от природы, это можно видеть из того, что он есть образ божий. Ибо образ имеет в себе сродство с изображаемым; подобное же радуется подобному, (similis simili gaudet); а закон всех вещей одинаково непреложен (Cup. 13, 18). И так как человек ничего не имеет, что было бы подобно ему, кроме того, по образу которого человек сотворен, то и следует, что нет ничего, что наиболее увлекало бы его желания, кроме того источника, из которого он сам произошел; только бы познание это было достаточно отчетливо.
19. Это видно также и из примера язычников, которые, не быв научены словом божьим, следуя единственно скрытому инстинкту природы, познали божество, поклонялись ему и призывали его, хотя они и ошибались в существе и смысле поклонения. «Все люди имеют понятие о богах и все предоставляют высшее место известному божественному существу», — говорит Аристотель[8]. А Сенека пишет: «Почитание богов заключается, во-первых, в вере в богов, во-вторых, в усвоении им величия и милосердия, без которого немыслимо никакое величие, наконец, в признании, что они управляют миром, всем располагают, как своей державой, и заботятся о сохранении человеческого рода»[9]. Как близко это к тому, что говорил апостол (Евр. XI, 6): «Без веры невозможно угодить богу, ибо надобно, чтобы приходящий к богу веровал, что он есть и ищущим его воздаст».
20. Платон же говорит (в Тимее): «Бог есть высшее благо, превыше всякого существа и всякой природы, к которому все стремится». Это (что бог есть высшее благо, к которому все стремится) до того несомненно, что Цицерон мог сказать: «Первая учительница благочестия есть природа»[10]. А Лактанций пишет: «Так как мы сотворены с назначением оказывать создавшему нас богу истинное и справедливое послушание, то нам остается только искать его, следовать ему». Чрез эту связь благочестия мы соединены и связаны с богом, и даже сама религия имеет от того название.
21. Хотя следует признать, что естественное стремление к богу как к высшему благу до такой степени извратилось и сбилось на ложный путь, что никто не в состоянии собственной силой попасть на него снова; однако это стремление в людях, которых бог снова освещал своим словом и духом, возбуждалось и столь продолжительно, что Давид мог взывать к богу: «Кто кроме тебя для меня на небе? С тобою ничего не хочу на земле. Изнемогает плоть моя и сердце мое: бог твердыня сердца моего и часть моя вовек. (Псал. LXXII , 25, 26).
22. Итак, когда мы обсуждаем средства против порчи, пусть никто не отчаивается, ибо сам бог содействует уничтожению ее духом и силой установленных для того средств. Подобно тому как Навуходоносору, когда от него был отнят человеческий разум и дано было ему сердце животного, все же оставлена была надежда, что к нему возвратятся его человеческий дух, даже его царское достоинство, как скоро он признал бы власть небес (Дан. 4, 23); точно также и нам, изверженным из рая деревьям, сохранены корни, которые, если на них падет дождь и солнечное сияние божьей милости, снова дадут свежие отпрыски. Разве бог, тотчас после грехопадения и возвещенного изгнания (наказание смерти), не насадил в сердцах (обещанием благословенного семени) новых отпрысков своего милосердия? Разве он не послал своего сына, через которого возрождается падшее?
23. Постыдно и оскорбительно, даже неблагодарно было бы с нашей стороны, если бы мы постоянно толковали о порче, а умалчивали о помиловании! То, что древний Адам мог внести в нас, неужели новый Адам — Христос не может это уничтожить? Потому истинно говорит апостол от своего имени и от имени возрожденных: «Я все могу в укрепляющем меня Иисусе Христе (Филип. IV, 13)». Если возможно, чтобы черенок, привитый на иву, терновник или на какое-либо другое лесное деревцо, пускал листья и приносил плоды, то тем более это возможно, когда прививка произведена на собственном корне. Это видно из приведенных доводов апостола (Римл. 24); кроме того: если бог из камней может воздвигнуть детей Аврааму (Матф. III, 9), то неужели не возможет он пробудить ко всякому доброму делу тех, которые с первых дней творения были созданы его детьми, чрез Христа были вновь усыновлены и возродились чрез дух благодати?
24. Ах, не будем недоступны для благодати, которую в изобилии готов излить на нас бог! Ибо если мы, верой насажденные во Христе и одаренные благодатью усыновления, мы, говорю, будем отрицать, что вместе с нашим семенем мы предназначены для царства божия, то как мог сказать Христос о детях, что их царствие небесное? Или, как он мог указать на них, возвещая: «Истинно говорю вам, если не обратитесь и не будете, как дети, не войдете в царство небесное (Матф. XVIII, 3)? Как мог апостол называть детей-христиан (если даже только один из родителей был верующий) святыми и отвергать даже, чтоб они были нечисты (I Коринф. 7, 14)? Даже о тех, которые в действительности были замешаны в самых тяжких пороках, апостол дерзает утверждать: «И такими были некоторые из вас; но вы омылись, освятились, оправдались именем господа нашего Иисуса Христа и духом бога нашего (I Коринф. VI, 11). Итак, если мы говорим, что христианские дети (не потомство древнего Адама, но возрождение нового, дети бога, братцы и сестрицы (fraterculos et sororculus) Христа, желающие получить образование, будут способны воспринять семя для вечности, кому покажется это невозможным? Неужели нам, не ищущим плода на дикой маслине, но приходящим на помощь привитым к древу жизни ветвям, дабы они дали свойственный им плод?
