Вечером (Пузик)/ДО
См. также одноимённые страницы.
Вдова капитана Анфиса Игнатьевна Домбровская углублена въ раскладываніе пасьянса. Домбровская — женщина еще не старая, съ крупными чертами лица, съ огромной бородавкой на подбородкѣ и въ черепаховомъ пенснэ съ толстѣйшими стеклами, какія употребляютъ сильно близорукіе люди. Рядомъ съ ней — старшая дочь, Анюточка, довольно миловидная шатенка, штопаетъ чулокъ и время отъ времени глубоко вздыхаетъ. Около Анюточки на креслѣ храпитъ собаченка, толстая, на коротенькихъ ножкахъ, съ вылѣзшей отъ старости шерстью, очень похожая на раздутый пузырь волынки. Домбровскія не чаютъ въ ней души; эта общая семейная любимица. Въ комнатѣ холодно. Старая лампа, съ пыльнымъ зеленымъ абажуромъ изъ папиросной бумаги, слабо освѣщаетъ дряхлое рыжее фортепьяно съ подвязаной веревочками педалью, ободранный диванчикъ съ такими же креслами и неизмѣнную «горку» съ фарфоромъ, полинялыми бонбоньерками, пасхальными яичками, флакончиками и т. п. остатками былого благополучія.
Младшая Домбровская, Варя, гимназистка пятаго класса, съ курчавыми, распущенными волосами, какъ у дьякона, какая-то широкая, неуклюжая, вслѣдствіе переходнаго возраста, который всегда такъ портитъ дѣвочекъ, отчаянно зубритъ въ спальнѣ урокъ изъ исторіи. Она уперла свои толстыя ноги въ стѣну и какъ маятникъ раскачивается на стулѣ, съ ребячьимъ страхомъ оглядываясь по сторонамъ, въ ожиданіи привидѣнія.
Въ ненарушимой тишинѣ вечера Варинъ голосъ разносится по всей квартирѣ, какъ надоѣдливое жужжанье мухи и долетаетъ даже до нахлѣбника-студента, который, сверхъ обыкновенія, остался сегодня дома и напѣвалъ излюбленныя оперныя аріи, то размышлялъ о безцѣльности жизни, словомъ, находился въ томъ состояніи, когда заложены пледъ и часы и когда знаешь, что негдѣ взять полтинника, между тѣмъ фантазія раздуваетъ въ яркое пламя всевозможные аппетиты, молодость бьетъ ключемъ и нѣтъ ей исхода изъ этой крохотной, грязной комнатки съ желѣзной печкой, съ промерзлыми стеклами, съ кучами запыленныхъ лекцій и жесткой кушеткой вмѣсто кровати.
Въ маленькой кухонкѣ, едва освѣщенной закоптѣлой лампочкой, единственная прислуга Домбровскихъ, старая престарая нянюшка, сухая и длинная какъ шестъ, со слезливыми, безцвѣтными глазами, моетъ посуду, вздыхаетъ, охаетъ и, по привычкѣ думать вслухъ, бормочетъ себѣ подъ носъ густымъ, старушечьимъ басомъ, раздражая студента еще болѣе, чѣмъ зубренье Вари.
Студентъ вскакиваетъ и начинаетъ взволнованно шагать по комнатѣ, мысленно проклиная старуху и грозя кулаками по направленію двери.
Заслышавъ шаги нахлѣбника, Дамка долго ворчитъ съ просонья и, наконецъ, заливается злобнымъ, пронзительнымъ лаемъ.
Анфиса Игнатьевна смѣшиваетъ карты, Анюта прекращаетъ работу и обѣ принимаются успокаивать любимицу. Жужжанье Вари и бормотанье нянюшки на минуту стихаютъ, но лишь только по-прежнему настаетъ тишина — начинаются снова.
— А, чортъ побери васъ! — ворчитъ студентъ, похрустывая пальцами и нервно ероша волосы. — Вѣдь вы до сумашествія довести можете… Нѣтъ, довольно, довольно, надоѣло мнѣ это! Надо разстаться съ вами… И чего зубритъ, чего зубритъ?! — чуть не вскрикиваетъ онъ, останавливаясь и вопросительно разводя руками. — Зачѣмъ? Къ чему? Какой смыслъ этого зубренія, глупаго, безтолковаго, никому не нужнаго? Прозубритъ восемь лѣтъ такъ-же, какъ Анюточка и сядетъ рядомъ съ маменькой въ ожиданіи жениха… И долго придется ждать вамъ, охъ, какъ долго! Обивка на мебели окончательно разлѣзется, фортепьяно упадетъ на бокъ, Дамка совершенно облысѣетъ, у маменьки выпадутъ зубы, Анюточка высохнетъ… Ахъ, какъ это скучно, жалко, безмысленно! Ну, а ты чего бормочешь, старая? Вѣдь ты третій годъ издѣваешься надъ моими нервами! Тебѣ сгнить давно пора! Какая отъ тебя польза? Какой смыслъ твоего существованія?
