Галлерея Шлиссельбургскихъ узниковъ
Подъ редакціею: Н. Ѳ. Анненскаго, В. Я. Богучарскаго, В. И. Семевскаго и П. Ф. Якубовича
Часть I. Съ 29 портретами.
Весь чистый доходъ предназначается въ пользу бывшихъ шлиссельбургскихъ узниковъ.
С.-Петербургъ. Типографія М. М. Стасюлевича, Вac. остр., 5 лин., 28. 1907.
Вѣра Николаевна Фигнеръ.
[править]30-го сентября 1904 года всѣ немногочисленные уже обитатели Шлиссельбургской тюрьмы переживали минуты тревоги и волненія. Весь обычный обиходъ тюремной жизни, налаженный уже годами, нарушался событіемъ совершенно исключительнымъ, вызывавшимъ у всѣхъ сложное чувство радости и въ то же время печали. Въ этотъ день изъ Шлиссельбургской крѣпости увозили на поселеніе, послѣ 22-лѣтняго заключенія, дорогого и любимаго ихъ товарища, Вѣру Николаевну Фигнеръ, увозили неизвѣстно куда и неизвѣстно на что.
До тѣхъ поръ почти всѣ, выбывавшіе изъ Шлиссельбурга, водворялись въ самыхъ глухихъ и страшныхъ мѣстахъ Сибири — въ отдаленнѣйшихъ городахъ Якутской области и на Сахалинѣ, попадая такимъ образомъ, какъ говорится, изъ огня да въ полымя. Такая же участь могла ожидать и Вѣру Николаевну. Тѣмъ не менѣе, и это было для нея, какъ и для всякаго шлиссельбуржца, громаднымъ шагомъ впередъ, являясь тѣмъ неизбѣжнымъ этапомъ, черезъ который необходимо было пройти всякому, чтобы воскреснуть къ жизни изъ глухой постылой могилы. Все же для товарищей, провожавшихъ Вѣру Николаевну, чувство радости, вызываемое ея освобожденіемъ, отравлялось мыслью о разлукѣ съ нею, — разлукѣ, можетъ быть, навсегда.
Въ небольшой кучкѣ людей (оставалось ихъ всего ю человѣкъ), совершенно отрѣзанныхъ отъ всего живого, появлялась громадная брешь, ощущалась такая пустота, которую ничѣмъ нельзя было заполнить, ощущалась тѣмъ болѣзненнѣе и сильнѣе, что въ теченіе многихъ лѣтъ В. Н. являлась тѣмъ естественнымъ центромъ тюремнаго житья-бытья, около котораго привычно группировались остальные ея товарищи. И невольно вмѣстѣ съ радостью тоскливое чувство щемило ихъ сердца. То же смутное двойственное чувство переживала и сама уѣзжавшая. Перспектива близкой, столь желанной, хотя бы даже только полусвободы омрачалась и для нея мыслью о покидаемыхъ товарищахъ, съ которыми была прожита чуть не половина жизни, — о товарищахъ, связанныхъ съ нею не только тѣсными узами привязанности и дружбы, но и общностью пережитыхъ. вмѣстѣ страданій и горя, т.-е. именно тѣмъ, что всегда наиболѣе прочно и близко связываетъ людей. Было и еще нѣчто, что бросало мрачную тѣнь на грядущее будущее. Вставалъ тревожный вопросъ: сможетъ ли, сумѣетъ ли она, привыкшая за долгіе годы къ своеобразной тюремно-тепличной обстановкѣ, войти въ курсъ новой и во многомъ измѣнившейся жизни; сможетъ ли, способна ли она понять это «новое» и съ прежнею чуткостью отозваться на запросы и задачи осложнившейся и далеко ушедшей впередъ жизни.
Налицо были примѣры трудности такого приспособленія: трое изъ освобожденныхъ шлиссельбурицевъ, оставивъ за собой тюремныя стѣны и переживъ все, какъ казалось, самое ужасное, покончили съ собой, оказавшись не въ силахъ разрѣшить эту нелегкую задачу…
Эти мысли и тревожное ожиданіе нарушали цѣльность радостнаго настроенія, которое такъ естественно было бы предположить у человѣка, выходящаго на свѣтъ Божій послѣ 22-лѣтняго заключенія.
Помнится мнѣ, какъ расплакалась Вѣра Николаевна въ самый день своего отъѣзда, прочитавъ нѣсколько риѳмованныхъ строкъ, написанныхъ ей на прощаніе однимъ изъ товарищей. Привожу ихъ здѣсь не въ качествѣ поэтическаго произведенія, а лишь потому, что, по словамъ самой Вѣры Николаевны, они вѣрно передавали ея чувство и настроеніе.
"Что тебѣ сказать мнѣ на прощанье?
Міръ живой открылся предъ тобой…
Новизна, тревога ожиданья
Поднимаютъ смутныхъ мыслей рой.
Позади остались башни, стѣны,
Горизонтъ широкій манитъ вдаль,
Приближенье жизни перемѣны
Будитъ въ сердцѣ радость и печаль.
Годъ за годомъ гнетъ тюрьмы жестокій
Рвалъ всѣ связи, разбивалъ мечты,
И теперь, какъ путникъ одинокій,
На порогѣ жизни стала ты.
Жизнь впередъ ушла… Все измѣнилось;
Мы же знали только мракъ тюрьмы.
И боязнь въ душѣ зашевелилась,
Что отъ жизни ужъ отстали мы.
Но не бойся, жизнь тебя захватитъ,
Овладѣетъ мыслью и душой
И сторицею тебѣ заплатитъ
За тюремный мертвенный покой.
Кто, какъ ты, привыкъ въ тюрьмѣ суровой
Лишь въ трудѣ забвенье находить,
Для того всегда есть путь готовый
Свѣтъ и счастье въ жизнь людей вносить. «
Не легко, конечно, связать двѣ порванныя нити жизни и перешагнуть черезъ тотъ провалъ, какимъ являлось для Вѣры Николаевны шлиссельбургское заточеніе. Впрочемъ, заботливое начальство, поселивъ ее послѣ 22-лѣтняго заключенія около береговъ Бѣлаго моря, сдѣлало съ своей стороны все, чтобы изолировать ее отъ всякихъ жизненныхъ вѣяній, и только съ трудомъ удалось ей впослѣдствіи выбраться изъ этихъ дикихъ мѣстъ.
Вѣра Николаевна Фигнеръ родилась 24-го іюня 1852 года въ тетюшскомъ уѣздѣ Казанской губ. въ имѣніи „Никифоровка“, принадлежавшемъ ея матери. Семья Фигнеръ, въ числѣ предковъ которой числится извѣстный партизанъ і8і2 г., состояла изъ 8 человѣкъ дѣтей. Двое изъ нихъ умерли маленькими, а изъ оставшихся 4 сестеръ и двухъ братьевъ В. Н. была старшею. Странное совпаденіе: ея отецъ, также какъ и отецъ другой ІІІлиссельбургской узницы, Л. А. Волкенштейнъ, занималъ мѣсто казеннаго лѣсничаго. Раннее дѣтство В. Н. прошло въ суровой семейной школѣ. Мать, очень рано вышедшая замужъ, была женщина кроткая, любящая, но безгласная, нашедшая въ лицѣ мужа суроваго главу и повелителя, которому она и покорялась безпрекословно почти до самой его смерти. Это былъ человѣкъ вспыльчивый и суровый, деспотическій характеръ котораго ложился тяжелымъ гнетомъ на всѣхъ окружающихъ. Для семьи его слово должно было быть, и на самомъ дѣлѣ всегда было, безаппеляціоннымъ закономъ, а безпрекословное подчиненіе его волѣ — девизомъ, предъ которымъ все преклонялось. Повинуясь этой волѣ, мать не смѣла даже ласкать и баловать своихъ дѣтей, не смѣла вступаться за нихъ и защищать ихъ отъ частыхъ вспышекъ отцовскаго гнѣва.
Въ этомъ режимѣ все было предусмотрѣно и соблюдалось неукоснительно. Дѣти должны были вставать и ложиться въ разъ навсегда установленное время, одѣваться и причесываться по формѣ, оффиціально здороваться и прощаться съ родителями, креститься и благодарить послѣ всякаго пріема пищи, не разговаривать во время ѣды, съѣдать все, что даютъ, безъ остатка, хотя бы и съ отвращеніемъ, довольствоваться простой пищей, чтобы не изнѣживать желудка, никогда ничего не просить, не брать и не трогать безъ спроса, въ особенности отцовскихъ вещей; терпѣливо переносить холодъ и всякія лишенія и т. Д. Всякое нарушеніе этихъ правилъ влекло за собой суровыя, даже жестокія наказанія, причемъ нерѣдко отецъ пускалъ въ ходъ ременную плетку о трехъ концахъ, всегда висѣвшую на-готовѣ въ его кабинетѣ. Даже такіе неизбѣжные инциденты дѣтской жизни, какъ паденіе и ушибъ, неосторожное обращеніе съ огнемъ или обжогъ кипяткомъ влекли за собой наказаніе, какъ бы въ дополненіе того, что уже претерпѣлъ ребенокъ. Впрочемъ, физическія наказанія доставались преимущественно на долю мальчиковъ. Дѣвочекъ отецъ не билъ послѣ того, какъ однажды чуть не искалѣчилъ 6-лѣтнюю Вѣрочку за капризъ въ бурю при переѣздѣ на паромѣ черезъ Волгу. Но и отъ этого было не легче. Дѣти, въ концѣ концовъ, не только боялись отца пуще огня, но положительно трепетали передъ нимъ, боясь больше всякаго физическаго наказанія одного его холоднаго, пронизывающаго взгляда, отъ котораго ничто не ускользало. Да о томъ, чтобы скрыть отъ отца. какую-нибудь дѣтскую вину или шалость, не могло быть и рѣчи. Отъ дѣтей требовалась строжайшая правдивость и собственное признаніе въ своей винѣ. Сама мать служила примѣромъ этой правдивости: любящая и кроткая, она не утаивала отъ отца ни одного дѣтскаго проступка» зная всѣ послѣдствія его гнѣва, которымъ она ихъ подвергаетъ. Въ этой мрачной, тяжелой обстановкѣ ранняго дѣтства слагался характеръ дѣвочки, превратившейся впослѣдствіи не только въ революціонерку, но и въ одну изъ самыхъ выдающихся, энергичныхъ борцовъ русскаго освободительнаго движенія 70-хъ и 80-хъ годовъ. Интересно было бы прослѣдить и выяснить, въ силу какихъ условій и подъ чьимъ вліяніемъ слагался этотъ исключительный во многихъ отношеніяхъ психологическій типъ женщины-революціонерки, но объ этомъ приходится пока дѣлать только гадательныя предположенія. Все же можно предположить съ нѣкоторою вѣроятностью, что при наличности врожденнаго темперамента суровая обстановка ранняго дѣтства съ его военно-казарменнымъ режимомъ и прямолинейностью практиковавшейся системы воспитанія, оказала свое вліяніе на развитіе дѣтскаго характера. Нѣкоторыя чисто женскія черты его какъ бы стирались, дополняясь и осложняясь другими, свойственными по общепринятому мнѣнію преимущественно мужчинѣ. Рельефными чертами выступаютъ въ характерѣ В. Н. такія черты, какъ выдающаяся энергія и настойчивость въ достиженіи того, что признано необходимымъ. Непреклонная рѣшимость въ важныхъ принципіальныхъ вопросахъ, доходящая порой до суровости. Что касается боязни колебаній или сожалѣнія о томъ, чего нельзя измѣнить — эти чувства остались навсегда чуждыми ея натурѣ, и разъ принятое рѣшеніе или начатое дѣло неизмѣнно доводилось ею до конца.
«Сидя въ предварительномъ заключеніи, — говорила В. Н. въ своей рѣчи на судѣ, — я часто думала, могла ли моя жизнь идти иначе, и могла ли она кончиться чѣмъ-нибудь инымъ, кромѣ скамьи подсудимыхъ; и каждый разъ я отвѣчала себѣ: нѣтъ». Передъ нами налицо сильная воля, доминирующая надъ другими душевными свойствами, особенно въ принципіальныхъ вопросахъ, и полное соотвѣтствіе слова съ дѣломъ. Эта воля можетъ только или подчиниться другой, еще болѣе сильной, или подчинять себѣ другихъ, деспотически, порою немного по-женски, но при этомъ въ такой формѣ, при которой подчиненіе не тяготитъ, а является добровольнымъ и естественнымъ. Послѣднее объясняется, конечно, и другими богатыми внутренними и внѣшними данными, въ которыхъ не отказывалъ Вѣрѣ Николаевнѣ даже ея заклятый врагъ — русское правительство. «Гибкій и блестящій умъ ея въ соединеніи съ красивой внѣшностью, чисто женская способность очаровывать людей съ перваго взгляда, съ перваго слова, умѣнье незамѣтно приводить ихъ къ признанію своей идеи — все это производило такое впечатлѣніе, что не разъ одинъ часъ разговора съ нею встряхивалъ человѣка и выводилъ его на другую дорогу».
Къ счастью, среди людей, окружавшихъ Вѣру Николаевну въ раннемъ дѣтствѣ, кромѣ выпуклой, грозной фигуры отца, наводившаго ужасъ на дѣтей, и любящей, но безгласной и совершенно подавленной авторитетомъ мужа матери, находился человѣкъ, присутствіе и вліяніе котораго до извѣстной степени смягчало сурово-казарменную атмосферу родительскаго дома. Этимъ человѣкомъ была старуха няня, образъ которой навсегда остался для В. Н. свѣтлымъ воспоминаніемъ ея дѣтства, — та типичная крѣпостная няня русскихъ дворянскихъ семей стараго времени, для художественнаго воспроизведенія которой слѣдовало бы, по всей справедливости, отвести особое мѣсто въ русской литературѣ. Сколько добрыхъ чувствъ пробуждали въ сердцахъ своихъ питомцевъ эти простыя русскія женщины, сколько радостей, ласки и тепла вносили онѣ въ ихъ жизнь, дополняя, какъ бы по наитію свыше, многіе недочеты домашняго воспитанія и корректируя своимъ вліяніемъ обычную ненормальность семейной обстановки помѣщичьихъ гнѣздъ стараго крѣпостного времени.
Въ семьѣ Фигнеръ няня пользовалась исключительнымъ привилегированнымъ положеніемъ, особымъ почетомъ и уваженіемъ. Шестилѣтней дѣвочкой она была взята въ барскій домъ къ дѣдушкѣ Вѣры Николаевны въ качествѣ подруги его дѣтскихъ игръ, вмѣстѣ съ нимъ выросла, вынянчила затѣмъ всѣхъ его дѣтей, въ томъ числѣ и мать Вѣры Николаевны, а теперь ростила и холила 3-ье поколѣніе Фигнеръ.
Бодрая и живая, несмотря на свои 70 слишкомъ лѣтъ, всегда занятая всевозможными хлопотами и работами по хозяйству, она являлась для дѣтей тѣмъ единственнымъ въ домѣ существомъ, съ которымъ они чувствовали себя легко и свободно. "Среди убійственной атмосферы казармы и бездушія, — говоритъ Вѣра Николаевна въ своемъ разсказѣ «Моя Няня» (XIV Сборникъ «Знанія»), — единственной свѣтлой точкой, одной отрадой и утѣшеніемъ была няня. Внѣ ея не было ни свободы, ни признанія личности въ ребенкѣ, какъ будущемъ человѣкѣ, ни пониманія дѣтскаго характера, дѣтскихъ потребностей… ни " малѣйшаго снисхожденія къ дѣтскимъ слабостямъ… одна безпощадность и плеть… Только въ комнатѣ няни, куда отецъ никогда не заходилъ, только съ ней одной чувствовали мы себя самыми собой: людьми, дѣтьми и даже господами, и притомъ любимыми, балованными дѣтьми господскими. Это былъ своего рода храмъ — у бѣжище, гдѣ униженный и оскорбленный могъ отдохнуть душой. Здѣсь можно было излить всѣ свои дѣтскія горести и обиды, найти ласку и сочувствіе… зарывшись въ нянины колѣни, выплакать горе и осушить слезы ея поцѣлуями… Доб]"ая душа! какъ бы мы безъ нея жили!? Это былъ цѣлый міръ теплоты и нѣжности, непринужденной веселости, любви и преданности… И какъ подумаешь, что эта привязанность и нѣжная отзывчивость изливалась въ теченіе многихъ и многихъ лѣтъ не на одно, а на цѣлыя три поколѣнія, — невольно останавливаешься съ благоговѣніемъ."
