Весеннее.[править]
Ходитъ, ходитъ по своду небесному апрѣльское ясное солнышко, — высматриваетъ: а и все ли тѣло бѣлое зимы-красавицы позарыли въ землю темную его слуги-ручьи расторопные? Не выглядываютъ ли гдѣ, изъ овраговъ лѣсныхъ, ея плечи сахарныя, съ руками, словно гагачій пухъ мягкими?
И какъ увидитъ что, — стрѣляетъ оно, златоокое, стрѣлами жгучими, что ангелы Божіи въ кузняхъ Христовыхъ въ ночь подъ самое Благовѣщенье выковываютъ. Падетъ та стрѣла въ кое мѣсто: — тотчасъ свѣтлая, свѣже-льдистая струйка, глядишь, и бѣжитъ со звономъ радостнымъ, о новой жизни всѣмъ тварямъ благовѣствуя.
И радуется всякая тварь, слушая пѣсни тѣ звонкоручьистыя, отъ самого свѣта-солнца рожденныя…
I.[править]
Выползъ на улицу, костылемъ можжевеловымъ подпираясь, старый Никита. Къ шапкѣ овчинной облѣзлой ладонь приставилъ, — вокругъ поглядѣлъ — и предовольно синими губами жмакнулъ: весна… Стало, и впрямь чекотухи безпрокія — бабы правду сболтнули…-- Ишь, разбираетъ ее какъ, весну-то: ровно холостую бабенку безмужнюю…
И добро усмѣхается Никита… Сладко ему, старому псу, отъ улыбки звонкой веселаго солнышка, отъ поцѣлуевъ упругихъ вѣтерка молодого, — отъ этого запаха пьянящаго, бодраго…-- Знакомый онъ, запахъ то: то ли навозомъ конинымъ отдаетъ, то ли отъ бревенъ избяныхъ солонянкой пахучею… Да и отъ земли-матушки тоже объ эту пору важкій духъ идетъ: духовита она, талая…
Щурясь, кустистыми бровями двигая, къ огороду поковылялъ.
II.[править]
Вязнутъ, расползаются въ липкой грязи древнія ноги… Во, — совсѣмъ утопъ!..
«Ахъ, ты, Господи…»
Потрясъ бороденкой серебряной дѣдъ, разстояніе смѣрилъ: а не дойтить, вѣдь, пожалуй… «Зря, — думаетъ, — Ванюшку я отослалъ: эвося, тынъ то твой, — гдѣ…»
Потопался еще, — измучился, словно пять верстъ прошелъ… Но нѣтъ толку: все такъ же далекъ завѣтный тынъ… Выходитъ, что на одномъ мѣстѣ топочетъ онъ, какъ баба въ дежѣ, какъ ражій котъ въ мычкахъ… И порѣшилъ было совсѣмъ повернуть назадъ, старый, — да вдругъ…
— Дай пособлю тебѣ, дѣло!..
Звонкій такой голосъ бабій Оглянулся: стоитъ чуть не рядомъ молодушка. — Платье ситцевое подоткнуто — юбку видать бумазейную съ разводами полинялыми; подъ мышкой же валекъ держитъ и крутеши бѣлья мокраго. — Мыла, должно…
Обрадовался:
— Пособи, пособи, касатка, — дай тебѣ Вотъ здоровья… Застрялъ, вишь, я…
III.[править]
Идетъ Никита, на плечо молодухино опираясь, подъ ноги — не споткнулся бы! — смотритъ, — да и на провожатую свою нѣтъ-нѣтъ, и взглянетъ: — незнакомое вовсе лицо… А крѣпенькая такая…
Примѣтила молодуха: къ уху, волосами сѣдыми заросшему, губу приблизила — крѣпокъ ужъ на ухо былъ Никита, — спрашиваетъ:
— Чего глядишь, дѣдъ? — Може, неловко тебѣ?
— Нѣ, нѣ, — что ты, ловко:
Но охватываетъ дѣдову спину согнутую молодая рука: легче идти…
— Что ты скажешь: стары, ухъ, какъ стары стали ноженьки, — лепечетъ Никита, благодарно стыдясь, — да не о томъ, слышь, гадаю я, на тебя глядючи…-- Что-то лицо у тебя, молодуха, незнакомое… Ась?