— Посмотри, посмотри, какъ прекрасно вышло, Анюта! — съ искренней радостью восклицаетъ вдова капитана. — Письмо съ пріятнымъ извѣстіемъ, бубновый король на сердцѣ, десятка трефъ, тузъ червей… Вотъ только эта дама мѣшаетъ, проклятая… Есть у нея какое-то недоброжелательство… Ахъ, досада какая! Да нѣтъ, нѣтъ, смотри: она тутъ вовсе непричемъ… валетъ червей, десятка трефъ… Я и не разглядѣла… Конечно, конечно, смотри пожалуйста, это просто прелесть!
Дѣвушка неохотно отрывается отъ работы и разсѣянно смотритъ на пасьянсъ. «На картахъ у насъ никогда не выходитъ плохо, — думаетъ она съ ироніей, — всегда пріятныя извѣстія, деньги, неожиданности, только въ жизни-то нашей не бываетъ этого»… «А, вдругъ, теперь не обманутъ?» — мелькаетъ ей невольно, и она уже съ вспыхнувшимъ интересомъ начинаетъ разсматривать карты, которыя постоянно обманываютъ, которымъ и вѣрится и не вѣрится.
Между тѣмъ сама Домбровская приходитъ въ настоящій восторгъ и съ упоеніемъ шепчетъ:
— А, ну, какъ перваго-то января двѣсти тысячъ выиграемъ!
У нея остался послѣ мужа билетъ. Она увѣрена, она предчувствуетъ, что когда-нибудь выиграетъ и живетъ этой мечтой.
Какое это будетъ необычайное, захватывающее счастье послѣ того жалкаго существованія на крошечную пенсію, которое онѣ влачатъ теперь безъ возможности не только выѣзжать и принимать у себя, не только пользоваться хоть изрѣдка самыми невинными удовольствіями, но и не ходить въ худыхъ башмакахъ и въ перешитыхъ наизнанку платьяхъ. Всѣ знакомые, которые смотрятъ на нихъ теперь съ сожалѣніемъ или гордостью, станутъ заискивать, унижаться предъ ними, вся блестящая молодежь, которая не обращаетъ на Анюточку никакого вниманія, будетъ ловить ея каждое слово и считать за счастье поднять ея платокъ или перчатку. Домбровская забываетъ даже шагающаго за стѣною студента, который не дальше какъ утромъ казался ей недурнымъ женихомъ для Анюточки. Очень нужно студента! Найдется и не такая партія.
Но Анюточка не заносится такъ далеко въ своихъ мечтахъ, разсматривая карты. Ей уже прискучили безплодныя ожиданія пресловутаго выигрыша, о которомъ мечтаетъ мама со смерти папы. Она не вѣритъ въ двѣсти тысячъ. Куда ужъ тутъ! Достать урокъ или другія занятія, чтобы имѣть возможность сшить приличное платье и раза два въ сезонъ побывать въ театрѣ и то уже было бы счастье!
А Варя все зубритъ, раскачиваясь на стулѣ и ожидая привидѣнія, студентъ все шагаетъ, волнуется и доискивается смысла жизни, вообще, и окружающей въ частности.
Нянюшка, охая, входитъ въ комнату, сердито ставитъ въ буфетъ посуду и сердито обращается къ барынѣ своимъ басовымъ, старческимъ голосомъ:
— Дровъ нѣтъ, Анфиса Игнатьевна, покупать надо.
— Какъ? Неужели всѣ? — испуганно спрашиваетъ вдова капитана, тараща на нянюшку свои круглые, близорукіе глаза.
— Дня на два, можетъ быть, хватитъ, а больше нѣту.
Чудныя мечты о пріемахъ, выѣздахъ, и блестящей толпѣ Анюточкиныхъ поклонниковъ замѣняются неотразимой дѣйствительностью. Что теперь дѣлать? Домбровская никакъ не ожидала подобной непріятности. Она думала, что, какъ всегда, до полученія пенсіи, придется задолжать мяснику, водовозу, булочнику, но относительно дровъ была совершенно спокойна, такъ какъ полторы сажени имъ хватало ровно на мѣсяцъ. Негодованіе душитъ ее, ей хочется на комъ-нибудь излить его и она обрушивается на старую нянюшку, преданную, неизмѣнную, которая всегда является козломъ отпущенія во всѣхъ подобныхъ случаяхъ.
— Куда-же ты ихъ дѣвала, старая? За чѣмъ-же ты смотришь? Хозяйское добро, видно, нипочемъ тебѣ?!
— Куда я дѣвала! — обиженно баситъ нянюшка, — куда дѣвала! Знамо дѣло, не съѣла!