Старая няня, какъ умѣла и какъ могла, баловала дѣтей, кормила ихъ сластями, разсказывала сказки, легенды о поволжскихъ разбойникахъ и о зарытыхъ кладахъ, уносившія дѣтей отъ тяжелой домашней прозы въ таинственный міръ грезъ и фантазій. Разумѣется, и они платили своей заступницѣ и утѣшительницѣ горячей привязанностью, а впослѣдствіи, когда подросли и очутились въ лучшихъ домашнихъ условіяхъ, взяли ее подъ свое покровительство и, въ свою очередь, баловали и холили ее. И не удивительно, что когда, много лѣтъ спустя, Вѣра Николаевна, вышедшая уже замужъ, возвратилась изъ-за границы и, пріѣхавши въ родную усадьбу, посѣтила сельское кладбище, то изъ трехъ могилъ близкихъ людей — отца, тетки и няни — самой дорогой оказалось могила няни.
Въ 1863-мъ году, 11-ти лѣтъ, Вѣра Николаевна поступила въ Казанскій Родіоновскій Институтъ. Обладая прекрасными способностями, она училась блестяще и въ теченіе всего времени пребыванія тамъ была общей любимицей учителей и подругъ. Шестилѣтнее затворничество института скрашивалось для нея тѣмъ, что вслѣдъ за нею туда же поступила ея сестра Лидія. Лѣтнія вакаціи, на которыя дѣвочки пріѣзжали домой, позволяли имъ не отрываться совсѣмъ отъ домашней среды и семьи, внутренняя жизнь которой тѣмъ временемъ сильно измѣнилась. Вѣяніе 60-хъ годовъ не прошло безслѣдно и для отца Вѣры Николаевны, пробудивъ лучшія стороны его натуры. Въ немъ произошелъ полный нравственный переворотъ. Человѣкъ умный и много читавшій, онъ захотѣлъ и сумѣлъ оріентироваться въ новомъ положеніи. Бывшій крѣпостникъ" какимъ онъ являлся до тѣхъ поръ по отношенію къ женѣ, дѣтямъ и прислугѣ, постепенно превратился въ либерала и занялъ мѣсто мирового посредника; нравъ его смягчился, прежняя необузданность характера и поведенія смѣнилась сдержанностью по отношенію ко всѣмъ.окружающимъ. Благотворное вліяніе оказала на него въ этомъ отношеніи жена, выросшая и окрѣпшая умственно и нравственно, благодаря чтенію и жизненному опыту, и превратившаяся изъ тихаго ребенка, какимъ она вышла замужъ, въ умную и развитую женщину, способную руководить развитіемъ своихъ дѣтей, въ близкаго и любящаго ихъ друга, какимъ она и оставалась для нихъ до самой смерти. Отношенія между отцомъ и дѣтьми тоже измѣнились, смягчились. Въ поэтическихъ воспоминаніяхъ Вѣры Николаевны объ отчемъ кровѣ, относящихся къ болѣе позднему періоду дѣтства, звучатъ уже другія ноты, рисуются иныя, болѣе свѣтлыя картины:
"Этотъ домъ ужъ теперь опустѣлъ
И стоитъ одинокъ, какъ гробница,
А когда-то онъ смѣхомъ звенѣлъ
И мелькнули въ немъ милыя лица…
На каникулы шумной толпой
Мы въ родное гнѣздо прилетали..
Шаловливой, веселой гурьбой
Мать съ отцомъ, какъ вѣнкомъ, окружали…
Институтъ и его казенная наука не могли дать много для общаго развитія своимъ питомицамъ. Въ этомъ смыслѣ гораздо больше дала Вѣрѣ Николаевнѣ семья, о чемъ она и говоритъ сама, вспоминая въ томъ же, выше цитированномъ стихотвореніи свой старый домъ, подъ кровлею котораго протекло ея дѣтство:
"Тамъ я первую книжку прочла,
Умъ и сердце надъ ней пробудились…
Тамъ же послѣ цѣль жизни нашла —
Идеалы въ душѣ зародились.
Дома подъ руководствомъ матери началось знакомство съ литературой. Вмѣстѣ прочли онѣ русскихъ классиковъ и писателей той эпохи — Тургенева, Гончарова, Рѣшетникова, Помяловскаго и др., отъ которыхъ перешли къ знаменитымъ критикамъ-публицистамъ, Писареву и Добролюбову, а впослѣдствіи и къ передовой журналистикѣ того времени. Институтка-дѣвочка превращалась постепенно въ дѣвушку, выростала духовно, и въ душѣ ея зазвучали неяснымъ аккордомъ новыя струны. Подъ вліяніемъ чтенія и размышленій надъ окружающей дѣйствительностью, у нея начало пробуждаться сознаніе ненормальности того общественнаго строя, при которомъ лишь незначительное, привилегированное меньшинство, къ которому принадлежитъ и она, пользуются, благодаря случайности рожденія, всѣми благами цивилизаціи, матеріальными и духовными, въ то время какъ темная, некультурная масса народа обречена на тяжелый физическій трудъ, нищету и безправіе, лишена всего того, что развиваетъ, облагораживаетъ человѣка и скрашиваетъ его жизнь. Нужно прибавить, что во всемъ этомъ не было никакого посторонняго революціоннаго вліянія, ни личнаго, ни литературнаго. Появившіяся чувства и идеи зарождались совершенно самостоятельно, развиваясь путемъ медленнаго, органическаго роста, что всегда придаетъ имъ наибольшую глубину и прочность. Съ революціонной литературой, тогда еще скудной въ Россіи, Вѣра Николаевна познакомилась уже значительно позже въ бытность свою за границей.
Въ 1869 году В. Н. кончила съ первымъ шифромъ казанскій институтъ. Передъ молодой 17-лѣтней дѣвушкой открывалась блестящая, заманчивая перспектива. Красивая, изящная, образованная и матеріально обезпеченная, она имѣла, повидимому, всѣ данныя на успѣхъ въ такъ называемомъ свѣтѣ, на блестящую партію и т. п. Но ея чувства и мысли уже неудержимо рвались въ другую сторону. Смутные до тѣхъ поръ запросы ума и сердца выливались въ опредѣленную форму — въ сознаніе необходимости найти себѣ разумную цѣль въ жизни и въ горячее стремленіе, чтобы эта цѣль клонилась къ благу несчастныхъ, обездоленныхъ судьбою людей. Но необходимо было прійти къ какому-нибудь конкретному рѣшенію, намѣтить практическій путь для осуществленія своихъ стремленій. Тутъ пришли на помощь Вѣрѣ Николаевнѣ журналистика того времени и то женское движеніе, которое было въ разгарѣ въ началѣ 70-хъ годовъ. Въ частности большое вліяніе на нее имѣлъ примѣръ первой русской женщины-врача Сусловой, имя которой гремѣло тогда по Россіи, указавъ на дѣятельность врача, какъ на самую подходящую для удовлетворенія ея стремленій. Но практическое осуществленіе этого плана по разнымъ причинамъ отложилось на два года.
Въ 1870 году, черезъ годъ по выходѣ изъ института, Вѣра Николаевна вышла замужъ за судебнаго слѣдователя казанской губ. А. В. Филиппова. Вскорѣ послѣ этого умеръ ея отецъ. Вся семья съ матерью перебралась на жительство въ Казань, а молодые поселились въ ихъ деревнѣ, гдѣ и прожили первый годъ послѣ свадьбы. Этотъ годъ былъ, кажется, единственнымъ въ жизни В. Н. прожитымъ ею для себя, во имя личной любви, личнаго счастья. Вслѣдъ за этой мимолетной весной сердца вся дальнѣйшая ея жизнь протекла уже въ такихъ условіяхъ, при которыхъ свое «я» отходило всегда далеко на задній планъ, и для личной жизни не было и не могло быть мѣста. За годами ученія за границей, посвященными упорному труду, идетъ длинный 7—8 лѣтній періодъ, отданный всецѣло дѣлу борьбы съ насиліемъ, зломъ и угнетеніемъ, той тяжелой, неустанной, изнуряющей умъ и душу, борьбы съ сильнымъ неумолимымъ врагомъ, о которой такъ вѣрно говоритъ Н. А. Морозовъ въ одномъ стихотвореніи, обращенномъ изъ неволи къ борющимся друзьямъ:
"Тяжкій крестъ привелось вамъ принять,
Легкій жребій мнѣ выпалъ на долю:
Трудно жить и бороться за волю,
Но легко за нее умирать.
Трудно жить, чтобъ порой не дрожала,
На врага подымаясь, рука,
Чтобы силъ не съѣдала тоска,
Если счастье въ борьбѣ измѣняло.
Эту горькую чашу борьбы и тоски, съѣдающей силы борцовъ, пила она до дна въ теченіе своей многолѣтней революціонной работы. А затѣмъ — Шлиссельбургскія стѣны на цѣлыя 20 лѣтъ окутали ея жизнь глубокимъ мракомъ.
Выйдя замужъ, В. Н. продолжала лелѣять планы будущей медицинской дѣятельности. Неожиданно для себя она нашла поддержку и сочувствіе имъ въ своемъ мужѣ, благодаря чему вопросъ этотъ разрѣшился самъ собой безъ столкновеній съ кѣмъ-либо. Въ 1871 году, черезъ годъ послѣ свадьбы, мужъ В. Н. вышелъ въ отставку, и они вдвоемъ отправились въ Цюрихъ для поступленія на медицинскій факультетъ. Выборъ заграничнаго университета не былъ дѣломъ случая или каприза. Женскій медицинскій институтъ, функціонировавшій уже тогда въ Петербургѣ, былъ поставленъ непрочно и не гарантировалъ для своихъ слушательницъ окончаніе курса. «А такъ какъ, — говоритъ В. Н., — рѣшеніе у меня было твердое, и я не хотѣла сойти съ разъ принятаго пути, то я рѣшила отправиться за границу».
Появленіе В. Н. въ Цюрихѣ совпало съ моментомъ значительнаго общественнаго оживленія. Только что совершившіяся событія въ Парижѣ (парижская коммуна) и происшедшая тогда революція въ Испаніи находили сильный отголосокъ въ Западно-европейскомъ рабочемъ мірѣ. Борьба въ интернаціоналѣ и успѣхи соціалъ-демократической пропаганды въ Германіи также привлекали къ себѣ общественное вниманіе. Для русскихъ Цюрихъ являлся въ это время своего рода каѳедрой, высшей школой общественныхъ наукъ, откуда велась пропаганда соціалистическихъ ученій. Проживавшіе въ Цюрихѣ М. Бакунинъ и П. Лавровъ читали публичныя лекціи и устраивали рефераты, поднимавшіе горячіе споры и возбуждавшіе новые вопросы. Здѣсь впервые въ прокламаціи Бакунина, имѣвшей цѣлью поддержать Нечаева, раздался призывъ «идти въ народъ», развитый и обоснованный впослѣдствіи въ его книгахъ «Государственность и анархія» и «Историческое развитіе Интернаціонала». Здѣсь встрѣчались и преломлялись различныя соціалистическія и революціонныя теченія — «Бакунизмъ, Лавринизмъ, Якобинство» — и вырабатывались теоретическія программы, получавшія затѣмъ практическое осуществленіе въ Россіи.
Новая атмосфера, новый міръ идей и чувствъ охватилъ молодую женщину, перенесенную сюда прямо изъ глухой русской провинціи. Передъ нею какъ бы открывалась завѣса, за которой развертывался широкій горизонтъ. Здѣсь впервые познакомилась она съ соціалистическимъ ученіемъ, сразу покорившимъ ее. «Идея соціализма, — говоритъ В. Н., — была воспринята мною первоначально почти инстинктивно. Мнѣ казалось, что она есть не что иное, какъ расширеніе тѣхъ филантропическихъ идей, которыя возникли у меня раньше. Ученіе, обѣщающее равенство, братство и общёчеловѣческое счастіе, должно было подѣйствовать на меня ослѣпляющимъ образомъ. Вмѣсто какихъ-нибудь „тетюшанъ“ у меня явилось представленіе о народѣ, о человѣчествѣ».
Въ началѣ 70-хъ годовъ въ Цюрихѣ собралось много русской молодежи, въ особенности молодыхъ дѣвушекъ, пріѣхавшихъ сюда изучать медицину. Среди этой молодежи возникали разные соціалистическіе кружки, въ одинъ изъ которыхъ вошла и В. Н. Большинство членовъ этого кружка, — сестры Субботины, Лидія Фигнеръ, Джабадари, Александрова, Топоркова, Бардина, Чикоидзе и др. — судились впослѣдствіи по процесу 50-ти. Организація его, по словамъ В. Н., была весьма слабая: «каждый членъ могъ приступить когда угодно и какъ угодно къ своей дѣятельности. Дѣятельность же состояла въ пропагандѣ идей соціализма, въ розовой надеждѣ, что народъ въ силу своей бѣдности и неблагопріятнаго соціальнаго положенія непремѣнно соціалистъ, что достаточно одного слова, чтобъ онъ воспринялъ соціалистическія идеи. То, что мы называли соціальной революціей, имѣло скорѣе характеръ мирнаго переворота, т.-е. мы думали, что меньшинство, видя невозможность борьбы, принуждено будетъ уступить большинству, сознавшему свои интересы, такъ что о пролитіи, крови не было и рѣчи».
За границей Вѣра Николаевна провела слишкомъ 4 года. Это было время напряженной умственной работы, въ которой какъ бы закалялись силы и выдержка будущаго передового бойца русской революціи. Наряду съ спеціальными медицинскими занятіями, къ которымъ Вѣра Николаевна относилась всегда серьезно и добросовѣстно, много времени удѣлялось ею кружковымъ дебатамъ, общему чтенію, въ частности же ознакомленію съ литературой по соціальнымъ вопросамъ. Элементъ общественный уже доминировалъ въ ея мысляхъ и чувствахъ, и поэтому выработка опредѣленнаго міровоззрѣнія представлялась для нея такимъ же важнымъ, неотложнымъ дѣломъ, какъ и усвоеніе избранной спеціальности.
Въ 1873 году появилось извѣстное правительственное сообщеніе, полное клеветы и нападокъ на русскую молодежь, учащуюся за границей. Особой опалѣ подвергался Цюрихскій университетъ. Правительство предлагало всѣмъ учащимся въ немъ русскимъ вернуться на родину, предупреждая, что полученіе докторскаго диплома не дастъ имъ права медицинской практики въ Россіи. Подчиняясь этому вызову, большинство членовъ кружка, къ которому принадлежала В. Н., возвратились на родину, — возвратились, впрочемъ, только для того, чтобы тотчасъ же принять непосредственное личное участіе въ такъ называемомъ «движеніи въ народъ». Такимъ образомъ, правительство своимъ вызовомъ лишь ускорило для многихъ тотъ процессъ революціоннаго развитія, предупредить который оно хотѣло.
Но В. Н. не хотѣла сразу положить оружіе и отказаться отъ того, къ чему она такъ настойчиво стремилась. «Я всегда отличалась, — говоритъ она, — нѣкоторымъ консерватизмомъ, въ томъ смыслѣ, что принимала свое рѣшеніе не быстро, но, разъ принявши, отступала уже съ трудомъ». Слишкомъ обидно было ей бросать ту работу, на которую было потрачено уже два года. Въ виду этого В. Н. покинула Цюрихъ и переѣхала въ Бернъ, чтобы продолжать тамъ свое медицинское образованіе. Въ это же время произошелъ разрывъ ея съ мужемъ, который возвратился въ Россію. Дѣло кончилось скоро формальнымъ разводомъ, и съ тѣхъ поръ ихъ дороги разошлись уже навсегда. Около двухъ лѣтъ прожила В. Н. въ Бернѣ, попрежнему дѣля свое время между спеціальною работою въ университетѣ и другими приватными занятіями. Но событія, происшедшія въ Россіи, снова вторглись въ ея жизнь и поставили на первую очередь новыя практическія задачи. Въ 1875 году почти всѣ члены Цюрихскаго кружка, возвратившіеся въ Россію по вызову правительства и занявшіеся соціалистической пропагандой въ народѣ, были арестованы, въ числѣ ихъ и сестра В. Н. — Лидія. Уцѣлѣвшіе отъ погрома товарищи писали Вѣрѣ Николаевнѣ, настойчиво убѣждая ее пріѣхать въ Россію, для того, чтобы поддержать дѣло кружка и возобновить его работу, нарушенную арестами. Есть натуры, — и къ числу ихъ принадлежитъ В. Н., — на которыя неудача, пораженіе не вліяютъ угнетающимъ образомъ, вызывая, напротивъ, новый приливъ энергіи, стремленіе еще и еще помѣряться съ противникомъ. Трудно было ей поэтому устоять передъ призывомъ друзей къ активной революціонной дѣятельности, и притомъ въ такую минуту, когда нужно было напрягать всѣ силы, чтобы поддержать пошатнувшееся дѣло. Къ тому же, В. Н., находившаяся уже на 4-мъ курсѣ, считала свои медицинскія познанія достаточными для того, чтобъ тотчасъ же примѣнить ихъ къ дѣлу, и смотрѣла на полученіе степени врача-хирурга лишь какъ на удовлетвореніе личнаго тщеславія. Обсудивъ все это и порѣшивъ вопросъ въ утвердительномъ смыслѣ, В. Н. распростилась съ Бернскимъ университетомъ и въ концѣ 1875 года, возвратилась въ Россію., Это было тѣмъ рѣшительнымъ шагомъ въ ея жизни, тѣмъ Рубикономъ, перейдя который, она никогда уже не отступала назадъ.