Костылемъ черную грязь ковырнулъ.
— Чья будешь?
— А я — невѣстка Мотюхина. Изъ Васютниковъ брата. Може знаешь, — Павлюка Семаченкова внучка…
— Павлюка? — пожамкалъ опять губами старикъ: — Павлюкъ Семаченковъ. Въ Васютникахъ? — "Нѣтъ, такого не знаетъ онъ… Вотъ, Сидоркина Павлюка — другое дѣло: въ бабки малышами играли… Демидъ тоже…
— А, можетъ, и зналъ когда, да забылъ. — Девять десятковъ прожилъ, вѣдь, на свѣтѣ; — не шутка: по годамъ, что по кочкамъ, памяпжу растерялъ… Всего не упомнишь…
Но ворочается старая память, ровно крылья мельничныя скрипучія: Павлюкъ… Павлюкъ… Знакомо, какъ будто.
— Да это не Оськи ли Купленника пріемышъ, Павлюкъ-оть этотъ?
— Во-во…
— Ну, такъ знаю, касатка, — знаю…
И въ воспоминанія темныя погружаясь, кашлялъ Никита: кхе-кхе… Передъ собой глядѣлъ — времена давнія съ ласкіою тихой ощупывалъ — говорилъ:
— Оська то, чай, повытчикамъ былъ, — такъ не знать, слава Те, Господи- — Давно, при крѣпости еще: Хлѣбъ-соль водили, какъ же Оська: — крѣпкій мужикъ былъ, хозяйственный: барское блюлъ, да и своего упускать не любилъ, покойникъ, — царство ему небесное, — пользовался:
Туманитъ глаза подслѣпые, ветхіе старая быть: экая уйма времени прошла надъ головой его лысой! Сверстники — которые были, такъ всѣ, почитай, ужъ померли — Вотъ, хотъ бы и Демидъ и Оська:
— Павлюка-ть онъ замѣсто сына когда взялъ? — Когда Алексѣя у него порѣшили. Вотъ, — у Семачихи бабы и взялъ. — Гулящая она была, Семачиха, блаженная, — не дай Богъ: всѣ, почесть, парни къ ней ходили, всѣхъ пріймала. — Ну, и Оська съ ей тоже путался, — а какъ сгибъ Алексѣй, мальчонку и взялъ, чтобы, значитъ, срамоту свою добрымъ дѣломъ покрыть.
IV.[править]
Смѣются, скачутъ въ лужахъ весеннихъ веселые зайчики, съ вѣтромъ шалымъ перемигиваясь; заливается трелью порхающей въ ясномъ небѣ солнцелюбъ жаворонокъ, — да ничего не чуетъ — не видитъ — не слышитъ Никита. — Всколыхнулась душа, что болото стоячее, — пузырями со дна поднимаются облики, временемъ стертые — И невдомекъ ему, старому, что къ рѣчамъ его гладкимъ, годами обточеннымъ, только краемъ ушка молодуха льнетъ; что думаетъ про себя она думушку улыбчивую о радостяхъ весеннихъ. Говоритъ:
— Алексѣй то — нѣтъ не знаешь? — за собаку пострадалъ. — Пала, слышь, собака борзая у князя, любимая. — Говорили промежду дворни тогда, что хлѣба съ иглой будто Васька-выжлятникъ ей далъ, — чтобы, стало быть, Оську спихнуть: Оська то, кромѣ, что вытчикомъ, еще досмотрщикомъ былъ за псарней за всей. Можетъ и зря, а можетъ, и правда это, — Господь ихъ вѣдаетъ: на грѣхъ мастера нѣтъ, — а только сдохла собака:
"Ну, сейчасъ къ князю, понятно: «Такъ, молъ, и такъ, Ваше сіятельство, — Заграй сдохъ…»
"А князь, голубка, лютой, — ухъ, лютой былъ; упокой, Господи, его душеньку грѣшную: бывало, по двадцать, по тридцать человѣкъ въ день поролъ, — во-какъ!.. Да поролъ то не какъ-нибудь, не спрохвала, — шкуру вовсе спущалъ… Помню, мнѣ разъ за лыки — лыки я въ лѣсу дралъ, а князь на меня и нарвался — влетѣло: до полсотни сосчиталъ, а что дальше было, не помню. — Духъ вышибло; на рогожѣ въ подвалѣ ночью очнулся, — да недѣли двѣ цѣлыхъ бабы мои изъ спины щепки выковыривали.