— Нѣтъ, ужъ извини, послѣ этого только и остается предположить, что съѣла! Помилуй! Ты сама посуди…
— А насчетъ хозяйскаго добра вы мнѣ такія слова не говорите, вотъ что! — перебиваетъ нянюшка. Она уже подноситъ къ глазамъ передникъ и начинаетъ всхлипывать. — Самъ покойный баринъ довѣрялъ мнѣ… какъ деньщики-то, да кухарки-то были… Скажетъ, бывало: «поглядывай за ними, Артемьевна»… И у Артемьевны ни одинъ кусочекъ, ни одна щепочка не пропадетъ, а не то что бы что!.. Помните, деньщикъ-то Филатовъ былъ, да сливочное-то масло пропадать стало…
— Все это прекрасно, все это отлично! — взвизгиваетъ Домбровская. — Все это было и быльемъ поросло! А какъ ты поступаешь теперь? Какъ, какъ? Тебѣ хочется, чтобы я написала слезное прошеніе и пошла съ нимъ клянчить на бѣдность? Ты этого добиваешься? Такъ знай-же, голубушка: я вдова ка-пи-та-на и этого никогда не будетъ! Никогда, никогда! О, Боже мой, до чего мы дошли! До чего ты довела насъ! — и она съ отчаяніемъ всплескиваетъ при этомъ руками.
Старушка оскорблена въ своихъ лучшихъ, благороднѣйшихъ чувствахъ. Она съ укоромъ трясетъ сѣдой головою и едва произноситъ отъ горькихъ, обидныхъ слезъ обычную угрозу, которую слышатъ отъ нея уже многіе, многіе годы:
— Б-Богъ съ вами! Б-Богъ съ вами! Уйду… уйду отъ васъ… Ищите себѣ слугу вѣрнѣе меня…
И нянюшка дѣйствительно уходитъ… въ кухню. Тамъ она даетъ просторъ своему горю и изливаетъ старую, изболѣвшую душу, перебирая вслухъ всю прошлую жизнь, свои заслуги и молясь ежеминутно за упокой души барина. Припомнивъ и перечисливъ все, что сохранила ея старая память, она начинаетъ торопливо связывать въ узелокъ имущество, состоящее изъ двухъ заплатанныхъ рубашекъ, платьишка, нѣсколькихъ паръ чулокъ, выцвѣтшей шали, кофтенки и засаленной табачной коробочки, въ которой вмѣстѣ съ двумя двугривенными хранится всякая дрянь, вродѣ металической скобочки, кусочка сургуча, расколотой пуговицы и т. п.
Когда имущество сложено и когда остается только накинуть шубенку, чтобы въ послѣдній разъ перешагнуть порогъ кухни, нянюшка спохватывается… Идти ей некуда. Кромѣ этихъ несчастныхъ, чужихъ ей людей, для нея нѣтъ дороже и ближе ни одной живой души во всемъ бѣломъ свѣтѣ… Развѣ можно ихъ бросить? Кто же разбудитъ завтра «малую» барышню? Кто позаботится приготовить ровно къ 8 часамъ самоваръ, чтобы она не опоздала въ гимназію? Кто будетъ клянчить въ долгъ, до полученія пенсіи, хлѣба, масла, говядины? Кто?..
И энергично смахнувъ застывшія въ морщинахъ слезинки, нянюшка попрежнему начинаетъ стучатъ сковородами, ухватами, озабоченно размышляя, гдѣ и какимъ способомъ она достанетъ «до пенсіи» топлива. Она перебираетъ всѣхъ сосѣднихъ жильцовъ, высчитываетъ чего и сколько кому должны, къ кому удобнѣе обратиться за одолженіемъ и, наконецъ, останавливается на самомъ домовладѣльцѣ, которому барыня всегда такъ аккуратно платитъ за квартиру и которому должны всего на всего пять яицъ и щепотку соли. Нянюшка придумываетъ, какъ она войдетъ къ нему, какъ поклонится низкимъ, пояснымъ поклономъ, какимъ умѣютъ кланяться одни только вѣрные рабы, какъ справится о его здоровьѣ и вкрадчиво попроситъ одолженія «до пенсіи» отъ имени ея высокоблагородія, госпожи капитанши. И нянюшка заранѣе увѣрена въ успѣхѣ, она не хочетъ и думать, чтобы могла когда-нибудь довести своихъ господъ «до крайности».
А между тѣмъ, сама капитанша, понюхавъ нашатырнаго спирту и тѣмъ успокоивъ свои нервы, снова принимается за пасьянсъ, стараясь не думать объ услышанной непріятности. Что она можетъ сдѣлать? До пенсіи денегъ нѣтъ ни гроша, закладывать нечего, пускай Артемьевна, какъ хочетъ, такъ и дѣлаетъ.
И Артемьевна должна достать, и Артемьевна достанетъ, потому что нельзя же въ самомъ дѣлѣ сидѣть въ холодной квартирѣ!
«Господи, хоть бы урокъ найти! — чуть не со слезами думаетъ Анюта. — И ничего мнѣ ненужно: ни новаго платья, ни театра… только бы нищеты этой не было!..»
Вдругъ, капитанша прерываетъ ея размышленія неожиданнымъ восклицаніемъ:
— Ахъ, какъ нужны намъ двѣсти тысячъ! Боже, какъ онѣ нужны намъ!
За стѣной попрежнему шагаетъ студентъ. Варя сладко спитъ, не дождавшись привидѣнія и положивъ голову на учебникъ исторіи…