Послѣ возвращенія В. Н. изъ-за границы начинается семилѣтній періодъ ея революціонной дѣятельности (1876—1883 г.), которая могла бы послужить богатымъ матеріаломъ для историка, пожелавшаго прослѣдить на живомъ конкретномъ примѣрѣ всѣ фазы развитія русскаго революціоннаго движенія за означенный періодъ времени, постепенный ростъ въ немъ политической идеи и послѣдовавшій неизбѣжный переходъ его отъ мирной соціалистической пропаганды къ тѣмъ боевымъ схваткамъ, громъ которыхъ надолго нарушилъ спокойствіе правительства и его увѣренность въ своей прочности и безопасности. Цѣлые годы переживала она вмѣстѣ съ друзьями-товарищами, изъ которыхъ въ концѣ концовъ уцѣлѣли столь немногіе, всѣ перипетіи героической борьбы небольшой кучки отважныхъ людей съ всесильнымъ правительствомъ, и ея мѣсто всегда было въ авангардѣ борющагося отряда. Ея настойчивое стремленіе принимать непосредственное участіе въ наиболѣе опасныхъ боевыхъ предпріятіяхъ вызывало нерѣдко оппозицію среди товарищей, знавшихъ ей цѣну и оберегавшихъ ее для тѣхъ ролей, въ которыхъ она была незамѣнима. Но въ основѣ этого стремленія никогда не лежало чувство мщенія или хотя бы даже доля жестокости, въ которой склонно было обвинять ее правительство. Объясняется это стремленіе мотивами чисто этическаго характера. «Мнѣ казалось, говоритъ В. Н., что разъ я теоретически признала, что только насильственнымъ путемъ можно что-нибудь сдѣлать, то я обязана принимать непосредственное участіе въ тѣхъ насильственныхъ дѣйствіяхъ, которыя будутъ предприняты той организаціей, къ которой я примкнула… Я не могла съ спокойной совѣстью предлагать другимъ участіе въ насильственныхъ поступкахъ, если бы сама не участвовала въ нихъ, и только участіе давало мнѣ право обращаться съ различными предложеніями къ другимъ лицамъ… Я знала, что и судъ всегда обратитъ вниманіе на то, принимала ли я непосредственное участіе въ дѣлѣ… и я считала прямо подлостью толкать другихъ на тотъ путь, на который не шла бы сама». Много душевной чуткости нужно имѣть человѣку, не знающему лично В. Н., чтобы понять и оцѣнить эту столь рѣдкую въ людяхъ щекотливость совѣсти, которая была ей особенно присуща.
Подъ суровой и неуклонной послѣдовательностью, которою проникнута вся ея дѣятельность, нужно сумѣть разглядѣть тѣ высоко нравственные запросы, предъявляемые къ себѣ гораздо строже, чѣмъ къ другимъ, которые побуждали эту чуткую молодую женщину всегда имѣть для себя не только отвѣтственное, но и опасное мѣсто.
Возвращеніе В. Н. въ Россію совпало съ тѣмъ моментомъ, когда «движеніе въ народъ» переживало уже нѣкоторый кризисъ, возбуждая въ умахъ многихъ сомнѣніе въ его цѣлесообразности. Тѣмъ не менѣе, рѣшеніе ея работать въ народѣ осталось неизмѣннымъ, и она искала лишь подходящаго мѣста и товарищей для осуществленія своихъ давнишнихъ плановъ. Проживъ нѣкоторое время въ Москвѣ и заведя тамъ сношенія съ арестованными товарищами и рабочими, она побывала затѣмъ въ нѣкоторыхъ промышленныхъ центрахъ, гдѣ велась уже или намѣчалась пропаганда среди фабрично-заводскаго населенія, знакомилась съ практической постановкой этого дѣла и сама принимала въ немъ дѣятельное участіе, благодаря чему даже привлекалась къ дознанію по дѣлу пропаганды въ Московской и Вологодской губерніяхъ. Побывала она и въ Петербургѣ, гдѣ, между прочимъ, принимала участіе въ демонстраціи, устроенной на Казанской площади въ декабрѣ 1876 г., и вообще приглядывалась къ тѣмъ настроеніямъ, которыя царили въ то время въ революціонныхъ сферахъ. Но все это служило только какъ бы практической школой, въ которой развивался ея крупный агитаторскій талантъ, покорявшій себѣ впослѣдствіи всѣхъ сталкивавшихся съ нею, — школой, выработавшей ту конспиративную умѣлость, благодаря только которой и могла просуществовать такъ долго Вѣра Николаевна, переживъ весь длинный и опасный періодъ народовольческаго наступленія.
Посѣщая въ 1876 г. Петербургъ, Москву и другіе провинціальные города, Вѣра Николаевна познакомилась и сошлась близко со многими членами функціонировавшаго тогда кружка народниковъ, извѣстныхъ подъ оригинальнымъ прозвищемъ «Троглодитовъ». Нѣкоторыхъ изъ нихъ она знала еще за границей. Къ числу членовъ этого кружка, во главѣ котораго стоялъ Натансонъ, принадлежали: Богдановичъ, Александръ Михайловъ, Иванчинъ, Исаевъ, Софья Лешернъ, Соловьевъ, Квятковскій и многіе другіе, явившіеся впослѣдствіи наиболѣе дѣятельными членами «землевольческой» и «народовольческой» организаціи. Наученные прошлымъ опытомъ, народники этого момента задавались цѣлью поставить болѣе широко и устойчиво дѣло соціально-революціонной пропаганды въ деревнѣ, охвативши своею организаціей возможно большій районъ ея. Вмѣсто прежнихъ пропагаторскихъ путешествій, совершавшихся въ одиночку отдѣльными лицами, проэктировалось устроить прочныя поселенія въ деревнѣ интеллигентовъ — въ одиночку и по группамъ, съ цѣлью соціалистической пропаганды и созданія той чисто народной организаціи, которая, развившись и окрѣпнувъ, могла бы начать борьбу противъ существующаго строя. На первый разъ предполагалось устроитъ подобное поселеніе въ Донской области, въ районѣ поволжскихъ и нѣкоторыхъ другихъ губерній. Въ концѣ 1876 и началѣ 1877 г. этотъ планъ началъ приводиться въ исполненіе. Въ числѣ другихъ членовъ кружка, двинувшихся въ народъ, находилась и Вѣра Николаевна, поселившаяся въ качествѣ земской фельдшерицы, вмѣстѣ съ своей сестрой Евгеніей, въ деревнѣ Студенцы Самарской губ.
Такимъ образомъ, давнишніе ея планы и мечты получили, наконецъ, осущестиленіе, впрочемъ не надолго. Не успѣла она хорошенько оглядѣться и ознакомиться съ окружающими условіями и людьми, какъ черезъ три мѣсяца неожиданное осложненіе заставило ее покинуть только что занятое мѣсто. Въ Петербургѣ была арестована на Николаевскомъ вокзалѣ нѣкая Чепурина, свидѣтельница по дѣлу 193-хъ, везшая Вѣрѣ Николаевтіѣ въ Самару много писемъ. По тогдашнему времени этихъ писемъ было вполнѣ достаточно, чтобы навлечь на адресата всяческія подозрѣнія и полицейскія репрессіи. Александръ Квятковскій поспѣшилъ въ Самару предупредить Вѣру Николаевну, и лѣтомъ 1877 года они вмѣстѣ вернулись въ Петербургъ. Здѣсь прожила она до начала 1878 г., принимая участіе въ дѣятельности петербургскихъ революціонныхъ кружковъ, расширяя кругъ знакомыхъ и пріучаясь къ практикѣ революціонныхъ работъ.
Первая неудача не измѣнила плановъ В. Н. и не ослабила ея стремленіе къ дѣятельности въ народѣ, а продолжавшееся еще и по окончаніи процесса 193-хъ движеніе въ народъ помогло ей устроиться въ деревнѣ не одиноко. Въ началѣ 1878-го года прежніе «Троглодиты» сорганизовались уже на болѣе прочныхъ основахъ въ группу, получившую названіе «Земля и Воля».
Измѣнившіяся условія дѣятельности выдвинули на очередь новыя задачи политическаго характера. Тѣмъ не менѣе, наряду съ усиленіемъ . политическаго элемента и возникновеніемъ идеи непосредственной борьбы съ правительствомъ (дезорганизаціи его), пріобрѣтавшими все болѣе и болѣе сторонниковъ въ революціонныхъ кругахъ, прежняя народническая программа деревенской дѣятельности оставалась у землевольцевъ неприкосновенной и практически осуществлялась. Къ лицамъ, уже поселившимся въ цѣляхъ пропаганды въ нѣсколькихъ губерніяхъ (Саратовской, Самарской, Астраханской, Тамбовской, Воронежской губ., въ землѣ Войска Донского и др. мѣстахъ) въ качествѣ волостныхъ писарей, земскаго медицинскаго и учительскаго персонала и т. п., продолжали присоединяться новые пропагандисты. Въ числѣ ихъ находилась и Вѣра Николаевна. Лѣтомъ 1878 г. она снова очутилась въ деревнѣ, устроившись въ качествѣ земской фельдшерицы въ Петровскомъ уѣздѣ Саратовской губ. вмѣстѣ съ сестрой Евгеніей, которая взялась за обученіе крестьянскихъ дѣтей.
Тѣ условія и та обстановка, въ которыхъ очутилась опять В. Н., оказались крайне неблагопріятными; полицейскій режимъ, уже всесильно царившій тогда въ Россіи, окружалъ желѣзнымъ кольцомъ всякаго интеллигента, появлявшагося въ деревнѣ, и ставилъ всевозможныя преграды всѣмъ попыткамъ даже самой мирной, культурной работы.
«Вспоминается мнѣ та пора,
Какъ по нивамъ родимаго края
Раздалось, сѣрый людъ пробуждая,
Слово братства, свободы, добра…
Какъ забили въ смятеньи тревогу
Слуги мрака, оковъ и цѣпей
И покровомъ терновыхъ вѣтвей
Застилали къ народу дорогу.»
Поселившись вторично въ деревнѣ, Вѣра Николаевна была уже достаточно опытна и обладала тѣмъ тактомъ, который вполнѣ гарантировалъ ее отъ какихъ-нибудь неосмотрительныхъ поступковъ.
Не задаваясь на первое время никакими спеціально-революціонными практическими цѣлями, она прежде всего хотѣла подойти ближе къ деревенскому люду, познакомиться съ мѣстнымъ населеніемъ, привлечь его симпатіи и заручиться его довѣріемъ къ себѣ, какъ къ человѣку, которому близки его нужды, интересы и печали. Ни въ какихъ нелегальныхъ поступковъ нельзя было обвинить Вѣру Николаевну. Тѣмъ не менѣе, мѣстное начальство тотчасъ же подняло тревогу. Началась та мелкая травля, цѣну которой можетъ понять вполнѣ только человѣкъ, испытавшій ее на себѣ. «Противъ меня, разсказываетъ В. Н., въ очень скоромъ времени составилась цѣлая лига, во главѣ которой стояли предводитель дворянства и исправникъ, а въ хвостѣ урядникъ, писарь и т. д. Про меня распространяли всякіе слухи…, что я безпаспортная, что дипломъ у меня фальшивый и проч.» Всѣ деревенскія событія, почему либо непріятныя администраціи — уменьшеніе волостнымъ сходомъ жалованья волостному писарю, несогласіе крестьянъ на невыгодную сдѣлку съ помѣщикомъ и т. п., — все это ставилось въ вину Вѣрѣ Николаевнѣ. Начались наѣзды исправника, разслѣдованія, аресты крестьянъ — и все это въ связи съ ея именемъ, а затѣмъ и доносъ губернатору. И только благодаря участію и хлопотамъ предсѣдателя управы, ее оставили въ покоѣ. Тѣмъ не менѣе, положеніе дѣлалось очень тяжелымъ. «Вокругъ меня образовалась, говоритъ В. Н., полицейско-шпіонская обстановка. Меня стали бояться. Крестьяне обходили задворками, чтобъ придти ко мнѣ въ домъ. Вотъ эти-то обстоятельства и привели меня къ вопросу: что я могу сдѣлать при данныхъ условіяхъ?» Подобный вопросъ естественно вставалъ самъ собою предъ всякимъ, находившимся въ такомъ же положеніи. Нужно замѣтить, впрочемъ, что отношеніе В. Н. къ народу не измѣнилось. Она вовсе не разочаровалась въ возможности успѣшно работать въ народѣ, сохранивъ и впослѣдствіи самое хорошее воспоминаніе объ установившихся между нею и крестьянами отношеніяхъ во время ея пребыванія въ деревнѣ. Неожиданное обстоятельство снова вторглось въ жизнь В. Н. и ускорило ту развязку, наступленіе которой было неизбѣжно.
2-го апрѣля 1879 г. совершилось покушеніе Соловьева. Передъ этимъ онъ довольно долго прожилъ въ Саратовской губ. въ качествѣ волостного писаря, видался и поддерживалъ постоянныя сношенія съ В. Н. Арестъ его обратилъ вниманіе петербургскихъ властей на Саратовскую губернію и на интеллигентную молодежь, проживавшую тамъ въ народѣ. Въ виду ареста, грозившаго почти неизбѣжно Вѣрѣ Николаевнѣ, какъ человѣку, поддерживавшему близкія отношенія съ Соловьевымъ, она была принуждена оставить мѣсто и скрыться. Съ этого момента и до самаго своего ареста, т.-е. цѣлыхъ четыре года, В. Н. жила уже въ положеніи «нелегальнаго* человѣка.
Въ это время землевольческая организація, втянувшая въ свои ряды всѣ наиболѣе крупныя революціонныя силы Россіи, продолжала походъ, предпринятый ею для дезорганизаціи правительства. Борьба обострялась и обострялась.
Политическій элементъ получалъ все большее и большее преобладаніе надъ чисто экономическимъ. Политическія условія, въ которыхъ жила Россія, неизбѣжно выводили на эту дорогу всѣ живыя общественныя силы. Тѣмъ не менѣе, расширеніе политической сферы дѣятельности партіи вызывало расколъ въ рядахъ ея самой. Чтобы выяснить и разрѣшить эти вопросы, были созваны два революціонныхъ съѣзда — Липецкій и Воронежскій, исторія которыхъ уже хорошо всѣмъ извѣстна. На послѣднемъ съѣздѣ присутствовала и Вѣра Николаевна, приглашенная туда его организаторами.