"За лыки… Тутъ же, можно сказать, собака, — дѣло не грошовое, сотельное. — Вотъ, ты и смекни: что въ душѣ у псарей дѣлалось, когда князь на Заграя на мертваго въ псарню поглядѣть припожаловалъ? — глазъ не подняли — тряслись!..
"Ну, что жъ? — Постоялъ у мертвой собаки князь, въ пузо собачье сапогомъ лаковымъ пнулъ, — къ Оськѣ:
— Ты, байтъ, что жъ это со мной, сукинъ сынъ, дѣлаешь, а? — Тутъ полеванье на носу, не сегодня-завтра Волхонскіе. да Шереметевы графы нагрянутъ, а ты… Ну, что я безъ Заграя буду дѣлать?! Ты, что ли, на волка полѣзешь?
"Подступилъ этакъ къ Оськѣ, кулакомъ у носа сучитъ, а самъ оретъ: «А знаешь ли ты, такъ твою, да пере-этакъ твою мать, — что собаки мнѣ — что дѣти родныя?»
"Да кулачищемъ то ка-жъ трахнетъ — сразу въ кровь… Второй разъ — и съ ногъ долой…
"Лежитъ Оська ни живъ, ни мертвъ; въ глазахъ у него круги разные, искры… изо рта, изъ Несу кровушка хлещетъ, — а князь надъ нимъ, какъ котелъ, — черный такой съ лица, пречерный… Стоитъ, что есть мочи оретъ. И пальцами этакъ перебираетъ, — сердце свое боретъ… Потому — любилъ онъ Оську; случись съ другимъ — засѣкъ бы…
"Такъ, крикомъ, отошелъ понемногу князь, — съ лица посвѣтлѣлъ.
— Вставай, — говоритъ.
"Всталъ Оська.
— Дѣти есть?
— Есть, князь-государь, сынъ, — Алексѣемъ звать…
— Ну, такъ тащи ты своего Алексѣя завтра въ контору: я т-тебѣ покажу, какъ собакъ морить.
"Съ тѣмъ и ушелъ князь. На завтра — господская воля, извѣстно, — приходитъ Оська съ сыномъ въ контору, а тамъ ужъ и бумага заготовлена: сдать, значитъ, въ солдаты немедля… Ну, и сдали…
"А черезъ годъ, слышно, вѣсть пришла: убитъ Алексѣй подъ Вастопелемъ — городомъ въ турской землѣ… Тужилъ тогда Оська, злобился, — ихъ!.. — Одинъ, вѣдь, у него Алексѣй былъ. «Убью, говоритъ, — и князя, и Ваську убью…» Одначе, перегорѣлъ, обошелся…
Глянулъ Никита, на тынъ провалившимися внутрь глазами. Слезу выронилъ:
— Перегорѣлъ… Да и какъ не перегорѣть, милуша? — Господь, вить!. — Тогдашніе то господа — развѣ такую силу имѣли? Нонѣ, — э, што-о… Гноемъ сгноятъ и суда никакого… Вцѣпился за тынъ темной рукой сморщенной, палкой подперся:
— Ну, спаси тя Христосъ, милуша, — довела старика. Пропалъ бы я, старый — Хе-хе…-- Ишь, глаза то вострые…
Повернулась бабенка, — и ушла бы совсѣмъ, задомъ вертя, да вспомнилъ дѣдъ, что назадъ идти той же дорогой придется. Покликалъ — сказалъ:
— Ванятку то, слышь, пошли; — по времени пришелъ чтобъ: застряну…
Отозвалась звонко: молъ, ладно! и зашагала, думая о ласкахъ мужнихъ: послѣ поста — разрѣшеніе, а любитъ ее, кареглазую, мужъ молодой, желанный. Какъ не любить? — И статна то она, и красива… И тѣло у нея, какъ сбитое, крѣпкое. Поженились же только въ мясоѣдъ прошлый: цвѣтокъ любви не успѣла посбить костылемъ злая доля.