25. Итак, истинно, что для человека всего естественнее, а чрез благодать духа святого и легче, быть мудрым, нравственным и святым, чему не в силах воспрепятствовать отвне привитая развращенность. Ибо каждая вещь легко возвращается к своей первичной природе. А это и есть то, о чем говорит священное писание: мудрость легко созерцается любящими ее и обретается ищущими ее; она даже упреждает желающих познать ее. С раннего утра ищущий ее не утомится, ибо найдет ее сидящею у дверей своих. (Премудр. VI, 12—14). То же высказывается и в известном изречении венузийского поэта[11]:
Нет никого столь дикого, кого нельзя было бы укротить,
Если только ухо его будет готово встретить образование.
Примечания
[править]- ↑ Людвиг Вивес, родился в 1492 г. в Валенсии (Испания), преподавал humaniora, в особенности в Левене, был вызван Генрихом VIII в Англию, чтобы преподавать науки принцессе Марии, потом поселился в Брюге, где и умер 6 мая 1540 г. Вивес, Будей и Эразм считались в свое время триумвирами научного мира; про Вивеса же говорили, что он по силе размышления стоял выше всех людей своего времени, хотя то же многими говорилось про Эразма. Из числа многочисленных сочинений Вивеса следующие касаются педагогики: «De ratione studiu pubrilis epistolae» II (можно найти в Crenii consilus et methodis instituendorum, — «De tradendis disciplinis s. de institutione christiana», — «Vatellitium animi s. symbola Principum institutione potissimum destinata».)
- ↑ Здесь, по-видимому, есть противоречие. Раньше Коменский говорит, что нам врождены семена знаний, добра и редигии, значит, они в нас существуют раньше всякого воспитания, составляя как бы примитивное содержание духа; а здесь К. согласен с мнением, что душа есть tabula rasa, чистый, неисписанный лист бумаги, на котором еще ничего нет, но на котором все можно написать. В последнем взгляде человеческая природа является без всякого прирожденного материала для развития. Но противоречие это лишь кажущееся. Во-первых, по мысли Коменского, нам прирождены не готовые понятия, не определенные идеи и развившиеся склонности, а лишь семена их, следовательно, врождены чистая возможность развития — не более, это и есть tabula rasa (см. далее глава VI); во-вторых, когда Коменский говорит, что в душе возможно все начертать, то здесь он, очевидно, предполагает: все из того, семена или возможность чего прирождены человеку, — иначе: что свойственно природе человека, с ее естественными основаниями и задатками. Здесь применим его девиз: Omnia sponte fluant, absit violentia rebus.
- ↑ Вульгарное сравнение это, в сущности, нельзя признать ни удачным, ни верным; но то, что ясным кажется для нашего времени, при современном состоянии науки о душе, конечно, было лишь предметом гадательных гипотез и сравнений 200 лет тому назад. По смыслу речи видно, что приводимое сравнение было ходячим и общеизвестным во времена Коменского, вот почему он и обращается к нему в своих разъяснениях. Тем не менее сравнение это дает Коменскому повод высказать столь глубокий и верный взгляд на психический процесс возникновения умственных образов в нашей душе, на восприятия впечатлений и значение их в нашем умственном развитии, что те же взгляды как открытия излагались позднее представителями современной психологии. Так следы (Spuren) впечатлений, на которые опирается вся бенекианская теория психического развития человека, суть не что иное, как отпечатки (impressiones) Коменского, вследствие которых и являются у нас умственные образы предметов или представления (imagines, imaguncule, Simulachra).
- ↑ В тексте — Oculus aut speculum Лейтбехер переводит: «Глаз или зеркало»; но Бэгер справедливо замечает, что такой перевод ошибочен, и что здесь, очевидно, по недосмотру стоит aut вместо и ut.
- ↑ «Искорки», — то есть врожденные человеку семена, зародыши нравственного развития.
- ↑ Cic. Tuscul. lib. III, cap. I, 3
- ↑ Употребляемое здесь Коменским слово harmonia выражает согласие, единство, но не звуковое созвучие; для обозначения последнего он употребляет (§ 14) слово consonantia. Гармония в психическом смысле — это внутренняя соразмерность сил и их отправлений, деятельностей и стремлений, это равновесие психического и физического элементов в человеке, это единство и целость природы и развития.
- ↑ Aris. De cælo I, cap. 3
- ↑ Senec. Epist. 96
- ↑ Cicer. De natura Deourum. I.
- ↑ Гораций, как известно, родился в Венузии, самнитском городе, в Апулии, почему и называется венузийским.