Оставляя свое мѣсто въ Саратовской губ., В. Н. уносила съ собою убѣжденіе въ невозможности веденія пропаганды и организаторской дѣятельности въ народѣ, но не потому, чтобы проповѣдь идей соціализма и революціи не находила тамъ достаточнаго отклика, а исключительно въ силу внѣшнихъ, полицейско-политическихъ условій, отнимавшихъ всякую возможность даже чисто культурной работы. Для людей, столкнувшихся во очію съ печальной россійской дѣйствительностью и упершихся въ ея глухую стѣну, представлялась только одна дилемма: или совершенно бросить мысль о всякой дѣятельности въ народѣ и на этомъ успокоиться, или попытаться расчистить путь къ этой дѣятельности, вступивъ въ борьбу съ тѣмъ политическимъ режимомъ, который сковывалъ желѣзнымъ кольцомъ всю Россію, обрекая ее на нищету, невѣжество и угнетеніе. Жизненный опытъ (свой и чужой), логика ума и чувства, — все это въ совокупности призывало В. Н. къ послѣднему. На Воронежскомъ съѣздѣ она объявила себя сторонницей политической борьбы, оставаясь въ то же время горячею противницей разрыва, предупредить который было однако уже невозможно. А затѣмъ, когда разрывъ этотъ совершился, В. Н. присоединилась къ партіи Народной Воли, къ партіи активной борьбы и вошла въ ея организацію въ качествѣ члена Исполнительнаго Комитета. Съ этихъ поръ, т.-е. съ середины 1879 г. имя ея тѣсно связано со всѣмъ тѣмъ, что совершалось въ рядахъ партіи, почти со всею ея боевою дѣятельностью, развившеюся такъ послѣдовательно и энергично. Одно простое описаніе фактовъ, въ подготовленіи которыхъ В. Н. играла дѣятельную роль, подвергаясь одинаковой со всѣми прочими участниками опасности, а нерѣдко даже и большей, занялъ бы слишкомъ много мѣста (покушеніе подъ Александровскомъ, подготовленіе къ Одесскому покушенію, Московское покушеніе, участіе въ подготовленіи і-го марта, дѣло Стрѣльникова, военная организація, организація типографіи и проч.). Было бы, однако, большой ошибкой думать, что въ этомъ именно и заключалось главное содержаніе четырехъ лѣтъ нелегальной дѣятельности. Кромѣ этой категоріи фактовъ, въ которыхъ В. Н. принимала непосредственное личное участіе, по мотивамъ чисто нравственнаго характера, о чемъ говорилось уже выше, у нея была еще другая сфера дѣятельности, гдѣ ея блестящія способности находили соотвѣтственное примѣненіе. Это была дѣятельность организатора, дѣятельность агитатора-пропагандиста. Всюду, гдѣ бы ни появлялась В. Н., — а появлялась она въ самыхъ разнообразныхъ сферахъ, въ парадныхъ гостинныхъ, въ кружкахъ учащейся молодежи, въ квартирахъ рабочихъ, — она пользовалась не только успѣхомъ, но вызывала даже поклоненіе. Всѣ студентки, по выраженію Плеве, „были отъ нея безъ ума“. Въ литературныхъ кругахъ Петербурга, гдѣ собирались сливки русской передовой журналистики, ее встрѣчали съ величайшимъ уваженіемъ, съ любовью и прямо гордились ея посѣщеніями. Еще большее, пожалуй, впечатлѣніе производила она въ кружкахъ военныхъ, гдѣ ее положительно носили на рукахъ. Н. К. Михайловскій разсказываетъ въ своихъ воспоминаніяхъ, помѣщенныхъ въ „Революціонной Россіи“, случай, какъ одинъ молодой человѣкъ, вовсе не расположенный къ революціи, представленный на одномъ вечерѣ Вѣрѣ Николаевнѣ, просидѣвъ съ ней рядомъ въ теченіе ужина, не имѣя однако настоящаго представленія, съ кѣмъ онъ бесѣдуетъ, ушелъ съ вечера съ совершенно новыми взглядами и идеями. И такихъ случаевъ можно было бы привести не мало» Среди крупныхъ фигуръ личнаго состава народовольческой организаціи В. Н. занимала видное мѣсто.
Послѣ 1-го марта 1881-го года она переселилась изъ Петербурга въ Москву; а затѣмъ переѣхала на югъ въ Одессу и Харьковъ, гдѣ и прожила послѣдній годъ своей вольной, но печальной жизни. Наступившій тогда моментъ требовалъ особеннаго напряженія силъ для продолженія борьбы. Революціонная волна уже какъ бы отливала, между тѣмъ какъ. правительство все усиливало репрессіи, стараясь задавить «крамолу». Организація несла громадныя потери и мобилизировала всѣ силы, которыя можно было привлечь. Одинъ за другимъ, уходили съ арены дѣятельности на смерть и заточеніе прежніе дѣятели партіи. Кругъ старыхъ близкихъ друзей, съ которыми В. Н. начинала свою революціонную работу, постепенно рѣдѣлъ и рѣдѣлъ, и, наконецъ, насталъ часъ, когда она увидѣла себя одинокой, окруженной новыми людьми. Нѣсколько старыхъ друзей, товарищей по первому Исполнительному комитету, удалившихся за границу, звали ее туда, хотя бы для временнаго отдыха, звали настойчиво, но тщетно. Не въ характерѣ В. Н. было уходить съ поля битвы именно тогда, когда присутствіе опытнаго и закаленнаго бойца, какимъ являлась она, было особенно нужно, особенно важно, и не вдали отъ Россіи, а на самомъ мѣстѣ происходившей борьбы.
Въ моментъ возникновенія Народной Воли имѣлся на лицо значительный контингентъ революціонеровъ испытанныхъ и опытныхъ, сохранившихся отъ народническаго движенія прошлыхъ лѣтъ, благодаря тому, что движеніе это носило болѣе мирный характеръ и поэтому допускало извѣстное сбереженіе силъ. Да и полицейско-сыскная организація не была доведена тогда до такого совершенства, въ результатѣ чего опять-таки можно было просуществовать довольно долго. Изъ этого, такъ сказать, «запаса революціи» (не говоря о землевольцахъ) составилась первая народовольческая организація" изъ него же по преимуществу пополнялась та громадная убыль ея членовъ, которая являлась неизбѣжнымъ результатомъ интенсивности борьбы и ея остраго революціоннаго характера. Этотъ личный запасъ былъ, наконецъ, исчерпанъ безъ остатка; все энергичное, активное вошло мало-по-малу въ составъ дѣйствующаго отряда. А для накопленія новыхъ кадровъ то горячее, боевое время было болѣе чѣмъ неблагопріятно: слишкомъ сократилась тогда «продолжительность индивидуальной революціонной жизни», и новымъ людямъ почти некогда было даже выработаться, не говоря уже о томъ, чтобы оставаться въ «запасѣ». Ждать же періода сравнительнаго затишья, въ надеждѣ, что оно окажется болѣе благопріятнымъ для процесса новаго накопленія революціонныхъ силъ, — было вовсе не въ характерѣ В. Н., да и фактически невозможно. Нужно было продолжать работу, продолжать борьбу во что бы то ни стало; прекратить ее хотя бы на время — значило сложить оружіе и признать себя побѣжденнымъ.
Но послѣднее именно для В. Н. было невозможно. Вся ея жизнь, всѣ чувства и идеи были всегда настолько тѣсно связаны съ революціоннымъ дѣломъ, что мысль о прекращеніи работы была для нея совершенно невозможной. Говорю все это для того, чтобы пояснить, почему даже вся присущая ей энергія, весь громадный опытъ и упорная настойчивость, съ которою она пыталась поднять революціонное дѣло, призвать къ жизни новую организацію все же не приводили ни къ чему. Обстоятельства оказывались сильнѣе; единичный человѣкъ оказывался безсильнымъ бороться съ ними.
1882 годъ, послѣдній годъ вольной революціонной жизни Вѣры Николаевны, былъ отмѣченъ крупною попыткою поставить болѣе широко дѣло военно-революціонной организаціи. Иниціатива этой попытки исходила отъ В. Н., и она имѣла всѣ шансы на успѣхъ, если бы рука Дегаева не погубила дѣло въ самомъ его зародышѣ.
10 фев. 1883 г. В. Н. была арестована въ Харьковѣ на улицѣ, и не по какой-либо своей или чужой неосторожности, не благодаря случайному стеченію обстоятельствъ, какъ это бываетъ часто, но преданная тою же братоубійственной рукой Дегаева. Для правительства арестъ В. Н. имѣлъ значеніе крупной побѣды. Впослѣдствіи жандармы утверждали, что Дегаевъ спеціально за выдачу ея получилъ 10,000 рублей.
Какъ ни странно это, но для В. Н. арестъ явился какъ бы избавленіемъ отъ непосильной, въ конецъ изнурившей ее работы. Впослѣдствіи она сама говорила, что желѣзная тюремная дверь, захлопнувшаяся за нею, дала ей своего рода отдыхъ и успокоеніе отъ того громаднаго напряженія силъ, котораго требовало отъ нея отвѣтственное положеніе, занимаемое ею въ организаціи, сложность и важность лежащихъ на ней функцій и ея многолѣтняя нелегальность. Только тамъ, за тюремною стѣною, снова сдѣлалась она сама собою, могла зажить своею жизнью, подневольною, но все же своей, позабыть о тѣхъ заботахъ, которыми были полны каждый ея день, каждый ея часъ въ теченіе многихъ лѣтъ. Нужно самому испытать, что такое положеніе нелегальнаго революціонера, испытать не въ теченіе одного — двухъ мѣсяцевъ, а въ теченіе цѣлыхъ годовъ, какъ это выпало на долю В. Н., чтобы понять то чувство физическаго и нервнаго покоя, которое охватываетъ человѣка, освобожденнаго, хотя бы даже тюрьмою, отъ узъ многолѣтней нелегальности.
Правительство торжествовало. Одна В. Н. стоила для него сотни другихъ. Въ лицѣ ея сходилъ съ арены борьбы послѣдній, находившійся въ Россіи, членъ і-го Исполнительнаго Комитета Народной Воли, — того славнаго Исполнительнаго Комитета, дѣятельность котораго пронеслась грозою надъ самодержавной Россіей…
Послѣ ареста В. Н. была тотчасъ-же отправлена въ Петербургъ и заключена въ Петропавловскую крѣпость. Въ виду важности, придаваемой ей правительствомъ, слѣдствіе о ней и о другихъ причастныхъ къ ея дѣлу лицахъ было поручено особой коммиссіи подъ предсѣдательствомъ жандармскаго генерала Середы. Характерный эпизодъ сопровождалъ его первую встрѣчу съ нею. Когда генералъ Середа посѣтилъ въ первый разъ В. Н. въ Петропавловской крѣпости и остался на единѣ съ нею въ камерѣ Трубецкого бостіона, онъ обратился къ ней съ просьбой разрѣшить ему поцѣловать ея руку. Облеченный довѣріемъ высшаго правительства жандармскій генералъ приносилъ свою дань почтенія и уваженія той женщинѣ, смертный приговоръ которой онъ долженъ былъ подготовить…
Полтора года провела В. Н. въ предварительномъ заключеніи въ Петропавловской крѣпости, въ ожиданіи суда. Мысль о немъ вовсе не тревожила ее, и она спокойно подтвердила всѣ предъявленныя ей грозныя обвиненія, не задумываясь о послѣдствіяхъ этого.
Въ это время В. Н. много читала, занималась англійскимъ языкомъ, но все-же ея нервы подъ конецъ сильно разстроились. Страшно поразило ее предательство Дегаева, о которомъ она узнала лишь черезъ годъ послѣ своего ареста. Слишкомъ жестокимъ ударомъ было для нея извѣстіе о низкой, коварной измѣнѣ этого человѣка, уже давно принимавшаго участіе въ революціонномъ дѣлѣ, человѣка, обласканнаго ею, пользовавшагося безусловнымъ ея довѣріемъ въ послѣдній годъ ея жизни, и все же продавшаго себя врагу, выдавшаго сотни людей, въ томъ числѣ и ее, погубившаго все, надъ созиданіемъ чего они столько трудились. Долго, долго спустя не могла она оправиться отъ ужаснаго впечатлѣнія этой измѣны. Окруженная кошмаромъ этого предательства, шла В. Н. на судъ, вспоминая съ «стѣсненнымъ сердцемъ» о своихъ, давно уже погибшихъ друзьяхъ и товарищахъ, и скорбя о томъ, что не въ ихъ братскомъ кругу пришлось ей дать свой послѣдній отчетъ передъ судомъ. Много душевной боли и тоски о прошломъ, о своемъ одиночествѣ среди «новыхъ людей» слышится въ ея стихотвореніи, посвященномъ Л. А. Волкенштейнъ, гдѣ она вспоминаетъ эти дни суда, воскресившіе въ ея памяти «славное братство» прошлыхъ дней и все пережитое ею съ того времени.
«Было мнѣ въ эти дни не до новыхъ людей:
Жизнь прошедшая мнѣ рисовалась…
Проходилъ предо мной рядъ погибшихъ друзей,
Братство славное мнѣ вспоминалось.
Съ этимъ братствомъ несла я тревоги борьбы —
Силы сердца ему отдавала:
Всѣ несчастья, измѣны, удары судьбы
До послѣдняго дня раздѣляла.
Но союзъ нашъ, борьбою расшатанный, палъ,
Неудачи его сокрушили:
Безпощадно судъ смертью однихъ покаралъ,
Въ равелинѣ другихъ схоронили…
И пришлось въ часъ разсчета одной мнѣ предстать
Съ грустнымъ взоромъ, назадъ обращеннымъ,
Между новыхъ людей одинокой стоять
Съ думой тяжкою, съ сердцемъ стѣсненнымъ…
На судѣ Вѣра Николаевна выглядѣла настолько больной и измученной (это не помѣшало сказать ей прекрасное заключительное слово), что Катковъ съ радостью поспѣшилъ объявить въ Московскихъ Вѣдомостяхъ о тяжелой болѣзни „знаменитой революціонерки Фигнеръ“, находящейся, будто-бы, въ послѣднемъ градусѣ чахотки. Защитникъ В. Н. въ своей рѣчи, произведшей на всѣхъ сильное впечатлѣніе, прямо заявилъ, „что ему, какъ защитнику, сказать нечего: его кліентка сдѣлала все возможное для самообвиненія, сказавши о себѣ все наиболѣе тяжелое“… Заключилъ онъ свою рѣчь тѣмъ, что его кліентка „не ждетъ и не желаетъ ни милости, ни снисхожденія“. Приговоромъ военно-окружного суда (процессъ 14-ти) она была приговорена къ смертной казни, замѣненной ей но конфирмаціи безсрочными каторжными работами. Во время предварительнаго слѣдствія мать и сестры В. Н. посѣщали ее въ Петропавловской крѣпости, окружая нѣжной заботливостью, какую только можно было проявить въ тѣхъ условіяхъ крѣпостного режима, въ которыхъ она содержалась. Послѣ суда произошло послѣднее свиданіе ея съ матерью, — послѣднее, потому что онѣ не видѣлись уже никогда больше. Мать, цѣлые года мечтавшая еще разъ обнять свою мужественную дочь, свою любимицу, которою она гордилась, не дождалась ея выхода изъ Шлиссельбурга и умерла за нѣсколько мѣсяцевъ до ея освобожденія. На послѣднемъ свиданіи, прощаясь съ матерью, В. Н. взяла съ нея слово, что та никогда не обратится ни къ кому ни съ какими просьбами объ ея освобожденіи. Говорятъ — и не безъ основанія, — что съ теченіемъ времени нравы постепенно смягчаются, пріемы правленія становятся гуманнѣе, и что именно ХІХ-й вѣкъ и, въ особенности, вторая его половина шагнули далеко впередъ и въ этомъ направленіи. Къ сожалѣнію, приходится сказать, что наша родина является исключеніемъ изъ общаго правила. Когда за полвѣка передъ тѣмъ, въ грозное царствованіе Николая I, осужденныхъ декабристовъ ссылали на каторгу, по его распоряженью,
„Одѣли ихъ въ рубища, сняли кресты,
Но право свиданія дали“.
А черезъ 50 лѣтъ русское правительство послало на каторгу людей, въ томъ числѣ и женщинъ, тоже одѣвши въ рубище, тоже снявъ кресты, но при этомъ отнявъ у нихъ, — у многихъ до самой смерти, — право свиданія даже съ женами, мужьями, дѣтьми и родителями!
Замѣна Вѣрѣ Николаевнѣ смертнаго приговора безсрочными каторжными работами повлекла, конечно, за собою заточеніе ея въ Шлиссельбургъ. Эта новая русская Бастилія, воскресшая въ концѣ ХІХ-го вѣка, должна была служить мѣстомъ пожизненнаго заточенія для наиболѣе опасныхъ противниковъ самодержавнаго правительства. Разумѣется, и для В. Н. тамъ было запасено мѣсто.