И вздыхаетъ — вздымается грудь молодая подъ казакиномъ изъ сѣраго сукна домотканнагоv.
А старый Никита, за тогнъ держась, до амбара, что середь огорода имъ же самимъ когда-то поставленъ былъ, добрелъ и на ступенькѣ отлично приладился. — Точно воробушекъ сѣрый на жердочкѣ: усѣлся, костыль промежду ногъ поставилъ, на костыль руки сложилъ, — подбородкомъ оперся и изъ-подъ навѣсистыхъ бровей посматриваетъ.
Ишь ты, — мѣняется все… Съ каждымъ годомъ мѣняется… Ковалевскій боръ, къ примѣру, — гдѣ онъ? — Такъ, торчатъ себѣ, словно метлы, березы сѣмяныя, а понизу ихъ кустарничекъ жиденькій стелется: — вырубило. Раньше то ни пройти, ни проѣхать было, на двадцать верстъ сплошь тянулся лѣсище. Дичи этой, волковъ, медвѣдей сколько было. А теперь…
"Что жъ, плодится человѣкъ. Вотъ, хоть бы и его, Никитину деревню взять: когда воля открылась, всего пять дворовъ было. А теперь — тридцать съ хвостикомъ, поди, наберется… И всѣмъ мѣсто-ть надо…
Вдохнулъ Никита влажный воздухъ, густой отъ запаховъ таліой земли и пригрѣтой соломы на крышѣ; къ хрустальному звону далекихъ ручейковъ прислушался; на поля чернопѣгія взоромъ мужицкимъ любовно глянулъ, закручинился.
То-то, что мѣсто всѣмъ надо:. Людей много. — Затѣй много: чугунки пошли — красу Божію порушили, "лѣса съѣли; люди черезъ силу развелись — тѣснота ущемила: куды-ль ни пойди, въ какой уголъ ни сунься, всюду на человѣка наткнешься. — Вонъ, на что ужъ, кажись, болото, мохъ, — а и его, гляди, высушили, распахали… Противъ Бога идутъ изъ-за тѣсноты…
Супятся бѣлыя брови Никитины: — и что жъ за жаднющая это тварь — человѣкъ, — какъ подумаешь!.. Все то онъ одинъ захватить хочетъ; и все то ему мало всего, — а того не возьметъ въ толкъ, несытъ безпонятная, что на свѣтѣ Творцомъ всякой, что ни на есть, животинѣ мѣсто дадено. Въ Писаніи то что сказано? «Всякое дыханіе да хвалить Господа», — вотъ… Всякое дыханіе:-- значитъ, бери свое, — землю, примѣрно, — и больше, чѣмъ тебѣ положено, не ширься, другимъ не мѣшай, дороги къ свѣту Христову не загораживай"Такъ-то, вотъ, по-Божес-ки еж-ели, — думалъ Никита: — лѣсъ — звѣрямъ, болото — гадамъ, а вода, и воздухъ — рыбамъ и птицамъ. Надо тебѣ лѣсина, — возьми, но возьми по мѣрѣ, всего не рушь, — о другихъ Богомъ созданныхъ помысли; вѣдь, и имъ надо… Такъ куда тебѣ!.. Все человѣкъ оттягалъ, заграбасталъ… Одинъ надо всѣмъ хозяйствовать хочетъ, — экой сутяга вселенскій…
Устало раскинулись мысли у стараго; — подумалъ онъ, на зыбь сверкающую глядючи водъ весеннихъ:
— А и то сказать: всякая тварь въ самой себѣ свое осужденіе носитъ. — Золъ и завидущъ волчище сѣрый — и нѣтъ зато утоленія злобѣ его и зависти: вѣчно голодный, вѣчно за шкуру боясь, бродитъ онъ, какъ Каинъ древній, постояннаго мѣста не знаючи.
Такъ и жадности человѣческой — предѣла нѣтъ, но нѣтъ и утоленія. И не будетъ конца этой мукѣ метаній жадническихъ…"