При отправкѣ въ Шлиссельбургъ Вѣры Николаевны и осужденной вмѣстѣ съ нею Л. А. Волкенштейнъ было найдено необходимымъ выполнить весь церемоніалъ, соблюдаемый въ такихъ случаяхъ, выполнить даже въ формѣ болѣе жестокой и утрированной, чѣмъ то дѣлается обыкновенно. Послѣ суда обѣихъ женщинъ одѣли, дѣйствительно, въ „рубище“, въ полномъ смыслѣ этого слова: въ грубое, немытое арестантское бѣлье, въ засаленные, вытертые сѣрые арестантскіе халаты, забрызганные сукровицей и матеріей больныхъ; а передъ отправкой въ Шлиссельбургъ заковали въ наручники, чего до тѣхъ поръ никогда не практиковалось по отношенію къ политическимъ женщинамъ. Сама по себѣ заковка не имѣла никакого реальнаго смысла и дѣлалась не съ цѣлью предотвращенія бѣгства. Переѣздъ на пароходѣ до Шлиссельбурга длился только 6—7 часовъ, и многочисленный жандармскій караулъ служилъ достаточной гарантіей противъ всякой подобной попытки. Маленькія руки В. Н. свободно проходили черезъ браслеты наручниковъ, а болѣе узкихъ не оказалось. Но все-же ихъ оставили на ней. Всей этой церемоніей, очевидно, хотѣли произвести извѣстное впечатлѣніе на осужденныхъ, но цѣль не была достигнута. Бываютъ такіе моменты въ жизни людей, когда страданіе и условное униженіе вызываютъ не обиду, не боль, а напротивъ — только чувство самоудовлетворенія и гордости. Такъ было и тутъ: обѣ осужденныя, побрякивали своими наручниками, гордясь тѣмъ, что и имъ привелось одѣть ихъ.
30 сентября 1884 г. въ арестантскомъ рубищѣ, закованная, переступила В. Н. порогъ Шлиссельбургской крѣпости, а покинула ее только черезъ 2о лѣтъ. Двадцать безконечныхъ лѣтъ, проведенныхъ во мракѣ этихъ угрюмыхъ стѣнъ! Цѣлая вѣчность въ жизни взрослаго человѣка!
Тамъ, въ стѣнахъ крѣпостныхъ замуравленные,
Много лѣтъ были скрыты они;
Лишь одни палачи окровавленные
Сторожили ихъ ночи и дни.
То душевное настроеніе, которое испытывала В. Н. въ первое время своей Шлиссельбургской жизни, картинно рисуетъ она сама въ статьѣ, посвященной памяти П. А. Волкенштейнъ. „Тотъ, кто былъ когда-либо подъ обаяніемъ образа Іисуса, говоритъ она, во имя идеи претерпѣвшаго оскорбленія, страданіе и смерть, кто въ дѣтствѣ и юности ставилъ его идеаломъ, а его жизнь — образцомъ самоотверженной любви, — пойметъ настроеніе только что осужденнаго революціонера, брошеннаго въ живую могилу за дѣло народнаго освобожденія. Въ первое время послѣ суда душа, во многихъ отношеніяхъ, настроена почти такъ же, какъ у человѣка, который умираетъ: спокойный, просвѣтленный, онъ не цѣпляется судорожно за то, что покидаетъ, но твердо смотритъ впередъ съ полнымъ сознаніемъ, что наступающее — неизбѣжно и неотвратимо. Мало того: идеи христіанства, которыя съ колыбели безсознательно и сознательно прививаются всѣмъ намъ, внушаютъ осужденному отрадное чувство, что наступилъ моментъ, когда дѣлается проба человѣку, испытываются силы его любви и твердости его духа, какъ борца за тѣ идеальныя блага, добыть которыя онъ стремился не для своей преходящей личности, а для народа, для общества, для будущихъ поколѣній“.
Но подобное настроеніе „христіанской мученицы“ не могло продолжаться долго. Слишкомъ жестока была окружающая обстановка и безчисленны поводы къ столкновеніямъ съ тюремщиками, слишкомъ трагичны картины тюремной жизни, чтобы „противъ палачей окровавленныхъ, стерегущихъ ночи и дни“ узниковъ, не возникло чувство отвращенія, негодованія и возмущенія. Началась продолжительная война изо дня въ день между заключенными и тюремной администраціей, выражавшаяся въ возможныхъ протестахъ, которые вызывали, въ свою очередь, новыя жестокости. Въ числѣ протестующихъ оказалась и Вѣра Николаевна, и на долю ея тоже пришлось сиживать по шести дней въ темномъ карцерѣ на хлѣбѣ и водѣ, спать на голомъ асфальтовомъ полу и выслушивать грубые замѣчанія-окрики знаменитаго въ Шлиссельбургскихъ лѣтописяхъ „Ирода“.
Положеніе двухъ женщинъ, заключенныхъ въ Щлиссельбургѣ, не только не отличалось ничѣмъ къ лучшему отъ положенія товарищей-мужчинъ, но во многихъ отношеніяхъ было хуже и тяжелѣе. Двумъ женщинамъ, заключеннымъ въ „мужскую“ тюрьму, отданнымъ днемъ и ночью подъ неусыпный надзоръ грубыхъ, отборныхъ по наглости и жестокости жандармскихъ унтеръ-офицеровъ, приходилось отвоевывать себѣ самыя элементарныя права женщинъ, — хотя бы право имѣть минуты, свободныя отъ наблюденія наглаго мужского взгляда. И отвоевать себѣ это право было не такъ легко. Приходилось вести долгія препирательства съ „Иродомъ“, приходилось выслушивать его цинично-наивныя фразы: „Вотъ что выдумали! Экая невидаль! Не видали, подумаешь, никогда унтеръ-офицеры голыхъ женщинъ“. Трудно даже сказать, чего тутъ было больше: грубой наивности, цинизма или жестокости…
Не безъ труда удалось также добиться права получать одинъ разъ въ недѣлю (!!) — по субботамъ — гребенки, чтобы расчесывать свои уцѣлѣвшіе волосы. И это разрѣшеніе считалось величайшею льготой, какимъ-то отступленіемъ отъ тюремной инструкціи. Не говорю уже о тамъ, что и позднѣе, въ лучшее время, когда мужчины могли свободно видаться другъ съ другомъ, мѣняя пары какъ на гуляніи, такъ и работѣ въ мастерскихъ, — для женщинъ не могло быть такой смѣны. А съ увозомъ Л. А. Волкенштейнъ, Вѣра Николаевна осталась совсѣмъ одинокой. Но, кромѣ этой частной борьбы во имя нѣкоторыхъ спеціальныхъ правъ женщинъ, велась общая борьба во имя измѣненія всего строя тюремной жизни. Нужно было жить — и для этого отвоевывать шагъ за шагомъ необходимый minimum условій, при которомъ возможно существованіе, или умирать. И дилемма эта разрѣшалась въ обоихъ направленіяхъ. Съ одной стороны, шла неустанная, упорная война съ тюремщиками, приносившая въ концѣ концовъ кой-какіе результаты, борьба, въ которой В. Н. принимала всегда участіе. Съ другой стороны, смерть то и дѣло уносила свои жертвы, не дождавшіяся измѣненія къ лучшему условій существованія. Люди таяли, умирали на глазахъ товарищей, хотя и отдѣленные отъ нихъ стѣною. Этотъ процессъ умиранія и обстановка самой смерти были ужасны по глубинѣ своего трагизма и положительно раздирали душу у невольныхъ свидѣтелей этихъ сценъ, не имѣвшихъ никакой возможности облегчить хоть чѣмъ-нибудь муки умирающихъ. „Мертвая тишина стояла въ тюрьмѣ, говоритъ В. Н., описывая послѣднія минуты Исаева. Всѣ мы притаились, какъ будто сжались, и съ затаеннымъ дыханіемъ прислушивались къ полному затишью… Не было ни звука… и среди напряженнаго состоянія внезапно раздавался протяжный стонъ, скорѣе похожій на крикъ. Тяжело быть свидѣтелемъ разставанія человѣка съ жизнью, но еще тяжелѣе и страшнѣе быть пассивнымъ, замурованнымъ въ каменный мѣшокъ слушателемъ такого разставанія“.
Можно себѣ представить, какое впечатлѣніе производили эти мучительныя картины на всѣхъ заключенныхъ, и тѣмъ болѣе на больные, расшатанные нервы В. H. А такихъ картинъ проходило тогда передъ глазами слишкомъ много, и уйти, укрыться отъ нихъ было некуда, — ни у себя въ камерѣ, въ которой заключенный проводилъ подъ замкомъ 23 часа въ сутки, ни даже въ короткія минуты прогулокъ. В. Н. описываетъ, что чувствовала она, замѣчая во время гулянья слѣды крови на снѣгу, оставляемые тутъ больными, умиравшими товарищами, у которыхъ доставало еще силы дотащиться до мѣста прогулки. „На снѣгу справа и слѣва виднѣлась алая, только что выброшенная кровь… Это былъ символъ изсякающей жизни, — жизни товарища, которому не поможетъ наука, никакая сила человѣческая… И отвести отъ этой крови глазъ было некуда. Небольшое пространство клѣтки было сплошь завалено снѣгомъ: оставалась лишь узкая тропинка, по которой, поневолѣ, только и приходилось ходить. Отвратительно было это палачество, которое нѣсколькими ударами лопаты могло скрыть кровавый слѣдъ, но цинично выставляло его на муку и поученіе невольныхъ посѣтителей… Намъ же тогда не давали даже лопатъ“.
Говорятъ, что нервы человѣка притупляются предъ однообразными, хотя бы и мучительными впечатлѣніями и, въ концѣ концовъ, могутъ огрубѣть и привыкнутъ ко всему. Но для заключенныхъ въ Шлиссельбургѣ судьба не была такъ милостива. Нервы наши какъ бы изощрялись въ своей впечатлительности, напрягались и съ каждымъ разомъ реагировали все болѣзненнѣе и болѣзненнѣе. Происходило это, вѣроятно, потому, что и отдохнуть имъ было не на чемъ…
Вереница сѣрыхъ, тусклыхъ дней, сливавшихся въ одно безформенное цѣлое, не имѣвшее, какъ казалось, ни начала, ни конца, прерывалась лишь тогда, когда въ жизнь тюрьмы врывалось что нибудь исключительное, жестоко-трагичное. И тогда безмолвіе каменной могилы нарушалось такими звуками, отъ которыхъ сердце холодѣло и сжималось отъ боли, печали и негодованія. Раздавался стонъ умирающаго, долетали звуки его агоніи, мучительной, иногда безконечно долгой. Доносился порою полувопль, полукрикъ сумасшедшаго, заглушаемый усиліями ворвавшихся къ нему жандармовъ, не желавшихъ признавать въ немъ больного. И когда все это прекращалось, затихало, — наставала та жуткая тишина, отъ которой сердце замираетъ въ-тоскливомъ ожиданіи чего-то опять надвигающагося, неизбѣжнаго, еще болѣе жестокаго и ужаснаго.
Въ эти тяжелыя минуты безысходной тоски и ужаса единственнымъ утѣшеніемъ и отдыхомъ являлись для В. Н. короткія минуты свиданія съ Л. А. Волкенштейнъ, которыми онѣ могли пользоваться только черезъ день, на гуляньи. Но и эти свиданія съ живымъ человѣкомъ, товарищемъ сдѣлались возможными не съ самаго начала, а лишь года черезъ два — три послѣ привоза, т.-е. тогда, когда обстановка тюремной жизни и одиночество проявили уже свою разрушительную работу надъ человѣкомъ. „Мои нервы и организмъ, — говоритъ В. Н., — были потрясены въ глубочайшихъ своихъ основахъ. Я была слаба физически и измучена душевно… Общее самочувствіе мое было прямо ненормально… И вотъ я получила друга, на котораго тюремныя впечатлѣнія не дѣйствовали такъ губительно, какъ на меня, и этотъ другъ былъ воплощеніемъ нѣжности, доброты и гуманности… Мы подружились дружбой самой нѣжной и идеальной, какая возможна только въ такихъ условіяхъ, въ какихъ мы тогда были. Мы походили на людей, выброшенныхъ кораблекрушеніемъ на необитаемый островъ. У насъ не было никого и ничего кромѣ другъ друга… Всѣ сокровища своей любящей души она щедрою рукою отдавала мнѣ. Въ какомъ-бы мрачномъ настроеніи я ни приходила, она всегда умѣла чѣмъ-нибудь развлечь и утѣшить меня. Одна ея улыбка и видъ милаго лица разгоняли тоску и давали радость. Послѣ свиданія я уходила успокоенной, преображенной… Камера не казалась мнѣ такой суровой, и жизнь мрачной…“ — „Когда въ тюрьмѣ, — говоритъ далѣе Вѣра Николаевна, — происходило какое-нибудь несчастье, когда умирали наши товарищи, стоны и предсмертную агонію которыхъ мы слышали отчетливо въ стѣнахъ тюрьмы, замѣчательно отзывчивой въ акустическомъ отношеніи, мы встрѣчались блѣдныя, взволнованныя и безмолвныя. Стараясь не смотрѣть другъ другу въ лицо, мы цѣловались и, обнявшись, молча прохаживались по дорожкѣ или сидѣли на землѣ, прислонившись къ забору. Въ такіе дни простая физическая близость, возможность прижаться къ плечу друга — была уже отрадой… и облегчала тяжесть жизни“…
Но наступила минута, когда и эта единственная радость, единственное утѣшеніе отнимались у Вѣры Николаевны. Въ виду того, что не всѣ товарищи сразу стали пользоваться льготою свиданій, и нѣкоторыхъ долго ея лишали, обѣ Шлиссельбургскія узницы не захотѣли, по иниціативѣ Л. А. Волкенштейнъ, находиться въ болѣе привилегированномъ положеніи и отказались отъ свиданій, столь важныхъ и насущныхъ для нихъ обѣихъ. И только черезъ 1½ года, когда вопросъ о свиданіяхъ для всѣхъ заключенныхъ разрѣшился въ положительномъ смыслѣ, онѣ снова увидали другъ друга.
Много горькихъ минутъ доставляли Вѣрѣ Николаевнѣ думы о матери, которую она горячо любила, объ отсутствіи надеждъ когда-либо увидаться съ нею и о томъ, какъ эта безнадежность должна убивать старушку.
Пріѣзжавшія изъ Петербурга высшія власти и мѣстная тюремная администрація настойчиво подчеркивали ту мысль, что для безсрочныхъ нѣтъ и не можетъ. быть выхода изъ Шлиссельбурга, и что только искреннее раскаяніе можетъ открыть предъ ними двери тюрьмы. „Отсюда не выходятъ живыми, — говорилъ тюремный врачъ, какъ бы въ утѣшеніе одному трудно больному, почти умиравшему товарищу Вѣры Николавны, — отсюда только выносятъ Шогами впередъ., И не велика разница умереть раньше или позже“. Даже относительно срочныхъ Шлиссешьбурицевъ вопросъ казался крайне сомнительнымъ. Такъ напр., отставному офицеру Лаговскому, заключенному въ Шлиссельбургъ на 5 лѣтъ безъ суда административнымъ порядкомъ, наканунѣ дня его предполагаемаго освобожденія было объявлено, что по высочайшему повелѣнію срокъ его заключенія продолженъ еще на 5 лѣтъ. Эта боль и тоска, питаемая мыслью о вѣчной разлукѣ съ матерью, вылилась у В. Н. въ прекрасномъ стихотвореніи, посланномъ ею съ однимъ увозимымъ товарищемъ для передачи матери:
Если, товарищъ, на волю ты выйдешь,
Всѣхъ, кого любишь, увидишь, обнимешь,
То не забудь мою мать!
Ради всего, что есть въ жизни святого,
Чистаго, нѣжнаго, намъ дорогого,
Дай обо мнѣ ты ей знать!
Ты ей скажи, что жива я, здорова,
Что не ищу я удѣла иного,
Всѣмъ идеаламъ вѣрна…
Было мнѣ трудно здѣсь въ первое время:
Страшной разлуки тяжелое бремя,
Думала, сломитъ меня.
Но не сломило… Теперь не блѣднѣю,
Что ужъ надежды въ душѣ не имѣю
Мать дорогую обнять!..
Мать не прошу я любить: сердце чуетъ,
Что и безъ просьбъ она любитъ, горюетъ,
Образъ мой въ сердцѣ хранитъ.
Но пусть не плачетъ, меня вспоминая:
Я весела… Я бодра… Пусть родная
Горесть себя не томитъ!
Пусть лишь въ молитвахъ меня поминаетъ,
Пусть лишь крестомъ издали осѣняетъ —
Дочь трудный путь да свершаетъ!..
Нужно сказать, что до Шлиссельбурга В. Н. никогда не занималась поэзіей. Здѣсь случайное обстоятельство толкнуло ее на это. Одинъ товарищъ послалъ ей къ именинамъ въ качествѣ привѣта, нѣсколько риѳмованныхъ строкъ, на которыя она и отвѣтила своимъ первымъ стихотвореніемъ:
Намъ выпало счастье — всѣ лучшія силы
Въ борьбѣ за свободу всецѣло отдать…
Теперь же готовы мы вплоть до могилы
За дѣло народа терпѣть и страдать!..
Въ первое время форма и размѣръ не совсѣмъ давались Вѣрѣ Николаевнѣ, но она быстро справилась съ этимъ, какъ и со всѣмъ, за что когда-либо бралась. Впрочемъ, количество ея поэтическихъ произведеній не велико. Краткіе періоды творчества смѣнялись длинными періодами, годами, когда она ничего не писала.
Темную и еще мало изслѣдованную область представляетъ изъ себя психологія одиночнаго заключенія. Въ Шлиссельбургской практикѣ бывали случаи, когда люди, выносившіе всю тяжесть одиночнаго заключенія, налагаемаго на нихъ въ качествѣ наиболѣе тяжелаго наказанія, не довольствовались той почти идеальной его формой, въ какой оно примѣнялось въ Шлиссельбургѣ, и сами создавали себѣ на время еще болѣе совершенную систему одиночества. Это случалось обыкновенно, когда человѣка слишкомъ ужъ потрясало какое-нибудь исключительно трагическое происшествіе тюремной жизни, или когда на него находило по тѣмъ или другимъ причинамъ особое тоскливое настроеніе. Впрочемъ, часто это бывало первымъ симптомомъ надвигающагося психическаго недуга. Находили такія минуты и на В. Н., когда даже перестукиванье съ сосѣдями, которое въ обыкновенное время являлось жизненной необходимостью для заключеннаго, становилось тяжелымъ, невыносимымъ для ея расшатанныхъ, издерганныхъ нервовъ. И тогда, разсказываетъ В. Н., „больная, измученная, еле держась на ногахъ, съ полными слезъ глазами, я все-таки подходила къ стѣнкѣ и стучала“… Но затѣмъ ея силъ не хватало уже на это. Всякій шорохъ, стукъ заставлялъ ее вздрагивать, вскрикивать; это нервное вскрикиваніе звучало такъ болѣзненно, что слышать его становилось положительно жутко. Кончалось это тѣмъ, что В. Н. на время совершенно изолировала себя въ своей раковинѣ-камерѣ, замыкалась въ себя и просила сидѣвшихъ вблизи товарищей оставить ее наединѣ съ самой собою, не вызывать на разговоръ и не тревожить. И она уходила на недѣлю, на двѣ въ сторону отъ тюремной жизни, переживая одна надвинувшееся на нее тяжелое настроеніе. Не въ ея характерѣ было выносить наружу, даже передъ товарищами, свои чувства, свое горе. Но вотъ проходилъ острый періодъ, и В. Н. снова появлялась въ товарищескомъ кругу.
Шли годы, одинъ за другимъ; самые трудные первые годы Шлиссельбургской эпопеи проходили и уносили одну за другою свои жертвы, находившія послѣднее успокоеніе у подножья крѣпостныхъ стѣнъ.
Пали всѣ лучшіе.. Въ землю зарытые,
Въ мѣстѣ пустынномъ безвѣстно легли!
Кости, ничьею слезой не омытыя,
Руки чужія въ могилу снесли…
Среди заключенныхъ происходилъ своего рода естественный отборъ: вымирали сначала больные, изнуренные уже предшествующимъ заключеніемъ, вслѣдъ за ними — болѣе слабые, организмъ которыхъ быстро разрушался подъ вліяніемъ какъ бы спеціально приноровленной для этого обстановки заключенія; а затѣмъ очередь дошла бы, навѣрное, и до остальныхъ, если бы начавшееся измѣненіе режима не пріостановило этого процесса вымиранія[1].
Въ концѣ 1887-го года, послѣ самосожженія Грачевскаго, исчезъ съ Шлиссельбургскаго горизонта „знаменитый“ Иродъ, уволенный за то, что „проглядѣлъ“ и допустилъ совершиться этому факту самоубійства. Высшія власти, приспособивъ весь тюремный режимъ къ тому, чтобы онъ навѣрняка убивалъ заключенныхъ, не хотѣли, однако, допустить, чтобы тѣ сами налагали на себя руки и ускоряли такимъ образомъ то, что во всякомъ случаѣ должно было неминуемо случиться. Трудно объяснить это „охраненіе“ отъ самоубійства чѣмъ-нибудь инымъ, кромѣ утонченной жестокости, стремившейся продлить агонію обреченныхъ, — заставить ихъ испить до дна ту горькую чашу, которую имъ подносили, прежде чѣмъ они уйдутъ изъ жизни. Исчезновеніе Ирода не внесло, однако, какихъ-либо существенныхъ перемѣнъ въ тюремную жизнь. Общій характеръ ея оставался прежній до начала 90-хъ годовъ.
Лѣтомъ 1888 года В. Н. пережила тяжелыя, горькія минуты. Умиралъ, сраженный скоротечной чахоткой, ея старый, близкій другъ Ю. Н. Богдановичъ (Кобозевъ), вмѣстѣ съ которымъ переживала она и движеніе въ народъ, и періодъ славнаго народовольческаго наступленія. Богдановичъ умиралъ, какъ умирали и другіе, — подъ замкомъ, одиноко, безъ всякаго ухода и призора, причемъ у Вѣры Николаевны отнято было даже утѣшеніе облегчить своею непосредственною близостью послѣднія минуты умирающаго друга. Порядокъ, въ которомъ заключенные располагались въ камерахъ, зависѣлъ отъ тюремной администраціи и былъ или случайнымъ, или преслѣдовалъ опредѣленную цѣль — изолировать другъ отъ друга тѣхъ, со стороны которыхъ можно было ожидать совмѣстнаго протеста. Умирающаго Богдановича и В. Н. раздѣляли з камеры. И вотъ, воспользовавшись посѣщеніемъ тюрьмы начальникомъ штаба корпуса жандармовъ ген. Петрова, они оба заговорили съ послѣднимъ о томъ, чтобъ ихъ помѣстили въ сосѣднихъ камерахъ. Происходило это за 1½ мѣсяца до смерти Богдановича, когда въ исходѣ его болѣзни не было уже никакого сомнѣнія, и притомъ въ такой періодъ шлиссельбургской жизни, когда, послѣ упорной борьбы заключенныхъ за право стука, оно было уже признано администраціей. И, тѣмъ не менѣе, ген. Петровъ наотрѣзъ отказался удовлетворить даже и это невинное желаніе. Смерть Богдановича, ея медленная, мучительная агонія настолько потрясла В. Н., что она мѣсяца на 2 — з замкнулась въ себѣ, въ своей камерѣ, переживая наединѣ тяжелыя минуты горя. И гдѣ только находила силы эта миніатюрная, хрупкая женщина бороться со всѣми безпощадными, разрушающими духъ и тѣло вліяніями тюрьмы, которыхъ не выдерживали несравненно болѣе сильные организмы?!
Въ концѣ 1889 года произошла общетюремная 8—9-ти-дневная голодовка, вызванная тѣмъ, что послѣ посѣщенія тюрьмы двумя Дурново — министромъ внут. дѣл. и директоромъ департамента полиціи, — по ихъ распоряженію были отобраны у заключенныхъ тѣ немногія, принадлежавшія имъ лично книги, которыя незадолго передъ тѣмъ были имъ выданы на руки. На 9-й день, когда выяснилось, что продолженіе голодовки обрекаетъ на неизбѣжную смерть нѣкоторыхъ больныхъ, наиболѣе слабыхъ товарищей, она была прекращена. Но В. Н., упорная, какъ и всегда, въ своемъ рѣшеніи, продолжала голодовку еще нѣсколько дней и прекратила ее только по настойчивымъ мольбамъ товарищей.
Въ началѣ 90-ыхъ годовъ, произошли значительныя реформы въ тюремномъ режимѣ. Трудно сказать, чѣмъ были онѣ вызваны. Насытили-ль высшія власти свое мстительное чувство, уморивъ половину заключенныхъ, или просто не желали, чтобъ это учрежденіе опустѣло и естественнымъ путемъ прекратило свое существованіе? Во всякомъ случаѣ, въ силу тѣхъ или иныхъ соображеній, обстановка тюремной жизни сильно измѣнилась. Время гулянья было увеличено, пища улучшена, открыты мастерскія; тюремная библіотека стала пополняться, и приличное обращеніе на „вы“ окончательно замѣнило прежнее хамское „ты“ Ирода или обращеніе въ безличной формѣ. Общеніе между заключенными увеличилось, благодаря совмѣстной работѣ въ мастерскихъ (по двое) и праву перемѣнять по своему желанію товарища по гулянью и работамъ. Только двѣ женщины были лишены этого разнообразія; но послѣ продолжительной борьбы и для нихъ открылась возможность непосредственнаго общенія съ остальными товарищами-мужчинами. Верхнія половины заборовъ, раздѣлявшія.огороды и мѣста прогулокъ, были замѣнены деревянными рѣшетками, и такимъ образомъ обѣ узницы получили возможность ежедневно во время гулянья видѣться черезъ рѣшетку съ товарищами, а также бесѣдовать съ ними у открытыхъ дверныхъ форточекъ мастерскихъ. Измѣненіе режима благотворно повліяло на разстроенное физическое здоровье и расшатанные нервы. В. Н.: по-немногу она окрѣпла, и громадный запасъ присущей ей энергіи нашелъ себѣ примѣненіе даже .въ тѣсныхъ рамкахъ Шлиссельбургской жизни.
Весь день В. Н. оказался заполненнымъ: огородныя работы смѣнялись работами въ мастерскихъ (переплетная, столярная, токарная) и домашними занятіями — шитьемъ, вязаньемъ фуфаекъ для товарищей и т. п. Обладая достаточною подготовкою, В. Н. начала, кромѣ того, проходить систематическій курсъ естествознанія, ботаники, зоологіи, минералогіи, физики, химіи, астрономіи, подъ руководствомъ одного изъ товарищей — Лукашевича, очень свѣдущаго въ этой области науки. Занималась В. Н. уже самостоятельно и общественными науками, поскольку это было возможно при наличности той нелѣпой департаментской цензуры, которой подвергались всѣ новыя, поступавшія въ тюремную библіотеку, книги по общественнымъ вопросамъ. По ея иниціативѣ и при ея непосредственномъ участіи, устраивались общія чтенія и дебаты, лекціи по естествознанію, философіи и другимъ общественнымъ вопросамъ, писались рефераты; однимъ словомъ, В. Н. была всегда въ фокусѣ того, что составляло общественную жизнь Шлиссельбургской тюрьмы и въ чемъ проявлялась совмѣстная дѣятельность заключенныхъ. Все это можетъ показаться, конечно, мелкимъ, незначительнымъ сравнительно съ тѣмъ, чему была посвящена вся ея вольная жизнь и многолѣтняя революціонная работа. Но въ то же время все это рисуетъ образъ человѣка способнаго и умѣющаго во всякой обстановкѣ, при самыхъ неблагопріятныхъ условіяхъ, наполнять свою жизнь трудомъ, отыскивать возможное примѣненіе своимъ способностямъ и энергіи, побуждая къ тому же и другихъ своимъ примѣромъ.
Въ ноябрѣ 1896 года крупное событіе нарушило обычное теченіе Шлиссельбургской жизни. Совершенно неожиданно послѣдовало объявленіе о примѣненіи коронаціоннаго манифеста къ восьми человѣкамъ изъ 2і-го, составлявшихъ тогда населеніе тюрьмы. Частичное примѣненіе манифеста лишь къ одной части Шлиссельбурицевъ и непримѣненіе его къ десяти безсрочнымъ, въ томъ числѣ и къ В. Н., какъ бы съ умысломъ подчеркивало безнадежность положенія послѣднихъ.
Примѣненіе манифеста повлекло за собою немедленный увозъ изъ Шлиссельбурга пяти человѣкъ, въ томъ числѣ и Л. А. Волкенштейнъ.
Тюрьма сразу опустѣла, а въ ближайшемъ будущемъ ей предстояло еще болѣе опустѣть, благодаря предстоявшему увозу еще шести человѣкъ срочныхъ. Положеніе В. Н., потерявшей въ лицѣ Л. А. Волкенщтейнъ того близкаго друга, о которомъ она вспоминаетъ съ такою любовью, сдѣлалось еще болѣе одинокимъ, и возможность общенія съ товарищами-мужчинами не могла, конечно, замѣнить ей интимную женскую близость и дружбу, которою были связаны обѣ Шлиссельбургскія узницы. По счастью, на помощь Вѣрѣ Николаевнѣ пришло одно обстоятельство, внесшее новое содержаніе въ ея жизнь и занявшее ея время и мысли работой, которой она отдалась со свойственными ей увлеченіемъ и настойчивостью.
Всякій шлиссельбуржецъ, навѣрное, вспомнитъ всегда съ чувствомъ сердечной признательности доктора Безроднаго, прослужившаго слишкомъ пять лѣтъ тюремнымъ врачемъ и относившагося все время съ неизмѣннымъ доброжелательствомъ и вниманіемъ къ нуждамъ заключенныхъ. Какими-то путями ему удалось добиться въ департаментѣ полиціи разрѣшенія снабжать заключенныхъ разными коллекціями изъ подвижного музея техническаго общества — ботаническими, минеральными, физическими и др. Вслѣдъ за коллекціями стали поступать въ тюрьму различные заказы изъ музея, за исполненіе которыхъ съ полною охотою взялись заключенные. Изъ матеріаловъ, собираемыхъ ими самими, а также получаемыми изъ музея въ видѣ массы сушеныхъ растеній, насѣкомыхъ, минераловъ и т. д., составлялись различныя коллекціи, гербаріи, отправлявшіеся въ музей, рисовались статистическія и ботаническія таблицы, изготовлялись ящики, футляры для присылаемыхъ физическихъ инструментовъ и т. д. Душой всѣхъ этихъ работъ, организаторомъ ихъ являлась В. Н., принимая въ нихъ и непосредственное личное участіе. Ея собственными руками изготовленъ былъ не одинъ десятокъ прекрасныхъ гербаріевъ, минералогическихъ и энтомологическихъ коллекцій и т. п.
Эти работы, которымъ она посвящала много времени, не мѣшали ей однако продолжать обычныя занятія — спеціальныя по естествознанію, чтеніе, изученіе англійскаго и итальянскаго языка, многочисленные переводы съ французскаго и нѣмецкаго и т. д. Вспоминая это время, можно лишь удивляться изумительной трудоспособности и трудолюбію В. Н., настойчивости и умѣнію, съ которыми она доводила до конца всѣ свои разнообразныя работы и научныя занятія, удѣляя при этомъ время и товарищамъ, общимъ чтеніямъ и дружескимъ бесѣдамъ съ ними.
Можетъ быть, именно эта напряженная работа и занятія и поддерживали В. Н., давая хоть какой-нибудь исходъ ея энергіи и спасая отъ тяжелыхъ вліяній тюремной жизни. Вѣдь не нужно думать, что въ теченіе этихъ 8—ю лѣтъ (1890—1900 г.) жизнь тюрьмы протекала уже вполнѣ тихо и безмятежно. Положеніе заключенныхъ, правда, улучшилось, сравнительно съ первымъ трагическимъ періодомъ шлиссельбургской жизни, но улучшилось именно только „сравнительно“, и тюрьма попрежнему продолжала носить характеръ замурованнаго склепа, какъ бы позабытаго всѣмъ міромъ, гдѣ заключеннымъ было суждено доживать свои дни, безъ надеждъ на что-либо лучшее, наблюдая, какъ разваливается и осыпается даже толща стѣнъ, отдѣлявшихъ ихъ отъ жизни.
А внутри только стѣны обваливались,
Распадаясь на мусоръ и хламъ;
Каждый годъ разрастались и сваливались
Лопухи по забытымъ угламъ.
Продолжалась та же постоянная, упорная война за различныя мелкія льготы, отъ совокупности которыхъ зависѣла вся жизнь заключенныхъ, прерываемая время отъ времени моментами острыхъ конфликтовъ съ администраціей. Призракъ смерти и сумасшествія не царилъ надъ тюрьмою такъ властно, какъ прежде, но и за эти годы заключенные схоронили нѣсколькихъ товарищей, и на ихъ глазахъ развивались, хотя и не такъ часто, какъ прежде, картины психическихъ заболѣваній, мучительныхъ и безнадежныхъ, какъ это было, напр., съ Похитоновымъ въ 1895 г. Трагическій элементъ убавился, но не исчезъ совершенно изъ Шлиссельбургской жизни. Тюрьма продолжала оставаться тюрьмою, и при этомъ исключительною, убивавшею у своихъ безсрочныхъ обитателей всякую надежду на будущее, отрывавшею ихъ навѣки отъ живого міра, отъ всего, что придавало цѣну и смыслъ ихъ жизни. И мысль о безцѣльности этого существованія невольно мелькала порою у многихъ, угнетая умъ и душу!
„Если бы хоть маленькая струйка вашего сочувствія, хоть маленькій притокъ вольнаго воздуха и свѣжихъ людей проникалъ къ намъ, — отвѣчаетъ В. Н. въ своемъ письмѣ архангельскимъ ссыльнымъ на ихъ привѣтствія, — намъ жилось бы легче! Но мы были оторваны всецѣло и безнадежно отъ всего милаго и дорогого, и это было, пожалуй, тяжелѣе всего… Часто, — говоритъ она далѣе, — воображеніе рисовало мнѣ картину Верещагина, въ натурѣ, впрочемъ, никогда не видѣнную мною: на вершинѣ утесовъ Шипки, въ снѣговую бурю, стоитъ недвижно солдатъ на караулѣ, забытый своимъ отрядомъ… Онъ сторожитъ покинутую позицію и ждетъ прихода смѣны… Но смѣна медлитъ… смѣна не приходитъ… и не придетъ никогда! А снѣжный буранъ крутится, воетъ и по-немногу засыпаетъ забытаго… по колѣна… по грудь… и съ головой… И только штыкъ виднѣется изъ-подъ сугроба, свидѣтельствуя“ что долгъ исполненъ до конца. Такъ жили и мы, годъ за годомъ, и тюремная жизнь, какъ снѣгомъ, покрывала наши надежды, ожиданія и даже воспоминанія, которыя тускнѣли, стирались;.. Мы ждали смѣны, ждали новыхъ товарищей, новыхъ молодыхъ силъ… Но все было тщетно: мы старѣли, изживали свою жизнь — а смѣны все не было и не было».
Такъ рисуетъ сама Вѣра Николаевна картинно и глубоко вѣрно тѣ чувства и мысли, которыя переживала она, какъ и всѣ товарищи, находя лишь нѣкоторое забвеніе въ томъ неустанномъ трудѣ, которымъ наполнялась вся ея тюремная жизнь.
Но, при всемъ сознаніи безнадежности своего положенія, при всей душевной усталости, которая является неизбѣжнымъ удѣломъ продолжительнаго заключенія, В. Н. неизмѣнно сохраняла всегда глубокую вѣру въ правоту и грядущую по бѣду той идеи, того дѣла, которымъ она служила прежде, служила и теперь, оставаясь на своемъ «забитомъ посту» безъ надежды, что увидитъ день этой побѣды. И она, конечно, испытала рѣдкія, но полныя высокаго счастья минуты, которыя выпадаютъ и на долю замурованнаго на вѣки человѣка, провидящаго духовнымъ взоромъ торжество его идеи, сознающаго, что онъ исполнилъ свой долгъ, и увѣреннаго, что и впредь выполнитъ его до конца.
Но, темницей глухой не подавленные,
Появлялись страдальцы изъ тьмы,
И, давно всѣми въ мірѣ оставленные,
Говорили въ безмолвьи тюрьмы:
"Пусть насилья законы безсмысленные
Налагаетъ на насъ произволъ.
Не помогутъ вамъ казни безчисленныя
И падетъ угнетенья престолъ!
«Вы не страшны для насъ, угнетающіе,
Хоть умремъ мы въ глуши отъ меча…
Вѣчной жизни струи обновляющія
Не пресѣчь вамъ рукой палача!»
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
И вотъ, въ 1901 году эта свѣжая, обновляющая струя вторглась въ жизнь В. Н. и ея товарищей и, поднявъ общій тонъ ея, внесла небывалое до тѣхъ поръ оживленіе. Въ маѣ этого года, въ первый разъ послѣ 13-ти лѣтняго промежутка, сильно порѣдѣвшая шлиссельбургская колонія пополнилась новымъ членомъ — Карповичемъ. Онъ явился первой ласточкой разгоравшагося движенія, первымъ желаннымъ вѣстникомъ изъ міра жизни и борьбы. Появленіе его, расшевеливъ жизнь тюрьмы, повлекло, однако, за собою цѣлый рядъ столкновеній съ тюремной администраціей, старавшейся, хотя и безуспѣшно, изолировать «новичка» отъ «стариковъ» и препятствовать, по возможности, ихъ сношеніямъ. Впрочемъ, для подобныхъ столкновеній назрѣвали уже и другія причины. Надвигавшаяся общероссійская реакція (министерство Сипягина и Плеве) неизбѣжно должна была отразиться и на положеніи заключенныхъ всевозможными репрессіями, какъ это бывало и раньше. Тюремная администрація не разъ уже намекала на возможность измѣненія къ худшему тюремнаго режима, поясняя, что сидящіе въ Шлиссельбургѣ связаны круговою порукою съ дѣйствующими революціонерами и являются отвѣтственными за то, что совершаютъ послѣдніе. Нуженъ былъ только предлогъ, чтобы открыть походъ противъ шлиссельбургскихъ «вольностей», и онъ скоро представился. Въ февралѣ 1902-го года М. Поповъ сдѣлалъ попытку переслать черезъ рядового жандармской команды письмо къ роднымъ, перехваченное тюремнымъ начальствомъ. Въ этотъ же день заключеннымъ было объявлено, что они лишаются многихъ существенныхъ льготъ, которыми они пользовались въ теченіе послѣднихъ лѣтъ; а затѣмъ, не довольствуясь этимъ, тюремная администрація умышленно вызвала инцидентъ, воскресившій къ жизни прежніе порядки, очевидно съ цѣлью доказать свое твердое рѣшеніе идти до конца. Былъ пущенъ въ ходъ старинный излюбленный жандармами пріемъ — доводить людей до неистовства систематическимъ безпрерывнымъ заглядываньемъ въ дверной глазокъ, причемъ объектомъ этихъ манипуляцій избрали меня, человѣка завѣдомо нервнаго. Доведя меня, что называется, до бѣлаго каленія и принудивъ, въ концѣ концовъ, залѣпить дверной глазокъ бумагой, чтобы спастись отъ вызывающаго, назойливаго заглядыванья, шесть жандармскихъ унтеровъ, подъ предводительствомъ смотрителя тюрьмы и самого коменданта крѣпости, ворвались въ мою камеру и принялись вязать меня, надѣвая сумасшедшую рубаху. Дѣло кончилось тѣмъ, что со мной случился припадокъ глоточной спазмы, и въ безчувственномъ состояніи, связаннаго, меня унесли въ другую камеру.
Ближайшіе сосѣди, до слуха которыхъ долетѣлъ шумъ и возня, подняли на ноги всю тюрьму. Поднялся неистовый стукъ во всѣ двери, чѣмъ попало, крики и требованія допустить къ пострадавшему товарищу и позвать доктора, который и появился вскорѣ, но только черезъ часъ привелъ меня въ чувство, заявивъ протестъ противъ незаконнаго поведенія администраціи, которая, по тюремнымъ правиламъ, не имѣла права прибѣгать къ сумасшедшей рубашкѣ безъ его разрѣшенія.
Это былъ многознаменательный инцидентъ, указывавшій на то, къ какимъ пріемамъ борьбы и усмиренія предполагаетъ прибѣгать тюремная администрація. Не желая и не считая возможнымъ допустить, чтобы этотъ случай прошелъ для нея безнаказанно, съ перспективою повториться въ ближайшемъ будущемъ, В. Н. рѣшила дать надлежащій отпоръ, не предупредивъ никого о своемъ рѣшеніи, какъ всегда поступала въ такихъ случаяхъ. На другой день она пригласила смотрителя тюрьмы, жандармскаго ротмистра Гудзя, и передала ему для отправки въ департаментъ коротенькое письмо къ матери, въ которомъ просила послѣднюю побывать немедленно въ департаментѣ полиціи и обратить его вниманіе на то, что случилось недавно въ Шлиссельбургской тюрьмѣ и грозитъ опять войти въ обиходъ ея жизни. Черезъ часъ смотритель возвратился и принесъ письмо обратно, сообщивъ, что оно не можетъ быть отправлено, а на сдѣланное ему указаніе, что по существующей инструкціи онъ обязанъ отправлять въ департаментъ все, что вручаютъ ему заключенные, объявилъ, что въ такомъ случаѣ тюремная администрація лишаетъ ее права переписки, — что опять таки превышало компетенцію мѣстной администраціи и зависѣло отъ департамента. Представлялось очевиднымъ, что тюремное начальство желаетъ замять дѣло, не доводя его до свѣдѣнія Петербурга. И вотъ, чтобы помѣшать этому, В. Н. самоотверженно рѣшилась совершить такой серьезный фактъ, скрыть который, — думалось ей, — администрація уже не сможетъ, что и поведетъ къ разслѣдованію всего происшедшаго. Неожиданнымъ, быстрымъ движеніемъ сорвала она съ илечъ смотрителя погоны и бросила ихъ на полъ. «Что вы дѣлаете! Что вы дѣлаете!» — повторилъ нѣсколько разъ растерявшійся смотритель и поспѣшно скрылся изъ камеры.
Только послѣ его ухода В. Н. сообщила товарищамъ стукомъ о томъ, что сейчасъ произошло.
Вся тюрьма страшно взволновалась, опасаясь, какъ бы жандармы не приняли противъ В. Н. какихъ-нибудь немедленныхъ репрессивныхъ мѣръ. Поднялся шумъ, стукъ въ двери, съ угрозами ломать ихъ и бить окна, если жандармы тронутъ ее хоть пальцемъ. Растерявшееся тюремное начальство принялось успокаивать заключенныхъ, увѣряя, что тревога ихъ напрасна, и ничто не грозитъ «одиннадцатой», какъ они называли В. Н.
Почти цѣлый мѣсяцъ заключенные жили послѣ этого въ тревожномъ, нанряженномъ состояніи, отказавшись отъ прогулокъ и карауля всякій шумъ, движеніе у камеры В. Н. Coвершенное ею вполнѣ подходило подъ рубрику того, что въ «инструкціи» называлось «оскорбленіемъ дѣйствіемъ лицъ тюремной администраціи»; а за это полагалась смертная казнь. Такъ было съ Мышкинымъ и Минаковымъ.
Недѣли черезъ три пріѣхалъ въ Шлиссельбургъ, по порученію министра внутреннихъ дѣлъ, жандармскій полковникъ, старшій адьютантъ корпуснаго штаба, чтобы произвести разслѣдованіе о происшедшемъ. Болѣе часа бесѣдовалъ онъ съ В. Н., настойчиво наводя ее на объясненія такого рода, что она совершила свой поступокъ безсознательно, подъ вліяніемъ аффекта. Но В. Н. упорно отклоняла это объясненіе и категорически заявляла, что она дѣйствовала въ полномъ разумѣніи, сознавая значеніе своего поступка, который являлся единственнымъ возможнымъ съ ея стороны отвѣтомъ на поведеніе тюремной администраціи. Съ этимъ и ушелъ присланный министерствомъ слѣдователь. Еще нѣсколько недѣль продолжалось тревожное ожиданіе исхода этого дѣла, рѣшать которое пришлось, однако, уже не Сипягину, а Плеве. Но и этотъ ultra-реакціонный министръ не нашелъ возможнымъ или удобнымъ принять какія-либо суровыя мѣры противъ женщины, перенесшей уже 20 лѣтъ заключенія. Дѣло разрѣшилось для В. Н. только лишеніемъ переписки съ родными на одинъ годъ безъ иныхъ какихъ-либо послѣдствій.
Странно складываются иногда обстоятельства въ жизни человѣка. Тотъ самый поступокъ, который грозилъ Вѣрѣ Николаевнѣ такими серьезными послѣдствіями, повелъ къ совершенно неожиданному результату. Мать ея, до которой дошли черезъ одного увезеннаго изъ Шлиссельбурга (Поливанова) подробныя свѣдѣнія о происшедшемъ (правда, уже въ то.время, когда дѣло о погонахъ было сдано въ архивъ), — сильно встревожилась. Материнское сердце не выдержало, и она, трепеща за дальнѣйшую судьбу дочери, начала хлопотать за нее, нарушая слово, данное ею при послѣднемъ ихъ свиданіи. И вотъ, въ январѣ 1903 года комендантъ Шлиссельбургской крѣпости, явившись къ В. Н., съ видимымъ неудовольствіемъ прочелъ высочайшее повелѣніе о замѣнѣ ей, по просьбѣ матери, безсрочныхъ каторжныхъ работъ срочными — на 20 лѣтъ. В. Н. отбыла послѣ суда уже болѣе 18-ти лѣтъ заключенія, и такимъ образомъ передъ нею открылась перспектива черезъ два года покинуть Шлиссельбургъ.
Три послѣдніе года тюремной жизни тяжело отразились на здоровьи и душевномъ состояніи В. Н. Съ появленіемъ у власти Плеве вопросъ о сокращеніи тюремныхъ «вольностей» былъ рѣшенъ окончательно. Проектировалось постепенно обратить Шлиссельбургскую тюрьму въ «первобытное состояніе», и для проведенія этой реформы былъ присланъ новый комендантъ — жандармскій полковникъ Яковлевъ, человѣкъ въ такихъ дѣлахъ опытный, состоявшій въ былое время помощникомъ Ирода въ Алексѣевскомъ равелинѣ и въ Шлиссельбургѣ. Несмотря на всѣ усилія, заключеннымъ удалось сохранить только часть такъ называемыхъ «льготъ*, отвоеванныхъ ими за долгіе годы, и тиски тюремнаго режима, воскресившаго во многихъ отношеніяхъ обстановку перваго періода шлиссельбургской исторіи, снова сдавили ихъ жизнь. Заключенные лишились очень многаго и существеннаго: лишились права полученія журналовъ за прошлый годъ, и многихъ такихъ книгъ, которыя раньше допускались свободно (запретили, напр., даже крестный календарь Гатцука), относительной свободы передвиженія, какъ въ тюрьмѣ, такъ и на прогулкѣ (камеры и огороды стали неукоснительно запираться на замокъ), тюремнаго двора, единственнаго мѣста, пригоднаго для парниковыхъ культуръ и проч. Само общеніе заключенныхъ сильно затруднилось, благодаря тому, что вмѣсто полузаборовъ-полурѣшетокъ, раздѣлявшихъ огороды, были теперь воздвигнуты высокія пяти-аршинныя стѣны, съ небольшими лишь рѣшетками наверху, да и то въ нѣкоторыхъ только мѣстахъ. Всего хуже приходилось въ этомъ отношеніи Вѣрѣ Николаевнѣ, для свиданія съ которой приходилось устраивать различныя громоздкія приспособленія, что опять-таки вызывало конфликты съ тюремной администраціей. Характеренъ отвѣтъ директора департамента пожени на переданное ему желаніе заключенныхъ познакомиться съ новымъ уложеніемъ о наказаніи: „Положеніе ихъ исключительное, никакіе законы не имѣютъ къ нимъ отношенія, а потому и знакомство съ новымъ уложеніемъ о наказаніяхъ для нихъ совершенно излишне“. Шлиссельбургская тюрьма объявлялась, такимъ образомъ, „внѣ закона“. Измѣнились, наконецъ, къ худшему и физическія условія тюремной жизни: уменьшились часы гулянья, ухудшилась пища; даже топить нача;іи скупо. Все это повліяло крайне неблагопріятно на здоровье В. H.: у нея появились признаки цынги, не оставлявшей ея вплоть до самаго отъѣзда изъ Шлиссельбурга, а нервная система, на которую, кромѣ общихъ условій, повліяли отрицательно и другія причины, опять сильно расшаталась. Можно себѣ представить, какое впечатлѣніе произвела, напр., казнь Балмашева, совершенная въ ближайшемъ сосѣдствѣ отъ тюрьмы. Объ убійствѣ Синягина заключенные узнали изъ обрывка газеты, занесенной случайно въ огородъ или подброшенной туда какою-нибудь доброжелательною рукою. Смыслъ тѣхъ приготовленій къ казни (совершенной на заднемъ дворикѣ старой тюрьмы), которыя были замѣчены раньше, но не возбуждали еще опредѣленныхъ подозрѣній, выяснился для всѣхъ лишь тогда, когда Балмашева, привезеннаго въ Шлиссельбургъ рано утромъ, продержали цѣлый день въ канцеляріи, вмѣсто того, чтобы перенести въ старую или новую тюрьму. Самый пріѣздъ его случайно былъ замѣченъ однимъ изъ заключенныхъ, увидавшимъ въ окно, какъ по крѣпостному двору отъ воротъ провели высокаго блондина въ нагольной шубѣ, наброшенной на плечи, окруженнаго цѣлою толпою жандармовъ.
Когда же вечеромъ появились на крѣпостномъ дворѣ должностныя лица, прибывшія изъ Петербурга, и крѣпостной священникъ, — ни у кого не осталось уже сомнѣнія въ томъ, что предстоитъ казнь. Было что-то жуткое, гнетущее въ тяжелой увѣренности, что черезъ нѣсколько часовъ въ двухъ шагахъ совершится этотъ актъ холоднаго, обдуманнаго убійства, что тутъ же невдалекѣ незнакомый, но близкій по духу и» чувствамъ человѣкъ переживаетъ одиноко послѣдніе часы своей жизни. А когда надвинулся полумракъ майской ночи, подъ покровомъ которой палачи какъ бы инстинктивно прячутъ свое позорное дѣло, когда раздался топотъ караула, проходившаго мимо тюрьмы на мѣсто казни, и затѣмъ внезапно, въ неурочное время ночи, загорѣлся въ камерахъ заключенныхъ электрическій свѣтъ, который понадобился для освѣщенія въ старой тюрьмѣ послѣднихъ приготовленій къ казни, — всѣ почувствовали, что ужасная минута приближается. Цѣлую ночь напролетъ простояла В. Н. на табуреткѣ у окна, карауля минуту, когда осужденнаго поведутъ черезъ тюремный дворъ, чтобы послать послѣднее прости товарищу, идущему на казнь. Но его провели какою-нибудь другою дорогою, или незамѣтно для заключенныхъ, воспользовавшись наступившимъ ночнымъ полумракомъ.
Такъ и не привелось ему услышать послѣдняго товарищескаго привѣта. Эта ночь, проведенная всѣми безъ сна, въ тревогѣ, въ мрачномъ ожиданіи, навсегда останется въ памяти у всѣхъ пережившихъ ее.
За два года до отъѣзда Вѣры Николаевны изъ Шлиссельбурга на нее обрушилось новое горе — смертельная болѣзнь матери, на благополучный исходъ которой не было никакой надежды. Извѣстія о ходѣ болѣзни, которыя получались Вѣрой Николаевной довольно часто отъ родныхъ черезъ департаментъ полиціи, держали ее въ постоянномъ напряженномъ состояніи тревоги, полунадежды и ожиданія. Она все ласкала себя мыслью, что болѣзнь можетъ протянуться, и она еще увидится съ матерью. Послѣ 19 лѣтъ разлуки одинъ остающійся годъ казался уже такимъ короткимъ. Но судьба рѣшила иначе. Мать В. Н. умерла за нѣсколько мѣсяцевъ до ея освобожденія, не дождавшись того свиданія, о которомъ обѣ онѣ такъ страстно мечтали.
Но и въ тѣхъ неблагопріятныхъ, тяжелыхъ условіяхъ, въ которыхъ В. Н. прожила послѣдніе годы своей тюремной неволи, больная, разстроенная, она оставалась тою же, какою была прежде, сохраняя бодрость, энергію и любовь и способность къ труду, въ которомъ находила успокоеніе и забвеніе.
Есть натуры, которыя не гнутся: ихъ можно только сломить, сломить на смерть, но не наклонить къ землѣ. Къ числу ихъ принадлежитъ Вѣра Николаевна…
Наступилъ, наконецъ, день отъѣзда, такъ давно и съ такимъ понятнымъ волненіемъ ожидаемый всѣми. Это напряженное ожиданіе и начавшіеся уже давно приготовленія и сборы въ дорогу истомили и уѣзжавшую, и тѣхъ, кто ее провожалъ. Наканунѣ уже увезли двухъ другихъ заключенныхъ — М. Ю. Ашенбреннера и В. Г. Иванова, тоже отбывшихъ свое го-лѣтнее заточеніе, но отъ нихъ В. Н. почему-то отдѣлили. Въ послѣдній разъ вышла она сентябрьскимъ, осеннимъ утромъ на гулянье, а въ сосѣдній съ нею огородъ приходили по очереди всѣ заключенные на послѣднее свиданіе съ нею. Всѣ крѣпились, стараясь казаться веселыми, но разговоръ не клеился и шелъ неровно, скачками, какъ это обыкновенно бываетъ въ подобныя минуты. Каждому хотѣлось сказать такъ много, сказать что-нибудь очень теплое, сердечное, все, что было на душѣ у каждаго, но слова не сходили съ языка. Всѣмъ было тяжело, и не разъ слезы набѣгали на глаза В. Н., понимавшей настроеніе товарищей и съ трудомъ справлявшейся съ тѣмъ чувствомъ, которое охватывало ее. Наконецъ, передъ возвращеніемъ въ камеры, мы обмѣнялись послѣднимъ прощальнымъ объятіемь и поцѣлуемъ.
Послѣ ранняго тюремнаго обѣда въ 12 часовъ В. Н. переодѣлась въ пустой камерѣ, выполняя процедуру, которую долженъ былъ продѣлать всякій, уѣзжавшій изъ Шлиссельбурга. Вотъ, хлопнула дверь камеры, и по галлереѣ раздались ея шаги. «Прощайте, прощайте!» прозвучали въ тишинѣ ея послѣднія слова къ товарищамъ…
Не веселая и радостная покидала В. Н. тѣ стѣны, которыя окружали ее 2о лѣтъ, въ тиши которыхъ было пережито и перечувствовано такъ много. Изъ тюрьмы уходила она грустная, съ тяжелымъ чувствомъ, унося съ собою память о длинномъ рядѣ погибшихъ товарищей и подавленная мыслію о тѣхъ, кого она оставляетъ[2].
Наблюдавшіе изъ оконъ камеръ видѣли, какъ фигура В. Н., въ сопровожденіи смотрителя тюрьмы, скрылась въ дверяхъ кордегардіи и затѣмъ появилась на крѣпостномъ дворѣ. Все время перехода до крыльца канцеляріи она оборачивалась и махала платкомъ, на что изъ оконъ тюрьмы ей отвѣчали тѣмъ же.
Въ канцеляріи ее задержали почему-то долго, и это вызвало даже опасенія у караулившихъ изъ оконъ ея отъѣздъ. Только черезъ часъ показалась на дворѣ группа жандармовъ съ офицеромъ въ походной формѣ, окружавшихъ В. Н. Еще двѣ-три минуты, — и всѣ они исчезли въ черной зіяющей пасти крѣпостныхъ воротъ…
Черезъ четверть часа рѣзкіе свистки полицейскаго парохода, присланнаго изъ Петербурга за В. Н., извѣстилъ товарищей, что крѣпостныя стѣны уже скрываются изъ ея глазъ.
Тюрьма какъ бы осиротѣла, замолкла и пріуныла. Изъ нея исчезло навсегда что-то свѣтлое, бодрящее, сильное…
Изъ Шлиссельбурга В. Н. попала прямо въ Петропавловскую крѣпость, гдѣ ей пришлось провести болѣе мѣсяца въ мрачной обстановкѣ Трубецкого бастіона, пока разрѣшался вопросъ о ея дальнѣйшей участи. Мѣстомъ жительства для нея былъ назначенъ далекій сѣверъ, и въ ноябрѣ мѣсяцѣ 1904 года В. Н. была водворена въ небольшой деревушкѣ на берегахъ Бѣлаго моря, въ 70 верстахъ отъ Архангельска. Предварительно ей пришлось еще протомиться и въ Архангельской тюрьмѣ двѣ-три недѣли.
Тяжелое душевное настроеніе переживала В. Н. въ первые дни и мѣсяцы своего освобожденія. Слишкомъ близко было еще позади ужасное прошлое, полное такихъ мучительныхъ картинъ и воспоминаній. Для того, чтобы дѣйствительно воскреснуть къ жизни, нужно было пережить трудный процессъ постепеннаго пріобщенія къ новой жизни, приспособленія къ ней, и у В. Н., съ ея больными, разбитыми нервами, процессъ этотъ протекалъ крайне медленно и болѣзненно. Ея мысли постоянно возвращались назадъ, — прошлое такъ властно царило надъ всѣми ея чувствами и воображеніемъ…
Тогдашнее настроеніе В. Н. прекрасно рисуется въ письмѣ ея къ П. Ф. Якубовичу, въ немъ картинно отражаются тѣ чувства, тѣ болѣзненныя переживанія прошлаго, которыя постоянно вставали въ ея душѣ. "Только истинный поэтъ, — говоритъ она, — могъ бы воплотить въ звуки всѣ фазы ярости, остраго, какъ ножъ отчаянія и настоящей душевной агоніи, все, что было пережито въ разные періоды 22-хъ лѣтія. Чего-чего не было за это время! И настроеніе христіанской мученицы, готовой все снести съ кротостью агнца… и ярость пантеры, заключенной въ клѣтку и грудью и когтями бьющейся въ ней, въ порывѣ неутолимаго желанія свободы… и безконечная снѣжная пелена, когда все застыло, все успокоилось и началось существованіе «безъ настроенія-, безъ остраго страданія, безъ мукъ отъ сознанія своихъ силъ и своего безсилія, когда думалось, что уже „свершилась судьба“, и единственный исходъ — смерть, естественная, спокойная, съ блѣднымъ утѣшеніемъ, что ляжешь рядомъ съ тѣми, кто умеръ раньше, и заслужишь такое же теплое чувство, которое самъ питаешь къ дорогимъ покойникамъ. И вдругъ! опять ударъ въ замкнутую дверь… стукъ жизни, призывающій: „Возстань и гряди!“ Ахъ, П. Ф., когда человѣкъ уже рѣшилъ, что все кончено, и примирился съ этимъ, отказался жить, то быть вновь разбуженнымъ крикомъ „живи“! — это цѣлая трагедія, мука, отъ которой даже и сейчасъ я не могу еще освободиться»…
Да, не легко освободиться отъ тяжести воспоминаній 22-лѣтней тюремной пытки, отъ призраковъ и кошмаровъ такого заключенія. И не удивительно, конечно, что самочувствіе В. Н., очутившейся, вдобавокъ ко всему, въ глухой деревушкѣ крайняго сѣвера, было очень плохо. Вывезенная ею изъ Шлиссельбурга цынга долго не оставляла ее, а дефекты нервной системы проявились въ острыхъ болѣзненныхъ симптомахъ. Появилась боязнь пространства, страхъ при видѣ широкой водной поверхности, сильная возбудимость нервовъ, реагировавшихъ слишкомъ болѣзненно на всякое новое впечатлѣніе. Для того, чтобы дать ей возможность оправиться, окрѣпнуть, необходимы были другія условія, другая обстановка.
Въ Архангельской губ. В. Н. прожила 6—7 мѣсяцевъ, окруженная заботами сестеръ, родныхъ и друзей, пріѣзжавшихъ къ ней и не оставлявшихъ ее въ одиночествѣ все это время.
Лѣтомъ 1905 года В. Н. получила, наконецъ, разрѣшеніе переѣхать на родину въ Казанскую губ., въ деревню, въ которой она провела свое дѣтство, въ тѣ мѣста, увидѣть которыя снова такъ мечтала за стѣнами Шлиссельбурга.
«Мудрено ли, что эти мѣста
Сердцу дороги, въ памяти живы?..
И въ душѣ не смолкаетъ мечта —
Еще разъ услыхать шелестъ ивы.»
Ея мечты, наконецъ, осуществились. Но и тутъ высшее правительство, въ лицѣ министра Дурново, не оставляло ее въ покоѣ. Къ ней приставили двухъ стражниковъ, которые должны были неотступно слѣдить за всякимъ ея шагомъ, и только разрѣшеніе переселиться въ Нижній Новгородъ избавило ее въ началѣ 1906 г. отъ этого почетнаго конвоя.
Я увидалъ В. Н. черезъ два года послѣ ея освобожденія. По внѣшнему виду она очень поправилась, пополнѣла, но нервы все еще не окрѣпли. Простой мало-мальски оживленный разговоръ или проведенный въ обществѣ вечеръ вызывали мучительныя безсонницы, постоянно ее преслѣдовавшія. Мнѣ привелось быть вмѣстѣ съ В. Н. въ одномъ общественномъ собраніи, гдѣ было много ея знакомыхъ. Съ интересомъ слѣдилъ я за ней и поражался непринужденностью ея обращенія, тактомъ и находчивостью, съ которыми она поддерживала общій разговоръ, умѣя сказать что-нибудь всякому, — обратиться съ вопросомъ къ одному, сказать другому любезную фразу, упрекнуть, похвалить, бросить улыбку… Казалось, у В. Н. не было позади 22-хъ лѣтняго отчужденія отъ жизни, казалось — она никогда не покидала этого общества и чувствуетъ себя въ немъ совершенно свободно…
Въ теченіе послѣдняго года В. Н. много работала, занималась переводами, писала оригинальныя статьи, напечатала сборникъ своихъ стихотвореній. Ея бодрость и энергія сохранились въ полной силѣ, и тяжелыя испытанія, выпавшія на ея долю, не пошатнули ея вѣры въ близкую побѣду добра и справедливости надъ темными силами русской жизни. Въ концѣ 1906 года В. Н. получила разрѣшеніе отправиться за границу для поправленія разстроеннаго здоровья, куда и уѣхала на нѣсколько мѣсяцевъ.
Много, много лѣтъ жизни В. Н. была оторвана отъ всего дорогого и близкаго, отъ жизни родины, для блага которой никакія жертвы не казались ей тяжелыми. Текли года, и въ тюремномъ одиночествѣ ей стало казаться, какъ и другимъ ея товарищамъ, «что все затихло… и на свободѣ та же пустыня, что и въ тюрьмѣ». Ей чудилось это, но она оставалась на своемъ посту, вѣрная долгу, сохраняя въ душѣ неприкосновеннымъ все, что украшаетъ и возвышаетъ человѣка… «Нѣтъ, — заключаетъ В. Н. свое письмо къ архангельскимъ ссыльнымъ, — мы были отторгнуты отъ жизни, но жизнь не прекратилась и шла другими многочисленными руслами… И то, что нѣкогда было сравнительно небольшимъ теченіемъ, превращается нынѣ въ бурный и неудержимый потою. Только стѣны были слишкомъ непроницаемы и глухи, и мы лежали, какъ мертвый камень лежитъ на руслѣ, временно покинутомъ или обойденномъ большой рѣкой».
Пришло время, и рѣка опять залила этотъ «мертвый камень», подхватила и унесла его своимъ могучимъ теченіемъ. Потокъ жизни разбилъ двери тюрьмы и открылъ Вѣрѣ Николаевнѣ ту широкую арену, на которой ея умъ, энергія и самоотверженность, конечно, снова найдутъ достойное примѣненіе.
- ↑ Въ теченіе первыхъ 5-ти лѣтъ существованія Шлиссельбургской тюрьмы (1884—1889 г.) изъ 53 человѣкъ, переступившихъ за эти годы ея порогъ, трое были скоро увезены, 9 казнены, 5 сошли съ ума и 16 человѣкъ умерло отъ чахотки, цынги и самоубійства, т.-е. исчезло 57 % заключенныхъ.
- ↑ Послѣдній манифестъ по случаю рожденія наслѣдника, вышедшій за два мѣсяца до увоза B. Н., также какъ и предыдущій коронаціонный, не былъ примѣненъ ни къ кому изъ оставшихся восьми безсрочныхъ шлиссельбуржцевъ, положеніе которыхъ представлялось поэтому безнадежнымъ. И въ тотъ, и въ другой разъ министры Горемыкинъ и Святополкъ-Мирскій, какъ бы въ насмѣшку надъ предоставленнымъ имъ въ манифестѣ правомъ — входить съ докладомъ о расширеніи примѣненія манифеста къ отдѣльнымъ лицамъ, дѣлали соотвѣтствующій докладъ на высочайшее имя о «непримѣненіи» манифеста къ безсрочнымъ Шлиссельбуржцамъ.